Глава 305
Тринадцатого декабря посреди ночи д’Артаньян зашёл в камеру Фуке, предварительно постучав.
— Монсеньор, поскольку вы – фаталист, вы, должно быть, верите в предзнаменования? — спросил он. — Взгляните же на небо!
Фуке подбежал к окну и увидел, что всё небо освещено хвостом огромной кометы.
— Вы считаете, что комета – это доброе предзнаменование мне? — спросил Фуке с сомнением.
— Ну конечно! — воскликнул д’Артаньян, который искренне желал подбодрить Фуке, понимая, что его показное равнодушие к своей судьбе было лишь маской, а глубоко внутри Фуке страшно волновался и переживал.
— Но, послушайте, капитан! — возразил Фуке. — Последний раз комета появлялась незадолго до смерти кардинала Мазарини!
— Но сам Мазарини объявил, что комета не имеет к нему никакого отношения, — уточнил д’Артаньян. — Когда ему сказали, что комета предвещает его выздоровление, от возразил: «Слишком много чести для того, чтобы украшать небо кометой в связи с моей скромной персоной!».
— Однако, я – персона ещё менее значительная, чем кардинал Мазарини, — вновь возразил Фуке. — Если уж кардинал, первый министр и фактический глава государства – незначительная персона, что уж говорить обо мне?
— Смерть человека, совершенно больного, который всё подготовил к тому, как будет осуществляться управление государством после его ухода – событие не слишком уж значительное, монсеньор, — ответил д’Артаньян. — Днём раньше, или днём позже, это должно было случиться, поэтому единственная неизвестность, которая могла быть в этом событии, это точная дата. В этом смысле большой значимости указанный факт не имел. Мазарини понимал, что для его выздоровления надобно чудо, а Господь не творит чудес даже ради таких заметных людей, как он. В вашем случае ситуация другая, ведь приговор, который вынесут судьи, может весьма существенно повлиять на жизнь королевства.
— Почему же вы считаете, что моя судьба может ещё оказать какое-то влияние на Францию? — спросил Фуке. — Я уже три года ни на что не влияю.
— Три года королевский трибунал занимается только вашим делом, — ответил д’Артаньян. — И это не похоже на намерение покарать вас в любом случае. Трибунал старается разобраться, они хотят создать видимость объективности.
— Вот именно, видимость объективности, — ответил Фуке.
— Что же вы хотите? — спросил д’Артаньян. — Цивилизованность современной Европы состоит не в том, что она отказалась от людоедства, а в том, что в отличие от аборигенов какой-нибудь Огненной Земли, хотя бы старается оправдать людоедство не банальным утверждением, что ей кажется это вкусным, а тем, что съедаемый сам виновен в своей судьбе.
— Виновен тем, что пойман! — добавил Фуке.
— Виновен в тем, что оказался слабее, чем изловившие его сети, — уточнил д’Артаньян. — Но комета, по моему мнению, должна даровать вам надежду, если бы я не был в этом убеждён, я не стал бы будить вас среди ночи ради её созерцания.
— Говорит, что кометы не слишком часто появляются на небе, — ответил Фуке. — Некоторым поколениям не выпала возможность увидеть комету хотя бы раз. Мы же с вами уже не впервые видим на небе комету.
— И я о том же! — воскликнул д’Артаньян. — Господь балует нас этим зрелищем, следовательно, комета – предвестница удачи.
— Но почему вы полагаете, что комета предвещает именно удачу, а не поражение? — спросил Фуке.
— На это я могу вам ответить подробно и обоснованно! — воскликнул д’Артаньян. — Для начала обратимся к древним. Когда консул Эмилий Павел вёл в Лукании войско вдоль по узкой дороге, ему грозила опасность, что сарацины из своих мортир, стреляющих длинными копьями, обстреляют его и перебьют. Но он припомнил, что видел комету и сказал своим воинам, что она предвещает удачу. Таким образом, они прошли по побережью, и враг не осмелился начать обстрел.
— Это правда? — с удивлением спросил Фуке.
— Чистая правда! — воскликнул д’Артаньян с самым искренним выражением лица. — Но это не всё! Спартак, увидев на небе комету, решился напасть на войско Клодия, он сплёл для этого верёвки из лесных прутьев, спустился с Везувия и напал на войска противника с той стороны, откуда они не ожидали нападения.
— Откуда вы это знаете? — вновь удивился Фуке.
— Также комета предсказала победу афинянину Ификрату у Херсонеса! — продолжал воодушевлённый д’Артаньян.
— Бог мой, откуда вам известно всё это? — спросил Фуке.
— Мне поведала об этом книга Секста Юлия Фронтина, — ответил д’Артаньян, не моргнув глазом.
— Вы поразили меня своей начитанностью и памятью! — воскликнул Фуке. — И вы меня убедили! Комета, по-видимому, действительно, предвещает победу!
— Разумеется, иначе и быть не может! — с энтузиазмом подхватил д’Артаньян.
«Да простит мне Секст Фронтин за то, что я приписал ему то, чего он никогда не писал! — подумал д’Артаньян. — Как полезно изучать искусство стратегии! А я-то думал, что все эти греческие и латинские имена мне никогда не пригодятся, но ведь вот же пригодились! Любую чушь можно выставить истиной, если сослаться на свидетельства древних греков!»
Как это ни странно, комета принесла Фуке удачу: двадцатого декабря благодаря ловкому вмешательству д'Ормессона, который использовал для своей речи, составленные мной тезисы, Палата правосудия вынесла ему намного менее жестокий приговор, чем все ожидали. Фуке был приговорен к изгнанию из Франции. Друзья Фуке воспрянули духом и от радости, устроили на радостях факельные шествия и едва не спалили Париж огнем своих факелов по неосторожности. Лафонтен разродился пафосным стихом в шесть строф, в каждой из которых было двенадцать строк, первые четыре из которых были зарифмованы попарно (А-А-Б-Б), вторые четыре перекрёстно (А-Б-А-Б), а последние четыре – с обрамлением (А-Б-Б-А). Это проявило чрезвычайное трудолюбие Лафонтена и его чрезмерное торжество, никогда ни до, ни после этого Лафонтен не писал подобных стихов. К сожалению, он читал их лишь в кругу ограниченных лиц, поскольку в них содержалась избыточная смелость, которая могла выйти автору боком. Именно поэтому стихи не получили широкой известности, хотя в моих списках они имеются. Могу сказать лишь одно: я бы написал лучше.
Противников Фуке приуныли, но Кольбер не сдался. Он в весьма цветистых и изысканных выражениях доложил Королю о приговоре в тот момент, когда он отдыхал в обществе Луизы де Ла Вальер.
Людовик был в ярости, но из уважения к Ла Вальер он высказался максимально умеренно, как только мог.
— От Короля все ждут смягчения приговора осуждённому, — сказал он. — Действительно, милосердие – это удел Короля. Но справедливость – тоже не пустой звук. Если бы они приговорили его к смерти, то крайней степенью милосердия было бы замена смертной казни на пожизненное заключение. Но этот случай особый! Если бы Фуке был приговорён к смерти, я позволил бы ему умереть. Я всего лишь не проявил бы милосердия, которое мог бы проявить, но не обязан этого делать. Но своим чрезвычайно мягким приговором они покусились на мои права милосердия. Как же я могу смягчить приговор, который и без того чрезвычайно мягок, не справедливо мягок! За что они получали жалованье все эти три года? Вижу, что не для того, чтобы разобраться в вине Фуке. Вместо объективного следствия и объективного суда, они, как я вижу, старались выгородить его! Вместо того, чтобы карать преступника, они, кажется, поощряют казнокрадство?!
Де Ла Вальер ничего не сказала, лишь нежно посмотрела на Короля. Быть может, она призывала его также проявить милосердия, но вполне возможно, что она просто хотела сказать: «Мой кумир и мой Бог! Всё, что вы говорите совершенно справедливо!»
Лично я убеждён, что она именно это хотела бы сказать.
Однако, Людовик увидел в глазах де Ла Вальер сочувствие к Фуке. Он тотчас вспомнил о письме, написанном ей суперинтендантом. Ревность вновь опалила его сердце.
— Кольбер, через полчаса будьте у меня вместе с Мишелем Летеллье, — холодно сказал он. — Луиза, что вы скажете в отношении этого приговора суда?
— Ваше Величество, у меня нет своего мнения по этому делу, — ответила Луиза, опустив глаза. — Мой единственный долг – любить вас и следовать всем вашим желаниям.
«Лицемерка! — с досадой подумал Король. — Уж лучше бы прямо сказала, что Господь призывает нас к милосердию! Тогда бы я ей ответил!»
Действительно, Людовик нуждался в выходе эмоций. Если бы Луиза возражала, он дал бы выход своему гневу и, возможно, хоть немного успокоился бы. Но отсутствие сопротивления, которое уже на протяжении трёх последних лет он встречал во всех подданных, приучило его к мысли, что он прав всегда и во всём. Поэтому он сохранил всё свое негодование до встречи с Кольбером и Летеллье.
— Летеллье, в любом случае приговор Палаты нельзя привести в исполнение, — холодно сказал Король. — Для чего мы так тщательно охраняли Фуке? Для того, чтобы он свободно отправился за границу и оттуда плёл свои интриги? Для того, чтобы все известные ему тайны он вывез в Испанию, в Португалию, в Голландию или в Англию? Чтобы наши враги получили в его лице сильного союзника?
— Ваше Величество, Палата допустила ошибку, — сказал Кольбер.
— Что такое эта ваша Палата? — в гневе спросил Король. — Это всего лишь сборище моих подданных! Каждый из них обязан подчиняться моей воле! Если так, то все вместе они тоже обязаны подчиняться моей воле! Почему они решили, что вопреки тому, что каждый из них – мой подданный, все вместе они перестают быть таковыми? Прежде, чем оглашать приговор, они должны были согласовать его со мной! Они отняли у меня возможность быть милосердным!
«В точности такую речь более полутора тысячелетий назад произнёс Нерон, — подумал Летеллье. — Как любопытно иногда повторяется история!»
— Вы плохо работали с людьми, из которых состоит Палата, господа! — воскликнул Король. — Вы не выполняли свои обязанности!
— Ваше Величество, мы всё исправим, — сказал Кольбер.
— Фуке знает такие секреты государства, которые не должны узнать враги Франции! — продолжал Король. — Пожизненное заключение – это меньшее, на что я могу согласиться! И это будет стоить казне неимоверные суммы! Хорошо, если Палата желает сохранить эту ничтожную жизнь, я готов согласиться на эти расходы, я готов ратифицировать приговор о пожизненном заключении. Но высылка! Это уж слишком! Может быть мне его ещё наградить за казнокрадство, за все его махинации с ценными бумагами, с залогами, с переоценкой закладных бумаг? Может быть мне его ещё и восстановить в должности? Вы этого хотите? Что они мне оставили? Какое ещё милосердие я могу проявить в отношении государственного преступника, которому назначена счастливая и беззаботная жизнь в окружении моих врагов за пределами Франции? Франция не настолько слаба, чтобы не иметь возможности наказать своих врагов. И не настолько глупа! Если в Палате заседают болваны, их следует прогнать из Палаты, назначив на их место кого-то поумней!
— Ваше Величество, ошибку ещё можно исправить, и это следует сделать, — сказал Летеллье.
— Заставить их заседать ещё три года? — с раздражением спросил Король.
— Ваше Величество – хозяин своего королевства, — сказал Летеллье. — От вас ожидают смягчения приговора только по той причине, что ваши предшественники в подобных ситуациях поступали именно так. Но это не накладывает на вас обязанностей поступать также. Вы можете не только смягчить приговор, но также оставить его без изменений, но и ужесточить.
— Ужесточить? — оживился Король. — Такое уже бывало в практике?
— Я позволю себе напомнить Вашему Величеству причины, по которым Король обычно смягчает приговор суда, — вмешался Кольбер. — Когда речь идёт о знатных персонах, имеющих родство с августейшим Королевским семейством, милосердие – понятное явление. Но господин Фуке не состоит в родстве с Вашим Величеством.
— А это означает, что милосердие тут было бы неуместно! — подхватил Людовик. — Итак, я заменяю изгнание на пожизненное заключение! Дело закрыто.
Он схватил документ с приговором Палаты и в самом верху написал: «Заменить на пожизненное заключение. Людовик».
— Приложите сюда печать, Летеллье, и снимите с этого документа копию для Палаты. Покажите им оригинал и оставьте копию в качестве напоминания о том, что никому не позволено быть более милосердным, чем Король, — сказал Людовик. — Их дело – защищать интересы королевства и выносить справедливые приговоры. Справедливые, Летеллье!
Не могло быть и речи об изгнании человека, который слишком много знал. Потому Король заменил предписанное судом изгнание на пожизненное заключение. Ничего подобного во Франции никогда не происходило. Но прецедент имелся – так поступал император Нерон.
(Продолжение следует)