Богдан проснулся в холодном поту от этих слов. Эта фраза все время приходит к нему в кошмарном сне, после которого наступает боль.
Головная боль, которую невозможно вынести. Страх от предчувствия, от ожидания этой боли, сжался в груди, сковывая все его существо. Боль, разрывающая голову на тысячу мелких кусочков, пронзающая глаза раскаленным прутом, боль, перетекающая расплавленным свинцом из виска в висок.
И когда это началось? Он не мог вспомнить.
Но ему казалось, что раньше он никогда это не испытывал. У него не болела голова, он точно помнил!
Добавьте описание
И самое страшное, что он был врачом и он был бессилен вылечить свою боль. За последний год его личная карта пациента распухла до страшных размеров. Заведующая терапевтическим отделением, где Богдан работал участковым врачом, поглядывала недовольно, потому что Богдан не вылезал с больничных. Он проверял свою карту. Это началось год назад.
А до этого Богдан был совершенно здоровым человеком.
Нет, сегодня он точно пойдет на работу. Объясняться с Завотделением уже нет сил.
День тянулся бесконечно. Прием только начался, а Богдану казалось, что прошла вечность. К обычным симптомам добавилась еще тошнота. Он чувствовал себя беременной истеричкой. Ему хотелось придушить пациентку, которая пришла на прием, облившись с ног до головы псевдофранцузким парфюмом. Теперь он мог различить не только духи, туалетную воду, на которые он раньше просто не обращал внимание, но и запах пудры, тонального крема и помады. От дешевой косметики его просто передергивало. Всю косметику своей подружки вот в такой же приступ он выкинул, не говоря ни слова, в помойку. После этого они расстались.
Написав пациентке длинный список анализов, он с облегчением вздохнул, прикрыв один глаз, яркий свет был невыносим. Со вчерашнего дня в потолочном светильнике перегорела лампа и мертвенный люминесцентный свет содрогался в предсмертных судорогах, каждой вспышкой причиняя невыносимую боль глазам.
— Богдан Владимирович, — кокетливо вздохнула пациентка пышной грудью, — помните, вы хотели мне еще назначить одну процедуру?
— Позже, позже, — бессильно махнул на нее рукой Богдан. — Анализы сдадите тогда, — он говорил немного в нос, потому что старался дышать ртом, чтобы не чувствовать тошнотворный запах парфюма.
— Вы простыли, миленький? — пациентка наклонилась к Богдану и заглянула в глаза.
— Нет, — он устало опустил веки, глазные яблоки точно увеличены, возможно это внутриглазное давление, надо проверить, — от вас невыносимо пахнет.
— Как вы смеете! — загремела пациентка голосом, отодвигаемым стулом, упавшей сумкой, чем вызвала приступ тошноты и дикой паники, что он не сумеет сдержаться и изобьет ее историей болезни, которую сейчас заполняет.
Это она, она виновата в его дикой, непереносимой боли! Как он ее ненавидит! Боже! Боже! Только бы сдержаться!
Он схватился за ее историю болезни и сжал так, что побелели костяшки, тяжело дышал ртом, но тошнотворный запах парфюма осел мелкими липкими каплями на гортань, язык, небо – вызывая удушье.
Пациентка посмотрела на Богдана с сочувствием.
— Вам бы домой надо, — великодушно сказала она, подобрала сумку и наконец вышла.
В дверь постучали.
— Нет! — истерично крикнул Богдан. — Нельзя!
Вскочил и рванул по-зимнему заклеенную раму. Раз, два, она не поддавалась. Он дернул сильнее, жалобно скрипнула ручка и окно распахнулось.
Закрыв глаза, он хватал воздух улицы, пытаясь содрать колким, морозным сквозняком липкие капли дешевого парфюма.
— Болит? — не то вопросительно, не то утвердительно сказали за его спиной.
— Болит, — согласился Богдан.
— Головная боль, работе не помеха, — он услышал за спиной свой собственный голос.
И обернулся.
***
— Головная боль, работе не помеха, — чуть насмешливо сказал Богдан.
Опять она пришла со своей головой, подумал он. Странная. Красивая, нестарая еще. Понятно же отчего болит голова! Всегда ей хотел это сказать. Живет одна. Он знает, сколько раз уже был на вызове. Она, кошка и собака. Мужчиной в доме не пахнет. Вот и все проблемы ее головных болей. Симулянтка, не более того. Поди еще на его счет виды имеет.
— Доктор, это невыносимо, — прошелестела она. — Какая работа, я дышу с трудом.
— С «головой» больничный не даем, — жестко сказал он. — Следующий! — крикнул, что б наконец, выпроводить ее.
— Думаете, я симулянтка, — слабо улыбнулась она.
— Да, — честно признался Богдан, — не может так болеть голова, как вы описываете.
— Правда, — прошептала женщина. — Тогда вам и не больно будет.
Она взяла его за руку холодными длинными пальцами и, тяжело приподняв веки, посмотрела в глаза, глубоко в глаза, показалось, что до самого желудка. В желудке стало противно холодно, он дернулся и спазмировался.
— Боль свою я тебе отдаю, — тихо сказала она. — Берешь?
— Да! — с вызовом сказал Богдан и скинул ее руку, лишь бы избавиться от нее.
— Прощайте, — она улыбнулась немного торжествующе и с легким сожалением, глядя на него.
***
Он обернулся.
Перед ним стояла та женщина. Легкий румянец, улыбка, счастливые зеленые глаза.
— Болит, — утвердительно сказала она. — Я пришла попрощаться, доктор. Переезжаю.
— Какое мне дело до того, что вы переезжаете? — грубо сказал он, где-то внутри понимая, что все, это был его последний шанс избавиться от боли.
— Да, это был шанс. Но вы еще ничего не поняли. Прощайте, — сказала она и вышла.
***
— Понимаете, это невыносимо, — тихо сказал Богдан.
Это был его четвертый невролог.
— Понимаю, — отрешенно-профессиональный взгляд, легкое сочувствие, как коллеге. — Понимаю. Но лечения нет. Мигрень, как болезнь-то, недавно признали. Вам надо просто смириться. Снимать симптомы. Все.
Ему выдавали больничные.
В это время Богдан лежал, уткнувшись лицом в стену. Перетянув ремнем голову. Так было легче, но ненадолго. Потом голова наливалась свинцом, ремень приходилось ослаблять. Он прижимался лбом к прохладной стене и думал о смерти.
А еще вспоминал ту женщину. Возможно, она сейчас и не думает про него. Отомстила. И стала счастлива. Может быть, вышла замуж. А может, нет. Но совершенно верно не вспоминает его.
Как она тогда сказала?
— Боль свою я тебе отдаю, — тихо сказала она. — Берешь?
Зачем он был такой самонадеянный дурак? Зачем согласился? Надо было скинуть руку и выгнать ее из кабинета.
Или дать ей больничный. Ведь мог же, мог!
И ничего такого не было!
Дурак.
***
Богдан проснулся в холодном поту от этих слов. Эта фраза все время приходит к нему в кошмарном сне, после которого наступает боль.
Но, хочешь не хочешь на работу надо идти. Количество разрешенных Завотделением больничных в этом месяце он уже выбрал.
— Богдан Владимирович! — пациентка, призывно вздохнула пышной грудью. — Опять приболели? — она с сожалением улыбнулась и положила мягкую теплую ладонь Богдану на запястье.
Богдан дернулся. Но сдержался. Хорошо, что перестала поливать себя французской подделкой. Правда, пришлось сослаться, долго извиняясь на аллергию, все равно, он был готов наврать о чем угодно, лишь бы не захлебываться в этом мерзком запахе.
— Богдан, — она сделала слишком долгую паузу перед его отчеством, — Богдан Владимирович! Вы так исхудали. Что, — она игриво всколыхнулась грудью, наклонилась и прижалась к его руке, — никто не позаботиться о нашем Богдане? Ммм… Владимировиче?
— Боль свою я тебе отдаю, — тихо сказал он. — Берешь? — и посмотрел ей в глаза обещая взглядом все что угодно, за свое освобождение.
— Лапочка вы моя, — колыхнулась пациентка. — Бедный. Как я вам могу помочь?
***
Не прокатило.
Боль вцепилась в него мертвой хваткой.
Не прокатило с толстухой.
Хотя она была готова на все.
***
За пять лет Богдан изменился.
Из участкового терапевта не ушел. Хотя предлагали. Он был лучшим. Про боль он знал все. И помогал всем, кроме себя.
Бабульки с участка на него молились. Свечки за здравие ставили. Приходя по вызову к одному, он навещал всех, кто болел в этом доме. Просто так, не дожидаясь повторного вызова. Помнил всех по именам.
Та, пышнотелая отступилась от него. Но духами больше не пользовалась. И рассказывала всем подругам «о своем Богданчике, враче от бога!»
Да, если б не та, которой он отказывал в сочувствии и больничном, чтобы просто отлежаться… да… сейчас все могло быть по-другому.
Про ту женщину он раньше вспоминал, а сейчас почти забыл. Да и толку-то? Что вспоминать?
Со своей, точнее, ее болью он сжился. Притерпелся. Знал за два-три дня, что она неумолимо надвигается. Конечно, принимал все препараты, зашторивал окна, исключал все раздражающие запахи, но это помогало мало. Скорее это давало психологический эффект – он сделал все что мог. Осталось только сжать зубы и вытерпеть эту пытку.
Боль была капризна, как женщина. Бывало, громко заявив, что приходит на долго, она оставалась на день-два. Но иногда, появившись без предупреждения, задерживалась на неделю.
Он сдавался, ложился, уткнувшись лбом в прохладную стену, и растворялся в ней. Становился просто пульсирующей точкой в бесконечном космосе боли. Он знал, что надо пережить эту минуту. Просто перетерпеть и пережить именно эту одну минуту. Не сорваться, не закинуть веревку, на давно присмотренный крюк от люстры.
Эту люстру он сшиб в один из приступов. Это было малодушно. Он ругал себя за это, понимая, что не вправе сделать этот шаг. Но, люстру так и не повесил. Оставил, как напоминание себе, что выход есть. Если он не сможет справиться. Выход есть.
И чувствовал, что завтра, да, завтра придет снова боль. Уже тонкими иглами боль впивалась в висок и зрение упало, он ощущал себя кротом, вылезшим на дневной свет из склепа.
Да, завтра он опять посмотрит на крюк, как на последнее средство от боли. Но постарается выйти на работу. Его ждут пациенты. Надо зайти проведать Милу Степановну, что-то ее давно не было на приеме. Старушка, конечно, бодрая, но живет одна в свои восемьдесят. Он волновался. Давно, давно ее не было. Зайти к Ивановне, это в том же доме, проверить нет ли пролежней. И направить Степанова на операцию. Точнее, настоять, чтобы он шел ее делать. После смерти жены у него совсем пропало желание жить. А у него внуки.
Потерпела бы его мучительница пару дней! Он бы тогда успел.
***
До конца приема осталось полчаса. И все. Крюк дома. Плевать, на все. Только бы успеть добраться, не сломаться и не завыть в больничном коридоре, царапая стены. Он открыл форточку и подставил пылающий изнутри лоб под февральский колючий ветер.
— Болит? — не то вопросительно, не то утвердительно сказали за его спиной.
— Болит, — прошептал Богдан, сглатывая, пытаясь удержать тошноту.
Он узнал голос той женщины. Но не повернулся.
— И как? — тихо спросила она.
Богдан прикрыл воспаленные глаза и подумал: «выход есть всегда, сегодня прекрасный вечер, чтобы это сделать».
Она подошла ближе, положила прохладные руки на его виски.
— Боль свою я себе верну, — сказала она.
— Нет! — твердо ответил Богдан. — Нет, я не отдам.
Но чувствовал, как боль внутри черепа пульсируя собирается под ее пальцами и стекает по ним. Голова постепенно становится легкой и чистой.
Он открыл и закрыл глаза. Даже между приступами он так хорошо себя не чувствовал!
— Зачем? — спросил он поворачиваясь. — Я заслужил.
— Да, — улыбнулась она.
— А вы? Как теперь вы? — он смотрел в ее стремительно мутнеющие глаза от боли.
— Это моя ноша. И мое наказание, за то, что я отказалась лечить людей.
— Что же вы тогда не сказали, что вы врач? Неужели б я не помог коллеге?
— Ты должен помогать всем. А я не смогла. Я отказалась. Но посмотрев на тебя, решила исправить своей грех. Тем, кому дана сила, обязан ее использовать во благо. Прощай. Я выбрала себе самый тяжелый урок.
Она повернулась к стене, где стоял шкаф, нетерпеливо махнула рукой. Кабинет заволокло туманом, а когда он рассеялся вместо шкафа, была тяжелая, темная от времени дверь, с коваными петлями и рядами потемневших заклепок. Вместо ручки, красовалась морда то ли льва, то ли медведя из металла цвета темной бронзы, держащего в зубах огромное кольцо.
Штукатурка с больничной бледно-желтой краской кое-где облетела и под ней проглядывала старинная стена из грубо вытесанных камней.
Она дернула за кольцо и кабинет наполнился невыносимой вонью. Богдан прикрыл нос ладонью и заглянул в дверной проем. Там, за открытой дверью была улица средневекового города. Крики женщин, помои и грязь под ногами. По улице прошел чумной доктор, в такой носатой маске, которую Богдан часто видел на картинках в учебниках и в фильмах, спеша и не оборачиваясь на них.
— Прощайте, — она положила прохладные пальцы ему на запястье. — Мне туда.
Богдан посмотрел на нее: из-под чепца выбивались непослушные рыжие волосы, тугой корсет стягивал грудь, она, нервничая, одергивала длинный подол юбки.
— Что вас там ждет? Подумайте! — Богдан едва сдерживал рвоту.
— Больные, потом костер, — усмехнулась она и шагнула на улицу.
Обернулась на мгновенье и решительно дернула за кольцо, с другой стороны. Дверь со скрипом закрылась и пропала. Богдан стоял перед шкафом не веря, что только что на его месте был выход в другой мир.
Из открытой форточки потянуло сырым февральским ветром и он выдул чуть уловимый запах средневекового города.
— Следующий, — прошептал Богдан.