Глава 303
Все мои попытки освободить Фуке я оставил, когда узнал, что его вновь охраняет д’Артаньян, я, кажется, уже писал об этом. Но мои люди сообщали мне обо всём, что происходило в Париже и во Франции в это время.
Фуке потерял надежду и покорился своей судьбе окончательно. Причина в том, что хотя он в ответ на каждое обвинение и приводил контрдоводы и давал ответы, пояснения и свою трактовку, в целом этих обвинений было очень много, дело разрослось, и даже те, кто изначально сочувствовал Фуке понимали, что нет дыма без огня, и что не такой уж он замечательный человек, если против него выдвигается такое количество обвинений. Подкупленные мной судьи, разумеется, пытались трактовать большинство сомнений именно в пользу Фуке, но что такое подкуп, когда с другой стороны на судей воздействует страх самим быть наказанными за то, что разбирают дело не так, как это угодно Королю?
Я так много внимания уделяю этому эпизоду по той причине, что я вообще удивлён, что Фуке судили. Ещё совсем недавно в стране действовало право сильного. Оно принадлежало не только Королю, но на своих землях и пэрам, герцогам, маркизам, графам и баронам. Если могущественный гранд творил беззакония на своей территории, никто не имел права его судить, да никто и не порывался это делать. Даже наш благородный Атос, говоря о своей женитьбе на Миледи пояснял, что, конечно, мог бы овладеть ей силой, она принадлежала бы ему, и ни одна душа в графстве не осудила бы его. И так оно и было на самом деле. Оба его поступка по отношению к Миледи никто из нас не считал чем-то странным. Ему пришла в голову блажь жениться на ней, по-видимому, потому что он вздумал вдруг стать романтиком, а вовсе не потому, что он не допускал иного решения дела. Он решил жениться на девушке далеко не своего круга скорей из озорства, из духа противоречия отцу, но убедил себя в том, что любит её. Повлияло на его решение и его предположение, что с ней связана какая-то тайна, и на самом деле в ней течёт благородная кровь родства с королевским домом, как я уже писал. Убедившись, что она даже и не дворянка, да ещё и заклеймена, он посчитал себя жестоко обманутым, и ни на миг не усомнился в своём праве собственноручно покарать её без суда и следствия. Такова была Франция в первой четверти нашего семнадцатого века! Сеньоры были полновластными хозяевами на своих землях даже над теми, кто не являлся их подданными!
Кардинал Ришельё начал всё кардинально менять, и ему это прекрасно удалось. Король перестал быть номинальным правителем, он стал реальным монархом. Или же им стал Ришельё. Но ненадолго. Смерть Ришельё, а затем и Людовика XIII, как мы все прекрасно помним, привела к тому, что гранды решили отнять унаследованную власть у Королевы Анны и поделить её между собой. Если бы среди них нашёлся тот, кто взял её себе всю безраздельно, он бы стал Королём. А если бы этот дерзкий ещё и женился бы на Анне Австрийской, была бы новая династия. И в этом не было бы ничего удивительного, ничего из ряда вон выходящего. Наверное, в этом случае юный Людовик и его брат Филипп не дожили бы до смерти этого узурпатора, с ними произошли бы какие-нибудь случайности ещё в юном возрасте, так что он оставил бы трон своим наследникам, если бы успел ими обзавестись. Анну спас Мазарини. Он стал ей опорой, защитой, он был ей и духовником, и первым министром, и супругом, а её малолетним наследникам он стал если не отцом, то отличным отчимом, одновременно воспитателем, другом и подданным.
Фронда, возмутившаяся против налогов Мазарини, возникла только лишь из зависти к нему, поскольку каждый из грандов осознал, наконец, что и он мог бы занять это место, будь он попроворнее. Но никто из них не мог бы, на самом деле, стать для Франции тем, чем стал Мазарини. Эти люди думали лишь о собственной выгоде и не были готовы жертвовать ради Франции ровным счётом ничем. Я в ту пору ещё плохо в этом разобрался, поэтому и примкнул к ним, но ненадолго. Каждый из грандов-фрондёров готов был бы согласиться с потерей Королевством половины территории, лишь бы обогатить собственную провинцию хотя бы на пятую часть. «Пусть казна тратит миллионы, если из этих миллионов нам перепадёт хотя бы двадцатая часть!» — так думал тогда едва ли не каждый гранд, и не только гранд, а, вероятно, девять из десяти дворян. Таких преданных Королеве и юному Королю людей, как маршал де Грамон, было очень мало. Почти все прочие, включая и виконта де Тюренна, могли свободно переметнуться с одной стороны на другую, а затем обратно. Большинство были таковы же, как коадъютор Парижский Пьер де Гонди – продажные, жадные, алчные, самовлюблённые, амбициозные и вероломные. На этом фоне Мазарини чуть ли не свят в его трепетном отношении к Королеве. Да, он был жаден, но большая часть денег, присвоенных им, послужила на пользу Королеве и её семейству. Стоит ли беспокоиться о том, что он присвоил, вероятно, четверть доходов государства, если до начала его правления у государства были одни лишь расходы и долги? Да, он заставил казну тратить ещё не полученные средства, и были истрачены предстоящие доходы на пять лет вперёд, то есть были потрачены деньги, которых ещё и не было! Для этого перекупщики предоставляли свои средства в счёт будущих налогов. Разумеется, они должны были иметь в этом интерес, так что за каждый предоставленный казне миллион ливров они рассчитывали присвоить впоследствии два миллиона. А как же иначе? Иначе никто бы не согласился тратить своё достояние в призрачной надежде всего лишь вернуть потраченное без малейшей прибыли! Чем больше риск, тем выше проценты по таким займам.
Фуке был тенью, копией, подделкой Мазарини, уменьшенной пародией на него. Когда всесильного первого министра не стало, Фуке занял его место и надеялся занять все его посты с тем же самым эффектом. Но Мазарини обожал Королеву, а Королева держала в своих руках лишь те остатки власти, которые ей оставил Мазарини и её сын, юный Король, ведь ещё при жизни Мазарини Людовик успел объявить себя совершеннолетним и короноваться. Раньше Королева была символом королевской власти, Мазарини – её воплощением, Людовик – её будущим, её гарантией на будущее.
Теперь же всё изменилось. Только если бы Королева всё ещё была молодой, а Людовик – несовершеннолетним, и если бы Фуке обаял Королеву так же, как Мазарини, если бы он смог быть для неё тем же, кем был Мазарини… Слишком много «если». Фуке лишь воображал, что у него были бы шансы на дальнейшее возвышение. Но даже малейшие шансы были скорее в его воображении, чем в действительности. Были шансы у моего предприятия, но я их упустил, увы! А главная проблема Фуке была в том, что он был не Мазарини. Это был совершенно другой человек, и своего предела он уже достиг, дальнейшие вершины власти были не для него, поскольку он не был тем, кто мог ими овладеть, а ведь требовалось не только уметь подняться на эту вершину, но ещё и остаться на ней, что было намного сложнее, Мазарини лично довелось убедиться в этом.
Поскольку Мазарини был предан Королеве и душой, и телом, он посвятил себя Королеве и поэтому все силы приложил на её главную цель – передать трон старшему сыну. А Фуке был всего лишь баловнем Судьбы, счастливчиком и удачливым прохвостом, умело приобретающим друзей и ещё более умело пользующимся ими, ветреным развратником, обольстителем, укладывающим в свою постель каждое мало-мальски привлекательное создание женского пола, до которого мог дотянуться, и которое мог соблазнить своими богатствами. Он использовал женщин для приумножения богатства, для вхождения во влиятельные круги, для добывания сведений, для поднятия собственного престижа и для удовольствия. Уверен, что если бы девица де Ла Вальер не имела возможности видеть Короля, она могла бы оказаться в постели Фуке, а если бы этого не случилось, то лишь потому, что сам Фуке не снизошёл бы до неё!
Такой человек не может стать другом и наставником королевского семейства. Он не мог обладать всем тем, чем обладал Мазарини, но очень хотел. И он оказался неуместен. Его непомерные амбиции стали раздражать Короля. Он стал тем старым и слишком разросшимся деревом, которое мешает расти молодому дереву, чьим предназначением было стать более высоким и могущественным, Фуке стал мешать Королю, он посмел его затмевать. Такое не прощается! Его следовало повалить, срубить, уничтожить, чтобы дать место под Солнцем для нового растущего и набирающего силы будущего колосса, Людовика XIV, который вскоре после этого сам объявил себя Солнцем.
Но я убеждён, что судебное разбирательство было ошибкой. Королю следовало просто свалить Фуке, быстро, эффективно и окончательно, как в своё время свалил Людовик XIII маршала д’Анкра – чужими руками. Это – лучший способ именно потому, что это произошло бы быстро и окончательно. Даже если бы нашлись те, кто был бы возмущён этим, они быстро бы остыли, и уж, во всяком случае, это дело никто не обсуждал бы три года. Любая новость устаревает, любая несправедливость забывается. Король решил поиграть в суд, тем самым признав своё подчинение решению суда. Для монарха это рискованный поступок, для монархии в целом – смертельный.
Обратитесь к истории прежних столетий, не считая наше современное и неожиданное столетие, век семнадцатый от рождества Христова. Не было за все эти времена никого, казнённого по приказу какого-либо монарха, чья казнь дорого бы обошлась этому монарху. Если Король велел устранить кого-то, значит, так тому и быть, и точка. Это в нашем просвещённом семнадцатом веке монархи вздумали играть в судебные заседания. Первым пример показал Карл Английский. И кончилось это тем, что судебные палаты, осознав, что им позволено судить даже самых высокопоставленных лиц королевства, решили, что пора присмотреться и к самому Королю, судили его и приговорили к казни через отрубание головы. Вот к чему приводят игры монарха с судебной властью. Монарх должен решать самые важные вопросы лично. Кардинал Ришельё упёк бы Фуке в Бастилию в каких-нибудь полчаса, и никто не пикнул бы. Он казнил бы его на Гревской площади, и народ рукоплескал бы этой казни.
Людовику XIV понадобилось судить своего врага судом, которым он сам лично никак не руководил. Ну что ж, рано или поздно какой-нибудь другой суд решится судить самого Короля Франции, и дай бог, чтобы это был не внук и не правнук Людовика XIV, хотя за последующие поколения я уже не могу быть столь уверенным. Когда-нибудь, лет через сто, в году этак 1790-м или чуть позже это произойдёт, и лишь потому, что Людовик XIV позволил устроить судебные разбирательства над человеком, которого сам лично в своей душе приговорил ещё задолго до его ареста.
Итак, простой народ уже сочувствовал обвинителям, судьи в душе сочувствовали обвиняемому, но каждый из них был измотан продолжительным судебным процессом. Три года разбирать преступления одного человека, реальные и вымышленные, чтобы определить его дальнейшую судьбу – это слишком даже для самого развитого европейского государства, которым мы считали Францию, не имея к тому ни малейших оснований!
Фуке наслушался обвинений, и уже, кажется, сам был в душе согласен с тем, что заслужил изрядное наказание. Правда, он ещё надеялся на то, что всё закончится только лишением его всех должностей и штрафом, для выплаты которого у него уже не было денег. Но он мог надеяться собрать деньги со своих друзей. Наивный человек! Большая часть его друзей являлись таковыми вовсе не ради того, чтобы тратить на него свои деньги, а как раз наоборот – исключительно в надежде на то, что он будет тратить на них свои деньги или позволит им пользоваться ими без ограничений. Обедневший Фуке был никому не нужен. Его судьба – это судьба опустошённого кошелька, срезанного на базаре ловким вором: после его опустошения он брошен в лужу и растоптан копытами, ногами и колёсами всего того, что прошло или проехало по нему. Подобно тому, как срезанный у зеваки кошелёк может изобличить вора, так же точно и Фуке, остававшийся на свободе, мог изобличить источники богатств тех многих, кому он помогал обогащаться. Теперь, когда он перестал быть источником обогащения, он стал ненужным свидетелем незаконности многих сделок, живым упрёком и потенциальной опасностью. Никто не хотел бы, чтобы после дела Фуке разбиралось бы его дело. Поэтому многие, и, прежде всего, собратья Фуке по профессии, финансисты и судейские, хотели бы, чтобы Фуке просто бесследно пропал.
Если бы Фуке охранял не д’Артаньян с его полусотней мушкетёров, боюсь, что до него добрались бы. Он не дожил бы до чтения приговора суда. Но история не приемлет сослагательного наклонения, Фуке был арестован д’Артаньяном, им же он был неоднократно спасён от расправы, он же не позволил устроить ему побег. Наш капитан был и ангелом-хранителем, и злым роком для Фуке, тюремщиком и другом, собеседником и молчуном, вестником с воли, и человеком, пресекающим общение с теми, с кем общаться не дозволялось, сочетая в себе несочетаемое и соединяя несоединимое.