Башня

Под шкурой наших детей есть нечто светящееся и глубокое. Более глубокое, чем наша рабская серьезность и беззубая ненависть. Когда-нибудь они поймут, что их всех околпачили, но к тому времени…
Шел год мрака и ужаса. Мы жили как прежде. Мой приятель Сильвестр Воронцов (Тонкий) носил черный потаповый берет, лопатообразную бородищу и круглые коричневые очки. Весной Сильвестр написал свою последнюю, религиозно-оргиастическую картину. Он передал полотно мне, а я повесил его у себя в прихожей. Последователь визионерских доктрин и поклонник Каванабэ, Сильвестр жил тенётно и удрученно, немым прозрачным куполом проплывая раз в день вдоль шумливого и страшного гранитного проспекта. Псевдонейтральный прохожий, отмеченный малахитовой печатью несуществующих улиц. Чутким и бессмысленным взглядом насекомого он впивался в оконный сумрак домов. Но признаться, оригинальности в нем не было ни на грош. Он действовал согласно распорядку своего непостоянного ума. Сегодня он рыцарь, завтра мог стать сущим козлом, интеллигентом, антиглобалистом, маргиналом или утонченным порнократом. Он мог быть кем угодно, только не собой, потому что его, настоящего, не существовало и потому, что так безопаснее. Единственное, в чем он был искренен, так это в природной способности быть регулярным и покладистым собутыльником. Впрочем, это не мешало ему писать картины, которые никто не сумел по достоинству оценить.
Мы жили как прежде, посещали разные художественные выставки, которые становились все более ублюдочными и бездарными. Однажды Сильвестр восторженно замер на фотовыставке «Humanity», куда мы зашли в один из дождливых дней. По узкой винтовой лестнице в зал тяжело спускались четыре тучные женщины, бегемотоподобные дамы, одна толще другой. Они камышисто шуршали гладкими платьями и тихонько смеялись как мышки. Все четыре были блондинками. Вид этой процессии произвел на Сильвестра сильное впечатление.
- Божественно, - шепнул он мне, - Нисхождение…
Я молча пожал плечами, удивившись предмету его восторга, так как видел перед собой лишь чудовищные бедра, задрапированные в ткань безвкусной расцветки. В зале пасторально журчал гобой и пердел фагот. Группа посетителей обсуждала черно-белое изображение придурковатого белобрысого парня, чья щербатая улыбка озаряла шоколадную стену северо-восточной части зала.
- Вон смотри, это наш простой барашка, - шепнул Сильвестр, толкнув меня в бок острым локтем, - Такой, если прикажут, пойдет резать машинально, не задумываясь. Надо только сказать ему кодовое слово, означающее какую-нибудь ложную идею, которую он даже и не поймет, и тогда машина запустится. В этих ясных глазках хаос и полное безразличие к судьбе, к миру, к нации и к своей собачьей жизни. Есть ли еще в мире такой народ, ась?
Перед выставкой мы допили весь ром и нас развезло. Сильвестр пошатывался. Однако нам тут никто не мешал. В подобных местах люди всегда прячут что-то за пазухой, что-то такое, чем они хотели бы дразниться, как дети, будь они другими. Но вот кто-нибудь поталантливее вдруг покажет это самое, обнародует, взмахнет красным жупелом, и тогда рыбешки их окуляров становятся тоньше спиц, и они понимают, что это как раз и есть то самое сокровенное. Они понимают, что разоблачены, и готовы благоговеть перед дланью, схватившей их за тестикулы. Собственно, в этом и состоит смысл диктатуры искусства. Как и диктатуры вообще. Но здесь, на выставке, мне запомнился только конь, стоящий по колено в реке. На выставке, посвященной человечеству, конь казался особенно уместным. Это был очень хороший, умный, человечный конь. Он стоял и грустно смотрел в объектив. Он вряд ли понимал, что это такое, но взгляд его не был тревожным, а просто скорбным и доверчивым как у распятого Христа. Остальные фотопортреты - безликое людское дно. Человечество давно проиграло природе, особенно его белый подвид. Ну а наше будущее не имеет больше цветов и оттенков. Закон трансформировался в Загон, и мы перестали говорить на языке людей. Язык моих глаз сочится теперь прелым кумаром лошадиной печали добровольного изгоя. Поэтому, я все-таки предпочитаю людям лошадей. Мы ушли с выставки и отправились прямиком в бордель. Когда мы протискивались сквозь зеркальный проход, ведущий в разврат комнат, Сильвестр бессвязно нес какую-то чушь:
- …я хотел, чтобы жизнь была бесплатной, смерть бескорыстной, а рай долгим…
А хрен с ним, подумал я угрюмо, когда смеющееся тело женщины радушно приняло в себя мою самую заблудшую, падшую, «конскую» часть.
Потом я долго ждал в коридоре, не выйдет ли Сильвестр. Я сидел на продавленном диване и чего-то еще напряженно ожидал. И мне становилось все хуже. Это как у Бальзака, когда кто-то верхом на софе пронизывает беспокойным взглядом анфилады комнат. И это вопрос жизни и смерти. Если дело не выгорит, значит, конец. Сильвестр все не выходил. Мимо прошла какая-то пьяная горилла с расстегнутой ширинкой. Это было похоже на некое отрезвление. Однажды Сиддхартха, проснувшись во дворце среди ночи, и увидев прекрасных танцовщиц, раскорячившихся во сне, с вытекшей изо рта слюной, преисполнился печали и отвращения к жизни. Но это было не просто отвращение, это было еще и великое разочарование. Должен ли я именно ТАК жить? – задавался вопросом Сиддхартха до тех пор, пока его окончательно не осенило в Бодхгайе, и тогда он крутанул Колесо и стал Буддой.
Сильвестр вышел изможденный, рыхлый, с вывернутым наизнанку треугольным серым лицом.
- Надо уходить, дай сигарету, - быстро и злобно проговорил он. У меня оставалась только одна дешевая вонючая сигара. Я дал, и мы с ходу покинули эту чадную клоаку. На улице была ночь. Тупая кроватная тьма. Нырнув в черный экран, я всплыл у себя дома, пройдя сквозь постели безымянных звезд и ****.
На рассвете, на горизонте я разглядел нечто, внушающее суеверный ужас. Большую забетонированную мрачную Башню, внутри которой покоится объект поклонения, Mater Adventum – секретный механизм будущего, препарирующий обывательские черепа, делая из них подобия скользких жемчужных раковин, смазанных костяным ядом сумасшествия и подлости. Тот, кто слышал ее зов, безвозвратно исчезал или становился кретином. Застойный воздух доносит бой курантов и начальные слова вкрадчивой басни: «…в великом и непобедимом государстве…» Департаменты заливают сортирные подвалы архивов говном доносов, фабрики производят шерсть и подкожный жир, работают диагностические центры по реабилитации поломанных человеческих психомашин. «Помни, ты жив потому, что жизнь убивает тебя» - гласит рекламный щит на шоссе. Но в моем переулке царит весна. Я живу внутри Изотопии, и женский смех весенних капель, состоящий из гласных звуков, отдаленно напоминает индивидуальную свободу, похожую теперь на нечто юродивое. Что-то вроде святой дурочки, безобидное присутствие которой тревожит и заставляет держаться подальше. К тому же, гражданский долг. А в чем опасность, никто так и не допёр. Думаю, всему виной страх перед совестью, перед естественным гласом божьим, заглушаемым кваканьем выгребной ямы дегенеративного маргинального контента. Надо было давно сжечь их капища, радикально обнулить. Приземистые лбы бравых и правых созданы для того, чтобы бить по ним дубиной, говорил один мой знакомый спортивный репортер.
Но побили меня. В полдень на сырой безлюдной улице я получил хороший апперкот в челюсть, а затем не менее замечательный хук слева, после чего я упал и принял еще несколько по печени и черепу. Без каких-либо веских оснований. Поэтому я сидел посреди улицы с разбитой рожей и меня поливало длинным холодным дождем. Кто-то из жителей вызвал полицию и скорую. Меня попытались отвезти в больницу, но я уперся, и они стали задавать ненужные вопросы. От их лживого участия и безжалостных ментовских щедрот мне хотелось блевать и пердеть, и я ничего толком не рассказал. То есть, я честно сказал, что это были два каких-то незнакомых типа. Описать внешность? Нет, я их почти не запомнил. Нет, ничего не украли. Писать заявление? Это обязательно? Нет? Тогда, пожалуй, не буду. Глядя с подозрением и хитрецой, полицейские неохотно меня отпустили, и я похромал домой, чувствуя себя под их глумливыми взглядами преступником и лжецом. Я не собирался иметь с ними дела. Никаких дел. Как вообще можно служить в полиции? Каждый день носить эту проклятую форму, которую все ненавидят? Как вообще можно доверять тому, кто носит такую форму? Лучше уж просиживать задницу в охране, как мой сосед-поэт. Он сидит в офисном помещении, недалеко от сортира, сидит сутками напролет, неделями, месяцами, и наблюдает в окно, как летний зной сменяется дождем и падающими осенними листьями, затем метелью и снегом, и снова весной, и сам он постепенно каменеет, превращаясь в поэтическую асбестовую горгулью. Зато совесть чиста.
Мне зашили рассеченную бровь. Для этого ее пришлось сбрить. Но ходить с одной бровью глупо, поэтому я сбрил и вторую. И почувствовал облегчение. Какой смысл цепляться за сомнительную роскошь нелепых волосяных бороздок, нависающих над глазами.

Моя воля – темный источник сублимации, трехмерный спрут, тянущий свои щупальца к множественным объектам, и я не знаю, в какую сторону метнется моя psyche. Поэтому, я, в основном, бездельничал, паразитировал и пребывал в состоянии животного сна. Потом пропал Сильвестр. Случилось это неизвестно когда, я его давно не видел, но мне позвонила его дочь. Дочь эта произошла от какого-то давнего брака. Не знаю, как она пробила мой номер, но именно она сообщила об исчезновении своего никчемного папаши. Мы встретились в кафе напротив моего дома. Я увидел маленькую плюгавенькую брюнетку 14-ти лет с прыщом на подбородке. Она была одета в серенькую куртку с капюшоном. Звали ее Лада. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что передо мной серьезная, целеустремленная маленькая особь. Это была одна из самых моих абсурдных встреч.
- Привет, - сказал я, - Как дела?
- Здрасьте, - быстро ответил сердитый голос. Она бегло и холодно оглядела меня. Я ей не понравился. Я спросил, что случилось с Сильвестром. Она пожала  плечиками, хмуро глядя вниз.
- Я подумала, может, вы знаете. Я к нему часто хожу, у меня ключ есть от квартиры. Его нет уже четыре дня, но мобильник дома. Там ваш номер. Я всем звонила. Ничего…
Что, собственно, я мог сделать? Я ничего не знал. Я так и сказал, что, типа, едва ли могу помочь, так как уже больше полугода не виделся с ее отцом. Почему бы ей не заявить в полицию? Она заявляла.
- Я просто хотела у вас спросить, может, вы знаете, где папа…
Она тараторила быстро, сбивчиво, смущалась, но не обращала на это внимания. Ведь это ее отец, в конце концов. Возможно, в сердце этой пигалицы спрятан алмаз. Но у меня не было никаких решений. В сущности, я думал о другом. Девочка Лада ждала от меня чего-то и смотрела мне в глаза. Довольно нелепая ситуация.
- Вы ведь его лучший друг? – спросила она робко и очень наивно.
- Друг? Ну, если можно так сказать, - я взглянул на нее, и это получилось фальшиво, - Да, я его лучший друг, - соврал я, сам не зная, почему, и понял, что теперь окончательно поставил какую-то точку. Но что мне надо делать? Искать его? Где? Где торчит этот хилый фрик? Я мог просто распрощаться и уйти, но она уже выстроила схему. Оказалось, в последнее время Сильвестр был неладен, рассеян, испуган, странно косился на дверь, прислушивался к тишине и называл дочь «деточка моя» страшным шепотом. Острый психоз? Но Воронцов был реально подавлен и напуган, и твердил, что «Она» звала его. «Она»? Я был уверен, что Лада собирается чем-то поделиться,  но не решается. В чем там дело? Она осторожно кивнула на восток, в сторону зловещей Башни-Матери и сказала вполголоса:
- Я думаю, он там…
- Там? – я оторопел и тоже ответил вполголоса, - Не может быть…
Ее план был вполне безумным. Она попросила меня составить какую-нибудь петицию, чтобы отправиться с ней прямо туда. Это было невозможно, и мои мысли необратимо замирали где-то перед входом в Башню. Мы просто беззащитный слой, чахлые цветочки среди сорняков, а вокруг - тупой, одноплановый натиск природных сил. Что мы можем противопоставить им? Жаль, что природа лишена сюрпризов и как тень следует за самой собой. В любом случае, надо быть, по меньшей мере, Улиссом, чтобы спуститься в загробный мир, не имея ни малейшей надежды на возвращение. Но, с другой стороны, что мы теряем?
Вечером мне надо было упокоить парочку непослушных фразеологизмов. Никакая петиция тут не поможет. Надо просто подготовить внятную речь, которая бы выражала наше мирное гражданское право, скажем, в форме уважительной просьбы. Что-то вроде ходатайства родственных лиц, заинтересованных в судьбе некоего пропавшего при неизвестных обстоятельствах субъекта…
Никто и никогда не приближался к Башне по своей воле. Сама мысль об этом казалась странной и революционной. Башня призывала граждан согласно таинственной схеме. В конце концов, все рано или поздно растворялись в ней. Была ли Башня автономной инстанцией или действовала по какому-то особому распоряжению, никто не знал. Скорее, это что-то вроде государственного органа системы «наставлений». По крайней мере, никакого конкретного наименования, как ведомства, Башня не имела. 
Утром я надел свои заговоренные паучьи штаны и добротные гриндеры, купленные на распродаже. Лада была в черном громоздком плаще, и ее бледное маленькое личико выглядывало из воротника как чахлая кувшинка. Мы долго ехали на моем автохламе  и припарковались напротив государственного банка. Отсюда до Башни было рукой подать. Мы молчали, понимая, что, наверное, все зря, и чем ближе мы подходили к этому мрачному колоссу, окутанному саваном слухов и туманом, тем слабее становились мои обмякшие ноги. Вокруг Башни почтительно расстилалось немое пространство, закрепощенное в асфальт. Я не был здесь очень давно. Мы вдыхали искаженную электоральную свежесть воздуха, тишина отдавала пустотой и разрухой, постепенно погружая нас в состояние депрессивного химического покоя. Вокруг не было ни единой души. Сама Башня представляла собой безликий гранитный монолит, взметнувшийся в дымные небеса как лингам. Пришлось преодолеть несколько крутых подъемов по трудной лестнице, наличие которой предполагало, конечно, необходимость вразумить и добровольно  унизить себя перед неведомым божеством. Мы оказались перед массивной дверью с символами борьбы и труда. Когда-то вокруг простирались зеленые холмы, по которым я свободно бродил в каком-то детском сне в поисках возможности полета. Холмы были населены множеством цветных людей, живущих в пестрых пластмассовых домиках. В одном из них жил я.
Я толкнул тяжелую дверь, она подалась, и мы оказались в круглом гулком зале. Свет проникал сюда из маленьких окон сверху. Возможно, я ожидал увидеть помпезные фрески или скабрезное золото патриотической геральдики, но обнаружил лишь сдобные прогалины толстых стен, набитые серым песком дубильной плесени и тоски. Где-то капала вода. Пыльные ступени вели наверх. Может быть, там удастся что-то разузнать? Мы преодолели один пролет, затем другой. Вокруг было все то же. Тишина, запустение. Мы молчали, так как надо было экономить дыхание. Подъем был долгим. Добравшись почти до самого верха, мы поняли, что это не имело смысла. Внутри Башни не было НИКОГО. Вообще. Я рявкнул во все горло, но ответом мне было безнадежное эхо. Спустившись обратно, мы потеряли всякую надежду. Я сел на ступеньку и закурил.
- Нам лучше уйти отсюда, - сказала Лада. Она казалась нервной и расстроенной. Мне было плевать. Я устал. Будь, что будет. Мне надоело бояться, надоело прислушиваться к каждому шороху, надоело думать о неизбежном. Я чувствовал себя обманутым, но мне это было безразлично. Тогда в тишине я услышал голос. Мы оба его услышали. Голос был женский, низкий и грудной. «Дети, - произнес этот дивный голос, - Мои нежные дети…»
Голос заполнил собой пространство зала. От удивления я прирос к месту. «Вы не будете больше сиротами, - продолжал голос. Голос был пряный, грустный, с легкой хрипотцой, - Здесь вы в безопасности. Здесь, в моих объятиях…»
- Кто это? – крикнул я в пустоту. Это явно какая-то запись. Или кибернетическое чудо. Мне показалось, что голос доносится откуда-то снизу. Я разглядел в полу ржавый люк. Точно. Это там. Я кивком указал на него Ладе. Голос замолк. Решение было принято молниеносно. Крышка подалась легко. Здесь все было легко, мы спустились во мрак. Мы спустились и оказались в длинной тусклой кишке коридора, выложенного грязным кирпичом. Суррогат света тек из небытия далекого берега вощеной стены, украшенной коронованной птицей. Кажется, тут зреет их закваска. Что нас ждет? Мы молча шли вперед, спотыкаясь о длинные дощатые ящики. «Это гробы!» - шепнула мне в самое ухо Лада. Действительно, это были гробы, и их было много. Коридор ветвился, но впереди зеленело некое пространство. Это чем-то напоминало ночное бдение из вагона в вагон, куда тебя засасывают неприятные и противоречивые силы движущегося поезда. Мы – это где? Это ведь некая европейская часть страны, где над высохшим каналом изогнулся в тщетной попытке разглядеть себя, старый собор. В  конце концов, мы оказались в зале, где в самом центре возвышалась гигантская каменная голова с разметавшимися локонами каменных волос. Рот был открыт, глаза хранили безбрежное статичное выражение Горгоны. Вот черт, да ведь это… «Как прекрасно, что вы здесь, - пророкотал голос теперь совсем уже оглушительно, прервав мои мысли, - «Теперь вы дома. Вы пришли к своей старой матери…» Голос доносился прямо из неподвижной черной дыры каменного рта. «Идите же ко мне, сюда, ближе, я так ждала вас…» Я на миг поддался упрямому искушению и хотел тут же войти в манящий сумрак этого рта, но кто-то безжалостно схватил меня за локоть. Это была Лада.
- Не слушайте! Не слушайте ее! – остервенело тараторила она, с гневом глядя на исполинскую голову, - Уйдем отсюда!
- Постой-постой, - отмахивался я, вглядываясь в каменные черты, - Ведь это кто-то, как же, ну, это ведь…
«Да, это я, мать…» - нежно гремел голос.
- То, есть, я думаю, вы…
- Так-так? – ласково подбадривал голос, - произнеси это вслух, дитя мое…
- Вы…
- Уходим! – тщетно дергала меня за рукав Лада.
- Вы… - лепетал я, охрипнув от уязвившей меня безумной догадки, - Вы…вы - Родина…
Голос переливчато рассмеялся.
- Да, мой любимый сын… А теперь иди ко мне…
В этот момент Лада изо всех сил двинула меня в  плечо, и мои мысли вернулись в прежнее русло. Теперь уже я сам схватил девчонку за руку, и мы бросились бежать.
- Куда же вы… - несся за нами следом громоподобный голос, - Вернитесь! Вас некому больше защитить…
Мы снова втиснулись в коридор, набитый гробами. Я, на всякий случай, сбросил несколько этих ящиков, завалив, таким образом, вход в зал. С одного из них слетела крышка, и оттуда выкатился маленький усохший  череп. По лестнице мы торопливо выбрались наверх, в башенный зал. «Вернитесь!» - кричал голос теперь уже визгливо и страшно, но мы пересекли темный холл и, добежав до двери, с силой распахнули ее…
Мы продолжали бежать по пустынному асфальтовому плато, залитому солнцем, мы бежали прочь от Нее, от ее смертельных когтей и клыков, от средоточия безумия, семя которого, уже вросло в нас как темное наследие…