Пушкин и мiр с царями. Книга первая. Раскрытие.
Часть вторая. Ссылка. Глава пятая.
Да, мы хотим, да – мы желаем,
Чего вот только мы хотим?..
Кишинёв был далеко от Петербурга, но не настолько далеко, чтобы власть там не интересовалась политическими взглядами своих подданных. В феврале 1822 года по указанию генерала Сабанеева в связи с его политическими взглядами был арестован майор В.Ф. Раевский, впоследствии названный первым русским декабристом. Пушкин едва ли не первым узнал о грядущем аресте, предупредил о нём Раевского, что, впрочем, не изменило хода дальнейших событий. Как арест приятеля повлиял на жизнь самого Пушкина – мы не знаем, свидетельств об этом нет, но сам факт ареста, конечно же, поразил поэта и вызвал в его душе глубокий отклик – всем известное стихотворение «Узник» - это послание к Раевскому.
При этом в глубинном смысле жизнь поэта в следующие несколько месяцев почти ничем не отличалась от его предыдущей кишинёвской жизни – театр, женщины, прогулки, застольные и иные конфликты с местными молдаванами по самым разным поводам, очередные домашние аресты от Инзова, стрельба из пистолета по стенам, и конечно же - стихи, многие из которых не дошли до нас, и добавим – хорошо, что не дошли…
Почему хорошо? Вот строки из семейных воспоминаний Е.Д.Францевой: «Пушкин нередко проводил у Кириенко-Волошинова целые дни, а то и целые ночи. Днем, впрочем, Пушкин появлялся в его квартире только после больших где-либо с иными знакомыми кутежей и тогда долго, как убитый, спал у него на кровати. Иногда вслед за таким, недостойным его, препровождением времени, на него после сна находили бурные припадки раскаяния, самобичевания и недолгой, но искренней грусти. Тогда он всю ночь напролет проводил в излияниях всякого рода и задушевных беседах с товарищем, сопровождаемых одним только чаем, без всякого иного к нему прибавления. Разговаривая и споря с приятелем, Разговаривая и споря с приятелем, Пушкин всегда держал в руках перо или карандаш, которым набрасывал на бумагу карикатуры всякого рода с соответственными надписями внизу; или хорошенькие головки женщин и детей, большею частью друг на друга похожие. Но довольно часто вдруг в середине беседы он смолкал, оборвав на полуслове свою горячую речь, и, странно повернув к плечу голову, как бы внимательно прислушиваясь к чему-то внутри себя, долго сидел в таком состоянии неподвижно. Затем, с таким же выражением напряженного к чему-то внимания, он снова принимал прежнюю позу у письменного стола и начинал быстро и непрерывно водить по бумаге пером, уже, очевидно, не слыша и не видя ничего ни внутри себя, ни вокруг. В таких случаях хозяин квартиры со спокойною совестью уходил в соседнюю комнату спать, ибо наверно знал, что гость уже ни единого слова не скажет до света и будет без перерыва писать до тех пор, пока перо само не вывалится из рук его, а голова не упадет в глубоком сне тут же на столе. Иногда на другой день, проснувшись в обыкновенное время, отец мой находил приятеля спавшим, иногда же последний исчезал, унося с собою все за ночь написанное. Нередко, впрочем, случалось иначе: уходил ли гость или нет, а работы свои оставлял на столе у хозяина, никогда о них не упоминая впоследствии… Некоторые, впрочем, стихотворения самого неприличного свойства Пушкин, прежде чем уходить, нарочно громко прочитывал хозяину, крепко держа его за руку, чтобы тот не мог убежать. Зато, едва он оканчивал чтение, как приятель с досадой вырывал бумагу из рук его и в мелкие куски ее разрывал. Однако автор нисколько этим не огорчался и неудержимо хохотал над гневом товарища, жестоко упрекавшего его в затрате своих высоких способностей на такие низкие произведения карандаша и пера.
Непостижимо странным является то несомненное обстоятельство, что подобные произведения порнографического характера иногда выливались у Пушкина в ту самую ночь, начало которой он употреблял на самое искреннее раскаяние в напрасно и гнусно потраченном времени и всяких упреках себе самому».
Я снова намеренно привожу столь длинную цитату, чтобы тут же адресовать Вас к уже приведённым мной ранее пущинским и якушкинским описаниям характера Пушкина – согласитесь, что все они непредвзято описывают одного и того же человека – то неуёмного, то – задумчивого, то уверенно несущегося куда-то, то – сомневающегося и всегда – полностью подчинённого внутреннему сиюминутному движению собственной души.
Крупных поэтических работ с ранней весны 1922 года Пушкин не писал, работа над поэмой о татарском хане как-то затормозилась – может быть отчасти и из-за того, что в Петербурге Гнедич готовился издавать его поэму «Кавказский пленник». Этому изданию Пушкин придавал очень большое значение – он твёрдо намерился никоим образом не повторить ошибки, допущенной им при издании «Руслана и Людмилы», когда он не получил ни копейки за свою работу – весь доход от продажи книги ушёл издателю. Поступая так с Пушкиным, Гнедич не совершал по тогдашним российским меркам никакого преступления – поэт получает заслуженную славу, а издатель – деньги, так было принято, но Пушкин видел свои взаимоотношения с книготорговцем другими.
Поэт не зря читал европейскую литературу, и был неплохо ориентирован в правилах европейского книжного рынка. В Европе автор всегда получал от издателя заранее оговоренный гонорар, который мог выплачиваться с каждой проданной книги, и тогда он был выше, а мог выплачиваться сразу после выхода книги в свет, и тогда он был несколько ниже, но в любом случае, европейский автор, публикующий книгу мог рассчитывать на неё, как на средство существования, о чём русский автор и помышлять не мог. Большинство русских литераторов нередко издавали свои книги за собственные деньги, не имея с этого, в конечном итоге, никакой выгоды.
Пушкин чувствовал свою силу, вполне обоснованно надеялся на то, что его труды привлекут к себе внимание русского читателя и значит, позволят ему заработать деньги, которые поддержат его существование, а с деньгами у поэта были постоянные сложности. Напомним, что генерал Инзов добился для Пушкина перевода его столичного жалования в Кишинёв, но денег этих на жизнь Пушкину критически не хватало. Он несколько раз писал брату Льву, чтобы тот попросил отца присылать ему деньги, но Сергей Львович просьбы сына категорически игнорировал – скорее всего потому, что понимал: на скромную жизнь жалованья при бесплатной жизни на инзовской квартире должно хватать, а на нескромную жизнь никаких денег не хватит. Пушкин на молчаливый отказ отца в дополнительных деньгах очень сильно обижался. И писал об этом брату тоже.
Выходило так, что источником денег кроме жалованья у поэта могли быть карточный стол и литературные гонорары. Карты действительно иногда давали сиюминутный доход, но иногда лишали самого необходимого, а возможность единовременно получить из столицы весьма немалые деньги занимала сознание поэта очень серьёзно, и чем ближе к выходу книги в свет – тем более.
Арест Раевского безусловно повлиял на настроение Пушкина, но не повлиял на образ его мыслей и образ его поведения. В записках П.И. Долгорукова от 30.07. 2022 года находим такие строки: « …на дворян русских особенно нападал Пушкин…их надобно всех повесить, а если б это было, то он с удовольствием затягивал бы петли…»
Живя в России после всех случившихся в ней революций, войн, распада
страны в девяностые годы прошлого века, и теперешней войны со всем миром на Украине нельзя не поражаться легкомыслию этого подхода, удивительному непониманию того, что при затягивании петель на чьих-то шеях либо в этой же петле окажется твоя собственная шея, либо ты превратишься в зверя, теряющего человеческий облик. Сколько раз за эти печальные годы русское общество вдруг начинало жить какими-то странными надеждами на то, что в борьбе с надоевшим всем государственным злом вдруг удастся применить какое-то простое решение, которое дальше станет основой всеобщего благоденствия, а после того, как это решение будет применено, дальше ничего особого и делать-то не нужно будет, потому что все люди вокруг в основном хорошие, и сами знают, чем им надобно заниматься, а значит, если плохая причина будет устранена, то и жизнь дальше сама собой непременно наладится…
Если бы нашему великому поэту кто-нибудь тогда объяснил, что он демонстрирует именно такую логику, он бы очень сильно удивился, но это было в точности так, и оправданием Пушкину служит лишь то, что таким же образом думало множество людей в разных странах в разные эпохи, и такое же множество людей продолжает думать так же до сих пор, и очевидно, так же будет думать и в грядущем.
Интересно, что Долгоруков сделал свою запись за два дня до выхода указа о запрещении масонских обществ, а вот сам Пушкин, скорее всего, этого и не заметил, поскольку в масонскую деятельность не сильно погружался.
В конце августа в Петербурге наконец-то тиражом в 1200 экземпляров вышла его поэма «Кавказский пленник». Заметим, что население империи в то время составляло примерно 50 миллионов человек. Допустим, что каждую книгу прочитало бы в ту пору человек по десять или около того. Значит, круг читателей Пушкина тогда составлял пятнадцать, ну, даже по самым завышенным оценкам, двадцать тысяч человек - об этом мы тут говорим просто так, к сведению уважаемого читателя.
Поэму снова издал Гнедич, и Пушкину за издание был назначен гонорар в 500 рублей. Получить такие деньги от крайне скуповатого Гнедича было величайшей победой, и Пушкин был рад чрезвычайно как самим деньгам, так и принципиальной победе. Находясь в отличном настроении, он пишет тогда письмо Вяземскому, в котором есть такие строки, очевидно касающиеся «Гавриилиады»: «Посылаю тебе поэму в мистическом роде – я стал придворным». Эти слова Пушкина говорят о многом. Во-первых, вопросы веры и связанной с ней мистики не вызывают у него в это период ничего, кроме насмешки. Во-вторых, после написания «Гавриилиады» прошло больше года, и он на протяжении всего этого времени продолжал считать её своим удачным произведением, которое с удовольствием можно было показать своему другу с тонким поэтическим и общественным вкусом, и в третьих, мы не знаем каким именно способом «Гавриилиада» доставлялась Вяземскому – навряд ли это было сделано просто в письме, но поэма пересылалась в Петербург именно самим Пушкиным безо всякого внутреннего стеснения и не по самым конспиративным каналам, иначе бы о ней никто не писал бы ни в каком письме. Почему этот момент важен – мы ещё будем впоследствии говорить.
Но о «Гавриилиаде» в письме – одна строка, а две трети письма посвящено Фёдору Толстому-американцу. Вопрос грядущего выяснения отношений с которым не давал Пушкину покоя – в письме он всячески пытался объяснить Вяземскому свою позицию, подчёркивая свою правоту и неправоту Толстого.
Тут, пожалуй, у нас подошло время поговорить об отношении Пушкина к своим должникам. Пушкин никому просто так не прощал долгов. Есть свидетельства о
том, что имена своих должников по разным поводам он имел обыкновение записывать на бумажки и потом он складывал эти бумажки в специальную чашу на столе. Особенными в этом плане были карточные долги, которые почитались чуть ли не святынею - нам не известны случаи отказа Пушкина от карточного долга и случаи прощения Пушкиным долга аналогичного. В отношении других долгов порядок в немалой степени был таким же, с той разницей, что вариант расплаты должника перед Пушкиным мог иметь самый разнообразный характер – это могла быть банальная просьба о прощении, и Пушкин с удовольствием удовлетворялся ею – он легко прощал людям признаваемые ими ошибки, это могла быть пущенная Пушкиным эпиграмма, это мог быть резкий ответ оппоненту в общественном месте, это мог быть вызов на дуэль, впоследствии это могла быть публикация в периодике на критическую тему, это могла быть нарисованная где-либо карикатура – Пушкин был блестящим карикатуристом и любил рисовать не только в своих поэтических черновиках. Почему нам важно тут об этом говорить? Потому что умение прощать – важнейшее свойство человеческой души и залог её грядущего спасения. «Не судите, да не судимы будете» – говорит нам Спаситель. Поэт умел прощать тех, кто делал шаг ему навстречу, но плохо умел сам делать это первый шаг, и своё неумение считал умением защищать собственную честь. При этом мы не будем судить его за это, потому что за собственные ошибки каждый из нас платит самостоятельно из кладовой собственной души и жизни.
Почти тогда же он написал письмо к брату Льву, широко разошедшееся впоследствии и разобранное многими поколениями пушкинистов на цитаты Приведём здесь большую часть этого письма и мы: «Тебе придется иметь дело с людьми, которых ты еще не знаешь. С самого начала думай о них все самое плохое, что только можно вообразить: ты не слишком сильно ошибешься. Не суди о людях по собственному сердцу, которое, я уверен, благородно и отзывчиво и, сверх того, еще молодо; презирай их самым вежливым образом: это — средство оградить себя от мелких предрассудков и мелких страстей, которые будут причинять тебе неприятности при вступлении твоем в свет. Будь холоден со всеми; фамильярность всегда вредит; особенно же остерегайся допускать ее в обращении с начальниками, как бы они ни были любезны с тобой. Они скоро бросают нас и рады унизить, когда мы меньше всего этого ожидаем. Не проявляй услужливости и обуздывай сердечное расположение, если оно будет тобой овладевать; люди этого не понимают и охотно принимают за угодливость, ибо всегда рады судить о других по себе. Никогда не принимай одолжений. Одолжение, чаще всего — предательство. — Избегай покровительства, потому что это порабощает и унижает. Я xoтел бы предостеречь тебя от обольщений дружбы, но у меня не хватает решимости ожесточить тебе душу в пору наиболее сладких иллюзий. То, что я могу сказать тебе о женщинах, было бы совершенно бесполезно. Замечу только, что чем меньше любим мы женщину, тем вернее можем овладеть ею. Однако забава эта достойна старой обезьяны XVIII столетия. Что касается той женщины, которую ты полюбишь, от всего сердца желаю тебе обладать ею. Никогда не забывай умышленной обиды, — будь немногословен или вовсе смолчи и никогда не отвечай оскорблением на оскорбление. Если средства или обстоятельства не позволяют тебе блистать, не старайся скрывать лишений; скорее избери другую крайность: цинизм своей резкостию импонирует суетному мнению света, между тем как мелочные ухищрения тщеславия делают человека смешным и достойным презрения. Никогда не делай долгов; лучше терпи нужду; поверь, она не так ужасна, как кажется, и, во всяком случае, она лучше неизбежности вдруг оказаться бесчестным или прослыть таковым. Правила,
которые я тебе предлагаю, приобретены мною ценой горького опыта. Хорошо, если бы ты мог их усвоить, не будучи к тому вынужден. Они могут избавить тебя от дней тоски и бешенства. Когда-нибудь ты услышишь мою исповедь; она дорого будет стоить моему самолюбию, но меня это не остановит, если дело идет о счастии твоей жизни».
Письмо это замечательно по своему содержанию и в контексте этой книги почти не нуждается в авторских комментариях. Единственное, на что хочется обратить внимание нашего читателя, так это на то, что оно является инструкцией младшему брату по поведению в обществе, инструкцией по выживанию в обществе, инструкцией весьма циничной по содержанию, но заметьте, что эта инструкция никак не отражает душевный строй её автора и не претендует на то, чтобы с её помощью следовало бы изменить душевный строй адресата письма.
А вообще, это письмо при тщательном изучении гораздо больше похоже на какую-то попытку выговориться, чем на совет старшего и более опытного брата, потому что всякий человек, хоть немного знавший Льва Сергеевича Пушкина, легковесного Лёвушку, понимал: никогда Лёвушка не сможет воспользоваться никакими предостережениями насчёт правильного поведения в свете. Лёвушка – балованный ребёнок, и всякие усилия по любому поводу ему кажутся излишними, и Пушкин-старший это знал, когда из лучших побуждений давал ему дельные и практичные, на свой взгляд, советы.
Тёплая молдавская осень заканчивалась. Приближалось время слякоти, холодной сырости и коротких дней. Всё это не добавляло настроения Пушкину, чем дальше, тем больше он скучал в Кишинёве. В ноябре Инзов снова отпустил его в Каменку, но в этот раз пребывание в имении Давыдовых было недолгим, и ещё до конца месяца поэт возвратился обратно в Молдавию.
Примерно в то же время он познакомился с гречанкой Калипсо Полихрони, которая приехала в Кишинёв из Константинополя. По слухам, она была знакома с самим Байроном и Пушкину льстила сама мысль, что он стремится овладеть вниманием девушки, которая владела вниманием английского гения. Калипсо не была красива, но Пушкин находил какое-то очарование в её худобе, в форме её не слишком элегантного носа и в глубоком взгляде её тёмных глаз. Она пела ему какие-то странные песни, которых он не понимал, и понять не мог. Он потом, через несколько лет, почему-то – нам никогда не узнать – почему, включил её в свой «донжуанский список». Писать не блистательные стихи он уже не умел, и тогда же написал стихотворение «Гречанке», которое начиналось строками:
Ты рождена воспламенять
Воображение поэтов…
Ещё через несколько стихов мы там находим такие строки:
Блистаньем зеркальных очей
И этой ножкою нескромной;
Ты рождена для неги томной,
Для упоения страстей.
Замечательные, пронизанные тонкой чувственностью строки! При их чтении мужское воображение сразу рисует некий утончённый женский образ! Но, я думаю, читателю интересно будет узнать о том, что гречанка Калипсо, «рождённая для неги томной» в довольно скором времени покинула Россию, переодевшись в мужское платье, ушла в древний мужской монастырь у подножия Карпат, где в образе скромного и смиренного инока подвизалась до самой смерти, и только тогда остальные монахи узнали, что глубоко почитаемый ими за святость жизни брат был женщиной. Вот тебе и «нескромная ножка»!
И вот Вам, дорогой читатель, и поэзия, и вот Вам – поэты! Мальчикоподобная
девушка может вызвать в поэте чувственный женский образ, который войдёт в историю литературы, и при этом не будет иметь ничего общего с действительным обликом и судьбой первоисточника. Воистину настоящий поэт – всегда творец нового мира и новой реальности, и воистину реальная жизнь часто бывает глубже и интереснее самой высококлассной поэзии!
И тут настало самое время поговорить о Пушкине и Байроне. Каждое время имеет своих моду и своих героев, в том числе. Литературной модой того времени был романтизм, одним из главных творцов романтизма того времени был Байрон и он же, безусловно, был одним из главных героев того времени в глазах множества любителей и знатоков литературы.
Собственно говоря, романтизм проходит важной нитью через всю поэзию всех времён и народов. Описание человеческой души, страдающей от чьего-либо непонимания, и находящейся в печальном одиночестве составляют основу множества замечательных стихотворений, написанных в самые разные эпохи самыми разными стихотворцами, но под пером Байрона эта тема приобрела особенное звучание. Образ гордого, способного на жертвенную любовь, непокорённого, обречённого на мучительные искания и скитания одиночки вызывал пристальный интерес у чувствительных читательниц в дамских салонах и у многочисленных собратьев Байрона по перу. Страницы журналов и книг заполнились многочисленными талантливыми и бесталанными подражаниями и оформились в широкое литературное течение.
Об этом впоследствии интересно и не без сарказма высказался знаменитый русский литературный критик Белинский: «Все заговорили о Байроне, и байронизм сделался пунктом помешательства для прекрасных душ. Вот с этого-то времени и начали у нас появляться толпами маленькие великие люди с печатию проклятия на челе, с отчаянием в душе, с разочарованием в сердце, с глубоким презрением к «ничтожной толпе». Герои сделались вдруг очень дешевы. Всякий мальчик, которого учитель оставил без обеда за незнание урока, утешал себя в горе фразами о преследующем его роке и о непреклонности своей души, поражённой, но не побеждённой».
Блестящая оценка итогов байронической моды в русской, да и в любой другой литературе! Однако, время этой оценки в период, о котором мы с Вами сейчас говорим, ещё не пришло – романтический байронизм на всех парах шёл в гору и крепко владел умами и чувствами читающей публики.
Пушкин просто не мог не отдать дань этой моде и не отозваться на движение этого мощного литературного потока, тем более, что его, в отличие от большинства литературных байроновских эпигонов, многое роднило с английским гением. Они оба, и Пушкин, и Байрон, происходили из знатных аристократических родов, оба гордились этим, оба испытали разочарование при взгляде на основы государственной власти, оба стали изгнанниками, правда, один – добровольно, а другой – вынужденно, оба глубоко симпатизировали революционным движениям.
По этой причине Пушкин легко и непринуждённо сумел создать серию замечательных стихотворений по байроническим мотивам – мы не будем их тут перечислять, читатель и без нас легко их найдёт, но вот что касается крупного поэтического произведения с романтической канвой – здесь у Пушкина возникли серьёзные затруднения, и дело здесь не в степени таланта – его у Пушкина хватало на всё, дело здесь совершенно в другом.
Для того, чтобы написать небольшое отличное стихотворение великому поэту нужно немного – нужна гениальность, которая у него есть, нужен поэтический опыт, который даётся предыдущим многолетним и многочасовым трудом, и нужно определённое настроение. Гениальность и опыт у Пушкина к тому времени были,
и когда у него вдруг складывалось определённое настроение, он выдавал, если так можно сказать, соответствующий продукт – например, стихотворение «Таврида», яркий пример пушкинского романтизма, но что касается поэмы – здесь нужно совершенно другое.
Говоря о Пушкине-поэте мы никогда не должны забывать об одном из его важнейших и драгоценнейших свойств – его органичности. Пушкин-поэт органичен всегда, везде и во всём, он в каждой строке соответствует самому себе, а как личность он не был тождественен Байрону.
Любовные истории Байрона вызывают какое-то странноватое чувство – холодноватая флюоресцентная страсть в них смешана с каким-то надрывом и флёром, едва уловимым флёром не реализованного садизма и потенциальной извращённости. Таков ли Пушкин? Да, он неудержим в сексуальном плане, да, в духовно-церковном плане его движения, мягко говоря, не идеальны, но в психофизиологической норме Пушкина, говоря о его эротических похождениях, сомневаться не приходится. Если говорить уличным языком о сексуальной планиде Пушкина в описываемое нами время – это чистейшей воды кобеляж, но это кобеляж без малейших признаков сексопатологии.
Мы не изучали, каким был Байрон в жизни, но в его поэтическом взгляде есть определённая надменность, есть холодноватый и немного циничный взгляд свысока, некая отстранённость от происходящего. Обида и оскорблённая гордыня финансово независимого человека питают байронический поэтический взгляд.
Была ли у Пушкина похожая на байроновскую внутренняя поэтическая органика? Спросим иначе: а могла ли вообще она у него существовать в подобном виде? Пушкин – непокорный языкатый задира, стремящийся немедленно ответить любому своему оскорбителю либо делом, либо словом, и он же – безденежный, бесшабашный и в немалой степени – поверхностный, или, по крайней мере, во множестве случаев тщательно скрывающий за внешним легкомыслием свою глубину человек.
Тут и коренится ответ на вопрос на тему о том, мог ли Пушкин написать байроническую поэму: не мог. Не мог не по бесталанности, а как раз по гениальности. Внутренняя органика Пушкина не позволяла ему выплеснуть на русскую волю байронического героя, и не случайно центральный персонаж «Кавказского пленника» остался таким схематичным. Знакомые Пушкину люди и сам он были далеки от чайлд-гарольдовской структуры и байронические черты черкесского невольника от этого остались необъяснёнными читателю, высоколобый герой поэмы в конце её принуждён с радостью возвращаться туда, где меж собою перекликаются русские казаки, от недоумённых взглядов которых герой совсем недавно пытался куда-то убежать. В этом эпилоге сквозит какая-то печальная, невысказанная автором ирония, которую, возможно, он и сам в момент написания поэмы до конца не осознавал, но выразил.
Однако, к концу 1822 у Пушкина далеко позади был не только «Кавказский пленник», но и деньги, полученные за его издание от Гнедича. Перед поэтом стояли новые творческие задачи, которые он хотел решить в романтическом ключе. У него окончательно созрела идея поэмы о крымском хане и двух его жёнах. Можно было браться за работу, и она неспешно, но удачно пошла. Гений Пушкина к тому времени уже созрел настолько, что он был в состоянии синтезировать характеры героев, сливая воедино в своём воображении черты разных людей и гармонизируя их в рамках цельного человеческого образа. Именно так он поступил при создании образа Марии – ключевой героини его очередной поэмы, которую он назвал «Бахчисарайский фонтан».
Литературоведы потратили немало сил и времени на то, чтобы определить, кто
же именно вдохновил Пушкина на создание образа Марии. Споры на эту тему ведутся до сих пор, но ответ на этот вопрос будет парадоксален: вдохновителем Пушкина был Байрон, а образ Марии – синтетический, Марию Пушкин списал с нескольких хорошо знакомых ему девушек, между которых можно назвать и младшую Раевскую – возможно, в большей степени, и старшую Раевскую – в меньшей степени, и нескольких других.
Так или иначе, пушкинская Мария – истинно романтический, едва ли не хрустальный образ, переселённый на русскую образную почву – безвинная страдалица, чистая душа, находящаяся в чужой для себя обстановке, даже ценой жизни не отказывающаяся от своей сущности. Романтическая тема приобрела под пером Пушкина совершенно другое звучание и полностью при этом сохранила изначальный дух, явившийся главным посылом при создании поэмы.
Два других главных образа поэмы выписаны чуть ли не с каллиграфической точностью, и поскольку и Гирей, и Зарема страдают от неразделённой страсти, Пушкин, сам страстный по преимуществу человек, сумел безошибочно найти яркие краски для изображения своих героев. Любовный треугольник изображён гениально. Пушкинский стих почти везде безукоризнен, есть лишь несколько мест, вызывающих психологические вопросы. К примеру, один из ближайших друзей Пушкина впоследствии с весёлым смехом комментировал поэту его строки о Гирее из поэмы, говорящие о том, как уже после гибели Марии
Он часто в сечах роковых
Подъемлет саблю, и с размаха
Недвижим остаётся вдруг,
Глядит с безумием вокруг,
Бледнеет, будто полный страха,
И что-то шепчет, и порой
Горючи слёзы льёт рекой.
Пушкин в этом случае вёл себя традиционно – смеялся вместе с приятелем над психологически недостоверным местом в своей поэме, но ничего не исправлял в ней – мы с Вами уже хорошо знаем, что поэт рассудочно никогда не исправлял своих стихов, ранее написанных им по вдохновению.
«Бахчисарайский фонтан» относительно невелик по объёму, но работа над ним шла с приличными перерывами – у Пушкина не всегда обнаруживалось настроение к работе. Этому мешали и святочные праздники, и ставшие привычными гулянки и хандра. Поэт тогда серьёзно задумался об отпуске – ему очень серьёзно надоел Кишинёв, местные молдавские забавы чем дальше, тем меньше развлекали его. Ему мучительно хотелось назад, в столицу, в город, который он считал своим. Он писал в Петербург письма друзьям, писал письма брату. Некоторые из этих писем дошли до нас. В них Пушкин говорит о театральных делах, о переводах пьес, обсуждает литературные новинки. Его литературная критика очень кратка и очень точна.
Вот Вам его критика на самого себя, взятая из одного из тогдашних писем к Вяземскому: «Ещё слово об «Кавказском пленнике». Ты говоришь, душа моя, что он сукин сын за то, что не горюет о черкешенке, но что говорить ему — все понял он выражает все; мысль об ней должна была овладеть его душою и соединиться со всеми его мыслями — это разумеется — иначе быть нельзя; не надобно все высказывать — это есть тайна занимательности. Другим досадно, что пленник не кинулся в реку вытаскивать мою черкешенку — да, сунься-ка; я плавал в кавказских реках, — тут утонешь сам, а ни черта не сыщешь; мой пленник умный
человек, рассудительный, он не влюблен в черкешенку — он прав, что не утопился. Прощай, моя радость». Не гениальное ли это объяснение финала поэмы?
В том же письме он пишет по иному поводу: «Все, что ты говоришь о романтической поэзии, прелестно, ты хорошо сделал, что первый возвысил за нее голос — французская болезнь умертвила б нашу отроческую словесность. У нас нет театра, опыты Озерова ознаменованы поэтическим слогом — и то не точным и заржавым…» По всему чувствуется, что Пушкин очень хочет снова полностью погрузиться в такой знакомый и такой желанный ему мир, и это стало тогда причиной одного не очень логичного его поступка.
Тринадцатого января 1823 года он окончательно собрался с мыслями и написал письмо в Петербург своему непосредственному начальнику, графу К.В. Нессельроде, в котором просил его о предоставлении двух- или трёхмесячного отпуска по семейным делам.
Письмо было отправлено и, без сомнения, быстро дошло до адресата, но ответа пришлось ожидать довольно долго. Понятно, что без высочайшей воли ответ состояться не мог, также понятно, что император не мог заниматься одним Пушкиным – на всё должен был подвернуться соответствующий случай. Пушкин это тоже понимал, и ждал случая с надеждой к весне. Но как наивны бывают даже неглупые люди в своих душевных ожиданиях!
В Петербурге прекрасно были осведомлены о том, что Пушкин регулярно и публично ругает правительство и верховную власть – мы с Вами уже говорили об этом. Там прекрасно знали о его симпатиях к греческим повстанцам, которую он не скрывал, и отлично знали о его намерениях оказаться в Греции в рядах революционеров. Может быть, эти намерения были абсолютно не реальны даже в глазах самого Пушкина, но об этом-то как раз он никому и не говорил, а говорил обратное. Симпатизировавший Пушкину министр граф Каподистрия, грек по национальности, к тому времени уже уволился с русской службы и принял участие в движении за освобождение своей родины, так что тут за Пушкина вступиться было некому. В столичных кругах отлично знали, что Пушкин и не думал раскаиваться в своих мыслях и что даже наоборот, он написал новые антиправительственные стихи, которые вовсю расходятся по гарнизонам юга России, и не только по ним. Каким же в этом случае должен был быть ответ из Петербурга? Что бы Вы сами, мой дорогой читатель, на месте графа Нессельроде ответили Пушкину в марте 1822 года?
Но Пушкин, видимо, надеялся на царскую милость и в этих надеждах строил планы на будущее. Он уже заканчивал «Бахчисарайский фонтан» и всерьёз подумывал о том, где и на каких условиях он будет его печатать, прекрасно понимая, что наилучшим способом получить с поэмы доход будет личное общение с потенциальными издателями. По нескольким причинам его всё больше манила к себе стезя профессионального литератора, и ничего удивительного в этом не было – мы с Вами уже говорили о том, что на государственной службе он себя не видел, военная карьера прошла мимо него, богатого отца при будущем наследстве он не имел, а литературный талант высочайшей пробы имел. Кем ещё ему было становиться?
В мартовском письме Вяземскому он по этому поводу пишет: «Аристократические предубеждения пристали тебе, но не мне — на конченную свою поэму я смотрю, как сапожник на пару своих сапог: продаю с барышом. Цеховой старшина находит мои ботфорты не по форме, обрезывает, портит товар; я в накладе; иду жаловаться частному приставу; все это в порядке вещей.
Думаю скоро связаться с Бируковым и стану доезжать его в этом смысле — но за 2000 верст мудрено щелкать его по носу. Я барахтаюсь в грязи молдавской, черт знает когда выкарабкаюсь. Ты — барахтайся в грязи отечественной и думай:
Отечества и грязь сладка нам и приятна…»
27 марта генерал Инзов получил по почте из Петербурга письмо от графа Нессельроде, в котором сообщалось, что государь в просьбе Пушкина об отпуске отказал.
К чести поэта надо признать, что отказ этот его не слишком поразил – видимо, он догадывался о такой возможности, хотя разочарование всё же было велико – в это же время он пишет стихотворение «Птичка», которое заканчивается словами:
Я стал доступен утешенью;
За что на бога мне роптать,
Когда хоть одному творенью
Я мог свободу даровать!
Новое письмо Вяземскому, написанное в то же время звучит в гораздо более выдержанном тоне, оно начинается словами: «Мои надежды не сбылись: мне нынешний год нельзя будет приехать ни в Москву, ни в Петербург. Если летом ты поедешь в Одессу, не завернешь ли по дороге в Кишинев?» А дальше в коротком тексте письма Пушкин сразу переходит к мелким бытовым деталям, совершенно не фиксируясь на неприятном для себя событии.
Задолго до этих всех событий он начал задумывать роман в стихах, первоначальных замысел которого безусловно уходил к байроновским «Дон Жуану» и «Чайльд Гарольду». Изначально это должна была быть поэма, но постепенно идея поэмы трансформировалась в идею романа, сюжет которого тоже до поры был совершенно неясен, изначально только было понятно, что героем новой книги должен быть молодой русский столичный аристократ.
Романтические мотивы не могли не наложиться на идею романа, но Пушкин-поэт к тому времени уже преодолевал в себе то увлечение Байроном, которое он переживал пару последних лет. У него складывался свой собственный взгляд на романтизм, совершенно не похожий на романтизм байроновских эпигонов, свой взгляд на это литературное направление он впоследствии назовёт «истинным романтизмом», и этому последовательно развиваемому им взгляду он будет следовать всю свою не слишком долгую жизнь. Но пока что ему нужно было разобраться с байроническими мотивами в самом себе, и личность героя для этого была чрезвычайно важна.
Как любой выдающийся художник, пишущий картину на выдуманную им тему не может обойтись без натурных этюдов, так писатель или поэт при создании образа не может обойтись без живых прототипов для своих вымышленных литературных образов – иначе произведение рискует потерять некий жизненный дух. Несомненно, прототип или прототипы были и у главного героя пушкинского романа, который он решил назвать по имени главного героя «Евгений Онегин».
Наиболее сильной в плане трактовки образов и внутренней пружины романа мне представляется мысль известного пушкиниста Козаровецкого о том, что в качестве прототипа Онегина Пушкиным был выбран его петербургский приятель Павел Александрович Катенин, о котором мы с Вами уже говорили. Выбор кандидата на роль героя, безусловно, был не случаен, на это повлияли и личность самого Катенина, и характер его творчества. Пушкин уважал Катенина, но настроен был к нему и к его произведениям критически и строка из романа «Уж не пародия ли он?» как нельзя лучше характеризует отношение поэта к своему герою, которому он, кроме катенинских, безусловно приписал немало собственных взглядов и черт. Замечу тут же, что книга наша – не о Катенине, и тем, кому
интересна приведённая мной и нравящаяся лично мне версия уважаемого литературоведа, я предлагаю обратиться непосредственно к первоисточнику. В.А. Козаровецкий очень живо и убедительно мотивирует в своих работах свою трактовку деталей пушкинского романа. Об одной из этих трактовок здесь тоже будет уместно сказать – по версии Козаровецкого, очень весомо аргументированной, автором романа как бы является сам Евгений Онегин, пишущий о себе в третьем лице - это закономерно вытекает из шифра романа-поэмы и из его литературной стилистики. Не будем здесь погружаться в эти замечательные и очень интересные детали, а ещё раз обратим нашего читателя к первоисточнику этого наблюдения.
Девятого мая 1823 года Пушкин начал писать «Евгения Онегина». Об этом времени он впоследствии напишет:
И даль свободного романа
Я сквозь магический кристалл
Ещё не ясно различал.
Сюжетной линии его новое творение к началу работы над ним не имело. Понятно было только, что если вещь называется романом, в ней непременно должна будет развернуться какая-то любовная история, но на этот счёт у Пушкина сначала не было никаких планов. Сначала он определился со статусом главного героя и решил его свободно описать.
Почему героем новой книги поэта стал именно столичный житель? Потому, что Пушкин хорошо знал столичную жизнь, потому что Пушкину приятно было её описывать, погружаясь при этом в дорогие для себя воспоминания, потому, что столичный житель для читателя интереснее не колоритного провинциального героя и много ещё почему.
Пушкин вдохновенно поработал над первой главой романа, почти закончил её и откровенно заскучал – миновала уже третья его кишинёвская весна. Все провинциальные развлечения, которые только могли быть придуманы, уже давно были не по одному разу пройдены, молдаванином поэт становиться не собирался, и его начинала заедать тоска. Законченный «Бахчисарайский фонтан» просился в печать, об этом Пушкин даже начал закидывать удочку в одном из писем Гнедичу, но мысли о том, что его дела в очередной раз будут решаться без него, только усугубляли невесёлое настроение поэта.
Петербургские друзья поэта, зная о пушкинской хандре, много думали о том, как ему помочь. И тут произошло событие, серьёзнейшим образом повлиявшее на весь дальнейший ход событий – седьмого мая 1823 года новороссийским генерал-губернатором был назначен граф М.С. Воронцов, блестяще образованный незаурядный военный деятель и администратор. Новость об этом моментально распространилась в столичных кругах, и друзей Пушкина вдохновила мысль о том, что судьбу поэта можно попытаться изменить в лучшую сторону.
Тогда же в мае князь Вяземский пишет А.И. Тургеневу: «Говорили ли вы Воронцову о Пушкине? Непременно надобно бы ему взять его к себе. Похлопочите, добрые люди! Тем более, что Пушкин точно хочет остепениться, а скука и досада – плохие советники».
Тургенев почти сразу отвечает ему: «Я говорил с Нессельроде и с графом Воронцовым о Пушкине. Он берет его к себе от Инзова и будет употреблять, чтобы спасти его нравственность, а таланту даст досуг и силу развиться». Вслед за этим письмом следует ещё одно, более детальное, которое нам с Вами неплохо бы запомнить по причине глубины вложенных в него тургеневских предчувствий: «О Пушкине вот как было. Зная политику и опасения сильных сего мира, следовательно и Воронцова, я не хотел говорить ему, а сказал
Нессельроде в виде сомнения, у кого он должен быть: у Воронцова или Инзова. Граф Нессельроде утвердил первого, а я присоветовал ему сказать о сем Воронцову. Сказано – сделано. Я после и сам два раза говорил Воронцову, истолковал ему Пушкина и что нужно для его спасения. Кажется, это пойдет на лад. Меценат, климат, море, исторические воспоминания – все есть; за талантом дело не станет, лишь бы не захлебнулся. Впрочем, я одного боюсь: тебя послали в Варшаву, откуда тебя выслали; Батюшкова – в Италию – с ума сошел; что-то будет с Пушкиным?»
Так или иначе, судьба Пушкина на этом этапе была решена. Мы не знаем, когда именно поэт узнал о раскрывшихся перед ним новых возможностях, но в конце июня или в самом начале июля он выпросился у Инзова в Одессу для лечения морскими ваннами. Инзов, как обычно он это делал во всех похожих случаях, отпустил Пушкина. Поэт наслаждался летним отдыхом в южном городе, а 21 июля в Одессу прибыл граф Воронцов и на второй или третий день своего пребывания на новом месте вызвал Пушкина к себе на приём, милостиво с ним поговорил и предложил проходить дальнейшую службу в своей канцелярии.
Пушкин согласился, почти не задумываясь, но ему ещё предстоял нелёгкий разговор с Инзовым. В конце июля – в начале августа поэт на несколько дней вернулся в Кишинёв и с нелёгким сердцем отправился на разговор со своим благодетелем. Старый генерал попытался отговорить возбуждённого любимца от неправильного на его взгляд решения, но у него ничего не получилось – Инзов по отеческой любви к Пушкину не мог использовать в разговоре свои сильнейшие аргументы, а на аргументы иные горячий поэт не обратил внимания. Инзов вздохнул и отпустил своего теперь уже бывшего подопечного в Одессу. Почти тогда же он сказал их общему с Пушкиным знакомому Ф.Ф.Вигелю такие пророческие слова: «Зачем он меня оставил? <…> Конечно, в Кишиневе иногда бывало ему скучно; но разве я мешал его отлучкам, его путешествиям на Кавказ, в Крым, в Киев, продолжавшимся несколько месяцев, иногда более полугода? Разве отсюда не мог он ездить в Одессу, когда бы захотел, и жить в ней сколько угодно? А с Воронцовым, право, несдобровать ему…»
Пожилой мудрец не ошибся, но до исполнения грустного предсказания пока ещё было далеко и вдохновлённый переменой положения Пушкин устремился в Одессу.