Чего боится – и не без оснований - сам Хаус, я прекрасно понимаю. У Харта в анамнезе сердечный приступ с фибрилляцией, едва не стоивший ему жизни, И кадавральная почка. К тому же, он - аллергик. В общем, волдемортиту там есть, где разгуляться. И то, что в эту волну летальных исходов меньше, не означает, что их нет и не предвидится совсем.
Хаус, не выходя из палаты, через переговорник фильтра отликает Ней и требует срочно отправить Леона на эхографию сердца и компьютерное сканирование лёгких.
- Мне нужно знать объём поражения, чтобы строить прогноз.
– А если это вообще не пневмония?
- Дыхание затруднено, перегрузка правых отделов –что это ещё может быть? А то, что ты не слышишь крепитации, так сгони медведя с уха.
- А ты, можно подумать, слышишь?
- Подумай, - говорит.
- Ну, хорошо, - соглашаюсь я, когда мы возвращаемся в фильтр. – Пусть. Ладно. Это – пневмония, пусть даже это волдемортит - и что мы будем делать?
– Что и собирались: быстренько оперировать Рубинштейн, пока больше никто не заразился.
– Где он только его подцепил?
– Да где угодно, - философски пожимает плечами Хаус. – Здесь, в "Принстон плейнсборо», пока работал личным шофером у покойника, в гостинице, хоть в самолёте.
- Хорошо, - снова покладисто говорю я. – Рубинштейн, операция – ладно, а с самим Леоном что будем делать? Он тяжелеет. Ты помнишь, что мы использовали, когда у нас был А-грипп?
- Ещё бы я не помнил, - мрачно говорит Хаус. - Ты тогда заразился, я думал, ты умрёшь. Мы использовали осельтамивир, как блокатор нейраминидазы. Только я что-то очень сильно сомневаюсь, что от него был хоть какой-то толк. Просто подача была от тех, кто привёз вирус - и мы повелись.
- Но никто из тех. кто его получал, не умер.
- «Никто» - это я, Рики Чейз и ты? Не слишком большая выборка. А теперь, думаешь, FDA такое лечения одобрит? Препарат с недоказанной эффективностью. Эффект плацебо.
Я пожимаю плечами:
– Лучше плацебо, чем вообще никакой. Нельзя же просто ждать, чем кончится.
- Это называется паника. Делать не то, что нужно, а просто что-то делать – это паника. Харт пока не умирает – чего ты паникуешь? Запроси лучше моноклональные антитела и стероиды.
– Он и так на стероидах.
–Ну, хорошо, начни осельтамивир, пожалуйста, если тебе неймётся, начни фавипиравир, интерферон и всю палитру витаминов, какая только придёт в голову, только не переусердствуй, не отрави его. Если видишь разницу между недоказанной эффективностью и доказанной неэффективностью, валяй, я тебе рук не связываю, можешь на него весь лекарственный справочник вытряхнуть. Но я бы на твоём месте дождался хоть анализов.
И когда мы уже готовы выйти в общий коридор, он вдруг чуть наклоняется ко мне и говорит прямо в ухо
- А вообще-то, ты и правда готовься его потерять. С его-то медкартой, - и выходит, как будто не сказал ничего существенного.
И почти сразу мы оказываемся лицом к лицу с Орли. А я не успел смахнуть с лица впечатление от этой парфянской стрелы Хауса - и поплатился немедленно:
- Леон умирает?
У него глаза такого же изменчивого цвета, как у Хауса: от светло-серых, почти в белизну, до ярко-синих - в зависимости от освещения, как внешнего, так и внутреннего. И сейчас они голубые-голубые, словно отражение весеннего неба в воде. И тревожные.
- Пока нет, - говорит Хаус, и вот это "пока" мне уже совсем не нравится.
- Что с ним? Это пневмония, вызванная вирусом нового типа? - первый человек, который назвал волдемортит именем, данным при крещении.
- Мы пока не знаем, Джим, - говорю я, как можно мягче.- Ответ из лаборатории ещё не пришёл. Вы сами в порядке?
Хаус молча протягивает ему электронный термометр. Кстати, я знаю, что сам Хаус, не смотря на всю свою техническую продвинутость и постоянные насмешки над моей старомодностью, электронные термометры не любит и предпочитает допотопные ртутные. У него их три, и это число должно оставаться неизменным. Когда-то – помню – ещё на старой своей квартире он при мне разбил один и, насвистывая, гонял пластиковой соломинкой серебристые капли, собирая воедино.
– Отравишься, - сказал я, открывая окно.
-Таким-то количеством и за такое время? Пфе! Разведи лучше марганцовки и звони утилизаторам.
Я так и сделал. А Хаус, покончив с ртутью, тут же зарылся в предложения виртуальных магазинов медтехники, ворча на их неуместную продвинутость. И, наконец, выторговал за цену, втрое большую разумной, такой же раритетный ртутный термометр, вскоре занявший почётное вакантное место в его прикроватной тумбочке.
–Девяносто девять, - глядя на экран датчика, говорит между тем Орли,– Это же нормально?
–И этот человек ещё играет врача! – Хаус пафосно закатывает глаза, как актёр, обращающийся «в публику».
-Ну, немножко всё-таки выше нормы, - говорю я, - Так как вы, как себя чувствуете?
- Я не чувствую никаких признаков, нездоровья, если вы об этом. А, кстати, что если она у меня и всегда чуть выше среднестатистической? – и, заметив мой недоверчивый взгляд, пускается в философствования:
- Что вообще можно говорить о стандартах и нормативах, когда речь идёт о человеческом организме? Вы двух абсолютно похожих людей не найдёте, пусть даже это будут монозиготные близнецы - откуда же оно вообще берётся, ваше понятие нормы?
- О, какие слова знает доктор Билдинг, – ворчит себе под нос Хаус, вроде недовольно, но я вижу, что ему интересно поспорить на эту тему. Не из-за темы – из-за Орли. - Монозиготные близнецы - надо же! Даже не однояйцовые – монозиготные. Снимаю шляпу!
- Ну, я же вроде как закончил медицинский факультет в Вустере... - чуть улыбается Орли .
В Хопкинсе, - серьёзно поправляет Хаус - Понятие нормы, конечно, чисто математическое, в биологии ничего такого нет. Но в святом писании ясно сказано: при температуре девяносто девять мазки на новую вирусную инфекцию следует повторить, - и он делает отметку в листе назначений.
- Как убеждённый атеист, - говорит Орли, продолжая улыбаться, - вы не имеете морального права ссылаться на святое писание, доктор Хаус.
- Я себя никогда не причислял к атеистам, - пожимает плечами тот.
Тут уж и мне становится интересно:
- Позволь, как это не причислял?
- Это ты меня к ним причислял на том основании, что я не верю в идеальную субстанцию с ником «Творец неба и земли», как трансцендентное нечто. Но в относительную трансцендентность вселенной и верить не надо, она очевидна. Хотя бы уже потому что познающий субъект и познаваемый объект, будучи одним целым, делают процесс априори незавершаемым.
- Это если считать объектом человека, а субъектом его же. А если считать субъектом человечество… - подзавожусь я.
- … и объектом – его же, - заканчивает Хаус, довольно щурясь. - И. говоря о человечестве, ты имеешь в виду его живую часть, ведь так? Познание смерти вообще парадокс, потому что в процессе умирания субъект прекращает познавать до того, как познание завершится. А атеист – это как раз ты, самонадеянный тип, который утверждает, что всё можно познать, даже твоего трансцендентного Бога, который автоматически теряет при этом трансцендентность и - так же автоматически - превращает в атеиста тебя, но в атеиста верующего, даже религиозного, что уже само по себе жуткая нелепость. И самое смешное, что практически все верующие живут в этой нелепости, как рыба в воде, её не замечая, на любую просьбу обосновать правила культа, отвечая «так велел Бог», то есть самим ответом предполагая, что трансцендентность Бога для них побоку.
- То есть, ты утверждаешь, что атеист – это как раз верующий, а ты не веруешь, и поэтому ты – теист.
- Скорее, агностик. Не слишком выигрышная позиция…
- И поэтому ты столько раз пытался достичь сатори, например. пихая нож в розетку или таблетку в рот?
- И поэтому тоже, - отвечает он, не слишком дружелюбно, давая понять, что этот переход от общего к частному в таком ключе не приветствует. – Но мы отвлеклись. Речь шла о норме.
- Да, - подхватывает немного обалдевший от нашей пикировки Орли. – Оставим в покое Бога – перейдём к человеку. Как в медицине определяют норму, доктора?
- Эмпирически – как ещё. Человек с температурой девяносто восемь весел и бодр, с температурой сто четыре считает устриц в мировом океане, значит, истина где-то посередине.
- Мой отец как-то рассказывал мне о своей пациентке, у которой нормальная температура была всего девяносто пять. И она прекрасно себя чувствовала. При ваших девяноста восьми она лежала в лёжку и считала устриц в мировом океане.
- Ах, да, - припоминаю я. – Ведь ваш отец был врачом...
- Гинекологом. Ещё точнее, гинекологом-репродуктологом. Работал с Эдвардсом и Стептоу.
Мне при этих словах вдруг кажется, что я что-то забыл, что нужно непременно вспомнить, но я не могу ухватить даже кончика.
- Это – тоже норма, - возражает Орли Хаус. – Только не среднестатистическая, а индивидуальная.
Оживает общий селектор. Это Варга.
«Доктор Уилсон, мы в малой операционной, скоро начинаем».
- Пошли. – говорю Хаусу. – Я хочу там присутствовать.
- Но священное писание мы игнорировать не будем, - напоминает он. – Анализ повторить.