Детство – это часть нашего мира, где память выборочно сохраняет отдельные кадры фотопленки, и мы своим воображением проявляем ее.
Ветвистые рога оленя, привезенные моими родителями из геологической экспедиции с Кольского полуострова, я никогда не забуду. На них мой папа любил водружать свою фетровую шляпу. И, может, потому, что непроизвольно мамин взгляд так часто фиксировал полет шляпы к рогам, и ее беспокойство, что рога могут проткнуть уязвимую материю шляпы, у нее и родились эти строчки:
Ты не ревнуй меня к стихам,
Я, милый мой, тебе не изменяю,
Я не позволю вырасти рогам,
Сама ведь шапки покупаю
Ты не ревнуй меня к стихам,
Ведь я в стихах совсем другая,
Лишь поиграю на словах,
По тропкам юности ступая
Основателем семейных традиций в нашей семье был папа, в воспитании детей он любил придерживаться либеральных взглядов, перед сном нам читал Герцена о жизни Екатерины Дашковой и царствовании Петра Первого. И, словно под мерный стук колес поезда, под монотонный голос отца, читающего «Былое и думы» Герцена, мы засыпали. И, несмотря на то, что мы с братом очень быстро засыпали, ему казалось, что вместе с нами засыпают и свободолюбивые мысли Герцена, что они лучше, чем любые, вместе взятые, герои наших любимых сказок проникают в наши сны, наполняя детское сознание новаторскими идеями Петра Первого и просветительскими взглядами Екатерины Дашковой.
И, может, потому, что папе казалось, что почва уже была подготовлена, он и подарил нам, ученикам начальной школы, свободу: «Теперь вы самостоятельные, можете говорить взрослым все, что вы о них думаете». Мама же негодовала: «Как можно маленьким детям разрешать такое?!!!»
Но было слишком поздно: просветительское зерно было брошено в почву, и я воспользовалась своим правом. Учительницу начальной школы обозвала дурой за то, что она поставила мне в дневник «тройку». Этот день я запомнила на всю жизнь. В дневнике «тройка» была аккуратно исправлена учителем на «четверку». И я впервые в жизни ощутила, что это такое, когда у тебя тяжелый камень на груди, а перед глазами растерянный взгляд учителя. Свобода оказалась непосильной ношей для моего неокрепшего тельца, а школьный ранец за спиной показался таким тяжелым в тот день.
В юности я всегда искала остросюжетные темы для своих произведений, а они были всегда рядом, перед моим собственным носом, стоило лишь нырнуть в свою собственную музыкальную шкатулку, и тогда самая обыденная вещь в твоей жизни могла заиграть невероятными красками.
И я вспомнила, как мой папа в безуспешной попытке объяснить мне решение задачки по алгебре, швырнул учебник, а я в тетрадке записала: «В точных науках я была незаметной тугодумкой, и учебник по заданному отцом направлению совершил свой небольшой перелет, этим, как мне казалось, мой папа компенсировал время, впустую потраченное на меня».
Когда у папы опускались руки, моя мама принимала эстафету и, стараясь привить интерес к чтению серьезных книг, усадила меня за чтение «Обыкновенной истории» И. Гончарова, и какое-то время дежурила в моей комнате, и под ее неусыпным надзором я стала читать, а потом не смогла оторваться от этой совсем необыкновенной истории.
И, несмотря на то, что в школьные годы я не могла похвастаться своими познаниями в русской классике, она все же оставила во мне яркие и неожиданные впечатления. После прочтения «Преступление и наказание» Ф. Достоевского, я долго спокойно не могла пройти мимо топора, который стоял у нас на кухне («тревожный симптом» - забили бы тревогу психиатры), «Темные аллеи» И. Бунина так смутили и взбудоражили мое воображение, что я тайком от взрослых бесшумно ступала по ним.
Но мама не могла постоянно дежурить в моей комнате, и, раскрыв роман Э. Войнич «Овод», и увидев, что мой взгляд начал скользить по первым строчкам романа: «Артур сидел в библиотеке духовной семинарии в Пизе и просматривал вороха рукописных проповедей», она довольная вышла из моей комнаты, но она и предположить не могла, что в ящике моего школьного стола была припрятана зачитанная до дыр книжка «Кортик», и я в сотый раз с жадностью начинала вбирать в себя тревожные события этой горячо любимой книги. Как же могли бы быть тогда близки и понятны мне строчки О. Мандельштама: «Только детские книги читать. Только детские думы лелеять».
Из детства, из рассвета нашей жизни высекаем мы, ничем не замутненные, яркие, неповторимые и волшебные моменты нашей жизни. Детство, детством, а процесс познания в нашей семье шел полным ходом, просто мы не знали тогда, что папа был увлечен принципом дополнительности Нильса Бора.
Особенно запомнилась мне одна из апорий Зенона. Когда наши вилки с братом перестали так интенсивно работать, папа начал свой увлекательный рассказ о летящей стреле, которая покоится. Но я, как всегда по своей рассеянности, пропустив мимо ушей, предварительное замечание этой апории, не могла понять, как стрела, которая летит, в то же самое время может быть неподвижной. И как я не старалась, мое сознание не могло совместить в один и тот же миг два совершенно разных состояния одной и той же стрелы. Но я всеми силами старалась не выдать свое невежество, и мое тело, желая придать мне состояние безмятежности, расслаблялось, и только плотно сомкнутые губы, которые не давали слететь с языка ни одному вопросу, вносили диссонанс в это безбрежное спокойствие, разлитое на моем лице.
Но папа, как никто другой, зная мои слабые познания в точных науках, постарался эту воображаемую стрелу остановить для меня, заключив ее в небольшой промежуток между большим и указательным пальцем своей руки. И этот миг остановившегося пространственно-временного отрезка, папа, сам того не подозревая, вложил меня.
И эта апория, которая несла в себе зародыш принципа дополнительности Нильса Бора, закрепилась в моем сознании, и, обладая своей собственной синергетикой, стала развиваться во мне по своим внутренним, гармоничным законам. Понимание ее пришло ко мне гораздо позже, пришло с осознанием жизни, и только тогда она спонтанно развернулась и предстала передо мной в своей полноте и неделимости. В природе этого понимания не было никаких логических умозаключений, она несла в себе материю самой жизни, в многообразии проявлений форм которой нет и не могло быть заранее заданной Абсолютной величины.
Сейчас, оглядываясь назад, когда мной столько было пережито, я ощущаю, как эти два мира проросли во мне:
И мамины девчоночьи мечты, и впечатления, где:
Рука размашистою кистью
Рисует первые дожди,
По шелку шелковою нитью
Выводит робко «подожди»…
И ворох звезд над ее головой:
Я иду по заснеженным тропам,
Ворох звезд над моей головой,
Если б вдруг, вон за тем поворотом
Ты, оброненный мой покой
И папина тоненькая береза, одиноко стоящая на обочине, которая каждый раз его встречала, когда он возвращался из школы домой, в ней запечатлелся образ его матери, так рано ушедшей из жизни.
И это колышущееся море любви, их любви я ощущаю в себе, где папина тоненькая березка, словно плакучая ива, стучит дождливой грустью в мое окошко, а мамин ворох звезд согревает и не дает мне унывать.
И я несу эту бесконечность двух вселенных в моем сердце.