Цикл Сатурна. книга 2. часть 6. Идиотизм деревенск (Валерий Педин) / Проза.ру

            Часть 6. «Идиотизм» деревенской жизни.

Женя катил улицей Языкова. Мотоцикл с коляской качало на ухабах.
…Вот так же, как в шторм, мотало мотоцикл Виктора Середенкова, когда он, три года назад подвозил Евгения к станции в Княжихе. К железной дороге подъехали в полной темноте. Здание вокзала на той стороне, - рельсы перейти. Женька громко проговорил:
            - Останавливайся здесь, через переезд не поедем: тут недалеко.
Вылез из коляски, поставил чемодан у ног. Вот он и пригодился второй раз: когда покупал в Москве, как в воду глядел. А мысль мелькнула: «Боже мой, - давно это было, - в другом времени, а прошло только три месяца».
   Сказал Виктору:
            - Давай, езжай обратно. До поезда еще часа два. Я на станцию пойду.
   Его самого утомил этот суматошный день, - как-то нанервничался. В принципе, напрасно он нервничал. Ничего страшного не произошло, если бы уехал в Горький завтра, на утреннем автобусе.
Дело в том, что под вечер, почтальонша Дуня принесла письмо с вызовом на установочную сессию в университет. Явиться завтра, к девяти часам в приемную комиссию.
К девяти, - можно успеть только на поезде. До него надо еще добраться, - это двадцать километров.
Женька так устроен, что просить кого-то – нож острый. Все же пришлось попросить соседа, чтобы подвез. Да, ничего, - Виктор мужик свой, еще как-то сродни. Да не как-то: его мать – тетя Даша и Женькин отец покойный – двоюродные.
Дело, конечно, не в Викторе, дело в его жене, - тете Вале, она немножко замялась.
В общем к девяти часам Евгений был в приемной комиссии, где и узнал, что нужно ехать на площадь Минина, - там находилось здание их факультета.
Рывок на тринадцатый троллейбус, и он у цели.
Открыл высокую и тяжелую дверь, рядом с которой висела табличка. Солидным было только содержание: …университет…историко-филологический… Н.И. Лобачевского.
   Табличка, темно-красного цвета, не выделялась на фоне желто-кирпичной, облупленной стены и была забрызгана мелкими капельками белой побелки.
То, что место было историческим, никто не мог усомниться. На площади мощно и средневеково возвышались башни и стены Нижегородского кремля.
Есть вещи, которые не переименуешь.
Кремль, например, так и остался – нижегородским, хотя город носил имя-псевдоним знаменитого земляка.
Сразу за дверью – широкая лестница, ступени – круто вверх.
В конце, - небольшая площадка, перед, еще одной двухстворчатой дверью. На площадке одинокая фигура молодого мужчины, - рядом, небольшая, плотно набитая сумка-кофр.
Мужчина, неожиданно для Жени, вежливо спросил:
            - Ты на установочную сессию приехал? – Женька немного удивился, но вида не показал.
            - Да, - деканат ищу, - и пояснил, - вступительные экзамены не здесь принимали.
Удивился Женя по двум причинам. Этот парень, - ну, бывалый парень, - язык не поворачивался назвать его мужчиной, был намного старше гипотетического студента-заочника.
Дело не совсем в возрасте, дело в том, что Женьке, пусть неосознанно, но показалось – этому человеку уже ничему не надо учиться. Он достаточно умен и опытен.
А с другой стороны, в его приятном и твердом, немного грассирующем баритоне послышались какие-то нотки смущения, что тоже было неожиданно, так как он смотрелся довольно уверенным.
Впоследствии все разъяснилось, а сейчас Женя просто сказал в продолжение:
            - Если ты тоже на установочную сессию, то пошли. Меня из приемной комиссии сюда направили. Я считал, что наш факультет в студгородке.
Прошли коридором. В деканате девушка выписала обоим направление в общежитие. Оказалось, жить будут не в университетском городке, а в отдельном, небольшом общежитии истфака, которое размещалось в старинном, купеческом особняке.
До общежития минут двадцать ходу. Дорогой познакомились. Этот бывалый парень – Константинов Владимир Александрович. Родом из города Владимира.
Володя Константинов стал верным другом и товарищем Евгения на всю жизнь, особенно близкими их отношения были в годы учебы. Впоследствии, когда обстоятельства не позволяли встречаться, они всегда думали друг о друге.
Скажите мне, после всего этого, что судьбы и предопределения не бывает, и все – чистая случайность. Не поверю.
Конечно, их дружба завязалась не в один день, но взаимную притяженность почувствовали сразу, особенно Женя. Дело в том, что Женька, к двадцати трем годам растерял всех своих прежних друзей: кто уехал, кто женился. Товарища, близкого по духу и устремлениям у него не было никогда.
Кроме того, Володя был старше на десять лет. Эта разница не смущала Евгения: он понимал, что его друг знает, и видел то, что ему не довелось. Одновременно чувствовал, что Константинову он тоже нужен, и не как необходимое дополнение: он восполнял те качества, которыми не обладал Владимир.
Это была чисто мужская дружба, окрашенная романтикой их возраста: да и судьбы в каких-то моментах были похожи, поэтому, десять лет разницы – не разделяли. (В известном романе между героями, примерно такая же разница: между Атосом и д. Артаньяном).
Кто же был этот парень, которого Женя встретил у ворот альма- матер?
Владимир не случайно ждал какого-либо попутчика, чтобы не одному быть в деканате. Он считал – там нужно будет показывать паспорт, ну если не в деканате, то коменданту общежития – обязательно.
На первой страничке паспортной книжки есть безобидная до слез, - строчка: на основании чего выдан паспорт.
У Константинова, после этого канцелярско–бюрократического вопроса было написано – паспорт выдан на основании справки об освобождении, и восьмизначный номер этой, долгожданной когда-то справки.
Наличие такой записи означало одно – человек отбывал наказание в ИТК.
Вот почему Володе нужен был напарник: для поддержки, пусть хоть номинальной. Поэтому он не случайно задал проходящему человеку вопрос, - парень-то шел с чемоданом.
Отсюда и неуверенность в голосе, которую заметил Евгений, хоть и не знал причину.
Позже Владимир разъяснил, чтобы не было недомолвок. Женя оценил поступок.
Он рассказывал эту невеселую историю, с каким-то даже облегчением.
            - Мне присудили шесть лет в 1961 году, тогда вышло ужесточение уголовного закона в статьях за хулиганство.
Женя перебил:
            - А что же произошло? – Константинов продолжил.
            - Пошел с девчонками в наш заводской клуб. На ступеньках стоят человек семь хлыщей наглых. После узнал – все сынки начальников, и среди них – один: папа в горкоме партии. Грязно выразились про девчонок. Я огрызнулся. Ничего, - вошли в клуб. Потом меня вызвали. Только вышел на площадку у входа, тут же каким-то дрыном ударили. Да я не растерялся, а нож перочинный - всегда в кармане. Пока еще не упал, вернее в падении, из кармана нож выхватил и махнул рукой. Горло одному поцарапал, он даже в больнице не лежал. А меня до беспамятства забили. Два месяца в больнице. Потом – суд, - Володя рассказывал спокойно, не волновался: чувствовалось – все уже отгорело.
            - А за что же так много, раз тебя самого чуть не убили? – удивился Женя, - у нас был в селе случай. Где-то в году шестьдесят четвертом, - подросток парня насмерть зарезал, - сестру старшую защищал. Только год отсидел на малолетке.
            - Да, тут знаешь – отцу мстили. Отец директором железнодорожной школы работал. Кто-то из сынков начальников, не эти, с которыми я сцепился, учились в школе – безобразничали. А отец спуску не давал, - даже кого-то исключили, - Константинов добавил, - да и само ужесточение закона, - тоже роль сыграло. А мне было двадцать лет.
Кобрин живо представил себя на месте Володи: он понимал, - чего лишили человека.
            - А где же ты сидел? – Владимир с готовностью ответил.
            - На общем режиме, - недалеко от своего города, - часа два езды на машине, - и продолжил, - мы там велосипеды детские собирали. Я бригадиром был, - все же профессиональное училище кончил – слесарь-наладчик по специальности. Год учился, - после десятилетки. Когда посадили, - трудился на заводе, - Константинов замолчал, как будто задумался и вымолвил.
            - Я тоже – не пай-мальчик был. Бунтарь какой-то юный, нет, не хулиган, - в комсомол не вступал.
Женьку поразила его фраза о комсомоле. Он не мог представить причины, по которым необязательно вступать в школьный комсомол. Сейчас – дело другое, а в четырнадцать лет…
Володя продолжал рассказывать.
            - Отец не переставал за меня хлопотать. Я третий год досиживал, - сказал на очередном свидании: «Если помиловки не выйдет, только три года досижу – потом убегу». И на самом деле бы убежал, - отец это понял. Депутат Верховного Совета помог. Отец как-то на нашего окружного депутата вышел. Помиловали – убавили половину срока. Родитель за мной, с этой бумагой, на «Волге» прикатил, - с шиком ехали.
Радость этого освобождения и сейчас отразилась на лице Константинова.
Далее Владимир заговорил о том, чего Женя и не думал спрашивать.
            - Женя, когда тебе будут говорить, что в лагерях ни за что сидят – не верь. Самое большое - процента три - невинно, а остальные сидят за дело. Слышал бы, с каким смакованием подробностей и выражением рассказывают о преступлениях, - тут Володя немного разволновался и продолжил с ожесточением.
            - А с блатными пришлось столкнуться, - под их дудку плясать не стал. Тоже, - еще те гоминиды. Признают только силу и свои понятия.
Женя достаточно насмотрелся тех, кто «там был», и если бы не этот разговор, ни за что не догадался о тяжелом опыте товарища.
Константинов никогда не употреблял жаргонных словечек, и не имел мелких и незаметных, для обычного взгляда, привычек, которые бы выдавали лагерный быт.
На рабочего он тоже не казил, хотя имел плотное телосложение, и шары мускул перекатывались по рукам и спине, но рельефно выраженного торса не было.
На классического интеллигента не похож, хотя тщательно одевался, долго и аккуратно причесывал волосы перед зеркалом.
Старался, как можно дольше с наступлением холодов не надевать головного убора. Никогда не носил костюмы и, естественно - галстуки, - у него их вообще не было: все какие-то курточки с застежками, с молниями. Брюки, - по моде середины 60-х – узкие, в обтяжку.
Молнии советского производства часто ломались, - карманчик не застегивался: Володя ловко и профессионально устранял неисправность, что вызывало у Жени восторг.
Кобрин раздумывал: на какого киногероя похож, или какой типаж представляет его товарищ? Потом догадался, - да, на такого геолога-альпиниста, который вернулся из экспедиции и переоделся. Как потом оказалось, - Женя был не далек от истины: год назад Константинов уехал в Салехард и стал работать буррабочим в геологоразведочной партии.
   Интеллигентность и рождение в учительской семье выдавала его правильная и развитая речь, без единого матерного слова.
   Была одна особенность его речи, - в ней было много книжного, но недоставало народного колорита и эмоций. Зато такого колорита и неправильных выражений и эмоций достаточно у Кобрина.
Со временем, Женя понял, что из таких типов, как его товарищ получаются прекрасные лидеры-организаторы: решительные, смелые, но и расчетливые; способные защитить, если бы не одно но…
   Володя не доверял людям и относился к ним с известной долей осторожности. Это воспринималось как холодность и отчужденность, и даже бездушие. Хорошо было то, что Константинов это понимал, пусть и неосознанно.
   Кобрин Женя, как раз и восполнял в их двоичной матрице это очень важное звено. Женя хорошо угадывал человека, почти никогда не ошибаясь. Все контакты и связи завязывались Кобриным. Он прокладывал путь в сложной системе человеческих отношений, давая сигналы-ориентиры своему другу.
   Вместе они представляли какую-то аристократическую силу. Константинов это чувствовал. Иногда, в шутку, величая себя князем, а Евгения графом. Женя такие шутки воспринимал без энтузиазма.
   Такой тандем со стороны казался неким монолитом. Казалось – для этих парней не существует преград. Так оно и было, но результат достигался только тогда, когда каждый выполнял то, на что был более пригоден.
…Время не возвращается. Хорошо, что так, - иначе скучно жить, и нечего вспоминать.
Женя не раз убеждался: если везет, то уж во всем удача. А этот год особенно был счастливым, - с самого первого января: новогодняя выпивка сошла с рук, на гауптвахту весной не увезли, потом – дембель! и в университет поступил.
Сейчас, на сессии: такой осени вообще не упомнит, - теплынь! как летом.
   Общежитие, где их поселили – тихое, спокойное. В комнате – восемь человек. Утром, - все на лекции; идут старым Нижним: темно синее небо, желтеющие липы вдоль подметенных тротуаров. Рабочий люд уже освободил пешеходные дорожки и унес свои заботы: безлюдно, умиротворенно.
   Еще не сложилось дружеских кружков, не проявились пристрастия, не показывали характеры. Главное – на этой первой сессии не было экзаменов, - только лекции.
   Поначалу лекции захватывали, - особенно по археологии. Нравилось заниматься древнерусским языком. Евгению, вообще было интересно все, он попал в ту обстановку, о которой мечтал.
   Иное было с Владимиром. Чем больше слушал лекции по истории партии, то все более и более мрачнел. Перед самым концом сессии заговорил об этом.
            - Ходит этот довольненький Святицкий и повторяет, как попка – Бухарин схоласт, Бухарин схоласт, - сказать ему больше нечего? – Константинов заметно нервничал.
   Святицкий читал у них лекции по истории КПСС. Женя отметил одну закономерность: чисто «идеологические» курсы зачастую преподают бывшие военные политработники.
   Святицкий был полковник запаса, носил пиджак нараспашку, внушительный живот, длинный и широкий галстук, который повторял изгибы пухлой груди и брюха и широким концом закрывал пряжку брючного ремня.
   Военным и близко не пахло. Несло благодушием, сытенькой, спокойной и размеренной жизнью. Студенты на него не в претензии, - он двоек не ставил.
На Володину тираду Женя спокойно ответил:
            - При чем тут Святицкий, - это Ленин так характеризовал, - хотя понимал правоту Константинова. Смысл и сущность партийных разногласий как-то уплывала, и её не могли объяснить ни в лекциях, ни в учебниках.
Константинов неожиданно резко и горячо заговорил:
            - Знаешь, ведь мой отец, гимназию в 1911году закончил. Мой дед из потомственных священников, да не из простых. Во время первой русской революции они большевика важного скрывали. Этот большевик и спас отца в тридцать седьмом. Отцу сейчас восемьдесят лет, и директором школы еще до войны работал, - Володя передохнул и закончил, - мешок с вещами и сухарями у отца наготове стоял, да и не только у него… Он говорил, что все не так было с Бухариным, как в учебниках пишут, - товарищ высказался и как-то успокоился.
Евгений ответил:
            - Ну и что, двадцатый съезд осудил репрессии, у нас в селе тоже мужиков забирали, неведомо куда, - мама рассказывала – назад не возвращались, - но сам поразился иному: оказываются, есть еще люди, которые до революции гимназию окончили, а еще более, что священники могли спасать! большевиков.
В сущности, оба понимали – в истории партии много чего не сказано: недаром она такая скучная: съезды, да решения. Живая жизнь, а значит и история - не бывает скучной.
Больше на эти темы не говорили, а Константинов к этому курсу потерял интерес.
Их споры были еще впереди. Традиция русских студентов - спорить по всем ночам - не обошла их поколение. Обычно дискутировали особенно жарко на втором и третьем курсах, - потом – утишалось.
Этот разговор только предвещал будущие словесные баталии.
А пока всех удивлял и веселил Виктор Васильевич Фуранин. Витя тоже оказался в этой комнате общежития. Женя, несмотря на последний разговор, рад был увидеть прежнего соседа.
Фуранин, как и летом, ходил по комнате в шортах, демонстрируя ровный, коричневый загар. На лекциях изволил быть только несколько дней. Потом перестал посещать занятия.
Когда компания парней возвращалась с лекций, - наблюдали одну и ту же картину: Виктор Васильевич расхаживал между кроватей с бутылкой кефира в руке, в другой – батон хлеба.
Женя, на правах давнего знакомого, - интересовался:
            - Виктор Васильевич, ты чего занятия не посещаешь?
            - Я эти лекции слушал.
            - Ну и что, - до сих пор помнишь? – и язвил.
            - Наука, Витенька, идет вперед, ученые делают все новые и новые открытия. А ты все одно бубнишь – Отто Николаевич Бадер, суньгирьская стоянка…- Фуранин обиженно перебивал.
            - Да, Отто Николаевич, я лично разговаривал с этим профессором - он раскопал Сунгирь. - Женька уже совершенно уверенно.
            - Виктор Васильевич, а ты знаешь, сколько берестяных грамот открыли в прошлом году в Новгороде? – и, для того, чтобы прекратить этот пустой разговор, - поинтересовался, пораженный мелькнувшей догадкой.
            - Вить, почему в столовую с нами не ходишь? – Виктор Васильевич сразу смутился, неуверенно и тихо проговорил.
            - Я из дома перевод жду, мне мама должна деньги прислать. - Женька, с досадой на себя.
            - Витя, ты благородного из себя строишь? Зачем молчишь и ничего не говоришь? Что же ты так плохо об нас думаешь? – Женя продолжал.
            - На, возьми десять рублей и не сиди голодный, - Виктор, - с готовностью.
            - Как только перевод получу, я сразу отдам. - Женя, - уверенно.
            - Кто же в этом сомневается. У меня самого денег в обрез.
Внешне грубоватый и резкий, Женя только много позже до конца понял Фуранина. Сам Женька никакими комплексами не страдал, - хотя они у него были. Но, так сложилась его жизнь, что пришлось распрощаться и с деревенской стеснительностью, и определенными нормами поведения, усвоенными в результате строгого воспитания.
Он давно понял, что с наглецом надо тоже быть наглым: и подлости не прощал, хотя и не был мстительным. Был сторонником, как говорят в американском кино, - мгновенной справедливости.
Кроме того – никогда не был мечтателем, и все мечты старался перевести на язык реальности, то есть – возможности.
Евгений даже досадовал на то, что его бывший сосед, здесь, в новом коллективе, не пользуется уважением, и над ним вот-вот будут смеяться. Этого он позволить не мог, поэтому разговаривал с Фураниным предельно вежливо, «работая» на опережение. Если бы Женька знал!
Виктор Васильевич получил перевод, но на лекции все равно не ходил, - так же бродил по комнате и внимательно рассматривал свой тугой живот.
В конце концов, он объявил Жене, что никак не может сходить в туалет. Кобрин сначала даже не понял.
            - Что значит, - не можешь сходить в туалет? Как это? – Витя, с обезоруживающей стеснительностью, пытался объяснять.
            - Ну, не могу, уже с неделю не могу. - Женя, наконец, догадался.
            - По легкому или по тяжелому? – Витя выразился по- городскому.
            - По большому. – Женя уточнял.
            - А брюхо-то болит?
            - Живот не болит, - печально проговорил Виктор Васильевич.
Кобрин с такой болезнью ни разу не сталкивался. Он не помнил, когда вообще болел. Все его болезни – это порезы да ушибы. Поэтому он посоветовал:
            - Ну, пробеги по набережной километров пять, брюхо-то растрясется, - потом, что-то вспомнив, дал еще совет:
            - А, вот еще, - выпей пургену, есть такое лекарство – от запоров помогает, - потом посетовал, - Виктор Васильевич, у тебя какая-то болезнь экзотическая, ей только старики болеют, - двигаться надо больше, а то не миновать тебе клизмы.
Фуранин понял, что Женька в этих делах плохой помощник, стал советоваться с другими. Ему порекомендовали покушать сырой столовой свеклы.
На следующий день, когда вся толпа явилась с занятий, - увидели: на покрытом белой, бязевой скатертью круглом столе, который стоял посреди комнаты, на тарелочке лежала чисто вымытая бордовая свеклина внушительных размеров.
Фуранин осторожно резал её на кубики и медленно жевал. Витино поведение становилось предметом обсуждения. Никто не смеялся, но каждый интересовался, как обстоят его дела, и сколько дней прошло с последнего благополучного посещения туалета.
Употребление свеклы никак не повлияло на состояние пищеварения. Фуранин по- прежнему пил кефир, заедая батоном хлеба. Через десять дней Женькино предупреждение насчет клизмы сбылось. Виктор вынужден идти в поликлинику.
Когда все вернулись с занятий, то увидели радостного Виктора Васильевича, который стоял посредине их большой комнаты. Лучи заходящего солнца через широкую оконную раму оранжевой полосой освещали воспрянувшего и возбужденного однокурсника.
Женьке было смешно и одновременно досадно на этого дурашливого соседа, который окончательно губил репутацию серьезного человека. Он просто спросил:
            - Рассказывай, герой резерва, как делают такие операции, - Женя считал, что Фуранин пошлет его куда подальше. Но, к его удивлению, Виктор Васильевич в подробностях стал рассказывать успокоившимся и тоненьким голоском. Ему явно нравилось быть в центре внимания, хоть и такой ценой.
            - Меня завели в большую комнату и попросили спустить брюки, и лечь на кушетку. - Женя уточнял.
            - Это ты с голой задницей светился?
            - Ну, да, - девочка набрала в спринцовку воды…- Женька перебил и спросил, разделяя слова.
            - Какая девочка? Что ты тут нам врешь! – Фуранин, - спокойно.
            - Медсестра молоденькая: она сама стеснялась, и я стеснялся. – Ребята еле-еле сдерживали смех.
Фуранин продолжал:
            - Она закачала воды из спринцовки в задний проход и ушла. А я остался лежать. – Витю переспросили.
            - А девочка тебе ничего не сказала?
            - Нет, она ушла, а я лежу как дурак. – Женя язвительно продолжил, - стеснительный, с голой задницей и ждешь у моря погоды: тут и начался шторм.
Витя, - увлеченно:
            - Да, шторм: я еле-еле успел добежать до унитаза, который оказался в другом конце процедурной - все равно все у них там забрызгал.
Парни уже не смеялись, а ржали. Женька только проговорил:
            - Так и ушел? Хоть с девочкой-то попрощался?
            - Нет, я быстро-быстро ушел.
Женя под общий хохот заключил.
            - Все же, Виктор Васильевич, ты не по интеллигентному поступил. Надо было по честному – спросить ведро воды, тряпку и убрать все последствия.
Фуранин постепенно становился главной «экзотикой» их курса.
… Быстро летели недели сессии. В судьбе человеческой, как в исторической науке: те события, которые считаешь важными и определяющими, впоследствии исчезают из памяти и никакого влияния на твою жизнь не имеют. А маленький незаметный случай разрастается до огромных масштабов и становится судьбоносным…
Кобрин спускался по широкой, старинной лестнице их факультета. Навстречу поток студентов, - время перерыва и все расходились по своим аудиториям.
Неожиданно его окликнули:
            - Кобрин, – Женя! – Голос женский и очень удивленный. Евгений поднял голову: ступенькой выше на него смотрела, улыбалась, и удивлялась Фая Шагаева.
            - Как ты здесь оказался? - Женя, хоть и сам не ожидал такой встречи, но все же немного досадливо.
            - Фаин, да я здесь на установочной сессии, - и сам, в свою очередь спросил, - а ты как?
            - Да я уже на шестом курсе, - приехала на консультацию по диплому.
Все понятно стало Жене: вот что значит потерянное время. Пока он на заводе, да в армии, незнамо чем занимался, люди высшее образование завершают.
Вон она, какая веселая, уверенная, и смотрит немного свысока. Она всегда на него свысока смотрела, как будто покровительство оказывала.
С Шагаевой он познакомился в Медянской школе. Фая училась в десятом классе и была секретарем школьной комсомольской организации, а он в девятом и – комсорг класса.
На самом деле Женька очень ошибался, так думая про школьного товарища. А кем же они были?
Евгений не признавал дружбы между юношей и девушкой. Считал, что это все глупости, и все это может кончиться только одним…
Как впоследствии не признавал дружеских отношений между мужчиной и женщиной. Для него девушка могла быть только женой или соратником по вселенской борьбе за справедливость, по крайней мере, - просто сослуживицей.
Из литературы знал, что были и есть такие женщины, связь с которыми незаметно объединяет какими-то краями все перечисленные женские ипостаси, - если включить сюда любовные утехи и духовную близость.
А жена отвечает таким требованиям? По мнению Евгения – нет. Жена – это жена, и никакая она не соратница по борьбе, и не попутчица. Жена – это вторая половина человека, - её не отделишь и не определишь.
Евгений, по своей начитанности, помнил выражение из какой-то книжки: что бог соединил, то человек не разъединит. А вот это – «они жили долго и счастливо и умерли в один день», - считал, - сказано для красного словца. Тут он тоже, как и в данном случае, ошибался.
Фаина была очень рада увидеть Кобрина. И совсем не по тем основаниям, которые крутились у Женьки в глупой голове.
Есть девушки, которые еще сидя за партой, определили, что они будут учительницами. Фая была из этой категории.
Такие девушки даже к своим ровесникам относятся со снисходительной добротой, но никогда не командуют и не давят авторитетом.
Они умеют общаться на короткой дистанции, то есть – дружески и тепло, и умеют создавать атмосферу длительных привязанностей. Именно вокруг них образуются классные коллективы, которые не распадаются и через десятки лет.
Чему же учат такие учителя? Тому, чему и должен учить настоящий учитель: понимать человеческую душу, и истинной любви.
Женя хорошо чувствовал, что Фаина одна из немногих ровесниц с кем он мог говорить свободно, и открыто, не боясь, что тебя не поймут.
Кроме того, Шагаева была именно той девушкой, которая больше всех подходила под идеал дружбы. Но такую дружбу он не мыслил.
Они последний раз встречались шесть лет тому назад. Фая почему-то пришла на их выпускной вечер в школу, и он её даже провожал до дома. Те времена вспоминать не хотелось. Поэтому разговор получился сумбурный, бессвязный и короткий.
            - Фаин, где же ты работаешь?
            - В Языковской школе – историю преподаю.
            - Что же, живешь прямо в Языкове?
            - Живу, но как-то стараюсь дома быть.
            - Как это? Все же Медяна далеко.
            - Отец помогает. То на своей машине отвезет, то кого попросит.
Женя вспомнил, что отец у Фаи был парторгом колхоза.
            - А ты как? – В свою очередь спросила Женьку.
            - Весной из армии пришел, летом экзамены сдал…
Потом сообщил, что нигде не работает, а живет пока в Озерах. С тем и расстались. Женя понял, что Шагаева не замужем, но что-то промелькнуло в её тоне, когда про работу говорила, - как будто недовольна.
Фая рада встрече вдвойне. Она даже немного завидовала Евгению, так как, не обладала той степенью жизненной свободы, которая была у Кобрина. Его энергетика и эмоциональность полностью отвечала её представлениям о молодом человеке. Но все же отдавала себе отчет, что Кобрин очень жесткий для неё человек, и непредсказуем.
Да и не в этом было дело: Фая выходила замуж и должна была уехать жить в районный центр. Находилась там и работа – инспектор отдела народного образования. Было одно но…
Нужно найти замену на её место преподавателя в Языкове. Поэтому перспектива отодвигалась до лета. А сейчас, неожиданно, эта проблема могла решиться. Но говорить об этом – рано, так как и со свадьбой, да и с новой должностью были неясности, - правда, несущественные.
С тем и расстались. А через час Кобрин об этой встрече забыл начисто.
… Есть разница между деревней и городом? Есть, да еще какая! Вроде недавно Женя на сессии был. Весь в другой жизни, так ему желанной…
В этой разнице Женя был просто уверен. А когда прочитал знаменитую фразу о «идиотизме деревенской жизни», и понял, что этот самый «идиотизм» выражается в известной оторванности сельского мира, сельских людей от какой-то великой и таинственной борьбы «прогрессивного человечества», от великих дел и открытий: задумался.
А зачем его сверстники в города уехали? В театры ходить, жить какой-то интересной и значительной жизнью? Знает он эту жизнь, - сыт по горло. Примитивно все: в селе хоть свет вольный видишь.
Друг его, Колька Микин, уже в Горьком жил: женился, на заводе токарем работает. Комнату-секцию в общежитии получил.
Был у него: тоска. С работы - в общежитие. Жена молодая, но злая, маленький ребенок…
Смотрел на Кольку и не узнавал: превращался его товарищ в какого-то озлобленного, загнанного молодого мужика. Куда все подевалось? О каких театрах речь? Думать смешно.
А другой Женькин друг, Мишка Волин, в селе остался: тоже женился и ребенка родили, - нисколько не изменился. Еще увереннее стал: своим хозяйством живет, - корову держит, огород засевает.
Значит не все просто на этом свете, и не в том дело, кто, - где живет.
Странно, но Евгения, ни в какие края не тянуло. Да и понимал, что нужно в спокойствии – дома – хоть года два проучиться. А там – видно будет.
В конце ноября, когда ударили морозы, а снег еще не выпал попросил его бригадир колхозный, Дмитрий Федорович, поработать стропальщиком. Работа простая: соломенные скирды с поля волоком таскать.
Таскали, конечно, трактора, а его задача, - с волокуши троса стальные растянуть вдоль клади и железным шкворнем петли на концах к тракторному прицепу зафиксировать. Трактор потихоньку волокушу прижимает к торцу скирды, а ты следи, чтобы троса правильно растянулись и не перепутались.
Потом, кладь с места трактором, - а если не получается одним, то двумя – с места сдвинуть. А далее все просто: по мерзлой пашне и дороге трактор кладь волочет до колхозного двора. А там, - троса отцепить и вновь в поле. За короткий декабрьский день рейса три делали.
Тракторист, с которым Женька работал – Мишка Носков. Михаил – парень рассудительный, спокойный и малоразговорчивый. А в кабине ДТ-54 и не поговоришь.
Только сейчас Евгений понял - каково трактористом работать: от одного шума голова распухнет. В гусеничном тракторе - не в машине – рессор нет: по мерзлым глыбам трясет основательно.
Одна дверка в кабине постоянно открыта: трактористу приходиться высовываться из кабины и смотреть, - как и что там с кладью. А на дворе – не май месяц: декабрьская пронзительная и колючая поземка.
В один из таких дней подошла к ним измученная тетя Поля Сушина, попросила:
            - Вы уж, робяты, посматривайте вдоль кладей-то. – Мишка и Женька согласно закивали.
            - Смотрим, смотрим, теть Поль.
Начались снегопады, ветер наметал вдоль кладей бугорки сугробов, - зима обещала быть снежной.
Парни понимали, о чем их просят. Неделю искали Кольку Сушина, - молодого семнадцатилетнего парнишку, который ушел в Медяну провожать в армию своего друга и на следующий день не вернулся.
У Сушиных большая семья. Колька шестой или седьмой по счету. Федор Степанович – глава этого семейства, по-сельски – Федяй, приходил в Озерский магазин и с собой в помощь брал кого-то из старших. Набирал в мешок хлеб и другие продукты. Когда мешок наполнялся, он, не оборачиваясь назад – окликал, проговаривая быстрой скороговоркой, обрубая слова:
            - Витьк, Вовк, - ты штоль - Шурк, - и совал в чьи-то ребячьи руки буханки хлеба, которые не помещались в мешок.
Парни вырастали не злобные, не драчливые, а девки веселые и разговорчивые, - в мать – тетю Полю, которая и просила сейчас «посматривать».
На самом деле, народом обошли уже все поля, окрестный, ближайший и дальний - леса; прошли берегами озер, вдоль черной холодеющей воды, которая покрывалась тонким льдом.
Не хотелось думать, что даже тело не найдут. Это было непривычно и страшно.
Скирду все равно приходилось обходить со всех сторон. Смотрели, может, нору в соломе прокопал, но кроме одичалых котов никого не видели. Коты питались мышами и намеревались вольготно и с комфортом перезимовать. Благо, в соломе - не эамерзнешь, а главное живность рядом, и никуда не денется.
Но случались и неприятности.
Кота, который из клади не убегал, несмотря на шум трактора, и укрывался в соломенных пластах, так сжимало волокушей, что он орал дурным голосом, а потом все тише и тише, и слышались уже не кошачьи жалобы, а детский стон.
Тогда Женька махал рукой, Мишка останавливал трактор, который только что сдернул скирду с места: кошачий вой прекращался.
Друзья выдирали пласты соломы руками, пытаясь освободить бедолагу. Глупое животное забивалось вглубь скирды. Так и приходилось волочь кладь под грохот мотора, вой и стон кота…
Сидели в продуваемой кабинке, трактор ревел и задирал нос на больших глыбах: парни молча злились от бессилия, и от ощущения какой-то вековечной несправедливости жизни…
А история с Колькой Сушиным получила трагическое завершение, как и предчувствовалось.
В эту зиму тело так и не нашли, хотя какие-то неясные и глухие слухи разносились по селу. Но в основном склонялись к одному: никак не мог пропасть, как только утонул в озере.
Вразумительно объяснить, зачем ему понадобилось в воду лезть, в эту пору, - пусть хоть и пьяному? – не могли.
Весной, когда сошла полая вода и озера вошли в берега, тело Кольки Сушина обнаружил озерский мужик, который проверял с вечера поставленную сеть.
Наклонился с долбленой лодочки-ботника, выбирая руками сеть, и – рядом, под ботником, на метровой глубине стоял в прозрачной воде, раскинув руки, - труп человека. Мертвец одет по - зимнему: куртка, брюки, ботинки.
Мужик сам чуть не перевернулся на своей верткой и неустойчивой лодочке. Рывками, работая веслом, выгреб к берегу - кинулся в село.
На тракторную тележку погрузили большую колхозную лодку, и тело из озера достали. В эту лодку положили мертвого Кольку и укрыли мокрым, жестким брезентом. Трактор стоял на сельской площади, лодка в тележке, - ждали следователя из района.
После стали известны результаты медицинской экспертизы. Парнишка не утонул, - его убили. Тело лежало всю зиму закопанное в навозной куче и брошено в воду накануне того дня, когда обнаружили.
Убийцу не нашли, вернее – не искали. Списали на несчастный случай. А экспертиза? Бумагу можно другую выправить, - проверять все одно – некому. Кто же будет ухудшать районные показатели?
Когда речь идет о функционировании государственных институтов, - хоть в СССР, хоть в современной России, никогда не следует забывать два понятия: «выносить сор из избы» и «местные элиты». Не случайно, от одного воняет древнерусским княжеским тиуном и псарем, а от другого пахнет французскими духами современной западной политологии, которую мгновенно стали преподавать вместо марксизма. Но суть одна: « держать и не пущать».
После того, как в это лето, Виктор Сажин продал, только что построенный из красного леса пятистенный дом и перебрался в подмосковный совхоз, - слухи стали более определенными. Все склонялись к тому, что Сажин, здоровый сорокалетний мужик, встретил, в эту метельную ночь пьяного мальчишку и во время какой-то разборки нечаянно – убил.
А причина ссоры проста: Колька грозился сообщить в милицию и правление колхоза, что Сажин, который работал шофером, воровал колхозный комбикорм. Эти корма возили из районного центра, в мешках.
Сажин, по дороге из Жильны, заворачивал в Медяну и выгружал несколько мешков у своей родни. Мужики-грузчики, среди которых был и Колька, каким-то образом были в «доле». Вернее всего, Витька, поил мужиков самогонкой, а Кольке, по молодости лет, - не наливали.
Колька, - тонкий, высокий юноша, был вспыльчив, упрям и несговорчив – в Федяя. На этой почве и произошла небольшая драка, при совершенно случайной ночной встрече.
Одного удара в висок было достаточно. А как тело укрывал и что чувствовал сам убийца – знает темная, метельная ночь.
Страшное дело совершил, но и страшно было садиться на десять или более лет, когда только что завершил тяжелое строительство и начал выбиваться из нужды; да и дочери было только пятнадцать лет - почти ровесница убитому юноше.
… Года через два дошла в Озеры весть: у дочери Сажина ногу отняли по самый пах – саркома. Кто-то тихо вымолвил: «Бог-то не Микишка…». Так что, - справедливость была, только – вот такая…
За неделю до нового года, когда перевозили всю бригадную солому, к Кобриным пришла сельсоветская техничка, она же посыльная и передала, - мол, тебя, Женя, просили позвонить в Языковскую школу.
Тут он и вспомнил про встречу с Фаей Шагаевой. Странный все же Евгений человек. Конечно, догадался, что это Фаина «сватает» его в эту школу учителем истории.
А что же он ожидал: иного? А чего же иного и желать? Все, все это понимал, но – не готов оказался, внутренне не готов. Не мог себя учителем представить. Слишком резким казался переход в другой социальный слой.
Но тогда же, - засело в голове: если не выдержишь этого испытания – грош тебе цена. Но более всего Женька боялся показаться несостоятельным как историк, - ведь только начал учиться.
Это у него со школы: всяких учителей принимал, и всё казалось справедливым, кроме одного – плохое знание предмета. На самом деле, малое количество учеников оценивает учителя по этому критерию. В основном оценивают по очень расплывчатой схеме: добрый – злой.
Все эти опасения были, не то, что напрасны, но, как потом понял Евгений, даже необходимы. Молодой человек свою сущность не знает. Есть одна редкая русская поговорка – « на земле то немного, может под землей много» - её Женька еще в детстве услышал, но смысл не понял.
Только со временем стала ему вырисовываться суть - это когда оценивают мальчишку-подростка. Ясно, что не только о физическом росте идет речь, а о потенциальных возможностях, которые скрыты под «землей», то есть в корнях, в основе.
Позвонил в Языково. Попросили прийти, познакомиться. Пришел, поговорил с директором школы – Николаем Егоровичем Борминым. Мужчина средних лет, похожий больше на колхозного бригадира, чем на директора.
Как Женя понимал – выбора у директора не было.
Съездил в Жильну, в районный отдел образования, - привез приказ о назначении учителем истории в Языковскую среднюю школу. Первый урок одиннадцатого января, - сразу после школьных каникул. Вольной жизни оставалось всего – ничего: две недели.
Днем Женя писал контрольные и курсовую работы и готовился к первым урокам, а вечером ходил смотреть телевизор к своему старому знакомому. Про этого приятеля мне Евгений Валерьевич подробно рассказывал. Вот этот рассказ: отдельно.
Так его и назовем.
            Чуня

Чуней прозывали моего друга по детским играм. На самом деле его звали - Колькой.
Этот мальчишка, немного постарше меня, жил на нашей улице. Его мать работала в колхозе – дояркой. Рос он без отца.
Мать, которую все звали – Танька Чунина, мало обращала внимания на сына. Сама она была, в ту пору, молодой бабой с визгливым голосом.
Чистоплотностью не отличалась, скорее наоборот: маленькую комнатку, в которой они жили, убирала раз в год – перед пасхой. Сначала скребла лопатой пол, отдирая пласты грязи и спрессованного мусора. Потом подметала веником. На этом уборка заканчивалась.
Их избенка была сложена из тонких, похожих на жерди, бревен; имела некое подобие сеней со щелястыми полами и стенами, и никогда не закрывалась. Основное пространство занимала русская печь и старая железная кровать, с продырявленным матрацем, закиданным каким-то грязным тряпьем.
Самодельный стол, табурет, небольшой дощатый сундучок, который служил одновременно и стулом – дополняли меблировку этой хижины.
Танька Чунина относилась к тому типу деревенских баб, которых называли – гулящие. Дома её застать было трудно, она или на работе, или в компании таких же молодых баб.
Эти бабенки собирались в одной избе, точили лясы, беспрерывно грызли семечки, переругивались или выпивали.
Иногда она пропадала по неделе, так как подобные ей подруги жили и в соседних селах, и все - каким-то образом - друг друга знали.
Молодых мужиков и парней эти доступные бабенки привлекали.
Потому Чуня был вольным человеком. Никакой скотины у них в те поры не было, если не считать нескольких кур.
В детстве мы постоянно играли в войну.
Колька эти военные игры не любил, - не любил и футбол. Но зато «в ножички» или в «лапту» - ему не было равных; рано начал играть в «орлянку» на деньги, покуривал махорку.
Часто играл один. Эта игра была одна и та же: он косил траву (рвал её руками), сушил её, и на какой-то самодельной маленькой тележке, запряженной лошадью – возил это сено.
При этом он точно копировал взрослых мужиков: так же обращался с воображаемой лошадью, так же ругался матом и щелкал веревочным кнутом.
Одной из самых любимых наших игр были прятки. Однажды Чуня поспорил, что спрячется в своей избе: «Вы меня не найдете». Все согласились, так как знали, что в их избе спрятаться невозможно.
Вначале Колька спрятался на печке, зарывшись в тряпье. Его нашли быстро. Но Чуня не сдавался. Второй раз спрятался в сундук, предварительно выбросив из неё какую-то одежонку. И в сундуке его нашли.
Колька проявил завидное упорство. В третий раз спрятался в подполе, хотя, конечно, никакого нормального подполья не было, - было просто небольшое углубление под полом, которое закрывалось деревянным творилом. Нашли и там. Он все равно не хотел признать свое поражение.
В четвертый раз нас ждало сильнейшее разочарование и растерянность. Обыскав всю комнату – Чуни не обнаружили.
Мы стояли между печкой и кроватью и не могли сообразить – куда спрятался Колька?
Даже тогда, когда откуда-то раздалось торжествующее мяуканье, не сразу поняли – откуда?
Наконец, догадались, что он сидит внутри русской печки. Открыв железную заслонку, увидели голый Колькин зад. Колька вылез из печки. Маленький, тоненький, гибкий, покрытый с ног до головы черной, жирной сажей, он был похож на чертенка.
Гурьбой бросились к колодцу и холодной водой стали оттирать сажу. Чуня торжествовал.
Что важно, живя такой вольной жизнью – как в поле трава, он не занимался мелким воровством, не лазил по чужим огородам и никогда не жаловался.
Когда Таня Чунина «пропадала», он находил приют чаще всего у наших соседей напротив – Волиных. Подкармливала его вся улица. Хотя жили все бедно, но на кружку молока и горбушку хлеба он всегда мог рассчитывать. Может, поэтому он ни на кого не озлобился и не стал злым, коварным волчонком.
Еще до того, как мне пойти в школу, Таня Чунина купила домишко на другом конце села. В связи с этим обстоятельством наша уличная компания потеряла связь с Колькой.
Пойдя в школу, я вновь встретился с Чуней. Но прежней дружбы не было. Вероятно, сказалась разница в возрасте. Колька учился уже в третьем классе, я – в первом.
А вот когда я доучился до шестого класса, моим соседом по парте оказался… Чуня.
Все объяснялось просто. Школьные уроки тяготили Кольку, в школе он терял свободу, к которой привык с раннего детства. Учился плохо, поэтому его часто оставляли на второй год.
Почему нас посадили вместе? Наверное, потому, что я был лучшим учеником в классе, а Чуня был второгодником, вернее, даже третьегодником.
К этому времени Колька окончательно потерял интерес к учебе, хотя писал четким, каллиграфическим почерком. Правда, никогда не ставил ни точек, ни запятых, не говоря о других знаках препинания; с грамматикой тоже было туго. Читал по слогам, мало понимая прочитанное.
В классе сидел смирно, но мысли его мало соотносились с тем, что объясняют учителя.
Однажды на уроке истории я внимательно слушал рассказ учительницы о крестовых походах. Чуня, которому уже все было абсолютно неинтересно, тихонько двигал деревянную ручку со стальным пером к моему локтю. Я ничего не замечал.
Перо проткнуло свитер, рубашку и в это время рука у Кольки дернулась, перо больно укололо мне локоть. Все совершилось мгновенно. Я со всего размаху ладонью ударил Чуню по щеке.
Пощечина получилась настолько звонкой, что учительница прервала рассказ. У Кольки выступили на глазах слезы: он не хотел меня уколоть, а только пощекотать. А мне сделалось стыдно. Стыдно за то, что не сдержался, стыдно за свой потерянный авторитет примерного, воспитанного ученика. В общем, - Бог его знает, еще за что.
   Помирились мы быстро. Хоть Колька и сидел рядом со мной, - крепкой дружбы не получалось. Слишком разные у нас были интересы.
   Чуня все чаще пропускал уроки. Таню Чунину вызывали в школу. В ответ на укоры учителей визгливо и гнусаво кричала: «А что я сделаю с паразитом, чертом этим!» И непременно перемежала свою брань матерными словами.
   Ругаться она была мастерица. Наверное, по этой причине её и в школу перестали вызывать.
   Колькина учеба закончилась в седьмом классе.
К концу подходил учебный год. Уже растаял снег, и подсыхали тропинки на улицах села. Вот - вот должны распуститься деревья. Сквозь широкие деревянные рамы школьных окон светило солнце, и его лучи отпечатывались на некрашеных полах широкими полосами. Из- за этих полов все и случилось.
   Дело в том, что несколько половиц свободно поднимались, и попасть в узкое пространство между полом и землей не составляло труда. Но это в голову никому не приходило. А Чуне – пришло.
Во время перемены, когда большинство учеников выбежали из класса, Колька залез под пол.
   Следующим уроком должна быть химия. Этот предмет вела молодая, строгая учительница. Кроме того, она была нашим классным руководителем. Ученики между собой её называли «мошкой».
   Прозвища просто так не даются. Валентина Васильевна ( так звали учительницу) отличалась дотошностью и никогда не забывала даже самых мелких проделок.
   Начался урок. Учительница зажгла спиртовку, и стала нагревать какой – то состав в узкой пробирке. Все затаили дыхание. В этот момент, из подпола, раздалось кошачье мяуканье. Поначалу на это никто не обратил внимания.
Про местонахождения Кольки знали всего несколько учеников. Но они молчали. Валентина Васильевна тоже была спокойна. Кошек, а особенно котят, приносили в школу часто.
   Кошачье мяуканье раздавалось все настойчивее. В классе зашевелились, раздались смешки. Учительница заволновалась, рука у неё дрогнула, порошок посыпался на огонек спиртовки – белый дым окутал учительский стол.
   Кошачий писк перешёл в вой. Класс задыхался от смеха. Учительница обо всем догадалась...
   Когда Чуня, весь в паутине и пыли, вылез из подпола,- вид у него был далеко не геройский. Его немедленно удалили из класса. Больше он на занятиях не появлялся. На ближайшем педсовете Чуню исключили из школы.
   Кольку, после всего случившегося, я видел редко. Он зажил своей, уже вполне самостоятельной жизнью.
Судьба свела нас лет через пять.
   К тому времени его мать опять купила маленький домик на соседней улице.
   Мы уже повзрослели. Я работал в ближайшем городе, на заводе, но каждый выходной приезжал домой.
   Колька трудился в колхозной бригаде. По зимам возил вонючий сенаж, а летом пас колхозное стадо.
   От детства у него остался постоянно открытый рот и хронический насморк. Что такое носовой платок Чуня и понятия не имел.
   Большинство сельских мужиков, если случалось простыть, поступали просто: зажав пальцем одну ноздрю - резко сморкались, и сопля вылетала, если до конца не получалось, то соплю подцепляли пальцем и с силой ударяли о землю. Также поступали и со второй ноздрей. Все это делалось молча и основательно.
   Колька так не делал. Его сопли, зелеными червячками, медленно выползали из ноздрей,- одна длиннее, другая короче. Когда длинная зеленая сопля доставала верхней губы и грозила заползти в рот,- Чуня резко втягивал воздух, зеленые сопли – червячки с каким – то всхлестом втягивались в нос. Через две – три минуты сопли опять начинали свое движение вниз...
   Он обзавелся круглой, жестяной баночкой из под ландрина,-насыпал в неё махорки. Цигарки он скручивал из газетной бумаги. Газета для самокруток аккуратно, особым образом складывалась – оставалось только оторвать прямоугольник бумажки. Впрочем, так делали большинство курящих сельских мужиков.
   Зимой носил шапку- ушанку с потертым кожаным верхом, телогрейку, ватные штаны и подшитые валенки.
   О штанах следует сказать особо. Дело в том, что Кузьма почти никогда эти штаны не снимал, разве только в бане.
   Трезвенников среди бригадных мужиков не было. Те, кто работал на лошадях, всегда могли раздобыть выпивку. Существовали разнообразные «калымы». Кому-то, что-то нужно было подвезти, спахать или сборонить усад... Мужики продавали колхозный сенаж; если удавалось,- воровали посыпку или отруби. За эти услуги расплачивались пьяным квасом.
   Пьяный квас имелся в каждом доме. Способ его приготовления был прост, как все гениальное. Брали простейшие ингредиенты: вода, дрожжи, сахар,- все это в определенной пропорции. Эта смесь заливалась в алюминиевую флягу, - ставилась на горячую печь. Напиток был готов дней через пять.
   Чуня еще в школьные годы этот квас пробовал. А уж когда стал работать на лошади, то почти всегда находился в различной степени опьянения.
   Пьянел он быстро,- опьянев - сразу засыпал. Уснув, в пьяном состоянии - мочился. Этим и объяснялась тайна Колькиных ватных штанов - они играли роль своеобразных памперсов.
Дома Чуня спал на горячей печке. Утром вставал,– «памперсы» были сухие. Но причудливый аромат, который состоял из запаха сенажа, навоза, лошадиного пота и мочи, повсюду сопровождал его. Ясно,- вниманием женского пола он не пользовался.
Шло время.
Я все реже и реже стал приезжать в село. На заводе появились друзья, к которым стал привыкать; да и работа слесарем – жестянщиком становилась интересной.
   Однажды, уже весной, я приехал домой. Мать мне сразу поведала историю, в которую я поначалу не поверил.
   По деревенским рассказам дело было так: Чуня, вместе со своим приятелем, тоже Колькой, но прозвище у него было под стать – «Кобель»,- напились, зашли в дом одинокой старухи, и, якобы,- изнасиловали её.
   Все село обсуждало подробности этого происшествия. Друзья сломали слабенький запор в сенях, вломились в избу, кто-то из них сразу выдернул электрический провод из выключателя. Оказавшись в полной темноте, Варя (так звали старуху), залезла в подполье, где хранилась картошка. Там и была застигнута.
   Варя была безродной, неграмотной старухой. В сельском совете её уговорили не подавать заявление в милицию. А Чуне и «Кобелю» посоветовали возместить ущерб.
   В последствии, в сердцах, Таня Чунина, ругая Кольку, кричала на весь уличный порядок: «Черт неумный, за тебя я купила платье Варе, да сто рублей денег дала. А этот Кобель пусть и близко к моему дому не подходит!».
   Колькин приятель вскоре уехал в Горький. Постепенно история забылась, как ничего и не было. Конечно, люди осуждали Чуню, но понимали, что это он сделал по пьяной дури. Вообще-то больше винили его приятеля, который и на самом деле был всему заводилой.
В эту же весну Чуню взяли в армию.
   Служил он в стройбате, был сержантом, командовал отделением. От армии, у него остались воспоминания о своем командире роты по прозвищу - «Тудой-Сюдой»,- Колька рассказывал, что их командир именно так подавал команды.
   Вернувшись, он застал перемены в своем семействе,- мать приняла сожителя: Кузьма не удивился, а даже наоборот.
   Первая моя встреча с «Кочетком», так прозывали сожителя, была достаточно замечательна. Со своим товарищем, Мишкой Волиным, решили навестить Чуню. Установилась зима, мела декабрьская метель.
   В маленькой комнатке тускло светила лампочка, посредине стояла железная буржуйка. По грязному, как всегда, полу валялись кусочки кожи, дратвы и обрезки от валяных сапог. На низеньких скамеечках сидели Чуня и Кочеток,- подшивали валенки. Сожитель Тани Чуниной сразу встал со скамеечки, протянул мне ладонь и внушительно отрекомендовался: «Николай Петрович Кочетков,- врач стоматолог, офицер запаса».
   Я был весьма озадачен. Ни на врача- стоматолога, ни на офицера запаса он не был похож. Передо мной стоял небольшой мужчина в потертой и засаленной безрукавке, коротко постриженный; в волосах блестела седина. Но держался он уверенно и пытался казаться солидным. Потом мне рассказали историю этого офицера запаса.
   Кочеток был родом из нашего села. Старшее поколение хорошо помнило Кочетковых. Это была работящая, мастеровитая большая семья. К тому времени в Озерах из их фамилии никого не осталось. Сам Николай Петрович во время войны действительно дослужился до звания лейтенанта. Был женат, имел детей. В начале 60- годов его уволили из армии. Он начал пить, семья распалась. И Кочетков стал бродить «меж двор». После войны было много одиноких женщин. «Прилеплялся» то к одной, то к другой...
   В конце - концов судьба опять занесла его на родину. Здесь, в Озерах, он и сошелся с Таней Чуниной, с которой был знаком еще с ранней юности.
   Впоследствии сам Николай Петрович уверял, что умеет вставлять зубы, но этому плохо верилось. К нему больше всего подходило расхожее присловье: «Что стоишь, качаясь, офицер запаса, ты теперь не рыба, ты теперь не мясо». А валенки он действительно подшивал мастерски...
   Чуня тоже быстро наловчился. Отбоя от заказов у них не было. Цена была приемлемая – три рубля за пару подшитых валенок. Кстати, столько же стоила четверть (три литра) пьяного кваса.
   Рано утром Таня Чунина уходила на утреннюю дойку. После работы она заваливалась на печь спать. Проснувшись, собиралась на вечернюю дойку.
   Чуня и Николай Петрович с озабоченными лицами делали свое дело. Кто сучил дратву, кто готовил стельку. В общем, создавали вид неутомимой трудовой деятельности.
   В грязной, закопченной избушке жарко топилась буржуйка, махорочный дым стелился по комнате какими – то причудливыми слоями.
   Таня Чунина надеялась с помощью своих мужиков поправить денежные дела. А у них были совсем другие планы.
   Как только мать уходила на работу, Чуня вытаскивал готовую пару валенок и быстро уходил. Возвращался он с четвертью кваса. К вечеру Колька и Николай Петрович напивались.
      С работы приходила Таня и начиналась невообразимая ругань. В Кочетка летели валенки, поленья и другие предметы. Доставалось и Чуне. Танька кричала надрывным голосом: «Убью паразитов, я сама ломаюсь на работе, вас еще кормить! Где деньги?»
   Чтобы утихомирить расходившуюся и брызгавшую слюной мать, Чуня доставал мятую трешку и отдавал. Танька мгновенно успокаивалась. Наливала в алюминиевую миску похлебки, резала хлеб... На завтра все повторялась снова.
   С наступлением весны Таня Чунина выгнала Кочетка и он опять пошел скитаться по «городам и весям».
Вскоре Чуня женился.
   Ни любви, ни ухаживаний предварительных, и не предполагалось. Все дело состоялось в русских традициях. Их просто свели, то есть матери договорились,- и все было решено.
   Ни свадьбы, ни невесты Колькиной не имел счастья видеть. Я сдавал экзамены в университет на заочное отделение. Потом была установочная сессия. Потом мне предложили работать учителем истории.
Я стал преподавать историю и обществоведение в средней школе села Языково. Село находилось в восьми километрах от Озер. На занятия ходил пешком. Уставал сильно. По вечерам готовился к урокам и писал контрольные работы в университет.
   Мама говорила мне, что Чуня опять стал работать в бригаде, возил сенаж. Семейная жизнь у него не заладилась.
   Невеста, родом из соседнего села – Медяны, оказалась неумной, грязной и ленивой. Но это не смущало Кольку. По этим параметрам она как раз и подходила. Тем не менее,- Кузьма развелся.
   При встрече я спросил Кольку о причинах развода. Он кратко пояснил: «Надька – то крашовитой была. Я стал догадываться, а потом мне шапнули». Из этого «монолога» я ничего не понял. О чем он стал догадываться, и о чем ему «шапнули»?
   После мне рассказали, что эта Надька повадилась ходить на трассу, где ездили рейсовые автобусы. Шоферы её охотно сажали. Тут мне все стало ясно.
   Впоследствии, Чуня, будучи в подпитии, продолжил тему своей первой женитьбы: «Я ведь и с сестрой её спал, я бы и до тещи добрался, да не успел». Мне оставалось только удивляться поступкам и мыслям Кольки. Если бы знать, что будет дальше...
   Как я уже упоминал, по летам, Чуня пас колхозных коров. Но в этот сезон колхозное начальство решило: годовалых телок и бычков пасти отдельно и на отдельном пастбище, благо таковое имелось.
   Еще до революции Озерской общине принадлежал обширный остров на реке Суре. Остров представлял громадную луговую поляну, по краям заросшую кустарником и березняком. Со стороны леса, остров, который назывался «Закривое», отделялся самой рекой, довольно широкой и бурной. С другой стороны находилось старое русло Суры. Летом, это старое русло превращалось в тихо текущее озеро, местами в болото, которое можно было перейти. Во время весеннего половодья все Закривое покрывалось водой. Место было ровное, с широким песчаным берегом. Трава росла по пояс. Было одно но...
   Этот остров находился в восьми километрах – если ехать по прямой, но у нас так никогда не бывает: извилист русский путь.
Поэтому добраться до него было довольно сложно, особенно летом. Сначала нужно было ехать полем, а потом, километра четыре, по лесной разбитой колее, потом на лодке через Суру.
   Травы были хорошие, но взять сено было нелегко. Испокон века делали так: всем селом выезжали косить, ворошить и сушить сено. Там же метали огромные стога.
   Вся эта работа продолжалась не менее двух недель, а то и больше. Люди жили в самодельных шалашах, нещадно съедаемые комарами, мошкой, слепнями. Сено вывозили зимой на лошадях.
   Для такого сенокоса требовалось много народа. К тому времени село сильно поредело. Все меньше оставалось трудоспособных семей, все больше пенсионеров.
   Поэтому в решении начальства имелся свой резон. Выгоднее иметь шесть пастухов, которые будут пасти нетель по сменам. Благо, никаких загородок строить не нужно, да и вода рядом.
   Сказано – сделано. С начала лета телят на пароме перевезли через Суру. Потом по низкому берегу перегнали в Закривое.
   В число шести пастухов попал и Чуня. Для них на берегу реки выкопали яму, обшили и покрыли досками. Внутри сколотили нары, навесили дверь. Верх закидали землей. Получилась такая фронтовая полуземлянка.
   Пастухи подобрались как по заказу – любители выпить и отчаянные головушки.
   Место было глухое – в Суре и в многочисленных озерах и бокалдах рыбы было предостаточно. Пастухи привезли с собой сети, бредни, удочки – в общем, всякую рыболовную снасть.
   Телята бродили по острову, набирали вес. Иногда приезжали зоотехник с бригадиром. Стадо выгоняли на широкий, песчаный берег Суры, пересчитывали.
   Все остальное время мужики ловили рыбу. Продавали её в ближайшей лесной деревушке – Кумашке. В Озеры ехали тоже не с пустыми руками. Весь улов обменивался на спиртное.
   Недели через две, все шесть пастухов приобрели довольно дикий и осоловевший от пьянства вид.
   Однажды, подходя к своему дому, я увидел Чуню. Он валялся на противоположной стороне улицы в стельку пьяный. Над ним склонилась соседская старушка – Стеша. Рядом с Чуней бродили козы, куры, поросята. Нещадно палило солнце. Пахло крапивой и специфической поросячьей вонью.
   Войдя в дом, я спросил свою бабушку Веру, давно ли Чуня валяется?
            - Да уж второй день лежит, болезный. Мы по очереди ходим, караулим его.
            - Зачем его караулить?
            - Да ведь, как - проверяем: дышит или нет. Жалко, - вдруг помрет.
            - А почему он именно тут лежит, и что, ни разу не встал?
            - Встает, встает касатик. Как встанет, так сразу к Даше Масаровой. Выпьет у неё кружку кваса и опять на это место ложиться.
            - За что же его Даша поит?
            - Как за что? Рыбы он ей принес.
   К вечеру Колька встал, опять опохмелился и сел на бревно, которое лежало у ворот «Бесика» ( так прозывали Дашу Масарову). Около него собрались старухи, увещевали Кольку. Он только растягивал рот в пьяной, глупой ухмылке. Утром Чуни уже не было. Ушел в Закривое, так как наступала его смена.
   Впрочем, вскоре все смены перепутались. Особого надзора за пастухами не было. Иногда в землянке никто не ночевал. Разбредались кто – куда. Кто в Кумашку, кто в Медяну...
   Как – то случилось, что четверо одновременно оказались в Озерах. Изрядно выпив, двинулись на место «службы». Не дойдя до Суры, решили отдохнуть на берегу озера. На привале заспорили.
   Коля Минафонтов – «Конный», уверенно утверждал, что переплывет Суру.
            - Ставите три литра водки – Суру переплыву.
Остальные уверяли обратное.
   Дело в том, что перед этим прошли сильные, ливневые дожди. Вода в Суре поднялась. Река стала опасной для такого пьяного заплыва.
   Ударили по рукам, и, естественно выпили, скрепив спор.
   Подошли к Суре. У берега стояла большая неуклюжая колхозная лодка. Дул сильный ветер. Сура вздулась и с ревом несла мутные воды, покрытые белыми барашками волн.
   Конного это не смутило. Мужик он был решительный и гордый. Небольшого роста, крепкий, с совершенно лысой головой, хотя ему было лет сорок, он смело шагнул в воду и поплыл.
На середине реки, где течение особенно сильное, странно замахал руками и стал тонуть. Почуяв неладное, - пастухи кинулись к лодке, но через несколько взмахов, гнилое лодочное весло переломилось пополам. Голова Конного скрылась в воде и больше не показывалась. Он утонул.
   Разбухшее и посиневшее тело Николая Минафонтова нашли через три дня. Гроб с телом утопленника поставили в дощатый гараж, где у Конного стоял мотоцикл «Урал». Оттуда и понесли на кладбище...
   В начале октября телят перегнали обратно. Для того, чтобы перевезти из – за Суры оставшийся скарб и казан, в котором готовили еду, запрягли в рыдван колхозного жеребца. На обратном пути заехали в Медяну, там пропили последний улов. Мужики повалились в рыдван, сразу уснули, только головы мотались во все стороны.
   Дорога была грязной и скользкой. Чуня сидел впереди на положенной поперек рыдвана доске и правил лошадью. Он тоже постоянно клевал носом. Мокрая вожжа выскользнула из рук, попала под переднее колесо. Колька, шатаясь, слез с повозки, подсунулся под передок, пытаясь вытащить вожжи.
   Уставший колхозный жеребец ляпнул по нему копытом. Попал удачно.
   Спустя несколько дней я встретил его и спросил, что случилось. Чуня нечленораздельно что-то мне прошамкал. Лицо было опухшее и синее, вместо рта зияла черная дыра. Металлические зубы он вставил только к зиме...
   Напротив дома другой моей бабушки, Матрены, жила восьмидесятилетняя старуха - Маря Мигунова.
   Еще с детства она пугала меня своим внешним видом. Однажды я сказал маме, что Марю можно без грима в кино снимать – вылитая баба – яга. Несмотря на старость, она обладала звонким, ворчливым голосом. Часто ходила вокруг своего ветхого плетня, тыкала сучковатой палкой между кольев и что – то бормотала себе под нос. Всегда была чем – то недовольна
   Время её почти не меняло.
Та же неизменная шаль, которую она не снимала ни зимой, ни летом. Какой – то длинный, темный балахон вместо платья. Ясно, что умом она тронулась, так как всех и во всем подозревала. Даже со своими соседями – старухами общалась мало. Была одинока. Мне даже казалось, что лицо её обросло темным мохом. Правда, глаза смотрели пронзительно и ясно. Наверное, из – за этого пронзительного взгляда она мне в детстве казалась колдуньей.
   Вот с этой Марей и связана трагическая история, в которую попал Чуня.
   У Кольки завелся новый друг – Санек Сафаров. Был он старше Кузьмы лет на пять. Два раза побывал в «местах не столь отдаленных». В разговоре проскальзывали блатные словечки. Говорил не совсем чисто, картавил, но своеобразно: пригнушивал, пришепетывал и не выговаривал букву «з». Лентяй и пьяница. Друг друга они знали давно. Но в эту зиму - близко сошлись.
   Метельной февральской ночью оба попали на халявную пьянку. С севера приехал дальний родственник Сафарова. Гуляли за полночь.
   Утром «деревенское радио» разнесло новость: Чуня изнасиловал Марю.
   Потом выяснились подробности. Друзья подошли к маленькому Мариному домику. Сафаров стал стучать в дверь. Старуха встала, включила свет и вышла в темные сени. Стала спрашивать:
            - А хто там?
Санек что-то нечленораздельно бубнил и просил открыть. В этот момент Чуня выдернул гнилую застекленную раму из косяка и запрыгнул в избу. Быстро выключил свет. Маря, конечно, дверь не открыла, вернулась в комнату... и тут же попала в объятия пьяного Чуни...
   Утром она пошла в сельский совет – жаловаться. Циничный, хамоватый и вечно полупьяный секретарь сельского совета – Курнаев Василий Степанович стал выяснять все интимные подробности.
            - А ты что, не сопротивлялась?
   - Барахталась я, царапалась.
   - А как ты его узнала?
   - Я изловчилась и свет включила, выключатель – то над кроватью.
   - Но он то,- хоть до тебя добрался?
   - Добрался, добрался,- из штанов вынул – большой,- да белый.
Секретарь задыхался от душившего его смеха.
      - Ну, ты теперь не девушка,- хоть на старости лет попробовала.
На этом разговор окончился. Маря ушла ни с чем...
   Утром, узнав эту новость, я пошел к своему другу Мишке Волину. Он уже все знал. Мишкина мать – тетя Лиза, хлопотала возле печки и причитывала:
      - А, что наделал, паразит дурной,- колокол над селом повесил.
Мишка настроен был более решительно. Кричал мне:
      - Пойдем, разобьем рожу Казе (Казя – это другое прозвище Чуни).- и страшно ругался матом.
   Рожу бить не пришлось. Когда мы ввалились к Тане Чуниной в избу, то увидели следующую картину: Чуня, свесив ноги, сидел на печи, его била крупная дрожь; лицо было изборождено глубокими царапинами от Мариных, никогда не стриженых ногтей.
   Взглянув на Чуню, я понял, что «колокол» звонил не зря. Доказательства были на лице: Колька был бледен, и от этого кровавые борозды выделялись еще ярче.
   Мишка опять стал страшно ругаться и несколько раз сунул ему кулаком под бок. Чуня лязгал железными зубами и твердил одно: «Я ничего не помню... очнулся на Чирковом пруду...».
   Танька металась по комнате и визжала:
         - Окаянный, веди теперь невест-от – Варю да Марю, полы помыть некому!
   Мы с Мишкой не сразу заметили, сидящего на низенькой скамеечке, Санька Сафарова. В этой истории его имя не произносилось. Думали, что Чуня был один.
      Санек был совершенно спокоен и медленно, как бы равнодушно картавил:
         - Ты, Кольк, не ссы, ей (т.е. Маре) никто не поверит. Она,- дура. У меня жнакомые в татарах, перекантуешься у них недельки три и все жабудеться».
      Потом сказал,- как скомандовал:
      - Таньк, что стоишь, наливай квасу, шына - то провожать надо.
   Таня Чунина очумело полезла в подполье, выкопала из земли припрятанную четверть кваса, поставила на стол.
   Санек опять скомандовал:
         - Шлезай с печи, похмелимся, дрожь- то пройдет.
   На этот раз Чуню спас председатель сельского совета – Павел Николаевич. Он приходился дальним родственником Тани Чуниной. Она пошла к нему, «Христом-богом» умоляла спасти беспутного Чуню. Делу не дали ход. Но Колька вынужден уехать в Белоруссию, где жил его дядя...
   Недели через три я неожиданно получил письмо из Белоруссии. Писал Колька и спрашивал – улегся ли шум по этому поводу. Я ответил. Вскоре Чуня вернулся.
   Через некоторое время жизнь у Чуни с матерью переменилась. Неожиданно уехала в город их соседи. Таня купила у них избу. Это уже была нормальная изба – со двором, с баней. Таня обзавелась скотиной. На дворе появились корова, телка, овцы, две свиньи.
   Все объяснялось просто. Бригадный двор находился у них прямо за усадом. Оттуда можно было брать все. Их изба оказалась крайней в селе, а рядом простирались колхозные поля, которые уже никто не охранял.
   С работы она приносила полную авоську брикета, которым топила подтопок. Поросят выкармливала колхозным молоком. Чуня на лошади каждый день привозил сенаж или сена, посыпку тоже приворовывал. Прежние полуголодные года ушли в прошлое.
   Водились и деньги, - оба получали зарплаты. Они купили телевизор и новый самовар. По телевизору Танька любила смотреть «Маврикиевну», и, как ни странно – балет.
Она превратилась в толстую дебелую бабу, но голос остался прежним – говорила, как кричала. Порядка ни дома, ни во дворе не прибавилось.
   Как-то раз я заметил, что она надела платье изнанкой наружу.
         - Теть Тань, у тебя платье наизнанку одето,- сказал я, считая, что она это сделала по ошибке.
Святая простота! Танька спокойно ответила:
         - Эт я знаю. Снаружи- то оно у меня грязное стало, вот я его и перевернула.
Понятие о чистоте она имела особое.
   В длинные, зимние вечера у Чуни собиралась компания парней. Нещадно дымили махорку, грызли семечки, смотрели телевизор.
   Танька возвращалась с работы. С грохотом бросала у двери авоську с угольными брикетами. Сразу ставила самовар, заваривала чай...
   Сдвигала в сторону гору никогда не мытой посуды. Кипятком споласкивала грязную чайную чашку и блюдечко. Кипяток из чашки выплескивала прямо на пол. С явным удовольствием выпивала пять или шесть чашек чая, вприкуску с карамелью.
   Снимала пропахшую фермой грязную одежду, резиновые сапоги. Оставшись в платье и носках, плюхалась на кровать. И всегда, как бы оправдываясь, говорила:
         - Вот, робяты, хотела нынче пол помыть, да ну его на тур, что-то сегодня устала.
Через пять минут она уже храпела, несмотря на шум телевизора, разговоры «робят» и множество мух, которые не пропадали у них ни летом, ни зимой.
   Летом произошло событие, которое заставило Таню Чунину возобновить поиски невесты для Чуни.
   Договорившись на ферме, она отправилась в гости к старой подруге в соседнее село. Её не было три дня.
   Чуня не замедлил этим воспользоваться. Он привел в дом Валю- татарку, которая «давала» всем. Отыскали запасы пьяного кваса. Заперлись на замок...
   Когда Таня вернулась, она застала Чуню и Валю- татарку вдрызг пьяными на кровати. С шумом и криком Колькина пассия была изгнана.
   Стало ясно – Чуню надо женить.
   Невесту она нашла в Языкове. Но на сей раз, наученная горьким опытом, решила изменить тактику.
   Невестой Кольки должна была стать дочь старой Таниной знакомой. Матери решили, что «молодые» должны заранее познакомиться и, хоть как-то, привыкнуть друг к другу.
   Через короткое время Чуня познакомился с Любкой, так звали эту «молодую». А первая серьезная встреча должна была состояться в начале декабря. Вот тут Колька попросил моей помощи.
   Я, по- прежнему, преподавал историю в Языковской школе, но на работу пешком не ходил,- купил мотоцикл с коляской.
   Декабрьским вечером в субботу он пришел ко мне и попросил отвезти его в Языково. Я удивился:
            - Зачем тебе ночью в Языково? – он коротко ответил.
            - К бабе одной.
Мне показалось это очень странным. В Языкове он никогда не показывался.
   Завел мотоцикл, Колька сел в коляску. Только что выпал пушистый снег, было тихо, безветренно.
   Проезжая мимо озерского магазина, он попросил остановиться. На мой вопрос – зачем?; Колька дал мне деньги и сказал: «Купим бутылку водки». Зашли в магазин. Подаю деньги продавщице Раечке, моей однокласснице. Райка взяла деньги, молча и удивленно уставилась на Чуню. Я ничего не понимал. Потом Раечка завопила на весь магазин:
            - Кольк, эт ты што ли, а я тебя не узнала!
   Я повернулся и все понял: Чуня стоял на себя не похожий – он был одет в новое полупальто, новую шапку, брюки, ботинки. Кроме всего – чисто выбритый. Его в таком виде никто в Озерах не видел. Раечка продолжала вопить:
            - Кольк, а ты такой красивый, хороший. Вот всегда бы так!
Чуня покраснел, что-то бормотал себе под нос. Подала бутылку. Колька пулей выскочил из магазина.
   В Языкове остановились около незнакомого мне дома. Чуня скрылся в темноте. Минут через десять Колька и «одна баба», это была Любка, подошли ко мне. Проехали до середины улицы и остановились. Любка сказала: «Вот здесь». Я подогнал мотоцикл прямо к двери маленькой избушки. Нас ждали.
   Две чистенькие старушки сразу захлопотали. Мы разделись и сели за стол. Появилась сковородка с жареной картошкой, соленые огурцы и помидоры.
   В комнатке было чисто, опрятно, только тускло светила сороковаттная лампочка. На божнице горела лампадка.
   Разлили по рюмкам водку. Старушки, как-то сразу, задвинулись в тень. Стали выпивать и закусывать. Любка от своей рюмки только пригубляла.
   К моему удивлению Чуня пьянел на глазах. Я догадался, что он, где-то,- еще хлебнул. Не иначе, когда к Любке заходил.
Дело вконец испортилось, когда Колька уронил голову в чашку с соленой капустой и заснул.
   Я понял, что надо уезжать. Любке говорю: «Давай одежду, сейчас мы его в коляску посадим». Она замахала руками: «Что ты, что ты – он здесь останется».
   Из тени выскочили старушки. Тут я совсем остолбенел. Они на полу расстелили совершенно новый матрас, белоснежную простынь, новое одеяло с пододеяльником. Чуня на такой постели век не спал. Зная, какой грех за ним водиться, я еще пытался уговорить их, что бы они убрали все это и постелили старый ватник. Меня никто не слушал. С тем и уехал, пообещав Любке вернуться за ним завтра.
   На следующий день я вернулся за Колькой. Он сидел у старушек, вид приличный, чуть под хмельком. На обратном пути спросил его: «Ну что, обмочился?». Простодушно ответил: «Ага, весь матрас». Он был неисправим.
   Потом он мне рассказал, что эти старушки - мать и бабушка первого Любкиного мужа, который умер молодым. А второй муж, татарин, сидит в тюрьме. От второго мужа у Любки маленькая дочь – Роза.
У Любки есть в Языкове свой домишко с огородом, но она в нем не живет, а живет с родителями – стариками. Работает на ферме – дояркой.
   Чувствовалось – она ему понравилась. Перед восьмым мартом он опять попросил отвезти его в Языково, а на следующий день приехать за ним. Отвезти, - я его отвез, но на следующий день задула такая метель, что ехать не было никакой возможности. Я сам на работу ходил пешком.
   Снег расчистили только на третий день. Я считал, что Чуня ушел от Любки, так как ему надо было возить сенаж.
   К концу недели, в магазине, неожиданно встретил Таню Чунину. Она громко мне заявила:
            - Ты куда Кольку дел?
            - Как куда? Отвез в Языково,- как просил. А на следующий день, - сама знаешь, какая погода была.
            - Так его уже целую неделю нет. Мужики ругаются, замучились втроем сенаж возить.
      Я только удивленно пожал плечами.
      Недели через две я встретил Чуню.
            - Где ты пропадал? И на работу не ходил.
Колька расплылся в довольной улыбке
            - У Любке,- в домишке, она его протопила. Самогонку да махорку мне каждый день носила, и ночевали вместе – разве уйдешь?
   Да, от Любки он уже не ушел.
К концу года он перевез её в Озерки. Роза осталась в Языкове у бабушки с дедушкой. Любка стала работать на ферме дояркой.
   Через год у них родился сын. Они его назвали – Витенькой. Потом дети посыпались, как грибы из лукошка – подряд три девочки.
      Бабы говорили Любке:
            - Куда нищету-то плодишь?
Она довольно дерзко отвечала:
            - А вам какое дево? Вот нарожу говов двенадцать! (Любка не проговаривала букву «л», и детей считала как телят,- по головам).
      «Говов» двенадцать свободно могла родить. Небольшого роста, но крепкая, с кривыми толстенькими ножками, одно её портило, - лицо. Низенький лобик, глубоко запрятанные глазки и выдающаяся вперед нижняя часть лица делали её похожей на обезьянку.
      Оставшиеся «гововы» родить не удалось. Когда она уже в пятый раз забеременела, маленький теленок лягнул её в живот. Случился выкидыш. В больнице ей сказали, что больше она рожать не сможет. Кузьма потом говорил: «Завязали ей чего- то там». Но и этих «говов» было достаточно. Да и Роза переехала к ним жить.
   Вскоре Чуня купил дом и зажил самостоятельно. Как – то быстро постарел, сморщился. Личным хозяйством занимался мало. Вечно у него дома был беспорядок. Обзавелся лодкой – долбленкой. Все свободное время проводил на рыбалке.
   К этому времени, я уехал в город. В село приезжал редко.
Чуню заставал на озере: удочками карасей ловит или окуней на блесну. Так он у меня и остался в памяти – сидит, согнувшись в ботнике...
   А фамилия и отчество у него были – Афонин Николай Андреевич. Только его так никто не звал...

… Я слушал рассказ Евгения Валерьевича, и мне была понятна библейская мысль – не судите и не судимы будете.
И другая – Чаадаевская, из его работы «Апология сумасшедшего» - «Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами… Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит её; я думаю, что время слепых влюбленностей прошло…»
Вот так, - из дали тысячелетий, из глубины русской истории пересекались голоса. В эти голоса не вписывался голос немецкого еврея – К. Маркса, который писал о «идиотизме деревенской жизни». А может он, что-то свое имел ввиду?..