Цикл Сатурна. книга 1. часть 4. Партийная линия

 
                Часть 4.  Партийная линия.
               
      «Не было бы счастья,  да несчастье помогло»: смысл этой пословицы стал понятен Евгению через два месяца, после того как на мотоцикле разбился.
      Часто уже стали задавать неприятный для него вопрос: «Жень, ты еще не женился?»  А вопрос этот не простой, и не такой наивный, как кажется. Много смысла в этом вопросе…
       А почему он неприятен для молодого человека? Очень просто: здесь выражается сомнение в его мужественности и способности выбрать спутницу жизни, и вести самостоятельно хозяйство.
      С другой стороны: он по форме не обиден – тут не придерешься. Наоборот: подтверждается готовность и зрелость парня, и его нормальность; и тем самым, так грубовато, подталкивает: все, - пора жениться -  хватит болтаться, - надо детей делать и их растить, а для этого… Ну,  и так далее…
    Попробуйте эту фразу объяснить иностранцу. Вот таков русский язык. Со многими смыслами, о которых мы и сами не всегда задумываемся.
   Женьке было не до этих рассуждений: он злился и думал про себя: «Интересно, - на ком?». Одноклассницы вышли замуж, а молодых девушек каким-то ветром выдувало из села.
  … Знакомые девушки были у Жени. Да всё – не то.  Ни одной не увлекся. Может, -  ухаживать не мог? Нет, дело не в ухаживаниях. Наука не хитрая. А вот притворяться не мог – это верно. Не о чем было с ними говорить. В кино ходил, провожал, целовался… Чувствовал… - нет любви, нет этой страстной, ломающей все преграды любви. По честному сказать, - даже флиртовать не хотелось…
   На самом деле он догадывался, что дело не совсем в этом. Хотя, конечно,  о девках Трофимыча не случайно спросил:  там, - на Заячьих Головах.
    Не забывалась первая любовь. Держала, - не отпускала…  А разве так бывает? Да, - бывает.
   Знал Евгений, что замуж вышла Вера за своего моряка. Но это его мало взволновало. Любил он свою мечту, а это, как сейчас
 постоянно  повторяют – большая разница.
   Но в то лето что-то сдвинулось. Два случая не выходили из памяти. Так, – пустяки.
    Подошел к нему мальчишка, лет десяти: это в Горьком, - летнюю сессию сдавал. Обратился: «Дяденька, а троллейбус где останавливается?» Женя сначала не понял: это к кому он обращается? Мальчишка на него смотрит. Дошло, наконец, - к нему. Вот это - «дяденька», свалило  его, – наповал: впервые, - ощутил свой возраст по-настоящему. В самом деле, кто он для него? Конечно – дяденька. А он считал, что «дяденька» - это кому лет сорок.
    Вспомнит Евгений Валерьевич этот случай еще раз, когда действительно станет – дяденькой. Вот так же, - попросит у него спичек молодой солдат, - только обратился по- другому: «Отец, у тебя огонька не найдется?» И опять сознание оттолкнет, - вот это – «отец». Какой же я отец? Потом уяснит: верно,  этот молоденький паренек определил. А кто же он? – дочери шестнадцатый год…
   А второй, - даже не случай, а так – ощущение.
    Стал замечать: с каким-то интересом наблюдает за маленькими детьми.  Раньше на молодых мам с малышами даже внимания не обращал. Смотрел как на пустое место. А сейчас сознание помимо его воли фиксировало каждый момент такой встречи. Не на мам смотрел, а на детишек. Это было ново. Непривычно для него, и… тревожно               

                -  Евгений, - мама всегда так к нему обращалась, даже в детстве, - Валя Семина замуж выходит: через неделю – свадьба.
      Валя -  его двоюродная сестра. Это в селе у них  родни нет, а в городе…  У кого в России нет родни? Только у бедолаг безродных.  Это сейчас родственные связи рушатся. Хотя, - с чего бы? В век всяких коммуникаций… Оказывается: ничто не заменит живого общения и реальной помощи.
    Мать продолжала:
                - Нам обязательно – быть.
    Мама,  только что пришла из Засурска, навестила своих сестер
 и все последние новости – знала, и чем-то была расстроена.
    Жене не очень хотелось тащиться в город на эту свадьбу. Были у него на этот счет свои резоны.
     В конце августа погода опять испортилась, - дороги лесные стали непроезжи. А до города надо лугами идти, потом лесом, - до реки.  На пароме через Суру переправиться, а далее – еще километров шесть, - опять лесом.
     Дело, конечно,  было не в дороге: просто не хотел он быть на этой чопорной свадьбе. Но отговариваться было бесполезно: мама к своим родственникам относилась с большим почтением.
                -  Быть, - так быть: гулять – не работать, - Засурск рядом, - равнодушно согласился Женька, - у меня как раз отпуск кончается: в тот понедельник – на работу.
                - Так свадьба-то не в Засурске.
                - Интересно, а где же?
                - Да, в том селе, - забыла название, где Валя иностранный язык преподает, -  куда направили,  после института.
                - Это что же, она там жениха нашла? Он – учитель?
                - Нет, - он шофером в колхозе работает.
    Это была уже – новость. Дело в том, что муж тети Кати, по местным меркам – большой начальник.
    Константин Федорович – парторг того самого завода, на котором Женька  слесарем работал. По его протекции и приняли в самый престижный цех.
    Валя была девица бойкая, напористая, и на всех поглядывала свысока. Ни с чьим мнением не считалась. Хотя, как девушка, особой красотой не блистала, - высокая, худая.
    Понял Евгений,  почему мама вернулась из города в расстроенных чувствах. В семье Семиных – буря. Знал Женя свою тетку, и представлял реакцию на Валин выбор.
   Полыхала тетя Катя, поминая: и высшее образование дочери,  и положение мужа. Забывала только, что сама в молодости была такой же своенравной, и мать свою не слушала.
    Его тетка принадлежала к той категории людей, которые всегда правы. По этому поводу рассказывали в Озерах старую побасенку: «У мужа была сварливая жена. Они постоянно ругались. Баба обзывала своего мужика – вшивым. Вшивый, -  да вшивый. Однажды, пришлось им плыть через реку в лодке. Пока переправлялись, - опять стали ругаться. Мужик обозлился и столкнул жену  в воду. Баба тонет, -  только руки над водой виднеются, а пальцами все равно показывает, как она вшей давит. Вшивый, мол».
   Авторитет семьи Семиных держался на Константине Федоровиче, - мужчине спокойном, рассудительном и упорном.
   Упорство – это не проявление волевых качеств, как принято считать, а редкое сочетание: сделать своевременно и при этом не нарушить существующей структуры и иерархии, плюс умение разглядеть человека и сложные отношения в коллективе.
   Вот эти качества помогли деревенскому пареньку: и вечернюю десятилетку закончить, и заочный юридический институт. Стать уважаемым и авторитетным человеком не только на заводе, но и  в городе.
   Неуправляемой воли было с избытком у тети Кати. В доме командовала она. Тем не менее, каким-то непостижимым образом, Константин Федорович мог направлять властную волю своей супруги в конструктивное русло. Он помог ей окончить техникум.
    Катерина Львовна работала в заводоуправлении бухгалтером, а по выходным продавала на местной барахолке старые вещи.            
   Она была в высшей степени аккуратна  и чистюля, поэтому старые костюмы и пальто мужа,  и детская одежда, из которой выросли Валя и её младший брат Володя, выглядели вполне прилично: их охотно покупали. Да и достаток в семье был: одежда не занашивалась.
   Вот тут она уже командовала вовсю. Все городские новости и сплетни знала раньше и лучше всех. В городе к этому привыкли и уже не удивлялись. Да и на острый язык Катеньки, как её называл Константин Федорович, предпочитали не попадаться, - сразу припомнит всю твою родню до пятого колена.
   Сам Константин Федорович представлял собой  уже вымирающий тип партийного руководителя, который при разлагающейся  системе, сумел сохранить честность и порядочность. На таких и держалась идеологическая составляющая  власти в последние десятилетия существования.
    Имея способность мыслить системно и вдумчиво, - понимал, что в «королевстве» многое вызывает тревогу.
    Принадлежал он к поколению фронтовиков, - самой молодой её части. На войну пошел добровольцем, прибавив себе года, после того, как в 1944-м погиб на фронте его отец. Провоевал меньше года, но это были победные бои. Пришел с фронта с  боевыми орденами и медалями.
    Он, на самом деле,  был «верным солдатом партии», но многое воспринимал не так, как большинство. К своему несчастью, обладая умом размышляющим, и, получив юридическое образование, не допускал, тем не менее,  видел, что народная власть способна лицемерить: на бумаге утверждать одно, говорить то, что не совсем согласуется с бумагой,  делать третье, а думать… тут он и сам терялся.
   Попав на фронт молоденьким юношей, он понял, что самая большая награда в такой мясорубке – жизнь. Остался жив – вот тебе и награда. Поэтому, никогда не говорил о войне, и никогда не надевал орденов. На фронте был принят в ряды ВКП(б).
   Будучи уже секретарем заводского  парткома, награждался за труд, - имел даже орден Ленина. Но, тоже – эти знаки отличия никогда не надевал. Только дивился  на своих партийных товарищей, которые прикрепляли ордена, когда вызывали  в обком. Причем, надевали не дома, а прямо в машине, при въезде  в  Чебоксары. Этого понять не мог. Сам он не считал нужным красоваться: из-за неложной скромности. Ну,  почему же в обкоме необходимо выглядеть «парадным портретом»?  Напоминать о своих заслугах и значимости, или   смягчать гнев начальства  при вызове на «ковер»?
   Вероятно, – простое человеческое тщеславие. Но самому себе признавался: рано награждать, особенно руководителей. Но такова партийная политика и практика, а тут – только под козырек.
   Эх, знать бы Константину Федоровичу, что эти ордена через тридцать лет будут иметь только нумизматическую ценность…
   Большим книгочеем не был, как и большинство партработников, но четвертое издание собрания сочинений Ленина, пятьдесят шесть томов в сером переплете, стояло на книжных полках. И это был не антураж. Он всерьез перечитывал статьи и телеграммы времен революции и гражданской войны. Хорошо помнил «Завещание Ленина», где говорилось о необходимости смещения Сталина с поста генсека и избрания на его место другого, который «более терпим, более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам, меньше капризности...». Вот это – «более» - импонировало.
    Его партийная карьера «пошла в рост» после смещения Хрущева, который, по мнению Константина Федоровича, вносил разлад и сумятицу в стройные ряды партийных функционеров.
    Наступило время, - таких как он. Не нарушая сталинского порядка, они стремились очеловечить систему. Их поколение не было» детьми 20-го съезда», - они возмужали на войне.
   Да и сам – 20-й, по большому счету, был их «детищем». К сожалению, - они этого не осознавали.
    В то лето, когда дочь заявила, что выходит замуж, ему шел пятидесятый год. Осенью – юбилей.
    Константин Федорович хорошо понимал, что как партийный руководитель уже «перерос» рамки заводской партийной организации. Иногда,  посмеиваясь, говорил: «Больше восьми лет, нельзя на одном месте работать, - теряется чувство новизны и рутина заедает».
   И были уже предложения: перейти на работу в обком или заняться  практической деятельностью, - должность начальника городской милиции. Хотя, - особо не настаивали: сам решай.
    В обком -  не согласился, верно рассудив, что должность секретаря парткома самого крупного завода в городе, дает больше самостоятельности и веса, чем у одного из многих инструкторов областного комитета.
    А насчет милиции: просто сожалел, что не удалось использовать знания, полученные в институте. Понимал, что уже поздно, - по возрасту, - вписываться в другую структуру.
   Он гордился заводом и справедливо полагал, что в росте производства, в строительстве новых цехов, - есть и его доля труда. Но особое удовлетворение испытывал, когда началось строительство заводского микрорайона.
   Заводские рабочие переселялись из деревянных домов довоенной постройки в пятиэтажные хрущевки.
     Старые дома, построенные из бруса, не сломали. Их отремонтировали, провели паровое отопление, канализацию, газ: и комбинатский поселок продолжал свою вторую жизнь,
наполняясь молодежью из окрестных сел.
     Завод  расширялся: требовались  молодые, непритязательные рабочие.
   Кузовов для военных машин выпускали все больше и больше. Константин Федорович иногда задумывался, - куда такую прорву военной техники? По роду работы – знал, что на предприятиях других городов – так же…
   Поэтому всеми силами, но очень тактично, старался убедить молодого директора – не забрасывать мебельного производства, а даже расширять ассортимент.
    Директор, – молодой, напористый и толковый, - можно сказать вырос на комбинате, хотя родом не из Засурска.               
   Пришел молодым инженером, поднялся до главного, а сейчас – директор. Но он -  другого поколения, и давал понять, что тяготиться партийной опекой, да и вообще, - всякие решения партийного комитета считал пустой формальностью.
   Подспудно осознавал Константин Федорович, что перетекает власть и авторитет партийного руководителя к молодому, энергичному «твердому хозяйственнику». Но это была, -  пока - только тенденция, подводное течение, и явно не проявлялось.
   Смутное беспокойство вызывало другое. Терялся какой-то стержень советской власти, у людей терялась незыблемая вера в скорое наступление «светлого будущего».
   Вместо того, чтобы созидать это будущее, - массы требовали квартир, зарплаты, садовых участков; завидовали владельцам легковых машин… Постоянно, - по мелкому, -  воровали с комбината и злоупотребляли алкоголем.
    Пили даже клей БФ,  необходимый при производстве мебельных плит. Этот клей называли: то, -  серьезно – «Борис Федорыч», то, - насмешливо – «бориской».
    Бочки этого клея стояли свободно в цехе заготовок мебели. На «клею» работали в основном -  женщины. Работа тяжелая и грязная:  перетаскивали и грузили тяжелые плиты из прессованных опилок, пропитывали клеем, накладывали шпон. Зарплата маленькая, - это ведь «ширпотреб», а не военная техника. Мужчин туда калачом не заманишь.
   Конечно, любителей «бориски» было не так много, но при «нужде»  могли употребить и нормальные мужики, и даже
молодые парни.
   Приходили с ведерком в цех, -  к женщинам. Те, чтобы только отвязались, наполняли посудину, благо строгого учета клея не было, - не под замком.
   Дальше, - технология простая: высыпали стакан соли в посуду,  ставили ведерко под шпиндель сверлильного станка, в который вместо сверла закрепляли ровную палку. Крутилась палка, перемешивая клей со скоростью 400 об/мин, клеевая масса сбивалась в комок, который выбрасывали из ведра: оставалась жидкость с сильным запахом горелой резины и приличным содержанием спирта. Далее, - все понятно.
   У «причастившихся»,  наутро дико болела голова и во рту ощущение – закусывал резиновыми галошами.
   С утренней похмельной болью проблема решалась довольно просто. Прямо, около проходной – буфет, который открывался в шесть утра – там продавалось какое-то разливное, крепленое вино, - под видом сухого.
   Много сил было потрачено Константином Федоровичем на то, чтобы запретить эту продажу. Нашлись «защитники» рабочего класса…
   По цехам, где в основном работали женщины, «гуляла» невеселая припевка: «Встань-ка Ленин, встань-ка милый, - глянь, что сделали с Россией. Ленин встал, - махнул руками – что ж поделашь с дураками».
   Было обидно, -   люди по-прежнему верили в давно умершую мечту, но впереди не видели просвета…
   Как вернуть реальность иллюзии? Вот, – в эту веру -  все и упиралось.
   Константин Федорович считал себя атеистом. Хотя, его супруга, -  Катенька, вообще этого не признавала. Она тайно ездила в отдаленные церкви и подавала, и за упокой, и за здравие. Держала у себя икону, правда открыто не показывала. Иногда, по написанным листочкам – молилась.
    У советских партработников, прошедших войну, не было особых проблем с Богом и претензий к православной вере. Бог – сам по себе, они – сами по себе.
    Они с религией не боролись: старались эту тему особо, -  и без нужды – не затрагивать. Далеко им было до «воинствующих»
 безбожников 20-30-х годов: больше давили не различные секты.
   В городе, который вырос как «детище» первых пятилеток даже церкви никогда не было.
    Константин Федорович, хоть неосознанно, но догадывался, что советское безбожие - это тоже вера. Такие же молебны, которые существовали в форме частых собраний. Крестный ход – демонстрация. Исповеди – отчеты. Праздники,  с выносом хоругвей – знамен. Такие же божьи лики, - только вместо икон портреты вождей мирового пролетариата.
   Особо радовали демонстрации трудящихся – первомайская, октябрьская.
    Гремит динамик, диктор зычно-торжественно славит трудящихся, советский народ, СССР – незыблемый оплот коммунизма, родную коммунистическую партию…
    На трибунах стоят руководители города, два-три передовика производства. Колоннами, - по предприятиям, - валит народ. Море красных знамен, лозунгов – «выполним-перевыполним! -  добьёмся!..». Воздушные шары, радостные, возбужденные лица. Иногда звучит залихватская гармошка. Машут руками, оживленно переговариваются…смех…гомон.
    Какой еще праздник нужен? Что может быть лучше всенародного ликования? Кто посмеет возразить, что мы идем неверным путем?
     Демонстрации вызывали у Константина Федоровича прилив энергии и уверенности.
    Вот к трибунам подходит колонна его комбината. Впереди – эмблема предприятия, её несут  два рослых, здоровых парня.
    За эмблемой, - строго-партийно, не спеша – в одну линию - «заводской треугольник»: директор, партийный секретарь, председатель профкома.
    За ними – густая колонна комбинатских, но – не в сплошной поток, а с интервалами – по цехам.
    И такая уверенность, такое чувство единения охватывало Константина Федоровича – не передать. Он – один из многих, но, одновременно – ведущий. Тут переплеталось: ощущение громадной ответственности за людей, за завод, чувство государственной мощи и гордости за страну, - за партию.
    Самый апофеоз: «треугольник» перед трибуной, -   из динамика уже перечислены трудовые победы комбината, названы передовики, и вот – долгожданное: «Слава работникам…побед… соревновании!» Ура! – катиться по колонне.
   Парторгу казалось, что в этом – «ура» - всё: вся истина.
 На самом деле, в этом священном действе не было, -  главного – божественной тайны, мистики, то есть того, что составляет основу всякой веры.
    А в православном богослужении эта тайна есть, и её с избытком: тайна сотворения мира, тайна непорочного зачатия, тайна рождения Христа, тайна единения с Создателем, и тайна конечных судеб мира, и, естественно, - тайна человеческой жизни…
 …Многое на Константина Федоровича в этот юбилейный год навалилось.
      В городе произошло неслыханное.
     С поличным, на ограблении магазина, была задержана группа молодых людей. Магазин, - не в городе – в районе.
     Давно было известно, что орудует какая-то дерзкая, бандитская шайка. На еженедельных планерках в горкоме партии,  начальник милиции,  докладывал об этих ограблениях.
    Шайка орудовала жестко, нагло и безжалостно. Была вооружена, и действовала по всей округе, разъезжая на легковых машинах. Однажды, при ограблении убили сторожа.
    Наконец – поймали. Каково же было удивление в городе, когда при расследовании стало ясно, что главарем-организатором является первый секретарь горкома комсомола.
    Если бы прогремел гром среди ясного неба – так бы не удивились. Случай, конечно, из ряда вон…
    Молодежь валом пошла в горком – сдавать комсомольские билеты. Мало того,  об этом по радио передали «вражеские голоса», что тоже стало известно в Засурске.
    Константина Федоровича это событие не  касалось: он за заводской комсомол и заводскую молодежь отвечает. Этот бандитский «комсомолец» -  номенклатура городского комитета партии и за него отвечает лично первый секретарь горкома – Кяров Иван Сергеевич.
   Не этот выродок «подрубил» Константина Федоровича, что ж – в семье не без урода. Потрясло – другое.
   До сих пор,  до мелочей, помнит то заседание бюро  горкома партии, на котором он выступил за освобождении от занимаемой должности Кярова. Вернее, даже не само заседание, а та истина, которая ему открылась, но которую до конца не осознал…
    … Закончилось следствие по этому делу,  и состоялся суд. Получили члены банды по заслугам:  законную «десятку» получил организатор. Предстояло, - последнюю точку поставить в этом деле – сделать оргвыводы, то есть ответить на извечный русский вопрос: «Кто виноват?», а «что делать?» - было ясно.
       В принципе , отвечать нужно было на второй вопрос, с которым было очень не ясно. На первый вопрос ответил суд. Но поступали по установившейся традиции, весьма древней. Настолько древней, что насчитывала более трех тысяч лет. К сожалению,  члены бюро горкома об этом даже не догадывались…
      Всего ожидал от исхода этого заседания бюро Иван Сергеевич, но чтобы освободили от занимаемой должности… даже не просчитывал. Самое большое – строгий выговор: с этим был согласен уже заранее. Да, и по его «выкладкам» - всё на это сходило.
     Не так просто его «вышибить из седла». Сразу после ареста «комсомольской»  банды начал зондировать мнение обкома. Встречался с куратором их «куста» - инструктором облкомитета, со вторым секретарем обкома. А незадолго до бюро добился личной встречи с «самим».
    Из тяжелого,  уклончивого разговора – догадался: твоя судьба в твоих руках, - все зависит от решения бюро.
     Когда это понял – отлегло. На кого, а на своих членов бюро он надеялся. Ни с кем по серьезному не конфликтовал, хотя иногда бывал резок и груб. Зато смягчался быстро. Не должен никто на него зла держать.
    Знал Иван Сергеевич партийную «кухню»  изнутри, - не первый год «замужем»,  то есть на ответственной работе. Практика была такова: проштрафился – понижали в должности. Но только не с первыми секретарями горкома: он уже в «обойме». Были случаи, конечно, но очень редко.
    Теперь, - члены бюро: высказывать мнения и голосовать будут пятеро. Всего в бюро – семь человек. Он – не в счет:  его работу обсуждают. Выпадал и Виктор Рыжков, - тот самый бандитский
комсомолец.
    Будут упрекать, что мол -  «проглядел»: под самым носом орудовали…
    Ничего Иван Сергеевич не проглядел: этот парень ему нравился. То, что дерзок и отчаян – знал. Похож он был на литературного Павку Корчагина, только на такого – современного. Не в кожанке и с наганом, а в костюме и галстуке.         
   Надо поднять молодежь – в момент организует. Драки между парнями на парковой танцевальной площадке-загоне, вообще прекратились. Комсомольский оперативный отряд железно работал.
   Смотрел не него Иван Сергеевич и думал: «Такие парни сейчас нужны, - идейные:  за ними молодежь идет, а не комсомольские активисты-начетчики, которые только о карьере думают».
            Тут Иван Сергеевич ошибался, но немного. Про «активистов» – это верно. А про «Павок», - не додумал он, что они могут быть с разными знаками, но суть их одна – разрушители.
    Тот «литературный Павка», попу махорки в тесто насыпал, а эти… «братаны» дружно в храмы пойдут, с золотыми цепями на шеях вместо комсомольских значков.
    Но, - до этого -  еще лет двадцать пять…
   «Подлянкой»,  называл эту историю Иван Сергеевич. И первый, - с кем начал открыто, и откровенно обсуждать эту подлянку, был его лучший друг – Мятелев Олег Владимирович, он же второй секретарь и член бюро.  Олег и «принес»  эту черную весть. Он всегда лучше всех знал, что творится в каждой городской структуре.
  …    Ничего неприятного не ожидал в этот пятничный  вечер секретарь горкома. И телефонный звонок – звонил Олег – не внес беспокойства. Олег только спросил у жены – Татьяны, она трубку взяла, - дома ли он, и сказал, что, мол, сейчас подъедет – поговорить надо.
      Иван Сергеевич всегда Олегу рад. На работе задушевно не поговоришь – суетня. А так, - они иногда сходились: то у него, то у Мятелева – беседовали.
     Минут через пять – подъехал.
     Кярова обмануть трудно: человека хорошо просматривал, и тут догадался – ЧП. Хоть внешне спокоен Олег, но сразу почувствовал – расстроен товарищ.
     Прошли в комнату, которую в семье называли – «кабинет папы». У Ивана Сергеевича вся семья – три человека. Кроме него – супруга и дочь-школьница. У каждого по комнате, да еще общий зал.
    Иван Сергеевич невесело пошутил:
                - Кому не спиться в ночь глухую? – хотя прекрасно знал, что сейчас придется кому-то звонить, отрывать от пятничного вечера, требовать… Да не впервой, – работа такая – не соскучишься.
     Тут и ошибся секретарь, - никому не пришлось звонить – по его душу звонок. Олег сходу выдал:
                - Рыжкова Витю арестовали.
                - Как арестовали, задержали, - ты хочешь сказать?                Городского комсомольского вожака без согласия Ивана              Сергеевича арестовать невозможно: партия – наш рулевой.
                - Понимай, как хочешь, - в камере он: не сегодня-завтра в Чебоксары отвезут. С поличным попались, -  на краже.
                - Кто попался? – до секретаря еще не доходила эта сногсшибательная новость, - почему он мне не позвонил?
                - Не позвонишь, прямо в магазине взяли, - аликовский магазин грабили.
                - Погоди, тут какая-то ошибка, - хотя, уже понял – не ошибка. Иначе начальник милиции ему бы первому сообщил. А тут, - побоялся напрямую: решил  через Олега, - ах,  какой осторожный стал, когда жареным запахло.               
                - Нет,  Иван - никакой ошибки. Один из них сразу раскололся – показал гаражи,  где награбленное прятали. А в одном гараже товары с того магазина, где сторожа убили. Да и обрезы у них изъяли.
      Хоть каменел Иван Сергеевич, но мысль работала четко.
                - Этого допустить нельзя – Рыжкова надо вытаскивать, -  а понимал, что на самом деле – невозможно. Слишком громкое дело: будут заминать этот случай – самому «головы» не сносить.
                - Сам знаю, что – надо, но – утопично, - Олег как будто читал мысли Ивана.
    Верил Иван Сергеевич Олегу как самому себе, чувствовал себя с ним  каким-то защищенным. Уверенность эту подтверждала долгая дружба и совместная работа. Понимали друг друга с полуслова.
    Видел недостатки товарища, как и Олег – его, но это не мешало работе. Только Мятелев мог, - мягко, с юмором прекращать вспышки гнева у Ивана.
     У Олега в голове -  счетная машина. Мгновенно просчитывает варианты действий и выдает верное решение. Проверено, и не раз – учились в одной группе инженерно-строительного института.
     Но когда процесс  доходил до стадии исполнения,  Иван Сергеевич старался сохранить за Мятелевым общее руководство, а исполнителями выбирал других мужиков – пожесче и поизворотливее. Хоть и светлая голова у Олега, но, чтобы дело шло – так лучше, - в первую очередь для Олега Владимировича.
    Вот так они друг друга поддерживали, и не было между ними тайн.
    Олег Владимирович ни в чем не винил друга, и упрекать – язык не поворачивался. Несколько раз говорил он Ивану, что от этого Рыжкова всего можно ожидать, - товарищ непредсказуемый.
     Какое-то ощущение опасности исходило от комсомольского секретаря. Предлагал даже Ивану Сергеевичу «сплавить»  его в обком комсомола, на что секретарь отвечал – «достойной замены пока не вижу».
                - Что можно сделать – Олег?
                - Забыть про этого «комсомольца» - нечего и  думать – его выручать. Сам утонешь, - и нам не поздоровиться, -
 а мысль мелькала, -  «да уже и не поздоровилось: слетит Иван, - кресло первого и ему не видать – за идеологию он отвечает», -продолжил, - признать свою ошибку, и не дать расползтись слухам разным.
    Говорил, а сам не очень верил, что поможет. Потом выговорил твердо:
                - Нужна поддержка обкома, - хотя бы негласная, да и своих надо прозондировать, - помолчал и добавил, - не ошибается тот, кто ничего не делает.
    На этом и закончился разговор. Вышел проводить Олега. Немного задержались у подъезда. Друг неожиданно спросил:

                - Ты знаешь, - какой сегодня день?
    Удивился вопросу Иван Сергеевич.
                - Ты что, думаешь,  у меня память отшибло? –             двадцать второго января, тысяча девятьсот семьдесят седьмого года нашей эры.
                - Нам бы все -  «нашей»: да не нашей, - а от Рождества Христова.
                - А, понятно, - задумчиво проговорил Иван.
                - Я тебя,  между прочим, не про год спросил, а про день. Когда считали не «нашей», а от Христа, то есть по-старому исчислению, - какой день? – прикинь – отними тринадцать.
                - Девятое января.
                - Вспомни, чему тебя в школе учили.
                - Вспомнил, - «кровавое воскресенье», - рабочих у Зимнего дворца расстреляли.
    Олег продолжил:
                - Именно, с этого дня началась первая русская революция.
                - Олег, ты какими-то загадками стал говорить. Причем тут -  день?
                - Сам не знаю – в голову пришло. Видишь,  какая погода – революционная, - ну, бывай.
    Снял перчатку, протянул руку. Попрощались.
    А погодка, - действительно – врагу не пожелаешь.
    Огляделся Иван Сергеевич. Время – к полночи, пустынно. Лампочка на столбе дорожку вдоль пятиэтажки освещает. А ветер – совершенно ледяной, - с самого Таймыра.
    Это не февральская теплая метель, которая надежду внушает. Кто в такую злую поземку может поверить, что бывает лето?            
    Одно на уме – как бы выжить. Не дай бог, крупная авария с городским водопроводом… О чем думаю? – судьба на кону… действительно: кто про что, а вшивый про баню… И еще мелькнуло в голове: «У тебя самого – авария, только неизвестно – где? - и началась она не с сегодняшнего дня». Приказал себе – все: домой, и спать.
   …Сам себе удивлялся Иван Сергеевич. В последний год какие-то странные перемены происходили с ним - потерял интерес к своей работе. Только ли усталостью и замотанностью объясняется?
    Железнодорожную линию, вдоль  которой стоит город,  расширять стали, - второй путь укладывать.
    На окраине строительно-монтажный поезд целый поселок из щитовых домов выстроил.
   Народу в городе прибавилось. Поселок этот сразу «шанхаем» обозвали. Бывал там – не впечатляет: грязь, отопление печное, туалеты на улице, сараюшки построили… На самом деле – Шанхай.
   Убеждали  его – это временно. Знает он, что такое – временно по-русски. Хотелось ляпнуть этим министерским крысам, которые по теплым московским квартирам сидят, что в России нет ничего более постоянного, чем временное, - говорил ему про это,  один умный мужик.
   Во время учебы стажировался в строительном тресте, в Югославии строили – видел,  какие там поселки для строителей сооружают. Тогда еще подумал: «Далеко нам до югославов, хотя у них тоже плановая система».
     Проложат путь, передвинется СМП – а что городу оставляют? Понятно, -  что – «шанхай», с которым сто лет не разгребешься.   
    Строительно- монтажный поезд  – «уедет», а люди-то останутся.
    Вспомнит это, Иван Сергеевич, лет через пятнадцать, когда распадется система, а вместе с ней и страна. И очередной хохмач по телевизору произнесет крылатую фразу:     «Цирк уехал, а клоуны  остались». Совсем не то подразумевалось этой фразой, но Иван, -  этот « сюжет», с тем «поездом» связал. Так, кто же – клоуны?
        Но это еще не скоро будет: и усталость пройдет, - еще не старый, а мысли полезли в голову – совсем не «партийные».      
   Стал думать: «Зачем мне все это? – жизнь под уклон пошла, уже с «ярмарки еду», что впереди? Пусть повысят его – будет в обкоме работать…»
     С каким-то страхом стал осознавать, что уже никогда не вернется чувство молодого задора и уверенности, когда смотришь на первый листок календаря и думаешь: «О, мне только тридцать пять в этом году стукнет – еще много времени впереди».
     А в сорок два – мало? Вроде бы и много… А понимаешь – все: уже все кончилось. И такой упадок сил, такая опустошенность… Это чем объяснить?
     Стал внимательнее присматриваться к парторгу комбинатскому – Константину Федоровичу.
    Мужику пятьдесят исполнится. Никакой надломленности не замечается. Бодрый, уверенный, всегда спокойный…
    Интересно, - как голосовать будет на бюро? Чувствовал – многое от него зависит. И не только от него. Нетрудно было понять, что парторг и директор комбината – Скаржевский Станислав Петрович «пойдут в одной упряжке».
     Сложно было с заводским начальством. Уже не совсем понятно – кто «рулит», - все с каким-то гонором. Только одно их держало, вот это -  сталинское – «кадры решают всё». А кадрами, по-прежнему, распоряжалась партия. Да и тут не все просто.
    Не горком назначает директоров заводов, а ведомство,  и осуществляется не на уровне города, а министерства. Заводское начальство туда голову поворачивает.
   Постоянно приходиться у заводского руководства – просить. Ну, конечно, не совсем просить, чтобы занимались благоустройством своих микрорайонов, не забывали школы, садики, стадионы, - а все же…
   Непросто складывались отношения с директором комбината –  Станиславом Петровичем.
   Иван иногда ловил себя на мысли, что он завидует Станиславу.
   Они почти ровесники, Скаржевский моложе года на два. Тем не менее,  дружбы не сложилось, но между собой обращались запросто: один – Стас, другой – Иван.
   На самом деле – они между собой соревновались. Только Иван Сергеевич – знал, что выиграть «соревнование» -  у Стаса нет никаких шансов.
  В реальности,  в условиях советской системы – шансов не было у обоих. Иван -  слишком независим: Станислав – слишком деятелен. Ни то, ни другое – не годилось. Но у Скаржевского было преимущество: он мог свою энергию направлять на конкретное  развитие производства, а независимость Кярова
была вообще никому не нужна.
     Станислав Петрович – высокий, стройный, широкоплечий, - похож на молодого золотоискателя из романов и рассказов Джека Лондона.
    Он не терпел этих длинных, нудных партийных заседаний и совещаний. Всегда раздражался,  когда отрывали от дел.
    Дело,  время и выгода, - для него превыше всего. По «гамбургскому»  счету он являлся самым талантливым хозяйственником в городе.
    Молодые рабочие комбината им просто восхищались: уж очень непохож на сурового непререкаемого начальника, - никакого апломба и начальственной вальяжности.
   Запросто беседовал с мужиками и казался «своим», хотя это было далеко не так.
    Скаржевский не рассматривал работяг, как какой-то «передовой и революционный класс». Они для него были необходимым инструментом для выполнения его предпринимательских проектов.
   По- настоящему эту серую,  рабочую «массу» не понимал и часто попадал, в обращении с ними, в неловкое положение. Пусть уж с ними Константин Федорович «работает», - у него это лучше получается.
    Угнетало его не это. Главным препятствием для неуёмной и деятельной натуры,  являлась сама система, которая, по его мнению, была удивительно бездарна, нерациональна и непрагматична.
    Он был романтиком по натуре, а система истинных романтиков не терпела, но и обойтись без них не могла.
    Олег Владимирович был готов защищать Кярова до конца. Когда размышлял о раскладе мнений на бюро, то выходило, что самый опасный – директор машиностроительного завода (2-й по величине в городе) – Шилов Петр Павлович, он же самый пожилой, - с 1919г.р.
  Нет, он мягок, вежлив, обходителен, - даже элегантен в свои пятьдесят восемь лет. Но это только с виду, а на самом деле – интриган, - каких поискать. Только хватка у него не тигриная,  а кошачья, но от этого не легче.
   Тем не менее, казался он Олегу чем-то похожим на Ивана. И позиция его была непробиваемая, - он открыто осуждал расхлябанность и безалаберность системы.
    Бывали у него вспышки эмоций, - тогда просто рычал: «Работать надо… лопаты всем… топоры… разболтались… Сталина на нас  нету…»
    Чувствовал Мятелев, если схлеснуться  Шилов с Кяровым, еще неизвестно чей верх будет. Особенно после одного разговора, который заставил задуматься – в какую пропасть летит Иван.
  …К «странному» поколению относились Кяров и Мятелёв. И революция, и стройки первых пятилеток, и Великая война,  – все прошло мимо. Просто не «успели» родиться. Зато достаточно много увидели и смогли понять. Они гордились нашей победой в Великой войне, но у них никогда не возникало чувства эйфории, которое заслоняет реальность.
    Послевоенное голодное время, многие тысячи покалеченных и несчастных людей, и медленное, очень медленное восстановление мирной жизни, какую они плохо помнили, навсегда избавили от неоправданного оптимизма, которого было достаточно у вернувшихся с войны.
   У Ивана отец погиб на фронте, -  его образ сложился по разговорам родных. Родитель Олега, -  врач в третьем поколении, служил в полевых и тыловых госпиталях, и о войне ничего не рассказывал.
  …   А что он мог рассказать героического? Бесконечные ампутации… кровавые бинты… жуткое страдание раненых солдат… Или: стоял у операционного стола, рядом с ним – плечом в плечо, лейтенант из СМЕРШа и спрашивал, хриплым, угрожающим голосом: «Каков характер ранения?» Что ответить? – он и сам видел – вокруг пулевого отверстия красная обожженная кожа…
    Близко, -  рядом идет бой, и раненых приносят прямо в операционную палатку. У палатки – группа автоматчиков, - подчиненных лейтенанта… Самострелов расстреливали тут же – за палаткой. Суд скорый:  а справедливый ли, - не хирургу решать. Да и характер ранения, в основном, определял этот охрипший молодой офицер.
    Сами солдаты самострелов не осуждали, но и не жалели. Понимали, что такое – жизнь. В оголенную руку или ногу стрелялись редко. Кое-кто объяснял, что от выстрела с близкого расстояния вокруг раны кожа краснеет, - ожог пороховым пламенем. Стреляли через солдатскую телогрейку – кусочки ваты застревали в ране, но определить сложнее. Были «мудрецы» - стреляли через доску, но мельчайшие занозы выдавали самострела…
   Об этом сыну рассказывать? Увольте. Все равно – не поймет…      
  … О войне никто не может судить. Даже сами участники. Войну может рассудить только время.
     Изучать? – пожалуйста, - сколько угодно, но не судить…
     Война не «отпускает» солдат, даже их дети ощущают её мрачную бездну…
     Это только очень условно говорится, что война закончилась   
9-го мая  1945 года. На самом деле, - война, для тех,  кто её пережил, и на фронте, и в тылу – не кончилась: никогда. Вот это не понимали и не понимают многие, занимающиеся изучением истории России 20-го века. Мало этого: психология войны наложилась на психологию революции 1917 года, создавая причудливый симбиоз сознания русского человека.
…    Но не о войне была, та, - памятная беседа. В «кабинете папы» говорили о литературе, так как принадлежали к поколению «физиков-лириков», и 20-й съезд для них не был простой формальностью…
                - Вся русская литература жалеет бедных и сирых, - вещал Олег Владимирович. – Кто-то из умных литераторов сказал, что мол, наша литература, «вышла из гоголевской «Шинели».
                - Ты не поверишь, Олег, но мне Акакия Акакиевича – не жалко, - хоть убей, - спокойно заметил Иван Сергеевич.
                - Иван – ты не гуманист.
                - Да, - как хочешь, считай. Самым нормальным литературным героем, по моему – единственный в своем роде – это пушкинский Гринев, - Иван помолчал и добавил. -  За одно это Александру Сергеевичу можно памятник ставить, а он написал еще много достойного.
                - Гринев – выдуманный герой – таких не было, - загорячился Олег.
                - Это как сказать:  ну пусть, – это мечта Пушкина. Но он – единственный,  кто понял Пугачева и не потерял дворянской чести, и не просил милости у власти, -  задумчиво, но уверенно говорил Иван.
                - Никакой снисходительности от власти он бы не дождался.
                - Тут я согласен, но Пушкин проводит мысль глубоко русскую.
                - Что это за мысль? – удивился товарищ.
                - Монаршая справедливость и милость, как высший земной суд, - выдал Кяров.
    Олег Владимирович немножко опешил:
                - Это тебя в высшей партшколе так научили?
                - Нет, Олег, но попался мне там умный мужик, -  между прочим, с отдела пропаганды ЦК…
    Мятелёв перебил:  ему не хотелось прерывать разговор, который его увлекал:
                - Ну, ладно, - чего же русского в этой мысли Пушкина? – не понимаю.
                - Да тут и понимать нечего. На Руси никогда, - ни князя, ни царя – не боялись, -  утвердил Иван.
                - Как это? – не боялись. А Иван Грозный.
                - И Грозного не боялись. Просто воспринимали его жестокости, как высшую необходимость, и – смирялись.
                - Так чего же – нам царь нужен? – почему-то в современные реалии «перемахнул» Олег.
                - Да у нас – есть монархи, только…- Иван замялся, но продолжил мысль, - не совсем настоящие.
                - Ты чего хочешь – настоящего? – изумлялся собеседник.               
                - Нет, это уже невозможно, - с какой-то затаенной печалью выговорил друг.
                - За что же тогда боролись декабристы, гуманная русская интеллигенция? – допытывался Мятелёв.
                - Декабристы, -  сами плохо понимали, за что боролись. Так, - молодые, горячие и неразумные головы…
                - Они же против крепостного права выступали, - что же тут неразумного?
                - Сама идея, может быть и неплоха, только абсолютно непродумана…
                - А русская интеллигенция? – «сел на любимого конька» Олег Владимирович.
                - Тут еще хлеще. Начали рассказывать сказки о русском народе,  который в себе - Бога носит. Помнишь, -  конец некрасовской поэмы «Кому на Руси жить хорошо»: кому же хорошо на Руси?
                - Помню, - Григорию Добросклонову.
                - А что ему -  «судьба готовила», - Иван увлекся разговором и его «несло».
                - Пожалуйста – процитирую: «Ему судьба готовила, путь славный, имя громкое – народного заступника, -  чахотку и Сибирь», - с пафосом продекламировал Олег.
                - Вот именно. Так про кого, на самом деле, Некрасов пишет?
                - Как про кого? -  про будущих революционеров.
                - Верно, Олег, - с какой-то бесшабашной веселостью подхватил Иван, - они-то – революционеры и стали «властителями дум народных», а вернее -  дум русской интеллигенции.
                - И был Некрасов -  совершенно прав, -  подтвердил  Мятелёв.
                - Прав, конечно,  прав, - согласился Кяров, но продолжил неожиданно, - только Александр Сергеевич, в этой самой «Капитанской дочке», писал, что «не дай Бог видеть русский бунт кровавый и жестокий».
                - Революция не бунт, а справедливое восстание народа, - Олег в душе возмутился – товарищ покусился на самое святое.
                - Именно: народа богононосца, - съязвил Иван.
                - Ты, что в народ не веришь? – изумился Олег Владимирович.
                - Верю, только не каждому зверю, - в рифму ответил Иван, и продолжил, - большевики церкви разрушили, и народ с этим согласился. Правильно, между прочим, сделал. Потому, что народ жаждет «царства божия» на земле, при живущем поколении. И, что самое дерьмовое – мы, это царство ему обещаем. Мы превращаемся в эту самую гуманную интеллигенцию, которую, если не прекратим врать – себе и народу, - этот же народ -   сметет, как любим выражаться,  в
«сорную корзину истории».
                - Так ты, что же – нового Сталина жаждешь? На тебя это не похоже.
                - Это не я его жажду – его жаждет «народ богоносец» и … еще кое-кто.
                - Да, Сталина, мои родители, например, - проклинают.
                - Эх, Олег, - твой интеллигентные, милые родители очень далеки от народа. Как декабристы, про которых Ленин писал.
                - Ты Гоголя не любишь, а он был гениальный писатель.
                - Может быть он был и гениальный писатель, как Толстой, но я тебе советую Пушкина больше читать,  у него, между прочим, есть неоконченный отрывок «Путешествие из Москвы в Петербург», - поучительная вещь.
                - Иван, обижаешь, - у меня полное собрание сочинений.
                - Олег, я немного неправильно выразился, - не читать, а понимать. Поясню: помнишь эпизод из повести «Дубровский», когда этот молодой офицер приказывает крепостному своему, что бы он дверь отпер, где приказные спали, ну, чтобы они не сгорели.
                - Помню, тот про себя проговорил – «как бы не так».
                - У нас это преподноситься как революционность крестьян. На самом деле, они же,  тем самым, этого Дубровского – выбора лишили. Вот и подумай, кто этой разбойной шайкой руководил?
                - Ну, ты даешь – все же он был организатор все этих разбойных нападений.
                - Организатор-то,  организатор, но внутренняя движущая сила этой банды – не он.
                - Но Пушкин про это не пишет.
                - Да, не пишет, но догадываться надо, и Александр Сергеевич на это намекает, когда при расставании Дубровский говорит своим разбойничкам, что вы «своего ремесла не оставите».
                - Может быть ты и прав, но характер русской женщины у Пушкина,  невозможно по иному интерпретировать, - Олег увлекся разговором, он его разгорячил и незаметно увел в сторону от первой темы обсуждения, - она верна своему долгу, мужу… даже нелюбимому.
                - Олег, древние говорили: не суди опрометчиво. Русская женщина верна обстоятельствам и своей выгоде. По крайней мере, у Пушкина – так. Не веришь?
                -  Свежо предание… - Олегу чрезвычайно нравились суждения Ивана, и он жаждал продолжения.
                - Ну, хорошо, – почему Маша не уехала с Дубровским, когда он её встретил со своими «братками»?
                - Как она уедет? – ведь уже повенчана.
                - По-твоему, Александр Сергеевич – мало смыслил в любви? Или сильно преклонялся перед условностями общества?
 Нет, Олег: она осталась с князем Верейским, потому, что ей так выгодно и удобно, и любовь, перед этими обстоятельствами оказалась на десятом месте. Она поступила правильно, как истинная дочь своего отца.
                - Иван, ты какой-то нигилист.
                - Я реалист, - от этого и страдаю.

   
     В ближайшем окружении Ивана Сергеевича не было людей, которые безоговорочно и беспрекословно выполняли его поручения. Он таких не любил. Особенно неприятны льстецы и хитрозадые мужики. По опыту знал – на них нельзя положиться.      
    Этих держал «на расстоянии», и принцип для них был один – не рассуждать, а выполнять.
    Предпочитал не очень сговорчивых и строптивых, именно эти руководители самые уверенные и твердые:  и слово держат, и на испуг их не возьмешь.
    Таким был Румов Леонид Сергеевич – председатель горисполкома, он же – пятый, кто будет участвовать в обсуждении и голосовании на бюро. На Румова и на своего друга,  Олега Владимировича, первый секретарь – надеялся.
    Иван Сергеевич, для предисполкома – «добрый гений», в смысле – покровитель. Именно, первый секретарь предложил Румова на эту должность, когда прежний отправился на покой,
то есть – на пенсию.
   Многие были против. В основном ссылались на его молодость – тридцать семь лет. Но, по сути,  главной причиной было то, что Леонид  достаточно бестактно вел себя с подчиненными, и его поведение воспринималось как самодурство.
    На самом деле – самодуром не был, - просто толком не знал, как обращаться с людьми. Иван считал – это дело наживное.
   ( кстати, тут он ошибался)
     Зато был незаменим для исполнения всяческих новаторских планов Ивана Сергеевича при решении самых болезненных городских проблем, связанных с коммунальным хозяйством.
    А трения с людьми, которые неизбежно возникали, Кяров умел улаживать, не задевая его повышенной амбициозности, по простому – самолюбия.
    Главное, Иван Сергеевич, никогда не претендовал на то, чтобы умалить успехи Румова и тем более приписать их себе.      
   Лучше перехвалить, чем вообще не заметить. В отношении с Леонидом Сергеевичем – это срабатывало безотказно.   
               
           Полная популярная Библейская энциклопедия
                в четырех выпускахъ. Москва. 1891г.

      Козелъ для отпущения.   В великiй день праздника, въ день очищенiя, у Евреев совершался следующiй особенный обрядъ: приводили двухъ козловъ и поставляли ихъ предъ Господомъ; затемъ бросали жребий, который изъ козловъ долженъ быть принесенъ  въ жертву и который долженъ быть отпущен въ пустыню. Перваго нихъ закалали и приносили въ жертву за грех, а на голову втораго первосвященникъ, вышедши изъ Святая Святыхъ возлагалъ свои руки, исповедалъ  надъ нимъ грехи всего народа и изгонялъ въ пустыню: И понесетъ козелъ на себе,
говор. въ кн. Левитъ, все беззаконiя въ землю непроходимую и пуститъ онъ козла въ пустыню».            

    
,              Из протокола заседания бюро горкома.

    Кяров И.С. - … Я не хочу себя  защищать или предопределять, каким-то образом, решение бюро, которое будет служить рекомендацией для пленума горкома. Скажу одно: безусловно, - моя вина в случившимся – есть. То, что я ослабил, на какое-то время, контроль над работой горкома комсомола и не заметил перерождения личности бывшего комсомольского лидера – это факт. А факты, как говориться – упрямая вещь. Но я считаю, что городская партийная организация в состоянии справиться с той ситуацией, которая возникла в результате этого вопиющего происшествия. Так же считаю: городской комсомол сумеет сделать верные выводы из случившегося. А коммунисты города в этом  -  помогут. Несомненно, что работу с молодежью необходимо поставить во главу угла и считать нашей  главной задачей.
 
    Шилов П.П. - … давайте попытаемся объективно оценить, что на самом деле произошло. Все это время, пока шло следствие и суд, - я себе места не находил. Бывший первый секретарь комсомола, я даже имени его не хочу упоминать, посягнул своим поступком на самое святое – на советскую власть. Да, именно – на власть: он втоптал в грязь уголовную и опозорил всю нашу организационную систему, он разрушил веру молодежи в наши идеалы. Как исправить ситуацию? Ты прости, Иван Сергеевич, но у меня в голове не укладывается, как же ты опростоволосился, если не сказать больше. Я считаю – ты должен сам написать заявление об уходе.

    Мятелев О.В. - …имея семнадцатилетний партийный стаж, - думал ли, что мне когда- нибудь доведется присутствовать при обсуждении подобного случая. Да такое в страшном сне не присниться. К чему я говорю, - с таким предисловием. Этот случай – не типичен, это, наверное, единственное на всю страну, на всю нашу партию. И нельзя судить о нашей  работе, о всей городской партийной организации, по одному, пусть из ряда выходящему, но единичному преступлению уголовного характера. Я еще раз повторяю, что никакой политической подоплеки в поступке Рыжкова – нет. Просто попал парень в уголовную компанию, - запутался. Никто вину с Кярова не снимает, но я считаю, что надо дать возможность Ивану Сергеевичу исправить ошибку. Кстати, с себя тоже -  вины не снимаю. Но если Иван Сергеевич оставит свой пост, то тем самым мы признаем, что мы все – ничего не стоим. На самом деле – это далеко не так. В своей основе, у нас политически сознательная молодежь, и тот факт, что были случаи сдачи комсомольских билетов говорит именно об этом. Значит, мы все же работаем неплохо. А «проруха» - случается и со старухой. Предлагаю объявить Кярову строгий выговор с занесением в учетную карточку.
   
    Румов Л.С. - … конечно, я понимаю, что,  в сущности,  речь идет не о наших упущениях в работе с горкомом комсомола. Хотя, - лично я, по роду своей деятельности мало общался с Рыжковым, но он казался мне неплохим парнем. Как же можно влезть в душу человека? Пусть каждый отвечает за себя: он, что – малолетка? Разве он был плохим организатором или не пользовался авторитетом у молодежи? Давайте не будем лукавить, и делать из Ивана Сергеевича виноватого. Я даже предлагаю не распускать горком комсомола, а дать ребятам самим исправить ошибку своего секретаря. Надо доверять молодежи – за ними будущее.
   
    Реплика Шилова П.П. – Только, какое будущее – бандитское? Ты, Леонид, подумай, - что говоришь.

     Я вполне отдаю отчет своим словам и уверен, - если бы сумели направить энергию и способности Рыжкова в нужное русло – из него мог получиться неплохой руководитель. Обвиним Ивана Сергеевича и заставим его написать заявление, то тогда и нам всем надо уходить.

    Скаржевский С.П. - … признаю, что не являюсь большим специалистом по идеологии. Но, как понимаю, решение проблемы должно быть радикальным и волевым. Этот случай с комсомольским вожаком полностью дискредитировал  сложившуюся систему воспитания молодежи. Рухнула вера комсомольцев в справедливость. Этого терпеть нельзя. Если все оставить без изменения, как предлагает Леонид Сергеевич – нас не поймет молодежь. Нужно восстановить управляемость городским комсомолом, а для этого нужны новые кадры. А насчет Ивана Сергеевича – пусть решает,  как подсказывает его партийная совесть. За чужие ошибки я отвечать не собираюсь.

                -  «Всё, - уравнялись чаши весов, - думал Иван Сергеевич после выступления Станислава Петровича, - и судьба моя в руках вот этого красивого, даже элегантного человека.
     Интересно, откуда у этого бывшего деревенского парня такая интеллигентная внешность?
    Хорошо посаженная голова, в осанке еще сохранилась молодая гибкость, благородная седина, - чем-то он напоминал артиста Матвеева, но у Константина Федоровича черты лица более тонкие;  в глазах чувствуется какая-то энергия, только она не отталкивает и не заставляет настораживаться, а – умиротворяет.
    О чем он думает, и что сейчас скажет…»
  … Константин Федорович, -  вообще о Кярове не думал. Его мысли были далеко…
    « Не дай бог видеть настоящую картину войны.
     Солдат во время боев не фотографировали. Поэтому мы видим лица победителей, тех, которые выжили, отдохнули, чистое обмундирование надели, - с боевыми наградами и орденами.
    А в тех страшных боях февраля сорок пятого года, когда их батальон вошел в прусский город Мёльзак, вид у солдат, где Костя был комсоргом роты, да и у него самого, - был далеко не геройский.
   Чертова сторонка эта Пруссия. За месяц наступления редко выпадали ясные дни, а все туманы, дожди, как осенью, - непролазная, жидкая грязь.
   Фашисты остервенели, - постоянно в контратаки переходят. Авиация не летает, танки и пушки – вязнут. А что это значит? А то и значит – солдаты измотаны до предела. Их уже от земли не отличишь, в которую многие полегли в тех боях.
    Где офицер, где рядовой? - все грязью изляпаны: все в телогрейках, - от зэков,  только то и отличие, что толстыми нитками погоны на них пришиты…
    В этот день погиб его старший товарищ, комсорг батальонный,  Василий Селеканов. Зачем он на передний край прибыл? – хотя где тут этот край? -  но все же на КП батальона шансов больше уцелеть.
    Успели только накоротке поговорить:
                - Василий Андреич, - спрашивал Костя, - ну зачем ты на рожон лезешь? Скомандуют тут без тебя.
                - Эх, Константин, - Василий так всегда друга называл - ценил за серьезность, - ты что думаешь, я на КП смогу отсиживаться, да меня сам замполит – тоже не пускал, да как же я смогу звать к бою, а сам в стороне? Мне перед ребятами стыдно…
     Через шестьдесят лет,  напишут о войне: много – и разного. Хорошего. Плохого. И у некоторых молодых людей сложится впечатление, что не было таких честных, чистых ребят. Все придумали. Пропаганда. Были они, на самом деле – были. И шли в бой, и жизни отдавали. Пусть не только такие, как они,  ковали победу, но без таких – побед не бывает.
    Через час его не стало: осколочным, - сразу наповал».
    … Слушал выступления членов бюро, и представилось: как будто он опять на фронте и все ясно – впереди враг. Не мог он предать парня этого – чистого, -  беззаветного друга своего.
     И еще подумалось: « А разве мы только судьбу Кярова решаем? Может быть, и моя судьба сейчас решается. Именно сейчас, а не тогда, - на фронте, когда рядом падали ребята, а тебя хранила какая-то неведомая сила. Может, для этого часа и хранила?»
  … А, уже ему слово предоставляют.
     Встал, держа в руках заготовленные тезисы своего выступления…
 
   Пока предоставляли слово Константину Федоровичу, пока он вставал, Иван Сергеевич, вдруг -  поймал себя на мысли, что ему не очень интересно – что скажет.
     Не безразличие к происходящему охватило Ивана, а какое-то умиротворяющее спокойствие. Какая разница – что решат сейчас: жизнь все равно на этом не кончится.
    Повернул голову: за широкими окнами его кабинета,   освещенная  летним, вечерним солнцем -  площадь. Слева – трибуна, за ней стоят руководители города во время праздничных демонстраций.
   Виден уголок городского парка, который начинается сразу за площадью. Еще свежа зелень деревьев и кустарников, не истомленная солнцем июля.
    Удручал только вид этой асфальтированной и пустынной площади, похожей на армейский плац, и приземистая, бетонная, вытянутая в длину трибуна: она  как-то сливалась с серым от пыли асфальтом, и таким же серо-серебристым, нелепо-обязательным памятником Ленину, с вытянутой рукой.
    Глаз невольно тянуло к зеленому и свежему уголку парка…
    Уже с первых слов Константина Федоровича, - Кяров понял все. Спокойно, не перебивая, -  дослушал выступление.
   Только в конце рассудил про себя: « Эх, Федорыч, - честный ты, -  настоящий партиец. Только ты ошибаешься в том, что защищаешь, так называемую «партийную линию». Никому твоя «линия» сейчас не нужна. Она была нужна, когда Сталин был. А по большому счету:  и сама партия без «Сталина» - не нужна.
    Может,  после поймешь, да будет поздно. Останешься один, хотя с твоей помощью «свалят» меня, но и ты не возвысишься.
     Ты защищаешь «вчерашний день», а он уже прошел, и ничего в нем изменить нельзя.
     Только при чем  войну помянул, вроде бы и не к месту…»
   
 Если, кто со стороны, или с какого-нибудь китайского Неба наблюдал заседание бюро горкома, то, возможно, сделал бы вывод: никто из них не защищал высшие принципы, те условия, при которых сохраняется истинное единение людей: справедливость и милосердие, умение прощать чужие ошибки и признавать свои.
   Узкие, мелкие интересы личной жизни и собственная гордыня заслонила перед ними идею братства. А без этого наступает распад – крах всего.
    Они предали самих себя, ради ложно понятой партийной ответственности и ложно понятого чувства долга.
    Они предали своего товарища и тем самым, стали беззащитны перед бандитом, который раньше их догадался, что их структура и система не выдержит борьбы с другой структурой и другой системой, где на первом месте, при всей её алчности и лживости, стоит принцип – «своих» не предавать и «работает» круговая порука.
    Этот молодой парень, которого везли по этапу, в конвойном вагоне в качестве бесправного заключенного – победил их.
    Воистину, - последние станут первыми… И история сделает еще один смертельный круг, и все возвратиться, и начнется снова. Снова? Высшие силы уже и в этом сомневались…
    Закончилось бюро. Опустел кабинет первого секретаря. Иван Сергеевич еще минуту посидел один за пустым столом: хотелось додумать какую-то мысль, которая не давала ему покоя, но как-то ускользала нить рассуждения…
    Потом – озарило: вот это – о козле отпущения.
    Знал Кяров эту библейскую легенду, недаром в ВПШ посещал семинар по научному атеизму.
    Поэтому ухватил нить: « Кто же в этой ситуации является жертвой за грех, и кто в пустыню понесет беззакония народа в землю непроходимую? Хорошо, – он жертва, а – второй?»
     Не нашел ответа, но догадывался, что истина где-то рядом.   
     Где?..
     … Через неделю состоялся пленум горкома партии. Кярова освободили от занимаемой должности и назначили управляющим строительным трестом в Засурске.
      
   … Село, где Валя жениха себе нашла – «тьмутаракань». У них от Озер хоть асфальтированная дорога есть, и автобусы ходят.
       А тут – километров двадцать – сплошное бездорожье. Да еще какое! – лесная разбитая колея. В колдобинах – воды – утонуть можно.
      Понятно, что никакой нормальный транспорт этот путь не преодолеет. Поэтому ехали на заводском, военном, трехосном грузовике, с передними ведущими колесами и лебедкой на бампере.
      Со стороны невесты народу немного, - все уместились в кузове, который наглухо закрывался брезентом на металлических дугах.
     Так как на лавочках все равно усидеть было невозможно – мотало грузовик из стороны в сторону: постелили на дно кузова старые спортивные маты, - на них и сидели.
   … Женя любил такие русские сёла. Там сохранялись нетронутые городской,  российской полуцивилизацией патриархальные нравы и порядки, а главное – привычки.
     Странно действует «цивилизация» на русского человека. В таких «медвежьих углах» люди были добрее, человечнее, и, в каком-то смысле  - культурнее.
     « Культурнее» - проявлялось в том, что сохранялись традиционные правила, которые позволяли регулировать поведение людей: только эти «правила» нужно было уметь подмечать и понимать.
    Самое интересное состояло в том удивительном «пережитке» старой жизни, когда «ценность» человека определялась по «отцу-матери».
    Только в селе можно было «наблюдать» молодежь  на фоне жизни их  предков, - начиная от родителей и кончая прадедом.
     Всегда находились старики и старухи, которые помнили не только прадедов молодых людей, но и – далее: помнились и родовые предания, но все это фиксировалось в виде «уличных» фамилий и прозвищ.
     Евгений, как-то для интереса подсчитал, сколько же поколений могла «помнить» русская деревня? -  выходило: пять-шесть. Вся проблема состояла в том, что это не записывалось на бумаге: русское село было безграмотно…
    Причудливые переплетения родственных связей, знание о дальней и боковой родне – все сохранялось в коллективной памяти сельской общины, остатки которой можно было приметить  в умирающей русской деревне.
    То, что русское село -  умирает, в отличие от чувашского или татарского -  Евгений понимал, и относился к этому без надрывной тоски: ему просто было жалко, как чего-то несбывшего, чего-то совершенного не так, как хотелось…
    Свадьба ничем  не запомнилась. Женя вообще не любил больших, коллективных гулянок, да еще с незнакомыми людьми.
    Ехали невесело – так же и гуляли. Тетя Катя и Константин Федорович – как тучи. Они даже у сватьев в избе не ночевали, - спали в кузове машины, отговариваясь тем, - мол, машину караулить надо.
   Караульщики. Можно подумать, что без них некому было за машиной приглядеть, - машина-то не без шофера…
   Женьке такие выкрутасы не нравились. Лучше совсем не приезжать. Ничего бы не стряслось. Чего вид-то показывать.
    Еще в дороге, краем уха слышал разговор: мама с Константином Федоровичем говорили о том, что в Засурске произошло с комсомольским секретарем.
    Потом о каком-то заседании бюро упомянул, о том, что освободили секретаря горкома партии, и то, какую роль сыграл он. Запомнился только обрывок разговора: «…он, что – думал его поддержу, нет – я против своей совести не пойду…»
     Евгений тогда тоже размыслил: «Да, ты не пойдешь – чистеньким хочешь остаться. Тогда, когда их в вытрезвитель забрали, мог бы бумагу из милиции тормознуть, да не захотел. Только потом упрекнул Женьку, что, мол, хотели тебя направить на учебу в Высшую комсомольскую школу, а ты чудес натворил. Праведник партийный».
     По правде,  ему было на это наплевать. Мама, тоже -  сидела за столом – губы поджимала. Как же – солидарность.
      Жених ему сразу понравился. Нормальный парень, - простецкий. Валиных родителей сразу папой-мамой стал называть.
     Кого им надо – кандидата наук? Подумали бы – а сами-то откуда? С такой же «тьмутаракани»…
     Валентина, невеста, тоже веселая была. Заметно, что он ей нравиться. Вот народ, - радоваться надо…
     Женька со злости нахлебался крепчайшей самогонки, которой на свадьбе угощали. С Валиными подругами-учительницами весь вечер о чем-то трепался.
     Они же его на ночевку устроили, к той бабушке, где Валя жила на квартире. А на другой день – уехали. Вот и вся свадьба.
     Село - понравилось, хоть и мало успел разглядеть.
Главное – церковь там сохранилась, - старинная, каменная. Стоит у мирского пруда; в воде отражается. По берегу – ветлы древние, - ветви до воды…
     Потом,  с мамой прошагали  двенадцать верст, - до Озер. А утром – на работу…
      У учителей – одна привилегия: отпуск сорок восемь дней, и – всегда – летом. Обычно учителя старших классов уходили в отпуск с первого июля, а выходили на работу двадцать шестого
августа.
    Так и в этот год: когда Евгений выталкивал из гаража свой мотоцикл, чтобы ехать на работу, на календаре было именно – двадцать шестое…
    Давно Женя заметил:  все значимые события в его жизни, совершаются – неожиданно. Вроде бы и знаков судьба никаких не подавала…
    На самом деле – знак был, только Женька не догадался. А знак этот, – свадьба двоюродной сестры – Вали. Кто же мог предположить, что он,  в этот солнечный августовский день – встретиться  со своей суженой.
    Так что, в этот день, он не просто на работу ехал, - с похмельной головой, а ехал навстречу своей Судьбе…
   На самом деле ни о какой судьбе не думал: крутился в голове сон, который приснился под утро и поэтому не успел выветриться из памяти.
    «Идет он по опушке леса, как будто за озером, в Подсосенках.
Навстречу старик седенький, именно такой, про каких ему бабушка Вера в детстве рассказывала. И состоялся у них странный разговор.
    Старичок, хоть и довольно древний, но живенький и говорит
 не по-деревенски, и очень быстро, - слова не растягивает.
   Запомнилось: во время разговора, и лес, и полянки, и луг – исчезли из поля зрения. Смотрят только на Женьку глаза стариковские, голубенькие и борода, не полностью белая, а какая-то, - с подпалиной. Голос глуховатый, - знакомый, знакомый, - как будто где-то слышал, и слышал не раз и не два.                А облик – незнакомый. А так, - ну всё как по бабкиным рассказам: и армячок, и котомочка за плечами, и ноги в лаптях, - онучи лыковыми верёвочками замотаны.
  Вопросы Евгений задавал, – догадался - старика надо спрашивать – он всё знает.
               – Грибы, что ли ищешь, дедушка? – Дед отвечает.
               – Я, -  грибы, ты – грехи. По правде сказать, - грехи ты уже имеешь.
               -  Конечно, я в бога не верю, - вот это и есть мой главный грех.
               - Нет, милок, это не грех для тебя, а в Бога ты веришь, только его не чувствуешь, - потому, твое неверие – не грех.
               - А какой же мой грех?
               - А свою одноклассницу, Таню Захарову, обижал.
    Женя подумал: «Вот ты чего припомнил старик, про что я и сам, казалось -  забыл».
   Таня эта – одноклассница его, - горбатенькая. Горб у неё был большой и мягкий. Таня сидела впереди, он, иногда, - балуясь, не со зла, а по непроходимой мальчишечьей глупости, - тыкал
тупым концом деревянной перьевой ручки ей в горб.
   Горбатенькая никогда не ругалась, не жаловалась на тринадцатилетнего жестокого Женьку. Она просто поворачивалась всем туловищем, виновато улыбалась и просила так не делать.   
               - Понял в чем твой грех? – продолжал старик.
               - Понял, - ответил Женька.
               - В чем же? – старик, видимо, хотел ясности до конца.
               - Убогую обижал; до сих пор не могу взгляд её забыть, как она на меня смотрела. Она ведь себя виноватой считала, что она такая:  а во взгляде кротость, жалость ко мне! и какая-то мудрость, и такое, что я до сих пор не способен понять, -  и переступить через этот взгляд – не могу. Скажи, дед, - зачем она так смотрела?
               - Потом поймёшь, - задумчиво ответил дедушка, - дано тебе будет – понять, а забывать и не надо, - и добавил совсем неясное, - обида эта не для неё, а для тебя. А вот второй случай с убогим, - дороже тебе обойдётся, Володю Медянского тоже,  поди, не забыл? – вопрошал старик.
                - Помню, - оживился Женька, -  только не пойму – в чём же я тут виноват? Лично, он меня, вообще не знал, да и  я с ним ни разу не разговаривал. Ты на тот случай намекаешь? Я расскажу – как дело было.
    Володя этот, по прозвищу – Медянский, ходил по Медяне и по окрестным селам. Милостыню собирал – кто чего даст. Он не  совсем старый был, а видел плохо – глазами постоянно моргал.
    Володя Медянский относился к новому типу русских нищих (этот тип только появлялся). Он не крестился, входя в избу, не поминал – «христа ради» и не благодарил за подаяние. Он просто спрашивал, будучи совершенно уверенным, что ему не откажут. Играло роль и то обстоятельство, что в Медяне и в окрестных селах его знали все, и то, что на всю округу он был в единственном числе. Разумеется, - ему никто не отказывал.
    Женя начал    рассказывать, стараясь не забыть подробностей: « Он не к нам пришел, а к нашей квартирной хозяйке в избу. Мы с Вовкой Саменковым, первую зиму, когда в девятом классе учились, у тёти Маши жили. В декабре это было, снегу намело немного, но зима уже серьёзная началась. Встал он у порога – глазами как всегда моргает, - ведь почти совсем не видел – чуть не на ощупь ходил. Хозяйка ему хлеба предлагает, а он, как все слепые, голову кверху держит и, басом – голос, как из трубы:
«Нет, тётк – у меня хлеб есть». А в руках сумка клеенчатая, он её так тряхнул, - вот мол, и продолжает: « Мне бы спичек коробок, - спички кончились». Тётя Маша в чулан кинулась, -  подала ему спички. «А соды нет? - спрашивает Володя, - изжога замучила». Хозяйка -  опять в чулан, соду в кулёчек из газеты насыпала, - подаёт. Володя не уходит и опять спрашивает: «А сапогов просторных у тебя не найдётся?» Тётя Маша: «А какой размер  тебе надо, Володь?»  Володя: «Сорок пятый». Сам Володя был среднего роста, но широк в плечах, значит и нога соответственно. Таких « просторных» сапог  не было. Хозяйка сажала его чай пить, - он отказался, с тем и ушёл. А мы с Вовкой как сидели за столом, уроки готовили, так и не встали, и слова не промолвили за это время. Только потом я смеялся над этой сценой, что мы наблюдали, и в лицах показывал, хотя ничего смешного в ней -  нет. Сейчас я понимаю – грешно смеяться над убогими. Что же мне теперь делать?»
   Старик сверкнул синими, блеклыми глазами из-под кудлатых бровей:
                - А ты ни разу не подумал, почему в памяти у тебя случай этот засел?
                - Нет, не думал.
                - Это для предупреждения, но придет время – понесешь наказание за насмешки свои. А делать ничего не нужно, кроме как помнить…
   Потом, - как-то исчезла опушка леса, и явился Женьке тот же старик – сидит у них в комнате, и на дворе не лето, а зима, и дедушка сидит на низенькой скамеечке, - топит железную печьку-буржуйку, и говорит что-то глуховатым, таким знакомым голосом.  Тут Евгений догадался – да, ведь это дед его! – Степан, который умер, когда Женьке было шесть лет, и он его не помнил, а вот ощущение голоса осталось в какой-то внутренней памяти.
    На этом эпизоде проснулся,  оттого, что во дворе, поначалу звонко, а потом, сходя на фальцет, заорал молодой петух.      
    Женька спал в сенях на старинной деревянной кровати под цветастым, ситцевым пологом. От двора, где пробовал голос молодой петух, сени отделялись щелястой,  деревянной стеной…
    …Женька тряхнул, как от наваждения головой, отгоняя воспоминания о своем утреннем сне. Думать-то он думал, но не забывал на дорогу смотреть, скорости переключать, а если надо – тормоз у мотоцикла жать.
   Дорога была пустынна: эта трасса, как все её называли, построена недавно. Когда в армию уходил – её не было. Дорога соединила их забытый угол с районом и областным центром. Правда, от этого, движение по шоссе не стало интенсивным: не много техники у двух колхозов, соединённых этим отрезком трассы. А из личного транспорта, в основном – мотоциклы.
    Опять стал думать про свой сон: «Это, какие грехи у меня? Никого не убил, не ограбил; и Коленька мне про грехи ничего не говорил.
    Коленька – убогий, инвалид. Он не мог ходить, - передвигался по комнате на коленях, - ноги ниже колен не держали. Таким родился.
   К этому времени Коленьку знали не только в Озерах, но и в округе. Ему шел пятый десяток: благообразый мужчина с чёрными, как смоль волосами и бородой, и пронзительными, но не страшными черными глазами. На фоне волос и бороды – очень белое лицо, мало видевшее солнца.
   Коленька жил вместе с родителями: одна комната в пятистенном доме с отдельным входом, была местом, где он молился вместе с пожилыми женщинами и старухами, там же и спал на русской печи.
  Слава о Коленьке, как о знатоке «писания», молитвеннике и вообще, как испокон было на Руси, – божьем человеке, шла еще с войны, когда к нему стали приходить женщины и спрашивать – как поминать мужа, сына, брата, - за здравие или за упокой. Впоследствии утверждали, что Коленька никогда не ошибался в своих ответах…
   А что же было делать бедным русским женщинам, на что надеться? Церковь у них в Озерах сломали еще до войны, а на этом месте построили школу, -  из этих же бревен…
   Слава молодого инвалида  росла, - беды не убывали…
   После войны стали собираться в комнате женщины, и шла своеобразная служба с молитвами и пением, как в церкви.
  Потом эти службы запретили, и власти стали даже Коленьке угрожать. Особенно старался председатель сельского совета Борин Дмитрий Федорович – ярый атеист и большевик. Истинная политграмота плохо усваивалась озерскими колхозниками, но, тем не менее, большевик не опускался до тривиального мата, и, чтобы показать необразованность и несознательность населения – рычал: «Арапы тостокожие!»
    В начале 70 – х Дмитрия Федоровича с почетом проводили на пенсию, хотя он был здоров и крепок, на его место поставили бывшего колхозного бригадира Николай Николаича, который в политграмоте был не силен:  преследования Коленьки прекратились.
   Евгения эти дела и нешуточные страсти не интересовали. Об этом рассказывала  бабушка Вера, ходившая по большим церковным праздникам на службу к Коленьке.
   Он даже немного подсмеивался в душе, когда она – умиротворенная, приходила с этих «заутрен», развязывала и разматывала широкую шерстяную шаль, ставила самовар, садилась пить чай и рассказывала о «службе»: «Хорошо попели, только в двух местах Марфутка сбивалась, а Коленька немного выпимши был, - тут она извинительно улыбалась и заканчивала рассказ, -  в оконцовке, как заведёт – не совсем правильно». Бабушка, его за это – «выпимши»,  не осуждала, говорила только, что к Коленьке стали ездить со всех концов, даже из Москвы, и это его «сбивает». На Женькин вопрос: «А зачем они к нему ездят?» Бабушка недовольно отвечала: «Вроде бы, как облегчение от болезней дает и советы разные». Сами озерские у Коленьки не лечились и советов не спрашивали: кости убитых воинов – истлели, а жизнь всё равно не переменишь…
 …  Дорога резко заворачивала на юг: впереди довольно крутой и длинный подъём. Языково – на высоком и крутом берегу Суры.
   Когда выедешь на Языковскую гору, оглянешься – все окрестные сёла видны как на ладони. Самое близкое Наваты – это мордовское село. Оно располагается на краю речной поймы, в самой низине. Пойма изрезана озерами, болотами. Озеры – рядом, немного к западу. Далее протянулась километров на семь – Медяна. Перед селами – заливные луга, длинные ленты озер, а за озерами лес. С другой стороны сёл – холмистые поля.
  Во время весеннего половодья, пространство между лесом и сёлами представляет собой сплошное море воды. Лес тоже стоит в воде;  заливает, и крайние к лугам улицы сёл. Картина впечатляющая. Женька на эти красоты не смотрит: чего смотреть? – вырос здесь, хотя понимает – неплохие у них места.
Это вам не лесная глушь, и не степь холмистая, где ни кустика.
  … Как их к Коленьке занесло? Да все просто. У Женькиного друга, Саши Ботманова, зубы заболели. Сашка художником в колхозе работает, хотя, это громко сказано, - просто разную наглядную агитацию оформляет, номера на грузовиках подновляет.
  Они почти ровесники, - Женька годом старше учился. После школы разошлись дороги. Женя на завод ушел, в Засурск. Саша из Озёр не уезжал, кроме как в армию. Потом он женился. Молодая жена была из Нават и училась в техникуме. Как-то странно они жили: ни в Озерах, ни в Наватах. Жена училась и приезжала к своим родителям, а Саша жил у своих.
  В школе Саша был смирненьким мальчиком, - всегда аккуратный, чистенький, – юный пионер, и учился неплохо.
   Когда они через шесть лет встретились, Женька поначалу удивлялся перемене, которая произошла с другом. Сашка превратился в компанейского, бесшабашного и сильно выпивающего молодого мужика, и что особенно удивляло – Саша нигде не учился, ну хоть бы техникум какой, - заочный…
  А талантов ему не занимать: и рисует хорошо, и стихи пишет, и технику любую может разобрать и собрать.
  В тот памятный день Саша сидел у себя в мастерской: его мастерская – это класс в старой школе, где они все когда-то учились. Школу построили новую, а старое здание еще стояло.
   Саша сидел за партой и держал щеку. Женя советовал полоскать рот водкой или, что лучше – выпить.
                - Денег у меня нет, - выдавил сквозь зубы Сашка.
   Деньги нашлись, но в их компании появился третий «добрый молодец» - Володя Киселев. Купили бутылку водки, перед самым закрытием магазина.
    Тут Саша и удивил: вместо того, что бы не торопясь, и никуда не шарахаться, - спокойно распить эту бутылку – предлагает:
                - Жень, а пойдемте к Коленьке.
                - А чего мы у него забыли? – удивился Женька.
                - Я к нему часто хожу, он, знаешь, как быстро зубы лечит.
                - Чего, прямо с бутылкой? – опять спрашивает Женька.
                - С бутылкой, - он выпивает, - простодушно заявил его друг. Женька колебнулся: в самом деле, - когда еще представится такой случай, да и Сашка у него бывает, и время – уже смеркается, - пока дойдем – совсем темно будет.
   У Коленькиного дома остановились. Саша быстро заговорил:
                - Я сначала один пойду, а минут через десять – вас позову.
   Они остались стоять у дома. Стемнело полностью. Началась темная  августовская ночь, - без луны, без звёзд.
   На столбе светилась лампочка, из окон дома, полосами – свет. Сеногнойный, мелкий дождь, моросивший, - с перерывами,  весь день – кончился.
   Прошло десять минут, - Сашка не появлялся.
                - Всё, - Жень, что-то его долго нет, - нетерпеливо бубнил Володя. Женька уговаривал:
                - Подожди, не дергайся – мало ли что, - не к товарищу пришли.
   Еще через десять минут, его хмельной друг решительно заявил:
                - Они сейчас всю водку выпьют, - ты, как хочешь, а я – пошёл.
   Володя решительно ступил на крыльцо. Женька молча двинулся за ним, готовый нести весь позор этого мероприятия.
   Прошли коротким, освещенным коридором и оказались в комнате-молельной. Изба, -  как изба: русская печь с лесенкой на лежанку, небольшая кухня-чулан, но в самой комнате было
 необычно.
   Вдоль стен – широкие, старинные лавки, покрытые цветным рядном; крашеный пол, деревянные, неоклеенные обоями стены, увешанные иконами. В углу, перед божницей, висит зажженная лампада; под лампадкой – небольшой стол, покрытый белым полотном. Больше в комнате ничего не было, даже стульев.
   Коленька сидел в чулане на табуретке, вернее, -  не сидел,  а стоял на коленях. На другом табурете – Саша.
   Саша увлеченно читал стихи. В кухоньке -  стол, покрытый не дерматиновой клеенкой, как принято в селах, а бязевой скатертью с голубенькими цветочками, на столе, две чайные чашки, початая бутылка, кусочек белого хлеба.
   Женька неприязненно покосился на Сашку, - тоже, друг увлеченный, - забыл про товарищей: нет, -   как бы подготовить их приход.
    Он уже стал сожалеть о том, что пришли, да еще бутылку принесли, а тут иконы везде…  Что может дельного сказать Коленька «умаленный», который всю жизнь «писание» читает, да со старухами молитвы поёт. Ведь Коленька даже в школе не учился, а Женя три курса университета закончил, в школе работает, - да и в бога не верит…
   Захмелевший Саша, ему свою поэму читает:  он слушает, -  а понимает ли?
   Женька начал злиться и каменеть сердцем.
   Сашка поднял взгляд на вошедших, не смутился и стал запросто представлять друзей. Это была решающая минута. Женя понял: если случиться, какая неловкость – он развернётся и уйдёт.
  До этой встречи он вблизи Коленьку не видел, – только издалека. Женя взглянул, и:   … перед ним сидел ребёнок, вернее взрослый, но общее выражение лица и вся мимика – это такая доверчивая беззащитность… Буря, которая уже начинала клокотать в Евгении – улетучилась. Он сразу успокоился, - стало легко разговаривать и ничего не хотелось таить.
  Женька очень хорошо чувствовал фальшь и наигранность в поведении людей. Здесь надуманного и преднамеренного не было. Была простота и что-то такое, чему название не подберешь, - мудрость? Но не мудрость человека,  много пожившего, много повидавшего (он знал таких) – это была мудрость другого порядка: без зла, с любовью к тебе. Такая мудрость не подавляет человека своей значимостью, не давит неподъёмно- тяжёлым опытом: она освобождает.
    Странно, но как-то само собой, стали называть его – дядя Коля. Хотя,  ничего странного в этом не было: он по возрасту им – дядя.
  Женя и не предполагал что-либо спрашивать у Коленьки. Первый Вовка начал:
                - Дядь, Коль – мне что посоветуешь? - Коленька спокойно ответил, - даже не задумываясь.
                – Тебе - пить надо меньше.
   И всё, - как будто нечего ему больше сказать.
   Женя подумал: «А что я его спрошу? И как я могу спросить этого верующего человека, если я сам – не верю?» Наверное, из-за этого пошел в разговоре напролом.
                - Дядь, Коль, я ведь в бога не верю, я в университете учусь, а там мы марксизм изучаем, и экзамены по философии сдаём: марксизм – бога отрицает.
   Коленька оживился, сказал, что это неверно, и Бог есть. А потом, впервые, их взгляды встретились: … на молодого человека, взором пронзительно-проникающим, смотрел не ребёнок. На мгновение показалось, что не Коленька смотрит, а Женька всматривается в таинственную мудрость этого взгляда и проваливается в неизведанную глубину.
   Коленька отчетливо проговорил:
                - А тебе не надо учиться.
   Женька удивился и даже немного обиделся.
                - Это почему же мне не надо учиться?
   Далее Коленька выговорил то, чего Женька никак не ожидал.
                - Ты и так – всё знаешь.
   Ошеломленный Женя уже не слышал, что говорилось третьему из их компании. Остался в памяти только взгляд, каким Коленька смотрел на Сашу – жалеющий, жалеющий…
    После ничего интересного не было. Допили водку. Запомнилось, что водку Коленька не пил, а прихлебывал – как ребенок.   
   Ничего из этого разговора Женя не уяснил, а разгадывать не хотел, хотя и понимал, что не совсем про ту «учебу» говорил человек божий, и не про те «знания», и не чувствовалось  в его
 словах иронии…  Уже на выходе спросил Сашку:
                - А как твои зубы? -   Друг отмахнулся, как от мухи.               
                - Только заговорил с Коленькой – сразу и болеть перестали.
 …  Евгений прокрутил в памяти события двухнедельной давности: да – так оно и было. Про грехи вообще разговор не зашёл. Вот и Языково: всё – асфальт кончился, - сбавляй скорость, да смотри, чтобы какого-нибудь поросёнка не задавить, - здесь имеют обыкновение скот на улицу выпускать.
   Далее – сельской улицей, по взлохмаченной колхозными тракторами дороге, на высокий берег реки – там школа…