Цикл Сатурна. книга 1. часть 3. Неисповедимы пути (Валерий Педин) / Проза.ру

            Часть 3. Неисповедимы пути.

            -Трофимыч, а Трофимыч!
   Четверых мужиков догоняла Маня Фокина. Шли они по направлению к лесу, с косами на плечах. Оглянулись: запыхиваясь, быстрым, семенящим шагом подходила ледащая бабенка. В руках – авоська,- несет обед своему мужу – Сереже, который пасет общественное стадо в озерских лугах.
         - Трофимыч, - обращалась она к небольшому мужчине.
         - Ты по-чувашски знашь?
         - Нет, Мань. А на что тебе?
Маня,- без предисловий:
         - Да, ведь, у своего-то – записку нашла.
         - Ну, – и что в записке?
         - Да, всего три слова – рулла, рулла, рулла.
   Высокий, белолицый мужчина, Витя Середенков,- не выдержал и громко заржал:
         - Эт Мань, - люблю, люблю, люблю!
   Иван Трофимыч, не теряя серьезности тона, опять повторил:
         - Нет Мань, не знаю, но это не по-чувашски.
         - Эт Мань – шифровка, - опять вмешался Виктор, - код надо знать.
   Витя постоянно читал «про шпионов» и роман-газету, поэтому знал такие мудреные слова,- как «шифровка» и «код».
   Трофимыч и Виктор работали радистами-телефонистами – обслуживали все окрестные села. Ставили телефоны и ремонтировали проволочную радиосвязь.
   Важнейший момент их работы – обеспечить постоянное функционирование радиорупора, который был установлен на крыше озерского отделения связи.
   Этот рупор «колоколил» день и ночь, с небольшим перерывом, от полуночи до пяти часов утра. Остальное время на жителей обрушивался поток информации: о решении очередного съезда КПСС, о происках международного империализма...
   Но в данный момент все село обсуждало не очередную каверзу американцев, а любовные похождения Сережи Фокина,- Маниного мужа.
   А они были впечатляющи. По словам Мани, Сережа «гулял» с несколькими женщинами одновременно. Маня перечисляла места, где она «заставала» мужа с его «полюбовками».
   Это любовная «география» была настолько точна, что мало кто сомневался в правдоподобии таких утверждений. Мало того, никто и не догадывался, что у Мани просто «едет крыша».
   А когда Маня обвинила Надежду Ефимовну – учительницу озерской школы и поцарапала соседку за прелюбодейную связь с её законной половиной – терпение лопнуло.
   Соседка написала заявление в товарищеский суд с требованием восстановления доброго имени честной вдовы и возмещения материального ущерба.
   Суд состоялся в клубе.
   Все было по – серьезному. Судья – Анна Степановна, два заседателя; обвиняемая – Маня и потерпевшая – соседка. Свидетель был один, – сам Сережа Фокин, так как только он мог подтвердить факт рукоприкладства. Другими данными следствие не располагало
   Зрителей было более чем достаточно: зал заседаний, то есть озерский клуб, был заполнен женщинами.
   Начался опрос свидетеля.
Анна Степановна серьезно и деловито спросила:
            - Сергей Иванович, расскажите,- как было дело?
Сережа, небольшой мужик, прикидываясь простодырым, начал издалека, мелко пересыпая слова.
            - Ну, дело-то уж к обеду было. Я говорю своему мальчишке,- Ваньке, пойдем мол, бычишку из конюшни выведем. Бычишка у меня годовалый. А в конюшне доска провалилась,- надо заменить. Вышли мы с мальчишкой,- бычишку гоним со двора в загородку, а он никак не идет. Нюрка-соседка у загородки стоит. А бычишка не идет. Мальчишка бьет бычишку прутом...
      В это время Маня начала громко кричать и ругаться со своей соперницей. Поднялся сильный шум. Долго успокаивали обвиняемую и потерпевшую.
      Когда порядок восстановился, Анна Степановна продолжила опрос свидетеля. Сережа опять начал с мальчишки и бычишки. Когда его рассказ доходил до самого кульминационного момента – драки, Маня снова орала благим голосом, обвиняя всех, что её хотят засудить безвинно.
      Свидетель замолкал, а потом начинал свои показания с мальчишки и бычишки. Отчаявшись выяснить истину, суд вынес справедливое решение: Маня должна купить новую кофту соседке, взамен порванной.
      Судебное заседание повлияло на Маню: она перестала, открыто винить «полюбовок» и вовсю костерила своего мужа.
      К тому времени, когда Маня спрашивала мужиков о записке, ей уже никто не верил. Она на полном серьезе и спокойно показывала на пробегавшую мимо собаку и утверждала:
            - Вон, вон – видишь, собака бежит – эт Сережа мой, на свидание спешит – паразит.
      Всем стало ясно, что Маня больна какой-то сложной формой психического расстройства.
   Поэтому мужики перестали разговаривать с ней и молча двигались своей дорогой. Они шли в лесные кварталы – косить траву. Косили – исполу; так договорились с лесником, – Борисом Паксеевым. У Бориса был план по заготовкам. Для лесничества нужно было заготовить три больших стога, другую половину – косили для себя.
   Лето выдалось совсем не сенокосное. До обеда калило солнце, после полудня собирались темные, дождевые облака и обильно поливали их несчастный сенокос.
   Они уже два раза раскидывали копны непросохшего сена и подумывали, что нужно прекратить косьбу – дождаться вёдра.
   Подошли к озеру, на берегу которого у них был устроен стан. Собственно, настоящего стана не было. Был устроен костер: вбитые в землю рогульки с поперечной палкой, чтобы подвешивать ведерко с чаем. Просто место было высокое: и называлось подходяще – Заячьи Головы, на этих «головах» ветерок немного разжижал тучи комаров. На другом берегу озера, если перейти деревянный мостик, начинались кварталы, то есть их сенокос.
   Из четверых, Иван Трофимович, был старше всех – ему было пятьдесят три года,- более всех он и повидал. Его фронтовые пути пролегли от заволжских промерзлых степей до Австрии.
На три года моложе был Алексей Степанович, – высокий, мосластый, - учитель столярного дела озерской школы. Горькая чаша фронта его миновала.
Виктор, – ражий, сорокадвухлетний мужик, – обзывник и насмешник, входил в ту пору зрелости, когда окончательно теряется облик молодого человека, а вместе с ним и мечты.
Кобрин Женя – самый молодой: ему – двадцать шесть лет. Три года прошло, как вернулся из армии. Много за это время воды утекло… Говорят, что человек сам хозяин своей судьбы. Сильно в этом стал сомневаться. Вон у него как жизнь переменилась… Да и он – переменился. А в чем перемена? На самого себя стал смотреть как бы со стороны.
… В это летнее, ясное утро трудно Евгению даже представить тот зимний январский день: он шагал на свой первый урок. В конце декабря, в районном отделе народного образования подписали приказ: Кобрина Евгения Валерьевича назначить учителем истории в Языковскую среднюю школу.
Как же это случилось? Еще полгода назад он стоял в армейском строю и ни о чем таком, ни думал и не мечтал.
Возвращаясь из армии, Женя вообще ни о чем не думал и планов жизненных не строил. Зачем ехал, какие перспективы просматривал? Что он будет делать у себя в селе? Колхозником себя никогда не мыслил.
   Нет, Женька, точно – ненормальный. Все друзья и одноклассники давно в городах, большинство – семейные. А у него? Мать одна, да бабушка старая, - отцова мать, да еще одна бабушка, - мамина мать. Вот и вся родня в деревне.
   Зато хорошо помнил: шел селом с чемоданом дембельским, в парадной солдатской форме, - со всеми встречными здоровался.
   Почему-то сама собой поднималась рука, снималась фуражка, кланялась голова. Слышал шепот: « Ольги Львовны сын, Женька, из армии вернулся». Почему так происходило, откуда это, какая кровь заговорила? Не знал. Но так было. Старый обычай ожил в ним, давно все позабывшем…
   А в Озерах ничего не изменилось. Однажды, еще в детстве, пошли с мамой в город. Там одну ночь ночевали у родственников. Идут обратно, - уже селом. Женька, неожиданно говорит с задумчивым видом: «Ничего в Озерах не изменилось: бревно у Фалиных как лежало, так и лежит». Мать откровенно хохотала. Так же и сейчас, - два года прошло, а все по- прежнему.
Только много позже понял Евгений Валерьевич, что это хорошо, когда там, где родился, - ничего не изменяется. Все – как в детстве. Только в детстве человек остается самим собой.
   Не случайно Христос сказал – «будьте как дети…».
   И дом его родной, - до трещины, до сучка знакомый. Как на родине спокойно: недели две не мог привыкнуть к тишине этой. Не надо вскакивать по команде, в строй вставать, бежать куда - то…
   На самом деле – перемены произошли. Из друзей остался Мишка Волин. Дом Волиных – напротив, но друг женился на Надьке Кощеренковой и живет на соседней улице в избе своей бабушки: у них уже мальчик родился. Мишка – друг, – ближе и не бывает. Одно сказать – вместе росли…
Хорошо помнит Женька тот теплый день начала апреля. Лет по восемь им было.
… Зимняя дорога рушилась, везде стояли лужи снеговой, желтоватой воды, журчали ручейки. Обозначилась черная земля на полях. Вот-вот тронутся овраги, в которых уже нагрубла вода.
Понесла их нелегкая бегать по соломенной крыше Мишкиного дома. Это сейчас Мишкин отец – Павел Васильевич, выстроил новый дом из красного леса, а тогда и дом, и двор – соломой крыты. Забрались на двор и скатывались на задницах по соломе.
Катились по мягкой крыше до самой нижней стрехи. Весело.
   Да немного не рассчитал Мишка. В следующий раз покатился на стоящие вдоль двора длинные, тонкие жердочки. Наткнулся на острую вершинку, закричал дурным голосом.
Выбежала из избы тетя Лиза, - Мишкина мать. Хорошо, что не растерялась, - решительная была женщина. Мигом замахнула на двор, сняла Мишку и зажала рукой рану на горле, из которой хлестала алая кровь. У Женьки душа в пятках: догадался, что дело не шуточное. Тетя Лиза кричит мужу: «Паньк, беги к Якову Степановичу!» - а сама Мишку держит и рану зажимает. После, фельдшер – Яков Степанович, говорил, - хорошо, что так сделала, а то мог бы мальчик кровью истечь. Он в этих делах разбирался – на фронте в полевом госпитале служил.
   Прибежал фельдшер и Мишке рану на горле зашили. Женька в окно подглядывал, видел, как прямо на полу, держали Мишку, и Яков Степанович что-то над ним делал.
   Потом сосед, Виктор Середенков, лошадь с колхозного двора пригнал, и повезли друга за двенадцать километров в татарское село – Петряксы, - там была больница. Больница была и в соседнем селе, но туда уже было не проехать, - вода в оврагах и в речке Медянке поверх мостов шла…
А сейчас Мишка превратился в здоровенного молодого мужика, - буйного, но беззлобного. Работал, как и отец его, трактористом в колхозе.
   Насколько помнил Евгений, у Мишки одна главная игра была в детстве – поле на тракторе пахать. Возьмет плоскую железку, сядет на колени и рукой возит её по пыли: тарахтит как трактор, - весь в слюнях. Женькина сестренка – Лара, - спрашивает: «Михрюш, во что играешь? Возьми меня, - давай вместе играть». Мишка, не отрываясь от дела, отвечает: «Не видишь – поле пашу. А ты ужин вари, - на пашне девкам делать нечего».
Мишка, когда напивался, мог покуролесить. На него не обижались, хотя он всех мог «покрыть по матушке» и всем давал прозвища. Да и у самого прозвищ было – пробы негде ставить. Как его только не называли: и «американцем», - за его привычку орать по пьяному делу – «это по-американски!»; «Беларусом», - по названию трактора, - за его громогласность, «кутасом», - за это же. Их общий дружок – Колька, - звал его – Берел. Откуда он такое слово выкопал? Потом только Женька вычитал, что в слове берлога звучит древнее название медведя. А что, очень похоже.
Михаил, конечно, сразу заглянул к другу. Дня два они погуляли,- по знакомым ходили. Мишка тоже про свою службу рассказывал:
            - Я в Пермской области служил, - зеков охранял. Только на вышке не стоял, - в конвойной роте был. Да не просто конвойным, а с собакой служебной. Место, где собаки содержатся, у нас питомником называется. Вот я и был при этом питомнике. К каждому собака прикреплена, - за ней ухаживать надо: в вольере убирать, кормить. Кроме хозяина овчарки никого не признают.
            - А как же их приучают?
            - Как? Мне после прапорщика собака досталась, его в другую часть перевели. А собака, похлебку только из рук хозяина есть будет. Так, - надо, что бы она тебя за хозяина признала. Пока из твоих рук есть не будет – ты не хозяин. Моя овчарка дней десять ничего не ела: ставлю миску в вольер, - не ест. Да голод – не тетка.
            - Миш, а куда вы зеков конвоировали?
            - Да, куда, - не работу возили, в делянку. Лесоразработки, - километров тридцать от зоны. На дрезине, по узкоколейке бригада едет, а мы, двое – охраняем.
Мишка замолчал: ничего ему вспоминать не хотелось. Да и служба эта, – церберская, ему не нравилась. Какую родину он защищал в тайге этой дикой, непроходимой. Ему бы с немецкой овчаркой на границе служить, - вот это да. А тут: дрезина на два отделения разделена, в одной ты, с напарником, а в другой – бригада. А, между – решетка. Как звери в клетке, хоть - мы, хоть – они.
Путались иногда у Михаила мысли. Кто тут на самом деле срок отбывает? Не очень понятно. У зеков, в зоне, - веселее, чем у них в казарме. Кино каждый день, музыка играет. Но солдат в зону не пускают.
А заключенные совсем и не страшные, - такие же мужики, как у них в селе. Только веселые, и начальства своего не бояться, - как их не пугай. Многие по всей жизни сидят, так привыкли – не выгонишь.
Был случай, когда одного пожилого – выпустили, - сроки у него все вышли. А он не хочет уходить. Куда ему идти? На воле – никого, и никому не нужен. А здесь, он – уважаемый человек, все его знают. Так и оставили при лагере, - вольнонаемным.
Заключенные, - народ приглядчивый, - человека сразу раскусывают. Боятся только молодых солдат, да еще азиатских чучмеков, - те действуют по уставу. А с русскими парнями – проще, - они понимучие. Поругаешься, иногда, с бригадой, - они кричат: «Заморозим!». Это значит, когда в делянку приедем, - топора не дадут. Не положено охране близко к заключенным подходить, и просить ничего нельзя. У них топоры, бензопилы.
Некоторые ловко топоры бросать могут.
А мороз под тридцать градусов, - лес куржавый стоит. Зеки в лесу сразу костер разводят и чифирь кипятят. А ты, - стой, мерзни. Попьют чифирьку, - и за работу.
Ловко работают: сначала пилами подрежут громадную поляну леса, потом, с краю, - сосну вековую – с корня. Сосна грохнется на подрезанные деревья, - вся купа как подкошенная повалилась, - только снег взвихрится. Да ведь как рассчитывают: сосны ровно ложатся, не вперехлест. Тут же с топорами – сучкорубы: пошла работа.
От мужиков пар идет, а ты стоишь, - валенки перетаптываешь. Конечно, топор дадут, - костерок разведешь…
Вся делянка простой проволокой, - в нитку, - оцеплена. Это для того, что бы определить черту: перейдешь – побег считается. Сами же бригадные эту проволоку натягивают, когда делянку разрабатывать начинают.
   Никуда никто не убежит, да куда бежать, - кругом на сотни верст – тайга, - снега по пояс. Однажды убежал один заключенный, да не так, что уж совсем – тайком, а открыто. Всем говорил: «Убегу – не поймаете, а потом,– опять вернусь». Что у них там получилось на самом деле – бог знает. Может, поспорил с кем.
   Начальство переполошилось: команды солдат – человека по четыре, - по деревням разослали. Он в одной деревне недели две находился. Дежурили по ночам, с автоматами. Одурели от безделья. Старик один, - попросил дров напилить – наколоть. Потом водкой угостил.
   Проснулся утром в избе пустой, где квартировали, хвать, - а его автомата нет. Чего делать? Ведь это – тюрьма. Потеря боевого оружия дело нешуточное. Пошли к старику, - автомат на стене висит. « Вот, сынки, ваш автомат, - куды он денется». Да, с этим оружием - хлопот не оберешься.
   Как-то летом, - привезли бригаду в делянку. А бригадники брагу прямо в лесу заквасили. Дело нехитрое: накупили конфет –подушечков прямо в ларьке зонном, посуду раздобыли. А летом жара, - мошкары – не продохнуть. Через несколько дней брага поспела. Мишку, уж вся бригада хорошо знала,- не опасались. «Миш, попробуй бражки» - ласково так предложили. Ну, он - и напробовался. Это сейчас Женьке со смехом рассказывает: тогда было – не до смеха.
            - Это был, конечно – атас. Меня, пьяного, зеки, - под руки ведут. Один, - автомат несет. Мой напарник, салага, - тоже под газом.
            - Ну, - и чего же вам было?
            - Да чего, - мы уже в роте буянить начали. Закрылись в ленинской комнате и никого не пускали. А чё я им – пес сторожевой? Меня родину защищать призвали, а не зеков охранять.
            - Да все понятно, Миш: что, в докладной на тебя, писать бы стали? Как зеки тебя пьяного тащили и автомат несли.
Начальству сильно бы не поздоровилось, - Мишка продолжал:
            - Это ладно, когда на дембель ехали, в Перми бывшего зека встретили, из нашего лагеря - обнимал как родных, - Волин Михаил неожиданно смолк, в упор поглядел на
Женьку и продолжал уже повышенным тоном.
            - Ты, Жень, форму сними, завтра же - нечего в ней красоваться, - потом, как-то задохнулся и закончил чуть не шепотом.
            - Не хочу я про эту службу вспоминать, - перевел дыхание и закончил, ни к кому не обращаясь.
            - А собак я с тех пор не люблю. Собака и есть собака, - её на кого хочешь натравить можно.
Только потом Евгений понял некую закономерность: из его сверстников, службой в армии никто не гордился, кроме погранцов и десантников, даже моряки не очень охотно о службе разговаривали.
… Прервал поток мыслей. Все, пришли, - работать надо.
Оставили на Заячьих Головах,- так называлось место, где они кипятили чай,- сумки с едой: двинулись в лес.
   Началась привычная работа.
   Когда косишь траву, можно думать о чем угодно,- руки автоматически делают свое дело,- только «подставляй бока». Их никто не подгонял; поляны были небольшие, а значит, – прокосы короткие. Пока идешь прокос – не успеваешь устать. Потом возвращаешься, точишь косу... нормально, так можно косить. Это не на колхозном сенокосе, где гоны по полкилометра и какой-нибудь заполошный товарищ, вроде его приятеля – Мишки Волина,- заблажит: «Шевели косой, а то пятки обрежу!».
   Здесь пятки резать было некому. Грузный и тучный Виктор обливался потом: солнце начинало припекать, в лесу – ни ветерка, тучи комаров, – парниковый эффект в действии.
   Трофимыча и Алексея Степановича уже успели «укатать крутые горки» нелегкой жизни,- «потряхивать гривой» желания не было: да и не к чему – ведро только обозначилось.
   Сели покурить. Никотиновый дым глотали двое: Женька – «Беломор», Трофимыч – «Прибой».
   Женя знал, что Трофимыч мастер рассказывать разные случаи из прежней жизни села, мог из своей биографии что-то присочинить.
   Ну, сейчас Виктор начнет косточки своему начальнику перемывать. Пересказывать, с язвительной насмешкой, байки, которые Иван Петрович под хмельком им заливал: как он на фронте,- кабану в голову из автомата стрелял,- а пули от кабаньей башки отскакивали. Или: Петрович шел озерскими лугами и аэроплан перед ним приземлился. Летчик из кабины вылез,- спрашивает:
         - Мужик, а где дорога на Казань? – он не растерялся и говорит.
         - А вот, как подымишься, через Суру перелетишь – там железная дорога,- шпарь вдоль неё – в Казань упрешься.
   Сто раз уж слышали. У Женьки, - свое на уме. Поэтому – интересуется:
         - Иван Трофимыч, а после войны, девок-то много в селе было? – Трофимыч, с готовностью.
         - Девок, девок – полно, – любую выбирай, – помолчал немного, и уже с вздохом закончил.
         - Ну, я и – выбрал.
   Иван Трофимыч не даром вздыхал: у него своя боль была. Жена его – Наталья – тайно выпивала. Да не просто выпивала – а запойно, но об этом знал только он. И про это никому не говорил – в себе держал. Вот такая рулла... Она как запьет, то больной притвориться. Соседки заходят – на кровати лежит,- лицо красное.
            - Наташ, что с тобой?
            - Да, болею я, болею.
   Никто и не догадывался,- язык не заплетается, по походке не видно – лежит. А она бачок пьяного кваса заведет, спрячет его, и – попивает потихоньку. Но сегодня утром Трофимыч случайно наткнулся на этот бачок, в огороде, в смородиновом кусту стоял.
Он уже решил: вечером мужиков угостит – ликвидируют алкоголь. Это ему душу грело, поэтому настроение - не в упадке.
А тут Виктор: « Трофимыч, расскажи, как тебя немец чуть в плен не уволок». «Ну, это легко: не рассказывать же мужикам,- какой ужас испытываешь под бомбежкой; когда кажется, что ты один на всем белом свете,- лежишь в окопе и все немецкие бомбы, все – какие есть,- именно на тебя летят. Да... срать, срать – а нечем...»
   Иван Трофимыч начинает:
            - Получил повестку на отправку: отец мне четверку водки поставил,- и в вагон-то, уж в Жильне – на руках занесли. Первый раз выпил, да и какой я был? – не богатырь. Повезли на фронт, а эшелоны бомбят. Перед нами эшелон с солдатами разбомбили. Ну, думаю, – до фронта не доеду – убьют. Что в деревне скажут? Напишут, – до фронта не доехал – убили.
Обошлось. Высадили в каких-то степях голых. Уж зима, декабрь,- ветер пронзительный. На мне телогрейка солдатская, да перчатки тонкие,- нитяные, на ногах – кирзачи. Весь день шли по этим степям. Все хутора, что дорогой попадались – солдатнёй забиты. Один, другой – избы полны. Уж нашли какую-то баню. В ней хозяин печь по белому сложил. Натопили эту печку. Я, как сидел спиной к печи, на полу – так и уснул,- сморило. А печка так раскалилась, что треснула, и трещина-то как раз за моей спиной. Телогрейка со спины выгорела. Утром – опять марш. Ну, думаю, до фронта не дойду – замерзну. В деревне скажут – замерз, до фронта не дошел,- стыдоба!
   Прибыли на место. Там полушубки новые выдали, варежки шубные, валенки. Ну, думаю, сейчас уж не замерзну – только бы не убили.
   Виктор – перебивает: «Ну, а как тебя немец-то в плен тащил?»
            - Как, - мы в хуторе, дальше, – несколько километров – немцы. А посередине, – хутор пустой – ничейный. Вот мы,- четверо; и пошли в этот хутор, ночью, снег выше щиколотки. Я последний иду, за спиной винтовка, чуть больше меня. Да задумался. Неожиданно, меня кто-то за винтовку – как дернет; и на спину; и несет. Очнулся,- меня немец здоровый, рыжий, – на спине волокет. Как заору благим голосом, немец крику испугался и бросил меня. На разведку немецкую напоролись.
   Женька: «Иван Трофимыч, а зачем же он тебя бросил?»
            - Да зачем я ему? Догадался, что я мальчишка зеленый,- заверещал как заяц…
            - Потом, после этих волжских степей, я в мотоциклетный батальон попал,- водителем мотоцикла. Всю войну,– до самой Австрии. В Карпатах уже – приказ – зайти к немцам в тыл. Дорога – серпантин узкий. Двигаемся цепочкой, дистанция – два метра; фары не включать, команды подавать голосом,– по-немецки. Стой – «хальт», - для маскировки. Мотоциклы у нас – немецкие. Ночь темная, как в могиле. Передний остановится, кричит, – «хальт!», - задний зазевается – бах ему в заднее крыло. Тут уж вся маскировка нарушается, -
такой мат русский – уши вянут...
   Сам Трофимыч матом никогда не ругался. Голос спокойный, тихий. Технику знал, особенно мотоциклы,- как никто. У него был старенький «Ковровец» - работал как швейная машинка,- бесшумно. Он даже аэросани смастерил,- умелец был редкий.
   Кончился перекур.
   Опять косить стали,- так до вечера. День простоял без дождя.
Дорога просохла – не осень. Можно на мотоцикле.
   Мотоцикл Женька еще прошлым летом купил, - ИЖ – Юпитер-3, с коляской. С этой техникой, - тоже – целая история.
… Село Языково, где Евгений работал, находилось за восемь километров от Озер. Место на прекрасе: высокий, левый берег Суры – далеко видно. Прямо за рекой, - зеленое, необозримое море леса. А главное – река. На кромке спуска к реке, - стоит только представить, что глаз не захватывает сельских изб, - и, такое ощущение; как будто ты – первопроходец. Первый вышел на этот откос, и перед тобой открылась панорама бесконечного леса и голубая лента реки с желто-белыми песчаными берегами.
На противоположной, обрывистой стороне – лес, - начинается от самой воды, а со стороны села высокий крутой и безлесный берег, поросший травой. Вот такой контраст и создавал привлекательность этого места.
Вообще-то Жене было не до красот. Приходилось вставать рано – в пять часов. Завтракал, и шагал километра два до трассы, потом шоссейкой, которая перед селом шла в приличный подъем, да еще селом.
На весь путь уходило часа полтора. После уроков – обратно. Понятно, что транспортное средство – необходимо.
Мотоцикл купить было не так просто. Их не было в местных магазинах. Но можно было достать-купить в татарском селе. Там процветала своеобразная спекуляция. Молодежь, проживающая в Москве, переправляла новые мотоциклы к своим родителям. В Москве довольно легко можно было их купить, - была бы московская прописка.
Потом, через знакомых, сообщалось по окрестным селам, что продается новый мотоцикл. Про это и сказал Женьке знакомый мужик, у которого татары часто останавливались.
            - Жень, ты мне ведь говорил, чтобы я поспрашивал насчет мотоцикла?
            - Да, дядь Леш, - а что – есть мотоцикл?
            - Есть, в Собачьем, - ИЖ-Юпитер-3, с коляской.
            - А почем они его продают?
            - Да, как всегда – тысяча четыреста рублей. Цена известная, - дешевле не купишь. Гони в татары, да побыстрей, а то перехватят.
В магазинах такой мотоцикл стоил тысяча восемьдесят рублей. А что делать? Тут рядом, и без хлопот.
На следующий день, поговорив с матерью, поехал с Мишкой Волиным на его мотоцикле в Собачье. Сами татары называли свое село – Красная Горка, но по-старинному все называли – Собачье.
Бытовала местная легенда, что это село когда-то было русским, и продал его помещик за свору борзых. Со временем русские из села повыехали, - остался татарский конец.
Сейчас - это громадный поселок, расположенный в совершенно безлесной местности, - степь, да овраги. Да и на русское село оно было совершенно не похоже. По какому-то своему обычаю, на лицевой стороне домов прорубали по одному окну, да не в середине, а сбоку. Остальные окна смотрели внутрь громадных дворов, огороженных сплошным, дощатым забором. Что там у них внутри творится – ни за что не узнаешь. Вход за забор – узенькая дверь. Штакетнику и в помине нет, в заборе – ни щелки. Есть и ворота, которые открывались, когда нужно проехать машине. Да на таком дворе, - десяток и более машин можно поставить. И постройка вся новая, добротная.
От Озер до Красной Горки, езды, - километров двенадцать.
Мишка Волин тихо ездить не любит, да не просто, – не любит: не может. Домчались – в момент. Женька даже не успел полюбоваться бескрайними, холмистыми полями, на которых озимые уже начинали колоситься, а яровые сплошным, зеленым ковром расстилались до самого горизонта.
У них, в Озерах, такого не увидишь. Село стоит на краю Сурской поймы, а дальше – луга, и лес. С юга, вид ограничивает длинная и довольно высокая гряда, которую называют – Горой. А уж за Горой и раскрывается вот такой простор.
Яркое солнце, зеленые поля, шлейф пыли за мотоциклом – картина! Въехали в село. Тут опять закавыка: кого ни спросят, - отвечают, плечами пожимают: «Нет, бит, не знаю». Женька удивлялся:
            - Что-то не понятно, обычно в наших селах тебе в подробностях все объясняют, да еще и всякую подноготную расскажут, - Мишка откровенно орал:
            - Эт, - в наших: ишь чего захотел, что бы в татарах тебе все рассказали. Они не такие дураки, - как мы. У них – другие порядки. Свой, - своего не выдадит.
Женька и сам догадался, что про мотоцикл и спрашивать не надо. «Как же им быть?» - ломал голову. И тут вспомнил, что именно из Красной Горки с ним служили двое земляков: Мялик Якубов и Фярук Нуриманов. Как же у него из головы вылетело?
Вот в какое заблуждение может ввести ложная топонимика. Они всё про Красную Горку твердили, а у него их «Горка» никак в голове не уместилась. Сказал Мишке. Михаил заорал:
            - Ну, это другое дело! Сейчас быстро найдем.
Точно,– сразу нашли. Мялик уже проживал в Москве, а где живет Фярук, - сразу объяснили.
Подъехали к дому. Смотрит Женя – дом только построен, а двор еще не закончен, и забора сплошного еще нет.
Вышел Фярук. Узнал,– обнялись, - все же два года не виделись. Да, по честному сказать, и не мечтали свидеться. Не так уж близки были, хоть и два года в одной казарме.
Фярук в роте был каптенармусом, - есть такая должность в советской армии. Никто, конечно, их так не зовет. Называют проще, и точнее – каптерщик. Ротный каптерщик, что-то вроде помощника старшины, - складом заведует. В каптерке хранится обмундирование: парадная форма, шинели и всякая всячина, - нитки, иголки, вакса… Мелочь, - а без этого не обойтись.
Каптерщики – парни прижимистые, но Фярук все же был земляк и не раз выручал Женьку.
Евгений объяснил ситуацию, - зачем они здесь оказались. Фярук, – сразу:
            - Жень, да этот мотоцикл соседи напротив продают. Он у них во дворе стоит, в заводской упаковке, - Женька обрадовался.
            - Ну, вот видишь, - как мы в кон попали. Пойдем к ним.
   Фярук как-то оживился, повеселел. А то показалось Женьке, что будто чем угнетен и скован. Пошли к соседям, посмотрели мотоцикл, - на самом деле – в упаковке. Договорились: пусть они коляску присоединят и в сухозарядный аккумулятор электролит зальют, так как погонят они его своим ходом. Продавцы поедут за ними в Озеры на своей машине, - там деньгами рассчитаются. Два молодых мужика, у которых мотоцикл покупали, сказали, что часа два придется подождать, - нужно время для зарядки аккумулятора.
Это можно, подождем. Все быстро получилось, без заминок. Догадался Евгений, что Фярук, как будто за них поручателем выступал. На улице, довольный Женька, сразу предложил:
            - Фярук, сгоняйте в магазин, - и протянул пятерку. Фярук неожиданно спросил.
            - А зачем? - Женька изумился, хоть и вида не показал.
            - Купи бутылку водки.
Товарищ еще более непонятно ответил.
            - Нет, Жень, мне не дадут.
            - Что? Это почему не дадут? – изумление нарастало.
            - У нас пост, - Женя онемел…
            - Ну и что, у нас тоже посты бывают.., - но, тут же осекся и почему-то вдруг понял: Фярук не поедет, и спрашивать не надо. Сказал спокойно:
            - Бог с тобой, в какой стороне магазин? - мы сейчас с Михаилом сгоняем.
Подкатили к магазину. Обыкновенный сельмаг, - не очень большой. Необыкновенно было то, что в помещении находились одни женщины. Ни одного мужика.
Как только друзья вошли, эта, - галдящая толпа татарок, сразу, как по команде – замолчала: и стали внимательно их разглядывать. Не обращая внимания на баб, подошли к прилавку и попросили товар. Продавщица, косясь на женщин, подала, но только как-то заторможено, с опаской. Забрали бутылку, расплатились, но у Женьки осталось ощущение того, что они, с точки зрения татарок, совершили что-то предосудительное. А Мишка только бурчал:
            -Ну – черти, бабы татарские, - вот буркалы вытращили.
   На самом деле «чудеса» только начинались, но друзья ни о
чем не догадывались, да и догадываться не хотели.
Потом пошло, - как положено. Фярук в дом пригласил. Сели за новый стол. Стены внутри дома еще не оклеены, ничем не завешаны, - в окна – солнечный свет.
Закуска немудрящая, но все чисто, аккуратно. Колбаса конская, темная, - ломтиками порезана. Выпили по рюмке. Фярук достал альбом армейский, стали фотографии рассматривать, - вспоминать… Мать его, пока за столом сидели, рядом стояла, - даже не садилась. Если что нужно было – подавала.
Рассказал товарищ, что он сейчас старший в семье, - отец умер. Женька еще подумал: «Как же он строится, когда успел деньги заработать, и где же – младшие?» Тут и раздался какой – то шорох за спиной. Повернул голову – увидел: дверь в соседнюю комнату немного приоткрыта, а по всей высоте щели выглядывают четыре пары любопытных глаз. А, вот где они, - младшие сестренки и братишки Фярука. Дверь тут же прихлопнулась, видимо мать строго посмотрела. Да, тут не забалуешь, - порядки строгие. Странным только показался голодный блеск в глазах ребятишек, - на стол они смотрели, а не на гостей.
В русских семьях такое уже редко увидишь. Обычно, когда приходят гости, дети тут же вертятся, чего-то канючат или просто хотят привлечь внимание взрослых, - капризничают. А в тех семьях, где о традициях и понятия не имеют, детей сажают рядом с взрослыми, и – на них все внимание.
Сильно зауважал Женя Фярука, - вот это парень: дом построил, такая орава младших на ним, а самому-то всего двадцать три года… А в роте казался незаметным, спокойным, но внутреннюю какую-то несгибаемость и тогда Женька у Фярука замечал.
Ну, все – пора и честь знать, да и мотоцикл, наверное, уже готов. Встали: поблагодарили, и - досвиданья. Фярук сказал, что, мол, - я вас до околицы провожу. Женя уж и не возражал. Понимать начинал, что страховка не помешает. А то, - они со своей русской простотой, в какую-нибудь историю впутаются.
Стал очень смутно догадываться: но, что в этом татарском селе необычного, - так до конца и неосознал. Улицы пустынны, собак нет, - так это не город: попусту шататься в деревнях не принято. А насчет собак? На самом деле, - куда они подевались? В любом нашем селе их достаточно. Вылетит неожиданно из подворотни какая-нибудь шавочка и бежит за мотоциклом, - колесо облаивает.
Поехали: Женька на новом мотоцикле, - Фярук сзади, на сиденье; Мишка на своей технике, два молодых татарина на легковушке – впереди. На пути – чайная, так у них столовая называется.
Эта чайная - знаменитое место. Даже из Озер некоторые мужики сюда ездили, – пиво пить. Пиво здесь всегда свежее, и пельмячи, - татарские пирожки с говяжьим мясом – вкусные, как не из столовой.
В чайной, особенно по выходным, народу всегда много, но пьяных не было. Ни скандалов, ни драк, - все спокойно, чинно. Парни молодые туда почему-то не ходили. Больше мужики семейные, солидные. Были друзья здесь несколько раз, и все удивлялись: ни шуму, ни крику, пьяные не валяются на полу и под заборами.
Женька тормознул у чайной, Мишке сообщил:
            - Зайдем, - красного бутылку купим.
   Опять Женя удивился: у чайной – никого, - как вымерло, только три старика древних с белыми бородами и в тюбетейках, - на лавочке у входа сидят. Прошли мимо. Громадный зал пуст. Столики общепитовские, стулья, - все свободно. В дальнем конце – буфетная стойка.
Женя купил бутылку портвейна, три пельмяча, взял чистые стаканы с подноса. Разлил вино по стаканам.
            - Ну, давай, Фярук, - спасибо тебе, - а сослуживец опять про свой пост.
            - Жень, я не буду, - у нас пост, - Женька, уже с явным удивлением и нетерпением.
            - Фярук, какой пост? мы сейчас у тебя выпивали и закусывали, - товарищ неожиданно резко и быстро заговорил.
            - Ты видел трех стариков у входа?
            - Да, - видел.
            - Ты знаешь, зачем они здесь сидят?
            - А бог их знает.
            - Ты заметил, что у меня еще двор не достроен?
            - Конечно, - заметил.
            - Так если я сейчас выпью и закушу, - то вообще не достроюсь. Мне ни теса, ни гвоздей не дадут.
            - Кто не даст?
            - Председатель колхоза и не даст.
            - А при чем здесь старики? – но осекся, и уже не так напористо.
            - Да они же не видят, - покосился на татарку-буфетчицу. Но какой-то неуловимый знак подала она Фяруку. Смягчился Фярук, выпил стакан, но пирожок так и остался на тарелке.
   Доехали до околицы, простились. Вот так, - они мотоцикл покупали.
Вспомнит Евгений, - и не раз, ту поездку к Фяруку Нуриманову.
… Наладилась погодка. Пришли в село. Трофимыч, как задумал, позвал всех к себе. Посидели у него в беседке, на огороде. Допили бачок.
   А на следующий день – как в кино.
Солнце,- безоблачное, синее небо. На сенокос решили ехать на мотоциклах. С Женькой,– Виктор и Алексей Степанович. Трофимыч,- на своем «Ковровце».
   До обеда рядки разбивали, два остожья сделали,- подготовили место для леснических стогов. Ближе к полудню, приехал Борис Паксеев – лесник. Веселый – выпивши. Поняли – надо Бориса Ивановича угостить, чтобы не придирался. А то начнет: то стога маленькие, то сено прелое. Женю гонцом послали – в магазин. Ему это плевое дело, мотоцикл – зверь.
Привез две бутылки водки. Тут же,- на Заячьих Головах,- и распили. Борис – веселый, довольный – уехал.
На этом бы и остановится. Как бы не так – губу-то разъело! Да так бы до вечера прокосили, если не случай: косить-то начали,– прошли по прокосу.
Откуда ни возьмись – Петя Лабутов, - вылез с косой из чащобника. По маленьким полянкам, да по просекам траву сшибает в разных кварталах.    Петр Иванович – заведующий сельской библиотекой, –
культработник. С ним сын – парень лет двадцати. Остановились, разговаривают. Петя предлагает:
            - Мужики, отдайте мне эту поляну, а то я уж замучился это сено собирать – там навильник, там копёшка.
   Виктор сразу поживу почуял. Шагами поляну измерил и назвал цену – два литра. Петр Иванович согласился не торгуясь. Знал, что и ему два стакана из этих бутылок достанется. Петя Лабутов, Мишке – сыну,- говорит:
            - Давай, с Женькой – гоните в Наваты, спроси у матери деньги и - в магазин.
      Все,- кончилась работа. Понеслись. Мишкина мать - Зоя Васильевна – долго не кочевряжилась, деньги выложила. Три минуты – бутылки в коляске; Мишка позади Женьки сидит; мотоцикл - как птица,- на ухабах подлётывает.
   Настроение – бесшабашное. Знал Женя, что именно под такое настроение с ним всякие истории приключались. Да мысли вразбежку,- вместе не соберешь.
   Дорога после дождей подсохла, укаталась – только газуй. Газуют. С одной стороны озеро, с другой овраг, - дорога ложбиной пошла - на поворот: навстречу «Запорожец» инвалидный. Понял Женька – тормозить поздно,- все равно в эту консервную банку врежешься; выход один – руль влево, и – на кромку оврага. Руки сами сработали.
   Из-под носа «Запорожца» вывернулись,- на край, а скорость не потеряли, и... полетел мотоцикл сизым голубем: ударился передним колесом в противоположный берег оврага.
   Женьку вырвало из сиденья: как в замедленном кино, раскинув руки,- грянулся о землю.
   Очнулся, Мишка рядом сидит,- за плечо держится, рука плетью повисла. Стонет. Голова у Жени кругом идет, плохо соображает. Полон рот крови и земли.
      А этот уродский «Запорожец» и не остановился, неужели не видели? Видели гады...
      Но везучий все же денёк: знакомый мужик на лошади едет, телега пустая. Женька сидит на краю оврага,- как немец на Курской дуге,- обеими руками голову сжимает. Мишка рядом,
лицо белое.

   Прояснилось немного сознание. Мужик подошел. Вытолкали с ним мотоцикл из оврага. Мишка сел в телегу. Уехали.
   Опять туманится в голове...
   У мотоцикла передняя вилка погнута, но колесо крутиться. Неужели заведется? Толкнул ногой рычаг,- со второго раза – завелся. Ну,- везуха!
      Глянул – солнце уж низко,- значит, часа два прошло, как мужик уехал. Про водку вспомнил: надо хоть стекляшки из сумки вытряхнуть. Посмотрел в коляску: мать честная – бутылки целы! Надо же,- сами вдребезги разбились, а этой заразе – ничего.
      Потом смутно вспоминал: до костра доехал; водку выпили; уже по темному - до Озер доскреблись. Живуч Женька!
      После две недели сырыми яйцами питался. Во рту все запеклось, челюсть не работает. У Мишки - перелом ключицы, с каким-то сложным вывихом и разрывом связок. Два месяца в гипсе.
   … Закончили сенокос.
Да и отпуск уже кончается, - конец августа. Лето быстро проходит, - оглянуться не успеваешь. Почти весь июнь на сессии пробыл, - он уже на четвертом курсе учится, а потом – сенокос…

… Удачный был тот год, когда из армии вернулся. В июле месяце засел за учебники школьные. Сказал матери: «Все, мам, - больше не дергай меня с разными делами. Все дела всё равно не переделаешь. Сена корове на зиму запасли. Стану к экзаменам готовиться, - мне надо сосредоточиться». Засел в своей баньке: там спокойно и прохладно, - никто не мешает.
В основном налегал на русский язык. Несколько толстых тетрадей исписал разными упражнениями и правилами.
Послал запрос в воинскую часть, что бы комсомольскую характеристику прислали. Без этой характеристики в высшее учебное заведение не поступишь. Это сейчас про эту «мелочь» забыли. Не понимают, что такое был – комсомол. Изображают эту организацию такой невинной овечкой, - «кузницей кадров».
Не так это уж было невинно. Приносите документы в приемную комиссию университета. « Так, - что у вас: аттестат о среднем образовании, медицинская справка… а где комсомольская характеристика?» - « Простите, какая характеристика, - я не комсомолец». – « Нет, документы принять не могу, - у вас нет всех документов, у меня, вот - список обязательных документов».
Это простая секретарша приемной комиссии, - вам говорит и невинными глазками смотрит. Она на самом деле всех этих прибабахов знать не может. Вы пытаетесь добиться справедливости. Идёте к председателю приемной комиссии и т.д., - бросаетесь туда-сюда… Пока суд да дело, - прием документов закончился, начались экзамены…
Самое подлое в этом деле, то, что поступающему никто по настоящему не объяснит – не комсомольцев в вуз не принимают, так как… А почему - «так как» - вообще никто не знает, хотя все догадываются. Но, по правде сказать, большинству абитуриентов, и Женьке в том числе, об этом было неизвестно. А если и догадывались, - то уж много позже. У большинства поступающих таких проблем не было – все члены ВЛКСМ еще со школьных времен. А те, кто сталкивался с такими обстоятельствами, об этом не распространялись.
Женьке из части прислали хорошую характеристику, да иначе и быть не могло: в систему он вполне вписывался. Документы в Горьковский университет приняли без всяких проволочек. Мало того, - даже имел льготу – проходил вне конкурса, как отслуживший в армии. А конкурс был – три человека на место, хотя поступал на заочное отделение, по специальности история, и учиться надо было шесть лет.
… Трудно разгадывать знаки судьбы, - жизни не хватит – можно только догадываться.
Все же Женька получил такой знак, - когда ехал на экзамены. Можно посчитать это просто случайностью, - совпадением, но только позже сообразил - это знак был, и судьба «вела» его.
Трясся он в пазике на жестком сиденье. Дорога не близкая – часов восемь езды до областного центра. Дома, собирая чемодан, сунул тоненькую книжечку, - рассказ Шолохова «Судьба человека». Думал: дорога длинная, - хоть почитаю, хотя и знал – по нашим дорогам не очень расчитаешься.
В школе этот рассказ «проходили», да и фильм он видел. Но к середине 70-х годов, - эта тема, - как у нас любят довольно замысловато выражаться, особенно когда хотят навести «тень на плетень», то есть, явное сделать неявным, - стала неактуальной.
На самом деле, - была она очень актуальна.
Именно тогда, стали внимание уделять участникам Великой войны – поколение фронтовиков (1915-1925г.р.) «уходило» на пенсию.
Хотя, в полной мере, осознание того, что произошло, - народом понималось смутно. Понимали одно: мы победили, то есть показали-доказали свою силу и мощь. Но, - как и что, и какие последствия имела эта победа, в первую очередь для нас – русских – не понимали.
Это сейчас, и еще не в полной мере, стали догадываться, что мы не только «сломали хребет фашистской Германии», но и сами – «сломались»
Великая война – это время наивысшего выражения русского духа и русской мечты, которая именно здесь дошла до своей крайней точки.
Чувство мистического восторга, которое испытала соборная душа русского народа 9 мая 1945 года запечатлено навсегда в празднике Победы, который несомненно носит языческий характер, то есть затрагивает наиболее древние пласты русского духа.
Ликовало в своей явленной мощи чувство государственной соборности, когда к Мавзолею Вождя бросали поверженные знамена 3-го рейха и других побежденных государств; туда же бросили триколор РОА генерала - предателя Власова.
Христианская часть народной души тихо плакала и скорбела по убиенным и замученным. Этот плач отразился в самой знаменитой песне, ныне уже забытой – «Враги сожгли родную хату». Душа жаловалась – куда теперь идти солдату, к кому нести печаль свою. Она жаждала истинной веры и истинной правды…
Именно на фронте, поколение, выросшее при советской власти, осознали – и силу народа, и его бесправность.
И в большей степени – это поняли - побывавшие в плену немецком.
   Были у них в селе мужики, которые хлебнули немецкого плена, и советских лагерей. Но их не признавали участниками войны. Самым тяжелым днем в году был для них - день Победы. Это была самая страшная несправедливость. И власть, - эту несправедливость – до самого конца не исправила.
Вот тем и знаменит был рассказ, который читал Женя, трясясь в автобусе, что намекал на эту несправедливость. Робко, но намекал.
Как же обрадовался Женька, когда в аудитории объявили тему экзаменационного сочинения – « Образ советского солдата по рассказу М.Шолохова «Судьба человека». Были еще темы: про «образ» революционера в романе М.Горького «Мать». Женя не любил произведения этого знаменитого писателя.
Только позже уяснил, что много у Пешкова Максима наигранного, показушно-книжного, выспреннего. А вот его трилогия, - особенно «Детство» - нравилась. Только никак в толк не мог взять, что же он деда родного так «изобразил». Очень уж безжалостно, да и дядьев своих…
Сразу решил – по рассказу Шолохова будет писать сочинение.
Нет, не даром он в своей баньке сидел, - четверку за сочинение поставили. Рад был безмерно. Но много не нарадуешься: следующий экзамен по истории.
Тут одна «закавыка» получилась, когда в общежитие студенческое селился. Выдала ему кастелянша простыни, наволочку, одеяло байковое, полотенце вафельное; назвала комнату на третьем этаже: «Все, иди – заселяйся, - там еще один абитуриент живет, - ключ у него». Постучался, открылась дверь: стоит парень раздетый, - только шортики в обтяжечку. Назвал себя по имени, куда поступает: тот в ответ, и с разбега:
            - Виктор Васильевич Фуранин, - и, тут же, - не дав опомниться.
            - Ты знаешь, что это за картина? – и показывает в угол, где у него кровать застеленная. В промежутке, между окном и его постелью висит бумажная репродукция иконы Рублева «Троица». Видел Женя в Третьяковской галерее эту знаменитую икону, - в подлиннике. Еще тогда поразился необычным оттенком сине-фиолетового цвета на одеждах юношей, изображенных на иконе. А тут как из головы все вышибло – растерялся, только догадался - этот «товарищ», который себя по отчеству величает, тоже поступает на историческое отделение.
            - Нет.
            - А кто её написал?
            - Нет, не знаю.
            - А когда, в каком веке? – Женя, тоже – не знал.
Потом целый час простоял и выслушивал Виктора Васильевича, - только чемодан у ног поставил, и постельное белье на кровать положил.
Фуранин сыпал именами князей, датами, - как из рога изобилия. Да как все гладко, без запинки. Называл древнерусские памятники зодчества, когда построены, особенности их архитектуры.
У Женьки в голове все перепуталось. Он уже не пытался ничего запомнить, только думал смятенно: «Ну, если абитуриенты с такой подготовкой на историческое отделение поступают, то куда уж мне».
Он перестал слушать и оглядел своего нового знакомого, пока тот «упивался» своими познаниями.
Перед ним стоял молодой человек, примерно его возраста, но на обычных парней, с которыми общался Евгений, - не совсем похож: на гладком, загорелом теле не выделялись мышцы, а наоборот, - даже небольшой животик наметился.
Заметно было - Виктор Васильевич собой любовался. Даже не любовался, а – красовался. Эта показушность и манерность сбивала Женьку с толку: он не мог сразу определить – что же за человек перед ним?
По возрасту – не выпускник школы. Это понятно. Виктор сразу сказал, что он из города Владимира. Городской-то, городской, - это тоже понятно. Явно, что солдатской казармы и не нюхал; рабочей костью тут тоже не пахло, - руки холеные…
А сосед продолжал заученно рассказывать: «…из старых церквей эпохи князя Андрея Юрьевича…» - во, дает - Андрея Юрьевича, - даже прозвищ не называет, по которым хоть как-то можно ориентироваться – «…колонки образуют пояс, служащий продолжением карниза на трех апсидах церкви».
Все, конец, - добил он Женьку этими «апсидами», про которых, хоть убей, - ничего не помнил.
Фуранин нагонял тоску, и это тревожило. Женя знал, что удача на экзамене много зависит от твоей внутренней уверенности, -
главное не запаниковать раньше времени.
Тяжело бы Евгению пришлось бороться с таким упадническим настроением. Но, - бог не выдаст – свинья не съест: светила ему удача в тот год.
Поселили к ним еще одного парня. Пашка Марус, с Кубани. Поступал он на промышленно-экономический факультет, по-простому – Промэк.
Пашка на год старше, но уже женат, и техникум хлебопекарный закончил и в армии отслужил.
Вот ведь как может быть: три недели прожил Женька с Пашкой в одной комнате – а память на всю жизнь.
Пашка сразу к Фуранину стал относиться с подозрением: между ними какое-то мгновенное отторжение произошло. У нас так редко бывает. Если в одной комнате живут, то хоть внешне стараются не показывать неприязни, - не так уж долго им вместе ночевать.
Женька поделился своими опасениями насчет экзамена.
            - Паш, сам понимаешь, - школу я закончил пять лет назад. Мои ровесники уже вузовские дипломы получили.
            - Не паникуй, - сочинение-то ведь хорошо написал.
            - То сочинение, да и повезло мне – тема знакомая попалась. По Древней Руси, - видишь, как Фуранин шпарит.
            - Что-то подозрительна мне его трепотня, - все про одно и то же. Да, вообще, перекинь документы на Промэк, - у нас конкурс меньше.
            - Паш, там надо устно математику сдавать, а с ней я со школы не в ладу.
Прав был Пашка на сто процентов. Не случайно писал, в свое время, философ и литератор В.В. Розанов: « Посмотришь на русского человека острым глазком… Посмотрит он на тебя острым глазком… И все понятно. И не надо никаких слов. Вот чего нельзя с иностранцем».
После экзаменов допытались, что Фуранин поступал в университет, даже два года проучился на заочном отделении. Потом отчислили за неуспеваемость.
Работал экскурсоводом, но не постоянно. Приглашали летом: когда наплыв туристов в старинный Владимир. Вот он и «молотил» без запинки об архитектуре, а Женька никак
догадаться не мог - что к чему.
Знал, - какие требования предъявляют к абитуриентам, но молчал. Только постоянно стращал Женьку, старался, чтобы ослабла его воля. А Пашка наоборот – вдохновлял.
Все трое – поступили: счастливая у них комната оказалась. Но какая-то неясность про Виктора Васильевича оставалась у Женьки: пытался он до конца понять его. Поэтому и спросил перед отъездом:
            - Витя, почему ты сразу не рассказал, что учился в университете, а вместо того, чтобы объяснить про все порядки - тоску на меня нагонял? – Фуранин, не моргнув глазом, откровенно заявил.
            - Так, - ты же мне был конкурент.
            - Что, что? – это какой конкурент?
            - Как какой, ты ведь тоже поступал на историческое отделение.
            - Разве мы с тобой только двое поступали? Ты решил, что именно на твое место мечу? Я же говорил, что у меня армейская льгота.
            - А кто знает, как в жизни сложится.
            - Глобально мыслишь, Виктор Васильевич, но все же ты – гад.
            - Ну вот, - сразу – гад, поступил ведь.
            - Ладно, я на убогих не обижаюсь. Только твоя мысля, дальше твоего брюха не простирается. А ты не подумал, что, возможно, вместе учиться придется.
С тем и расстались, - до осени.
Женя, - на Фуранина зла не держал. При всем своем первоначальном апломбе, Виктор Васильевич вызывал какое-то труднообъяснимое чувство жалости. Что-то подсказывало ему: многое у парня этого - «не так».
Зря все же Фуранин по отчеству себя величал. Так у нас не принято. Отчество заслужить надо.
Иначе: будут тебя называть по отчеству, но с ироническим оттенком. Вот только этого и добился Витя Фуранин. Про архитектуру вызубрил для того, чтобы производить впечатление, а про русский менталитет – понятия не имел. Вот почему жалко
было…
А насчет того, что «вместе учиться» - как в воду глядел: зачислили в одну группу, но это, - когда на установочную сессию приехали, - в середине сентября.
         ------------------------------------------------------------