Цикл Сатурна. книга 1. часть 2. Дальняя дорога (Валерий Педин) / Проза.ру

            Часть 2. Дальняя дорога.

- Построение через десять минут, - прозвучала команда.
Женька не понял,- чей голос. Только, точно, что не командир роты – капитан Шардыко. Капитан вообще не любил кричать и командовать. Солдаты звали его – дед. В армии – это высшая степень.
Рядовые генералов не видят: Женька, за два года, не только генерала,- и полковника не видел. Когда карантин проходили, в батальоне, обязанности комбата выполнял начальник штаба – майор Ягупов. Потом, нового прислали – майора Иванова, разжалованного из подполковников.
   Этот майор, видимо, «погорел на дедовщине, поэтому, когда в соседней роте ребят из их призыва «старики» избили,- делу сразу дал ход - наученный.
   Бывшему подполковнику терять нечего было. Батальон только принял, за прежнее - не отвечает, зато можно сразу - одним махом дисциплину навести.
   Приехал выездной трибунал округа, собрали все четыре роты в клубе: устроили показательный процесс. Двоих судили: одному,- два года дисбата, а другому,- три года исправительных лагерей.
   Но этого мало показалось: весь призыв собрали в одну роту, - только сержанты из «стариков». Зато кончилась дедовщина. Были, конечно, эксцессы, только другого рода…
Лет через пятнадцать, когда в открытую стали писать о дедовщине, дискуссии разводить: Евгению Валерьевичу давным-давно все было понятно – поступать надо по закону, а не задницы свои прикрывать. Не делать из службы солдатской постыдное унижение.
Все уже прошло – дембель сегодня! Дембель неизбежен,- как гибель капитализма. Так они шутили…
А сейчас – ни до чего. Приказали: постели сдать в каптерку. Да еще парадку приготовить, дембельский чемодан собрать…
Готовились, готовились к этому часу, а все равно – суматоха.
Казарма – дом родной,- сразу стала осиротелой. Кровати двухярусные без постелей, тумбочки, табуретки: будто занавески в избе сняли,- голо, просторно, светло.
Немного ёкнуло сердце: все же как-то сроднился,- всегда с насиженного места грустно съезжать.
Серега Воробьев – друг верный, беззаветный товарищ Женькин,- никуда не спешил. Плевать он хотел на всякие прибамбасы: парадную форму украшать, нарукавный знак каёмочкой обшивать, под погоны пластинки подкладывать, значки разные на грудь навешивать. Тьфу,- как бабы...
   Надоела эта служба дурацкая, стройбатовская. Стоило его из родных Ключищ, сюда, под Москву привозить. Было бы за чем. Землю копать, как их сержант шепелявый учил – «шлой прошел, за ним другой»; кирпичи таскать, раствор месить?
   Правильная поговорка: «Два солдата из стройбата – заменяют экскаватор» - но, Женька, ехидненько добавляет: « а один погрансолдат - заменяет весь стройбат». Так чего же орать по утрам,– рота подъем!
   Подворотнички подшивать – тоска,- он что – девка? Стирайся каждую неделю. Женька,- змей хитрый, если увидит, что у него куртка солдатская коробом на спине, и белые полосы от соленого пота, подозрительно начинает смотреть и принюхиваться. Заявляет в наглянку:
            - Воробей, тебе известно, что наши кровати рядом стоят – впритык? – ну, известно Сереге, что из этого?
            -А знаешь, что ты – воин советской армии?
            - Какой я воин, я с лопатой воин,- Женька не унимается:
            -А советский солдат, не за похлебку служит, а за идею. - Насмехается что ли? Этого Женьку не поймешь,- когда он серьезно говорит, когда смеётся.
            - Я и без тебя знаю, но асфальт укладывать я бы и в Ключищах мог, у нас, как раз дороги нет до леспромхоза.
            - Нет, Сережа, ты несознательный, нужно - не куда надо, а куда пошлют, - начинает дальше привязываться.
            - Что ты сказал, когда у нас проверяли уровень политической подготовки?
А что он сказал?- нормально сказал. Пусть бы этого змея хитрого – Женьку Кобрина - спросили, или Кольку Шилова,- он техникум кончил. Да у них половины роты с техникумами, а все одно – траншеи подчищают, и кабель укладывают,- вместе с ним.
   А послали раз,- лаги сосновые заготавливать для свинарника: дерево-то - с ведро толщиной, а валить с корня не получалось: ни пилу, ни топор держать не умеют.
   Нет, Шилыч с Коброй могут: эти свои – сельские, только язык у Женьки не деревенский: в городе, что ли наблатыкался такие слова говорить, про какую-то сущность.
   А… вот, что его на политзанятиях замполит ротный спросил, а за столом проверяющий капитан сидел.
   Собрали всех в ленинской комнате: итоговая проверка была. Карту на стену повесили. Лейтенант с указкой.
         - Рядовой Воробьев, ответь на вопрос – в чем состоит агрессивная сущность американского империализма? – во, нашел чего спросить,- ни одного слова не понял, - кроме: про эту подлянскую Америку.
   На Женьку посмотрел,- он ему что-то шепчет, на пальцах показывает. Да, пошли они все: в школе также – Елена Михайловна – учительница по истории,- пытала… да не выпытала.
   Кривился, кривился Серега, – выдавил:
            - Да… Америка, она – вредна.
   Женька задохнулся от смеха,- урод. Рот рукой прикрыл, плечи вздрагивают,- ржи, ржи… А остальные – ничего,- серьезные. Лейтенант, правда, как-то скис, но на рядового Воробьева ласково посмотрел: в курсе военный строитель – правильно ситуацию понимает.
   Серега знал, что Женька - друг настоящий – в серьезной беде не бросит, над маленькой бедой – посмеётся, но сигаретой угостит: «На, Воробей,- завей горе веревочкой»
   Помнил Сережа, как Женька «молодого» защищал, которого к ним в роту из танковой части перевели. Парень тот,- пухленький такой, чистенький – москвич.
   Делать ничего не умел – рохля безропотная. Простуженный был,- мочился часто: и зачем он был нужен, как будто в стройбате больные сгодятся?
   Сгодишься,- когда в голом поле, кабель, в траншею уложенный, будешь песком, да кирпичами закладывать. Ветер злой, поземка,- погреться негде. Короткий зимний день –
длинным покажется.
   Сереге это было привычно: он лесорубом в леспромхозе работал,- и не такое переносил. Правда, в бригаде мужики взрослые: а в чистом поле,- офицеров нет – одни солдаты,- могут так скомандовать, если что не так сделаешь.
   А этот московский пончик, так крепко спал на верхней кровати, что однажды протекло все на Витьку Алферова. Витька вскочил, материться: плохо бы москвичу пришлось, да Женька не дал,- уговорил Витьку – друга своего.
   Этот воин зассаный, только всхлипывал. Утром пошел Женька к старшине,- разрешил верхнюю кровать снять и рядом в проходе поставить. А командир отделения,- жопа толстая,- промолчал, как ничего и не слышал.
А вскоре Кобру послали на лесопилку работать. Для командирского свинарника доски были нужны. Эта лесопилка на краю поселка находилась. Местные все на Воскресенском химкомбинате работали. Поэтому там рабочих рук всегда не хватало: платили мало. Вот и договорились с майором Ивановым, чтобы солдат прислал, а взамен – доски.
   Направили Женьку и этого москвича молодого. Кобра за старшего. Ротный старшина злился, что Кобрин относительную свободу получил.
Все бы ничего, но талоны на обед в поселковую столовую им не давали. Приходилось в часть на обед ходить.
В отделении завидовали, что Женька от стада отбился, вроде бы над ним командира нет. С месяц они там работали, потом все же старшина Женьку выследил. Заметил, что рядовой Кобрин на обед под газом пришел. И все – кончилась лафа. На следующий день Женька и молодой этот – Юрик, с отделением поехали на работу.
Кобра потом рассказывал, что угостил его вином мужик местный, который с ними на лесопилке доски грузил. Мужик – зек бывший, поэтому его на химкомбинат не брали. У нас же всюду режим секретности. Женька ему понравился. Часто с ним о чем-то разговаривали.
А однажды, то ли похохмить этому бывшему зеку захотелось: забрался на какой – то балкончик, в соседнем с лесопилкой здании и целую речь произнес. Чистый актер, – Ролан Быков, и
голоса похожи.
Вот он с этого балкона призывы и лозунги провозглашал, как будто на советском митинге или демонстрации. Женька покатывался от хохота и после Сереге все показывал в лицах это выступление. Он с ним и выпил портвейна… Женька не очень расстроился. Надоело ему доски до бесконечности перетаскивать. Даже рад был, что вновь с ребятами.
   Потом этого сосуна комиссовали. Когда уезжал, со всеми за руку попрощался, а Женьку хотел обнять, да Кобра на него посмотрел и тихо сказал:
            - Ну – ну, Юра – все хорошо, что хорошо кончается: привет маме и Москве,- и добавил с понтом:
            -Есть одно желание – на Красной площади выпить, чем черт не шутит!
   Будет он с этим сосуном обниматься. Тот и пошел – затуманенный, к мамочке, наверное.
   У Сереги тоже никого, кроме матери, да родных Ключищ. Господи, как домой хочется, - птицей бы полетел, а тут: сейчас до Воскресенска довезут на машинах, потом электричкой до
Москвы. А там – Женька знает, им вместе ехать. Воробью до Тешинска, а Кобра дальше поедет – до Жильны какой-то.
   Он заранее Сереге сказал:
      - Воробей, нам надо в Москве задержаться – купим кое-что.
Чего купим? Ничего ему не надо. Это Кобре надо,- у него даже чемодана нет. Хотя деньги ему на чемодан прислали, да они их пропили.
   В начале апреля вышел приказ дембельский. Приехали они с объекта, прошли через КПП: идет их взвод строем к казарме, а тут крик:
         - Старики, приказ вышел! – и газетой машет,- вот радость эйфорическая. Солдаты в кучу смешались,- у дежурного по роте газету рвут…
   В казарме Женька пошутил:
            - Что-то ветер дует в спину,- не пора ли к магазину? – потом сказал,- уже серьезно
            - Сереж, надо это дело обмыть. – Серега всегда рад.
            - Это бы не плохо. Да, - на что и где?
            - Воробей, не забивай голову, она у тебя не для этого приставлена. Думай, кого из ребят пригласить.
            - Ну, ты Жень, - даешь, тут только свистни…
            - От свиста деньги не ведутся, Сережа. Человек нужен душевный, чтобы настроение не испортил, - и добавил многозначительно.
            - И не продал, а при случае – и помог…
   Кто помог? Что помог? Выпить помогут – это понятно. Серега задумался: самый душевный и надежный – это Колька Шилов. Только он сильно правильный,- и спортсмен. Живет по уставу,- зарабатывает честь и славу. Нет, Шилыч не будет выпивать, да его, кажется, в наряд по роте поставили.
   Серега – тоже не хилый. Он шутливо хвастался: «Я - Геракл» - разводил в стороны руки и втягивал впалый живот. Колька оценивающе смотрел на друга и спокойно добавлял: «Да,- только в засушенном виде». Сергей не обижался – Шилыч не хохмач.
Не очень дружный у них в отделении народ. Все – себе на уме. А все из-за чего – командира настоящего нет. Юрка Сироткин,- разве командир? – так,- солома костромская.
Колька Шилов – вот командир. Так разве умного поставят. Надо, что бы подленький был, обтекаемый. А Шилыч, мужик самостоятельный, серьезный.
Четверо казахстанских – сразу отпадают. Нет, хорошие ребята, - немцы с целины, но репутацию свою берегут. Вася Минаев, тот свой - рязанский, только очень задумчивый – все покоя хочет. Нашел чего хотеть – покой нам только сниться.
Еще в первое лето службы, уговорил его Рафик Садриев в самоволку сбегать, за портвейном. Часть на краю поселка стоит. С одной стороны болото камышовое, с другой – дома пятиэтажные. Магазин рядом,- в одном из домов.
   В летней постирочной доска в заборе на одном гвозде. Пролез Вася за забор, идет вдоль камыша, на углу – патруль. Стой салага!- погорел рязанец.
Ничего ему не было. Поговорили с ним в штабе: так напугали – на всю службу. Женька все спрашивал: «Куда ты, Вася, деньги дел?». Он говорил, что когда патруль увидел – ладонь разжал.
   Денег было рубля четыре, – трешница с мелочью. Кобрин уговаривал:
            - Вась, покажи место, – где это было, может там и лежат.
            - Не пойду я – сами идите.
            - Что толку я пойду: место, всё одно – не знаю.
            - Да, тут не далеко – десять шагов.
            - Сказал, не пойду,- не уговаривайте.
            - Бог с тобой,- я сам пойду, ты только из постирочной меня направляй.
   Настырный Кобра – нашел всё же деньги. Сигареты на них купили в гарнизонном буфете.
   А чего думать – Витьку Алфёрова позовем. С Тулы парень – свой в доску. Сказал Кобре.
            - Правильно ты мыслишь, Воробей. Витек – то, что надо.
   Тут построение скомандовали. Двинулась рота в столовую, на ужин. За столами по десять человек. Коля Шилов,- первое, из кастрюли, похожей на маленький ушат, разливает, а Женька – второе. Но на ужин, только второе – каша пшенная; по четыре
кусочка сахара-рафинада, двадцать грамм масла, кружка чая - норма солдатская.
   Пять минут – кончился ужин,- опять выходи строиться. Заметил Серега, что Женьки в строю нет. Куда смылся? Прошли к казарме, сели покурить,- имеем право,- полчаса не кантовать. Женька появился.
            - Все в порядке, Сережа. Я так понимаю, что до вечера нас никто не дернет. Минут через двадцать в бойлерную двинем. Махмут туда водку принесет. Зови Алфера.
   Махмут – ездовой. На лошади,– отходы возит, да мало ли чего. У них, новый комбат, свинарник построил. Поросят откармливают. Там четыре солдата зачуханные работают. Они и спят прямо в свинарнике, - комнатку себе отгородили. Как они там живут, с поросятами да крысами? Крысы - твари хищные, – так и рыщут по свинарнику. Зато не в роте: ни построений, ни проверок бесконечных.
   Серега, за всю службу, раза четыре выпивал. Только раз попался. Укладывали кабель в чистом поле. Деревня рядом, там магазин. Случилось, что у троих сразу,- день рождения. Переводы из дома получили. Решили отметить всем отделением.
А чего? Командира взвода, Потупчика,- белоруса мудрого, – нет. Можно расслабиться. Послали Серегу в магазин. Принес
авоську бормоты.
   Только, когда у вагончика бутылки из авоськи вынимал – одна упала и разбилась. Подморозило уже, а снега нет. Глина подмосковная замерзла, – как кирпич. Вино разлилось прямо в след замерзший,- стоит с краями.
Воробей долго не думал: тут же,- лёжа,- выхлебнул эту бормоту прямо из следа. Говорил ему Женя:
            - Не пей, Сережа,- козленочком будешь.
   Серегу разве удержишь? – такое добро пропадает. Нет, на Руси вину не дадут пропасть,- скорее сами пропадут. Потом еще с ребятами добавил.
   Вечером, в роте, старшина Завгородний – служака хохлацкая, – заметил. Всё: гарнизонный туалет будешь вычерпывать.
   Туалет на девять очков, бетонный. Дерьмо из него специальной машиной выкачивали,- вёдрами век не вычерпаешь.
   Старшина, Серегу специально,- для издёву, заставил ведром на веревке черпать. С раннего утра, не евши, стал золотарем работать.
   Спасибо Женьке – принес пайку. Женька дневальным был. Пролез через забор, кричит издалека:
         - Серег, иди, - пожуй!
         - Ну, подходи,- чего встал!
         - Ты обалдел,- без противогаза к тебе не подойдешь!
   На самом деле: он принюхался, что ли? Запашище – до рвоты. Еще ночью снег выпал – белый, чистенький и воздух такой – освежающий. Денек серенький, солнца нет. Ну и хорошо, что нет – не до солнца.
   Женька тушенку выкладывает, хлеб. Откуда тушенка?
            - Эх, Серега, ничего ты не слышал. Новый призыв пригнали,- чуешь? Молодые в спортзале – карантин проходят, а сидора с сухпайком, у нас в сушилке сложили. Ну, мы экспроприацию провели ночью,- я ж дневальным по роте. Все равно салагам ничего не достанется. Ты хоть руки снегом потри – воин.
Пришли в бойлерную. Махмут три бутылки водки достает. Воробей посмотрел на Женьку.
         - Не боись, Сережа,- мой чемодан никуда не уйдет,- куплю.
Быстро, быстро – стаканами - водку выпили. Махмуту стакан налили. Женька всех знает: с Махмутом разговаривает:
         - Махмут, тебя с каких гор сняли?
   Махмут на мужика настоящего похож: щетина черная, весь какой-то растрепанный,- на горца не казит.
         - С Дагестана.
         - А ты – женатый?
         - Да, жена есть, сын есть.
         - Махмуд, в горах от армии скрыться нельзя? Сколько до двадцати семи лет тебе оставалось, когда забрали?
            - Полгода. Жена второго сына не сумела родить.
            - Да, тяжкий случай. Ничего, Махмут, осенью вернешься. Казбек увидишь.
            - У нас нет Казбек, у нас – Дюльти-даг.
            - Во, а мы думаем, что на Кавказе один Казбек.
            - Вы ничего не знаете про Кавказ.
            - Наверное, ты прав, Махмуд,- но мы там не были, а вы у нас были,- хоть в армии, – например: тоже про нас ничего не знаете. Интересно получается, а?
            - Как узнаешь? – язык плохо знаю.
            - Это тоже верно. Язык наш – враг наш, его сложно выучить. Наше слово: и так, и так понять можно.
   Долго сидеть нельзя – не ресторан. А уж охмелели. Развезло. Эх, парни русские,- не признаете меры: и не умеете радоваться.
   Не читал Женька книг Бердяева,- даже имя не слышал. Позже, в университете, упоминали на лекциях фамилию кадетского идеолога. Да, что толку,- книг-то не было. Одни ярлыки: буржуазный, да реакционный. Кабы знал,- о многом мог догадаться.
Выпили,- а радости нет. Просто напились: и поговорить, по нормальному, не сумели. А надо бы поговорить,- ведь скоро разъедутся. Сойдутся ли пути…
   А про Кавказ Женька не случайно разговор завел. Перед тем, как им прибыть в часть, целый призыв армянский демобилизовался. Порассказали, как армяне свои порядки наводили.
   Вот они поиздевались. Не то, что мордобой, хотя и не без этого. Пришли ребята из карантина, курс молодого бойца так назывался,- полная казарма воды. Специально, ведрами натаскали и по полу разлили. Заставили молодых эту воду тряпками собирать. Для чего, какой смысл?
А что отцы- командиры? Да, тоже считали, мол, ничего страшного,- пусть вольную спесь и гонор собьют; пусть привыкают подчиняться. Получалось: подчиняться и унижаться – это одно и то же. Этой азиатчины Женька не понимал, не хотел понять.
   Вспоминал рассказы соседа, который после войны служил,- еще не все фронтовики демобилизовались. Их часть перебросили из Германии. Надо военный городок строить. Все самим, а кому же? Они лес заготавливали: зимой, в мороз. Фронтовики, ему, мальчишке синему, выросшему в голодные
годы,- говорили: «Ванюш, сиди у костра, грейся – мы сами все сделаем». Вот это старики! Чего же они не гордыбачились: мы,
мол, воевали, а вы – сопли. Значит: можно по-другому. Все можно,- только… Прервал поток мыслей,- посмотрел на Серегу.
            - Эй, Серега,- совсем раскис! Вить, давай,- бери Воробья под руку, пошли в роту. Старшины нет,- авось не продадут.
   Серега уже на автопилоте, а идти не может. Во, влопались – кто же знал? А уж и у самих опаски нет – море по колено…
… Увидели из окон штаба такую картину: бегом, и шатаясь – два солдата,- третьего несут. Позвонили в роту: там встретили…
   …Очнулся Женька, лежит у себя на кровати,- одетый, ноги в сапогах с кровати свисают. Посмотрел на соседнюю койку – Сереги нет. Вспомнил все, хоть хмель еще не прошел. Спросил Мялика Якубова,- земляка.
            - Мялик, а где Воробей?
            - Его на «КПП» забрали, а вас в роте оставили. Он пьянее был.
   Понял Женька все. Так обидно ему показалось - Серегу заперли в камеру, а он здесь прохлаждается.
   В эту камеру сажали пьяных и буйных. Своей гауптвахты у них не было. Если что,- на «губу» возили в другую часть. Надо идти друга выручать, - пусть хоть ночь на кровати поспит, а не на бетонном полу.
   Год назад туда Бурова Саню сажали. Буров,- их земляк, только с самого Горького. Он первый из призыва домой ездил. В мае призвали, а в августе разрешили домой съездить.
Дело в том, что в эту зиму умерла у него мать. Осталась квартирка однокомнатная, сколько-то денег на книжке, вещи. Саня один у матери,- единственный наследник. В августе – полгода после смерти прошло. Можно в права наследства вступать.
Бурова отпустили. Посчитали, что не надо ему никаких сопровождающих. Спокойным казался, солидным. Возрастом – уже за двадцать. У него отсрочка от армии была – по болезни матери. Все в роте радовались – Буров домой поедет.
Прошло десять суток – Сани нет. Командиры заволновались, поняли, что оплошку допустили. Пока еще никаких сигналов нет,- ни с милиции, ни с военкомата.
   Решили за ним Мишу Алифанова снарядить,- прапорщика, командира первого взвода, в котором Буров служил.
   Миша, здоровенный детина,- лет под тридцать. Полный, краснолицый. Молодой, а брюхо через ремень переваливается.
   Над Мишей весь взвод потешался: рассказывали, как он из Казахстана, от родителей,- трех поросят в поезде вез. Пассажиры очумели от визга поросячьего, и от вони. А после октябрьских праздников, пришел с громадным фонарем под глазом. Ребят спрашивают:
            - Где это Миша так починился? - они смеются.
            - Об рельсину стукнулся. У Миши только синяк, а рельса лопнула.
   Прапорщик потом рассказывал. - Приехал в Горький, подхожу к дому, где Буров должен быть,- сидит рядовой на лавочке у подъезда, - Буров, ты чего сидишь? – Я автоматчиков жду. – Каких автоматчиков? Ты, почему в часть не едешь? – завернул матом. – Получил наследство? – Меня обокрали. – Кто тебя обокрал? – Не помню.
   Забрал Бурова,- обратно приехали. Начальство вздохнуло – обошлось.
   А Санек,- какой-то странный стал, отрешенный. Осенью –напился: ходил по казарме,- всем сигареты предлагал. По вечерам сидел в ленинской комнате – письма в разные инстанции писал. Женьку просил эти бумаги переписывать,- у самого-то не велика грамота.
   Потом за ним еще одну странность стали замечать – мыться перестал. Ходит грязный, неопрятный,- форму не стирает. По
субботам, когда роту на помывку водили, старается увильнуть.
   Сначала смеялись,- потом старшина Завгородний, по серьезному стал спрашивать:
            - Буров, ты, почему в душ не ходишь, уловки всякие придумываешь?
            - Я стесняюсь.
            - Это что еще такое? Тоже мне, женщина среди мужиков, - командует:
            - Первое отделение! Ну-ка,- рядового Бурова, за руки, за ноги – и в бойлер!
   Ребята рады – развлечение. Саню хватают, поднимают, и мыться несут. Рота ржет по- жеребячьи. Буров брыкается,- да куда там.
   Но странности с ним продолжались. С Саньком никто уж не дружил. Со своими земляками тоже перестал общаться, замкнулся.
   Весной, в начале апреля,- Саня опять напился: ходил по казарме,- мотался. На него внимания никто не обращал. Старшина приказал на «КПП» его отвести,- в камеру посадить.
   Посадили Бурова. Через полчаса звонят в роту: «Приходите, ваш Буров давиться собирается». Послали ребят. В волчёк заглянули: Буров стоит в одной рубашке солдатской, да в кальсонах,- петлю к потолку прилаживает. Веревку из брюк сплел и крепит за сетку, которая лампочку ограждает. Отобрали куртку и остатки брюк,- оставили в одних кальсонах.
   Через час – опять телефон: « Приходите,- Буров опять вешаться собрался». Саня, кальсоны и рубашку на ленточки порвал и петлю соорудил. Оставили его совершенно голого.
   Вся рота уже про это узнала, да не только рота, а даже Любка-буфетчица. Выскочила из буфета, бежит к «КПП.» и кричит на весь городок:
            - Ой, Буров, голый, в камере лежит,- надо посмотреть!
   Солдаты за животы схватились. А Саня уже кирпичи стал в стене грызть. Привели в казарму, кое-как успокоили.
   Отправили его куда-то. Больше Бурова не видели. Все равно у него с головой что-то не в порядке было. Еще в карантине, во время строевой подготовки – в обморок падал. Думали – перегрелся на солнце…
   Пошел,- друга выручать. На «КПП» «молодые» дежурят. Рыкнул Женя:
            - Откройте камеру! – покосились, замялись немного, но открыли. Сидит Серега в углу,- голову свесил.
            - Выходи, Сереж, пойдем в роту. Все одно: завтра на «губу» повезут. На разводе объявят - ответим по полной программе. Обмыли приказ. Не дрейфь! – никуда твои Ключищи от тебя не уйдут.
   Воробья еще пошатывает, но хмель прошел,- перестал петушиться.
   Были на губе солдаты из их четвертой роты. Рассказывали: зверствуют там; все по уставу, – отбой-подъем за сорок секунд. Спят по шесть часов. Гоняют по плацу до «потери пульса». Кормят плохо. Здоровенные ребята, а за десять суток – осунулись. Солдатня тамошняя – служаки, не знают уж как изгаляться. Да бог с ними, они тоже не «салаги» - ко всему привыкли.
   Батальонный развод – каждый день. Построят на плаце все четыре роты. Равняйсь! Смирно! На разводе – комбат, а если нет, - то начальник штаба или замполит батальонный.
   Комбату, – майору Иванову, – опять подполковника присвоили. Остальные – майоры. Был еще один: майор Демин – зам. по тылу. Круглый колобок, пузо сытенькое. За офицера его никто не признавал, а он любил покомандовать.
   Однажды, целую неделю развод батальонный этот зам. по тылу проводил. Офицеров «с души воротило», а солдаты смеялись про себя.
Дежурный по части скомандует:
            - Батальон! Равняйсь! Смирно! Командиры рот, - сдать рапорта! – командиры рот, каждый по отдельности, - докладывают. Доложили. Дежурный офицер, строевым шагом подходит к майору.
            - Батальон на утренний развод построен! – и говорит, сколько в строю и т.д.
   Вот тут время зам. по тылу наступает. Он, - так приосанится, чуть не на цыпочки встанет: отрывисто, глотая первое слово:
            - Здравствуйте, товарищи! – батальон дружно:
            - Здравия желаем,- товарищ майор!
Демин цветет. Апофеоз: рад как ребенок.
Солдаты стали майора передразнивать,- здороваться его голосом. Но лучше всех у Женьки получалось. Просто не отличишь. К нему из других рот приходили, просили:
            - Жень, поздоровайся,- как Демин.
   И дернуло его, когда в очередной раз, зам. по тылу развод проводил, поздороваться вместо майора. Тот только в рот воздуха набрал, а Женька его голосом и выпалил:
            - Здравствуйте, товарищи!
   Батальон и не понял ничего,- дружно громыхнул: «Здравия желаю…». Тот и застыл с открытым ртом. Вида не подал. Больше он развод не проводил. А Женьку никто не «продал»…
   Уже разрушался ореол военного, который был создан советской пропагандой и нашими кровавыми победами в последней войне.
   Никто не представлял офицера армейского в виде красного командира, который «под красным знаменем раненый идет»; а про отца-командира,- своего брата – рассказывали анекдоты.
После войны произошло разделение сознания и народная песня это отразила – «я был батальонный разведчик, а он – писаришка штабной».
   Была еще одна ошибка пропаганды: прославляли маршалов и простого «Тёркина», а офицера настоящего – фронтового,- забывали
   Новые командиры пришли: неплохие командиры,- выросли в военное и послевоенное лихолетье. Уже не было в них форсу, кичливости, самоуверенности и самодовольства, которыми отличались офицеры 20-30 годов.
   Пришли «рабочие лошадки». Не так уж много получавшие, часто бесквартирные. Но был еще «порох», была вера, что мы – великая страна: что «еще немного – еще чуть-чуть…»
   А замполиты – те вообще стали другие. Одно слово – дети двадцатого съезда: половинчатого, неясного.
   Нормальный мужик – замполит. Не злобный,- понимающий и мудрый. Не накричит, не наругает. Никогда нотаций не читал, ни к чему не призывал. Невысокого роста,- полноватый. Юмор понимал, понимал солдата, и готов был прощать многое: ну, не прощать – не замечать просто.
   Как не «заметил» он Женьку, хоть и дал понять, что нарушил рядовой Кобрин армейскую дисциплину.
   На Новый год это было,- дембельский новый год. Солдаты начали загодя к этому готовиться. Вся проблема – как водку, заранее купленную, сохранить
   Дня за три,- до вечера тридцать первого, старшина все проверять начал,- иголку найдет. Командиры из опыта знали, что «дембеля» все равно выпьют. Главное,- чтоб не напились.
   Бутылки прятали в сугробы снежные, что вдоль дорожек намело. У них в отделении за неделю стали гоношиться. Женька в этих делах не участвовал. Нет праздника,- так и это не праздник, если украдкой, воровским путем. Понял смысл пословицы: « Осина – не лесина, коза – не скотина, солдат – не человек».
   Смеялся над Серегой, когда увидел из окна казармы, как он четверку водки в сугроб прятал.
            - Сереж, выпивку спрятал?
            - Ну, спрятал.
            - Плохо спрятал: хочешь,- сейчас найду.
   Воробей посмотрел недоверчиво,- с подозрением. Не стал больше друга мучить: подвел к окну – показал место.
            - Иди, перепрячь, а то, может еще - кто видел.
   Да, Серега в этих делах не мастер. Вот - первое отделение - додумались: бутылки в политическую карту мира поставили. А карта эта, свернутая в длинную трубку, стояла в кабинете у капитана Шардыко. Тут даже старшина Завгородний не догадался.
   Но Новый год у Женьки всухую не прошел. В столовой встретил знакомых ребят с хозвзвода. Спросил, как они новый год отмечать собираются. Они сказали, что есть «канал» - Машка,- посудомойка вольнонаемная, обещала в магазин сходить, они ей за это бадейку отходов оставят. Отдал им деньги на четверку. Договорились, что Женька на хоздвор придет, когда роты в клуб уйдут.
   После ужина все кино должны смотреть, до самого отбоя,- так надежнее. В клубе проверят,- все ли на месте.
   Когда рота топала к клубу, мимо ворот хоздвора - шмыгнул Женька в ворота. У стога сена его уже ждали. Быстро налили, чокнулись, яблоком праздничным зажевали, и,- в клуб. Ребятам легче: в хоздворе старшины нет.
   Подбежал Женя к клубу, зашел в тамбур, а там – замполит.
   Майор знал Кобрина лично. Когда проверяли карточки в библиотеке, на предмет того, как солдаты читают, оказалось, что рядовой Кобрин больше всех в батальоне книг берет. Вот и запомнил.
Посмотрел на солдата – нормальный, но, свежачком – пахнуло. Сказал только:
            - А… ты Кобрин,- Новый год уже отметил, – но ничего,- пропустил. Благодарен был майору за это.
   Да, ладно,- прошло все это. А вот завтра, точно – не пройдет.
   Как Женька предполагал,- так и случилось. Объявили ему и Сереге десять суток гауптвахты. Уехала рота после развода на работу. Сидят они на лавочке в курилке.
            - Все, Воробей, сейчас старшина соберет нам сидора.
            - Какие сидора, - зачем они нам?
            - Нет, Серег, ты порядка не знаешь. На «губе» солдат принимают с полным комплектом. Чтоб все, что положено,- было.
            - А что положено?
            - Как что? Мыло, полотенце, смена белья, портянки; вакса сапожная, зубная паста, щетка зубная, бритва. А чего,- небритыми будем ходить? – шутил Женя.
Ничего он не знал. Видел только ребят из первого взвода, когда они с губы вернулись,– грязные, как черти; измученные, злые. А уж этих подробностей не спросил.
Сидят они уже с полчаса. А солнце, - апрельское солнце, - лучиться, играет на небе синем, безоблачном.
Не улыбалась Сереге эта перспектива с гауптвахтой. Эх, как сейчас в Ключищах хорошо! Лес чистый, - как вымытый, еще листьев нет – голо. Ели, как метелки зеленые на фоне леса заметны. Скоро все зазеленеет. А сок березовый уже пошел. По утрам на опушке тетерева токуют…
Почувствовал,- насторожился Женька. Что случилось?
            - Сережа, что-то не то,- слишком долго они собираются. Неужели, кто – то за нас еще молиться?
Как в воду глядел Женька. Приказали, - в штаб идти. Лейтенант штабной объявил:
            - Гауптвахту в части будете отрабатывать. В первую
очередь – клуб побелите, а там – видно будет
Ну, это уже легче. Получили ведра, кисти, побелку; лестницы принесли: пошла работа. Десять дней «томсойерами» проработали: клуб побелили, штаб, часть забора у «КПП» и напоследок – кольца бетонные, которые футбольное поле ограждали. Опять стали с отделением на работу ездить.
… Как тянутся эти дни после приказа - будто время остановилось. У Сереге проблем меньше,- ему все ясно. Домой, в Ключищи. Только бы до Тешинска добраться. Автобусная станция рядом с вокзалом. Через час он уже в районном центре. А там на попутке…
Никогда Женька не думал, что так на родину потянет - будет деревня по ночам сниться. Год назад фильм показали. Так себе кино, не совсем понятно, - про что. Вроде как про любовь, но такую, - позднюю. В главной роли – Мордюкова. Трактористкой работала. Муж у нее, - к другой ушел. А сын в армии погиб,- на Даманском. Сюжет – мура. В конце 60-х годов женщины трактористками не работали. Колхозного энтузиазма давным – давно не было. Да и был ли он вообще? А вот деревню показали – аж горло перехватило.
Вроде бы – ничего особенного: поля, лес весенний, дома сельские, огороды… А вот поди ж ты… После фильма такое ощущение – будто дома побывал.
Зачем же так домой хочется? Не мог это Женька себе объяснить. Письма матери писал аккуратно и ответов ждал. Радовался, - когда получал. В тумбочке все конверты хранил, не выбрасывал. А в последний год службы опять стихи начал писать. Послал письмо домой со стихотворением, в котором объяснял маме все свои чувства и свою вину.
Даже про Бородинское поле четыре строчки сложилось…
Возили туда на экскурсию. Поле как поле, - холмы, перелески.
… Стоял Женька на Шевардинском редуте, - холм насыпной, - тут наши пушки стояли: перед редутом – луг, а вдалеке – лес. И представил: колонны французов наступают по этому лугу; гром пушек, дым и… смерть. Вот это: ощущение, что в ясный, солнечный день погибло огромное количество людей,- тысячи глаз перестали видеть это синее небо, - было новым и непонятным. И еще подумалось: значит, есть, - что сильнее страха смерти? Что? Любовь к родине, которая во время вражеского нашествия превращается в ненависть к врагу?
Только много позже, Евгений Валерьевич понял: основной мотив войны – ненависть. Не убьешь без ненависти…
Показал экскурсовод, - дом, где жил Лев Толстой, когда писал о Бородинском сражении. Дверь была на замке, окна ставнями закрыты. Заглянул Женька в щелку: полутемная изба, паутина по стенам, в углу, - стол. На минуту показалось: за столом, в полумраке, сидит старик с седой бородой. Пишет…
Вспомнил, что ничего о ненависти к французам классик не писал. А у Пушкина, в поэме «Полтава», Петр 1 после сражения пирует с врагами и называет шведов своими учителями.
Про битву поэт пишет – «…И смерть, и ад со всех сторон». О ненависти, - ни слова… Почему Женька о ненависти подумал? Неужели прежние войны без этого обходились и только в двадцатом веке стали культивировать ненависть? Нет, конечно, и раньше ненавидели, только определяли границу этой ненависти, не твердили о ней постоянно… нельзя питать молодежь одной ненавистью. Опасно это, - в первую очередь для самого народа…
Побывали на батарее Раевского, там же, - могила Багратиона. Вокруг батарейного холма – траншеи, дзоты времен последней войны. Удивился Женька, что на местах, где сражался тот или иной полк, - памятники поставлены, и на каждом, - фамилии и имена погибших офицеров. Сказал Кольке Шилову:
            - Вот, даже места, где части сражались,- известны. Значит, кто-то занимался всем этим. Даже фамилии не забыли. А у нас в селе установили памятник воинам, а списки погибших не составили. Зато кричим: никто не забыт, ничто не забыто.
            - Да, Жень, - получается, – как и не воевали, или вернее – воевали, - только как-то неосязаемо.
            - А с другой стороны, - продолжал Женька, - мы о войне, - знаем. Отцы – воевали, да и народ войну хорошо помнит. Мне соседка рассказывала все рецепты из всяких трав и корней. Как их сушить, толочь и лепешки печь.
            - Это мы помним, по разговорам людей, - о войне постоянно вспоминали, - и дома, и на людях, а другое поколение – забудут.
            - Ну, уж,- забудут, а учебники по истории на что? В школе-то – изучают. Да и кино про войну показывают.
            - Показывают, изучают, - Шилыч разволновался и продолжал, уже нервничая, - мне вот мужик знакомый рассказывал про сорок первый год, - все не так, как показывают, - бежали наши войска без оглядки.
            - Мне тоже много фронтовики рассказывали. Когда наши войска в Германию вошли, мы тоже с немцами не больно церемонились. У одного солдата фашисты всю семью погубили, так он, когда какой – нибудь городок займут, а жители в подвалах прятались, люк подвала открывал и, не глядя – гранаты бросал туда, - мстил.
            - Да, конечно – война дело кровавое.
Понимающий парень, - Колька Шилов. В Ливнах родился, - орловский. Рос, как и Женька, - без отца. Он как-то рассказал, что ему фамилия отцовская не нравится. По матери – Догадов. Даже думал сменить фамилию, - бросил их отец.
Почему таким хорошим парням всегда за все отдуваться приходится? Когда начали они служить, именно Кольку и еще троих ребят избили старослужащие. Били ночью, - вызывали по одному в умывальник. Но Шилыч не испугался, - оказал сопротивление. Его табуретом тяжеленным оглушили, - гады.
   Колька и написал рапорт новому командиру батальона. После этих дел собрали призыв в одну роту. Через полгода командир отделения демобилизовался, новым отделенным назначили Юрку Сироткина и сержанта ему присвоили…
Хотя Николай по всем статьям подходил, - и спортсмен, и техникум закончил. Догадывался Кобрин, что именно тот случай повлиял: такие у нас не в чести…
Сам Женька не шибко верил словам разным правильным, что в газетах пишут и с трибун говорят. Колька в армию прямо с техникумовской скамьи попал, а он на заводе поработал, - успел кое-что понять. Уж потом дошло: если бы не Колька, - пришлось бы их призыву не сладко. В армии, - не служба тяготит, - а вот такое унижение…
А экскурсия продолжалась. Подвели к церкви. Цепь, - толстая, железная, - вход перегораживает. В притворе - черная повозка, на повозке – гроб черный. Экскурсовод объяснил, что именно в этом катафалке тело Кутузова в Россию привезли, так как умер
фельдмаршал в Польше.
   Как-то обидно было Евгению за Кутузова. Со школьной скамьи помнил: Кутузов – ученик Суворова. С чего взяли? У нас всегда так: одного возвеличат, а уж другие, - «птенцы гнезда…», «верные ученики», «продолжатели дела»… Историки пишут, - объясняют, что мол, это не совсем так. Казалось, Лев Николаевич, - все про Кутузова разъяснил. Нет, - в учебнике все одно написано – ученик.
   Напоследок музей показали: пушки, знамена, макет сражения… У музея сфотографировались. Женька домой фотографию послал, а на обороте написал стихами:

            Мы ходили потрясенные,
            русским мужеством простым,
            И склонялись пред знаменами,
            Под которыми стоим.

   Хотелось ему верить, что сохраняется эта ниточка памяти…
А если нет, то зачем тогда в армии служить? А так – вроде бы смысл появляется.
   … Вот и сейчас, уж можно сказать – служба закончилась, а на последнем построении чемоданы дембельские проверять будут, - нет ли каких вещей, фотографий. Ну что в ихнем стройбате может быть неположенного? Зачем все это? Да, - унизить напоследок. Кипел от этого Женька.
   Одно было хорошо, – перед самым построением деньги выдали на руки. Получил Евгений 750 рублей, - приличная сумма. Государство не тратило на стройбат ни копейки. На полном хозрасчете были. Солдаты работали в народном хозяйстве. Бригадам-взводам так же , как рабочим, наряды выписывали. Высчитывали за питание, за шило-мыло, а остаток клали на сберкнижку. Вот и набегала денежка за два года службы. Поэтому Женя за свой чемодан не беспокоился. Он уже давно решил: все в Москве купит.
   А… уже командуют: «Рота! Выходи строиться!». Тут и вспомнил про письма, что в тумбочке оставались. Фотографии армейские в нагрудном кармане поместились. Не хотел он, чтобы письма материнские вытряхнули из тумбочки и валялись
они в казарме до тех пор, пока их со всем мусором уберут.
Схватил пачку, выбежал из казармы. Выбросил у туалета письма, спичку поднес. Занялся костерок, синим пламенем. …Горели письма, кончалась армейская жизнь, - становилась прошлым, которое не возвращается…
   Слышно, - рота уже построилась, начинается перекличка. Рванулся – и уже в строю. Вон он – я, открытый и никому не задолжавший. Серега рядом, - плечо в плечо. Старшина Завгородний чемоданы у ребят проверяет, роется. Подошел к Женьке.
            - Где чемодан?
            - А у меня нет чемодана, товарищ прапорщик. Вот,- все в кармане.
Серега только головой замотал, - ну, Кобра - опять вывернулся. Не дал над собой напоследок поизгаляться.
Эх, старшина, старшина, - ведь, в сущности - неплохой мужик и служака отменный. В роте солдаты обуты, одеты. Сушилка работает, форма парадная в каптерке сохраняется, - ничего не пропадает. И не хам, не матерится на каждом слове. Сам всегда подтянут. Прапорщик- сверхсрочник, - таких «кусками» называли, а больше офицером строевым смотрится. В армии больше пятнадцати лет. Службу знает, и солдаты его уважают за это. Команды выполняют беспрекословно.
   Но один случай помнился… Год назад было.
   … Вечернюю прогулку проводил командир первого взвода, - Миша Алифанов. Вся прогулка, - пройти по бетонке вокруг стадиона, песню проорать: «Не плачь, девчонка, пройдут дожди…». Все шло как обычно, вдруг, - шёпотом по шеренгам: «Будет команда – «рота!», - печатать шаг одной ногой». Впереди шло первое отделение Мишиного взвода. «Что они задумали, - мудрецы, - Мишу, что ли, припозорить?» Давно Женька замечал
неладное с этим отделением. Особенно их сержанта, - маленького, юркого, скользкого, - и то, как по-особому относился к ним старшина.
   Уже к казарме подходили, - тут и раздалась команда прапорщика. Рота печатала шаг с паузой. Алифанов разозлился - погнал на второй круг. Опять команда - опять паузы. Женька чувствовал – растерялся прапорщик. И Мишу жалко, и сделать ничего нельзя. Чего на него взъелись? Миша, - «кусок» нормальный – никого не «закладывал».
   Откуда ни возьмись – Завгородний. Не должен он быть, - и по времени, и по распорядку. Уверенно стал командовать: «Рота!» - солдаты сразу стали четко печатать шаг. Гордостью и какой-то злорадной радостью светилось лицо старшины… Догадался Женька, что все подделано старшиной и стукачами из первого отделения.
…Ну, все – кончилась проверка чемоданов. Натешился старшина. А уж и не до него: сгинь нечистая сила! Выровнялся поломанный строй. У дверей казармы - человек десять. Этих почему-то оставляли еще на несколько дней. Стоят, - как потерянные… Среди них Женькин дружок – Сашка Михайлов.
Команда: «Налево! Шагом марш!»: колыхнулся строй, - двинулся к воротам, - там уже крытые машины стоят. Оркестрик батальонный заиграл «Славянку». Только тут понял щемящую тоску этой музыки. Почему её в армии играют? Ну, никак она с их службой не вяжется. О чем тоскует, с кем прощается… С какой-то несбывшейся мечтой, которая в принципе недостижима.
Опять команда, - последняя: «Рота! Стой! По машинам!» Попрыгали в кузова грузовиков, уселись на доски-лавочки. Оставшие, - стоят, притихли. Вдруг, от них, - крик потерянный: «Кобра, брось бумажку!» Женька выдернул из пачки двадцатипятирублевку, сунул деньги в полупустой спичечный коробок, - бросил. Тронулась машина. Последнее, что увидел в расположении части, - подбирал Саня коробок…
…Сереге эти суматощные часы ничем не запомнились, - одна мысль, - хоть бы скорее домой.
   Все мелькало: одевались, подшивались, адреса записывали, - писать обещали… К Кобре какие-то друзья приходили из второй роты, - ремнями обменялись, Санек Михайлов о чем-то с ним шептался. А когда деньги выдали, к ним вообще никого не подпускали.
   До Воскресенска на машинах довезли, потом – электричка до Москвы. С ними ехали капитан Шардыко и командир взвода – прапорщик Потупчик. Никто не командовал, сидели в вагоне, - притихшие, растерянные.
   По- настоящему поняли, что вот она – свобода. А все неспокойно на душе. Оказывается, к свободе тоже привыкать нужно. Как тоскливо - безнадежно сжималось сердце в первые дни службы, когда уяснил: за этот забор с колючей проволокой по своему желанию выйти нельзя. И тот мир, - гражданка, - не твой, а чужой и уже непонятно-далекий.
Привычка, говорят, - вторая натура. Вот это опасно. Некоторым в армии легко. А что? - там думать не надо: накормят, обмоют, спать уложат. А то, - что – круглое тащи, плоское – кати, на это не обращай внимания – хорошим солдатом будешь. Серега и не обращал, но к армии так и не привык, - не чувствовал себя самостоятельным. Любая команда вызывала какой-то внутренний протест.
Это Женька Кобрин – везде свой. Вот и сейчас, - договорился, где они ночевать будут в Москве. Все уже на кучки разделились:
кончалось ротное, солдатское братство…
Армия, как тюрьма, - дело коллективное. Не проживешь в одиночку, не укроешься. Лучше всех это понимал капитан – Петр Шардыко. Знал, что ребята его «дедом» называют, да и по армейским меркам – дед. Чуть за сорок: и уже маячило ему впереди звание майора, офицерская пенсия…
   Ничего военного у капитана не было: высокий, сутуловатый и лицо простое, - без жесткости. А старшина Завгородний, - хоть «военная косточка», но далеко ему до нашего командира. А все почему? – командиру солдаты верили. Он им, - не «товарищ» - он, - свой, родной. И команды его, - не приказы, а как бы отец родной попросил.
   Грустно с этими ребятами расставаться. Эти два года для него, - самые легкие.
   Сидит в электричке, - с Потупчиком разговаривает.
            - Все, прапорщик, кончилась наша лафа.
            - Какая лафа, товарищ капитан?
            - Два года не знали головной боли от дедовщины.
            - Да,– это точно. А с другой стороны, есть же разница между «салагой» и «стариком». Кто же молодых будет учить?
            - Молодежь, конечно, необходимо учить, только учители должны быть не такими: ровесник ровесника ничему не научит.
            - Так может и сейчас, опять весь призыв - в одну роту?
            - Нет, не сделают. Да и нельзя, - понимаешь? – капитан продолжал. - Весь стройбат – проклятое место. Не дай бог, пригонят молодежь с Кавказа или с какой-нибудь Туркмении. Помнишь призыв туркменский?
            - Помню, Петр Андреевич, - первые полгода ходили они измученные, грязные, - сильно злые были… Тогда еще анекдот про «маленький дрова» стали рассказывать. Долго привыкали к армейским порядкам.
            - Мало этого, - следующий призыв собрали в нашу роту. Кстати, из-за этого им в «салагах» пришлось целый год пребывать.
            - Да, они считали себя несправедливо обиженными.
            - Но дело не только в этом. Они потребовали у замполита батальона, что бы им праздники мусульманские разрешили отмечать.
            - Это уже что-то новое…
            - Да, но начальство согласилось только на приобретение бубнов-барабанов и каких-то национальных балалаек, - «одна палка – два струна».
            -Ага, помню,- они собирались по вечерам в кучку,- танцы устраивали, да с замполитом о чем-то спорили.
            - Вот как оборачивается эта дедовщина. Вражда национальная в армии может начаться.
            - Петр Андреевич, а что же делать?
            - Что мы можем сделать? У начальства пусть голова болит. Нас не спросят. Еще пока ничего страшного нет, - просто – тенденция…
   Глянули в окно, - все – уже Москва.
   Серега недалеко от командиров сидел, но к разговору не прислушивался. Мог бы еще кое-что порассказать…
      … В первое лето службы работали на химзаводе, - дорогу бетонировали и асфальт укладывали. Рядом, - отделение из другой роты. У них, - как положено, - вся иерархия солдатская налицо: салаги, молодые, черпаки, старики. Среди них выделялся старослужащий, по фамилии – Месячко – парубок хохлацкий. Высокий, стройный, тонкие черты лица… Так этот урод моральный стравливал двух «молодых»: туркмена и русского, - до крови дрались, а он только подзуживал. Женька в лице менялся, наблюдая эту картину. Серегу тоже передергивало, но сделать ничего нельзя, - сами «салагами»
были…
   Прибыли на Казанский вокзал, поднялись к армейским кассам… Мать честная! Солдатни, - полон зал. У касс очереди, - конца не видать. Женька, - сразу:
            -Нет, Серег, мы тут стоять не будем. В гражданских кассах билеты возьмем на завтра. Нам ехать, – одну ночь.
   Купили билеты. Время, – одиннадцатый час, уже темно. Спустились вниз. Капитан с прапорщиком в зале, - ребята с ними прощаются. Подошли, - попрощались. Все это быстро, на бегу. Москва, что ли, так действует? – все как ошпаренные.
   Разбредались ребята группами: пусто становилось на душе…
С человеком всегда трудно расставаться, особенно если сжился, привык. Вот почему у нас не любят долгих проводов. Правильно делают.
   У них тоже, - группа: Серега, Кобра, Витек Алферов, да еще четверо из другого отделения. Один, - из Подмосковья, а бабушка в коммуналке московской живет. В приветливой этой коммуналке и ночевали. Постелили газеты в прихожей, - никто из жильцов слова не сказал: наоборот, - еду предлагали, да они отказались.
   В шесть часов встали, как будто «подъем» скомандовали.             …Никакие покупки Сергея не интересовали. Этот шум московский, суета,- ошеломили. Дальше, - как в калейдоскопе. Одна мысль, - как бы от Женьки, да от Витька не оторваться. Поневоле байку вспомнишь, которую у них в Ключищах рассказывали, да и не байка это, а чистая правда.
… Дело еще в 50-х годах случилось. Была у них в селе женщина, - Анисьей звали, - она часто в Москву ездила. Товары разные возила: кофты, платья, платки… Спекулировала по мелкому, - в магазинах не было ничего такого, да и денег у народа, - тоже. Иногда, кого-нибудь с собой брала. Однажды, поехала с ней баба сельская. В Москве ни разу не была, да и в поездах, кроме, как на пригородных, никогда не ездила. Сели они в плацкартный вагон, - едут. Захотела по нужде. Объяснила ей Анисья, - как и что. Зашла в туалет, нужду справила, а назад выйти не может, - дверь не открывается. Напугалась до смерти, - растерялась. Подняла голову, - увидела себя в большом зеркале и, не разобравшись, заговорила жалостливым голосом, как Анисья учила: «Женщина, скажите пожалуста, как мне выйти-то». Потом сама же про себя рассказывала, - смеялась…
Но ребята контролировали Серегу, - поняли все по его растерянно-злому выражению лица. Из них – троих, только Алфер Москву немного знал. Он много раз в столице бывал, - Тула рядом. Витек мог еще вчера домой уехать, но остался, - ради друзей.
   Приехали на Красную площадь, - там ГУМ. Женька, застывши, смотрел на Кремль, мавзолей, на церковь эту, - разноцветную. Сергей удивлялся про себя: «И чего пялится? – все как на цветных открытках».
… Вот так же зачарованно смотрел Кобрин на картины в Третьяковской галерее, - возили их туда в прошлую осень. Все чего-то Сереге объяснял, да ему не интересно. И запомнились только две картины: про явление Христа, да как Грозный убивает своего сына. В первой, – одежда лежащая, - рука сама тянулась её поднять, а во второй – глаза царя, - взор, безумно-застывший, ужас от содеянного… Хотелось сказать: «Что же ты наделал?»…
В ГУМе Женька костюм себе стал выбирать. Примерял, - а все не нравилось. Серега уже устал от толкотни, пестроты, от массы народа: опять стал нервничать – «ну, Кобра, - жениться, что ли собрался?» Все же Женька с Алфером о чем-то договорились с молоденькими продавщицами и те вынесли синий, кримпленовый пиджак с брюками. Наконец, - купили. Повеселел
его дружок.
            - Ну, Сережа, - осталось еще подарки мамам купить.
            - Не надо мне никаких подарков, да я и не знаю – чего купить, - скороговоркой забормотал. Посмотрел на него Женька внимательно.
            - Эх, и орясина, - ты, Воробей! – сказал, как отрезал.
            - Зато я знаю.
   Выбрали: Женька своей маме – духи, а Серегиной – платок шерстяной. Чемодан тоже долго выбирали. С этим Женей, - хоть в магазин не ходи, - привередливый. Все проверяет, смотрит. Серега опять не выдержал, - стал бурчать: «Ты как корову покупаешь». Женька, - примирительно: «Серега, так чемодан – это вещь. Он мне еще не раз пригодится. А я не люблю, - когда покупка не нравится». Воробей возражал:

            - А что, чемодан, - на нём пахать, что ли?
            - Ты мне что предлагаешь, - вот этот, - с железными уголками покупать? – вскипал Женя, - с таким еще Ломоносов в Москву пришел.
   Приобрели чемодан без уголков, - на замок застегивается. Тут же, - в ГУМе, купили водки, бутылку коньяка, еды на дорогу. Поехали на вокзал.
В какой-то забегаловке пили водку: опьянели быстро, но контроль не потеряли.
   Запомнилось Сереге: стоят они в тамбуре вагона, - прощаются с Витькой Алферовым. Проводница сказала, что отправление через две минуты, - провожающих просят сойти. Витек шагнул на перрон: поезд плавно тронулся. Всё – прощай армия, до свиданья столица!
…На восток от Москвы мчал скорый, увозил друзей. Каждый ехал навстречу своей судьбе. Но кто может разгадать её знаки?..
   Поздней ночью разбудила их проводница: «Прибываем на станцию Тешинск. Сергей глянул на здание вокзала, сказал весело: «Ну, всё – отсюда я дорогу найду». Последнее, что увидел Евгений – бежит Серега через пути железнодорожные машет рукой, поднырнул под стоящий товарняк… Женька подумал: «Ну, зачем Воробей под состав лезет, наверное, есть проход через тоннель с выходом на первую платформу? Нет, Серега не исправим, - куда торопится?» Какой-то неизъяснимой тоской сжалось сердце… Посмотрел на часы – полночь. Наступал первый день лета…
            -------------------------------------------

Воробьев Сергей погиб через восемь лет: утонул в пруду.

            -------------------------------------------
Как у нас бывает? Очень просто: нет привычки, поддерживать связь со старыми друзьями: считаем, что достаточно помнить друг о друге. Расставшись, каждый начинает свою собственную жизнь. Другие события, другие интересы… Случайная встреча, если она происходит, так и остается случайной.
   Женя понимал эту особенность русской жизни и не жаждал таких встреч, особенно если они разрушали прежние представления… О трагической гибели товарища Евгений Валерьевич узнал много позже.
… Неисповедимыми путями привела его судьба жить и работать в Тешинске, - старинном русском городе. С неизбежностью подкатывало его сорокалетие. Приходила на ум старая поговорка: двадцать лет, - силы нет – и не будет; тридцать лет, - жены нет – и не будет; сорок лет, – ума нет - и не будет.
И первое, и второе – было: двухпудовую гирю еще свободно жал. Женат уже пятнадцатый год, - двое детей – девочка и мальчик, а вот насчет ума… Бурное наступило время – перестройка, - внутренне ощутил: вот это, - то, что нужно. Тогда то и начал вести дневник, в котором записывал не только текущие события, но и свои впечатления о прошедшем. Вспоминал и службу стройбатовскую, и друга своего…
Вот и сейчас: дал задание своим «студентам», а сам листает классный журнал. На последней странице – сведения о учащихся. Учащиеся его – ПТУшники: с разных мест, - и с города, и с районов. Мелькнуло знакомое название села – Ключищи. Читает: и район, и село – сходятся. Да это же село, где Серега живет!
Дождался конца урока, подозвал девушку, - спросил:
            - Вера, ты ведь из Шатовсковского района, с деревни Ключищи?
            - Да, Евгений Валерьевич.
            - Скажи, у вас в селе живет Сергей Воробьев?
            - Ну, есть у нас Воробьевы, только я что-то не припоминаю…
            - Вера, ему уже тридцать восемь лет, он уже должен женатым быть, и дети…
            - Евгений Валерьевич, я лучше у мамы спрошу. Вот завтра поеду домой, а в понедельник я вам скажу. А вам, зачем надо про него знать?
            - В армии вместе с ним служили.
   Через два дня рассказала Вера, что утонул Серега в пруду еще в 1982 году.
            - Как же это случилось?
            - А их бригада с делянки лесозаготовительной приехала. Выпили они, а летом это было. Жарко ему, наверное, показалось.
            - Вера, а он женатым был?
            - Нет, холостым ходил.
            - Сильно выпивал?
            - Да нет, как все… У него только мать осталась.
… Ошеломленный стоял учитель истории, какой-то поникший: никогда таким его Вера не видела, - всегда такой бодрый, энергичный…
   А Евгений Валерьевич мыслями был далеко: «Эх, Серега, Серега, – воробушек ты серый, товарищ мой беззаветный…» Вспомнил Евгений стихотворение Твардовского. Написал его поэт во время «войны той позабытой», так и осталось оно в его записной книжке, - после уж напечатали: « Я знаю, нет моей вины…» И последние строчки – «…все же, все же, все же…» Мелькали в глазах тело убитого в финскую войну солдатика и его вмерзшая в лед шинель, и он – забытый. Да еще почему-то виделось лицо Сереги, когда он стоял у картины убийства царевича – «что же ты наделал?..»