Цикл Сатурна. книга 1. часть1. Серебряный ветер

   
                Цикл Сатурна. (роман)
               
                Книга первая.
               
 - Это ты,- советский учитель,- такое говоришь? – выкрикнула хорошо одетая женщина, интеллигентного вида.
     Евгений Валерьевич не растерялся: уже много наслушался всякого про себя за эти суматошные, перестроечные годы. Гордо и задиристо ответил:
                - Я,-  русский учитель!
     А вот от этого высказывания,– немного смутился. Оказывается, чувствовать себя русским учителем как-то непривычно и даже немного неуютно.
     Злость брала на то, что здесь,- в исконном русском городе, нужно было напоминать, что мы, в первую очередь, все же русские люди, а уж потом «слуги государские».
    Самому-то, в принципе, - это было неважно: какая разница – советский, русский? Что от этого переменится?
     Нет, надо было какие-то другие слова найти. Здесь не дискуссия,- здесь отчет депутата горсовета перед
избирателями. И отчитывается – именно он, а не эта твердокаменная большевичка.
     После, анализируя этот эпизод из своей депутатской жизни,- догадался: в сущности, эта избирательница права. Сама, того не ведая – сказала истинную правду.
     Евгений Валерьевич, был самым, что ни на есть – советским учителем. По всем статьям подходил.
     Еще с юности запали в голову строчки советского поэта, ныне безвозвратно забытого, – Василия Фёдорова – «крестьянский сын, воспитанник завода, а волею судеб – интеллигент».
     Потом понял, что это довольно бездарно и унизительно звучит: и для рабочих, и для крестьян… для всех унизительно. Оправдание какое-то, простите, мол, рабочие и крестьяне… воля судеб…
     Очень эти стихи понравились заведующей по учебной части – Людмиле Павловне: в доверительной беседе их процитировал, - заодно и проверял – как отреагирует.
    Она именно так воспринимала его. А не ошибается ли завуч? по форме все верно, а вот -  по сути…   

                Часть 1.  Серебряный ветер.
         
  - Давай погадаю, дарагой,- обращалась молодая цыганка к парню. Женька Кобрин изумленно смотрел на гадалку. Откуда взялась эта цыганка? В ближайшей округе цыган не было отродясь.      
      Один раз, в детстве, в их село приходили несколько цыганок, так бабы после еще долго судачили с осуждением и удивлением. Изумлялись их наглости и ловкости. После их посещения пропадала посуда, кофты, платки...
      Кто выдумал, что у нас любят цыган? Никогда не любили и не любят. В основном за то, что живут не работая. Не сеют, не пашут...
     Цыгане это знают. Поэтому используют беспроигрышный козырь – всюду маленьких детей с собой таскают. Как будто за ними некому приглядеть. Русская женщина, глядя на маленького ребенка, завернутого в тряпьё – не устоит, ни одна. Мужики, обыкновенно, цыган сторонятся.
     Женя был молод и не знал, что нагаданное имеет обыкновение сбываться. Но сбывается – самым неожиданным и непредсказуемым образом.
     Поэтому, если ты даже и плохо запомнишь, что скороговоркой молотит цыганка,- все равно не избежишь исполнения предсказаний.
      Женька ничего не запомнил, кроме того, что ему предстоит «дальняя дорога». Это и без цыганки знал.
      Он шел из районного военкомата к автостанции: и в кармане у него лежала повестка - в армию. Двадцать копеек за гадание было не жалко.
              - Давай рубль,- еще погадаю,- предложила гадалка.
     Ну, уж нет, полновесный советский рубль, – юбилейной монетой,- лежал у него в кармане вместе с синей пятеркой и
зеленой трешницей.
    Женька цену деньгам знал. Вернее не цену: знал, как их тяжело зарабатывать, что, впрочем,- одно и тоже.
               - Я рубль не возьму,- сказала цыганка,- просто положи его,- и протянула узкую ладонь с тонким запястьем.
     Женька колебался, но все же «клюнул» на уловку – положил рубль. Он не знал -  цыгане назад ничего не отдают – иначе они не цыгане.
     Она опять начала что-то говорить,- Женя не слушал – он на рубль смотрел. Всего лишь на мгновение поднял голову. Этого было достаточно. Гадалка дунула на ладонь и сжала пальцы. Но и цыганка не раскусила Женьку. Он мгновенно сжал её запястье.
               - Отдай рубль! - Женька задохнулся от возмущения.
      Цыганка разжала ладонь – рубля не было. Женя глянул на землю, но руки не выпустил. Монета исчезла в кармане необъятной юбки.
      Момент неожиданности, на который рассчитывала мошенница,- не сработал. Женька цепко держал запястье. В то же время он понимал, – долго сжимать цыганскую захапистую руку он не будет, – все же женщина: и шарить по её юбкам – тоже.
        Это уж совсем позорно – провались ты с этим рублем! Бешенство поднимались уже изнутри. Женька чувствовал, что это опасно – он мог потерять контроль над собой. Да,- и все шло к этому.
      Неожиданно за спиной гадалки появились четыре гладких цыганских рожи.
               - Эй, ты,- чего к женщине пристаешь!
      Многовато на одного. Мужики плотные, не ломаные. Женька знал, что не сдастся - гордость не позволит,- знал также, что через несколько минут, он, уже окровавленный, будет лежать на разбитом асфальте тротуара: но и эти рожи покарябает, наглости поубавит.
      Так бы и было, если б не мужики, которые пили пиво и бормотуху в стеклянной забегаловке напротив.
      Эх, русские мужики! как вас не называют,- и пьяницы,  и лентяи... Ни на кого вас не променяю. Да, на всё вы способны: и на плохое, и на хорошее, но чувство справедливости вам никогда не изменяет.
      Видели все: как цыганка подошла к молодому парню, как обвела его вокруг пальца. Поняли, что парень сам виноват – лопухнулся. Виноват,- так пусть сам и выкручивается. Но когда четверо на одного... Тут извините. Вышли на ступеньки двое, прикрикнули на цыган.
      Исказилось неподдельной злобой лицо цыганки – выбросила на асфальт рубль железный. Уже по- цыгански сыпала проклятья.
      Ошеломленный стоял Женька: понимал скрытую угрозу этих проклятий. Нехорошим предчувствием сжалось что-то внутри. Даже и облегчения  не почувствовал, что рубль сохранил. И чего сразу этой заразе не отдал? – пусть бы подавилась.
      Сбылись эти проклятия через пять  дней.
      О случае этом сразу позабыл. Не до этого было. Вспомнил уже в казарме солдатской, когда мог спокойно подумать о происшедшем. Да и происшедшее перестало волновать, другая жизнь настала – другой этап.
       А произошло следующее – с матерью поругался. Даже не поругался. Обиделся очень.
       Задумала мать проводы устроить. Не нужны эти проводы Женьке. Провожали уж раз. Три года назад. Тогда другое дело. Романтика.
       А на сборном пункте - последняя медкомиссия. Воспаление глаз какое-то нашли – весенний катар. Вернули. Месяц в больнице полежал и опять в свой цех,- отопительные ящики для военных машин клепать.
      Гаснуть стала романтика. Повзрослел что ли?

  …   А как интересно все начиналось!
     Семнадцатилетнего паренька учеником слесаря-жестянщика приняли. Цех – один из ведущих на заводе, – металлисты -  элита рабочего класса.
     Еще со школы вбито в голову: рабочий класс – самый революционный, самый сознательный, самый передовой...
    Идешь к проходной, среди нескончаемой шеренги трудящихся,- в голове сами строчки складываются – «рабочие парни, рабочей страны – шагают по нашей рабочей планете»: ну,- всё как в советской поэзии... Может, поэтому и в институт не стремился, хотя школу окончил без троек.
     Конечно, нельзя считать, что Женька не хотел дальше учиться. Но в год окончания школы, документы ни в какой институт не посылал. Почему? Он и сам не мог это объяснить. А о студенческой жизни втайне мечтал. Слова: зачетка, сессия, семестр, кафедра казались ему волшебными, открывающими дорогу в другой мир.
     На самом деле причина была более чем прозаичной. Мать просто не могла учить его и сестру Ларису, которая в это время перешла в десятый класс. Мама всеми силами стремилась дать образование дочери, так как понимала, что Ларе без образования будет тяжелее.
     Прямо об этом она не говорила, но Женя все понимал и не расстраивался, как будто чувствовал, что «факультет» от него не уйдет. А через год, когда Лариса провалилась на экзаменах в институт, сделал попытку поступить в педагогический, да тоже – неудачно…
     Наставник попался золотой – Василий Иванович Чесноков.
Слесарь высокой квалификации. Да не какой-то заскорузлый «ветеран», а молодой мужик – двадцать семь лет. Человек в цехе уважаемый, по имени никто не называл – Василий Иванович.
     Он не только слесарному делу учил, но и обыкновенной житейской мудрости.
                - Ты Жень,  в столовой первое бери без мяса – дешевле,- а калорий столько же, бульон-то мясной.
      Удивлялся Женька на эти советы. Только потом понял, что не десять лет возраста их разделяют, а десять лет разного времени и разной судьбы.
      Год назад страна отметила пятьдесят лет Советской власти. Василий Иванович, получается,- в 1941 году родился. Вроде – и детдома не миновал.
     Сосунок заласканный был Женька против него: что в супе какие-то калории есть – и представления не имел; хотя,- тоже без отца рос, с одной матерью. Ничего такого он и близко не нюхал – ни голода, ни холода: и костюм ему к выпускному вечеру сшили...
     Но упорен был Женя и работящ. Как ни крути – в селе вырос,
 а там, хочешь - не хочешь, а трудиться будешь с детства.
     За три месяца учебы все операции на отопительных ящиках освоил. Присвоили разряд и соединили с таким же молодым парнем – Мишкой Акуниным,- в бригаду.
      Комсомольско- молодежная бригада, – звучит! Мишка местный,- городской. Невысокий, но широкоплечий, плотный. Тоже без отца рос, в рабочем квартале.
      Квартал этот, -  комбинатский поселок, из бруса был построен. Дома  двухэтажные, с подъездами: уже не бараки, а квартирки небольшие, с белеными печками. Удобства, конечно, во дворе, - вода в колонке. Рядом сарайки из горбыля – дрова хранить. Два брата у Мишки,- он средний по возрасту.
      Старшим Женьку поставили, как более шустрого и сообразительного. Мог Женя и с мастером договариваться, и в бухгалтерии цеховой наряды закрыть, о процентовке поспорить. Виталий Иванович – начальник цеха – за руку здоровался, хотя всерьез не воспринимал -  улыбался, глядя на них.
      Работали, можно сказать,  вдохновенно. А как же! – сами,- самостоятельно продукцию дают. Удивлялись мужики в цехе: «Куда гоните, ребята -  расценки срежут». Пожимали плечами, внимания не обращали.
     А тут случай – комсомольский субботник. В подшефном совхозе старый дом купеческий разобрать, а потом из этих бревен библиотеку совхозную смастерить.
     Собрали молодежь по цехам: набралось человек пятьдесят. Парни, девчата. Девок, зачем взяли – непонятно. Разнарядку выполняли, что ли? Привезли на двух машинах в Алгашинский совхоз.
      Дом из могучих бревен сложен: сосна неподсоченная, и рублен – в крюк. Крыша железная, проржавевшая, а бревна – как сейчас положены. Под угловыми концами даже мох не прожелтел – зеленый цветом.
      И куда столько народу привезли? – там и надо было человек пятнадцать парней сильных, сноровистых. Злился Женька на бестолочь эту.
      Сначала крышу сломали – легко пошла. Железные, ржавые листы с грохотом летели на землю, поднимая ржавую, коричневую пыль. Дело дошло до самой стопы, то есть до сруба.
      Несколько парней, вооружившись короткими ломиками, пытались вывернуть литые, гладкие бревна. Не тут-то было – в крюк рублено, да еще посередине деревянными шпилями соединены. Нет сноровки у ребят, и, на высокой стене чувствуют себя неуверенно, сторожатся. Но не все: несколько деревенских толково действуют, но общего руководства нет – вразнобой идёт.
      Приходилось Женьке избу ломать,- опыт имелся. Взял у одного неумелого ломик. Расставил всех, как положено – пошло дело. Бревна вниз с грохотом падают. Остальные парни - откатывают, в кучу буртуют. Девки,- так,- досочки подбирают:
пальчиками берут – запачкаться боятся. Не велик городок, а гонору много – мы не деревенские.
      Часов до трех раскатали дом. Обедом накормили,- из совхозной столовой привезли. Лучше бы по стакану водки налили... Устал Женька,- грязный, пыльный. Вот всегда так – кто-то по полной программе вкалывает, а кто-то... Сильно сомневался, что дело до ума доведут – библиотеку построят, ну, да бог с ними.
     А книги любил читать. В городскую библиотеку записался: регулярно книги брал,- не успевали в формуляр вкладыши новые вставлять. Больше фантастику читал, да «про путешествия». До классики не дорос, а стихи любил,- особенно Есенина: «Улеглась моя былая рана...». Его сверстники, еще в школе, ненавидели учить стихи Маяковского:  Женьке этот поэт нравился: «Я родился, рос, кормили соскою...».
      Вот так: о былых ранах и о прошедшей жизни думал парень. Ни ран, ни прожитой жизни не было и в помине. Грезы несерьезные...
      Да очень-то не расчитаешься: работал по сменам,- неделю -  в первую, неделю -  во вторую. В первую, – так сяк, а во вторую... В час ночи смена кончалась, пока до квартиры  дойдешь,- уже два часа: поспишь до обеда – а тут опять на работу,- «гудит, ревет – родной завод».
      В цехе тоже не сахарно – пятьдесят молотков колотят по металлу,- шум, грохот. У них в слесарке и газо и электросварка, точечная сварка, станки сверлильные,- дым синим облаком.
     Зимой еще ничего, а летом... В обеденный перерыв выйдут за ворота, лягут на желтую, чахоточную траву у стены – и все – сморило. Мастер бегает вдоль стены – молодежь расталкивает. Как сонные куры поднимаются – идут крепить военную мощь державы...
      Но даром этот субботник не прошел. Заводской комсомольский вожак с ними был. Парень,- лет двадцать пять, черноватый, волосы густые. Инженер молодой, но направили на комсомольскую работу. Как же – важный участок.      Ничего,- простецкий, бегал, суетился: толку мало,- хорошо хоть не «пузырился». Заметил Женьку,- парой слов перекинулись.
       А через месяц перевыборное собрание у них в цехе. Собрали молодежь в красном уголке. Бах,- избирают Женя комсоргом цеха. Он сразу и не сообразил по-настоящему,- во что попал.            
      Комсоргами обычно кого-то из бухгалтерии выбирали или учетчиц молоденьких,- им всё одно. А Женьке – нет, ему некогда по заседаниям бегать и всякие соцсоревнования, да почины организовывать, стенгазеты выпускать – ему работать надо. Ребята за него работать не будут, да и самому стыдно. Тут никакая дружба не выдержит. В бригаде уж четыре человека, да два ученика.
      В комсомол всех принимали, еще в седьмом классе. Женя не последний был комсомолец. В старших классах был членом школьного комитета. Ну, в школе,-  куда ни шло, а уж на заводе? Весь энтузиазм молодежный в песнях звонких, да в починах: так молодежь,-  и без комсомола: и поет,- и работает. Кому пример подавать - самим себе что ли? С кем и за что бороться? С тлетворным влиянием прогнившего Запада? Может, Запад на кого и влиял, только не у них в городке.
      Пришибеевщиной уже от комсомола попахивало: и сильно. Вот это больше всего Женьку смущало, он не хотел быть комсомольским погонялой. Сам он – идейный – без подмеса. Даже стихи сочинил, но никому не показывал: «Много их – ненастоящих, позорящих имя и честь её: и ленинский голос на ноте звенящей, и откинутое чело...». А тлетворное влияние... Он считал: хорошо работать,- это долг,- это верно. Родину  защищать? – да хоть сейчас. А насчет того, что мы врагами окружены – в это плохо верилось.
      Когда войска в Чехословакию ввели – даже гордился, но когда киножурнал посмотрел в клубе: наши танки на улицах Праги; ребята-ровесники с автоматами на одной стороне улицы, а на другой – бушующие море молодежи... По середине, майор советский, с группой людей дискутирует, – смутился. Да какие же враги? И лозунг – «за социализм с человеческим лицом». Ну и чего тут враждебного? Неплохо  бы и нам на это человеческое лицо посмотреть... Но в основном считал, что правильно все сделано. Освобождали эту Чехословакию, кровь за неё проливали, чего же сами от фашистов не освободились?
       Одно засело: громадное количество людей на улицах,- стало понятно – сами пришли, добровольно,- никто их не подкупал...
        Ну, избрали, так избрали – надо лямку тянуть, но, чтобы ребята в бригаде не косились – наряды какие-то липовые на Женьку стали выписывать. Женьке это тоже не нравилось, да и мастер, который выписывал – стал коситься. Куда ни кинь – всюду клин; неужели нельзя все это по закону  сделать? Не прибавляло это энтузиазма, внутренний протест какой-то  нарастал,- даже озлобленность.
       Тут еще случай из колеи выбил...
       Задержался на работе,- часа на два, вышел из цеха – уже темно. Решил по дороге в столовую зайти. Идет по темной улице, между двумя заборами; тротуарчики узкие, липки вдоль, а дальше, – фонарь над дверью столовой. Пустынно. Только забор кончился, уже на свет вышел – трое навстречу вывернулись. Ничего не успел понять Женька: один сбоку встал -  что-то к куртке приставил. Глянул – нож, да не какой-нибудь перочинный, а финка настоящая, и – ребро уж подкалывает.            
     Этот – с финкой, перегаром дышит: молодой, мордастый... морда тупая – бычья. А прямо – маленький, вертлявый,- под блатного шарит,- фикса блеснула:
             -Деньги давай! А то шмонать будем!
      Третий,- с другой стороны,- рука в кармане. Не растерялся Женька, знал – нельзя паниковать.
       Город хоть небольшой, но такой – мелкобандитненький. Детище первых пятилеток – зеки строили. Потом, конечно, окрестная деревня туда хлынула,- это уж после войны, но какой-то душок остался.
       Мелкий фраер,- отсидит год в лагере, приедет – и уже в авторитете у местных пацанов. Эти мелкие - гадливее всего, для поддержки авторитета на всё могут пойти.
       Нормальные парни заводские с ними не тусовались, у них свои разборки были. В городе два крупных завода, на разных концах: вот – конец на конец. Русская матрица воспроизводилась, и комсомол тут ни при чем. Комсомольцы и схватывались.
       Женька этого тоже не понимал: была у него какая-то склонность к богемной жизни, не был он убежденным коллективистом. Ну, бог с ним, с городом,- что же дальше?
      Твёрдо проговорил, не обращая внимания на визг фраерка.
              - Убери нож, - хотя бессильная злоба душила его.
Хорошо, что сам никогда ножей не таскал. Ясно осознавал – попадет в тюрьму – из настоящего уголовного мира никогда не выйдет.
       Не получилось у них на хапка. Женька продолжал:
               - Какие деньги, у меня на обед только рубль, что – последнее возьмете?
       Колебнулся вертлявый – помнил: последнее -  вор не берет.
Проскользнул в дверь столовой. На самом деле у него было два рубля. И не денег ему было жалко. Попросили бы по-человечески – сам отдал.
       В столовой почти никого, уже поздно. Взял обед комплексный за сорок пять копеек. Ел и думал: «Ведь не ушли гады, ждут – когда выйду. Фиксатый,- авторитет свой не захочет терять,- хоть избить или ножом пырнуть. А что дальше – завариться с ними?».
       Ученый был Женька – знал, чем это кончается.

  ...Полтора года назад это было. Он экзамены за десятый класс сдавал. А в конце мая, его друга – Кольку Микина – в армию провожали.
       За три дня до отправки, пошел Колька к своей знакомой девушке в соседнее село и местные парни ему фингал под глаз влепили. Знали, что не успеет отомстить,- заберут. Отомстить – это парней кодлу собрать и ответный налет сделать. Друг называл обидчика – Синаев Вовка и его компания.
       Колькины родители грандиозные проводы устроили: всех парней и девчат со своего конца села пригласили. Выпили, в дружбе клялись. Колька просил: «Отомстите за меня, ребята».
      Похлестаться с парнями из соседнего села – дело обыкновенное, но, раз на раз, – не приходится. Так и тут получилось. Сам Женька вообще не был сторонником таких драк, считал, что это примитивно, пережиток какой-то.
       И в одну недобрую субботу, собралось их человек одиннадцать: Женька даже посчитал – футбольная команда. Двинулись.
       Вечер тихий, теплый,- только какой-то темный, и – запомнил, что тишина глухая – звук гасился. До села -  два километра, на середине, немного в стороне от дороги - кладбище среди поля,- темным силуэтом.
      Только в село вошли,- парень из той компании, на мотоцикле. Увидел,- все понял и газанул вдоль улицы.
      Ничего не предвещало беды. Среди них – ни пьяных, ни особо возбужденных,- готовых на безрассудство. Правда, был один,- к бабушке приехал, из города, да его хорошо знали,- каждое лето приезжал.
       До клуба даже не дошли, как чувствовали – сами придут. На ловца и зверь бежит: по пословице и получилось.
       Вдруг,- рядом – два мотоцикла с колясками, на них - по трое, с Синаевым во главе. Длиннющую, жердь везут,- поперек мотоцикла лежит. Для чего они эту толстую, длинную палку взяли? В такой свалке она только мешает.
        Не успели мотоциклы заглохнуть: и палку у них выдернули... а настоящей драки не получилось,- одному, другому по уху съездили – разбежались они. Численный перевес свою роль сыграл.
        А дальше... на всю жизнь запомнил Женя эту картинку- фотографию: в сознании отпечаталось – бежит Синаев по широкому проулку под светом единственного фонаря, что на столбе висел; подбежал к загородке, замахнул на забор, выпрямился во весь рост, обернулся к ним лицом и крикнул: «Смотри, Кобра – сейчас тебе попадет!».
         Прыгнул в огород и по картошке... скрылся в темноте.
         Опять тишина глухая. Посидели еще с полчаса – никого. Время, – к часу ночи. Мотоциклы брошенные стоят, даже фары не успели выключить. Пошли обратно.
          Утром на озеро поехали,- купаться. Тут узнали новость – Синаев погиб.
          Что же произошло?
   ...Бежал Вовка по картошке, только что окученной, по грядкам с зеленым луком: и страшная ненависть и обида обжигала разум. Одна мысль сверлила мозг – отомстить!
    Обидно было – не он виноват, что Кольку Микина избили, хоть фонарь под глазом - его рук дело. Но ведь не за себя заступался – за друга. Друг просил отвадить Кольку от Нины, которая то с ним, то с Колькой гуляет.
     А сейчас... друг этот, от Колькиных дружков, первый побежал. Можно было махаться... и не так позорно бежать. У Кольки друзья-то вернее оказались,- пришли разбираться. Эх, сволочи,- в чужой деревне, свои порядки наводить – не бывать этому!
      Через огородную калитку вышел к своему крыльцу. В окнах темно – мать спит давно. Нырнул под крыльцо, отодвинул доску, которая закрывала деревянный ящичек, похожий на гробик маленький. Нащупал завернутый в тряпку обрез двуствольный: вынул, тряпку развернул и коробку с патронами достал.
     А сам – быстрей, быстрей... ненависть сжигала, туманила глаза.
     Патроны рублеными гвоздями заряжены, пороху – чуть больше положенного. Взял два заряда, переломил обрез, вставил патроны. Готово. Передохнуть нельзя...
      Не торопись, Вовка! Спусти курки,- ведь взведенные. Куда там,- обида не дает подумать, оценить. Пока бежал бы своей улицей, да проулком – может, просветлело в голове...
  ... Никуда не добежал Вовка. Прямо около дома споткнулся, -упал. Обрез взведенный, который полой пиджака прикрывал – выстрелил.
       Обожгло в животе. Боль пронзила. А потом боль прошла. Понял – это конец,- рана смертельная.
       Исчезла злость, обида – как и не было. А была ли? Пустое все: и ребята не виноваты. Сам виноват.
       Только ясно всплыло в сознании: весенний день, стоит он, – карапуз маленький в коротенькой, беленькой рубашонке, а мама пальцами его манит... топыньки, топыньки...
        Услышала мать хлопок, почуяла недоброе. Встала, вышла за ворота. Лежит сын, стонет. Подбежала, наклонилась... сынок,
сынок... Пошарила рукой,- кровь... теплая... рядом обрез, -  липкий,- тяжелый.
         Поняла всё: «Кто тебя, сынок?». Прошептал Вовка: «Мам, никого не вини, сам я – так получилось...»
          Все, - уплыло сознание.
          Дышал парень, но уже не чуял, как на грузовую машину поднимали, как на трассу выехали. Светлело  на восходе, - рассвет начинался. Солнца не увидел. Перестал дышать.
        ...До районной больницы оставалось ехать километров десять.
     … Вспомнил все это Женя, пока столовский суп хлебал. Ну, ладно – выходить надо.
       Пока спускался по лестнице, на первый этаж, к выходу,- услышал пьяные голоса: «Счас, выйдет». Понял – ждут. Понимал: если изобьют или ножом пырнут – не простит, не сможет простить. Соберет ребят,- а дальше? Да и ребята, - если это случится,- сами заведутся: отговаривать не будешь...               
      Хорошо, если сам подставишься, а если кого из друзей? Как после этого жить?
      Повернул: видимо в лице сильно изменился, потому что повариха, у которой попросил открыть заднюю дверь, ничего не спросила, только испуганно посмотрела...   
      Пошла после этого полоса неудач. Вернее, полоса-то еще раньше пошла. Во время первого в его жизни отпуска.
   …   Какой был август в том году! – теплый, сухой. Женька всегда любил это время года. Но любил,  по- особому: этот месяц был для него как предчувствием осени.
      Осень нравилась при любой погоде. Только в осенние месяцы наступал покой его неуёмной и беспокойной душе.
      Была у него любовь. А у кого её нет в ранней юности? Для чего человеку даётся счастье первой любви? Ведь она проходит без последствий, хотя оставляет память на всю жизнь. Вот для этого и дается – для памяти.
      О первой любви всегда хочется рассказывать, её не скрывают. Но любовь требует действия, развития сюжета. У Женькиной любви этого не было. Было чувство без содержания.
     А может,  Женя и не любил Веру, а любил свое состояние души связанное с ней?
      Вера Субботина – девушка из параллельного класса. Близко познакомились, когда обоих избрали членами школьного комитета комсомола.
      Поздней осенью и начались их встречи. Русский поэт Николай Рубцов точно определил это состояние – «странное чувство».
      Продолжались они недолго. Вера называла это – дружбой. Все что угодно, но Женя понимал – никакая это не дружба. Это была какая-то тайная связь: их неудержимо влекла первая любовь. Только такая любовь бывает «странной», необъяснимой и... бесцельной.
      Часто, очень часто вспоминал Женька тот последний школьный год…
 
 … Женя Кобрин торопливо дохлебывал щи, которые сварила квартирная хозяйка. Рядом на стуле сидел его друг; однокашник Вовка Саменков,- и тоже, но только нехотя,- ел. Ели они из одной алюминиевой миски.
       Женька и Вовка учились в десятом классе. Не квартире они жили потому, что в их деревне была только восьмилетняя школа.      
       Десятилетка находилась за восемь километров в соседнем, большом, старинном селе с запашистым названием – Медяна.
        Через село протекала речка. То ли по селу называлась речка,- Медянкой, то ли по речке назвали село,- про то местное предание молчит.
         В Медяне сохранилось несколько домов из красного дореволюционного кирпича. Когда-то в селе было три церкви и женский монастырь. От них не осталось и следа. Школьный краеведческий музей битком набитый старинной одеждой, прялками, ручными ткацкими станами, лаптями и металлическими светцами,- тоже об этом умалчивал.
        Друзей и не интересовала история села. Женьку Кобрина интересовала Вера Субботина, на свидание с которой он спешил и потому торопливо хлебал щи.
         Его друга Вовку угнетали нескончаемые двойки по физике и то обстоятельство, что соседка- восьмиклассница - Ленка Тарлыкова,- не обращала на него совершенно никакого внимания.
         Вовка знал,- куда спешит его друг. Женька  пока не
догадывался о безответной Вовкиной любви.
        С другом на квартире они жили уже вторую зиму (и у второй хозяйки). Мало того, что они были из одной деревни, но и вместе учились еще с сопливого первого класса.
        Женька прекрасно помнит, как их учительница начальных классов, Екатерина Ивановна, застегивала пальто на Вовке. Пальто было сшито на вырост. Портной Сашка, который каждую зиму приходил к ним в деревню, не пожалел ваты и оно вышло настолько тяжелым, что маленький Вовка шатался под ним, и, конечно, самостоятельно застегнуть его не мог.
        К десятому классу Вовка был далеко не богатырского роста и, по неискоренимой деревенской привычке, имел еще подходящую к его комплекции кличку – Латёк.
        Он тоже хорошо помнил, как Екатерина Ивановна запустила мелом в Женьку, который крутил головой и не слушал рассказ учительницы, что она страшно не любила. Кусочек мела пролетел мимо Женькиной вихрастой головы с непокорным хохолком и ударился в лоб Надьке Суниной. Надька покраснела, но не заплакала.
        В довершении всего, расстроенная учительница, вместо того, что бы сказать:
                -Кобрин, встань!- сказала.
                -Суворов, встань!- она как раз рассказывала о великом русском полководце, тем самым невольно возвысив Женьку, чем он внутренне очень возгордился.
        Школьный колокольчик, звук которого возвестил окончания урока, спас Евгения от дальнейшего педагогического воздействия... Впрочем,- это были « дела давно минувших дней» и лет.
         Суворовым Женьку почему-то называть не стали, но замашки заводилы он -  несомненно -  имел.
         Вовка молча признавал превосходство друга в учебе, во взаимоотношениях с хозяйкой, но командовать собой не позволял; всегда подчеркивал свою независимость,- и пытался быть независимым, что ему почти никогда не удавалось.
         Вот и сегодня, как и ранее, Вовка ходил за хлебом в сельский магазин один,- и не в свой черед. Он уже несколько раз пытался заставить сходить за хлебом Женьку. Но Евгений страх не любил ходить в магазин и стоять  в очереди среди теток и старух, которые непременно спросят,- «чей ты?» и – «у кого живешь?», и ощупают всего колючими, подозрительными взглядами.
        На сей раз, Вовка согласился пойти из-за того, что Женька обещал решить задачу по физике и дать списать. Евгений и сам не шибко умел решать задачи, но это его нисколько не смущало. Вовка рад был и этому. Хоть что-то можно будет показать «физичке»,- вот мол, стараюсь...
         Круглого каравая хлеба, который выпекала местная пекарня, хватало дня на два, а то и больше. За это время возникало опять какое-либо обстоятельство или Женька, как хитроумный Одиссей, придумывал очередную увертку.
         Женьке вообще было ни до кого,- он переживал волнения первых свиданий с девушкой.
         С этой девушкой ему хотелось выглядеть взрослым, умудренным, что-то пережившим в жизни, - каким-нибудь «волком».
          Это плохо ему удавалось. Женя еще не знал, что любовь не терпит вранья и неискренности. Он даже не догадывался о хрупкости и мимолетности человеческих отношений, и, что эти отношения труднее сохранить, чем установить.
         Да и вообще,- Женьке и голову не приходило назвать то, что с ним происходит,- любовью. Он был выше этого.
         Просто неведомая сила влекла к Вере. Сладко кружилась голова, и хотелось как-то себя показать, проявить лихость, когда она была рядом.
          Конечно, Женька никому бы не признался, что он теряется и не может подобрать слова, когда остается с ней наедине. Он и себе в этом не признавался, хотя безнадежно сознавал,- поцеловать  ее -  не решиться.
         Их встречи начались осенью, во время школьных перемен. Как-то получалось, что они подходили одновременно к забитому окну в конце узкого школьного коридора.
         Это были незабываемые минуты. Как будто невидимый, прозрачный колпак накрывал их обоих.
        И все. Не было никого: ни дико кричащего пространства коридора, ни проходивших мимо учителей...
         Была Вера, ее мелодичный голос, ее распущенные
каштановые волосы и ее губы.
         В глаза Веры, Женька смотреть боялся – это было невыносимо. Уверенный Женька,- становился, ни в чем не уверен, из мужчины (это он так считал) превращался в покорного мальчика.
        Десять минут перемены пролетали мгновенно – это было то, что называют вечностью.
        Однажды он ей назначил свидание вечером. Выговаривал довольно неуклюже, но был счастлив,- ведь все же он назначил свидание!
        Встреча состоялась на крыльце недостроенного школьного здания.
        Стояла уже середина декабря, недели две назад выпал снег, мела декабрьская злая поземка.
        Женька пришел одетый по- зимнему, одного не мог себе позволить,- надеть валенки. Так как, зимних, теплых ботинок у него не было, пришлось обуть туфли на два нейлоновых носка. Из- за этого Женька рассчитывал прийти ровно в семь вечера – как уговаривались.
        Вера, конечно, пришла раньше. Женькина гордость была уязвлена, но вида не показал,- сам виноват.
        При встрече Вера протянула руку. Женька опять смутился: он внутренне понимал, что при встрече с девушкой рукопожатие неуместно. А что уместно? Женька не знал, -  пришлось пожать протянутую руку: Вера диктовала правила игры, которые становились нормой поведения. Выходило как на дипломатическом приеме:  сухо, корректно и торжественно.
       Правда, особого торжества он не испытывал: пальцы ног, через десять минут топтания у недостроенного крыльца, потеряли чувствительность.
        Потом оказалось, что хоть они и одни, но почему-то,- нет такой близости как там, у всех на виду, у школьного окна.
       Может быть, мешала темнота, сковывающая зимняя одежда и мороз?
        Несмотря на все эти недоразумения, Женя на первом свидании сделал второй шаг,- предложил Вере дружить. Она согласилась. При расставании снова подала руку, предварительно сняв варежку, – замерзший Женька вновь пожал неожиданно теплую ладошку.
        Как только Вера скрылась за углом, он так рванул на квартиру, что взвизгнул снег под микропоркой туфель.
        Прыгнул на горячую печь, что-то промычал в ответ Вовке; мелко дрожал на печи, согреваясь и прокручивая обратно ленту памяти...
        Два раза в месяц директор школы милостиво разрешал проводить вечера танцев.
         Танцы не вмещались в систему советской педагогики. Это была уступка жизни,- вынужденная уступка. Строгий учительский консилиум наблюдал за ходом танцевальных вечеров.
         Не разрешалось носить длинные волосы, делать резкие движения и танцевать рок-н-ролл, который тогда почему-то называли танец «шейк«. Шейк в школе никто танцевать не умел, но,- герои-одиночки - пытались, что жестко пресекалось.
         Вальс к тому времени танцевать разучились, хотя некоторые учителя и отдельные девчоночьи пары могли что-то показать
        Оставалось одно:  медленно топтаться, медленно же передвигаясь.
        Сейчас тоже так танцуют, но сейчас прижимаются друг к другу всем телом, касаясь груди и колен, да еще обнимая крепко руками. Самая большая вольность, которая вызывала содрогание учителей – это руки на талии партнерши, при обязательном «пионерском» расстоянии остальных частей тела. Женьке этого было достаточно.
       Танцевать ему хотелось только с одной Верой. Танцуя с другими девчонками, мог говорить, когда танцевал с Верой,- говорить не хотелось,- хотелось только, что бы музыка дольше не кончалась.
         Забившись в середину медленно танцующей толпы, можно было прижаться грудью к Вере, но Женька этого не допускал,- боялся, что она обидится. Сама же она не прижималась, хотя многие девчонки так делали,- когда учителя не видели.
       Свидания у недостроенной школы продолжались. Назначались они довольно оригинальным способом – Вера посылала к Женьке с запиской своего брата – пятиклассника. Этому способу Женька удивлялся, (ведь в школе каждый день виделись?), но потом,- привык. Он брал записку, оставляя мальчишку мерзнуть и шмыгать носом в сенях, писал деловито ответ, деловито выходил и отдавал бумажку посыльному.
      Вовка молча и уважительно наблюдал за манипуляциями друга.
      Он в своих ухаживаниях за Ленкой- восьмиклассницей этого не достиг, хотя каждый день старательно мазал бриолином голову и тщательно следил за состоянием своего пробора.      
       Вообще про Ленку он «темнил», но Женька догадался о Вовкином увлечении, когда он стал приходить позднее Женьки, дрожа,- лез греться на печь. На печи же он и признался другу, что влюбился. Так прямо и сказал обреченно:
                - Влюбился я.
                - В кого?- поинтересовался Женька.
                - В Ленку Тарлыкову,- уныло выговорил Вовка.
                - Что же вы делаете до десяти часов,- в холод?
                - Кто чего делает-то?- удивился Вовка,- я хожу вдоль дома и посвистываю.
                - И все?
                - Все.
                - А она?
                - Что она? Свет выключает и смотрит в окно.
                - И все?- опять переспросил Женька
                - Да, и все.
        Вовка тоскливо лязгнул зубами и замолчал, погружённый в думу, иногда вздрагивая еще не согревшим телом. Женька был человек прагматичный, но тут невольно друга зауважал.
         Незаметно подошел новый год.
         Новый год был единственным праздником, который Женька любил. Ему с детства нравился запах наряженной елки. Елка пахла летом,  радовала глаз зеленью.
        В этот новый год он последний раз танцевал с Верой...
        Надо признаться – Женька возгордился. Не все дружили с девушками, а он дружил,- да еще с такой миловидной.
        Конечно, Женька никому не говорил, что дружба их, - носила «пионерский» характер, что они здоровались за руку и расставались точно также.
       Может, из-за этого и начались перед Новым годом их ссоры. При встрече они ссорились, в конце,- мирились. Так, конечно,
долго продолжаться не могло.
        Перед Новым годом отпустили на зимние каникулы.
        С другом Колькой, который кончил школу годом раньше, договорились идти в Медяну, в клуб, на бал- маскарад.
        Как много надежд возлагал на этот маскарад Женька! Он чувствовал, что должен наступить какой-то перелом в их отношениях с Верой...
        Все шло,- как мечталось,- он танцевал с ней. Вера была необычно молчалива, во время танца положила ему голову на плечо. Женя млел.
        Но, судьба-злодейка, распорядилась по-своему.
        Пока у Женьки кружилась от счастья голова (круженья прибавилось, когда начали играть в почту, и почтальон стал носить записки еще от одной девчонки), местные парни вызвали его друга на улицу и припомнили ему какие- то старые обиды.         
       Когда Колька попросил вызвать из клуба Женьку, и тот вышел,- у товарища из носа капала кровь, и набухал фингал под глазом.
        Колька стоял у стены клуба и прикладывал снег к разбитому носу. Драться было бесполезно,- их было всего двое.      
        Колька сказал, что с фингалом он в клуб не пойдет и им надо идти домой, в Озеры.
         Кто же в шестнадцать лет бросит товарища в беде? И когда они, уже одетые, стояли у клубного крыльца, неожиданно из клуба вышла Вера.
       Этот момент Женьке надолго запомнился!
Она стояла без пальто, редкие снежинки падали ей на волосы, дул легкий, но пронзительный ветерок.
       Женька почти физически ощутил, как ей холодно. Она смотрела на Женьку... Он совершил непростительную глупость,- не подошел к ней. Какая- то гордыня обуяла, баранье упрямство или злой рок. Дорого, ох дорого потом заплатил за это!
       Они шли по тропе от клуба, а на своей спине Женька чувствовал взгляд Веры...
        Кончились каникулы. После каникул еще встречались два раза, но прежней теплоты и близости не было. Расклеилось все.         
         Нет, Женька ни о чем не жалел, даже как-то свободнее почувствовал себя.
         А жизнь шла своим чередом.
Неожиданно, среди недели, собралась ехать в город, на базар, их хозяйка; сварив чугун щей и наказав соседке прибрать корову, тетя Маша уехала. Друзья на целые сутки остались одни.
          Из школы Женя пришел раньше друга. Забрался на печь, раскрыл свою зеленую записную книжку, в которую у него были списаны песни, и начал петь.
          Пением это нельзя было назвать и приблизительно. Женька просто орал текст песен:
                -Гу-цул-ка   Ксе-ня,  я  тебе  на  тремби-и-те, лишь одной в целом све-е-те  расскажу  про  любовь.
          Женька догадывался, что со стороны его «пение» кажется просто диким воплем, но ничего не мог с собой поделать.
         Он пел и воображал себя героем песни. Таким манером он проорал три песни, да еще каждую по несколько раз.
         Пришел Вовка. Сели обедать. Еще во время обеда выяснилось, что в избе нет ни капли воды - ведра стояли пустые. Вовка за водой упорно не хотел идти. Забрался на печь и оттуда, с издёвкой,  вещал:
                - Я пить не хочу, ты хочешь,- ты и иди,- и добавил, -  я  и так каждый раз за хлебом хожу.
          Колодец находился на другой стороне улицы и был очень глубоким: глубина такая,  что воды на дне почти не было видно.            
          Женьке не улыбалась перспектива пробираться с ведром по занесенной тропинке, крутить колодезный ворот, опуская и вытаскивая ведро.
           На него напала жуткая лень. Свежие мысли в голову тоже не приходили.
           Никакой силой нельзя было сдвинуть Вовку с печи, который уже начал откровенно над ним смеяться.
          Женька тоскливо глядел в окошко, положив подбородок на ладонь, и тупо хлопал глазами.
         «Спасение» пришло неожиданно. Он увидел, как к колодцу идет Ленка, тянет за собой санки с пустой алюминиевой флягой.         
         Нарочито ленивым голосом, которому придал оттенок безразличия, Женька медленно, вполголоса проговорил: «Ленка за водой с флягой пошла».
          Этого было достаточно. Вовка неожиданно смолк, бесшумно,  как снежный барс прыгнул с печи,  схватил ведро и ринулся из избы.
         Далее Женька смотрел немое кино: жестикулируя и что- то говоря, Вовка наполнил флягу, ведро; веселый и счастливый - вернулся.
          Наконец, можно было напиться. Друг вновь занял горизонтальное положение на печи.
          Женька опять увидел Ленку с санками и флягой, которая снова направлялась к колодцу:  Тарлыковы затеяли большую стирку или топили баню. Спокойно и равнодушно сообщил об этом Вовке.
         И началось: Вовка бежал к колодцу, наливал воды Ленке и себе и мчался обратно; не заходя в избу,  вновь несся с пустым ведром...
         Женька потерял к этим делам всякий интерес,- стал читать книгу. Вовка носился как челнок...
          По малой нужде Женька вышел на дворное крыльцо, неожиданно поскользнулся и шлепнулся задом на обледенелые ступеньки.
          Тут он все понял:  Вовка заполнил все, что можно было заполнить, и продолжал выплескивать воду прямо во двор, заодно поливая и крыльцо.
          Когда он поднялся и глянул вниз через перила, то ему стало совсем нехорошо.
          Вдоль крыльца стояла хозяйкина корова и молча жевала серку. Но что это была за корова! – она была покрыта толстым слоем льда как средневековый рыцарь панцирем. С низа коровьего брюха свисали сосульки.
          Женька, в первое время,- оторопел: его поразила непроходимая коровья глупость – на неё плещут холодной водой, а она,- дура,- молча стоит; хоть бы мыкнула....
         Загремев ведром и обледенелыми валенками, в сенях прогрохотал Вовка.
          Женька, не дав ему выплеснуть воду, подтащил к перилам и молча указал на корову. Заорал  прямо в ухо:
                - Если корова сдохнет,- мы с хозяйкой не расплатимся!
         И друзья кинулись сдирать с коровы лед и сшибать
сосульки. Корова даже не шевелилась.
         Когда стало ясно, что лед с коровьей спины не содрать, да и корова не проявляла признаков беспокойства,- вернулись в избу. При этом Женька пробурчал:
                - Если к утру, корова загнется, то твоя Ленка тоже в этом будет виновата.
        Вовка только сокрушенно и виновато вздыхал: любовь приносила одни неприятности...
        К утру лед на корове растаял, и хозяйка ничего не заметила.
         Кроме Ленки Вовка тайно был влюблен в учительницу физики Александру Ивановну. Об этом никто не знал и он никому не рассказывал, даже Женьке.
          Александра Ивановна была молодой, полной девушкой, только что закончившей институт.
          Имела страстное желание передать знания ученикам. Объясняла очень доходчиво. По крайней мере, Женька на её уроках сразу усвоил, что электрический ток – это направленное движение электронов.
          С Вовкой было все по- другому: обычно спокойный, на её уроках становился неузнаваем. Он начинал просто кривляться: задавал глупые вопросы Александре Ивановне, что-то спрашивал у Женьки, у соседки спереди, громко смеялся, пытался шутить... Остановиться он не мог. При ответе терялся, получал двойки...
          Вовка и сам плохо понимал, что с ним происходит. Иногда с тоской вспоминал прошлый учебный год, когда физику у них вел Анатолий Васильевич.
           Эх, было время,- никаких переживаний!
            Анатолий Васильевич был стар, одевался в новый костюм, который был ему великоват,- из-под длинных рукавов пиджака выглядывали кончики толстых, не гнувшихся пальцев.
          Для показа вращательного движения, физик доставал из кармана гаечку на тонкой веревочке. Вращая её перед собой, говорил:
                - Вот ребята,- пример вращательного движения.
          Крутить гаечку и одновременно говорить,  Анатолий Васильевич, долго не мог. В конце фразы физический прибор выскальзывал из пальцев и закатывался под парты. Несколько секунд он пытался разглядеть гаечку на полу.
           Класс мгновенно приходил на помощь. Девятиклассники опускались на колени, ползали между партами – искали гаечку.  Прибор находили, но об этом молчали, ребята продолжали ползать, щипали за икры девчонок – становилось очень весело.
         Анатолий Васильевич ничего не мог понять в начавшимся хаосе. Из раздумий его выводил школьный звонок. Да, с Анатолием Васильевичем все было просто. А сейчас...
         Александра Ивановна, его тихо ненавидела. Если бы она знала!
         Развязка наступила во время экзамена по физике. Вовка получил двойку, но об этом ему сразу не сказали.
         После экзаменов всех попросили зайти в класс. Стали объявлять оценки. Как только прозвучала фамилия  и короткое слово – два,- Вовка, издав горловой звук, кинулся из класса.      
        Женька еще продолжал сидеть минуты три, потом, что-то сообразив, ринулся вслед за другом.
         Вовку нашел в школьном саду. Он стоял на развилке старой липы и натягивал на голову петлю сооруженную из брючного ремня и проволоки.
          Тело его тряслось от рыданий, рука дергалась, петля застряла на голове…
          Женька, ни слова не говоря, подпрыгнул, обхватил руками Вовкины ноги и свез его по стволу с липы...
     ... Они, медленно и молча, шли к себе в Озеры. Высоко в синем небе тонко свистел ветер, серебряный ветер их юности...
 
       Да, прошел тот школьный год, как он писал впоследствии,- «годы школьные проплыли, словно птицы в вышине».
       Впрочем, Женька не любил задумываться над этими    «тонкостями» и не особенно вникал в суть его отношений к Вере. А потом: все это происходило в начале зимы; будь это весной – еще не известно что бы случилось.
       А так, – просто поссорились. Исчезла их «тайная» связь? – да нисколько! Вот этому Женя удивлялся более всего.
       Отношения стали «официальными». Называли друг друга по фамилии, ну, прямо – «партийные товарищи». Это была такая игра: они как бы пытались друг друга «подколоть», сделать немножко обидно,- но они постоянно думали друг о друге!
       После: точно бы помирились. Вмешался третий.
      Длинный, молчаливый парень – Верин одноклассник и сосед. Ему давно Вера нравилась. Очень он переживал, когда узнал, что она с этим самоуверенным «комсомольцем» стала встречаться. У этого «комсомольца» язык вон как подвешен,- любую девчонку заговорит. А драться с ним опасно: он сам как бритва и друзей у него полно. Ребята вокруг него хороводятся.
       А Витька, – так парня звали,  – долго слова подыскивает, сначала думает – потом скажет. Зато он надежный, как скала.
      И – прервалась «тайная» связь: оба это почувствовали. Первый – Женька.
      Вера  хотела, не осознавая этого, что бы Женя заревновал. А он повел себя не классически. Отвернулся от неё – равнодушие
проявил. Вера сама была в этом виновата – переиграла с ревностью.
      Увидел Женька, стоя в очереди у школьного буфета: обнял её сзади Витька, и руками обе её маленькие, упругие груди
тихонько сжимает: она смеётся, заливается, и, - прямо в лицо Жене смотрит. Зачем она это сделала?
       Женя к этому относился трепетно. Он был оскорблен в своих лучших чувствах.
       Закончилась школа. Выдали аттестаты. Женька осенью на завод пришел. Город – рядом, - двенадцать километров, только не Горьковская область, а Чувашия – автономная республика, но назывался по-русски  – Засурск, по названию реки – Суры.  А население -  смешанное: чуваши, татары, мордва, но большинство – русские.  Вера уехала в другой город, на кипповца учиться, в ПТУ. Витька с ней увязался. Разошлись пути-дороги, казалось – навсегда.
       Ан, нет – еще раз свела их судьба.
       Наступил этот памятный август. Приехала Вера домой: год отучилась, и первая практика на электромеханическом заводе кончилась. Виктора, с которым в одном училище была, только в разных группах, в армию забрали: в Морфлот. Обещала ждать.
       Всем хорош её парень: статный, высокий,- а карточку прислал,- бескозырка, форма морская – только подругам показывать.
       Но не забывался Женька, думала о нём. Все же, чем-то он близок ей,- этот парень непредсказуемый: с ним было как в комсомольской песне – «и легко и тревожно». Понимала своим женским чутьём, какой ветер в голове у Женьки: с таким ветром до тихой семейной пристани не доплывёшь.
        Но когда подруга – Марина, сказала, что Женька тоже в отпуске, и хочет с ней встретиться,- как-то сжалось сердце, но вида не показала.
        Врала подружка – ничего ей Женя не говорил. Получилось классически - подруга организовала встречу.
        Шла на свидание как натянутая струна: хотела казаться строгой, немногословной... такой солидной девушкой, которая своего парня ждёт: мол, встречаюсь по убедительной просьбе.
       Ничего не вышло со строгостью. Через пять минут такое ощущение – как будто не расставались. Стало легко и просто.         
       Да, с этим Женькой только революции делать,- шагать по неизведанным тропам. Он нисколько и  не изменился – такой же самоуверенный и непосредственный. А на всякие правила и условности ему наплевать.
        Целоваться стали в первый же вечер. Чувствовала Вера, что туманится у Женьки голова, и он уже плохо контролирует себя.
Так и до глупостей недалеко. Да и она не железная. Сначала всяческие уловки придумывала.
        А когда поняла, что и сама не выдерживает – решилась на серьезный разговор. Когда Женька в очередной раз признался, что любит её – задала вопрос. Он – вопрос этот – всё и решил.
                - А где мы жить будем? – смутился Женя – вот об этом  и не думал. Дальше влечений своих не загадывал.
       Честный все же Женька,- не сумел соврать: с таким, действительно – только революции делать. Прояснилось у него в голове, понял: не готов к семейной жизни, срок его не пришел.
        Любил он Веру и не хотел причинять ей дополнительных проблем и страданий.
        А Вера думала о своём будущем,- на то она и женщина. Синица в руке надежнее, чем летать бездумно и, может быть, безнадежно к неизведанным звездам...   
         Кончился отпуск у обоих. Простились уже днем: как-то отстраненно. Договорились писать друг другу.
         Он долго вспоминал тот теплый, уже почти осенний, августовский полдень. Они шли пригорком  между двух улиц. Выгоревшая низкая трава, пыльная дорога. Он вдруг догадался, что это их последняя прогулка, - как будто перед пропастью остановился.
   Уже в начале встречи увидел: Вера – « не такая», и никак не мог понять причину, но спрашивать не хотел…
   Исчезло ощущение близости, которое между ними было все это время. Он терял её. Это наглядно проявлялось: не так говорит, не улыбается, хмуриться. Отчужденность, - именно так: они стали чужими. Этого не хотелось  принимать: сознание, чувство, сердце – всячески отталкивало новую реальность.
   Впоследствии этот миг запечатлелся в четырех строчках.
               
                Я осмыслить хочу,
                Сквозь прощаний туман,
                Недосказанность фраз –
                Твой невинный обман.
 
    А ведь понимал Женя, что это не просто разлука, а – навсегда. Как же хотелось предотвратить…

         Вернулся в город, на завод. Тут новость – общежитие ему дали, вернее койку, в комнате на четверых.
         Тут и начал Женя стихи писать: вот что делает с человеком любовь! Эти строчки даже друзьям читал. И про матросов поминал – «я не был матросом, не видел прибой, а звезды накатом увидел другой», и про годы, которые «не вылечат – только растравят»; и про «отказ на тысячу лет»; и про то, что «в сердце у нас указано судьбы нашей след».
        Женька даже удивлялся – строчки сами слагаются, мучительно, но слагаются.
        Вскоре Вера письмо прислала. Первое и последнее. Писала, что недавно чуть не потеряла своего Витю. Авария на корабле случилась, и он чуть не погиб. Ну, это ладно. Свой, так свой –
Женька на это был согласен. Оставайся, -  со своим мореманом. Но в конце письма – такая приписочка, - а целоваться ты не умеешь... А это к чему? – тонкий намек,- что мол, не «трахнулись»? Так, дура,- тебя же жалел...
        И напала на Женьку такая тоска – со всего вольного свету...
А тут история с фраером этим. А ножа  все равно не миновал. Видимо, чему быть...         
        Собралась у них в комнате компашка: так народ – с бору по сосенке – бригадных никого не было. Набрали портвейна – выпивать стали. Среди них, парень один, из армии вернулся: в чехословацких событиях участвовал. Он тогда еще «салагой» был – полгода не прослужил. Его и слушали.
         - Перебросили нас в Чехословакию, определили район контроля – городок небольшой, поселки. Тихо, спокойно – основные события в Праге происходили. Только в этом месте стояла часть чехословацкая. Они не хотели оружие сдавать – окопались. Неизвестно, что задумали. А нам приказ – разоружить. Цепями построили и двигаемся на них с высоты – они в ложбине. У нас только автоматы – ни танков, ни артиллерии. Идем – богу молимся. Старослужащие нас в первые ряды выпихнули – вперед, салаги! -  мы уже, считай -  отслужили, а вам служить.
      Головами крутим – где техника военная? Наконец, на пригорок выкатились установки «ГРАД»: тут вздохнули с облегчением,- знали, что это такое. С противной стороны белым флагом замахали. Офицеры наши и их -  вышли. Договорились, что мол, завтра разоружимся. А на завтра: оружия много  не досчитались, говорили, что куда-то мол, увезли, спрятали.
      Нам выдали патроны боевые, а в нашей армии – как? – оружие и боевые патроны только на стрельбах. Я до этого два раза стрелял. А тут -  толпа солдат с автоматами и с боевыми патронами: своих больше постреляли,- по неумению с оружием обращаться. Потом привыкли.
       Слушали парня, портвейн пили. А тот все больше в раж входил, героем хотел выглядеть. Заспорил с ним Женя, – не любил слишком развязных. А тому хмель в голову ударил,- схватил со стола перочинный нож,- ручка-белочка, лезвие широкое: занес над Женькиной головой.  Возможно, и  ударить не хотел,  да Женька сам виноват – пытался за кисть удержать его руку, а схватился за это широкое лезвие,- всей пятернёй. Армеец и дернул нож на себя: кровь до потолка брызнула. Шум, гвалт, свалка. Вахтерша общежитская милицию вызвала.      
     Загремели в вытрезвитель. А про руку,-  сказал, что сам порезался. На другой день выпустили. Пошел в травмпункт. Там посмотрели – сухожилие на большом пальце перерезано. Заморозили палец и три шва наложили.
       Бумагу из вытрезвителя на завод прислали. Кончилась комсомольская карьера. Женя не жалел. Не в этом были его проблемы.
      Одиночество и какую-то безысходность чувствовал. И стихи другие получались: о том, что не хочет быть «веселым с распахнутым сердцем», про опустелую душу, по которой ветер гуляет: и, наконец, что «уйдет умирать молодым».
      Ну, это уж явный перебор. Женька в это сам не верил: просто – так написалось.
      Но главное было не в этом,- на завод идти не хотелось. Неведомая сила сама разворачивала его перед проходной,- ноги ватными делались. В голове звучало: «Не твое это, не твоя работа». Как же люди по всей жизни на заводе? Не знал Женя,- как.
       Вспоминал сочинение, которое писал на выпускном экзамене по литературе. О революционерах, борьбе за счастье народа, ради которого «надрывался Дзержинский, выкашливал легкие Горький»: писал о  красивой, революционной жизни.               
    Ничего такого у него не получалось. Да и сама жизнь какая-то примитивная. А как остальные живут? Не замечал у своих сверстников тоски, – довольные, веселые... Ни о каких великих делах не думают. Запутался в этих мыслях...
      Правильно, еще в детстве,  бабушка, говорила: «Брось книги читать – головка заболит». Голова не болела: болела у Женьки душа.
      Поздней осенью уволился с завода, домой в село вернулся. Мать – школьная учительница – ничего не сказала, только скорбная складочка у губ появилась. Не понимала она его, считала, что он в городе «с панталыку сбился» - курить начал, выпивать...
       Вот тогда, впервые, стал думать об отце. Отца не помнил, – рано умер, - от ран фронтовых.
       Зачем двадцатилетнему парню отец? Оказывается, -  нужен, и именно:  в таком возрасте. Он бы понял, поддержал... А так... держись за воздух.
       За воздух не держался Женька,- держался за пилу и топор. В лесничестве делянку открыли. Там и стал работать. Всю зиму осинник валили, трелевали.
        Весной опять медкомиссия: и вот – повестка: и проводы ненужные, которые устраивала мать. Спиртное накупила, браги целую флягу навела: завтра вся родня соберётся, а друзей нет – все уж дослуживают. Только мужики знакомые, с кем в лесу работал.
        Встретился случайно с двоими,  у магазина. Купили бутылку – выпили. Пригласил их Женька к себе, домой.
        Вот тут и началась буря. Мать как прорвало. Кричать стала на Женьку и на мужиков.
        Не выдержал Женя: что-то у него в сердце стронулось. Собрал документы и, налегке, как был – ушел пешком в город. Двенадцать километров как в тумане прошагал.
        Переночевал у старой тетки своей, а вечером на пригородном поезде в район уехал, в военкомат. Сунула ему тетя Нюра три рубля: всё Женькиного отца вспоминала, брата своего. Женьку – осуждала.
        Пришел в военкомат: с интересным любопытством на него посмотрели, сказали, что звонили из села,- спрашивали. Вышел лейтенант молодой и сообщил, что поезд будет вечером, в одиннадцать часов, - сбор на вокзале; повезут в Дзержинск, на сборный пункт.
        Сидит Женя на старой шпалине, у перрона. Там веселье: пьяные голоса, гармошка играет, девчонки песню поют – «не забудем, как с вами прощались, на перроне под теплым дождём...»
       С Женькой никто не прощался, а наоборот,- он прощался: с первой юностью своей, с юношескими мечтами, юношескими надеждами и,- прежними друзьями.
       Легко ему стало – освобождено, как будто груз какой с души свалился. Только первая, «странная» любовь, -  осталась.
       Любовь еще долго не отпускала его: крутила, вертела,- во снах приходила, в мечтах: до тех пор, пока не пришла настоящая, серьёзная – взрослая любовь.