Пролог.
Vae victis.
Очнулся я с удивительным сочетанием почти полной нечувствительности и отвратительной боли, пронизывавших тело, начиная от пальцев ног и кончая руками. Кисти вообще не ощущались. Голову, от левой брови до затылка, жгло огнём. В глазах было темно, и не из-за опустившегося ночного мрака, но от попавшей туда грязи вперемешку с загустевшей кровью. Любая попытка сделать хотя бы лёгкое движение отдавалась болью во всех костях, на фоне чего до мяса стёртые верёвками конечности оставались обделенными вниманием. Кругом царил шум лагеря, но не привычного, состоящего из палатки для пары охотников, но будто бы половина мира собралась поиздеваться над измученными ушами: говор со всех сторон, треск костров поодаль, звук затачиваемых ножей, невидимая полуослепшими глазами возня где-то рядом, причитания и всхлипы прямо под боком и много чего ещё, что было трудно распознать. Там, где ориентировочно должно было быть небо, нельзя было распознать Луны, то ли затянутой облаками, то ли в связи с новолунием, то ли просто из-за общей дезориентированности. В таком состоянии и прошли мучительные минуты и часы, пока отчаянно слезившиеся глаза не изгнали по крайней мере малую часть сора из себя, а разум не начал окончательно отличать низ от верха.
Вскоре на меня упала тень, закрыв собой часть света, исходившего от ближайшего огня и чьи-то руки жёстко
встряхнули меня, а по лицу пришлась пара тяжёлых пощёчин.
- Ну как мы тут? Ещё не скопытились? Это хорошо! Очень хорошо! - пробасил незнакомый голос, делая особо яркие
ударения и протягивая некоторые гласные почти на распев, тем временем огромные крепкие руки хозяина голоса
продолжили своё дело, переведя меня в сидячее положение и уперев меня спиной в какую-то поверхность.
- Нам помирать нельзя, никак нельзя, нам ещё пользу приносить нужно. Ну-к, глотни, - с этими словами в лицо
прыснулась вода и грубая, как доска, ладонь начала растирать лицо и глаза, - столько дней приходить в себя
и не окочуриться это результат, отличный результат, скажу я тебе, - продолжал басить незнакомец,
и в зубы беспардонно стукнулся черпак, насильно заливая воду в рот.
Только сейчас пришло осознание жажды, и все эти неприятности казались лишь необходимым и вынужденным злом ради
блага.
Глаза прояснились окончательно, щёки, истёртые шкурой рук, горели, десны кровоточили, а перед взглядом прорисовались черты говорившего: огромная круглая голова на широкой и крепкой, как дуб, шее, борода, длинная, густая и спутанная, походила на заросли колючего кустарника, слева виднелись остатки грубо обрубленного уха, брови нависали над глубоко посаженными серыми глазами, глазами холодными то ли от своего цвета, то ли от их безразличия, а может это работало вкупе с спокойствием, которые они выражали.
- Ну и как нам с тобой быть? Что нам с тобой делать? - продекларировала бородатая голова, слегка наклонив её вбок,
и большая коса, сплетенная из отстатков не сбритых сверху волос, маятником указала в центр земли, свисая с широкого плеча.
- Имя своё скажешь? Ты говорить вообще можешь? Или язык себе откусить собрался? - опустились густые брови, а в глазах пробежал недобрый огонёк.
- Алош, - коверкая звуки начал цедить я, из страха прилагая все усилия, чтобы как можно разборчивее дать ответ и не раздражать незнакомца, - Алош ззвут,мгу гврить.
Бородач удовлетворённо хмыкнул и начал усаживаться, оказавшись теперь чуть поодаль. "Огромная туша медведя, а не человек" - мелькнуло в голове, когда живая гора устраивалась на пне напротив, бубня себе что-то под нос на непонятном языке. Заняв, судя по всему позу, удовлетворяющую и возможно комфортную, великан из сапога достал нож, а из сумки сбоку появилось яблоко, и кусочек за кусочком, умелые руки начали измельчать яблоко, отправляя его куски в пасть, хрустящую лакомством, глаза же, остававшиеся холодными, как лёд, продолжали сверлить меня взглядом.
- Расклад такой, - неторопливо забубнил незнакомец, - я Бьор, и сейчас ты мой, ты - моя честно заслуженная добыча. Все, кто тут рядом с тобой - мои. Главный вопрос, нужны ли вы мне все, или нет... - сделав паузу, чтобы смачно почавкать особенно большими кусками, басистый голос продолжал, - а зависит это от того, кто вы такие, кого знаете, и самое главное, это кто за вас готов заплатить (серые глаза поднялись в небо) мне в целом всё равно, продать вас в невольники, или отдать за выкуп, но если ни на что из этого вы не сгодитесь, то проще просто перерезать глотку особенно никчемным, да бросить здесь в лесу на обочине и не тратиться на еду, чтобы довести до города, так что...
Глаза опустились и в них снова побежали недобрые искры, обжигая и заставляя испытывать дрожь, ведь никто не стал был платить за жизнь кухаря при походном обозе, а ощущения в теле обещали малые шансы на то, чтобы дойти до города, где меня пустят с молотка на невольничьем рынке - никакой надежды выжить. В горле собрался ком. Мерзкий ком, который не было сил ни проглотить, ни выплеснуть наружу, ком, собравший в себе всю скорбь и панику, ведь это совершенно несправедливо, несправедливо, что жизнь толкнула ходить с солдатами при армии, испытывать все те же тяготы походной жизни, быть никем для вельмож, осмеянным солдатами и всё лишь ради куска хлеба и остатков, что доставались при удаче, и ни с одного грабежа не приходилось никакой доли, и всё, что делалось, чтобы просто выжить и не помереть, пришло к тому, что этот Бьор, который грабил обоз, теперь как свинье отрежет мне голову и скинет, как ненужный груз.
Лицо великана оскалилось в мерзкой усмешке и, неспешно, вновь нараспев, проговорив: "Ясно, ну, постарайся дожить еще недельку" - медведь в человечьем обличии неспешно удалился, бросив на землю ломоть хлеба. Сухой и черствый, этот ломоть был вкуснее, чем чтобы то ни было, несмотря на землю, хрустевшую на зубах, ведь это, скорее всего, была моя последняя еда в жизни.