После дождей лето на Почайной стояло жаркое.
Мы просыпались с рассветом, завтракали и раскрыв атлас автомобильных дорог выбирали, куда направимся сегодня.
Мы избегали крупных городов, предпочитая останавливаться там, где задают меньше вопросов и спокойнее находиться человеку без документов. Агата утверждала, что Игорь выберет именно такое место, чтобы отсидеться и, возможно, собрать информацию по нашему делу.
Мотор ревел в лицо. Река лежала под нами. Время от времени мы отклонялись от маршрута, чтобы сделать круг над какой-нибудь деревней, или пройти на бреющем полете над главной улицей (весточка для Игоря). Куры испуганно разбегались, коровы скакали, подняв хвосты, деревенские мальчишки прыгали от восторга, а некоторые из озорства показывали неприличные жесты. Мы же летели дальше и качали крыльями одинокой лодке с браконьерами, моторному катеру с инспекторами, прогулочному пароходу и барже.
Достигнув выбранного места, подбирали площадку у реки, садились, и ждали желающих полетать.
Пока я катал пассажиров, Агата продавала билеты и распоряжалась выручкой. Денег хватало на еду и бензин. До обеда я успевал сделать несколько рейсов. Потом пережидали, что придется, под крылом (полуденный зной, краткую грозу, послеобеденную дрему), и я снова летал.
Вечером чехлил мотор и спускался с удочкой к берегу. Если улов был хороший, Агата запекала рыбу на костре или варила уху. После ужина она сидела на крыле, свесив загорелые босые ноги и раскуривала свою трубочку, а я под крылом потягивал дешевенькое местное винишко, слушал, как гудит одинокий лодочный мотор на реке и глядел на закат.
Да, внешне все выглядело именно так. Начав поиски от места аварии, мы, двигаясь на юг, прошли всю Почай-реку до самого ее впадения в Калёное море, потом в обратном направлении, и летели теперь дальше на север, оставив за спиной злополучное Смородинское водохранилище.
Знойные каленские степи, где бахчи и арбузы, осетры и черная икра, которую браконьеры продавали нам почти задаром; поля пшеницы: безупречные прямоугольники и квадраты, тянущиеся до горизонта; деревни и города, причалы и баржи, песчаные пляжи и бетонные мосты над Почайной, луга и перелески, леса и холмы, и снова города, – большие, провинциальные, и вовсе заброшенные; утренние туманы и полуденные грозы, звездные ночи и тишина уединенных стоянок, отблеск костра и отражение звезд в воде – все слилось в пестрое, неназванное, кружащее голову, и не было времени, чтобы опомниться и задуматься о чем-то всерьез; и – не раз я ловил себя на мысли о том, что именно здесь я мог бы быть счастлив.
Мне казалось, что нет никакой погони. И Игоря нет. И наконечника. Что все, из-за чего я оказался здесь – просто игра; детская забава, выдуманная лунной ночью у реки, чтобы придать нашим скитаниям хоть какое-то подобие цели. А есть только мы, – двое вчерашних подростков на аэроплане, да Почай-Река.
Казалось, – уйди я теперь, – и ничего не случится. Я просто сяду в ближайший поезд и через несколько дней буду снова в комнате с хрустальной совой, в доме под кленами, а все прочее станет просто сном, и никто, никто не потревожит меня более.
Но везде, куда бы мы не направились, Агата искала. Ждала. Прислушивалась к разговорам. Вглядывалась в лица. Расспрашивала. Именно этот ее взгляд, ждущий и пытливый, неизменно возвращал меня к действительности, и тревога просыпалась, а вместе с нею смутное предчувствие чего-то неотвратимого.
Никто не приходил. Никогда не слышали мы об авиаторе, отбившемся от своих. Ни разу в толпе не мелькнула знакомая ей фигура.
Днем Агата была внешне спокойна и беззаботна. Но чем больше проходило времени, тем чаще смутная тень омрачала ее божественный лик, и не раз я видел, как сидя после ужина на крыле она глядит неподвижно, и ноябрьская мгла застит небесную синеву ее ботичеллиевских глаз.
Я знал, о чем она думает. Я понимал. То, о чем я говорил в самом начале, поневоле все больше овладевало ее мыслями: Игорь утонул. А если и жив, но до сих пор не дал о себе знать, то ему, вероятно, не до наконечника. И причина тут неважна.
Мне же не нужен был наконечник и его несметные дары. Все счастье, богатство и красота этого мира умещались для меня в сиденье под крылом, в легком хмеле, в ее божественно-изящных босых ступнях на фоне заката.
Я алкал. Я жаждал этой красоты и боялся ее. Я знал, что не вынесу, если она обратит на меня хоть часть себя, и – я не мог отступиться от нее. Не мог перестать думать о ней лунными, дождливыми, темными, ненастными и прочими бессонными ночами, терзать воображение невозможными сценами и ждать, когда придет «тот самый час», в то время как красота беззвучно спала под крылом, небрежно накрывшись нашим единственным спальником. Или загорала на крыле, наплававшись в Почайной, подставив солнцу божественный изгиб стройной спины, тронутой золотистым загаром, неземную стройность бедер, скрещенных голеней, и шелковистую нежность ягодиц, небрежно перехваченных веревочками трусиков… Все окрестное мужское население в экстазе клубилось темной массой по берегам, на крышах окрестных дач и проходящих машин, и сама природа замирала, чтобы насладиться творением своих рук.
Творение же оставалось божественно-неприступно, как только может быть неприступна красота, не осознающая себя.
Ей богу, если бы в тот момент из реки вылез Игорь, я утопил бы его снова собственными руками. За то, что он посмел утонуть и бросить этот изгиб, стройность и нежность. За то, что посмел выбраться.
Я готов был изничтожиться, чтобы перестать страдать, и – я все на свете отдал бы за то, чтобы хоть на миг продлить это сладчайшее из страданий.
Я поднимался в небо с очередным пассажиром, а она оставалась на земле. Я видел, как на нее смотрят. Знал, что пока я болтаюсь там, наверху, какой-нибудь молодчик с угреватой шеей мусолит ее липким взглядом и обдает душным валом тех излюбленных среди населения рабочих кварталов острот, которые при всей своей безыскусности так действуют на девушек. Зов самца, сквозящий за бессмысленностью слов.
Я старался не глядеть вниз, на собравшуюся на земле толпу, и все глядел, и, летал ниже, и возвращался раньше положенного.
Подруливая к стоянке, я неизменно видел ее в окружении парочки паршивцев с крепкими затылками и гнусными бицепсами, сочащихся тестостероном и сальными шуточками, льнущих к ней своими потными телами, в то время как она с самым невинным видом щебетала оживленно и блестела глазами, и смеялась, и – я не мог, не мог!
– Все! Орал я из кабины, – полеты окончены!
– Не окончены, – возражала Агата. – Еще вот эта женщина в зеленом платье, и те двое, в шляпках.
– А может, молодой человек полетит? – Скрежетал я, указывая на дылду, который нависал над ней откровеннее других.
– Он не хочет. – Просто отвечала Агата.
Дылда смотрел сквозь меня с усмешкой превосходства.
Я понимал, что не имею на нее никакого права. И все же я не мог не думать о ней иначе как о своей. Не мог поверить, что какой-то рыжий, востроносый разгильдяй (таким я представлял себе Игоря) смог увлечь ее. Мне виделся вертлявый, с нахальными глазками тип, который носит панаму с загнутыми кверху полями, давит прыщи на носу и после обеда облизывает пальцы.
Я клялся себе, что вот сегодня, – ну, может быть, завтра, или, в крайнем случае, через неделю откроюсь, – иначе мое сердце просто не выдержит. Как не выдержало бы оно, скажи я хоть часть того, что должен был.
Стесненный такими обстоятельствами, я стал выглядеть и действовать соответственно. Ходил с потерянным видом, отвечал невпопад, не к месту ржал и не к месту молчал, без повода выходил из себя, стыдился этого, каялся и снова срывался, чувствуя себя еще большим ничтожеством.
Агата же, казалось, вовсе не замечала моих мучений, и – за исключением мимолетных признаков беспокойства (впрочем, уж не показалось ли мне, право…), – всецело была занята купанием, солнечным ваннами, плетением венков из луговых трав, своей трубочкой, продажей билетов и болтовней с клиентами.
Так проходило наше странствие, день за днем, неделя за неделей, через это бесконечное, знойное, наполненное благоуханием разнотравья, и леса, и дальней грозы, запахом деревни и тонким ароматом бензина лето. Зеленая его река текла, звонко смеясь, в вечность.
***
Наш аэроплан стоял на выгоне у притока Почай-Реки. В селе, где мы собирались провести полеты сегодня, оказалось летное поле, на краю которого стояло несколько аэропланов. Чтобы не привлекать внимания, мы решили лететь дальше: «Потому что наверняка там найдется какой-нибудь мудак-инспектор, который начнет выносить нам мозг», – объяснила Агата.
Населенные пункты попадались теперь все реже, уступая место тайге. С каждым днем перелеты становились все дольше, а наши доходы, напротив, снижались. Приходилось экономить на еде, чтобы хватило денег на бензин, и часто только радушие местных жителей, которое лишь возрастало по мере удаления от центров, не оставляло нас без куска хлеба.
В тот день нам повезло: поодаль за селом оказалась деревушка, отделенная от места нашей стоянки перелеском.
Равноудаленная от Реки и притока, она словно раздумывала, к кому из них пристать, но все не могла решиться и потому стояла в лесу одна.
Пассажирами нашими стали огромные, пропахшие кедром и дымом своих костров лесорубы, которые подарили сверх платы за полет канистру бензина: «Все равно сливать, – басили они, в смущении отводя взгляд, – вахта-то закончилась…» – И, украдкой поглядывая на Агату, удалились к своему вездеходу, который увозил их к большим пристаням, вокзалам и городам, навстречу приключениям.
Ближе к вечеру из тайги вышел бородатый, седой, как первый снег, голубоглазый старик в длинной парчовой рубахе, который принес рыбный пирог и крынку молока. Летать он не стал, а молча поставил все на крыло, и так же, ни сказав ни слова, удалился.
Когда стало ясно, что на сегодня полеты окончены, я занялся аэропланом.
Нужно было залить свежее масло и поменять свечи; за время нашего путешествия Агата обучила меня некоторым техническим премудростям.
Вечер был нежен и тих. В водах реки отражались меловые обрывы другого берега, на которых темнел лес, и там, где берег выполаживался – темные же от времени крыши брошенных срубов и покосившийся причал.
Поодаль от самолета догорал костер. Над ним в закопченном котелке томилась только что сваренная уха. У костра лежал разложенный спальный мешок.
Агаты не было. Она ушла купаться на реку. За ивами, нависшими над водой, слышался плеск. Белая простыня висела на ветке, рядом с ее комбинезоном.
Я выкручивал старые, прогоревшие свечи и ставил новые.
Руки мои дрожали. Ключ никак не желал насаживаться. Я плохо соображал, что делаю.
Я достал наконец свечу и бросил ее в траву.
– Нет, Агата, – сказал я вслух. – Так не может больше продолжаться.
Все, что я пережил, – все, что копилось безвыходно все это время, стало наконец больше меня. Я понял, что откладывать невозможно. Нам нужно было объясниться.
– Вот так, Агата. – бормотал я. – Как хочешь, а только я больше не могу.
Ключ соскочил и больно ударил по пальцам.
Я зашипел и крепко стукнул кулаком по капоту.
– Вот тебе свечи новые, вот тебе свежее масло… долетим до ближайшего города, а дальше – поступай, как знаешь. Я возвращаюсь. Домой. Пусть меня найдет Иваныч. Вот пусть. А меня больше нет. Я здесь больше не работаю!
Солнце опустилось за лес, и на востоке всходила луна, полная и неестественно-яркая.
От берега отделился мягко светящийся силуэт и заскользил, не касаясь травы, к аэроплану.
Это была Агата. На ней была простыня, обернутся подмышками. Остальную одежду она несла в руках.
Она опустилась на спальник, и склонив голову на бок, стала промокать волосы. Край простыни сполз, обнажив легкое, стройное бедро, тронутое нежным загаром.
Я истово оттер руки ветошью, бросил инструмент в ящик, ящик с грохотом закинул в грузовой отсек и подошел к ней, стараясь не глядеть на бедро.
– Агата, – сказал я, – это не может так продолжаться.
– Что именно? – спокойно спросила Агата, поднимая на меня чуть раскосые, с поволокой, божественные глаза свои.
«Ничего», – хотел ответить я, но не решился, а только придал себе мужественный вид.
– Бедный, бедный Йорик, – вздохнула Агата.
Я продолжал молчать, с выражением трагической предопределенности.
Агата посмотрела на меня пристально: «Какой-то ты не такой последнее время. Ничего не хочешь сказать?»
Это был шанс. Возможно, единственный. Или я умер бы. Поэтому я вдохнул полную грудь воздуха, и… ничего не сказал.
– Послушай, Агата, – произнес я вместо то этого. – Так невозможно!
– Что невозможно? – удивилась Агата.
– Все! – Воскликнул я. – Все невозможно!
Я задохнулся, подбородок мой задрожал, и – меня понесло.
– Я не понимаю, – трепетал я. – Я схожу с ума, Агата. И еще я… нет, ничего. Я просто хотел сказать, что я не понимаю. Я устал. И… не понимаю.
Орды бушевали в моей голове.
– Он не придет. Ты же понимаешь. Ты выбрала верить, что он нас найдет, но это не так. Он не найдет. Тогда зачем все это? Зачем? Мы всю реку обошли! От начала и до конца, и обратно. Он бы давно дал о себе знать!
Агата смотрела на меня.
– Я… не могу больше так жить! – частил я. – У меня была своя жизнь. Планы. И – вот чем кончилось! Иногда мне кажется, что это сон, и нужно просто проснуться....
– …Тебе нужно успокоиться. – Взять себя в руки. Подумай сам, – ты ничему не поможешь тем, что потеряешь контроль над собой.
– Я летаю по сто часов в месяц! – Не слушал я, сам уже не понимая, что говорю, – изо дня в день! Изо дня в день! В любую погоду! Без выходных! Я постоянно, постоянно уставший, я… еле ноги таскаю! Я уже спать не могу. Даже самогон в меня не лезет! Я… я уйду! Брошу все, и уйду! Пусть лучше Иваныч найдет меня и убьет, чем жить так! – Орал я. – Это безумие! Безумие! Я стою на грани! Я на краю, Агата! Я уже вижу тени существ. Все носится вокруг, носится… Я же вижу, как они все на тебя смотрят! Когда ты загораешь на крыле! И говоришь с ними! И улыбаешься, и… когда там, наверху, я катаю одних, другие в это время… я не хочу… нет, как знаешь, а лучше… пусть меня найдут и застрелят, когда они все на тебя ТАК смотрят!!!
– Йорик, – мягко сказала Агата, – это не то, что ты думаешь… Я просто хочу узнать больше…
– Пусть лучше… из револьвера!
– …по нашему делу…
– Да! Из револьвера! Потому что они смотрят, а я должен… как будто бы ничего! Я только должен делать вид, что… ничего, а на самом деле я… я…. УХОЖУ!!!
Я осекся и задрожал мелко, покрываясь холодным потом.
Я стоял и трясся, и смотрел на нее безумными глазами, и тогда она встала и молча подошла ко мне.
Я был как во сне. Все было как во сне. Я видел угли костра, которые мягко переливались. Видел луну. Свет был очень яркий. Видел Агату, совсем близко, и все же далеко, словно бы она стояла на другом берегу. Видел – и не понимал.
Агата взяла меня за руку и повела к костру. Я двигался как во сне. Все было как во сне.
Она остановилась. Повернулась ко мне и мягко положила ладони мне на плечи. Повинуясь невесомому их нажиму, я, обмирая, не веря, не смея верить, опустился спиною на спальник. А она… глядя мне прямо в глаза своими божественными, мягко светящимися в темноте глазами лесной нимфы чуть заметно, с несказанной грацией повела худенькими, атласными плечиками – и простыня скользнула к ее ногам.
Вся божественная красота мира обрушилась на меня разом и – все исчезло в слепящем сиянии.
***
С утра зарядил дождь. Небо нависло над самым лесом и низкие, сырые облака с рваными краями тянулись, почти цепляя верхушки сосен. Лететь было нельзя и я сидел под брезентом, натянутым над крылом.
Орды в моей голове молчали. Тот слепящий свет, вспышка, поглотившая все, выжгла их без остатка. Дождь существовал отдельно, где-то далеко, на другой планете. Здесь, под крылом, были только Свет, Счастье и Тишина.
Все, что я помнил – это как несся по божественной синусоиде, возносясь и падая, падая и возносясь, приближаясь к пределу, за которым только вселенский взрыв и конец мира, и новое вознесение, и новый взрыв, и возрождение, и так – до бесконечности, если само время не перестало существовать той ночью.
Агаты не было рядом, когда я проснулся. За прибрежными ивами слышался плеск воды.
Я выбрался из-под крыла и встал лицом к лесу. Вдохнул полной грудью пахнущий грибной свежестью воздух, раскинул руки и запрокинул голову, подставляя лицо мелким, невесомым каплям.
– Пойду за ней край света, – шептал я. – Чтобы только слышать ее голос. Знать, что она рядом…
– Что-то ты рано сегодня, – послышался голос Агаты.
Она шла от реки. На ней был теперь всегдашний комбинезон, а влажную простынь Агата несла в руках.
– Доброе утро, — сказал я, делая шаг навстречу, стараясь вложить в эти слова всю нежность, на которую был способен.
– Дождевые ванны – это, конечно, хорошо, – ответила Агата, ловко избегнув моих объятий.
Она поглядела на небосвод и, склонив голову, принялась промокать волосы: «А вот дрова лучше убрать под крыло, пока они совсем не отсырели».
– Конечно, как скажешь, – ответил я – и хотел было добавить «дорогая», но понял, что это будет «дешевая оперетка» – и не добавил.
– Агата, – сказал я вместо этого, – вчера…
– Вчера было вчера, – отрезала Агата. – А вот сегодня вечно висит над душой. Предлагаю подумать больше об этом.
Она была смущена, девочка моя…
Солнце не показалось, и не истончилась пелена облаков над лесом. В тот день впервые повеяло осенью. Впервые заметил я, что березы уже тронуты позолотой.
Я пытался заговорить, но Агата лишь отмалчивалась и впервые, казалось, не хотела скрывать своего состояния.
Она лежала на спальнике, ногами ко мне, и смотрела на реку. В глазах ее стояла мгла.
Может быть, мои слова об уходе повлияли на нее так? Или то, что было, она посчитала изменой?
Нет. Она знала, что я не уйду. Знала. Если бы и не случилось ничего, я все равно не ушел бы.
Я взял атлас и стал перелистывать отсыревшие страницы.
Кружки населенных пунктов у реки не были связаны дорогами. Маловероятно, что Игоря занесло бы туда. Деревни стояли одиноко, окруженные темно-зеленым массивом тайги и в этом была предопределенность.
Он не придет. Вот о чем она думает теперь. Все кончено. Лето кончено. Мы все обыскали, и лететь больше некуда. Тело зацепилось за корягу на дне. Нет смысла обманывать себя.
И не было измены. Вот – правда.
Ранние сумерки опускались на луг. Костер дымил. Дождь накрапывал, прохаживаясь по крыльям аэроплана, по потемневшей траве. Над рекой стоял тихий, хрустальный звон. Агата сидела, держа кружку с остывшим чаем в озябших ладошках.
Сумерки медленно сгущались, ткались из сырого воздуха. Дальний берег исчез в тумане. И только одинокий пароходный гудок время от времени плыл над водой меланхолично и обреченно.
«Все кончено, – думал я. – Пройдет время – и она забудет его. Забудет о наконечнике. Ведь все это она на придумала, чтобы заполнить пустоту внутри, найти опору, веру в будущее.
Теперь у нее начнется другая жизнь. В доме под кленами. В комнатах со старинными часами, с камином и хрустальной совой… Ни к чему все богатства мира, когда счастье…»
Агата поднялась и шагнула из-под крыла. Я взглянул на нее. Она стояла, вглядываясь в туман.
В сумерках сизые его полосы лежали над озябшим лугом, слоясь, сливаясь с низко нависшей облачностью, представляясь не то горами, не то другим, волшебным лесом.
Они стирали грань между небом и землей, и то, что было явным, становилось тайным, и в сумерках, то ли с неба, то ли из-под земли, то ли из призрачного леса-тумана появился и стал приближаться одинокий силуэт.
Я почувствовал, как что-то внутри балансирует на грани отчаяния.
Агата, подавшись вперед, смотрела.
В последнем свете, проницающем дрожащий, слоящийся над травами воздух, идущий казался то крылатым рыцарем, то горбуном, то бродячей собакой.
Вот он спустился в низину, и спустя время из низины появились сначала голова его и плечи, а затем и сам он, на сей раз настоящий.
Это был высокий, вихрастый молодой человек с энергичным лицом, в рабочей спецовке, вытертых джинсах и высоких армейских ботинках. Через плечо его был перекинут рюкзак. Человек шел размашисто, пружинистым шагом и улыбался.
Агата быстро шагнула снова под крыло и села, как прежде.
Почти в полной уже темноте человек приблизился к аэроплану и встал, разглядывая нас.
Агата посмотрела на него делано-равнодушно
- Мог бы и раньше явиться.
– Когда смог, тогда и явился, – ответил человек небрежно, продолжая улыбаться.
– Мы бы еще утром улетели, – пояснила Агата словно бы нехотя, – если бы не дождь. – Она отхлебнула из кружки. – Хотя и надо было.
– Майн херц, - произнес человек, – когда я расскажу, сколько всего произошло за это время, вы не будете так на меня смотреть. Но все это потом. А сейчас я промок, голоден, и…
Скинув рюкзак с плеча он забросил его под крыло, шагнул к Агате и раскинул длинные, мускулистые руки. Агата, одним гибким, юным движением поднявшись снова, шагнула в раскрытые для нее объятия.
Дождь обрушился без предисловий, и с остервенением забарабанил по крыльям. Вслед за дождем на землю упал мрак и скрыл все.
Продолжение следует...