А было это курсе на втором, не позже. Сидели мы с другом Лёхой на лекции, то ли по стройматериалам, то ли по конструкциям, не упомнишь. На лекции тогда мы еще захаживали, но уже научились пропускать лишнее. Для лучшего усвоения материала, не иначе, обычно играли в «ж…у». Игра не требовала интеллектуального напряжения, скорее, развивала смелость и голосовые связки. Один тихим шепотом произносил означенное слово, другой повторял чуть громче. Выигрывал тот, кого перекричать в данных условиях было уже не реально, все студенты, повернувшись, улыбались, а профессор оказывался впадал в ступор. Как-то затеяли игру на живописи. В отсутствии преподавателя орали во всё горло, пока маэстро Скобелев не ворвался в аудиторию и не остановил нас: «Поимейте совесть, у нас же заседание кафедры». Но в этот раз, для разнообразия, решили посочинять стихи под разных поэтов на тему «В лесу родилась ёлочка». Лёха сочинил одно, я – три. Как раз лекции хватило. Черновики пропали тогда же, в семидесятых, но вдруг, из глубин, очевидно, спинного мозга, всплыло.
Первым оказалось Наше Всё. Читать стоя, одна нога чуть вперед, левую руку – за спину, правую – к слушателю, дирижируя туда-сюда, туда-сюда, аудиторным голосом, нараспев.
Нас было много на холме.
Иные топоры снимали,
Другие дружно упирали
Огромны дроги. В тишине
На шухере наш Ванька умный,
Готовый наутек, стоял,
Ко рту два пальца подставлял.
Пилили ёлки мы безумно.
Вдруг где-то грянул выстрел шумный,
Лесник собакам засвистал.
Попались все, не спас топор.
Лишь я, незаурядный вор
Из леса выброшен стрелою.
И ёлки деткам продаю,
Пилу печальную мою
Точу декабрьской зимою.
Второе посвятил Роберту Рождественскому, бывшему в те заповедные времена на слуху. Читать можно и сидя, но жалостливо, приподняв брови, округлив глаза, чуть картавя и заикаясь. В один глаз лучше закапать альбуцид и в начале пролить скупую, разумеется, мужскую слезу.
Жалею, жалею ёлочку,
такую простую ёлочку,
ёлочку-иголочку.
Мы все обожаем ёлки,
новогодние ёлки,
мы все обожаем, только
рубим лесные ёлки.
И мужички лохматые
тащат их воровато
на дровнях, им выпить надо,
им надо, а мне? Нет сладу.
И я покупаю дешево.
Трешка в джинах поношенных.
Но я понимаю, - надо,
ёлка детЯм услада.
Политика партии – в сторону!
И ёлка сверкает здорово!
Вот какая история,
очень простая история.
Ну как обойтись без модного в те времена Андрея Вознесенского?
Читать только стоя, слегка расставив ноги, чуть наклонив корпус вперед, голова прямо,левая рука в бок, правая, как у Пушкина, к зрителю, зажата в пустой кулак (без газеты и кепки) и машет так, будто сгребаешь, разжимая ладонь, выигранный кэш, или куш с игрального стола. Говорить трибунным голосом, акцентируя каждое слово, думая, что оно что-то значит.
Когда я придаю бумаге
черты её зеленой красоты,
я думаю не об игрушках -
с ума бы не сойти!
Когда настойчиво и грубо
стаканы пухнут на столе,
селедка разлеглась под шубой
и набухает оливье,
когда ты в шапочке снегурки
икаешь мне в лицо: «Прости!»
и тянешься за новой рюмкой -
с ума бы не сойти!
Когда часы ударят полночь,
и станет нам не по пути,
меня ты, может быть припомнишь,
но я с скажу тебе: «Прости».
Эпоха ушла, звезды поменялись. Студенты семидесятых стали профессорами. Забыты не только те лекции, но и названия предметов. Новые студенты в «ж..у» уже не играют. Из ушей тянутся провода. Тишина в аудиториях. Что написал Лёха, не помню. Да и нет его давно. И спросить не у кого.
11. 04.24