Нечаянная радость.
Первым покалеченным войной человеком, облик которого, да и он сам врезался мне в память, был дядя Гриша.
Фамилия его была,- Володин, но его и всех домочадцев прозывали,- Ромашинами. В селах так бывает очень часто; получается у семьи как бы две фамилии, и вторая,- в обычном деревенском разговоре, упоминается чаще, чем первая.
Ромашины,- наши соседи. Из всех сельских калек дядя Гриша - самый- самый. Он был ранен во время бомбежки: осколками ему выбило глаза и отрезало правую руку выше локтя.
В начале 60-х годов у него неожиданно появился нарыв на лбу, нарыв наливался желтым гноем, потом прорвался, вместе с гноем и сукровицей вышел маленький, остренький кусочек черного металла. Это был немецкий осколок, который через двадцать лет решил напомнить о себе.
Дядя Гриша долго щупал осколок руками, удивлялся; затаенной внутренней болью искажались черты лица, хотя блуждающая улыбка, как у всех слепых, не делала общее выражение грустным.
В селе соседи видятся каждый день, а у нас с Ромашинами был общий колодец, который стоял на меже между нашими огородами.
По зимам дядя Гриша сидел дома. А летом,- я, шныряя по своим ребячьим делам, видел его часто.
Он свободно ориентировался на своем усаде и огороде. Ухаживал за посаженным табаком,- на ощупь обрывал цвет.
Иногда говорил мне глухим, спокойным голосом: «Валерьк, отведи меня в сельский совет». Я ручонкой обхватывал два пальца огромной всегда потной ладони и вел его в совет.
В сельском совете, насколько мне запомнилось, всегда лишь просил выписать ему дров. В правлении колхоза (иногда я его и туда водил) дядя Гриша просил выписать пшеницы или ржи. Других льгот и привилегий в конце 50-х годов инвалиды не имели.
Душой семьи, её очагом была тетя Даша- жена дяди Гриши. Ничего примечательного в ней не было, - была как все деревенские женщины. И сейчас, когда прошло много лет, я на этих страницах, может, и не упомянул бы о ней, если бы не один разговор...
Я сидел с дядей Гришей,- а он,- своим глуховатым, ровным голосом повествовал свою печальную повесть знакомому мужику.
Как я уже упоминал, инвалиды не любили рассказывать о войне, как в прочем и все фронтовики, известные мне. Но об обстоятельствах, при которых были ранены и как лечились в госпиталях, рассказывали охотно.
Как я сейчас понимаю, лежал он в госпитале для раненых настолько тяжело, что многих отказывались брать родные жены.
Письмо о своем увечье он продиктовал госпитальной сестре, она же отправила его в Озерки.
Ответа, конечно, ждал. Считал сроки почтовой пересылки, но когда все сроки просрочились и ответ не пришел, у него хватило твердости не проклясть все на свете.
Дядю Гришу спасла свойственная русским некая бесшабашность,- когда «голова в кустах, да зато,- грудь в крестах».
Какова же была неожиданная радость, когда сказали, что к нему приехала жена, и он услышал забытый голос.
Я не думаю, что у дяди Гриши была более счастливая минута в жизни.
Деревенские люди не любят или не могут изливать свои чувства. Но об этом: о радости приезда жены, о том, что она не отказалась от него, забрала его домой,- рассказывал часто и каждый раз испытывал малую толику той, еще не пережитой радости и благодарности к тете Даше, которая проявила истинную христианскую любовь.
Этой радости дяде Грише хватило на всю жизнь...
Наступило время, когда я вернулся из армии в свое село. На следующий день, проходя с друзьями мимо дома Ромашиных,- зашли к ним. Тетя Даша постарела, а дядя Гриша, как мне показалось, изменился мало,- тот же ровный глуховатый голос, та же белая холщовая повязка, которая закрывала узкие щелки пустых глазниц.
Тетя Даша сказала ему про меня. Он как-то встрепенулся, попросил подойти поближе к нему, быстрым и точным движением ладони провел по лицу, удивленно- задумчиво проговорил: «Большой вырос».
Вскоре дядя Гриша с тетей Дашей переехали в город, их звал к себе сын Шурка, к тому времени давно уехавший из села. Шли семидесятые годы – инвалиды в конце- концов получили кое-какие привилегии и льготы.