Длинный сделал елку спонтанно. Это был сугубый взбрык плоти, протест против нового вектора унижения. Бобры! Какое они имеют право? Елка стала реверансом законной злой силе - привычной, но оттого и законной. Не нужно другой, - говорила его качающаяся на табурете фигура, покрытая одеялом с бирюльками, - и да покарает она произвол гнусных предателей! Вот что стояло за его эскападой. На когда он слез с табуретки, он снова впал в анабиоз и совершенно не замечал, что на целые сутки оказался в торжественном центре внимания! Ларин величал его не иначе как Щуп Кремлевский, другие одобрительно бурчали вполголоса: «Ну и молодец, хули упирался? Охота тебе было летать каждый вечер?». Но потом принеси-подай продолжилось, Кому-то же надо искать конверты и сигареты? Впрочем, это воспринималось как само собой разумеющееся. Однако, недолго, но воспоминание беззаботное, когда ты в центре внимания, оно встрепенулось. На тебя смотрят все, но тебе ничего не будет! Деды заседали перед ним, ровно как в случае с Полиной, когда решалась судьба его отношений. Они рассматривали украшения, спорили, что зачем. Ларин расхаживал рядом, обозначая при каждом шаге небольшие приседания, и запрещал Длинному отвечать на вопросы – пусть сами угадывают, что значит розовая сопля из фольги – рыбка или птичка в стоп-кадре. Дошло до того, что начали заключаться пари, споры на чайник, Длинный по знаку Ларина их разрешал. И слово его было беспрекословно. Правда, выдавливал он его из себя тоже как бы в тумане. Охи и ахи старичья почти не задевали, как и злобные взгляды из хоровода. И все это лишний раз иллюстрировало, какая странная штука время. Два месяца не прошло, а вечер отправки домой горе-невесты был теперь в прошлом веке.
И вот в санчасти, глядя на падающий за окнами снежок, Ларин, подпрыгивая на кровати, что-то такое пытался ему втемяшить. И его явно раздражало, что собеседник на табурете не реагировал. Даже пружинное ложе скрипело правильным писклявым манером, голосом существа, на котором скакала тяжелая жизнь. А Длинный молчал. Хотя обязан был выдавать согласные звуки, пускай не радость реабилитированного каторжанина, но хоть что-то! Все ж за спиной мучения! Побои, подъемы ночные! Но реакции не было, и Ларин искал чем оживить сидящего мертвеца.
- В роте будет кабздец, – изворачивался на подушке, забираясь рукой через дужку кровати к синей тумбочке, доставал оттуда пакет с махрой, кусок газеты, возвращался в исходное и с наслаждением крутил козью ножку, - бобры тебе елочку не забудут. То есть, птицы теперь. – внимательно поглядывал на Щупа, поднимал перед собой треугольную «рульку» с эрзац-куревом, - не ссы, я про запас. Ща Фурцев уложит, пойду подымлю. Чисто пососать, ха-ха! – смеялся сержант, не сводя искрящегося взгляда с Евгения и снова становился серьезным, - Они же уже крючки расстегнули, сечешь? А тут их нагибают… нет, такого они не простят. Не в характере хохлов. Да и русских тоже. И чурок. Я следил. И придется тебе второй раз проходить Неустав. А, Жень? Готов? – Длинный медленно качал головой, и Ларин живо фыркал, радуясь реакции, - А почему? - вставал на локоть, подавался к нему пытаясь заглянуть в глаза. – Че та, думаешь «повесишься»? - возвращался на кровать, - знаю, думаешь, на бобрятине все о вешалке думают. Я он тоже каждый день прикидывал на какой сук веревку набросить. Ничего, отпустило… Время лечит, Жень. Слышь? Время лечит.
Лицо Ларина смотрелось однозначным красивым клинышком. Черная курчавость волос, ярко-голубые глаза, курносая кнопка носа, шалая улыбка, подбородок с ямочкой, постоянная бледность… Поменяй фиолетовую пижамную куртку на белую сорочку с кружевными брыжами вокруг тонкой, кадыкастой шеи - ну чистый принц из телевизионной сказки. А когда его приседающая походка оборвалась из-за травмы, стало видно, что это была именно благоприобретенная привычка, позволяющая синхронно с шагом осаживать залетчика за ремень к полу, привычка, перешедшая в походку. И теперь, когда он при помощи Длинного ковылял в уборную, оно уже не был нарочито низеньким, каким рисовался, вынуждая дылду сгибаться крючком. Теперь у него был статус человека праздного и мечтательного, избавленного от обязанностей доканывать. И вызывал он к себе Длинного из амбулаторной, где тот не мигая, сидя на стуле, пялился на урчащий металлический стерилизатор,. уже не собачьей командой: «Щуп, ко мне!» а вежливой, протяжной, просительной интонацией: «Женя-а! Женя-я-а! Ты свобо-оден? Помоги фрамугу закрыть…» И Женя окаменело отрывался от стула, шел на деревянных ногах в палату, и пока выполнял поручения, снова слушал ларинские неспешные проповеди, также пригибающие к земле, но только морально. Видимо, это была новая походка сержанта.
- Радист знакомый дважды неуставщину прошел. Из второй роты. Ляпнул на душарне, что надо отменить неустав – его сразу и к ногтю. Он на первом периоде летал под дедами, а на втором его птицы плющили. Чисто твоя ситуация, но ничего, выжил, только обижался, за что второй раз как первый? А по фигу сколько, залетел – получай. Тут главное срок службы. Так что ты закрепись и пока молодой – не финти, терпи, дослужи год, а там расслабляйся. Там что хочешь делай, хоть водку жри, хоть баб води. А сейчас надо закрепиться. – Ларин вытаскивал из зубов сплющенную «козью ножку», возвращал ее на тумбочку, доставал из кармана с белой каймой карточную колоду, усаживался на подушке повыше, живо тасовал и раскладывал на зеленом покрывале две равные кучки, потом их по очедери вскрывал – сам с собой играл в «пьяницу», убивая время. Казалось, наконец-то собеседник ему наскучил.
Длинный, спросив разрешения, выходил в коридор, шествовал в процедурную. Там возвращал свой зад на стул и тупо продолжал смотреть на металлический, урчащий шкаф.
Итак, он в санчасти, на первом этаже стоящего на отшибе двухэтажного непрезентабельного – как кажется на первый взгляд -домишки с двумя подъездами, один с фасада, там, где плац, а другой с тыла, со стороны запущенных джунглей старого сада и бетонного забора, разделяющего две вселенные. На втором этаже – штаб части, куда и ведет парадный подъезд. Там общее пространство коридора и закутка дежурного с полукруглым амфитеатром пульта с телефонами и моргающими лампочками и металлическим сейфом. Дальше - с трехстенной открытой нишей для знамени части без знамени части, (ибо разбросана по нескольким гарнизонам и прапор где-то в одной из них), кабинеты за дорогими дверями и огромный зал командира с громадной картой мира на стене и кучей важных, глянцевых телефонов с прозрачными циферблатами. А с тыла двухэтажку подпирал чахлый палисадник с кустами шиповника, летним цветником белой ромашки и желтого одуванчика, шиповника и круглой клумбой, плавно переходящий в запущенный сад, с вымахавшими до крыши штаба вишнями и кургузыми яблоньками. Сторожил это дело, как уже говорилось бетонный забор, с находящимися рядом сараем с несколькими дверями, за которыми содержался не влезающий в санчасть хлам, типа стройматериалов и ядов для потравы грызунов. Итожа, нужно отметить, что, будучи в одном здании, и, несмотря на катастрофическую для землян близость к «звездам», штаб и санчасть жили вполне изолированно. Выходя из подъезда командование с азартом голодных хищников устремлялось на пыльные пажити с развинченным подшефным войском, напрочь забывая про близкий этаж забивших на военщину доходяг.
Поэтому – да. Это был тот самый заветный остров гражданки. Там можно было ходить, присаживаться, задумываться и замирать на месте, не ожидая истошного крика в свой адрес.
И Длинный входил в полусонный ритм словно как человек, прыгнувший из горящего поезда в теплый бассейн. Привыкший бегать - постоянно себя придерживал, чтобы не ускориться, когда его зовут доктора. Он бродил среди окрашенных синих стен, сидел в «номерах», почти гражданских комнат-палат, так похожих на номера в дешевых гостиницах с их диван-кроватями под байковыми одеялами, с толстыми «булками» постельной мякоти, обтянутой плюшем. Он вставал, потом садился на табурет, задрав колено, подпирал голову рукой, просиживал так пять минут - и ему никто не кричал что он «у…ался». Он снова вставал. Опять садился - и сидел. Когда входил кто-то – приказывая себе не вскакивать как чумичка, с усилием продолжал полировать стул, даже если это был кто-то из больных-старослужащих, или тех, кто зашел в санчасть, чтобы откосить от наряда или работ. Да, ему больше никто не орал «Ты че, о… л, Щуп?»… Ему не надо было, поправлять наволочку на подушке, натягивать чужую простыню. Притом, из густого тумана, окутавшего берега прошлого, словно обломки круизного лайнера с многозвездным отелем, к нему внезапно подплыли забытые коммунальные чудеса: желтоватый от старости унитаз с лакированным фанерным стульчаком, в черных отметинах от окурков, и белая ванная похожая на леопарда от пятен ржавчины. Они находились в другом крыле этажа, вместе с кабинетами докторов и отделялись от крыла больных запирающейся дверью, заветные ключи от которой ему торжественно вручил толстый напарник-медбрат. А Длинный уже и забыл об их существовании! Водные процедуры надежно закрепились в разуме за баней с ее цинковыми шайками и радостным гомоном голых тел, воюющих за места под струйками душа. Сортирные дела срослись с рядом продолговатых «параш», на шахматно-кафельном возвышении, выдраенных нарядом и засыпанных хлоркой за деревянными створками, из-за которых всегда, показывая, что занято, торчали стриженные макушки товарищей. А тут – гражданский туалет за глухой дверью. Там можно сидеть и курить сколько угодно, когда ушли доктора. И тушить бычки о стульчак. И ванная! Туда можно налить воды! И залезть! И лежать…. О! Чудо-о-о…
И вот вдруг в санчасть с пораненной ступней угодил его демон. И стало понятно, что за финал впереди. Он был убежден, что Ларин явился не просто так. И скоро его ожидает прекорявейшая ситуация! И он к ней подспудно готовился. Ведь она неизбежна! Так его научила двухмесячная искренняя подлость окружающей жизни. Но финала не было. Если не считать финалом занудные политбеседы, смысл которых до Длинного почти не доходил. Он только старался кивнуть и хмыкнуть, когда Ларин делал паузу, но механически, почти не понимая смысла слов, как привык за два месяца ада, чтобы не гневить равнодушием ужасных чертей.
Да, задрюкан был веселый человек. Первостатейно задрюкан. В механизм превращен. И вроде больше ничего не случится, и можно жить... А как? Что делать с метаморфозой, с адским изменением себя для выживания среди чертей и котлов со смолой? «Верните мне ад назад!» – и кричит больная плоть в неразумности. Что с ней делать, с больной плотью?
Да ничего. Забыть. Это же пауза. Пауза!
Пауза?
- Слышь, Жень? Женя-а-а-а!
Господи, хоть бы ты уже заткнулся со своими вопросами!
Все же, надо встать с табурета и пойти на глухой крик из палаты в соседнем крыле. Может, ситуевина, наконец разрешиться.
Неосторожно шаркнув каблуком сапога, дошел по коридору мимо пустых пока кабинетов врачей, осторожно приоткрыл дверь, протиснулся, встал перед Лариным.
- Да?
- Че «да»? Два! - голубоглазый взгляд снизу вверх и довольная улыбка в тридцать два зуба, - Хорош тормозить! Выкинут же в роту, ты че?
«Ларин, зачем ты здесь?! Зачем вернулся с дежурства?! Через две недели – и снова ты рядом. Зачем?»
- Я не торможу, - бормочет, разводя руки, высокий медбрат в белом коротком халате.
- Ага, притормаживаю трохи. Че, все плохо так? – сержант прищуривался, качал головой - думаешь, по уставу лучше? Да по уставу еще хуже задрюкали бы. Нас по уставу щемили. Приставили деда физподготовкой руководить. Серега Макаров звали, Макар-оп-оп, - словно отвечал на вопрос Ларин, бросая на Длинного внимательный взгляд – уникальный чел… - и снова делал паузу, глядя на замершего перед ним парня, - хоккеист, думали. Оказался гиревик. На спор «Пазика» приподнимал за передок, а гирю 32 кило без балды жал сотню раз. Точно, мы считали хором. Его прикол – оп-оп! Выжимал гирю последний раз – и оп-оп!
Тут Женька с положенным испугом распахивал глаза и открывал рот, но Ларин опережал его, заливаясь счастливым смехом: опоздал, опоздал с реакцией! Да, этот тот самый из анналов силач! Помнишь, за что первый раз по ушам получил?
Еще одна неземная причуда батальона - так называемые «анналы», своеобразные «святцы» здешних мест. Знакомство с ними случалось с первыми тумаками. Их незнание было залетом, и Длинный на следующую же ночь, как его перевели в бобры, под возмущенные вопли дедов огреб за свое невежество, что про них слыхом о них не слыхивал. И о них ему никто не рассказал. Но кого это волнует? А не слыхивал, потому что конечно же, тайну сию от молодых по традиции тщательно скрывали. Разглашение ее считалось для дедов и птиц несмываемым позором, а для бобров – смертельным грехом. Череповству позволялось просто знать, что в роте есть какие-то «анналы», и их положено будет изучать, но потом, потом, а что они есть – уставы, или неписанные правила, или сказки, или… да хрен знает, что они такое! – никто не уточнял. «В свое время поймешь» - благодушно отвечали деды на вопросы безалаберный молодежи, которая иногда слышала это слово.. Те пожимали плечами и забывали о вопросе – итак вокруг полно странностей. Некоторые, правда, слишком несдержанные на язык начинали упражняться в юморе на предмет однокоренных слов, «в какие нам анусы еще положено знать?» и не замечали сардонических усмешек дедов и испуганные переглядываний второго периода. А все было просто. Как у любой понтоватой тайны, косящей под священный завет, суть ее была примитивна. Источником ее было действительно священное правило повторять на поверке, когда читают список состава, фамилию рядового N, который за свой подвиг навечно занесен в списки части Память была жива, пример ее – заразителен, Он что-то будоражил в душах не самых последних молодых людей – а сюда отбирали как минимум со средним, а старались с вузовским, или технарским образованием И вот однажды судороги вылились в неуставной кунштюк, было это где-то в начале 80-х, то есть, тогдашние старожилы решили отменить типовые обезличенные стишки для задрочки - «масло съели, день прошел, старшина домой ушел», и учредить и свои скрижали для увековечивания имен титанов. Завели – и принялись их заполнять. Правда, за десять лет их скопилось не так много, всего пять, но зато каких!
Ночь. Тамбур между кроватей. Огоньки сигарет слева спереди, справа. Длинный стоит, покорно вытянув руки по швам. Строгий голос из темноты:
- Анналы рассказываем.
Длинный бодро начинает речевку:
- Сергей Иванович Еныгин.
Дед Ынгын охотник бог,
как Дерсу Узала,
он без мяса жить не мог,
мяса было мало.
На дежурствах зверя бил,
мясом смену всю кормил
Слава Дембелю Ынгыну ДМБ 82 эн!
Зачислен навечно в списки части.
То есть, здесь говорилось о северном человеке - охотнике, чьи подвиги в обеспечении дополнительным мясом вошли в легенду. И собратья сочли своим долгом его увековечить. В воображении сразу встает образ легендарного шамана в звериных шкурах, поправляющего карабин и уходящего с боевого поста в лесу на мясной промысел и никогда не попадавшегося хищникам-офицерам. И четко бдящего подмосковное небо – в личном деле одни поощрения за примерную службу.
- Дальше!
Длинный бодро продолжает.
Дед Шевцов играл на всем: балалайка и гармонь,
На баяне и на ложках, на тарелках-поварежках,
Он ансамбль сколотил, петь медведей научил,
И при нем весь батальон, заливался соловьем.
Слава дембелю Шевцову Юрию Викторовичу. ДМБ 83 эм
Зачислен навечно в списки части.
И здесь понятный феномен. Некий народный Моцарт вместо училища имени Гнесиных загремел в ПВО, и вместо карьеры какого-нибудь шестого баяна в оркестре народных инструментов стал (которую, вероятно, по дембелю он и сделал), внес гармонию в нерадостный быт двухсот человек, собрал банду, устроил музыкальную комнату, куда можно было зарываться от нарядов принес, короче, обществу неизмеримую с карьерными наградами пользу. За что в итоге в его честь сложили стихи, стихи, а его имя – увековечили в местном фольклоре. Даже, не побоимся сильнее сказать, эпосе.
- Следующий!
Дед Кубовский шел в десант, он самбист был и карат,
Бегал, прыгал и стрелял, рвачки-лычки получал,
На войну послать просил и в Афгане дослужил.
Наш прославил батальон, получил награду он.
Слава Кубовскому Юрию Павловичу. ДМБ 86 м
Зачислен навечно в списки части.
Без комментариев.
А Ларин продолжал рассказ про Макарова.
- У нас ни одного здорового не было, а ему по фигу. Ему даже свои говорили, а он заставлял за собой повторять, пока у одно разрыв связок не вышел. Вот тебе и устав. А у тебя есть увечья? Нет, одна моральная закалка, потому что гоняли по правилам, а там расписано, чего можно, чего нельзя, потому что все летали и звездюлины получали, А как без них?! С человеком нельзя по-другому! Он иначе ничего не всасывает! Даже, если кажется, что всасывает. Нет, не понимает ни уя! А ты спасибо потом скажешь. Все про тебя что тормоз базлали. Не-е! Ты умный! Наши мне проспо-орили чайник, оп-оп! Будут меня подчевать, как подлечусь. Слыхал? Фурцев уже обещал меня выгнать. Но пока – полежу. Оп-оп! – довольно взвизгивал сержант и подпрыгивал корпусом на пружинах. Кровать смиренно скрипела. – Это у Макара было. Так выстроит на спортгородке, и в ладошки – тыц-тыц, а сам орет – оп-оп! Прыжочки на месте – оп-оп! Приседания – оп-оп! Друг другу на плечи сели и бегом – оп-оп! Но в анналы попал заслуженно. На спартакиадах мы с ним всегда побеждали.
Ларин снова подбрасывал тело на кровати – и пружины снова со всем соглашались.
- Да, а ты умный. Сначала уперся, а потом понял – не фиг. Тут не надо упираться, здесь все справедливо, поровну: ****юлин и кайфа. Только сначала первое, а потом второе. Не бывает сразу второе без первого. Тут правильная система. И еще не знаешь, насколько ты не угадал. Ты еще не все знаешь.
«Умный»
Длинный угрюмо кивал – и со стороны придирчивому деду могло показаться, что он думал в это время, и думал примерно так: «блин, да как же достала твоя нравоучиловка!» Или нет, отбросим восклицательный знак, просто: «достала нравоучиловка» – должно было, по мнению деда-всезнайки, звучать слабым эхом в извилинах измученного парадоксами солдатского разума. Впрочем, и не «достала ваша….» а вот так, чисто - «достало»… Впрочем даже и не «достало» - а совсем ничего. Зеро. Ноль. Ошибался бы всезнайка. Не было у Длинного в мозгу никаких слов. Досада и тоска честно пыталась облечься в озлобленную мысль, но… побоялась появляться на свет. От эмоции оставался тусклый, мрачный тупик в заплесневелых от холодной тоски лабиринтах. Длинный глядел на байковый зеленый плед с тремя полосками, сложив на коленях узловатые кисти, и механически трогал заскорузлые шрамы. На костяшках еще две недели назад, краснели круглые и овальные язвочки – свежезасохшие гнойники, похожие на следы оспы. Да, в августе у него загнили руки. То ли потому что на припашках все время месил воду – либо мыл полы, либо драил кафель, а может быть потому что в пище чего не хватало. Но ведь у основной массы, даже тех, что летала рядом, руки не гнили? Значит, бастовало именно тело? - и Евгений склонялся к последней версии, - его измученный организм постановил себе уйти из мира живых, раз уж хозяин сам не решается… В редкие досуги, что иногда все же выпадали на его долю, сидя на табурете он, словно разминая лепешку из пластилина, поддавливал ногтями ранки, нажимал роговым наростом на запекшуюся сукровицу и наблюдал, как водой из под осевшей льдины выступают капельки гноя. Отпускал – слизь всасывалась обратно. Развлечение! Такой и была его жизнь. Пока не трогают – смотришь на запекшуюся корку – сапоги, табуреты, половые тряпки, беготня, строй, грязные наряды…. Как только попадаешь под раздачу – вместе с капающим со лба потом сочится незримая жизненная тщета…
Теперь ранки затягивались. Плоть оживала, забывая дорогу на кладбище. Оставалось скомандовать мозгу - но каким заклинанием? Он даже на постылые нравоучения злиться не мог. Ни эмоций, ни мыслей – полная отгороженность. Только загвоздка «юрьева» дня бродила неприкаянным призраком в темных извилинах мозга. А может, и не призраком. Может, хранителем главных ответов. Подступиться б с вопросом, проорать этой нави - разве такое бывает?! Разве когда-то случалось, чтобы раз, в один миг - и нет всех мучений! Разве это возможно?! Тогда зачем они были?! Зачем?! Нет, не могут они прекратиться, не могут, мучения, боль будет вечной!!!
***
Второе октября. Большинство снующих по части людей, опоясанных ремнями и в зеленых пилотках в радостном предвкушении. В броуновском движении завихряются в маленькие группки и обсуждают только одно: вот-вот будет приказ! Говорят, его уже подписал Димка Язов! Но почему не объявляют? Длинный идет из караулки мимо этого назревающего карнавала словно груженый товаром осел, волоча связку автоматов в тяжелыми подсумками, полными магазинов, а также скрутками шинелей товарищей. Караул одевался по погоде, ночами уже холодно, а сегодня днем потеплело – к приказу! – радостно судачат счастливые сослуживцы. – к приказу тепло! Солдатские пальто напарники дружно отдали ему, а сами ушли в чайную. Навьюченный поклажей, он поднялся по лестнице, зашел в бытовую комнату, сел на кушетку, потом сходил в оружейку взял кондукторы для патронов и принялся опустошать магазины. Щелк-щелк! Работать надо быстро, чтобы как троица напарников пришла из «чайной», желтые гильзы уже сверкали в квадратных дощечках-кондукторах, и было наглядно видно, что караульный ни одного не украл. Длинный в карауле почти не спал. Только в свою смену на посту за колючкой, украдкой, воткнув штык на автомате в щель между кирпичами хранилища, упираясь животом в полировку приклада. Пару секунд, пока держится равновесие, сон вполне полноценный, потом тело ведет – и быстро просыпаешься. Здесь, в тепле, в сидячем же положении веки посекундно дежурно пытались слипнуться – Женя тряс головой и протирал глаза. И, наконец, по части разнесся коллективный радостный вопль, это означало только одно - объявление его, долгожданного! Но для кого? Точно не для него. Длинный больше не верил в радость., а чужие улыбки вызывали только ненависть и отвращение. Как можно было улыбаться, когда в жизни есть только боль! Боль, боль, боль! Когда не двигаешься без угрозы боли. Потому что любое движение ею чревато!
Боль!
И даже на цирк предвкушения – сегодня, сегодня вышел приказ!- он смотрел как механик обреченного танка, вокруг которого горела земля…
Теперь на топчане, он краем гильзы с желтым капсюлем споро выщелкивая из рожка патроны – те падали на сдвинутые колени, на грубое сукно цвета хаки, звенели друг о дружку. Освободив магазин - споро расставлял их в гнезда-дырочки на квадратных дощечках – и так три своих, и еще девять напарников...
Через пятнадцать минут, в течение которой слух то и дело разрушала топочущая суета за стеной, запрыгивающие с ремнями в бытовку деды и птицы, дело было кончено. Нужно было идти в оружейку, сдаваться. Там был только Ларин, дежурный по роте, он бы принял их и без напарников. Осталось выйти в коридор и пройти десять метров. Но вставать не хотелось. Там – Ларин! И двигаться не хотелось. Хотелось уменьшиться и превратиться в бактерию. И уползти из этого мира. Вспомнился Вирус: «Пъедставьте, что я микйоб»… О, как хорошо, наверное, в его микромире! Целая вселенная может уместиться в соринке под ногтем! Туда, под ноготь, сбежать и забыть о пространстве! Ведь в нем только боль!
«А, вот, еще один рожок в тряпке подсумка… Блин, а вот и полупустой кондуктор… Я что, заснул? Хорошо никто не видел»
Ссутулившись, щелкал на сведенные, прижатые галифе патроны из черного рожка – дзык, дзык, дзык.
А за дверью бытовки, на приступке возле фанерной тумбы, под механическими часами, затянутый и застегнутый погодок-дневальный выкрикивал в больное пространство дышащие восторгом фразы:
«Дорогие товарищи, поздравляю вас с приказом министра обороны маршала Язова! Ура-а-а!»
«Ура-а-а!» - вторило с постелей пространство казармы, - на уй звание, говори просто министра!»
Проходило пять минут, дневальный деловито задирал голову к часам и снова орал:
«Дорогие товарищи, поздравляю вас с приказом министра обороны! Ура-а-а!»
«Ура-а-а!»
«Что происходит? – строго интересовался старшина, заходя в коридор с лестницы, - дневальный, караул сдался?»
«Дежурный по роте на выход! – орал положенную фразу дневальный, и отвечал на вопрос, - никак нет. Патроны считают»
- Дежурный по роте, почему у вас дневальный кричит отсебятину?
Из арки с цветочками, отделяющей коридор от казармы, выходил улыбающийся голубоглазый сержант с красной повязкой.
«Ларин, почему команды у дневального не по Уставу?»
«Да нормально кричит»
«Нормально? Звони в штаб» - гнусавит старшина, кивая дневальному на коробку переговорного после чего тот берет «вафлю» на шнуре исообщает в дежурку что вскрывается оружейка. Сам снимает печать, сдвигает решетку по роликам – кого поздравляют, Ларин, я не понял?»
« Да никого! Это ж… эхо!»
«Чье «эхо»!
«Да парада, парада! Эхо парада прилетело из леса! Кружило-кружило и прилетело!». –оживленно потирал ладошки Ларин. На поясе у него болтался штык-нож, а в руке пунцово красовалась повязка «дежурный», только что снятая. Ей он взмахнул в сторону окон казармы – там же Москва?
«Отставить «эхо» - озабоченно отвечал старшина
«Лара, давай уже свою вошиву сюды» - коренастый чубатый сержант, подтягивая штаны, подходил к Ларину, протягивая мозолистую ладонь за повязкой. .
« Згама, ты зачем принимаешь наряд? Караул еще не сдан»
«Та чичас будет караул!»
А караул еще жрал кексы с какао – и к нему украдкой, Ларин живо направлял молодого гонца.
Старшина задвигал решетку, - потом высовывался, смотрел на дневального и указывал ему вызвать сменившийся караул. Громко вызвать!
- Есть. Сменившийся караул к старшине! – орал дневальный, и, по дирижерской команде Ларина, повторял беззаконное «эхо»:
- Повторите команду
- Сменившийся караул к старшине! …Поздравляю вас с приказом министра обороны! Ура!
- Ура-а-а! – вторила казарма.
- Ларин?! Я что сказал? – раздавалось из-за решетки
- Тщ старший прапорщик, а причем тут я?!
- Два наряда вне очереди.
- Товарищ старший прапорщик! За что?!
- Отставить разговорчики. Принимайте наряд у Згамы. Згама, верни повязку.
- Да куда на фиг, что же это?!
Ларин в отчаянии хватался за голову, солдаты смеялись, должный сменить его кудрявый сержант из Запорожья, с казацкими усами, потирая руки, передавал обратно только что надетую пунцовую тряпицу.
- Рота, прекратить! Сейчас пойдете строевой заниматься!
«Пошел нах» - шептали заплаканные деды, то есть свежеиспеченные дембеля, утирая глаза и ласково подзывали бывших бобров, диктуя последнюю волю: пусть сами прикинут, кого посылать за грелками с самогоном. Впереди – ночь длинных ремней!
Через час все повторялось, старшина выскакивал и становился в позу, гневно строил крикуна-нарушителя. Сержант растерянно пожимал плечами – что можно сделать с природой?
«Уехать в последней партии» - внимательно глядя на Ларина, отвечал старшина, поправляя козырек высокой фуражки.
«Да что вы так сразу « в последней партии»?» - заламывал руки сержант, - что вы сразу «последней партии», «последней партии»? Так же нельзя!
Но крик повторялся.
Старшина грозил страшными карами.
А дневальный не мог остановиться. Люди сменялись без сержанта Ларина.
Но и новые дневальные, забежим наперед, таинственным образом будут повторять старое эхо...
В бытовку, хохоча, заглянули трое веселых ребят, забирали оружие и «свои» патроны в дощечках, и важно направлялись в комнату к старшине, слезно жалуясь на голод и недосып. За ними со своей деревяшкой с патронами плелся и Длинный.
Щуплый дневальный на тумбе со съехавшей на затылок пилотке – получал от стариков подзатыльник, тем временем подбирался, набирал воздуха и кричал.
- поздравляю…
- Ура-а-а! – не дождавшись продолжения перебивала рота.
Потом все шли на ужин. Потом занимались своими делами – с нетерпением глядя на возню старшины в открытой каптерке.
А дневальный кричал – и ему отвечали.
- Поздравляю! Ур-ра!
- Ура-а-а!
И крик повторялся.
Старшина грозил страшными карами и ставил на тумбу нового крикуна.
Но и новый крикун слышал старое эхо...
В конце концов, посмотрев на часы, показавшие отбой, он едва ли не бегом сматывался из приюта веселых страдальцев.
А казарма закрывалась, как каземат. В ручки на входе крест накрест вставлялись две швабры. Выставлялся дозор – места в туалетах в разных «башнях» казармы занимали наблюдатели - и началась ночь длинных ремней.
Длинного она обошла. Лешие и кикиморы в синих трусах и майках, с ремнями на перевес, проходили мимо. Главными жертвами для них были деды и бобры. Деды, переводимые в дембеля, истошно визжали под ударами ниток через подушки, а «бобры», терпевшие вместе с Длинным свой страшный период, всяко пытались свернуться, сбежать в туалет, застрять в бытовке – короче, стать незаметными, потому что по их душу с ремнями, чтобы законно выместить остатки раздражения, приходила старость всего батальона! Деды и дембеля рыскали по темному расположению, ища еще не отхоженных ремнем, поднимали затаившуюся под одеялом задницу и лепили ей от души все, что не добили за положенный для этого срок… Сквозь сон Щуп слышал сухие щелчки, будто звуки расстрела, иногда сливающиеся в единый дробно-звонкий залп. Его самого все же один раз подняли, хлопнули два раза ремнем по синим «семейникам», и то – в тяжелом сипении Длинный безошибочно уловил сивушный дух - и пошли дальше искать бывших теперь уже летчиков. Это была их последняя боль.
Затихла казарма под утро.
А на построении Длинный обнаружил, что вся старость разом потеряла к нему интерес. Где хороводы, отсылки за всячиной? Где гневная отправка из строя для бритья за тридцать секунд? Длинного же добродушно хлопали по плечу и предлагали расслабиться – он свое отлетал.
Но расслабление давалось с трудом.
И когда в последующие дни свирепый рык взводного: "чего сидим, я не поэл?" накрывал расположение, он подскакивал для выравнивая одеял по стрелке, но его почему-то ласково отзывали из группы сопризывников, нагнавших его по сроку, заводя пустячный разговор. Старыми как бы явно начала подчеркиваться его отдельность. Особость. И неприкасаемость. Это было так неожиданно, что Женька не верил счастью, списывал его на очередную прихоть старых, на "раскармливания свиньи надежд", типовое развлечение, когда молодому что-то обещают, а потом обламывают, как его с «паровозом». И потому вызов в санчасть через неделю не вызвал бурных эмоций. Сборы произвел механически, словно не окончательно урывался от армии, а шел в суточный наряд. Вытащил манатки из тумбы, забрал парадную форму из каптерки, равнодушно вышел из казармы, пересек «бродвей», прошел через навес курилки на заснеженный плац, обошел в двухэтажку штаба, пригнувшись, проник в холодный подъезд, так похожий на подъезд его родного дома, повернул налево, прошел вдоль синих стен по коридору в первую палату, равнодушно остановился между двух пружинных кроватей с такими же, как и в казарме, покрывалами, медленно сунул в тумбочку хилый скарб… О, долгая дорога в… дюнах. Неужели все изменилось? Не может быть. Еще ни-че-го не закончилось! Потому что так - не бывает.
И словно подтверждение – с неба падает Ларин. Он хотя и не дрюкает, но толкает и толкает политику партии. Если бы не эти два месяца, если бы не прочно приросшая к его облику болевая реакция, когда даже издали на его силуэт невозможно смотреть – гнев и ненависть, и ноги подкашиваются – можно было бы решить, что он хочет что-то вложить Евгению в голову. Встроить какую-то программу. Даже его, с позволения сказать, травма слегка отдает химозой, словно ему нужен был повод сюда залечь. Притом, ненадолго. Фурцев его выкинет, он уже обещал ему пинок под зад. Тогда зачем? Но может быть, это только преддверие? Вот-вот он вскочит, на своей «больной» ноге и заорет: «Щуп, почему голова в небе застряла?! Почему еще в боевом положении, кому сказано «вспышка на параше»?! Ну-ка, радары закрыл, и ключ на старт! Цель – телевизор!» И Длинный быстро нырнет за витражи в уборную, натянет на глаза связанную в петлю подшиву, отсчитает десять секунд, потом с прижатыми к телу руками, одним корпусом он толкнет застекленную дверь в узкий коридор, и через тридцать шагов до арки и бросит тело вправо – в пространство казармы, под вопль дневального:
«Рота, атас, воздушная тревога!»
Но он же не в роте?
Да какая разница!
… Команду подхватывал знакомый, ненавистный голос:
«Вижу цель! Высота метр девяносто! Азимут тридцать! Скорость – пять километров час! Цель о…уевшая, блуждающая, нах!» «Контролирую нах! Цель на боевом курсе! Ракеты на старт! Пуск, пуск, пуск! Пуск, я сказал, пошли ракеты! - визжал его демон с кровати, пинделями выгоняя из расположения двух ребят с повязками ниже лба, - те вначале шли осторожно по узким проходам между табуретов, боясь опрокинуть вещи дедов, или споткнуться об их сапоги, - Э-э, ракеты, резче стартуем! Щуп, бля, не слышу, где отраженный сигнал?!» Длинный, уже медленно трусящий по взлетке вдоль окон, начинал издавать односложные звуки: «М-м-е, м-ме» «Ракеты пошли, цель, меняй траекторию! Уходи! Уходи!» «Ракеты – цель меняет траекторию! Мишин, меняй азимут! Сука, не дай бог меньше минуты продержишься!» Надо И Евгений резко бросал свое тело вправо, вглубь чужих расположений, и шел, слепо натыкаясь на тумбы, кровати, сбивая форму, слушая возмущенные крики, слыша, как в спину ему летят сапоги, пользуясь длинной своих ног, начинал торопливой цаплей переступать кровати, где дрыхли товарищи разного возраста, где-то удачно, где-то наступал на тело, снова слышал ругань, чувствовал как в спину ударяют чужие мыльницы, тапки, его лягали ногами, а он, издавая «отраженный сигнал» «м-ме» «м-ме» и тревожно ждал налет мелкорослых собратьев...Вдруг рядом разавался грохот и вопль: «Ме-ме-ме! Цель ставит помехи! Цель ставит помехи» - следом другой крик: «Ларин, свали! Так нечестно!» - оказывается, прикрывая Длинного рядом с ним гарцевал, подавая сигналы, и курносый сержант. Но в итоге силы нашего ПВО находили низколетящую цель, нескладного дылду с завязанными глазами валили на пол и тяжело дыша в уши, проклинали чертову службу.
- Мишин! Пятьдесят семь секунд! Я сказал минуту лететь! Где три секунды?! Еще одна попытка! Не продержишься минуту – звездец тебе!
***
- Ларин! Сержант Ларин, на осмотр!
- Ларин к доктору на медосмотр! - по очереди загрохотало в коридоре. Ларин живо сел, спустил ноги, встал почему-то сразу на больную, потом с опозданием заахал, а после поднял улыбающийся клинышек лица на санитара.
- Серж Макаров гирь фанат, чемпион всех спартакиад?
- Гири он сто раз толкал и автобус поднимал, - с готовностью ответил Длинный, - Был оно гордость ПВО, стало скучно без него.
Ларин крякнул, покачал головой.
- Всегда был против последней строчки. Мой вариант: «из деревни сам простой, а чтоб матом – ни ногой»… Не прокатило.
Поднялся, встал в проходе, опершись о косяк плечом.
- Сержант Ларин, на осмотр!
- Сейчас! Я ось туточки! – Ларин снова посмотрел на Длинного лучисто-голубоглазо, - без традиции нету счастья. Поэл, Жень? – глубокомысленно поднял перед собой указательный, - ты теперь отрезанный ломоть. И возвращаться в роту не моги, - сделал паузу, - слишком много знаешь.
Кряхтя, переставил «раненную» ногу, оперся о стенку… Потом снова посмотрел на Женьку - и подмигнул.
***
Фурцев выполнил обещание и с криками Ларина вытурил. А тот даже не дерзил. Однако, Длинный, возвращавшийся из столовой, где он затаривался едой для больных, из за деревьев незаметно пронаблюдал, как обогнув двухэтажку и выйдя на плац – которые еще видно из окон санчасти, - Ларин дико хромал. Зато у самой казармы, скрытой от окон врачей плакатами и деревьями, неожиданно исполнил головокружительные балетные па, перешедшие в нечто вроде бега вприпрыжку. На крыльцо же оно вообще взлетел как торопливый матрос по узкому трапу: вжик – и за дверью.
Длинный смотрел на это дело непонимающим взглядом. Что за история?
- Оп-оп, - только и произнес, вспоминая надоевший глумливый треп, - Оп-оп…
Значить, Ларин из его жизни исчез.
Но - надолго ли?