7. Возвращение
Выйдя из Люцифера, О’Лонни свернул на какую-то незнакомую ему улицу и двинулся по ней усталыми шагами. Он бродил по городу, узнавая, и в тоже время не узнавая его. Многое казалось ему чуждым, как бы привнесенным откуда-то ветрами других эпох: тяжелые короба домов из стекла, бетона и стали, баннеры с рекламой кока-колы, женского нижнего белья, пиццы, жвачки, посудомоечных машин… Прохожие – серые, угрюмые, коротконогие, в однообразных тусклых одеждах, – скользили по лабиринтам улиц, словно мыши по дну клоак, и над их головами громоздились тяжелые сизые тучи.
А он? Не был ли и он одной из таких же вот серых двуногих мышей, заброшенных сюда чей-то неведомой волей?
Впрочем, иной раз появлялись в этом урбанистическом пейзаже и старинные кирпичные дома, с дорическими карнизами и капителями, выполненные древними зодчими с большим искусством и любовью. И возле них вдруг обнажались аккуратные площади, мощённые брусчаткой, и при виде этой стародавней красоты, пока ещё не канувшей в Лету, у О’Лонни как-то светлело на душе.
Он долго не мог найти улицу Чудскую, но в конце концов ему это удалось. Он шёл по её тротуару, пока не вышел на дамбу.
Он остановился на ней и стал смотреть на извилистые берега реки и на зелёную гладь воды, покрытую кое-где ряской.
Как же называлась эта речушка?
Он попытался вспомнить её название… и в его голове уже как будто даже что-то забрезжило и стало пробиваться на поверхность сознания – что-то знакомое, родное, и упрятанное очень, очень глубоко… Казалось, ещё немного, ещё одно усилие, и он ухватит некий образ, некое ускользающее словцо, но в его голове точно стоял блокиратор.
Он перешёл дамбу и двинулся по улице вдоль правого берега реки.
За невысокими палисадами потянулись деревянные домики с небольшими участками огородов. Тучи, наконец-то, развеялись, и в их прорехи пролились лучи солнца – круглого, земного солнца.
На душе стало теплей.
Он дошёл до одного из домов с голубыми расписными ставнями, и увидел, что из его окна, сквозь раздвинутую тюлевую занавеску, смотрит на дорогу какая-то женщина. Она была уже не молода, с гладкими седыми волосами, зачесанными назад; на ней было светло-серое платьице из ситца с чёрными пуговками на груди. Лицо у женщины было печальное, усталое, и, пожалуй, даже и скорбное.
О’Лонни отворил калитку в палисаде, протопал к дощатому крыльцу по садовой дорожке, взошёл на него по трём скрипучим ступеням, открыл дверь и вошёл в сени. У стены стояла лавка, на которой выстроились кадки с солениями и ведро с водой. У порога лежала пестрая домотканая рядюшка. Он вытер свои кирзачи о коврик, стянул их, размотал грязные портянки, обмотал их вокруг голенищ, задвинул сапоги под лавку и вынул оттуда домашние тапочки...
Он отворил дверь в комнату и вошёл в неё. Женщина по-прежнему стояла у окна, но теперь она уже была повёрнута к нему лицом. Он смотрел на её худенькую фигурку, на её скорбное пожелтевшее лицо с запавшими щеками, такое родное и любимое, и его грудь вдруг стеснилась, и из глаз покатились слезы. Он всхлипнул, – бурно, всей грудью, подошёл к женщине, и, как в детстве, приткнулся лбом к её мягкой груди.
– Мама… Это я, Лёня, – глотая слёзы, произнёс он. – Я пришёл, мама.
Ах, как хотелось бы ему сейчас, чтобы она погладила его по его горемычной головушке, и прижала её к себе – как бывало когда-то, в далеком детстве, и сказала бы ему что-нибудь ласковое, нежное, и утешила бы его – свою родную кровиночку.
Он отнял от неё лицо.
Она смотрела на него пустыми отрешёнными глазами.
– Мама, ты что же, не узнаешь меня?
Она покачала головой:
– Нет.
Сердце у него оборвалось.
Что же они сотворили с ней, гады!?
– А где папа? – спросил он.
– На заводе, – сказала мама.
– Так он всё ещё там работает?
– Да.
– А Нина? Она в школе?
– Нет.
– А где?
– Её забрали.
– Куда.
– В Мессалину.
– В какую ещё Мессалину?
– В дом плотских утех.
– То есть как это – в дом плотских утех? – вспыхнул Леонид. – Ведь ей же нет и шестнадцати!
Мама равнодушно сдвинула плечами.
– И где же находится этот бордель?
– Какая разница?
– И всё же?
– В церкви Воскресения Христова.
Воскресения Христова… Да, да… Конечно! Эта церковь стояла у реки, и его бабушка каждое воскресенье ходила туда на моления...
– А ты как живешь?
– Хорошо.
В его груди поднималась неудержимая волна нежности к ней.
– Ты уверена в этом, мама?
– Да. Меня зачипировали, завакцинировали. У меня всё О’кей!
Как дико прозвучало в её устах это дурацкое О’кей!
Он прильнул к её груди и едва слышно произнёс:
– Я люблю тебя, мама.
И вдруг почувствовал, как её сухонькие руки с натруженными узловатыми пальцами несмело легли на его голову и стали нежно гладить её.
Он снова заплакал. И она заплакала вместе с ним.
Он отнял голову от её груди и посмотрел на неё растроганными глазами.
– Ты узнала меня, мама?
– Да, – сказала она. – Узнала… Лёня… Сынок…
– Я вернулся, мама, – сказал он.
– Да, да… – сказала мать, всматриваясь в него тоскливыми очами. – Ты вернулся… Наконец-то! Слава Богу!
И вдруг засуетилась.
– Так ты же, наверное, проголодался? Что ж это я? Вот глупая ворона! Стою раскорякой, как пень. Сейчас, сейчас накрою!
Она засеменила на кухню, загремела посудой, а он сел за стол у окна и стал смотреть в окно.
За стеклом зеленела река, и ему вспомнилось вдруг, как когда-то на ней закидывал свои бредни дядя Петя. Его утлая лодчонка скользила по неподвижной воде, и дядя Петя, стоя на корме, проталкивал её вперед длинным шестом, а затем сбрасывал сеть с пробковыми поплавками за борт. На другом конце речки стояла дамба – та самая дамба, на которой он остановился давеча. Дамба эта была сооружена из булыжного камня, и они устилали дно реки вдоль неё, и рядом с ней образовалась каменистая отмель. В щели между камнями дамбы забивались пескари, и он не раз вытаскивал их оттуда голыми руками. Для этого ему не приходилось даже нырять, ибо вода доходила ему здесь до плеч. А зимой Светлица – так называлась эта речушка, – промерзала почти насквозь, и на Масленицу на её льду разводили костры, и он прыгал через них с другими ребятами и девчатами…
Эх, славное это было времечко!
Они, разгорячённые, молодые, с шутками-прибаутками сигают через языки пламени, выказывая свою молодецкую удаль! И все звенит и радуется! И мир казался тогда таким большим, и таким прекрасным и юным!
Вот, по этой улочке, что тянулась за их окном вдоль реки, он хаживал в школу – она была сразу же за дамбой… а за школой стояла воинская часть, а ещё дальше – церковь Христа Спасителя…
Как-то раз бабушка явилась домой после службы, вся цветущая, сияющая, возбуждённая, наполнила чашу святой водой, взяла большую круглую макловицу и, макая её в свою посудину, принялась размашисто обрызгивать всё подряд: стены, мебель и своих домочадцев. Папа с мамой, хотя и были атеистами, стоически терпели эти «дикие проявления её «религиозного мракобесия», а они с Нинкой, вжав головы в плечи, уклонялись от брызг. Нинка визжала, а он кричал ломающимся петушиным голоском:
– Да што это такое! Што ж это такое, люди добрые! В этой воде поп ноги мыл – а ты на меня брызгаешь!
– И… шалопут, – укоряла бабушка, не прекращая окроплять внука святой водицей. – И где это только ты таких глупостей нахватался?
Лёня, защищаясь от брызг ладонями, кукарекал:
– Знаем! Всё знаем! Нам учительница говорила!
– И что же она говорила?
– А то и говорила! И как ваш поп моет в тазике свои грязные ноги, и как потом дает её пить прихожанам! И как всякие туберкулезники целуют иконы и разносят своими слюнями бациллы! А потом по городу ходят эпидемии заразных болезней!
Бабушка глядела на внука со снисходительной улыбкой:
– И! А ты и уши развесил, шалопут?!
И заключала эти слова решительным взмахом кисти.
– Ты мне эту свою религиозную агитацию брось! – ерепенился Леонид. – Бога нет! – он вздымал над головой палец. – Это уже доказано! Гагарин в космос летал, и его не увидел!
– А вот погоди, – спокойно возражала бабушка, – еще настанет такое время, когда в церквах опять зазвонят колокола. И коммунисты побегут в храмы молиться Богу.
Леонид с Нинкой так и прыскали со смеху, перемигивались – совсем сбрендила бабуля на старости лет!
– Какие храмы, ба?! Да ты чо? Мы же коммунизм строим!
– А попов станут показывать по телевизору, – предрекала бабушка.
– Ну, ты, ба, и сказочница! – восхищался Леонид.
Нинка хихикала в кулачок:
– Арина Родионовна отдыхает!
– Смейтесь, смейтесь, дурачье! – беззлобно ворчала бабушка Паня. – А вот погодите, еще настанет такое время, когда страной будет править седьмой царь, Михаил Меченый, и при нем Советский Союз разорвут на части.
– Ух ты! – Леонид подмигивал сестре. – А что потом будет, ба?
– А потом объявится Бориска и станет забирать у Мишки власть, пока сам не взойдёт на престол.
Нинка, толкая брата локтем в бок, спрашивала:
– Ну, а чо будет потом, бабуля?
– А потом весь земной шар опутает паутина, – пророчествовала бабушка Паня, – И наступит такое время, когда всё будет расти – а есть будет нечего, потому что всё будет отравлено.
– А что это за паутина такая, ба? – уточнял внук.
– А вот такая паутина, – туманно отвечала бабушка.
– Ну, а еще что будет?
– А ещё наступят такие времена, когда миром станет править жёлтая раса.
– Китайцы, что ли?
– Желтая раса.
– И что ж потом, ба? – не отставал Леонид.
– А потом, – вещала бабушка Паня, – понастроят всюду церквей, и попы будут ходить там в золотых рясах, как павлины – а помолиться будет негде…
Как давно это было…
Сержант второго года службы Леонид Петров сидел за столом, устремив невидящий взор в пространство.
Этот дом, эта комната с синими обоями, и эта добротная мебель, сработанная когда-то ещё руками его деда – всё, всё тут было своё, родное, русское, всё дышало каким-то непередаваемым духом старины. И, казалось, духи его бабушки, и его деда, и всех его предков витали в этом старом деревянном домике.
Впрочем, произошли и изменения.
Когда-то книжный шкаф, что стоял у стены, был наполнен книгами. На полках теснились сочинения Достоевского, Толстого, Тургенева, Бунина, Пушкина, Лермонтова, Блока. Из советских писателей были Шолохов, Симонов, Шукшин, Илья Ильф и Евгений Петров, братья Вайнеры и Стругацкие, Иван Ефремов, Беляев – всех и не перечесть… Вальтер Скотт, Оноре де Бальзак, Виктор Гюго, Александр Дюма, Теодор Драйзер, Жюль Верн, Фенимор Купер, Чарльз Диккенс, Жорж Сименон и другие писатели представляли собой зарубежную классику… В доме любили читать, и читали очень много. А внизу шкафа, на нижних полках, за дверцами из шпонированной фанеры, хранились журналы.
Сейчас книжный шкаф был пуст.
Леонид подошёл к нему, присел на корточки и открыл дверцы, чтобы посмотреть, остались ли журналы. Их тоже не было.
Он все ещё сидел на корточках перед шкафом, когда вошла мама, неся в худеньких руках тарелку дымящихся щей.
– Мама, а где книги и журналы? – спросил Леонид.
– Какие книги и журналы?
Мать поставила щи на стол.
– Те, что были в шкафу?
Мама пожала плечами:
– Не знаю я никаких книг и журналов…
Она снова ушла на кухню, потом принесла хлеб, ложку, нож и уселась рядышком с ним за стол. Он начал есть, а она смотрела на него добрыми лучистыми очами.
Щи были необычайно вкусными, и он уплетал их за обе щеки. Когда он опустошил тарелку, мама сказала:
– Добавить ещё?
– Ага, – сказал он.
Она взяла тарелку и принесла ему добавки. Он съел и эту порцию.
– Всё, наелся до отвала, – сказал он, отодвигая тарелку и отваливаясь на спинку стула.
Мама убрала посуду и принесла чашку компота из сушек. Он чувствовал, как после всех этих скитаний и сытного домашнего обеда его разморило.
Он выпил компот и сказал маме:
– Пойду, прилягу.
– Приляжь, приляжь, сынок, – закивала мама. – Устал, поди…
Леонид ополоснул лицо под краном, вытерся махровым полотенцем, протопал к себе в спальню и невольно скользнул взглядом по тому книжному шкафу, что стоял в его комнате. Его полки тоже оказались пусты.
Леонид сбросил с себя пропылённую гимнастерку и брюки, лег на койку с панцирной сеткой и укрылся тонким одеялом. Не прошло и минуты, как он уснул.
Проснулся он, когда уже начало смеркаться. Встал вялый, с отяжелевшей головой. Его форма исчезла, и на стуле у койки лежала другая одежда: отутюженные брюки клеш, приталенная синяя рубаха и трикотажные спортивные штаны. На спинке стула висел длиннополый пиджак. Всё эти вещи он носил, когда был ещё подростком и уже перерос их, но после того, что ОНИ с ним сотворили, они были ему даже и великоваты.
Он натянул на себя спортивные штаны и вышел на кухню. Мама занималась стряпнёй, стоя у стола, и у её ног вертелся кот Маркиз. Леонид умылся, выпил кружку компота с ломтем хлеба и вернулся в свою комнату.
Он включил свет.
Купленная им газетёнка лежала на столике. Он присел на стул и развернул её.
На первой полосе было напечатан жирный заголовок: «Русские идут!»
Публикацию иллюстрировал рисунок человекоподобного монстра с рогами на голове.
Статья принадлежала перу известного американского антрополога Филькинштейна, и он описывал русских людей следующим образом.
«…На лбу у этих дикарей растут рога, и у многих ещё не отпали хвосты. Русские свирепы и тупы до чрезвычайности. Они ходят в медвежьих шкурах и играют на балалайках. Если позволяют погодные условия, ходят голыми – как мужчины, так и женщины. Русские мужчины отращивают себе длинные чёрные бороды, а их женщины кутаются в оренбургские шали. Любимый напиток русского дикаря – анисовая водка.
Кровожадность русских вандалов не имеет границ.
Убив какого-нибудь невинного негра либо индейца, они снимают с него скальп, и делают чашу из черепа своей жертвы. Из этих-то чаш русские дикари пьют их кровь, перемешивая её с водкой, а потом начинают распевать блатные похабные песенки, сидя у лесных костров. Моются русские в банях совместно с женщинами и детьми, и при этом хлещут друг друга вениками из березовых прутьев.
Таков образ жизни этого примитивного народа.
Ни о каком прогрессе, демократии и плюрализме мнений эти варвары и понятия не имеют.
Не так давно были рассекречены мемуары генерала Буша старшего, хранившиеся в архивах Пентагона под грифом «Совершенно секретно». Ниже мы приводим выдержку из его воспоминаний о нападении русских вандалов на Америку в июне 1941 года по летоисчислению старого мира.
«Войдя в Вашингтон, оголтелые банды русских арабов и китайцев, все поголовно пьяные, с диким ревом снимали скальпы с добропорядочных американских матрон. Они насиловали беззащитных мальчиков и девочек и, с криком, «русские идут», выбрасывали их из окон небоскребов.
Оргия продолжалась три дня и три ночи. За это время в Вашингтоне было уничтожено 40 миллионов человек, и изнасиловано 45 миллионов женщин и детей.
В 1943 году банды русских каннибалов, с бластерами наперевес, ворвались в Иерусалим. Они расстреливали мирных евреев, сжигали их в концлагерях и топили в реках крови. Нависла жуткая угроза американской демократии и всему цивилизованному миру.
На Капитолии был спешно созван совет всех светлых миролюбивых сил планеты. Был выдвинут лозунг: «Всё для войны, всё для защиты мира и демократии!» В ополчение шли тысячи простых краснокожих индейцев и негров. В критический момент, когда русские самолёты уже кружили над Капитолием, мистер Трумэн выступил по телевидению с обращением: «Наше дело правое. Враг будет разгромлен. Победа будет за нами».
Истекаю кровью, американские ополченцы отбросили врага к брянским болотам. Они взяли противника в клещи в районе Курской дуги и одержали над ним блестящую победу. В плен были взят русский фельдмаршал Иосиф Сталин, после чего сопротивление русских дикарей было сломлено окончательно. Это был поворотный момент в битве за национальные интересы Соединенных Штатов Америки и демократию во всем цивилизованном мире.
Особое мужество в боях на Курской дуге проявил полковник СС «Галичина» Роман Шухевич и его побратим Степан Бандера. Подбив фаустпатроном очередной танк русских, Степан Бандера воскликнул: «Велики Соединенные Штаты Америки – а отступать некуда! Позади – Пентагон!» И пал смертью храбрых, подорвавшись на мине».
Далее шло предостережение маститого учёного:
Но еще и поныне в дремучих лесах Зауралья обитают колонии этих вонючих ублюдков. Встреча с ними не сулит путешественнику ничего доброго. Эти звероподобные существа импульсивны, непредсказуемы и злобны по своей натуре, и лишь немногие из них ещё пригодны для переделки, большинство же годятся лишь для общественных зоопарков, как предмет изучения доисторических рас – уродливых реликтов древнейшего мира».
Леонид отшвырнул «Наследие предков».
В голове всё смешалось, как в доме Облонских… Что за дичь? И как этот бред можно печатать в газете?
За стеной послышались голоса. Он вышел в залу и увидел пришедшего с работы отца. Он поблек, постарел и как бы скукожился, но Леонид сразу узнал его.
Отец спросил, с недоумением взирая на появившегося Леонида.
– А это кто такой?
– Твой сын, – ответила мама.
– Какой такой сын? – сказал отец. – Нет у меня никакого сына.
– Да это же я, батяня, – сказал Леонид, подходя к отцу с приветливой улыбкой. – И я вернулся домой. Ты что же, не узнаешь меня?
– Нет, – сказал отец.
– Это у него стёрли, – пояснила мама. – Всю информацию о тебе и других родственниках они обнулили, – она махнула сухонькой ладошкой. – Посчитали, что она лишняя. Но, может быть, он тебя ещё вспомнит...
– Конечно вспомнит! – бодро подхватил Леонид, хотя на душе у него и скребли кошки. – Не может не вспомнить! Ведь он же – боевой офицер! Летчик-истребитель! Не та закваска, чтобы родного сына не признать!
Он подошёл к отцу и, протянув ему руку, сказал:
– Ну, здорово, батяня!
Отец стоял неподвижно.
– Ну, что стоишь, как дундук, – накинулась на него мама. – Подай руку сыну. Чай, не отвалится.
Отец протянул руку, и Леонид пожал её. Петров хлопнул отца по плечу, продолжая улыбаться:
– Как дела, батяня?
– О’кей!
– А как на работе?
– О’кей.
– По-прежнему трудишься главным механиком?
– Есс.
– Мужчины, давайте за стол, – сказала мама. – Я дерунов напекла.
Они уселись за стол, и мама подала деруны со сметаной. Они были очень вкусные, с хрустящей золотистой корочкой. И как ей удается готовить такую вкуснятину в этом бредовом мире?
Ели молча. Отец был поглощен драниками и очень угрюм. После еды он включил телевизор Рекорд и уселся напротив него.
На экране возник овальный стол, позади которого стоял монитор с зелёной заставкой. На ней было выведено крупными жирными буквами: ТРУМЕНБОЛТ – ЦЕ ЕВРОПА! Под этим слоганом шла строка, набранная шрифтом помельче: гласность, толерантность, плюрализм мнений.
На концах стола, насупротив друг друга, сидели на маленьких одноногих креслицах, поджав под себя ноги, двое мужчин – один в затянутом, словно удавка, зелёном галстуке и в мышиного цвета костюме, и второй – щуплый, чернявый, верткий, лет за сорок, с пустыми выпученными глазами, наполненными нахальством и ложью.
– Да, к сожалению, это произошло, – с льстивой улыбкой на гуттаперчевой физиономии произнёс тип в удавке. – Демократию и прогресс – опять же, повторюсь, к нашему огромному сожалению, – впитали в свои сердца далеко не все граждане Труменболта. Некоторые их них, под влиянием русских нарративов, отвергли наши кластеры и кейсы, и избрали путь диктатуры и попрания демократических свобод...
Чернявый состроил глубокомысленную мину, отчего его физиономия приобрела ещё более глупое выражение, и, шмыгая носом и вертя головой, заговорил с густым проносом:
– Да, да, я знаю это. Вы правы. Это так. Но это невозможно – я уверен в этом. И даже если кто-то думает иначе, то это всё равно невозможно. Потому что ты или любишь ЭТУ страну – или нет. И если ты любишь наши кластеры и кейсы – и значит, ты демократ, и в твоё сердце впитались либеральные ценности. А если не любишь – ты гость, путешественник. И если эти так называемые русские люди, что живут там, за поребриком, они же никогда не будут любить эти территории так, как не любим их мы. Потому что это невозможно. Потому что это – история. Потому что этот город основали братья Трумэн и Болт. И они полили эту священную землю своей кровью и взрастили на ней розы демократии и прогресса. И эти розы демократии и прогресса они передали мне. Вы понимаете, о чём я? И теперь я нюхаю эти розочки и наслаждаюсь ими. Потому что для меня эта природа уникальна, и это море и это детство, и эти рапаны – они же вкусные. Ведь я же ел эти рапаны, потому что они вкусные. И я помню, как я ел их, и как у меня на зубах хрустел песочек. Это же невозможно придумать. И все эти места: Антоновка, Авдеевка, Ивановка, Васильевка, Счастливое, Широкое, Трудовское – я же хорошо знаю их, потому что я исходил их своими собственными ногами. И я ездил на каникулы к своей бабушке в Байденвилл, и я дышал там молекулами свободы. И я помню, как у неё во дворе бегал большой петух с золотыми шпорами и с малиновым гребнем, и как бабушка отрубила ему голову, и как она ощипала его, и сварила из него суп, и как я ел его, и как обсасывал его косточки, потому что они были вкусные. И я помню, как я пил у бабушки куриные яички, потому что они тоже были вкусные. И я помню эти рапаны, и этот песочек на зубах, и эти косточки, и эти яички – потому что это всё моё, и этого у меня уже никому не отнять. Вы понимаете, о чем я? И когда я захожу теперь в супермаркет и вижу на лотках яички, горло у меня перехватывают спазмы, и на глаза навёртываются слёзы, и я готов разрыдаться. Потому что эти яички я пил маленьким мальчиком в Байденвилле. И я дышал там молекулами свободы. И я прыгал с тридцатиметровой скалы в море и удивлял свою супругу. "Вот, смотри, как я могу". Тряслись коленки, но прыгал. Это я! Я там жил. Это моя земля, это не их земля. И они не будут здесь. Их поколения здесь расти не будут. И дети их тут не находятся. И умирать они за ЭТУ землю тоже не станут. Это никогда, никогда не будет русской территорией.
Он опять зашмыгал носом, завертел головой и нервически потер указательным пальцем лицо у своих ноздрей, как это обыкновенно проделывают закоренелые наркоманы, после чего выкатил свои пустые мёртвые зенки и продолжил развивать свою мысль густым поучительным басом.
– И если ты живешь на ЭТОЙ земле – ты должен задать себе один простой вопрос: кто ты есть на этом свете? Любишь ты рапаны, куриные яички и наши кластеры и кейсы? Или же ты чувствуешь внутри себя, что ты человек, что тебя создала господь бог, и что ты должен возлюбить ближнего своего, как самого себя? И если это так, если ты веруешь в Бога и во всю эту коммунистическую дребедень – тогда тебе лучше сразу валить отсюда за поребрик. Потому что ни у тебя, ни у твоих детей и внуков тут не будет никаких перспектив. Здесь останутся лишь те, кто любит наш флаг, нашу демократию, наши рапаны, наши галушки и наши либеральные ценности. И мы будем здесь развиваться – а они нет. И наши дети будут ходить в школы, а их дети будут сидеть в подвалах. И так, и только так мы сможем выиграть эту войну. Потому что наша армия крепка, и наши танки быстры. И наши самолеты летят, и наши танки гудят, и наши миномёты стреляют! И наши непобедимые киборги стоят на страже всего цивилизованного мира и всей просвещённой Европы. И скоро, очень скоро мы сокрушим все эти русско-бурятские орды, и наши старики получат европейские пенсии, и будут лечится в больницах будущего, и наслаждаться жизнью на своих вилах и фазендах, и путешествовать по всему миру, и пить кофе на Монмартре, и слушать музыку в Милане – а их старики будут дохнуть с голода, как крысы. И, так, и только так мы заставим их полюбить наши кластеры и наши кейсы.
– Ма, – спросил Леонид, – а что это за шут?
– Грингольц, – сказала мама.
– Какой Грингольц?
– Эммануил Михайлович.
– А кто он такой вообще?
– Наш президент.
– Какой ещё президент?
Мама сдвинула плечами. Впрочем, после всего, что с ним случилось, он уже ничему не удивлялся.
– А как же Брежнев? – спросил Леонид.
Теперь пришёл черед удивляться маме:
– Какой Брежнев? – спросила она. – Не знаю я никакого Брежнева.
– Ну, Леонид Ильич Брежнев. Генеральный секретарь КПСС?
Мама сдвинула плечами, и Леонид почувствовал, как в его груди поднимается волна гнева. Значит, они превратили его родителей в настоящих манкуртов, не помнящих ни своего прошлого, ни своего родства!
Но он тут же одернул себя: старший сержант Петров, отставить панические настроения… Разберёмся…
Он ещё не знал, как, но уже понял, что будет бороться с этими мерзавцами, даже если останется единственным из всех людей на планете Земля.
Он вошел в спальню, надел брюки-клеш с широким скошенным поясом на двух блестящих пуговицах, однотонную синюю рубаху, носки с ромбиками и остроносые туфли на высоких каблуках. Чуток подумав, прихватил с собой и пиджак.
Когда он появился в зале, папа всё ещё сидел у телевизора. Леонид заглянул на кухню и сказал маме:
– Ма, я поду, пройдусь, подышу свежим воздухом.
– Пойди, пойди, сынок, – закивала мама. – Чего в доме-то сидеть?
Он вышел во двор, подошёл к палисаду, накинул на плечи пиджак, ибо уже повеяло прохладой, и стал смотреть на реку.
Как там Лина, вдруг подумалось ему.
Ему припомнилось, как они встречались с ней тихими летними вечерами, и в трескучие зимние морозы, и как целовались в разных укромных местечках, и как она таяла в его объятиях и шептала ему, что он – её единственный, её любимый человек. И как она провожала его в Армию и обещала, что будет ждать его, и писала ему такие теплые, такие нежные письма…
Ах, Лина, Лина, девочка ты моя... Как тебе живётся-можется в этом чудовищном мире?
Он решил не думать о ней, но, казалось, кто-то невидимый вдруг открыл в его душе шлюз воспоминаний, и они хлынули в его сердце…
И ему вспоминались их встречи, и её ясные синие глаза, и её губы, и он вновь ощутил ту трепетную нежность, что поселилась в их сердцах…
Он стоял в тени старой яблони, по которой лазил когда-то ещё мальчишкой, у невысокого палисадника, и облитая луной река лежала перед ним прямо через улицу.
Ах, как было сейчас хорошо! Какая божественная благодать разлита в его родном краю!
Но что это?
Вдруг он увидел, как с противоположного берега реки хлынул поток воды, и Светлица стала на его глазах вздуваться, превращаясь в озеро. И в лунном сиянии по воде заскользили силуэты каких-то людей. Их полупрозрачные фигуры шли цепочкой, затылок в затылок, словно некие эфирные фантомы, и бесследно исчезали в сиреневой полутьме.
И тут он вспомнил! Вспомнил всё!
И как капитан Брянцев отправил его в разведку с Касымом Калиевым, и как на них наползло сизое марево, и как он обмяк, и, уже теряя сознание, увидел безголовых существ, смахивающих на манекены. И как он выпустил пулю из своего калаша в одну из этих сущностей и погрузился во тьму, а когда вынырнул из неё, то вот также, как и эти призрачные люди, скользил по воде в цепи подобных ему существ. А потом они вошли в длинный барак и улеглись на койки, и над ними включили какие-то излучатели. И желтые лучи упругого света струились с больших тарелок под потолком, обливая их холодным мертвенным сиянием, и на душе у него стало так тяжко, и такая вселенская скорбь, такая смертная тоска вселилась в него, что этого невозможно описать никакими словами. И каким-то уголком своего сознания он понимал, о! он очень хорошо понимал, что над ним ставят какой-то дьявольский эксперимент. Но он, как покойник, не мог пошевелить ни единым членом.
Так и лежали они в том бараке, словно поленья дров на дне преисподней, лишенные воли, апатичные ко всему на свете и как бы замурованные живьём в некие коконы.
А когда излучатели были выключены, явился некий вертлявый тип в белом халате, с рыхлым бабьим лицом, и велел им вставать, выходить из барака и строиться. И они, подобно загробным теням, начали выходить во двор и строиться в шеренгу. И доктор стал делать перекличку, сверяясь со своим списком, и он, старший сержант советской армии Леонид Михайлович Петров, почему-то вдруг откликнулся на имя О’Лонни. И в тот момент он уже не знал, ни кто он такой, ни как попал в этот ужасный мир. И все они были теперь уже иными существами – уродливыми, хилыми, равнодушными ко всему на свете слугами Вельзевула, не помнящими ни своего прошлого, ни своего родства.
А тем временем возле барака их уже ожидал ЗИЛ с брезентовым тентом. Из кабины выпрыгнул щеголеватый прыщеватый гуманоид в зелёном мундире и спросил:
– Ну что, доктор? Готовы?
Тот, что манипулировал их душами и телами, ответил:
– Да. Вот список. Можете забирать.
Доктор протянул существу в мундире список личного состава. Тот взял его, прошёлся вдоль строя и пересчитал новоиспеченных вебштейнов поголовно, как скот.
– Ну как? – спросил доктор. – Порядок?
– Есс, – ответил гуманоид. – Все сходится. Теперь осталось лишь зачипировать их, и всё будет о’Кей!
– И ещё завакцинировать, – вставил доктор. – Генная модификация – эта тоже очень важный элемент эксперимента.
– Да, да. И зачипируем, и завакцинируем. Будут, как огурчики в огороде у тети Глаши.
Он махнул рукой новобранцам:
– В машину! Живо!
Новоиспечённые вебштейны послушно полезли в кузов, обтянутый брезентом. ЗИЛ тронулся с места. Ехали молча, как тени в обители мертвых, не зная, куда и зачем. Да и какая разница? Везут – значит, так надо. Их дело маленькое… сверху виднее…
Они проехали километров двадцать, когда раздался громкий хлопок и грузовик понесло в сторону. Заскрипели тормоза, и машина остановилась. Все сидели, как истуканы.
Снаружи послышался голос военного:
– О’ Брайн и О’Керри! На выход!
Леонид сидел у заднего борта машины и, когда О’ Брайн и О’Керри спрыгнули с кузова, он последовал за ними.
Машина стояла на грунтовой дороге в небольшом перелеске. Оказалось, у ЗИЛа лопнуло заднее колесо. Шофер уже вылез из кабины и тащил домкрат и баллонный ключ. Он подошел к лопнувшему колесу, осмотрел его, задумчиво покачал головой, присел на корточки, установил домкрат под каркас кузова и дал знак одному из вебштейнов работать ручкой гидравлики, а другому протянул ключ. Гуманоид в военном мундире стоял позади них, заложив руки за спину и начальственно перекатывался с носков на пятки. Шофер двинулся за запаской. На Леонида никто не обращал никакого внимания, и он направился к кювету. Он уже почти дошёл до кустов за обочиной, когда гуманоид заметил его.
– А ты куда? – спросил он.
– Отлить, – сказал Леонид.
– А-а… – протянул военный. – Ну, давай, только пулей тут у меня.
Леонид кивнул.
Он перебрался через неглубокий ров, зашел за кусты и оглянулся. Внимание всех было приковано к запасному колесу, и он бесшумно двинулся к перелеску, до которого было уже рукой подать…
Продолжение 8. Прыжок в неизвестность http://proza.ru/2024/04/13/472