Зонтик

               

Если поставить друг на дружку два куля муки да напрячь фантазию, то, глядишь и вышагнет из того нагромождения на свет Божий Валий Осипович Мифодьев – грузный старик с сивой перепутаницей кудрей на голове и с такой же роскошной бородой
Одет он был всегда одинаково: летом – в мышиной масти   пиджачную пару; зимой – в ту же пару да в расстегнутую напрочь синюю куртку с неожиданно яркой оранжевой подкладкой.
Шапок он не носил, да, поди, и шевелюру никогда не расчесывал, считая, что унять ту немыслимую поросль по силе лишь Творцу, но никак не творенью.
Кстати, о зиме. Впервые я увидел Валия лет десять тому назад после Нового года. Шумно сопя, он топал к газетному киоску, а навстречу ему нёсся расхристанный малый лет двадцати. И влип на полном ходу в необъятное пузо Мифодьева. Шапка торопыги улетела далеко в сторону, а воротник шубейки оказался в могучей длани Валия.
- Что, сынок, на работу торопишься? – участливо выпучился он на парня. – Ну, давай, беги, помогай Родине! – И подпихнул к сугробу: - Только шапку подбери! 
В другой раз я встретил его летом. Работал тогда водителем такси, гонял на «Волге» куда глаза глядят, и вот споткнулись мои глаза тем июньским днём о могучего старика. Тот торчал кряжем у обкома партии, норовя остановить попутку, да где там – нельзя у обкома останавливаться.
Но я тормознул:
- Садись, деда!
И тот не подкачал: пал живёхонько в тачку, и будто бы не было нас у партийного логова. …В аэропорт старик спешил: вот-вот регистрация закончится, а у него, как говорится, ни пены, ни пузырей!
Прикурив беломорину, пассажир сплюнул попавшие в рот табачины за окно и сурово полюбопытствовал:
- Идёт служба?
- Идё-ё-ёт…
Дед, оказывается, был писателем и сегодня собрался на Север как раз по заданию руководства области! И значок с пёрышком на его пиджаке был не простой, а специальный. Участник   писательского съезда.
Я даже пощупал полу того пиджака: первый раз живого писателя вижу.
- И о чём пишите? – не удержался. – Про войну?
Дед посмотрел на меня, как хозяйка на упавшую щепотку соли: и  подбирать толку нет, и терять - жалко. Но снизошёл-таки до ответа:
- Про войну, милый мой, не от хорошей жизни пишут! От нужды… А надо не стрелять да морды утюжить, а строить. Строить, - повторил, - и познавать! …Видишь солнце? Откуда оно? …И я не знаю. …А правда - что такое? Вроде бы, ничего, - потёр   пальцами правой руки друг о дружку, - а поярче солнца будет. Её, милый мой, искать надо! И пока ищешь – не до драки тебе, не до глупостей. О том и пиши!
 Он говорил, а я слушал. …И  сам ведь  пытался сочинять в молодые годы. Именно сочинять, а не видеть  того, что творится рядом. Писал всякую всячину и посылал в детские журналы.  Потом писательский зуд утих и сошёл на нет.
  И правду искал, не без того. И в институте, и  на автобазе, куда попал по распределению, но дело то оказалось пустое. Всё равно, что курицу щипать на лету. И другое досадно: ищешь-ищешь, доказываешь очевидное, а потом, глядишь, и сам где-то от    правды отойдёшь.
Пассажир дымил папиросу за папиросой, а в порту черканул на обрывке газеты свой адрес: заходи, мол, когда из командировки приеду.
Через неделю я заглянул к Валию и был совершенно ошеломлён: книги теснились вдоль всех стен его берлоги. Да, собственно говоря, там ничего кроме них и не было.
Весь вечер я разглядывал книжное богатство, а на прощание Валий подарил мне несколько брошюр с советами мастеров пера молодым литераторам. Вот, мол, почитай, да перепиши для начала «Капитанскую дочку»! Поучись у Пушкина краткости. 
Теперь я заходил к Мифодьеву так часто, что уже боялся ему надоесть. И потому начал хитрить: придумывал дело, да такое, чтобы обязательно оборачивалось оно в стариковскую пользу: то на почту норовил свозить, то в переплётную мастерскую. А то и в специальный магазинчик для ветеранов войны на окраине города.
Дорогой я слушал воспоминания о писателях, о приёмах их работы, а когда однажды  вставил пару слов о  Леонове: вот, мол, что пишет в последнем номере «Литературной газеты», Валий согласно кинул взгляд к носу и противоречить не стал: да-да,  помню! Так и говорил месяц назад в Переделкино.
И я увял от того согласного «да-да!», как лилипут от одобрительного похлопывания Гулливера, и больше в наших разговорах ни с кем из известных писателей не высовывался.
Когда написал свой первый рассказ и принёс его Валию, тот долго смотрел на захватанную тетрадку, потом  выдохнул: «Погоди до завтра!» и выпроводил меня за дверь. Утром тетрадку вернул, пришпилив сверху обложки несколько четвертушек с замечаниями.
- А теперь, – сказал, – почитай-ка мне свой рассказ вслух!
И морщился при каждой моей заминке. Он ведь слово-то любил, не терпел кувырканий.
Потом взял и закруглил:
- Завидую тебе!
Смелое, мол, перо. А мастерство – дело наживное. 
И гонял, как следует, с каждым новым рассказом, в оконцовке  гонялок согласно сопел и откладывал поделку в сторону: пусть, мол, полежит. 
Когда рассказов набралось больше десятка, Валий принялся сочинять предисловие к моему сборничку прозы и написал бы его, да случилось непредвиденное: умер.
Всё, некому стало ругать! И это «некому» меня крайне ошарашило. Ведь свобода, как говаривал в минуты откровения Валий, очень дорогое удовольствие.
                *   *   *
Но почему я разговор о Мифодьеве затеял?
А вот почему: минувшей ночью приснился Валий. Был он вроде бы тот же - и вроде не тот. Больно уж кудри были белы. Стоял суровым сугробом метрах в пяти и с любопытством смотрел на меня.
И я не знал, что сказать. Наконец, нашёлся: 
- Значит, есть, выходит, загробный свет?
- Как видишь… - усмехнулся Мифодьев. Но не всем лицом усмехнулся, а лишь глазами. И губы над снежной бородой при этих словах даже не дрогнули. 
И чувствую, что времени отмерено на наш разговор с воробьиный нос, а какой следующий вопрос задавать – не знаю. Потому и сказал, как бы гордясь собой:
 - А я ведь рассказы, Валий Осипович, писать не бросил! Уже несколько сборников выпустил. …Как они вам?   
- Та-а-ак…
И меня почему-то совсем не удивила неопределённость его   ответа:
- Понятно… - согласился с Валием. - Желчи, поди, много… Всё чего-то доказать пытаюсь.
А тот смотрел на меня из своего бытия и недоумённо, и, вроде бы как, снисходительно.
- Чего ты  к этому зонтику привязался? – Наконец услышал я. - Нудишь, и нудишь…
- К какому зонтику?
И вспомнил:
- Ах, к этому… Так ведь не в нём дело-то, не в нём! Помнишь, как было…
                *   *   *
Я спешил тогда в свой гараж. Всегда пешком за машиной хожу, а тут дождик закапал, вот и сел в троллейбус.
В нём тряслось двое пареньков, которые  выскочили возле университета, да шумно дышащая старуха лет семидесяти пяти в длинной  зелёной кофте. Старуха сутулилась у передних дверей и, хотя рядом блестел поручень, держалась не за него, а за локоть   кондукторши: 
- Вот, подлюка: моросит и моросит!
Это она про дождь. Сначала тот довольно громко   прохаживался по крыше троллейбуса, а теперь убавил оборотов, но всё же чувствовался.
- Простужусь, поди, без зонтика… - ворчала старуха. - Как   начинают дожди поливать, сразу на сопли исхожусь!
- А возьмите мой, - предложила кондукторша, - обратно пойдёте – занесёте в дежурку! – и ткнула сумкой с билетами  в сторону разворотного кольца троллейбусной линии. – Ольга  я! Так и скажете потом.
И это меня крайне удивило. Выходит, кондукторша пассажирку совсем и не знает?
Еле дождавшись, когда троллейбус подкатит к остановке и старуха ковыльнет под дождь, я сунулся к кондукторше.
- А как?! – недоумённо уставилась та на меня. – Как это  зонтик не дать? Дождик ведь! 
- Понятно… Ваш зонтик – вам и решать!
И тоже вышел на волю. …И тут же вспомнил, где я видел ту старуху!   
                *   *   *
В годы перестройки на ступеньках длинного, как гусеница, универсама возник крохотный рынок. Потом грянул капитализм, магазин поделили на дюжину забегаловок, а рынок так и остался.
И найти здесь можно было всё, что угодно: от берёзовой метёлки до картошки.
Вот картошки я и хотел купить в прошлое воскресенье. Взял авоську и пошёл к магазину. Потолкался возле лотка с карасями: звери – не караси! Из самой озерной гущи, знать, выволок их неутомимый рыбак, сунул в мешок и пулей сюда.
На нижней ступеньке магазинного крыльца посиживала толсторожая старуха. Растаращив укрытые юбкой ноги, она поставила рядом перевёрнутое ведро, а на него примостила пару целлофановых пакетов картошки. Один цветастый, с рыжей коровой да котом Матроскиным на хрустящем боку, а другой -   прозрачный. Его-то и решил купить. 
Старуха почему-то обиделась и, буркнув: «Брал бы тот!», нехотя полезла в карман зелёной кофты за сдачей.
Отсчитывала монетки она нестерпимо долго, а, отсчитав, сунула их зачем-то в другой карман кофты, делая вид, что сдача, мол, есть, да уж больно мелка. И опять принялась чего-то выискивать…
Получив, наконец, нужное, я направился к дому и лишь там вспомнил, что сдачу взял, а картошку получить забыл.
И поспешил опять на рынок. …Вот та старуха. Внушает что-то соседке справа, такой же бабке, только калибром пожиже. И у той молодая картошка, но россыпью. Я бы у неё купил, повыбирал бы покрупнее да почище, только не было её в прошлый раз.  Как и не было сейчас, чёрт возьми, и моей покупки на знакомом ведре! Лишь прозрачный пакет полёживал.
- Картошку у вас покупал, - доложился торговке, - а взять забыл!
       - И чего? – бойко отозвалась та. Будто бы готова была к   встрече со мной. – Забыл, так гляди, где она! Весь товар тут… - и руками развела, выказывая, что ни рядом, ни в руках у неё ничегошеньки нету.
Да-а…
И моя растерянность, знать, придала энергии старухе:
- Покупай ещё раз, да не зевай больше! – бросила она и, выказывая, что картошки у неё ещё осталось пруд пруди, пнула ногой сумку с товаром.
Сумка съёжилась и в её горловине мелькнул знакомый пакет с Матроскиным:
- Вот моя картошка! – ткнул рукой в сумку.
- Твоя, так бери! – ни грамма не смутилась торговка.
И повернулась к соседке, продолжая, знать, давнишний разговор:   
- Ты пакетами торгуй, не россыпью, а то крупную картошку возьмут, а горох останется
Вот же бестия! …И как её земля носит?
Да, выходит, носит. И не только носит, а ещё и зонтики   подкидывает. 
                *   *   *
И два дня я о том зонтике думал, занозой сидел он в моей голове. А когда рассказал об увиденном сыну-адвокату, тот даже   расхохотался:
- Силён сочинять! Кто же незнакомому человеку зонтик   доверит?
- Есть такие… Я же не выдумал!
- Ладно, ладно, - успокоил. С некоторых пор он почему-то покладистым стал. Поди, мои нервы бережёт. Но всё же  не удержался от поддевки: - Может, она ещё и вернула его?
Ну, вернула – не вернула, не знаю. Но узнаю: дежурка  кондукторов по пути в гараж.
И на моё счастье мне даже не пришлось в ту дежурку заходить: когда я следующим днём свернул к многоэтажке, в подошве которой ютилась диспетчерская троллейбусников, то у крылечка увидел знакомую кондукторшу.  Она выбивала пыль из коврика.
- Какой зонтик? – удивилась вопросу Ольга.
Потом сунула палку под крылечко и протянула:
- А-а…  Я уже и забыла о нём! …Нет, не было бабушки. Болеет, поди. - И ни капли тревоги не было в её словах об одолженном зонтике. – Принесёт, чай, завтра!
- Ясно… Ввели старуху в грех! А их у неё и так хватает…
- В какой грех?
- В такой! – И пояснил: - Не вернёт зонтик – вот и грех! …А грех не луковка – за него не ухватишься!
А дальше говорить не стал: вряд ли она читала Достоевского с его притчей про злую бабу, которую после смерти черти кинули в огненное озеро, а ангел-хранитель вспомнил единственную добродетель скверной бабёнки, подбежал к Богу и говорит: «Она ведь однажды луковку нищенке подала, пощади за это!». «Вот и тяни, - ответил Бог, - её из озера за эту луковку!»
- И что теперь делать? – растерянно спросила Ольга.
- Подумать надо. …Рынок возле универсама знаете?  Там та старуха постоянно и пропадает – картошкой торгует. Вот и съездите к ней: искусили, так спасайте! …Как иначе?!
- Ой, беда… - совсем уже смутилась собеседница. – Усовестили вы меня!
                *   *   *
- Вот как было, Валий Осипович! …И ещё могу кое-что припомнить!
А Мифодьев будто бы не заметил временной прорехи, в которую пронеслись в моей голове воспоминания о старухе.
- А зонтик ерунда! – воодушевился я, - Дело - в слове! Дал – держи! …Ладно, - смягчился, - не вышло сегодня, завтра загляни в дежурку! Не всё ведь время на рынке торчать.
- Но, Борис… - начал было Мифодьев.
Да я, каюсь, перебил:
- Полвека Борис, а никак  не привыкну к пустословию.  Сказал - забыл… А так жить нельзя! Отвечай за слово. …Потом, глядишь, и сами себя кормить научимся! …И луковку кому-нибудь подадим, не без того! Только уже от истинных щедрот подадим, не от   хвастовства.
- Опять ты за свою луковку! – оборвал меня Валий. – Да и не спаслась та баба у Достоевского. Оборвалась   луковка!
- Правильно! Грехов-то больше оказалось… А была бы к той луковке ещё одна – всё! Глядишь, покрепче бы верёвочка вышла.
Говорю те слова и вижу: Мифодьев вроде бы рядом со мной стоит  и в то же время будто бы далеко-далеко от меня. По ту сторону земной суеты. И не люди там живут, а добрые-предобрые ангелы.
Но мы-то, чёрт возьми, пока на земле: и я, и старуха! Нам ещё   жить да жить придётся, помучиться душой-то…
- А, может, - осенило меня, - и нет никакого огненного озера на том свете, придумал его Достоевский? …И ни к чему мне о той старухе тужить, голову забивать?!
И испугался: уже не белый, как сугроб, стоял передо мной Мифодьев, а совсем другой – как при жизни. Волосы его кипели сивой шапкой. И тот Мифодьев усмехнулся язвительно и сказал:
- А я бы сходил всё-таки ещё раз к той Ольге! Спросил у неё про торговку.
И  вдруг волосы у него побелели, словно бы молоком их облили, и он  стал всё тем же Мифодьевым из сна: далёким и благостным.
А потом вдруг опять стал сивым:
- А я бы спросил! – услышал я вновь. 
И проснулся. …Вот сон, так сон! Вроде бы с зонтика всё началось, а вылезло в разговор серьёзней некуда. Потому и не в зонтике дело! В другом оно… Не могу больше терпеть человеческой фальши, взрываюсь от неё!  …Мы ведь с Валием в год его смерти тоже часто спорили. Вернее, он спорил… Всё ввязывался в какую-нибудь жизненную заковыку, всё шумел. А в тот последний вечер, когда Валий услышал, что наше проворовавшееся правительство опять обделило медиков зарплатой, вырвал штепсель телевизора и долго не находил себе места: топал и топал между книжными полками:
- Что мы за люди такие?! – гневно грохотал. - Почему позволяем издеваться над собой?!   
Я возражал, но вяло: чувствовал скудость своих аргументов.
Потом, уже прощаясь, он выскочил следом за мной на лестничную клетку: «Прости, - сказал, как бы извиняясь за   случившуюся горячку, - не обращай внимания!  …И чего со мной   творится? Вчера в магазине раскричался. И вроде бы не с чего: из-за червонца. Подал его пацанёнок продавцу, а монета возьми, да и скакни под прилавок. И всё – пропадай парнишкин хлеб! Неохота ведь продавщице нагибаться. …Расту я что ли? Любая мелочь цепляет!».
 Да не мелочь это, а дрянь человеческая… И ты, Валий Осипович, не хочешь с ней уживаться! Вырос, значит…
Теперь и сам всё это вижу, чувствую глубину мысли тогдашнего Валия. …Значит, и я расту!