Её звали Ани. Анна-Мария Майоль, она была француженка и актриса.
Вы меня понимаете? Даже на слух это воспринималось заманчиво. Уже это возбуждало, будоражило воображение.
К тому же в ней проглядывала порода. Её родина – Корсика. Родина одной сумасшедшей бестии, поставившей на рога полмира. Я на Корсике не был, но чувствовал, – нормальный человек там зародиться не может.
Она жила в Париже, училась в Сорбонне, (пока не сорвало её в наши края) но детство провела на острове. Отец с матерью в ту пору хипповали – так что девочка насмотрелась разного. И постоять за себя могла.
А Корсика, как я понял, что-то вроде Дагестана или Чечни. Там живёт народ дикий, свободолюбивый, непосредственный и чистый – обуреваемый страстями. Корсика – родина страстей. Если я правильно понял...
Посёлок Сетунь не так знаменит. Пока. Но и он войдёт в анналы истории как родина разнообразнейших комплексов…
Дорога в ад, как обычно, стелилась гладко.
Поначалу всё было привычно: водка с пивом. И чёрные глазки напротив. Но потом в этих глазках едва уловимо вспыхнул блеск...
Этому блеску я бы мог посвятить чёрт знает сколько страниц. Но не буду. Его невозможно описать, и не нужно пытаться. Скажу лишь: это несравнимо ни с чем. Это лучшее, что я видел на земле.
С этого призывного блеска у них всё и начинается. Все их безумства.
И у меня началось. Но я задумал почти не возможное: на этот раз уберечь его для себя. Я тут же забыл про свой непробиваемый панцирь.
Послушайте старого любовника в отставке – наука любви так устроена: «или – или». В доспехах и при оружии невозможно прикоснуться к душе…
У нас всё закрутилось молниеносно.
-Я тебя провожу, – сказал я.
-А мы разве не поедем к тебе?
Внутри у меня всё вспыхнуло. Ничего себе! Всё просто, естественно… разве такое возможно? Мы не привыкли… с нами нельзя так! Без разных кокетливых штучек, загадочных взглядов, не говоря уже о разнообразных коварных уловках, жеманных интрижек, тончайших сетей. Без всяких там «сегодня не могу», «завтра созвонимся», «у нас всё ещё впереди, солнышко»… И поздних признаний: «Я тебя ужасно хотела тогда, но ты не настоял». Без всей этой дребедени, чем бывают набиты женские головки, накануне спаривания.
Нет, положительно, Корсика, мне нравятся твои дочери!
Мне, возможно, возразят. Ну, как же, а любовные игры, а брачные танцы? А ухаживание при свечах, а бдение у телефонного аппарата? А уж потом «сплетенье рук, сплетенье ног, судьбы сплетенье». А я ничего не отвечу. Я промолчу. Но подумаю: если вам так нравится танцевать – танцуйте. Играть? – играйте, бога ради. А уж про бдение у телефонного аппарата и говорить не охота. Шесть лет бдел, а потом еще десять… У меня на эти бдения – стабильная аллергия. Впрочем, я ни на чём не настаиваю. В конце концов, кому, что по вкусу. Кому нравится водевиль, кому мелодрама. Лично мне по душе – трагедия. А у трагедии свои законы. И свой суровый сценарий.
Почувствовав однажды вкус крови, поверьте, невозможно пить клубничный компот.
Я ей сказал как-то… потом, через несколько дней: «У нас любовь рифмуется со словом кровь. А у вас амур – тужур. Всегда – любовь. Легко и непринужденно. Неплохо устроились…»
И она мне преподала урок французского: «Аmour – любовь. Mort – смерть».
О, французы, мать вашу, вы же, черти, смотрели в корень! Я всегда подозревал – эта умная нация, понимающая толк в любви. И в смерти.
Мы поехали ко мне…
Она спросила… (Мы спускались в лифте, покидая своих приятелей, познакомивших нас.) Я попытался её поцеловать, но она отстранилась и спросила: «У тебя, наверное, было много женщин?»
Что ей было ответить? Я никогда не вёл донжуанского дневника. Впрочем, вру, в юности записывал книги, которые прочитал и баб, которых трахнул. Соотношение было примерно фифти-фифти. Но потом влип в одну штучку, журчащую как ручеек, и занятие это бросил.
-Три тысячи – соврал я, подражая Есенину из «Романа, без вранья» Мариенгофа.
-Ого! – она восхищенно посмотрела на меня, – три тысячи?!
-Ну, триста – я продолжал цитировать Есенина, (именно так он убавлял количество дам, отнимая нули от цифири) – ну, тридцать…
Она меня уже не слушала. Её вполне устроила первоначальная версия.
Мы ехали в пустой электричке друг перед другом (визави и тет а тет). Я зажал её колени своими коленями и рассматривал в упор.
Её не смутил мой пристальный взгляд. Она жила сама по себе, вернее в ней кто-то жил и, подозреваю, не один персонаж. Она была разная, меняясь от взгляда, жеста, интонации, слов, обращённых к ней или произносимых ей самой. Тогда из неё выглядывал мальчишка-сорванец, живой и непосредственный. Или зверушка, смотрящая на мир с удивлением, но всегда готовая среагировать на его непредсказуемый ход.
Худенькая, чуть угловатая, с ясными чертами лица. Эдакий оленёнок… Красивый большой лоб, с гладко зачесанными назад волосами. Совсем без косметики… У меня сильно накрашенные женщины, а особенно девушки, вызывают почти мистический ужас. Но, главное, она светилась тем едва уловимым блеском, что называется ум, и талант, и страсть. Мне нравилось решительно всё.
-Что, не нравлюсь?
-Ты похожа на итальянку. На ангела с фрески итальянских мастеров.
-Я похожа на грузинку. Мне никто не верит, что я француженка. А отец у меня действительно…
-Грузин?
-Корсиканец!
-Крёстный отец «Коза Ностры»? – Я пытался пошутить, но подвело знание географии. Круглый двоечник – это пожизненно.
-«Коза Ностра» возникла на Сицилии. А Корсика – родина Наполеона.
-О-у!..
Впрочем, разница небольшая… Я где-то читал, что мафия зародилась, как освободительное движение. Аббревиатура M. F.- (Morte Francia) – смерть Франции – лозунг борьбы с захватчиками – легла в основу названия их организации, впоследствии переводимой, как «Моя семья» (Mia familia). Наполеон тоже начинал как освободитель. А закончил – известно каждому школьнику (даже такому незадачливому, как я) – покорителем мира и пупом вселенной. Короче, и у тех, и у этого просматривались явные признаки деградации. Я уж не говорю, о количестве загубленных душ в результате их творчества…
Мы тоже начали романтично: провалялись три дня на моей широкой и жёсткой кровати…
Если совсем кратко и без поэтического придыхания, то ели, спали и трахались. Мы стали растениями, тянущимися к солнцу или зверушками, отогревающими друг друга. То есть жили там – в высшей точке блаженства – о котором мечтают, слагают стихи, песни, поэмы и прочую ерунду, окрашенную этим сладостно-таинственным, щемящим чувством влечения друг к другу и вспоминают потом все оставшиеся дни. И охраняют это от посторонних взглядов как величайшую тайну, подаренную тебе.
Вообще, это состояние описывать опасно, а по большому счёту невозможно. Получится или лживо, или, что страшнее – пошло. Я и не стану. Скажу лишь, кто его испытал – поймёт меня.
Ещё мы говорили. Нас будто прорвало… мы раскрывались друг перед другом без опаски показаться самими собой.
По-русски она говорила почти без акцента. Сорбонна (филологический факультет), 10 лет проживания в Москве, учителя русской театральной школы, поставившей ей язык, и, наконец, театральная общага, сделали своё дело: говорила она свободным современным языком. При этом страшно материлась и выдавала убойные фразочки на манер «я вас умоляю!» или «может тебе ещё и пососать» (по-французски, очевидно, очень смешно звучит «пососать»). Общага оказалась сильнее русской театральной школы.
Когда в первый раз она мне сказала: «Я вас умоляю!», сделав при этом кокетливый жест, типа «брось трепаться», я опешил…
-Откуда это у тебя, девочка?
-Что? – не поняла она.
-Эти одесские пошлости.
-А что… у нас все так говорят…
Ну, с матом-то всё было ясно. Общеизвестно, иностранцы русский мат просто обожают. Я слушал однажды азербайджанца, говорящего со своим земляком: «Тыр, пыр, абракадабра, ****ец, – тары-бары-растабары, ёб твою мать, шуры, бля, муры» и т. д.
Мне было приятно, что я кое-что понимаю…
Впрочем, Ани матом не ругалась. Она на нём говорила, причем с каким-то восторгом произнося матерные слова.
Я спросил, а как это будет по-французски – научи. Она воскликнула (от волнения даже съехав на акцент):
-Это ужасно, плёхо… Фу!
А с «пососать» вышла такая история.
Её достал один очень въедливый режиссер экспериментатор. Психологический театр умер, – вещал он, – его нет в принципе! Надо двигаться… выражать свои чувства движением, пластикой» и всё в том же духе.
Шесть часов репетировали какую-то ерунду – рассказывала Ани – прыгали, как идиоты… что-то изображали… Наконец, я не выдержала – села на стул, думаю, а пошёл он в болото!
А он подбегает… весь в творческом экстазе: «Ну, в чём дело, Анна? Надо преодолеть себя… выложиться… надо через «не могу»! А как же… всем трудно!..».
Я и сказала: «Может тебе ещё и пососать?»
А что? Он отпал. Вообще больше не трогал. И репетицию перенёс.
Я её спросил тогда: «И с этим местным фольклором ты ходишь к французскому послу?». (Её туда приглашали на приёмы). И она ответила, с достоинством посмотрев на меня: «Не бойся, мы всё умеем».
Француженкой она была стопроцентной. Только сумасшедший мог принять её за грузинку. Надо сказать, я имел большой опыт общения с этой нацией. У меня был друг француз (с типично французской фамилией Власенко и французским же именем – Серёжа). Он несколько лет жил у меня и в квартире, и в мастерской.
Приехал он по зову сердца и, выполняя последнюю волю отца – русского морского офицера. Приехал в Москву учиться играть на балалайке. В своё время его увлёк Нечипоренко – бог, создавший свой неповторимый стиль игры на этом, казалось бы, примитивном инструменте и виртуозно исполняющий Моцарта, Баха, Сен-Санса, Паганини.
В те же времена (почти былинные) не без его участия, был у меня непродолжительный, но бурный роман с его знакомой француженкой, которая, кстати, по-русски не говорила ни слова, что не мешало нам понимать друг друга вполне. Язык любви – самый бессловесный. Это я вам говорю – отставной любовник волочила.
Да, француженкой она была стопроцентной, но не той, какой их рисует людская молва: любовь, французский поцелуй, легкомысленность, шарм. Француженка проглядывала в ней иначе. В раскрепощённости и какой-то биологической естественности.
Мои соотечественники великолепно знают: то ли крепостное право, то ли Сталин со товарищи въелись нам в подкорку, но наша зажатость, закомплексованность стали национальной чертой.
Даже после 15 лет относительной свободы, посмотрите на наших детей. В передаче «Поле чудес» бывшие советские дети – латыши, армяне – даже российские – башкиры, татары, – ведут себя хоть как-то – пляшут, поют, что-то рассказывают. Только русского мальчика зажимает в тиски сознания своей неполноценности до полной катастрофы. Он молчит! Его спрашивают, а он молчит. А Якубович крутится при этом как уж на сковородке. Но видно, какие муки стынут в глазах мальчика, какие трагедии назревают.
Я раньше, дурак, стыдился этого, но теперь горжусь им. Да, это наш мальчик, похожий на меня. И, смею надеяться, из него получится сложная, думающая личность. Потому что правильно – ещё не есть истинно, а гладко и естественно – не обязательно путь познания.
Не знаю, к чему я это все наплёл, но естественность моей француженки не мешала ей думать, сопереживать и периодически впадать в депрессуху (по её же выражению).
И вообще, я хотел сказать совершенно иное (а меня повлекло на любимые комплексы). Я хотел высказать сентенцию: постель – поле интернациональное. И неважно, какая национальность лежит рядом с тобой: эстонка, грузинка или кореянка.
Все женщины хотят одного, чтобы их раскрыли и увлекли на небеса.
В постели всё-таки всё зависит от мужчины. Нежность, постепенность и настойчивый поиск сокровенных местечек – сделают своё дело: она попадет в рай. А уж потом обязательно позовёт и тебя.
Она мне сказала:
-У меня таких мужчин ещё не было. Ты мне нравишься, нравишься, нравишься…
-А какие были?
-…нравишься, нравишься, нравишься…
Она повторяла и повторяла, будто сам звук этого слова, произносимого многократно, нёс в себе сексуальный мистический смысл. Она будто впала в транс и шаманила.
-…нравишься, нравишься...
Я попытался её отвлечь:
-Скажи кукушка, сколько нам ещё вместе жить?
-…нравишься, нравишься…
-Раз, два… ну… ещё!
-…нравишься, нравишься, нравишься…
Конечно, она была актриса. И, очевидно, неплохая. И волей-неволей эта профессия жила в ней. Поэтому все эти затянувшиеся сцены с «нравишься, нравишься» были, отчасти её творчеством.
На сцене я её так и не увидел. В свой театр она меня не пускала, вернее не приглашала. Впрочем, я туда и не рвался. Я равнодушен к театру (а на сцене видеть её я боялся – боялся разочарования). И вообще, по большому счёту я равнодушен к любому творчеству, в котором сам не участвую. Меня, как и всякого нормального художника, увлекала только единственная персона – ваш покорный слуга.
Но пока мы раскрывались друг перед другом.
Она мне тут же всё и рассказала, что хочет замуж, что устала в этой ненормальной стране скитаться по чужим квартирам, что хочет свой дом, уют… свои чашки, в конце концов! Что ей осточертели эти дурацкие визы, которые она вынуждена получать… эти чиновники, постоянное хамство…
-Я так и сказала ему (нашему общему знакомому): найди мне мужа!
И ещё она мне рассказала про своё детство, проведенное на Корсике, про отца, даже показала его фотографию. Девочки часто любят больше своих отцов… Рассказала про то, что росла почти беспризорным мальчишкой, потому что водилась с пацанами, дралась… А мать в это время хипповала…
-Я ненавижу до сих пор этих грязных, волосатых, полупьяных мужиков… – Она больше ничего не сказала о матери. Было ясно, эти воспоминания – самые яркие – причиняли ей боль. – Потом была Сорбонна… недолго… Я всегда ощущала себя русской актрисой… Не знаю откуда взялось это ощущение, но в 18 лет я всё бросила и приехала сюда… в вашу загадочную и чудовищную страну.
Я посчитал, сколько же ей лет. Оказалось 28. Мне было 42. Правда, никто и никогда не давал мне моих лет. Очевидно, четырнадцатилетний мальчишка – именно этот возраст застрял в подсознании как самый болезненный и яркий – выглядывал из меня. Подозреваю, что и в 60, и в 80 лет – если бы я дожил до них – он также смотрел, поражённый увиденным… И молчал!
Когда она узнала о разнице в нашем возрасте, реакция ее была своеобразной. Она задумалась что-то высчитывая и, после продолжительной паузы высказалась:
-Так эта… слушай! Когда я крошка, маленькая девочка, только народилась, ты уже во всю дрочил! – и посмотрела на меня с осуждением.
Потом, естественно, она рассказала мне обо всех своих любовниках за десять лет своей взрослой жизни. Оказалось их совсем немного. Она даже считала, загибая пальцы, но точно припомнить не могла: восемь или девять. (Я был не в счет).
-Ты представляешь, у меня однажды было сразу два!
-Одновременно, что ль?
-Как это?
-Обыкновенно. Два мужика и ты по серединке… – Как это ещё было понять? Мне-то самому в моих весёлых фантазиях не раз грезились одновременно две. А ещё лучше как царь Соломон обложиться целым гаремом молоденьких штучек. Как подумаю – мороз по коже (в смысле в жар кидает!).
-Ты что-о!! – просто я крутила там… обманывала… мне они оба нравились… Ну, свидания назначала в разных местах.
-Рандеву – уточнил я.
-Точно. Но долго так не смогла… Не люблю я все эти интрижки. Я их обоих послала.
Какой же она, в сущности, ребёнок. Как мне её не хватало всю жизнь! Как хотелось отогреть, сделать счастливой. Рано я расслабился…
Её рассказ плавно вошёл в главное русло. А сейчас? Сейчас кто-то должен быть? Нуте-с…
И она продолжила, будто читая мои мысли: «А сейчас… Я его ненавижу!». И рассказывает, что её водит за нос один русский режиссер. Он женат (жена – стерва, но больна и он её жалеет – не разводится) Живёт пока в Канаде, ставит какую-то пьесу.
-Я его ненавижу! Он меня измотал… он ничего не делает для меня. И, вообще, он страшный бабник (пол-Москвы перетрахал). Я его сто раз выгоняла, а он всё лезет, лезет… Звонит постоянно. Я не хочу его больше видеть! Он скоро приедет. Я пошлю его окончательно. Навсегда! Я так решила!
Я ничего ей тогда не сказал… Я просто не врубился в ситуацию… Какой на хрен режиссер, какая к чёрту мифическая Канада… Где это? Это так далеко, нереально… А она здесь, вот она – рядом. Я ей нравлюсь…
О, как я быстро забыл про свой панцирь! Да и был ли он вообще? Мой четырнадцатилетний отрок взрослеть не желал… Я опять раскрылся… Я выкинул доспехи…
Нехорошее предчувствие родилось у меня позже. Я сильно выпил и заволновался.
Пьянка в какой-то момент вводит вас в состояние истины. (Spiritys – дух, помните?)
Вся лирика куда-то девается, словесная шелуха сыплется в никуда, воздушные замки неслышно разваливаются и на руинах как цветы зла, расцветает истина, – то, что есть на самом деле – и торчит как кинжал, в мозгу. Всё становится ясно. На уровне подсознания, в своем пьяном кромешном пространстве рождается суть.
И сводилась та суть к одной простой и жестокой данности – она его любит. И ждёт. А я для неё? – только попытка убежать от своих проблем, от самой же себя.
О, как я оказался прав!
И не прав абсолютно.
Что ж, любовь вам не шуточки. В ней каждый как на войне, проверяется, кто чего стоит.
Один, стратег и тактик, храбрец и воин – побеждает противника; другой – дурак – погибает. Или наоборот, побеждает дурак, а стратег, храбрец и воин – спивается.
В любом случае, это сильное чувство, момент истины – тайное становится явным, явное – тайным, всё переворачивается вверх дном. Рушатся цивилизации, привычный уклад жизни, едет крыша, мужают души, создаются дворцы, слагаются легенды, рождаются дети…
Самое главное, умудриться не попасть в объятья её нежных ручек. Попадёшь, – жди беды. Она возьмёт тебя за душу и повлечёт, повлечёт на солнечную полянку, где девушка с длинной и острой косой собирает жатву…
Можно попробовать постигнуть науку любви. И, конечно же, не быть столь категоричным в оценках. Но это не ко мне. Все мои политики – двоечники. Они так и не окончили начальные классы. Поэтому разнообразные компромиссы оказались им не по зубам. Все эти лукавые треугольники, многогранники, эти роковые самки, вроде Полины Виардо, вокруг которых роились растерянные самцы, – навевали тоску. Хотя по иронии судьбы всегда преследовали меня.
А это уже комплекс. Или судьба.
Но я-то, гордец, никогда не верил в провидение, судьбу, в приметы… Вернее не так, я имел такую роскошь (или думал, что имею) наплевать на всё и вся! На судьбу, на приметы, на логику, опыт, жизнь внутреннюю.
Во мне ярился завоеватель. Революционэр. А таких, как известно, лечить бесполезно. Эти самостоятельно загоняют себя в угол. И расшибают свои прекрасные лбы о стену в камере, где сами же и запираются на засовы.
Сначала всё было чУдно, на одном дыхании… в унисон! В унисон с судьбой! Было такое ощущение, – мы попали в единое поле, в единое, неведомое пространство, в котором жить надо, глубоко не задумываясь, жить растениями, впитывая жизнь и творя её.
Некоторые умницы так и поступают.
Остальных же, вкусивших яда познания, выгоняет из рая разгневанный Бог.
Я не умел жить не задумываясь. В своем развитии я ушёл, оказывается, чуть дальше. Вернее, вбок. Ничего тут не попишешь. Как говорится, пардон.
Можно лишь сокрушаться…
Поэтому, (как я теперь понимаю) это чудо было обречено на провал.
Впрочем, все эти шекспировские страсти иначе и не заканчиваются…
Она мне звонила каждый день.
-Привет, как делишки?
И я умирал от счастья. Я не мог вымолвить ни слова…
-Эй, ты где? – спрашивала она
-Да здесь я, здесь… Я тебе киваю.
Однажды она позвонила поздно ночью. Она выпила… (Ани любила красное вино, как истинная француженка).
-А который сейчас час?
-Не важно. Я не сплю.
-Юра, мы тут выпили… вечеринка… Мне так плёхо… Ты же ничего не знаешь… Депрессуха. Это так… я не знаю, как сказать… будто бес сидит в душе. Что мне делать?
Всё-то я знал тогда. И бес мне тот был знаком. И опять, в который раз, мне захотелось отогреть её… убить беса.
А как мы встречались!
Я её никогда не ждал. Есть у некоторых молодых женщин такая установка: «пусть подождёт, помучается…» Одна из таких коварных особ, мне рассказывала: «Я его увижу издалека и хожу кругами минут двадцать…». Смешные девчонки…
Какое очарование ваши игры. Какая невозможная чушь!
Ани мне сказала однажды: «Я не люблю цветы».
И уточнила: «Я не люблю цветы вот так… на свидании. В театре – другое дело. Мне однажды после премьеры подарили много-много цветов… целую кучу!» – и она засветилась своим, ни с чем несравнимым светом.
Ничего себе!.. Меня, впрочем, тоже достали эти бутафорные атрибуты рандеву. Что-то в этих целлофановых букетиках в бантиках и ленточках, было от раскрашенных женщин. Такая же театральность скрытой продажности. Жизнь, быть может, – театр, но люди в ней бездарные актеры…
Ани при встрече кидалась мне на шею как малое дитя, не обращая внимания ни на что. Эти порывы, светящееся лицо… Господи, как я благодарен тебе за эти мгновения!
Если от меня попахивало спиртным, она сокрушалась:
-Мой алькоголик… Ну, что мне с тобой делать?
Как много у нас всего случилось за этот месяц – не передать. Целая огромная, наполненная жизнь! Да, любовь, ты большая фокусница – Марья-искусница. Ты творила чудеса со временем. О, какие тайны раскрывались, какие миры мы посещали!
У неё тогда был небольшой отпуск в театре, поэтому мы встречались каждый день. Бродили по Москве, заходили к приятелям, познакомивших нас… Третьяковка, кино…
Как сейчас помню, ходили на «Лолиту». Тогда был большой ажиотаж вокруг этого фильма. Где-то его запретили к показу (чуть ли не в самой же Америке), а у нас, – пожалуйста, – смотри, чего хочешь. Очевидно, была директива: запретить запрещать.
Этот американский «шедевр» моей подружке совсем не понравился, как, впрочем, не нравился и сам роман, сама его ****ская фабула. Мне же тогда нравилось решительно всё. И Третьяковка, и американское кино… Я смотрел – и не видел.
Но в один из моментов я почувствовал беспокойство – он приехал. В её поведении как будто ничего не изменилось. Она мне сказала просто: «Да, он приехал. Ну, так что? Как приехал, так и уедет». И я успокоился.
Но потом появились маленькие неувязочки, которым умный политик не придал бы значения (хотя, кто этих умных политиков разберёт?). Я же всему придавал значение.
Как профессиональный разведчик, в стане врага, я не мог расслабиться. Права не имел. Я всё фиксировал, каждую мелочь наносил на микроплёнку, вмонтированную в компьютер моей головы. И как разведчик же – таился.
Задание было архиважное. На карту была поставлена моя жизнь.
Первая неувязочка вышла такая.
После постели, где нам было хорошо… Постель – известно любому разведчику – лучшее место, где можно почерпнуть информацию. Человеку эмоциональному и открытому трудно сочетать одно с другим: раскрыться в блаженстве и при этом что-то скрывать.
Ани была открытым человеком, поэтому непроизвольно воскликнула: «Мы тут трахаемся, а он…» – и осеклась.
-Когда он уедет? – спросил я по существу.
-А… не знаю… кажется, через неделю…
И зачем это «кажется», этот лёгкий наплевательский тон. Ведь она точно знала дату его отъезда. Значит? Значит не все так чисто…
Вторая неувязочка случилась вскоре.
Она снимала квартиру на Проспекте Мира, недалеко от моей мастерской. Ей захотелось показать своё житьё-бытьё.
Бардак (в смысле бедлам) в комнате был отменный – творческий. Вещи были раскиданы, постель не застелена… Чашки, впрочем, были чистые и чай отменный.
Очень мне это напомнило моё родное гнёздышко… И ещё я подумал: а если помножить её творчество на моё – что получится?
Когда мы вышли на улицу, она встретила каких-то девиц. Мельком. И тут же потащила меня за угол. На мой удивленный возглас, она заговорщически зашептала:
-Это наши… из театра. Хорошо, что они тебя не заметили…(А я-то, простак, смел надеяться, – познакомлюсь с подружками).
Врать она не умела, зато я умел анализировать. Пробудившийся во мне Штирлиц, расшифровал послание Ставки, как и должно, – профессионально и в срок: Если её увидят с мужчиной, выходящим из её квартиры вечером, то девицы, ясен перец, разнесут это по театру молниеносно. И первый, кто узнает об этом, будет ОН.
Так вот почему она не приглашает меня в театр. Она вообще не хотела меня показывать. Я был тайна (а может быть вымысел?), а он явь. Реальность.
Опытные политики, на это бы мне сказали: «Дурак ты Штирлиц и расшифровки твои дурацкие. Какая серьёзная женщина, после недельного знакомства, будет светить тебя. А вдруг ты её завтра бросишь?». Но мои – двоечники – разволновались: «Всё ясно! Ясно как божий день! Не ты, не ты её любимый – он!»
А я молчал, пережёвывая свои открытия. О, рефлексирующий кретин, опять загоняющий себя в угол. И вольно или невольно, стал собирать компромат. (Эй, любитель искренних, открытых отношений, ты, кажется, призвал на службу тайных агентов? Не так ли? Ой, ля-ля!)
В общем, клубок противоречий покатился туда, куда надо – в кромешную тьму.
А утром ещё одно послание Ставки: по радио интервью и её монолог из «Камеры обскура» Набокова. Она играла женщину, запутавшуюся, как я понял, в роковом треугольнике. В пьесе, её душу терзал один мужик, и она по этому поводу эмоционально высказывалась…
Вот ведь как бывает у творческих натур, – встрепенулся я, – сцена и судьба переплетаются…
А она всё так же звонила мне каждый день.
-Привет! Как делишки?
Я больше не умирал от счастья. Я потихоньку начал умирать от другого. От ревности.
И молчал. Я впал в прострацию…
Некто спрашивал: как же быть? А я не знал. Слишком глубоко в меня въелась прошлая жизнь, слишком свежи были воспоминания предыдущих пыток! Меня переклинило. Врата в ад были уже приоткрыты…
И я приказал себе: молчи, что бы ни случилось!
Зная свой суетливый характер и творческий дар, (уж таких страстей навыдумываю, такие трагедии на пустом месте разыграю!) а так же свою непомерную категоричность: «или – или», я, быть может, впервые забаррикадировался: молчи, скрывайся и таись! Господи, убеждал я себя, какую-то вшивую неделю переждать! Делов-то… Займись какой-нибудь творческой работой (полезный, а, главное, своевременный совет, не правда ли?). А что будет дальше? Я не знал… дальше – будет дальше, разберусь! (Уж я разобрался… по полной программе).
На самом деле всё было ещё прозаичней и безнадёжней.
Ты уже влип, приятель, чего уж там. Как бы ты не дёргался, чего бы ни предпринимал, – всё уже случилось. Все эти установки, баррикады… вся эта внутренняя байда – они только кажутся незаметными. У тебя же, престарелый отрок, всё на роже написано! Политик с разведчиком – не твой звёздный путь, поверь. Тебя уже обхватили нежные ручки, и повели на солнечную полянку, где девушка с длинной и острой косой собирает жатву…
А у Ани в это время были свои проблемы. Её действительно водил за нос этот канадский чувак. И она всё мне рассказывала.
-Он меня к себе зовёт… завтра вечером…
-И ты пойдешь?
-А почему нет? Мы же старые друзья… И мать его хотела меня видеть. Я к ней всё никак не могла вырваться…
Мать – это хорошо, – думал я, – только неизвестно, сколько там комнат. И вообще, мать в таких делах не помеха.
Я позвонил ей утром. В первый раз. Я вообще звонил редко. И всегда вечером.
-Ани нет. – Сказала мне её подруга (они вдвоём снимали квартиру).
Утром – и нет! Задачка без неизвестных. Уйти она никуда не могла… Актеры все психи – не спят до полночи, а потом, наглотавшись снотворного, забываются до полудня. Она мне сама рассказывала про свой сумасшедший режим.
На следующий день мы с ней встретились.
-Я тебе, мать, звонил вчера утром… часов в десять, – я говорил нарочито небрежно. Получалось же – грубо.
-Я не мать, я – девулька.
-Хорошо, девулька, (откуда она словечки такие выкапывает?) я звонил тебе утром. Мне сказали, что тебя нет.
-А зачем ты звонил так рано?
Врать она не умела. И подпольщица из неё была такая же, как из меня разведчик. Хотя в данном конкретном случае информацию я получил в срок и разобрался с ней грамотно. Так что разведчик я оказался лучше. Проворней. Просто мой чуткий барометр, настроенный на ложь, вовремя дал показания…
-Я была дома. Подруга не знала…
-Как это?
-Ты понимаешь… мы утром делаем… специальные упражнения. Тренинг такой.
-По системе Станиславского? – вставился я. Моя ирония осталась без внимания.
-Ну, это долго объяснять… Поэтому я закрылась в комнате, чтобы сосредоточиться, а подруга подумала, что меня нет.
-Она что – не могла постучать тебе?
-Не знаю… неважно… Я её еще накануне предупредила – меня ни для кого нет. Я занимаюсь…
(Так подумала, что тебя нет или была предупреждена?)
Врала она неохотно. И неумело. Ей это было в тягость. Ей это, в конце концов, не шло!
Она будто разыгрывала когда-то и кем-то установленные правила игры. Врать необходимо, особенно мужикам. Сами-то они, каковы!
Может быть, в детстве на Корсике в каком-нибудь дворе, может, подруги из общаги преподали ей этот урок…
Но почему же ты так бездарно врешь, выдающаяся актриса? Ведь скажи, что да, я была у него, засиделись до полуночи… разговоры, то, сё. Метро закрыто. Мать мне постелила в своей комнате… Я бы волей-неволей это съел (правда, не уверен, – поверил бы). А тут какие-то идиотские тренинги! По утрам! Она точно спятила!
Крепко же в неё вцепился этот канадско-колорадский жук…
Я замолчал. Говорить уже было нечего. Уличать во лжи её я не мог. Было в этом что-то недостойное наших отношений. Я надеялся, что она сама мне всё расскажет, потом, когда страсти улягутся…
Через несколько дней, я увидел его фотографию. Сама же и показала. Меня поразила схожесть их лиц. Внутреннее, едва уловимое, сходство.
Они были пара.
А дальше…
Накануне его отъезда, я почти успокоился. Я был уверен, она вновь поедет к нему.
Ловить? Вызванивать? Дёргаться? Я не хотел никаких разоблачений.
Но и усидеть на месте не мог. Меня сорвало со всех болтов и понесло на родину.
В кромешную тьму, на родное пепелище…
Был у меня старинный приятель, к которому можно было забуриться без проблем.
Я набрал много водки и насиловал его своей драматургией часов двадцать кряду.
Слушатель он был идеальный, – вдумчиво сопереживал, внимая моим страстным речам с большим интересом, пока не уснул, утомленный повторами.
Я говорил в полупьяном бреду в пустоту…
-Я устал… я устал, Шурик! Я устал от себя… я – в тюрьме… зона строгого режима! Я всё время, каждое мгновение пытаюсь понять её… эту странную даму – Жизнь! Я хитрю, претворяюсь… или не хитрю, и не притворяюсь – всё одно. Она не подпускает к себе! Я для неё иностранец, заезжий музыкант… порождение Франкенштейна! Я – какая-то чудовищная ошибка… Мне больно, Шурик, – я ж живой! Меня мотает по одному и тому же замкнутому кругу всю жизнь, и вырваться нет сил из него… Я болен! Я поражён неизвестным вирусом. Я хочу другой любви! Ты не знаешь, как я бываю заботлив и нежен. Она говорила: «Лучше мужчин у меня не было». Это вырвалось у нее само, с такой искренностью, так неожиданно… а потом, будто кто-то щелкнул невидимым выключателем… и всё!! Свет погас! Я понял – всё! Снова зона, ад! Ничего уже не исправишь…
Вернувшись домой, полумёртвый, опустошённый, (чего я, собственно, и добивался) – упал в черноту. Разбудил меня, её звонок.
-Юра, ты пьёшь?
-Пью.
-Зачем ты так! Если ты будешь меня так ревновать, – тебя не хватит.
-Он уехал?
-Уехал.
-Я тоже уеду. В деревню. Мне надо.
-Хорошо. Береги себя, милый.
-Я не на войну собрался.
И я замолчал. Уже навсегда.
Я окунулся в привычное состояние – одиночества. Да и покидало ли оно меня?
К нему примешивалось устойчивое ощущение беды. Оно уже бродило где-то рядом, манило к себе.
Психологический театр не умер, господа концептуалисты. Во всяком случае, на моей сцене.
Я понимал – не получается у меня… не складывается. Не могу я жить по нормальному, по-людски… (Хотя в таких делах разве бывает по нормальному?)
Своего тайного врага, сидящего во мне, я давно обнаружил и изучил. Но разделаться не смог. Он был моей сутью. И суть та была довольно паршивой: самолюбивой, тяжелой и скучной.
Ничего не оставалось делать, – лишь принять это как факт.
И ещё я догадывался: этот театр жизни мне не осилить.
Играть я не умел и не хотел. Поэтому жизнь отторгала меня как инородное тело.
Революционеры, подобные мне, если и вписываются в её непростую структуру, то всегда трагически.
Настоящая любовь как революция, – всегда заканчивается на эшафоте. Иначе чего бы она стоила? Слабое утешение, если учесть, что любовь та – болезнь…
Это что – пожизненно?!
И ещё я много чего понял, (в деревне, у озера, вечного, как сама жизнь) отвлечённо понял, глубоко, приняв всё: «как есть, так и есть».
Да, не вписываюсь я в поворот. Заносит. Уж простите, не местные мы. И копеечки ваши нам ни к чему!
Но некто, сидящий внутри, холодным злым голосом, с отвратительными модуляциями, выговаривал:
Ну, что ты, право, фантазёр какой, опять вавилонских небоскребов понастроил. Всё бы сверху вниз смотреть… всё-то у нас особенное, да никак у людей. Гордые мы, не местные… Иностранец ты наш… заезжий музыкант. Ей богу как дитя малое, всё в игрушки играешь… надулся, разобиделся… в деревню уехал, дурачок… зачем? Возвращайся назад. Ты всё сумеешь… если захочешь.
Я вздрагивал от его замечания: «…если захочешь». Я не желал такой постановки вопроса, боялся её.
Этот гнус, сидящий внутри, копал слишком капитально – до самого дна, пошёл ты!
Но вопрос уже прозвучал: хочу ли я?
И ответ был давно получен. Он был вбит намертво, как ржавый гвоздь в трухлявую стенку.
НЕ ХОЧУ.
Так что тогда, что??
НЕ живется…
Всю свою жизнь я ничего не хотел очень. Быть может, совсем ничего и не хотел.
Страсти – отдельно, предмет страсти – отдельно.
Я не ИХ добивался, СЕБЯ – насиловал. Я был измотан, отравлен… избит!
Оставался единственный вопрос: КОМУ это выгодно?
Тогда, как говорят «опера», сойдётся полный криминальный пасьянс.
Но этот вопрос из области запредельного…
А здесь? Что делать ЗДЕСЬ?
Тот благословенный раствор грёз, страсти и милости стал давно уже моей средой обитания. О, счастливчик! Тебе всегда доставалось «самое-самое».
Только почему же здесь так тяжко дышать? Почему не живётся на этом благословенном острове? Почему желание свободы обратилось тюрьмой?
Почему??
И ещё я злился, глубоко в душе, не знаю, правда, на кого.
На Создателя, что ли? Ну, чего ты там напортачил – бездарность!
Впрочем, себе доставалось больше всего. Хотя самокопание и самоистязание, (любимые занятия загадочной русской души) – дело гиблое, как и обвинение кого-то в грехах…
Круг замкнулся. Я попал в резонанс собственного звучания. Змея укусила свой хвост.
Думать вообще ни о чем не хотелось…
В интервью в одной из центральных газет я прочитал следующее:
-Чем, на ваш взгляд, русские мужчины отличаются от французских?
-Русские более инфантильны, избалованы своими мамами, и дома часто напоминают инвалидов, которые ничего не могут. Пусть они на меня не обижаются, но мне кажется, русские женщины имеют больше оснований обижаться на мужчин.
Что ж, любитель трагедий, – ты получил что хотел?
Отрывок из романа «Зона любви»