г. Риге.
Синопсис. Напряжённые происшествия в сознании не имеют сюжета. Сильные эмоции приводят к погружению в память и сотворению желаемой реальности, правда, с онтологической коррекцией. Яркое воображение себе туфель, действительно, сотворило их в реальном мире. Эмоции копировали и масштабировали себя до полного своего воплощения! Ещё один вывод. Мои эмоции копировали и масштабировали сами себя вне времени. Когда я слышу проезжающий сзади Икарус, стоявший на светофоре, и воображаю красный локомотив, это уже половина текста, а в реальности могло пройти не более пятнадцати секунд.
Эпиграф: Ноги, почему-то, приросли к полу... Сделав остановку, я обратил внимание на руку, которая осталась лежать на ручке двери с вывернутым вверх локтем. Рука вела себя исключительно самодовольно. Я удивился, отметив её глумливое сопротивление скромности и красоте, всегда сопровождающим мои действия. Некая робость поправить руку вызвала у меня весёлое настроение… Укол действительного страха возник следом. Рука опиралась на ручку двери тем же неприличным образом, не смотря на обращённое внимание. Злясь на себя, я силой решил призвать её к порядку. Почему-то, сократились мышцы ног, наиболее далеко отстоящие от руки...
Каблуки моих старых туфель проваливались в снежный наст по самую подошву, я вытаскивал их и с каждые шагом сам всё глубже погружался в задумчивость... Вдруг до меня дошло, что самый большой запас свободного времени только что иссяк. Далее сессия в течение всей недели съедала самое удобное время для поисков. А когда она заканчивалась, нужно было уезжать домой... До обеда мне удалось побывать в двух магазинах, которые я знал, и увидеть в них туфли, которые я тоже знал: точно такие же были у меня на ногах. Перерывов между парами явно не хватало, чтобы искать новые туфли по магазинам, а, когда заканчивались занятия, закрывались и магазины. Я решил, что буду искать вместо занятий... Сессия после этого пропадала с неизвестными последствиями.
Всё равно было выше моих сил отказаться купить туфли. Уезжая из дома, я дал себе слово, что обойду хоть все обувные магазины города... Нужно было собраться с мыслями... Прямо сейчас хотелось отдохнуть от поисков: шуба уже давила на плечи, и, собираясь с мыслями, я продолжил идти по тихой улочке на самое первое занятие... На тихой улочке магазинов не было, так что я даже не глядел по сторонам...
Казалось, совсем недавно огни большого города заливали иллюминатор заходившего на посадку самолёта, и даже с высоты раскидывались за края горизонта... Я сообразил, что мне потребуется месяц, чтобы обойти все магазины на многих городских квадратных километрах. Этот срок превышал неделю сессии, даже если бы я бродил по магазинам с утра до ночи. Остаться здесь на месяц у меня не было возможности, скорей всего, и сил обойти «хоть все обувные магазины» хватало только в фантазии, если с утра до обеда мне удалось побывать двух известных. На многих квадратных километрах этих магазинов могло быть сто штук... В городских джунглях маршрут тоже не прокладывался так, чтобы озирать только новые места; мне приходилось исходить квадратные километры вдоль и поперёк... Я тоскливо подумал, что неплохо бы купить карту города и сначала пойти в книжный магазин... Что обувные магазины отмечены на карте, было совсем не обязательно. Мой разгорячённый мозг и не предполагал окольный путь с картой...
Чтобы ходить по улицам города, ничего не пропуская, вряд ли, хватало и месяца. Я, наконец, понял, что не могу осуществить свой план. Вообще, попав в последний магазин, можно было начинать сначала: ассортимент сменится... Меня осенило, что ассортимент в главных чертах мне уже известен: был точно такой же и год назад. Я представил, как в последнем магазине смотрю туфли, которые были у меня на ногах...
Кажется, магазин с чудесными туфлями был только в моей фантазии, и в какой-то момент размышлений на эту тему мне удалось горько себе шепнуть: «Реальность на другом краю страны та же, что и дома». Гоняясь за своей иллюзией, я пропускал сессию.
Этот поворот в мыслях причинил боль. Я почувствовал, как что-то отрывается с мясом и брызжет кровью... кислород в моей груди сгорел. Наконец, я отдышался... жёстко выбрал сессию и не позволил себе передумать. Спина откинулась и расслабилась. Времени сразу стало много. Занятия начинались через сорок минут, а, чтобы дойти до университета, требовалось десять.
Я делал шаги, не спеша, далее меня ждала жизнь без опьянений. Поток моих надежд прервался. На меня обрушилась серьёзность... Разум запустил процесс разрушения мечты, но её горячий пепел ещё не успел остыть, и туфли по-прежнему сверкали в моём воображении яркими красками. Я решил, что краски скоро станут тускнеть. Картинка сначала превратится в чёрно-белую, потом мечта сморщится, от неё начнут отваливаться куски... Жизнь моей фантазии о туфлях, которые меня ждут где-то на прилавке, приближалась к концу.
Я спохватился, что не слежу за процессом. Можно было пропустить самые интересные подробности... Краски на туфлях, к счастью, ещё сверкали ярко. Я решил, что ничего не пропустил, исподтишка стал следить за своим воображением,но специально мечту к могиле не подталкивал... Мне удалось прошагать метров пятьдесят: надежда на прекрасные туфли по-прежнему сияла перед мысленным взором...
Наконец, я напомнил себе резоны. Воображаемые туфли должны были от них сморщиться и потускнеть, но краски благоухали прежней свежестью... Кажется, я по-прежнему надеялся увидеть эти красочные туфли в свободной продаже где-то на прилавке, изрезанном хлебным ножом.
Магазин с таким прилавком мне представлялся деревянным домишкой, почти сельмагом где-то на окраине города. За домишкой в подслеповатых сумерках поднимался голый лес.
Я прошёл уже сто метров: «Нет никаких прилавков, изрезанных ножом!». Мои слова самому себе стали разоблачать мечту, по-крупному и по мелкому, во всех подробностях высмеивая постыдную химеру. Я лил на неё ледяную воду своих доводов, уже откровенно подыгрывал резонам...
Химера превратилась в цветную ледышку, тем более, не желавшую рассыпаться. Надежда на туфли в моём воображении по-прежнему сверкала яркими красками... Я стирал надежду в порошок и развеивал по ветру, но ничего с цветной ледышкой не происходило.
Я уже дошёл до угла тихой улочки. Химера глумилась над моим разумом. Теперь нужно было перейти широкую проезжую часть, но я просто повернул, чтобы не отвлекаться от борьбы. Я решил, что перейду улицу на следующем перекрёстке...
Скоро край моего внимания стал фиксировать большие белые буквы: «ОБУВЬ». Их смысл не доходил до меня... Наконец, я раздосадовано остановился. На той сторне улицы стоял обувной магазин. Глупо было не зайти в этот очередной магазин, тем более, что времени хватало..., но я бы, наверное, не пошёл. Он не мог изменить моего вывода. Только полнейшее отсутствие машин побудило меня шагнуть на проезжую часть.
Все машины, грозно рыча, стояли на светофоре. Среди них возвышался красный Икарус. И, заранее умирая от скуки, я шагнул на дорогу... Машины так и не тронулись с места, пока я шёл к белым буквам, мне даже не пришлось прибавить шага. Ноги снова встали на тротуар, пересекли его к стене дома...
Толкнув дверь магазина, я сразу услышав шум многолюдной толпы. Крикливые нотки, вскакивая друг на друга, понеслись на меня, суетливо сверля воздух. В лицо повеяло знакомой сыростью, вспыхнула вялая апатия. Казалось, я открывал эту дверь в течение долгих лет сотни, если не тысячи раз... Пыхая, апатия всё глубже стесняла грудь, тщательно выжимая воздух из лёгких, и уже докатилась до ощущения полноценного горя... На линии, по которой катился лохматый комочек горя, мне даже почудилась смертельная грань, но сомнения помешали остановить спутанный клубок.
Мои щёки судорожно напряглись в усмешке над смертельным горем. Из-за этого дыхание сбилось ещё и по горизонтали... В щеках натянулись нити; змеясь в лицевых мускулах, ток пополз по ним в сторону заранее занывшей челюсти. На всякий случай, я сжал зубы, чтобы громко не клацнули... В моём воображении ток уколол скулы, боль была, как настоящая. Тогда, чтобы её иглы не росли в сжатых скулы, я разжал зубы...
Язык распластался, налившись малиновым цветом, и вылез между зубов, как красная пиявка... Моя челюсть дрогнула: зубы легко прикусили язык. Кажется, кровь появилась... Во второй раз челюсть дрогнула сильней. Язык был прокушен уже глубоко: целая лужа крови появилась во рту...
Кажется, кончик языка держался только на нижней кожице, но, почему-то, не повис, сохраняя горизонтальное положение. Наконец, кожица порвалась. Часть языка булькнула в чёрную лужу, грузно её колыхнув... Кровь хлынула, наполняя рот. Казалось, она течёт в горло. Я захлёбывался... В ошеломлении я почувствовал сухое горло. Кровь не текла и по подбородку. Губы были тоже сухими...
Видимо, всё происходило в моём воображении. Но, на всякий случай, я втянул язык поглубже... В этот момент зубы оглушительно щёлкнули... За первым щелчком последовал второй, третий... Щелчки возникали через короткие промежутки времени. Я осторожно подвигал во рту онемевшим языком. Он с трудом ворочался, твёрдые крошки катались под ним... Я обратил внимание на эти крошки и после щелчка, как можно быстрее, провёл языком по зубам. Крошек во рту стало гораздо больше... Движение языком в обратную сторону рассыпало почти все зубы. Из дёсен торчали осколки... Я понял: это навсегда. Кажется, лучше было глубоко прокусить язык.
Но, видимо, щелчки были тоже воображаемые. Чтобы избежать всех сценариев с языком и зубами, я решил снова сжать зубы... иглы боли в скулах показались наименьшим злом... Эти иглы тут же появились, и связки скул проколола глубокая боль. В воображении я даже потерял сознание, но быстро очнулся: надо было сжать, наконец, зубы. Лицевые мускулы окаменели и не двигались, кажется, стремясь сжаться и разжаться одновременно...
Электрический ток, сбегая, уже оглушительно шелестит у челюсти... Я приготовился к самой нестерпимой боли. Вдруг лента тока изогнулась, прошла впритирку с челюстью и исчезла.
Жгучий след ещё остывал на десне, быстро стягиваясь в точку... Как только горячая точка исчезла, нити из щёк тоже пропали. Не стало во рту и оглушающего шелеста... Я стоял ещё с заложенными ушами и плохо понимал, что чувствую. Кажется, в горле скользил спазматический комок. Я вполне мог бы его не заметить, но случайно заметил... Проходя узкое место горла, комок забуксовал и едва не развалился на куски, но, проскрежетав горловыми хрящами, всё-таки протиснулся, после какого-то зигзага провалившись по прямой трубке и оказавшись на просторе...
Мои глаза не имели возможности видеть, но взгляд пронёсся по горлу и остановился тоже на каком-то просторе. Кажется, это была грудь... Из-за чёрного угла появился светлый, белый шарик. Двигаясь среди органов, как эфемерный призрак, он не знал, куда податься, и блуждал из стороны в сторону. Я смотрел во все глаза! Казалось, шарика не может быть! По крайней мере, моё сознание было подавлено его появлением. Я заглянул угасающим зрением за угол, откуда он вылетел. Там, как по линейке, стояли чёрные кубы. Видимо, шарик пролетел между ними, как по проходу...
Темнеющие кубы вдали смазывались чёрным мраком, свет шарика туда не достигал, но, почему-то, мне показалось, что это чернеет моя память...
Наконец, светлый шарик вызвал моё искреннее умиление. Он реально существовал! Я наблюдал его регулярные содрогания. Они привлекли моё самое пристальное внимание.
Казалось, существует связь между содроганиями и встряхиванием моих нервов. Сначала невидимые нервные судороги возникали в отдалении, потом вибрации шарика резко подскакивали, и крупная дрожь долго не гасла.
Казалось, состояние покоя у шарика вообще никогда не наступает. Когда крупная дрожь замирала, он всё равно продолжал мелко трястись... Потом где-то в отдалении опять грубо дергались нервы... Шарик терял форму, становился похож на сгусток тумана... Свои дёргающиеся нервы я не видел и даже не делал такой попытки: сразу стало понятно, что они вне сферы возможного внимания.
Наверное, мне стоило опасаться этого шарика. На моей памяти ничего такого в грудь не проваливалось. В лучшем случае, летели длинные линии пунктирными зигзагами... Может, спазматические комочки это и были, только разбившиеся. Я их и раньше проглатывал. Тогда как этому спазму удалось уцелеть?
Кажется, прежние спазмы летели справа налево, а этот остался справа и теперь плавно погружался в меня всё глубже и глубже... Я заметил, что шарик стал сиреневым, как окружающие его органы. Наверное, он был отсюда... Я выдумывал его проглатывание. Казалось, это уже и не шарик, а кружок, сливающийся с органами, который вот-вот совсем перестанет различаться.
Я воспринимал кружок только благодаря регулярным содроганиям. Он ещё, возможно, зеркально отражал цвет окружающих органов... Его дрожь стала по-настоящему меня интриговать, без неё не было бы никакого шарика.
Казалось, шарик в очередной раз дёрнется, не сможет сгруппироваться и развалится на куски. Туманная полоска станет редеть-редеть и рассосётся. Эта судьба, видимо, и ждала его. Жизнь шарика висела на волоске... После приключений в горле он был внутренне разбит. Я стал следить, как у меня на глазах пульсирует его жизнь, как текут её последние секунды. Их оставалось, может быть, меньше десятка... Меня вдруг до слёз взволновало, что жизнь шарика может внезапно оборваться.
Сквозь повлажневшие глаза шарик стал не отчетлив...
Выцветший кружок вдруг слился с сиреневыми органами, напоследок даже не мигнув. Жизнь кружка закончилась украдкой, и от такого финала без всякой помпы, взрыва или ещё чего-нибудь я ощутил разочарование...
Мои опасения по поводу шарика теперь не имели смысла, слёзная жалость тоже была напрасной...
Я ощутил неудовлетворённость, зрение напряглось, чтобы увидеть шарик. Я заподозрил подвох с его исчезновением... Глаза напряглись ещё острее, потом ещё... Но напрасно я проявлял бдительность: шарика больше не существовало... Наконец, напряжённое внимание позволило заметить на сиреневом фоне других органов белёсый полуовал. Я буквально впился в него глазами. Он мог быть чем угодно, но я твёрдо сказал себе: «Это шарик». Мне хотелось видеть его во что бы то ни стало! Я приложил все усилия, чтобы видеть белёсый овал, и скоро его двухмерный бок обозначился, как трёхмерный. Наконец, на фоне сиреневых органов шарик ослепительно заблестел. Я умиротворённо задышал.
Шарик вдруг загудел, втягиваясь в разрушительный для себя поворот, весь содрогнулся, заскрежетал и исказился. Я представил, как он рассыпался на куски... Но, повернув под правильным прямым углом, шарик перестал скрежетать и полетел дальше. Теперь он горизонтально пересекал грудь, слепя глаза, только не переставал нервно дёргаться. Грудная клетка была пройдена им почти до самых рёбер. На секунду мне показалось, что он вылетит сквозь мой бок, но шарик остался в пределах тела, опять натужно загудел у самых рёбер, повернул под правильным прямым углом и полетел вниз. Мне были видны все подробности его полёта.
На этот раз погружение оказалось в два раза короче. Шарик затрясло, он опять повернул, но прямой угол не был соблюдён... Следующий отрезок пути снова оказался в два раза короче, при повороте прямой угол опять не был соблюдён...
Его повороты уже громоздились друг на друга, шарик летел извилисто; казалось, после деформаций на поворотах не успевает восстанавливать круглую форму и идёт вразнос... Повороты сливались уже вдали от поля зрения, я только чувствовался их зуд. Движение вразнос не могло длиться бесконечно. Я обречённо ждал конца шарика, но зуд в груди не утихал...
Это была уже какая-то фантазия. Я решил, что мне пора вернуться к действительному восприятию...
Моё зрение оказалось снаружи... На груди вздувалась дорожка, зигзагообразно двигаясь под кожей и сопровождаясь щекоткой. Волосики на дорожке вставали дыбом, потом опускались. Мой ужас поплёлся вслед за средоточием щекотки...
Дорожка подозрительно совпадала с движением шарика: что-то было проглочено мной. Я вспомнил на лице слабенькую усмешку. Что-то в этот момент попало в рот... сквозь зубы. Моё зрение опять оказалось внутри. В кромешной тьме чиркнула световая полоска, стала медленно подниматься по овалу, как будто, желудка... Инерция подъёма должна была несколько раз уже кончиться, но полоска поднималась. Я подождал ещё немного. Инерция не иссякала.
Как я мог видеть полоску? Мои глаза сфокусировались на этой галлюцинации...
Полоска покладисто приблизилась к глазам, неожиданно оказалась с подробностями. На её светлом кончике вращался чёрный шарик и слепил глаза режущим блеском. Но это был не тот шарик: в несколько раз мельче белого, который я проглотил. Чёрный шарик переполнялся красивой энергией и вращался: на него хотелось смотреть.
Моё внимание было поглощено... На шарик, как будто, не действовала сила трения. Он не замедлялся и не ускорялся. Почему-то, это возбудило у меня впечатление, что полоска встала. Я отстранил глаза от подробностей чёрного шарика и посмотрел на картину в целом. Белая полоска довольно быстро поднималась... Мелкий шарик на её вершине мне стал не виден, но на полоске просто летел вверх... Я подумал о возможных препятствиях на их пути и тут же заметил ноздреватую, тусклую кость, втягивающую энергию моего взгляда. Кость вдавалась в мягкие ткани и находилась на траектории движения полоски...
Казалось, я уже пикирую на отталкивающую меня кость. Ориентация в пространстве сбилась... Кажется, зрение стало с позиции шарика: глазомер расплылся. Вместо движения вверх мне представлялось падение, но далеко кость и случится ли столкновение – оставалось гадать. Я снова отстранил зрение, чтобы настроить глазомер... Полоска снова прокладывала путь снизу-вверх, стремясь на тусклый выступ. До столкновения было ещё далеко, и траектория могла несколько раз измениться... Мне хотелось, чтобы чёрный шарик не пострадал. Я решил, что полоска пройдёт вплотную с чёрной костью. Белая полоска стремилась вверх к чёрному утёсу. Где-то на ней был красивый блестящий шарик. Я, по-прежнему, смотрел на картину в целом, опять решил, что не будет столкновения...
Вдруг раздался резкий трезвон. В первую очередь бросилось в глаза, что тусклая кость выпила всю красивую энергию шарика, при этом сама красивой не стала. Зато чёрный шарик покрылся тусклыми, отталкивающими своими ноздрями, как у неё... погас и замертво полетел вниз. Казалось, шарик падает быстрей, чем ему позволяет тяжесть. Вне поля моего зрения он гулко стукнулся о горизонтальную перекладину. Кажется, это было моё ребро. Шарик кувыркнулся, падая дальше, скоро совсем перестал ощущаться в тканях тела...
Костный выступ, на который он напоролся, как будто, имел хорошо знакомую мне покатую форму... Кажется, я мог нащупать такую кость у себя в центре груди, но знал её загнутой внутрь. Сейчас выступ вдавался в мягкие ткани, воспринимался торчащим.
Подумав так, я почувствовал себя снаружи... В этот момент лёгкие дёрнуло самым тяжким образом. Весь воздух из них вылетел, и раздался оглушительный трезвон.
Что-то тяжёлое внутри натолкнулось на что-то не менее основательное. Солнечное сплетение засаднило. Я знал, что тяжесть в солнечном сплетении не гасится усилием воли. Нужно было набраться терпения, поверхностно дышать и ждать, когда тяжесть кончится... Но при сбитом дыхании ждать было особенно досадно: мои рёбра слегка двинулись. Но в грудь не зашло нисколько воздуха, лёгкие втянули в себя вакуум и стали больно рваться... Мне удалось прекратить смертельный вдох, но утешение было слабым. Без кислорода я имел слишком мало времени, чтобы повести себя правильно... В это время из груди донесся второй грузный удар... Место удара судорожно дёрнулось, как под тяжестью упавшей чугунной гири, и тоже засаднило, а энергетические зигзаги от ушибленного места разлетелись до самых рёбер. Коротенькая усмешка, наконец-то, упала на дно, но, казалось, это уже чересчур... Я с ужасом заметил, что ничего ещё не кончилось. Из груди плавно что-то потекло вниз. Кажется, мои лёгкие погружались в живот.
Им мешали другие органы. Лёгкие встали, но через секунду опять потекли. Этого не могло быть! Лёгкие должны были стоять на месте. Я, тем временем, чувствовал движение какого-то кома, который оказался в брюшной полости. Низ живота туго надулся. Воздух из лёгких каким-то образом попал в живот. Мой извилистый, петляющий кишечник пропустил его прямиком: живот надулся пузырём. Воспоминания из анатомии возникли: «Лёгкие и кишечник связаны через желудок…». Что-то в этой мысли было неправильно. Кажется, отдельная трубка вела в лёгкие, а в желудок – пищевод... Между брюшной полостью и грудью ещё была диафрагма. Слово «диафрагма» прилетело ко мне издалека, набирая звук, и я ощутил сомнение, что диафрагма существует, казалось, только что выдумал её...
Сомнение удалось побороть. Плотная мышца существовала между грудью и животом. После провала лёгких в живот мне представилась диафрагма, покрытая дырами, большими и малыми. Большие дыры, как простыни, хлопали своими краями из-за гулявшего внутри ветерка. Когда диафрагма порвалась – только что или всегда была такой? Может, она в дырках для каких-нибудь сосудов?
Крови или мокроты внутри не ощущалось, но внизу живота появилась резь. Я испугался. Мой тоненький, эластичный кишечник, мог не выдержать провалившегося в него воздуха и лопнуть. Мне захотелось, чтобы он выдержал... Острая резь покладисто отупела. Пузырь в животе сдулся наполовину, потом ещё наполовину и через некоторое время совсем исчез, даже мышцы пресса присосало к спине... Я обратил внимание, что ещё жив, хотя удушье должно было наступить... В это время струйка воздушных пузырьков с шумом протопала в легкие по узкой трубке... Пузырьки разбежались в разные стороны более жиденькими шеренгами и исчезли на просторах груди. Кажется, дополнительный кислород всосался в кровь... Меня посетила мрачная мысль, что будет коротенькая эйфория..., потом наступит ещё более нестерпимое удушье. Настроение без всякого подъёма испортилось.
Действительно, удушье стало обширней. Чувствуя запредельную отраву, я заглянул в клетки своего тела. Там стоял слоями, как будто, сизый табачный дым... Моя кровь уже закипала от этого яда. Я понял, что нужно вдохнуть, но решил стать свидетелем этого вдоха. Откладывать вдох было опасно, но, теряя драгоценное время, моё внимание сместилось к кончику носа... Я хотел созерцать воздушные пузырьки, которые коснутся ноздрей, потом побегут в грудь и смешаются с кровью... Через ноздри двумя непрерывными потоками выходил воздух. Мои межрёберные мышцы выжимали из себя последние силы, опустошая уже верхушки легких... Начатый выдох до сих пор не кончился. Я мог себя убить! Сознание уже свистело, выло и разрывалось от недостатка кислорода, чёрного удушья и грохота со всех сторон. Мне удалось заметить сквозь чёрные провалы, что оно ещё не потеряно.
Я стал изо всех сил расслаблять межрёберные мышцы, не дававшие мне возможности вдохнуть. Несколько попыток закончилось неудачей, сведённые рёбра стремились только к сжатию. Истошно звеня, чёрные дыры в сознании расширились... Кажется, можно было уже бросить бороться со смертью. Мне пришло в голову напоследок обеспечить себе хотя бы механический доступ кислорода в грудь. Бесплодную надежду я решил не убивать и открыл рот... В моей ситуации нужно было делать хоть что-то: пусть воздух приникает хотя бы к верхушкам лёгких, пока рёбра стиснуты выдохом... Горло ничем не наполнилось. Я скосил глаза на возможное препятствие для атмосферного воздуха возле своих губ. Пространство, по идее, было наполнено им, и автоматически воздух должен был оказаться во рту...
Действительно, синяя пустота со всех сторон свободно приникала к лицу. Видимо, воздух был и во рту, если вообще был в пространстве. В отдалении тягучие сумерки пеленали предметы, светящиеся, как лампочки, но на расстоянии от предметов воздух был светлым. Мне вспомнилось, что не удалось вдохнуть. Я, наконец, глянул в лицо смерти, казалось, сознанием, уже лопнувшим от звона.
Сразу не удалось понять, что это ветви деревьев искрятся в белом инее. Свежая белизна сияла в полной тишине. Мои лёгкие наполнялись воздухом... Ровное дыхание незаметно возобновилось, но после случившегося мелькали в глазах прозрачные инфузории. Видеть сквозь них можно было без труда, но я решил не фокусировать глаза на отдалённых предметах, немного поскучать и дождаться, когда инфузории закончат свой полёт... Кажется, семь или восемь инфузорий летало. Пять из них фиксировались одним взглядом, а две или три инфузории, влетая и вылетая к сосчитанным одним взглядом, требовали к себе дополнительного внимания. Они сбивали меня со счёта. Казалось, вместо них вылетают сосчитанные... Скоро сложилось впечатление, что глюков больше десятка. Кажется, я считал их в двух глазах сразу...
Я разделил инфузории пополам: всё равно получилось больше десятка. Они откуда-то прилетали. При чём в оба глаза. Изучая шаг за шагом площадь одного глаза, я, наконец, обнаружил источник, носившийся в разные стороны по полю зрения, как гоняемый ветром. Из него сначала сыпалась невидимая прозрачная струйка, потом после самостоятельного полета точки в струйке чернели и обретали объём инфузорий... Казалось, инфузории надуваются тем же ветерком, что гоняемый их невидимый источник...
Прозрачные инфузории, кроме объёма, имели теневой овал, благодаря которому были видны, и густым роем сыпались в одну сторону, как по команде, обрываясь у неосязаемой черты в центре глаза, и после чистого места снова сыпался в ту же сторону. Возможно, они были те же самые. Чистый промежуток мне представлялся центром зрения, свободным от глюков...
Казалось, я видел бы предметы без затруднений прямым взглядом, но быстрей, чем такой взгляд достигал цели, ощущал скуку. Азарт был смотреть на мир сквозь инфузории... Мир был виден, но трудности возникали, если я хотел проследить его отдельные линии... Например, взгляд устремлялся на переплетённые ветви дерева, почти не различимые по толщине и цвету, и густо испятнаны инфузориями. Мне хотелось отследить возможные повороты одной и той же ветки. Но их линии пересекались, прерывались, ещё и ветром раскачивались: кривая линия могла принадлежать одной и той же ветке, а могла и другой... Пробелы на движущихся линиях менялись местами, ещё дополнительно раскачивая внимание, и, проследив какую-то ветку, я не мог потом вернуться назад, запутывался, проверяя себя на ошибку... Почему-то, память плохо удерживала изгибы. Взгляд, казалось, без труда проникает сквозь прозрачные инфузории, но их теневые чёрточки испещряли ветки всё в новых и в новых местах. Множество теневых полосок отбрасывалось на множество веток, перемешивались и движущиеся тени, открывая и закрывая линии в разных местах и опять раскачивая внимание.
Овальных теневых чёрточек инфузорий сыпалось слишком много... Мой взгляд нетерпеливо сорвался с места и полетел вперёд, обогнул первый прозрачный ряд инфузорий, встретил второй, нырнул под него, ещё раз за следующий ряд нырнул... В конце концов, я остановился перед седьмым или восьмым рядом инфузорий, как перед распавшимися линиями мира... Мне пришло в голову пресечь их полёт волевым образом. Я сказал себе: «Моё воображение разыгралось...», – повторил другими словами, не зная, как себя мобилизовать на борьбу: «Из подсознания поднялась примитивная фантазия».
Я подумал над этим выдуманным смыслом. Как явление иллюзорного мира, инфузории, кажется, должны были исчезнуть: оборваться сами, как и возникли... В итоге я отложил борьбу, позволил им ещё полетать... Это было даже интересно: в деталях рассматривать что-то несуществующее. «Когда ещё представится такая возможность».
Я решил изучить инфузории, хотя, кажется, уже и определил их, как глюки. Густые пятна мельтешили на периферии зрения, смешивались и запутывали линии мира, вернее, мой взгляд, тем не менее, пространство передо мной по-прежнему было чистым. Если бы я сосредоточил внимание в области прямого взгляда, то видел бы свободно, что хочу, но, почему-то, мне хотелось рассматривать мир краешками глаз... Наконец, из-за мельтешащих теневых полосок стало совсем мало света. Тени инфузорий уже сливались в большие тёмные движения, и тошнотворное чувство лезло из живота... Моя фигура в дверном проёме, кажется, образовала тень передо мной: в густой тени перестал рассеиваться дневной свет. Наконец, я сфокусировался в зоне прямого взгляда, чтобы увидеть вокруг себя день... Дневной свет оказался передо мной в виде белого круга, освещавшего только себя. Вокруг него, как вокруг белой воронки, вращался фиолетовый мрак. Это не могла образовать моя тень... Я опять вспомнил, как много солнечного света у меня за спиной: глаза побежали от белого пятна, я стал поворачиваться. Мгла стала ещё больше чернеть вокруг меня. Казалось, сейчас надо мной зажгутся звёзды. Голова замедлила движение. Мне захотелось вернуть глаза к белому кругу, но я преодолел замешательство и повернул её до конца... После щелчка в шее всякий свет вообще потух; быстрый поворот головы назад его не вернул...
Никакого белого пятна не было. Наоборот, густая тьма плотно набила глаза. Так что невозможно было моргнуть... Казалось, я только что очнулся в одиночестве в чёрном пространстве, совершенно забыв, как здесь оказался, почему стою, а, например, не лежу. Мне захотелось лечь на бок и вздремнуть. Всё равно никому не видно, что я делаю. Более того, все тоже ошарашены, кто сюда попал. На моё поведение никто не обратит внимания. А, когда свет загорится, я встану, даже успею отряхнуться. Может, внимание и некому обращать.
Ни один мускул в теле не шевельнулся, особенно, в ногах... Благодаря их полной неподвижности я усомнился, что нужно заставлять мои мышцы что-то делать, во мне проснулась осторожность. «Вдруг под ногами мелко растеклась лужа». Ноги стояли на чём-то гладком, или очень кстати под ними оказались гладкие полоски? Я не стал переступать. Может, везде поверхность была гладкой, а, может, и нет. Стоило сдвинуть ноги с места, и ступни могли оказаться в покатых местах... Ещё и в разные стороны покатых. Я представил себе такое неудобство. Нащупать гладкие площадки ступнями в кромешной тьме было потом проблематично: руками по полу придётся шарить. Кажется, я и так едва держал равновесие, чтобы не падать... Этого ни в коем случае нельзя было делать: после такого падения острые камни впивались мне в бока в моём воображении...
В пространстве, кажется, что-то раздавалось... Как будто, слово звенело с невообразимо далёкого расстояния. Моя голова машинально повернулась на звук... на моё удивление, набитые тьмой глаза сфокусировались, и веки по ним захлопали. Кромешная темень отлетела на расстояние взгляда.
По краям зрительного круга плыл белёсый туман, наталкиваясь в своём центре на чёрный квадрат, из которого звучал голос. Я стал по касательной бросать короткие взгляды на чёрный квадрат, своим блеском, как будто, излучавший в меня слепоту. Рядом с квадратом мог кто-то стоять и говорить... Ещё рука или нога могла торчать из-за квадрата, как из-за щита... Взгляды по касательной ничего не дали. Я отважился на рассеянный прямой взгляд в сам квадрат. Рядом с ним со слабым гудением плыл белёсый туман и был пуст... На заднем плане чёрный блеск квадрата, излучавшего в меня слепоту, превращался в туманно-сиреневый занавес. Эта сиреневая завеса время от времени вибрировала, и следом раздавался писк... Там скрывался, кажется, злонамеренный шутник. Его возможное существование вызвало у меня недоумение.
Похожий на слово, звон появлялся всякий раз после вибрации занавеса, но между мной и смыслом этого слова стоял, как будто, толстенный иллюминатор: «Сессия, сессия...». Слово, казалось, иностранным...
Вдруг прилетел целый рой слов: «Город на другом краю страны». Эти слова имели ясный смысл. Я невольно сменил объект недоумения: «На другой край страны надо ехать целую неделю!». Я, казалось, нахожусь дома, открыл знакомую дверь... В памяти не было и перестука колёс, но, на всякий случай, я попытался перестук вспомнить. Поезд иногда стоит в тишине, потом начинает звенеть рельса... Мои уши не помнили ничего такого. Я чувствовал себя дома. Мне захотелось быть в своих глазах добросовестным: на самолёте в любой край страны можно добраться без всякого стука и очень быстро. «Другой край страны» к мысли о самолёте подходил даже лучше... Давящий на уши гул самолётных двигателей тоже отсутствовал в памяти. В воображении всё-таки возник салон самолёта, освещённый неоновым светом. Я вообразил и чёрный иллюминатор, за которым ночь..., но комфортабельная неподвижность полёта и тишина делали это воспоминание ложным. Я хотел осмотреть салон самолёта, заметить других пассажиров, но глаза убежали к чёрному иллюминатору. Казалось, за ним ничего не увидеть, тем не менее, я увидел сверкнувшие огни большого города, раскинувшиеся внизу до краёв горизонта. Самолёт шёл на посадку.
В холоде ночи мне вспомнились и другие электрические паутинки поменьше, пожираемые чёрным мраком. Казалось, чёрная бездна была над светлой паутинкой, а вторая под ней в глубинах земле. Эти паутинки еле теплились, вызывая острую печаль своей зыбкой непрочностью...
Моя животрепещущая печаль возбудила подозрение о реальном переживании. Я подумал, что прилетел на самолёте домой...
В голове пронёсся вопрос об отъезде из дома. В памяти ничего не всплыло: «Зачем я куда-то летал?». Смысл слова «сессия» неожиданно вспомнился. «Город на другом краю страны» и «сессия» могли быть связаны...
Я ощутил энтузиазм, но, на всякий случай, повёл себя тупее, чем сообразил: «При чём здесь учёба? Школа давно окончена!». Я мягко себя поправил: сессия имеет отношение не к школе. Это техникум или институт.
Я сказал себе нараспев ещё одно слово: «Уни-вер-си-тет». Сердце гордо стукнуло. Связь «сессии» и «города на другом краю страны» всё расставляла по местам, если я учился, но опять моё рассуждение пошло с самого начала: «Какое отношение это имеет ко мне, в нашем городе есть университет: не надо уезжать!». Верхним чутьём я уже уловил связь. Далеко не в каждом городе есть специализированные университеты.
В этой мысли было всё логично... Я решил её не отпускать. Наконец, я проговорил себе с нарастающим восторгом: «Я летал в город на другой край страны на сессию!». «Как она прошла!?». – возникла тревожная мысль: память зевнула пустотой.
Вопрос серьёзно меня обеспокоил... В мозгу опять прокрутились шестерни: в итоге их работы появилась мысль: «Сессия ещё не прошла, она ещё идёт!». – Я говорил себе всё быстрее и быстрее..., но какое-то течение сессии тоже не помнил. Мои мысли, как будто, понарошку выдумывались мной на ходу... Меня осенило, что сессия ещё не начиналась!
Я вспомнил, что самолёт приземлился ночью, даже вспомнил название города, в который прилетел, но замял его в памяти... Блестящая вокруг меня тьма превратилась в густую муть, стала двигаться. Я ощутил линию ног, доходящую почти до земли. Было делом времени почувствовать их полностью. Рука, согнутая в локте, плыла где-то рядом со мной. Тело обретало очертания. Воспоминания очнулись во мне и тянулись до настоящего момента... За спиной раздавались гудки машин, была широкая улица. Я стоял в сумрачной щели города, название которого про себя только что проглотил, и затвердил себе, подавляя ужас: «Сессия! Сессия!».
Что-то было не так. В мои барабанные перепонки стучали знакомые нотки, слышанные тысячу раз. «Сейчас пройдёт». – Я устало прикрыл глаза. Тем временем, знакомые звуки продолжали лезть и наполнять уши. «Стоп!». Я прилетел в этот город меньше суток (я опять не произнёс про себя его имя), был в случайной щели случайного дома в первый раз в жизни, а знакомые нотки настойчиво лезли в барабанные перепонки... как будто, я провёл здесь всю жизнь... Вспышки апатии подтверждали знакомство с этим местом, горе катилось по прямой линии уже за своими обычными пределами.
Нотки стучали в барабанные перепонки умопомрачительно громко..., но я не ощущал, на самом деле, ничего плохого. Лёгкая щекотка скользила в груди. Казалось, через секунду шевеление и щекотка замрут. Край грудной клетки приближался... Секунд накопилось уже много. Они всё прибавлялись и прибавлялись: вращение горестного комка, щекотало грудь уже невероятно долго, выискивая всё новые и новые возможности для своего движения. Как такое горе вмещалось в меня?
Кажется, масштаб разрастающегося во мне горя изменился на более подробный и мелкий у края груди... Тьма воспоминаний прозвенела. Мои ноги опять шли вниз. Там был пол. Руки, не связанные с телом, ещё висели выше. Кажется, локти были подняты... Я опять очнулся, не успев забыть, что происходит. Звон утих, но голова ещё немного звенела. Улица шумела за спиной. Её заливал дневный свет. Память вернулась из мрака в полумрак, подёрнувшись прозрачной плёнкой. Тем не менее, её нить не оборвалась.
Я был в дебрях большого города, просто зашёл под каменные своды в какую-то сумрачную нишу... Мне почти удалось почувствовать иронию к посещениям этого места много раз... Я постарался услышать шум, как незнакомый. Его звук немного изменился, но знакомые нотки опять пересилили.
Я решительно развернул взгляд в свои воспоминания... Серебристая прямая линия пересекала голубенький вакуум и терялась у линии горизонта то ли в розовом восходе, то ли закате... По крайней мере, линия, по которой катился горестный комок, подтвердилась. Я попал, куда нужно. В некотором отдалении на линии стоял ограничитель отрезка. Глаза напряглись, чтобы различить второй ограничитель. Один ограничитель без второго был нелеп, но розовеющий горизонт был без чёрной соринки... Это мешало мыслить.
Мне опять удалось вспомнить горе, заманившее меня сюда... Оно и было чем-то вторым. Но и горя нигде не было: мой взгляд в пространстве глотал только пустоту во всех направлениях внимания. После этого вокруг меня с тихим хлопком возникали новые пустые пространства. Любая точка пустого пространства при наведении внимания превращалась снова в пустое пространство. А при повторном наведении в новом пространстве фокуса зрения на любую точку, и она хлопала и превращалась в новое пространство. Пустота вокруг меня росла. Скоро мои глаза устали искать горе, сонно упали к носу. Я видел среди холодной синевы два круга тёплого неба под ступнями, не совмещённые друг с другом. Угол зрения отвесно падал под ноги и казался неудобным, но совсем закрыть глаза мне было тревожно. Они скрестились на переносице и утомительно было смотреть в голубые круги. Я заметил в каждом из них, наконец, по чёрной линии, пересекающей их, как стрела.
Это была та серебристая линия, что утягивалась к горизонту, но в кругах она выглядела, как на негативе. Какое-то шевеление в кругах ещё побуждало меня держать глаза открытыми. Я стал смотреть в один круг, чтобы справляться с мучением видеть. Во втором круге всё было аналогично.
Рядом с чёрной линией в круге обнаружился растрёпанный комочек. Горе, наконец-то, нашлось. Можно было поискать его и во втором круге, но я не стал...
Моя находка должна была получить какое-то оправдание. Я сделал заинтересованное лицо. Горе оказалось не таким уж крупным. Моё внимание отвлекалось от него, то и дело прилипало к единственному ограничителю на линии, который выглядел, как нарост, и портил её гладкость. Мне захотелось его оторвать и выбросить, но при близком рассмотрении оказалось, что нарост не что-то отдельное от линии: представляет порожек из неё же, аккуратно состыкованный с её же продолжениями в обе стороны.
Если бы я начал вытягивать линию, она бы изогнулась, как проволока. Её идеальная прямизна была бы нарушена более обширно. Испорченные части линии симметрично лежали друг на друге. Так удачно сложившийся порожек что-то символизировал.
Если эта линия символизировала жизнь, то порожек на ней, возможно, был последней гранью жизни... Я вспомнил, что воля тормозила движение комочка к ней, но сомнения, что передо мной смертельная грань, заставляли раздумывать. Тем временем, комочек всё катился и катился. Он уже одолел всё оставшееся расстояние до порожка и затрепетал, переваливаясь... Воздух свистнул в ушах. Моё тело соскользнуло с отвесного уступа и полетело вниз.
Непроглядная темень набилась в глаза до отказа... грудь немедленно окаменела и перестала дышать. Воздух вылетел из лёгких, кажется, с тем первым свистом, который нарастал... Я напряг зрение, чтобы видеть, что происходит в чёрной груди, но тьма была непроглядной. Нарастающий, чёрный свист рвал барабанные перепонки, его свирепые щелчки наносили удары в голову. Она моталась из стороны в сторону и трещала, как орех. Я решил отыскать на лице глаза, чтобы увидеть тьму в них.
Ощущение глаз на лице тоже забивала тьма. На месте лица расплылась бесформенная чёрная масса, и было непонятно: было это место лицом или моей подмышкой? Воющая тьма растаскивала меня... Всё-таки мне удалось представить вместо глаз в подмышке два пустых бледных пятна без зрачков, радужной оболочки и белков. Эти тусклые пятна располагались относительно друг друга, как глаза... Вой в ушах ещё подтверждал, что я существую.
Свистящий воздух врывался в чёрную грудь... и, видимо, в уши. Чёрное лицо резко обдувал ветер. Пользуясь воем, как навигатором, я решил найти на голове уши, но вой был внутри и снаружи... Кажется, тело, падая, с резким свистом рассекало воздух... Мне навстречу дул ураганный ветер. Он был способен остановить тело, держать его на месте, но твёрдая, чёрная грудь неуклонно входила в свистящие струи. Я летел в бездонный колодец...
Встречные потоки наталкивались на грудь, не сильно меня крутя. Плечи оставались почти на месте. Я хотел собрать силы в фокус, но не находил точки, вокруг которой их можно объединить... Казалось, жёсткое дно несётся к лицу, грозя выбить из меня последнюю способность вдохнуть. Эта способность и так почти покинула мою чёрную, отяжелевшую грудь, а после удара неминуемо вылетали последние, застрявшие в ней пузырьки воздуха, мои лёгкие разрушались до основания, проваливаясь в себя, и смерть становилась неизбежной без лёгких и без кислорода. Ощущение приближающегося дна прогнало мимику с лица...
Кожу со скул сдирал ураганный ветер, но, казалось, за миг до удара падение исчезло. Я летел вниз, скорее, как планер; более того, оторванный провод зацепился за шиворот, как крюк, и даже пружинисто приподнял меня... Кромешная темень стала ломаться кусками. Под ногами заалела заря.
Я совсем не задыхался. Грудь была до краев наполнена воздухом, даже стоило немного выдохнуть, чтобы она заработала. Оказывается, я задохнулся в своём воображении, докатившись до страха перед шумом. Колкий, жгучий стыд стал терзать мою душу, но некуда было потупиться, некуда спрятать глаза. Пол между жёлтых, деревянных настилов для пузатых бочек был тоже весь посыпан жёлтыми опилками. Я бы закрыл глаза, чтобы не видеть их колкости, но в незнакомом месте нельзя было закрывать глаза. Я натужно, полусонно озирался, не закрывая глаз... Под настилом промелькнула чёрная полоска. Я с удивлением узнал в ней сонную, тоскливую скуку, с которой переходил дорогу, и, чтобы отдохнуть от жёлтой, жирной колкости, снова отыскал край промелькнувшей полоски...
Незаметно чёрная полоска утратила очертания, стала раздвигаться, засасывая внимание во тьму... В её чёрных слоях двигался светлый призрак, рассыпая туманный хвост... Благодаря призраку, куски прошлого сцеплялись с настоящим. Во мне шевелились воспоминания, но рядом оказывались настоящие события и события из далёкого детства...
Усилие глаз позволило рассмотреть чёрную глыбу в глубине мозга. На ней заколыхалась светлая капля, оторвалась, полетела, прерывисто мигая. Я иногда терял светлый призрак из виду, потому что капля пересекала чёрные и белые полосы: в чёрных белое пятно исчезало и снова было заметно в белых, как зыбкий фантом. Скоро полосатый объём мозга кончался: капля попала в последнюю чёрную полосу. Кажется, после неё начиналось обычное сознание, которое можно было считать последней белой полосой...
Последняя полоса оказалась обширной. Я потерял белое пятнышко из виду надолго... Слух обострился, желая уловить звук его полёта... Вдруг из тьмы донёсся звон осколков.
Светлое пятнышко так и не появилось в сознании, оставшемся пустым и серым... Разноцветные огонёчки моих воспоминаний так не заиграли под черепной коробкой. Я пришёл к выводу, что пятнышко разбилось... Светлая капля снова снялась с чёрной глыбы мрака в центре мозга и полетела сквозь полоски. Всё повторилось: последняя, обширная, чёрная полоса сожрала её... Я старался задирать полёт, чтобы точка прошла над возможным барьером за завесой тьмы, и мне показалось, что точка уже пролетела опасное место. Но опять послышался звон осколков... Это был ещё не конец... Светлая точка опять снялась с чёрного валуна... Через некоторое время опять послышался отдалённый звон осколков... Все следующие полёты завершались точно так же. Светлая точка возрождалась на глыбе мрака, как птица Феникс, летела сквозь полоски и разбивалась в последней чёрной полосе... В конце концов, её бессмертие заинтриговало меня. Я сам полетел сквозь чёрный туман к барьеру, чтобы рассмотреть подлетающую к нему точку ещё до крушения. Мне хотелось понять, что с ней не так, или, что не так с барьером?
По расчётам, барьер был недалеко от сознания..., но, когда я попал в чёрный туман, то и перестал ориентироваться. Меня относило в сторону, поворачивало. Место старта белой капли потерялось за спиной, а плотно зажмуренные глаза делали пребывание среди мрачных клочьев тумана вообще бессмысленным. Я решил смотреть, хотя бы, в муть перед собой и открыл глаза...
Бледный дневной свет заставил их удивлённо распахнуться. Я одновременно почувствовал и лёгкое прикосновение к щеке.
Я завертел головой, но в белой пустоте ничего не было: не мелькали даже растущие всюду кроны деревьев. Мои глаза скосились к носу, чтобы рассмотреть, что прикоснулось к щеке, и на пределе напряжения увидели поры на лице.
Возле щеки блестел беленький овал, с любопытством разглядывая меня. Мой взгляд, направленный на него, испугал овальчик. Он отлетел и спрятался в чёрной полосе, которая почти у меня на глазах вытянулась в белой пустоте... Похоже, я сразу и наткнулся на что-то важное. Овальчик, проживающий в моей памяти, оказался недружественным. Чёрная полоса при взгляде на неё сверху оказалась прямоугольником, обрамлённым ещё одним изумрудным прямоугольником... Я до рези в глазах всматривался в зелёную часть этой картины, не понимая, что хочу увидеть? Что-то, причинив мне неудобство, с натугой двинулось в глазах. На зелёном прямоугольнике закачались бесцветные травинки, под ними чернела земля. Меня осенило, что травинки будут везде, где зелёный цвет. В этот момент глаза убежали в мысли, а, когда снова сконцентрировались на травинках, это был уже зелёный холм: молодая, сочная травка не оставила на нём свободного места. Глаза поползли по склону вверх, отыскивая чёрную полоску, чтобы убедиться, что я смотрю на одно и то же.
Почему-то, с подъёмом глаз поднималось и настроение: мне пришлось несколько раз отшатываться от эйфории, сносившей голову. И чуть раньше, чем я прекратил поднимать глаза из-за резких скачков в настроении, зелёный холм перерезали чёрные следы плуга. Чёрным прямоугольником оказалась свежая пахота посреди луга...
Каким-то образом мне удалось в памяти засечь место, куда опустился овальчик, когда спрятался от меня... Это была третья борозда на пашне, но, кажется, слегка разогнув локоть, я доставал до неё. Ничего не стоило и достать спрятавшийся предметик. Мне показалось, что он сразу потеряет свою таинственность, например, окажется безобидным теннисным шариком. Я увидел по памяти в густой тени тополя фонтанчик для питья, на котором белый шарик бесконечно крутился и не падал, его всегда можно было снять, не замочив пальцы... Мне и сейчас нужно было протянуть руку к нужному месту, чтобы вытащить шарик из борозды, не прикоснувшись к самой земле, чтобы не испачкать пальцы. Я прицелился, но в последний момент оказалось, что вытащить шарик нельзя. Зелёный холм был нарисован на бумажном листке, пришпиленном к ландшафту. Рука, пришпилившая его, исчезла, но листок ещё качался движением воздуха, которое она произвела... Я стал внимателен: это могло быть каким-то злым розыгрышем..
Кажется, рисунок на листке в мельчайших подробностях повторял линии ландшафта, даже совпадал с ними, где начинались настоящие холмы, и, скорей всего, пригорок на рисунке был, как под листком. Рука потянулась, чтобы оторвать его, но замерла. Пригорка под листком могло не оказаться. Там могло быть размытое сиреневое пятно или сморщенный пригорок, который сердобольно прикрыли...
В воображении сморщенный, почерневший пригорок тут же и провалился в бездонную яму...
Сиреневое пятно, как раз, было ямой. В неё грозили провалиться и другие пригорки ландшафта один за другим. Отвесные края ямы, казалось, шли к центру земли... Весь ландшафт в моём воображении постепенно стал обрушиваться в эту яму, не оставляя после себя даже пыли. Яма только росла вширь и постепенно добиралась до самых отдалённых холмиков на горизонте. Казалось, недолго провисев в воздухе, я и сам полечу в неё... Живость этого представления издавала в моём сознании резкие, тревожные звонки. Всё должно было стать ямой. Я с ужасом смотрел на самые дальние холмики, обречённые провалиться в неё... К счастью, на них тоже заблестела краска. Они были нарисованые... Весь пейзаж висел на стене в сиреневой рамке и был плоским. Почти не разгибая локтя, я мог дотянуться до самого дальнего холмика на горизонте, как и до чёрных бороздок плуга. Я вспомнил своё желание вытянуть овальчик из борозды, подумал, что это не удастся сделать, если чёрная пахота нарисована на картине... но рука уже машинально протянулась. Движение увлекло меня вперёд, голова вслед за рукой оказалась над пахотой... По счастью, я не успел ещё дотронуться ни до чего. Сине-красные полосы побежалости лежали на чёрной земле, как на раскалённом металле. Зелёный холмик был до предела нагрет... Мои глаза выпучились тоже до предела... Меня охватило недоумение. По соседству с огнедышащими полосами росла зелёная травка и выглядела свежей, даже росистой. Действительно, травка, была сочной, не засохшей. Без сомнения, под ней находился слой влажной почвы... Казалось, зелёный пригорок тоже не похож на вулкан, не имеет вулканического происхождения.
Я рискнул оставить руку вытянутой. Казалось, лава на неё не начнёт извергаться немедленно... Пригорок по соседству тоже стоял весь в зелени. Покой разливался вокруг. Цветные полосы побежалости, однако, требовали объяснения. Ещё требовалось объяснить, почему травка рядом с ними не желтела и не сохла? Я припомнил, как однажды собирал землянику, сидя в высокой траве и глядя на окружающий мир, наполненный звоном комаров... Солнце пробивалось ко мне сквозь листья высоких лопухов, и, преломляясь, казалось, рассеивало спектр в низкой траве. На месте травы сейчас была пахота, преломившиеся лучи падали на неё, а вместо высоких лопухов была мелкая травка, как на газоне. Она могла бы образовать мелкие разноцветные чёрточки, лежащие без всякого порядка на комочках чёрной земли, но жирные полосы побежалости тянулись от края до края пахоты. Им тоже требовалось что-то, чтобы увеличиваться до таких размеров. Я вообразил увеличительные стёкла в траве, но эта мысль тут же сдулась. Высота травки не могла скрывать выпуклых линз, и, лёжа на ней плашмя, они ничего не увеличивали... Нелепость предположения об увеличительных стёклах быстро утомила: что-то иное было причиной размера побежалости.
Может, полосы на пашне мне кажутся? Действительно, после пристального взгляда синие и розовые чёрточки растворилось вместе с неровностью кочек... Глаза двинулись вдоль пахоты, проверяя результат..., но полностью преодолеть видимость полос мне не удалось. Синий и розовый цвет, как плесень, покрывал осевшую пашню. Казалось, это и не пашня, а болотные кочки... Как и положено, кочки тянулись хаотично, но у горизонта в них начинал проявляться порядок в виде неровных линий. Это были борозды, если не пахоты, то, по крайней мере, борозды мозга. «Борозды мозга» остались мной до конца непроизнесёнными: вытянутая рука затрепетала от волнения... Пальцы неизбежно затрагивали тело памяти, если вытаскивали шарик из бороздки. В своём воображении я даже ощутил шероховатость корочек мозга: одна из них мягко сломалась от самого лёгкого наложения пальцев. Ни в коем случае нельзя было трогать поверхность мозга!
Слюни от желания именно потрогать наполнили рот. Борозда, на которую я смотрел пристальней всего, разрезалась на три чёрных поперечных полосы, почему-то, покачнувшиеся, как травинки... Я изучил первую прорезь, чтобы обнаружить круглую спинку предметика. Но мне не хотелось слишком быстро найти его. Я медленно проследил пустоту прорези снизу-вверх...
Казалось, круглая спинка окажется золотой монетой, но, почему-то, «монета» желала таиться в моих мыслях. Наконец-то, я произнёс себе слово. Белая нитка прорези между «травинок» влилась в небо. Я стал, не спеша, изучать вторую опять до самого верха, хотя предметик мог быть только внизу... Скоро надежда осталась только на третью прорезь. Казалось, в ней слепящий золотистый овал обнаружится неизбежно... Когда и она влилась в пустоту неба, я почувствовал себя обескураженным. Почему монета не слепила золотыми боками из прорези? Видимо, она глубоко провалилась в тело памяти через какую-нибудь узкую щель... Мне ещё представилась и наклонная плоскость в бороздке, по которой она съехала в сторону.
Я мысленно просунул пальцы в нафантазированную щель, нащупывая монету. На самом деле, бороздки ни в коем случае нельзя было трогать! Мои пальцы всё-таки мысленно туда залезли и шевелились в пустоте, ничего не нащупывая... Я вдруг потерял терпение, погрузил руку в память по самый локоть и с треском раздвинул щель... Внутри тела памяти было сыро, мягко и темно... Между пальцев проскальзывали студенистые волокна, видимо, хранившие информацию о прошлом: какое-то из них было монетой. Я сжимал слизь и отпускал... В осклизлых волокнах мои пальцы не могли определить никакой разницы. Казалось, от вмешательства руки память разваливается на куски, только каким-то чудом оболочка мозга, насаженная на ладонь, не рвалась... На всякий случай, я умерил активность. В конце концов, страх побудил меня вообще извлечь воображаемые пальцы из щели...
Эфемерные взвеси памяти сами напряглись, пытаясь вытолкнуть монету на поверхность. Я наблюдал за их усилием и не верил в успех. Вдруг в памяти на мгновение вместо слепящей золотой монеты всплыл стёртый, медный пятак... Его немедленно занавесили беззвучные, белые взрывы. Вокруг тёмного пятака, почему-то, разыгралась драма. Я немного удивился, но всё равно не заинтересовался, равнодушие к пятаку пересилило... На самом деле, в памяти должна была быть дверь, которая открывалась много раз. Я напряг память, чтобы увидеть дверь, которая связана с хорошо мне знакомым шумом...
Какой-то гулкий, ритмичный стук шёл из густого тумана. Эти удары походили на сердечные. Большой кусок жизни, связанный с дверью, видимо, лез из памяти вместе с ритмичными ударами. Я затаил дыхание.
Из тумана, действительно, что-то появилось, но сомнение возникло, что то, что нужно. Среди клочьев тумана ко мне медленно плыли строительные козлы. На них не хватало железной штанги и был засохший раствор. Какой-то мусор моей жизни был, который я совсем не узнал... По большому счёту вся конструкция была наполнена пустотой. Поморщившись, я устремил острый взгляд в туман, ожидая более интересных вещей, но теперь внимание приходилось уделять и козлам. Они могли опасно ускориться, превратившись в летящий в меня предмет... Пятно, прилипшее к зрачкам, мешало оценивать скорость козел и расстояние. Я решил отодвинуть его рукой.
Моя рука, почему-то, высунулась прямо из зрачка и толкнула фанерный щит. Он дрожал, но не двигался с места. Как назло, фанера зацепилась за пол. Моя рука уже изо всех сил толкала пятно: фанера стучала, застряв в выбоине. Щит был либо наглухо прибит к полу, либо очень тяжёл в основании. Тогда это была не фанера. По крайней мере, в основании...
Чтобы избавиться от помехи, я вообразил, как пролажу в отверстие, из которого высунулась рука, как змея, сползаю на землю, оказываюсь за фанерным листом. Покой и комфорт за фанерным щитом показался мне, как за бруствером окопа... Из-за него было удобно наблюдать и за летящими козлами. Я мог даже небрежно высунуть руку или ногу, не опасаясь прямого столкновения с козлами, и представил, что это сделал... Осталось реализовать блестящую идею и пролезть в отверстие. Голова двинулась за рукой, но застрял затылок в треугольнике перекладин. Толкаясь головой, я перестал замечать козлы, наконец, почувствовал тщетность своих усилий... На самом деле, на железном ограждении, через которое я лез к фанерному листу, было немало треугольников, как украшений. Их орнамент часто встречался мне в столовках, навевая уныние... Я заметил в прутьях прямоугольный проход с полноценную дверь и мысленно шагнул в него, от радости чуть подскочив над высоким порожком... из-за этого подскока голова рисковала зацепиться за острый ранящий край верхнего листа. Шея машинально согнулась.
Неудобство шага состояло в том, что шея пригибалась и одновременно поднималось колено шагающей через острый порожек ноги. Я заколебался подходить к большому лазу, оценив опасность поранить себе голову, но непрерывно глядел в его сторону...
Мне всё-таки удалось принудить себя отойти от треугольника, в который не лезла голова. На качающихся ногах я сделал пару шагов к лазу, но сомнения развивались... Внезапно в поле зрения оказался прямоугольник, лежащий боком на ограждении, узкий и длинный... через него можно было пролезть плашмя, по-пластунски. Я пылко прильнул к прямоугольнику, попробовал лечь животом, но положенная на бок голова опять застряла... Я прикидывал, как пролезть сквозь узкий прямоугольник и его пристально рассматривал...
Проникновение через него исключало удар головой при шаге через «полноценную» дверь, но мелкие треугольники из крепкой проволоки покрывали всю его площадь. Я принудил себя выпрямить спину и шагнул к большому лазу. Нога поднялась, чтобы переступить через острый порожек, шея согнулась... Пока тело переносилось, над головой беззвучно гремели раскаты.
Мои шаги гулко раздавались в мрачном служебном помещении. Я ходил вдоль холодных электроплит и алюминиевых столов... В длинной кухне не горела ни одна лампочка, глаза приходилось подслеповато щурить. Свет вытек отсюда: нечего было делать в этой холодной, мрачной кухне, но мне померещилась дверь, обитая чёрной дорогой кожей, наглухо закрытая где-то в этой длинной кухне, за ней, как будто, находилась тёплая кухонька, наполненная светлым уютом и ароматом свежего борща... Проход к стене между плит, где могла быть дверь, был затянут железной сеткой из треугольников. Ещё два прохода тоже оказались заделаны сеткой. Эти треугольники преследовали меня...
В маленькую кухню мог быть проход ещё во дворе. Служебный вход на улице точно не был заделан сеткой. Мне не хотелось сдаваться...
Глубокая ночь на улице представилась уже наступившей. Пустой двор был окружён серыми стенами производственных зданий, завален неглубоким, свежевыпавшим снегом и освещён звёздами... В дальнем конце заднего двора ярко горела электрическая лампочка, обозначавшая обшарпанный служебный вход. Я побежал по снегу на свет лампочки, высоко поднимая колени, на всякий случай, зябко ёжась в тонюсенькой рубашечке. Но грудь почему-то, не чувствовала холода... Вблизи служебный вход выглядел иначе. Дверь была не обшарпанной и рыжей, а обитой дорогой, чёрной кожей. Среди ночи на пустом дворе эта дверь была расточительно освещена электричеством.
Я с изумлением взирал на бронзовую ручку, потом потянул её и ощутил неподвижную запертость двери. Среди ночи было бесполезно давить на звонок. Я даже не стал искать его глазами... Очнувшись, наконец, от этой фантазии среди длинной кухни, я, не смотря на представившуюся неудачу, всё равно решил добежать до служебного входа, чтобы убедиться в дорогой коже на двери... Меня понесло прямо и прямо вдоль алюминевых столов и остывших плит.
Утреннее солнышко, недавно отделившись от горизонта, ещё слепило мягко... Мои прищуренные глаза разглядели зелёный штакетник. Я узнал почту своего детстве, вернее, её палисадник, попытался узнать и саму почту, но вместо бревенчатой стены почты за палисадником была голубая синь... Передо мной раскидывался просторный, деревенский огород, покрытый рядами молодой свеклы. Под лучами солнца земля огорода стала превращаться в пыль. Я видел такой огород в своём детстве, но засаженный, кажется, горохом... Домик, обитый в ёлочку зелёный рейкой, стоял в дальнем конце этого огорода. Я подумал, что палисадник почты ужасно разросся...
Домик имел вид официального здания, но это могла быть и не почта, а, например, станция железной дороги. За огородом могли пролегать рельсы, скрытые деревьями. Залитый солнцем огород точно не был палисадником. Я точно знал, что огромные огороды бывают, но домик, обитый рейкой, всё-таки походил на сельскую администрацию и плохо вязался даже с большим огородом. Желание сигануть через колья низкого штакетника вдруг охватило меня. Я представил, что оттолкнулся двумя ногами от земли, перелетел через колья и лихо приземлился в огороде.
Мои глаза предусмотрительно смерили высоту заборчика перед прыжком и заметили орнамент из треугольников поверх кольев. Они поднимали планку прыжка сантиметров на двадцать. Если ноги случайно цеплялись за них, я летел лицом в огородную пыль... Казалось, надёжней перекинуть одну ногу через штакетник, а потом другую. Ещё можно было подойти вплотную и прыгнуть только в высоту, а не в высоту и в длину... я хотел так и сделать, но шагнуть приходилось в грязь. Эта чёрная грязь не вязалась с пылью в огороде, но разливалась до самых кольев штакетника. Я стоял посреди неё на расползающейся кочке шлака, и грязи не было конца в обе стороны. Если бы не кочка, мои ноги мокли бы сейчас в чёрной жиже... Случайная кочка под ногами изумила меня, но её чудесное появление легко объяснялось... Это была кромка шлака, устроенная, как запруда для грязи, а вовсе не кочка. Возможно, она служила ещё и тропинкой. Жижа тихонько подмывала кромку, мои ноги скоро должны были оказаться в чёрной грязи.
Из случайного желания прыжок превращался в необходимость, и через заборчик следовало прыгать не только в высоту, но и в длину... Представляя, как это получится, я мысленно перелетел острые колья и приземлился на мягкую пашню. После этого зелёный домик широко распахнул на меня ставни... В чужом огороде мне захотелось остаться на корточках, а не торчать во весь рост..., но я всё-таки выпрямил ноги, стал расхаживать между ботвы, не прячась.
Небо покрылось свинцовыми тучами, сверху потянуло холодом. Я подумал в недоумении, что прыгнул в чужой огород, чтобы слоняться среди ботвы. Кажется, мне не следовало это делать... По счастью, мой прыжок был совершён в воображении...
Чтобы разрядить противостояние с частоколом, я двинулся по кромке шлака, поддерживая равновесие на осыпающейся дорожке, семеня и раскачиваясь, как младенец... Мои глаза выискивали повалившийся участок частокола или дырку, чтобы попасть в огород, не прыгая. Намерение попасть в него ко мне привязалось... Зелёный частокол был в полном порядке, даже стал выше... Скоро штакетник вообще кончился, сменился высоким забором тоже зелёного цвета, высоким и сплошь железным.
Бесконечная чёрная лужа под ногами незаметно кончилась. Теперь лежал мокрый жёлтый песочек. Я подумал зацепиться за ровный край забора, перемахнуть в огород, но вопрос, зачем это нужно делать, оставался без ответа... Деревянная часть штакетника с каждым шагом становилась всё дальше, всё сильнее хотелось вернуться назад, чтобы всё-таки сигануть в огород... Я, наконец, решил, не возвращаться, а перемахнуть железный забор, и, когда моя решимость полностью созрела, впереди показался знакомый треугольник. Я устремился к нему, как к родному...
Лицо даже с запасом разместилось между перекладин. Моя голова двинулась вперёд. Нижняя перекладина треугольника упёрлась мне в шею... Голова не опускалась, чтобы не зацепиться затылком за угол. Я давил шеей на перекладину, как будто, хотел задохнуться... Наконец, голова уныло свесилась в треугольник. Но скоро бодренько приподнялась. Глаза расслабились, так как перекладины треугольника перестали замечаться, и весь я отдохнул...
Шея не стала больше давить в нижнюю перекладину. Я глянул вдоль забора, который уже превратился в низкое ограждение с орнаментом из прутьев, выискивая другое место для проникновения, потом опять сунул нос в треугольник... Из-за этого мои глаза немного приблизились к летящим козлам. Я бдительно смотрел, чтобы они не увеличили скорость. Фанерный щит тоже стал ближе к глазам, мешая видеть. Он, кажется, даже медленно двигался ко мне. Я, на всякий случай, вытащил нос из зазора.
В этот момент щит быстро поехал и с чугунным лязгом врубился в треугольник. Если бы не моя случайная осторожность, нос бы сейчас валялся на полу... Я вспомнил, что собирался высовывать голову в этот зазор, меня передёрнуло. Теперь фанера стояла вплотную к глазным яблокам. Их белки ощущали колющие занозки.
Я вспомнил, что веки должны защищать глаза от таких проблем, и моргнул. В полной темноте веки прошлись по глазным яблокам... По идее, их движение увлажнило глаза, но сухие занозы продолжали колоть... Казалось, фанера стоит между веком и зрачком. Я моргнул ещё раз. Веки пробежали по глазным овалам... Меня немного успокоило ощущение правильных глазных яблок. Без сомнения, они находились сразу под веками... Тогда моя мысль отодвинулась в глубину мозга к причине зрения... То, что кололи занозки, оставалось определить только, как его источник. Что являлось источником зрения, если не глаза?
Летящие козлы временами становились отчётливей. Я даже подумал, что мутное пятно в зрачках растворяется, и затаил радость. Кажется, его полное исчезновение было не за горами. Козлы летели ко мне уже давно, никак не приближаясь, по очереди мутились и прояснялись. Кажется, был нарушен глазомер... Потеряв терпение, я бросился на пятно, чтобы порвать его муть своим корпусом, но двинул плечом почти с места. Казалось, я бы порвал тонкую плёнку на зрачке, но не было разгона... Плёнка неожиданно спружинила и опрокинула меня навзничь. Я вскочил, чувствуя жжение в спине и азартную злость. Меня охватил острый соблазн налететь на плёнку снова. Жжение в спине доставляло удовольствие: хотелось раззудить спину, снова упасть и усилить жжение, но меня отвлёк неожиданный вопрос: «Как зрачок, на который я прыгаю, превышает размеры моего тела? Как можно быть меньше собственного бельма?». Я с пылу окрестил плёнку бельмом и тут же оторопел. Это было именно бельмо! Я вспомнил дядьку с улицы, у которого в одном жгучем, чёрном глазу появилась прозрачная плёночка, потом мутнела и в течение какого-то времени и превратилась в настоящее бельмо. Вряд ли с тех пор процесс созревания бельма изменился. То, что развивалось у дядьки, теперь развивалось у меня... В обычной жизни плёнка не ощущается; окружающий мир отлично виден сквозь неё, но она уже есть! Я запаниковал. Мне захотелось приложить все усилия, чтобы плёнка больше не развивалась. Я решил растворить её своим усилием воли... Если ничего не получится, можно было обратиться к врачу, кажется, на ранней стадии было ещё не поздно.
Чтобы увидеть собственное бельмо, я каким-то образом глянул на себя со стороны... Кажется, стадия была уже не ранней. Вместо плёночки зрачок закрывала красная резина, напомнившая красный, медицинский жгут, валявшийся дома... Как мне удавалось видеть сквозь резину? Может, я пользовался боковым зрением или прямым зрением второго глаза?
Покосившись на второй глаз, я увидел такую же резину, ещё и новенький деревянный щит выглядывал из-под неё, чем-то напоминая боксёрский снаряд на стене, по которому я колотил в детстве в спортивной секции. Кажется, щит с резиной находился в моём мозгу без всякого участия глаз. Мои заколоченные зрачки вообще не могли видеть.
Этот щит был приколочен к воротцам. Ещё такие же заколоченные воротца были в некотором отдалении. Видимо, воротца символизировали симметрично расположенные глаза, а череп оказался тесным внутренним двориком... Стены крепости поднимались вокруг него. Я задрал голову, чтобы увидеть своды черепа, но над колодцем дворика было голубое небо. Его сочный, синий платочек не пятнало ни одно облачко, золотистое солнце, правда, не заглядывало в колодец из-за стен. Тем не менее, день был ясный, жаркий. Внутри крепости также тесно стояли телеги с высокими деревянными каркасами для перевозки сена. Кажется, кипела работа по заготовке фуража... Может, крепость готовилась к осаде?
Я поискал глазами людей, но ни людей, ни лошадей не было... Сочный голубой платочек над головой успел незаметно выцвести. Значит, время было к вечеру: лошадей могли увести в конюшню, а люди ушли вместе с ними. Я сосредоточил внимание на открытой, широкой двери, возможно, большой конюшни, надеясь заметить промелькнувшую фигуру, остро, далеко смотрел, но никто не промелькнул. Везде было пусто.
Меня стало прокалывать чувство одиночества. Идеальная чистота ещё подчёркивала царящую вокруг пустоту. На площади не валялось ни единого клочка сена, ни единой соринки. Это было невозможно при кипучей работе.
Я, наконец, понял, что созерцаю иллюзию. Мои глаза выпучились... Казалось, стены замка превратятся в живописные обломки... или без всяких обломков унесутся... Я представил, как исчез каменный дворик, но секунда бежала за секундой... Каменные стены не стали даже прозрачными, даже оглобли телег лежали на камнях дворика и тоже не думали исчезать... Я вообразил, как перешагиваю через них и мысленно сделал несколько перешагиваний...
Моя голова склонялась к оглоблям, глаза высматривали признаки их иллюзорности... Под ногами уже вместо тонких оглобель лежали толстые, широкие балки, практически брёвна. Я пришёл к выводу, что это пушечные лафеты. А пушки поставили на стены, готовясь к осаде. Из-за безлюдья не представлялось возможным узнать это достоверно. Я стал перешагивать лафеты, выискивая какой-то ответ. Нога старательно вытягивалась, живот напрягался... Я перешагивал лафеты всё увлечённей и увлечённей. Мои глаза высматривали неровности на камнях, выискивали травинки, на которые могла наступить нога и сбиться...
Сумерки густели с каждым шагом. Спина всё ниже и ниже сгибалась к земле. Я уже практически не видел, куда ставлю ногу, скоро так утомился в скрюченном положении, что появилась одышка. К счастью, толстые лафеты в целом оставались видны, в отсветах далёких костров блестя боками. Я уже не понимал, где шагаю. Лафеты лежали не на камнях площади, а на поросшей редкой травкой земле, камни почти не попадались на глаза. Крепостные стены тоже перестали замечаться. Костры вырывали из тьмы деревья...
Когда в небе, чёрном, как хромовый сапог, зажглись звёзды, я остановился. Глаза, наконец, оторвались от земли... Оказалось, что солнце не успело совсем погаснуть. Край неба украшала его бордовая полоса, а темень поднималась от земли. Я, кажется, стоял в низине, собравшей в себя все тени. Лес чернел в отдалении. Было непонятно, во что превратился крепостные стены, среди камней, напоминавших о площади, во множестве торчали высокие травинки. Когда они только успели прорасти? Над лесом было почти голубое небо без всяких звёзд. Я вспомнил звёзды, загоревшиеся в небе, но его чёрное голенище, кажется, было иллюзией. Такое бывает, когда летом на одном краю неба закат, а на другом восход...
На земле, поросшей пучками высокой травы, лежали лафеты. Их было не так много. Кажется, я усердно перешагивал через одни и те же... Всё-таки окружающая обстановка изменилась. Небо над головой, раньше казавшееся маленьким платочком, теперь раскидывалось до горизонта, а каменные стены заменили стены леса. Если бы не лафеты, я бы не узнавал это место...
Мои глаза бежали по периметру площади, сохранявшей замкнутость, благодаря чёрным стенам леса, но, не смотря на стены, кругом стало светло, как днём... У меня за спиной обнаружилась крепостная башня. Мощёная, жёлтая дорога вела к ней, начинаясь прямо у моих ног, и, делая две полных петли, жёлтая дорога возвращалась почти на то же место. Потом она шла прямо к башне. Сделав пару шагов по зелёной травке, я бы сильно сократил себе путь к ней, но ноги, уставшие от перешагивания через лафеты, хотелось расслабить обычной ходьбой. Я, не спеша, пошёл по дорожке... У меня не было цели дойти до башни. Неизвестно, зачем она мне была нужна, просто хотелось идти по жёлтой каменной ленте, как по дороге в Изумрудный город.
Петля дороги сразу заставила и повернуться к башне спиной, идти от неё почти в другую сторону. Я повернулся, пошёл в другую сторону, не прибавляя шага, не поворачивая головы. Мне удалось до конца вытерпеть опасение, что башня исчезнет за спиной, как недавно исчезли стены...
Когда после первой петли началась вторая, более затяжная, мне пришлось терпеть ещё дольше... Наконец, вторая петля тоже кончилась. Каменная дорожка тянулась прямо к башне, в одном месте подступала вплотную к сохранившемуся фрагменту крепостной стены. Там находилась пара заколоченных щитами воротец. Кажется, это были мои глаза... Я мог протянуть руку и потрогать их, проходя мимо... Крепость подверглась внезапной осаде. Воротца срочно заколотили. Я не знал, что происходит снаружи из-за того, что глаза заколочены. Может, уже неприятельский штурм и пора палить из пушек?
В моей прогулке появился смысл. Я стал целенаправленно шагать по дорожке... Окрестности хорошо были видны с башни. Дверь в неё, скорей всего, была заперта. Внутренний проход по лестнице мог быть завален всяким хламом, но хлам бы я преодолел. Как быть с запертой дверью?
На миг меня обескуражило отсутствие ключа от двери в башню, но намерение шагать вперёд не поколебалось. Нужно было обязательно глянуть с высоты на орду неприятеля... Тишина за стеной вместо гиканья заставила меня вспомнить торчащий на горизонте лес. При такой тишине за стеной, скорее всего, не было рати... Кстати, враг мог обойти короткую стену, а не штурмовать. Я хотел обернуться, чтобы увидеть, где стена обрывается, но шея стала каменной... Кажется, вернув голову после поворота назад, можно было не обнаружить ни башни, ни дорожки: ни в коем случае нельзя было спускать с них глаз. Я престал обдумывать нелепость одной крепостной стены среди поля и леса.
Тем временем, заколоченные воротца приближались. Это были мои глаза... Кровь всё быстрей стучала в висках. Лакированная поверхность воротец вызвала у меня восхищение. Я не видел в своей жизни ничего красивей. Мои глаза выпучились, чтобы не пропустить подробностей... По размерам воротца были, скорей, старинной дверью, собранной из косых досок, в качестве ручки висело изящное кованое кольцо. Дверь пряталась в толще стены и открывалась не сразу, но на ней не было никаких признаков щита. Я решил, что это какие-то другие воротца. По дорожке располагалась ещё какая-то дверь. Я возликовал и от её гладкости, на эту дверь выпучился ещё больше, рассматривал каждый сучок. Почему-то, дверь в стене должна олицетворять мои глаза. Чем я смотрю сейчас? Не было времени морочить себе голову каверзными вопросами...
Тем временем толща стены полностью открыла первую дверь без всяких следов чего-либо отодранного, на гладких досках не было даже положенных сучков. Я едва не вернул глаза на дорожку, но на мгновение какая-то полоска на двери привлекла моё внимание. Косые линии досок были перечеркнуты тенью... Или это была полоска грязи, оставшаяся от спешно отодранного щита? Когда я двигался спиной к башне, кто-то успел его снять... Мне стало неуютно. В действиях чих-то невидимых рук ощущался заговор. Радость от горячего солнца, голубого неба, зелёной травки вместе с красивой дверью стала остывать... Я заметил на двери ещё черточку, которая шла перпендикулярно первой. Эта царапина на идеальной двери выглядела отчётливой, даже глубокой... Я вглядывался до слёз. На досках открылись ещё четыре процарапанных угла. Не оставалось сомнений: щит был здесь... Скоро между царапин стал заметен и вздутый бугор, сливающийся с дверью, имевший косой узор, как у досок, но под определённым углом зрения он рос, как горб. Это, действительно, были мои заколоченные глаза! Мне не хватило хладнокровия... Я в отчаянии бросился, чтобы отодрать, хотя бы, крошки резины от щита. Её красный край выглядывал под фанерой.
Под щитом оказался помост, тоже белеющий свежими досками. Я глянул на вторые воротца, заметил такой же помост, как будто, устроенный, чтобы мне действовать против бельма с удобствами. Кажется, с помостами мне повезло...
Первый помост был мне примерно по пояс. Вскочив на него, я приблизился к резине. Места на новеньком помосте было достаточно, как на ринге. Я мог передвигаться, налетать на резину, отскакивать, даже падать... Без канатов возвышение, правда, обрывалось во все стороны. Резина с помоста оказалась на уровне моего живота, но её краешек, почему-то, оказался не красным, а чёрным. Я на секунду замешкался... опять узнал пористую резину, которая крошится. Она тоже имелась у меня в детстве. Я сначала сжимал её, как экспандер, потом от скуки отщипывал кусочки.
После того, как я вскочил на помост, его края стали обрываться во все стороны близко от глаз. Было благоразумно сначала без разбега удариться в резину грудью, чтобы не свалиться, если резина спружинит. Если я падал с возвышения, то мог стукнуться мягкими тканями тела о деревянные пеньки, вкопанные вокруг помоста при его возведении...
Так как щит под резиной от налетания телом надежды на разрыв не оставлял, я жал резину грудью без разбега. Скоро мне стало стыдно за симуляцию борьбы против бельма. Для очистки совести я царапнул резину ногтями. Это оказалось не бессмысленно. Резина отщипывалась... Я отодрал тонкую, чёрную полоску. Под ней ослепительно забелела доска. Если где-то в пыльном чулане башни нашлась бы выдерга, дело пошло бы быстрее: можно было выламывать доски прямо вместе с резиной. Такое орудование возле зрачка выглядело нежелательным, но доски прекрасно ломались в моём воображении, когда выдерга попадала между ними. Резину даже не надо было специально отдирать: она рвалась с выламываемыми досками большими кусками. Я не стал исключать осторожную работу выдергой возле глаза, как эффективную, но возможность найти выдергу опять побуждала идти к башне... Я пока притормозил побуждение, несколько раз отколупнул резину ногтями; чёрные крошки падали на помост...
От созерцания сплошной чёрной поверхности близко от глаз, они расфокусировались. Казалось, стоя на жёлтом, новеньком помосте, я видел солнечный мир и одновременно сумеречное пространство внутри резины... Тело ощущало движение сквозь сумерки. Бельмо преодолевалось разными способами: отколупыванием чёрных крошек и быстрым полётом сквозь сумеречную зону. Резина постепенно обретала космические масштабы. Пережидать полёт, не имеющий конца, мне скоро наскучило. Я отвлёкся, начал думать, куда могла вести дверь, что открывалась тысячи раз в моей жизни? Таких мест не могло быть много. На ум пришла дверь в кухню бабы Марфы. Вокруг меня сгустились сумерки полутёмных сеней. Я нашаривал перед собой ручку. Тьма набилась в глаза, и ручка не попадалась. Зато на обивке двери ухватился лоскутик кожи и тянулся, как резиновый. Из-за этой тягучести дверь никак не открывалась. Я, наконец, с силой дёрнул лоскутик, рискуя просто оторвать... Светлый квадрат возник передо мной. Кажется, дверь открылась.
Нога поднялась, встала на порог. За ней последовала вторая, но внутри меня сомнение развивалось. Я невпопад застыл в проёме двери, не проходя дальше. Дверь закрылась и прохладно коснулась плоскостью спины. Я получил опору... Голова бодро приподнялась, не стукнувшись о косяк. Я уловив нагретый печкой воздух бабкиной кухни и испытал интенсивно радость в знакомой обстановке. Можно было, повернуться к нагретому камельку, чтобы убедиться, что он топится, но и так было ясно, что тепло в кухне только от камелька.
Мне стало лень поворачивать не только голову, но и глаза, утратившие напряжение и спокойно выкатившиеся из глазниц... Осень глядела на меня со двора через окно. Ещё золотые кроны берёз нигде не осыпались, не потеряли ни одного листочка. Я не помнил берёзы за бабкиным окном, но, наверное, были берёзы... Кажется, для протопленного камелька было рановато при такой тёплой погоде. Бабка могла его слегка подтопить. В моих глазах на полу мелькнули бордовые полосы дверцы камелька, но неподвижные, как спирали электроплитки... Глядя на них краем глаза, я, кажется, воспринимал спирали, как полосы от камелька, но бабкина экономия исключала нагрев избы электроплиткой. Значит, это были полосы прогорающего камелька.
В кухне царила полная тишина. Казалось, бабки нет в дома, наверное, она пошла в огород... Я каким-то образом почувствовал её длительное отсутствие, снова глянул через окно. Вместо вечера в подслеповатых окнах белело заиндевелое утро. Берёзы не бросились в глаза. К заморозкам урожай в огороде был уже собран: стояли покрытые инеем грядки. Что бабка делала в огороде? Если она в магазин ушла, тогда почему не заперла дверь? Мне на ум пришло, что Тамарка дома. Она не услышала из комнаты, как я вошёл. Тогда и спирали электроплитки на полу, рдевшие неподвижно, получали какое-то объяснение. Для пламени камелька неподвижность была не свойственна. Но Тамарка, не считающаяся с бабкиным мнением, не вязалась с реальностью... Я всё ещё не наводил зрение на спирали электроплитки, а, если печка совсем прогорела, полосы могли быть неподвижны. Тут мне пришло в голову, что раскалённые угольки выпали на пол! Я мысленно сунул под них железный шуфель, вдруг сообразил, что угольки высыпались не с той стороны, где дверка. Печку давно переделали. Дверка с той стороны была у камелька в моём раннем детстве. Тем временем, лёжа на подсунутом шуфеле, угольки распространяли невидимый ядовитый угар. Я хотел громко объявить об угольках Тамарке, чтобы прибежала из комнаты. На самом деле, ничто не мешало мне самому отправить их в печку... В первый раз угольки были собраны мной на совок только мысленно, я, действительно, решил собрать их, но, как назло, совок, который надо было под них подсунуть, не попадался на глаза. По-прежнему, рдеющие угольки лежали на полу. Я опять вспомнил, что дверца камелька много лет находится с другой стороны. Угольки просто не могли выпасть сквозь кирпичи...
На полу были красные полосы побежалости. Был хорошо виден в наступивших сумерках их рдеющий отсвет. Волоски на руке чувствовали знакомый жар печки. Никаких сомнений не было, что я у бабки, но вызвало сомнение, сколько мне лет? Между моей головой и верхним косяком двери так много воздуха было слишком давно... Я подумал о себе, как о маленьком десятилетнем мальчике, и глянул на того, кто стоит у косяка. Сгустившиеся сумерки мешали видеть этого человека. Но над его головой почти не было места до дверного косяка: сполохи печки позволяли это замечать... Она разгорелась. Голова человека казалось весело задрана. На красном лице отражались языки пламени: печка обдавала его жаром. Лицо ещё могло казаться медным от здоровья: сверкающие глаза подтверждали, что он здоров. Губы алели, как у здорового, ещё в нём было что-то от хищной кошки. А плечи выдавали опасного соперника... Лицо этого незнакомца напоминало бы моё собственное, если бы не зелёные глаза. Они по-кошачьи отражали огонь, как зеркала. Я подумал, что стою у двери и смотрю на себя выросшего. Видимо, у меня изменится цвет глаз, будет, как у матери. Мне стало жаль своих голубых глаз, но ещё лет десять предстояло быть маленьким с голубыми глазами... Из-за необходимости ждать десять лет, когда я вырасту, на меня напала тоска... Неодолимая жажда появилась быть взрослым. Я уже чувствовал себя взрослым, думал, как взрослый, и, казалось, был старше этого молодого человека. Воспоминания маленького могли быть у взрослого. Очень кстати сейчас пригодились бы эти более поздние воспоминания...
Я, действительно, помнил, что камелёк был давно переделан. В памяти всплыл даже ещё более поздний факт: бабкин дом продали... Новые хозяева меня не знали. Я хотел улизнуть в дверь от подозрительных, прокалывающих взглядов новых хозяев, но ноги перестали слушаться, налились тяжестью. Я обречённо ждал появления новых хозяев из комнаты и, как захваченный врасплох злоумышленник, тосковал от бестолковых объяснений с ними.
Мои глаза в это время смотрели в окно, уже налившееся мутным, сереньким светом нового дня... Безусловно, я был взрослым, но почему не задел косяк входной двери, когда вошёл? Новые хозяева сделали дверь, что ли, выше? Я поднял глаза и посмотрел на белый потолок. Низкий бабкин потолок, действительно, стал выше... Бабкина кухня тоже развернулась в другую сторону и приобрела иной вид. Забывшись, я уже расхаживал в чужом доме, оказался возле комнаты, на которой появилась новенькая белая дверь... За створчатой дверью комнаты пахло по-медицински: за этой стерильной комнатой чувствовалась ещё одна стерильная комната. Анфилада белоснежных комнат уже не имела никакого отношения к бабкиному дому... Я вспомнил, что у бабы Нюры имелась коротенькая анфилада из двух комнат и, как раз, была развёрнута в ту же сторону. Но сейчас за второй комнатой чувствовалась третья и т.д., бабы Нюрин дом тоже не подходил. Мне нужно было вспомнить другое место, которое я посещал тысячи раз, и имевшее анфиладу. Яркое ощущение тепла и запахов бабкиной избы сбивало с толку. Моё восприятие раскололось на части: по одной версии я был взрослым и держал рукой дверь в какое-то место, которое посещалось много раз, а по другой я не был взрослым. Проблема выглядела по-идиотски.
Волоски руки ощущали знакомый жар камелька. На самом деле, мне нужно было вспомнить что-то другое. Кажется, можно было посмотреть, куда ведёт дверь? Меня осенило, что сейчас я увижу это место своими глазами: ведь дверь открывается! Между глазами и тем, что я хотел сейчас вспомнить, исчезала преграда... Пока дверь не отошла, только начала двигаться, и ничего не было видно в узкую щель, кроме толщины стены. Значит, у меня было время подержать глаза расслабленными.
Какие-то ласковые нотки неслись из-за двери, дарили много неги, позволяя коротать время... Я не стал фокусировать глаза перед собой, даже захотелось, чтобы дверь открывалась помедленнее: это давало возможность насладиться расслабленными глазами... Сейчас шелестящий ветерок ноток льнул к лицу тонкой струйкой. А, когда щель расширится, в неё хлынет сразу много звуков и смешается в неупорядоченный шум
Дверь в моих руках приостановилась. Знакомая сырость липла к губам. Я опять вспомнил, что никогда здесь не был, попробовал ощутить сырость, как незнакомую. Сырость воздуха уже соединилась с влажностью в груди и согрелась: знакомое и незнакомое перемешалось. Я потянул воздух ещё раз, постарался к нему принюхаться... Запах сырых пальто коснулся ноздрей. У меня опять возникло ощущение себя в дверях магазина, добралось до ступней. Но знакомые нотки вынырнули из шума и всё разрушили. Это была дверь не в магазин, а в хорошо известное мне место... В голове зашевелилась чёрная плоскость. Разные воспоминания на ней были активны по-разному. Их слепил вместе какой-то пустяк, повторяясь, как соединительный предлог, вымазал в один цвет разные непохожие воспоминания. Благодаря шевелению плоскости, я ждал результатов прояснения в памяти. Мне хотелось взглянуть на эту кляксу, наделавшую так много беды. Шевелящаяся плоскость ни с того, ни с сего замерла. Серенький покой установился в голове. Потом он сменился на вспышку цветной фантазии...
Серенькая простынь на фоне голубого неба поползла по зелёной травке склона горы и доползла до линии горизонта. Горизонт здесь казалась ближе, чем обычно, и все четыре угла простыни остались в поле зрения. Я склонил голову на плечо, заподозрив оптический обман, отыскивая угол зрения, чтобы видеть простынь, не доползшей до горизонта... Простынь сократилась до размеров большого ковра, правда, её толщина стала тоже, как у ковра. Я напряг воображение, представил на простыни разноцветный орнамент ковра. Когда воображение улетучилось, простынь осталась серенькой, но появился синтетический блеск, как у паласа. В целом палас выглядел тоже уныло. Я бы с удовольствием перевёл глаза на что-то другое, но вокруг не было ничего... Куда-то исчез горизонт, зелёная травка, даже земля под ногами... Простынь простиралась в чёрном вакууме, под её серенькое полотнище забирался шаловливый сквознячок и задирал, как женский подол, открывая тоже чёрную пустоту.
Сквознячок свидетельствовал о наличии в вакууме воздуха. Он мог веять, например, из магазина... Приоткрытая дверь была где-то передо мной.
Я увидел пустой дверной косяк на самом дальнем краю простыни вместо двери. Хотя бы, этот зияющий пустотой косяк мне захотелось рассмотреть, но и косяка не было... Силовые линии косяка гудели там, где он мерещился. Казалось, если войти в силовые линии, я бы попал в шумный магазин...
Беззвучный ветерок подчёркивал царящую тишину. Полотно простыни пузырилось сквозняком. Её, ничем не закреплённый, дальний край иногда тяжко хлопал. Время от времени сквознячок становился удивительно сильным. Казалось, он превращается в ветер, который скоро доберётся и до меня. Мне стало заранее зябко, но вокруг не начиналось движение воздуха. Ветерок к коже ещё не прикасался. Я смерил расстояние до хлопающего края, казавшееся небольшим, удивился, что не чувствую никакого движения воздуха.
Колышущийся край полотнища настойчиво притягивал внимание. Казалось, на нём стоит что-то. Это был не косяк..., а старинная ваза или её мираж... Ваза не могла стоять ровно на волнующемся крае, но, почему-то, стояла. Может, она стояла на подставке, скрываемой простынью? Скоро ваза исчезала за надувшимся пузырём простыни. Когда ветерок улёгся и простынь опала, ваза тоже исчезла. Кажется, хлопнувший край столкнул её. Я отвёл глаза от миража, но внимание опять зацепилось за что-то на том же месте...
Возможно, декоративная ваза всё-таки стояла на каком-то неподвижном основании, которое находилось вровень с простынью... Я сосредоточился, чтобы рассмотреть, наконец, вазу, но полотнище простыни снова надулось и поднялось. Когда край хлопнул, вазы опять не было... Серенькая простынь с хлопающим краем теперь стала походить на крахмальную скатерть. Сосущая глаза пустота над её колыхающимся краем неожиданно связалась у меня с ощущением сырости. Пустота воздуха, хлопающего простынью, и не могла быть ничем наполнена, кроме сырости...
Мои руки коченели там, где кончались рукава шубы. Я вспомнил, что прилетел в чужой город этой ночью, стою на неведомой мне улице в щели каменных стен, шагнул сюда из пешеходного потока... На меня падал сумрак свода. Этот мрачный тупичок, как нельзя лучше, олицетворял джунгли города... Человеческий рой кипел в паре метров за спиной. Я мог вступить в него и нестись в дневном свете вместе со всеми. Всё было под контролем...
Запах сырости щекотал ноздри, но примешивала что-то моя память, коварно изменяя обстановку... Я сделал попытку узнать сырость на запястьях, где кончаются рукава шубы: опять померещился магазин родного города. Впрочем, ни в какие магазины я дома не ходил: это и сбивало с толку...
Сырость магазина попадала на кожу рук, но внимание не держалось на запястьях, произвольно поднималось к голове: я возвращал его вниз уже не раз. Оно опять поднималось. Кажется, стоило поискать другое место на своём теле, доступное магазинному воздуху... Я стал вспомнить другие открытые места, но стена тумана затягивала память. Наконец, шестерни моего мозга прокрутились. Я вспомнил голую шею, которую местами прикрывал ворот шубы. Он мешал мне чувствовать в полной мере магазинную сырость, но выше начинался голый подбородок почти без щетины, плавно переходил в голые щёки. Множество рецепторов на них было приспособлено улавливать сырость, как нельзя лучше. И шуба им не мешала. Я сконцентрировал своё внимание на коже лица, но сначала что-то уловил мой слух... Плавающие в воздухе шарики с сырым шипением залетали в ушные раковины и лопались. Я счёл это нелепой фантазией, но шипение регулярно повторялось. Значит, оно имело какое-то объективное происхождение. Площади щёк, на которых сосредоточилось внимание, были не задеты шипением... Казалось, это не логично. Сырые шарики, залетающие в ушные раковины, должны были приземлялись и на щеках... Я стал ещё внимательней. Какой-то шарик ощутился на щеке. Если был один, значит, были и ещё...
Я решил искать их в отдалении от ушей и не при помощи слуха. Моё внимание, наконец, привлекло множество мелких щипков в порах кожи лица. Они походили на взрывы микроскопических бомб. Это были удары шариков! Влажные мячики сотнями сыпались на щёки: сначала далеко падали друг от друга, потом стали ложиться плотнее... Скоро мне стало удивительно, как они не мешают друг другу. Их спустившие оболочки двигались волнами по коже, катились, как водичка... Это была сырость воздуха, а ветерок из магазина разгонял её... В перекатах лопнувших оболочек я узнавал температуру, скорость и плотность. Всё вместе сливалось в сипение сквознячка на знакомой мне высоте... Казалось, это сипение появлялось сначала в голове, а потом в ушах. В энергетически насыщенной голубоватой пустоте головы мелькали пунктирные линии, потом слышалось сипение. через секунду-другую оно обретало плоть в ветерке...
Казалось, вот-вот мне откроется что-то... Но я, как материалист, себе затвердил, что сначала происходит внешнее воздействие на моё сознание. В итоге сипение, заставляющее меня узнавать место, в котором я никогда не был, вызвало душевное содрогание... Нотки снова вынырнули из шума, вплотную подобрались к знакомой высоте. Одновременно вздулась полоска кожи на голове и стала нестерпимо жечь. Нотки готовились вот-вот вскочить на знакомую высоту. А полоска – лопнуть – и тряслась, как желе. Я в ужасе затрясся тоже. Стальной обруч коснулся груди, случайно не сжался, но всё равно удушье подступило... Грудь с трудом раздвинулась, чтобы пропустить в себя воздух. Жгучий холод, проникший в меня с воздухом, заморозил лёгкие. Кажется, смерть в чёрном плаще с фиолетовой изнанкой подобралась ко мне вплотную, но кислород соединился с альвеолами, пока в лёгких шёл газовый обмен, мне удалось выдержать несколько секунд удушья... Кислород уходил со скрипом в кровь. Смерть отступила на полшага, но при следующем вдохе, казалось, лёгкие замёрзнут ещё сильней и развалятся. Сколько мне давиться проглоченным воздухом, пока лёгкие оттают и согреются? Думая, что лёгкие развалятся на ледяные кусочки, я, тем не менее, ощутил облегчение от вдоха и почти не заметил второй вдох... Полоска на голове осталась совсем без внимания.
Я спохватился, но мне удалось заметить только исчезающие пузыри под волосами. Через секунду в нестерпимо жгущем месте кожа совсем приросла к черепу.
След полосы изглаживался из памяти, но мои барабанные перепонки хранили звон оглушительно щелчка. Кажется, лопнув на голове, полоса произвела щелчок на прощание. Я погнался за тенью щелчка, по памяти улавливая его слабый фоновый писк. Щелчок обрывался и ускользал в туман...
Моё внимание продолжало вытягиваться куда-то вбок уже в полной тишине. Ещё тупо ныла черепная кость, как от удара. Я стоял, не двигаясь, ничего не думая... не бежали мысли в голове. Нужно было встряхнуться.
Нужно было двинуть мышцами или мимикой, хотя бы, ударить ресницами, чтобы мысли потекли... Эти мысли от толчка показались мне наперёд пустышками. Любое движение ради них вызывало отвращение.
Если эти мысли были настоящие, они должны были потечь сами. Мне хотелось каких-то достойных мыслей... Природа мыслей стала для меня принципиальной. Я хотел мыслей, не спровоцированных суетным усилием, и стал удерживаться от непроизвольного, даже лёгкого движения пальцем...
Мои глаза смотрели перед собой неподвижно горящими плошками. Их огненно-красные ободки касались друг друга. Глаза направлялись на улицу. Мягкие, большие снежинки кружились передо мной. Белая улица стала для ума, не имевшего никаких мыслей, прибежищем. Наверное, я согласился бы и на бессмысленное движение ресницами, чтобы потекли мысли, но и его не мог совершить совсем без мыслей. Кажется, я был в ловушке: неподвижности не предвиделось конца. Представление о лёгком движении мизинцем мне напрягало живот до судорог. Я готовился к нему, как будто, собирался перетащить бревно. В то же время эластичность пресса представлялась мне идеальной. Казалось, мне хватит сил и на более сложную деятельность, чем движение пальцем. Я мог шевелить руками, ногами, говорить и так прожить до смерти без физических затруднений. Нужен был только какой-то смысл для всего этого. Казалось, смысла не было в самой жизни, в том числе, и для движения пальцем. Я мог стоять до конца дня или своей жизни и смотреть на кружившиеся снежинки.
По этой улице я когда-то ходил кататься на лыжах, но смотреть вдоль неё тоже не было смысла... Я по инерции стоял вертикально: хотел моргнуть, но движение ресницами немедленно включало меня в бессмысленность. Моя голова сонно упала на грудь и повисла. Такое поведение головы выглядело терпимым на улице, но печально упавшей голове хотелось качать. Кажется, она и раскачивалась. Я чувствовал стыд за дурацкое поведение: приличия продолжали меня беспокоить. Ухо при раскачивании головы касалось груди. Мех шубы колол ушную раковину, и хотелось отчётливей наталкиваться на мех ухом... Мне ещё больше бы понравилось тереться им о шубу, чтобы искры летели. Но для этого нужны были другие движения: следовало положить голову на грудь и повернуть боком. Я решил, что так низко и печально склонить голову невозможно. Моя голова ещё никогда так и не опускалась, но, кажется, если бы попробовал, она бы прижалась вместе с шеей к груди и повисла вниз макушкой, ворсинки шубы сладко бы массировали голую шею. Мышцы шеи при раскачивании скручивались и выжимали из себя горечь, но я всё-таки стеснялся надолго прижимать ухо к шубе. Было неловко перед самим собой получать удовольствие. Обманывая свой стыд, я позволил себе увеличить амплитуду колебаний и отчётливей наталкиваться ухом на мех. Теперь уху оставалось немного прижаться и потереться о пуговицу шубы. Кажется, это была фантазия. Моя шея не могла по-гусиному висеть ниже плеч.
Я поднял голову, стал держать её в обычном положении, но тяжёлые веки падали на глаза, мне очень хотелось спать... Глаза с трудом оставались открытыми. Я стал осматриваться, чтобы не позволять им слипаться. Рядом была глухая стена из бордово-красного кирпича. Мне хотелось шагнуть к ней, свернуться калачиком на зелёной травке в сторонке от всех прохожих и закрыть глаза..., но куча сырой глины на травке не оставляла места, чтобы прилечь. Я всё-таки мысленно шагнул к стене, улёгся на покатый глиняный край этой ямы и согнул колени, чтобы не скатиться в неё. Колени свесились; выкопанная яма тянула к себе, я лежал, напрягаясь... В конце концов, шаткое равновесие над пустотой нарушилось. Сухая пыль поднялась со дна ямы, скрыв его от взора. Когда пыль осела, моё тело лежало в яме с согнутыми коленями... Падение никакого ущерба мне не причинило. Но эта яма сильно напоминала могилу...
К кирпичной стене я не шагнул, стоял на прямых ногах, из последних сил не сгибал коленей. Глаза направлялись перед собой, свинцовые веки наползали на зрачки. Чтобы не закрыться, глаза пытались ворочаться в глазницах, я осматривался, не задерживая внимание ни на чём: ни на сырой кладке стены, ни на жёлтой глине, ни на зелёной травке. Под чёрными веками быстро прыгали цветные зигзаги, как на экране. Из них складывались чудные картинки. Я хотел рассмотреть какую-нибудь из картинок, но для этого мне требовалось внимание... А оно уже следило за напряжением групп мышц, поддерживающих равновесие. Напряжение легко прыгало из мускула в мускул, как солнечный зайчик, и в итоге ступни прижимались к земле, если я за этим следил... Казалось, если я перестану следить за солнечным зайчиком, то и сонно рухну на землю. В этом не было бы ничего страшного, если бы мне не хотелось стоять...
Вес тела давил на подошвы под выпрямленными ногами и обеспечивал стойку, как у гвоздя, и я решил, что, если немного отвлекусь, то не успею упасть. Это было секундное дело – навести внимание на картинку и понять смысл. Внимание ушло под веки, догоняя убегающие зигзаги, через секунду вернулось в ноги... Первым делом меня достигло ощущение, что подошвы не чувствуют тяжести тела. Контроль глаз показал, что носки моих ног смотрят в небо, а руки раскинуты на пропахшей мазутом, прогретой солнцем земле. Я лежал внутри трамвайного кольца, возле которого только что и созерцал улицу, заваленную снегом..., но сиял жаркий июльский день. Лучи солнца окружали голову со всех сторон, покрывая закрытые веки красными ободками. Под веками цветные зигзаги уходили вдаль, превращаясь в точки, как поезда.
Чёрные площадки век показались мне трёхмерным пространством. Передо мной открывался мир полноценного инобытия. Я опять ненадолго направил внимание на убегающие поезда, но не улавливал какой-то смысл... Меня потянуло шагнуть к стене, чтобы прилечь и сосредоточиться. Импульс шагнуть, уже прошёл в колени, но они вытерпели... Такое лежание, кажется, исключалось правилами поведения на улице. Ватные ноги быстро слабели... Мне всё равно хотелось согнуть колени, потом согнуть ещё больше и упасть на землю.
Правила приличия, как и все зигзаги под веками, отлетели к горизонту, превратились в цветную мигающую точку, но я из последних сил сохранял бравый вид, не позволял коленям гнуться. Мои подошвы тряслись, как желе. Тело кренилось на вспухающих и опадающих подошвах. Я раскачивался, как корабль в бурю, но сохранял вертикальное положение, успевая качнуться в другую сторону... Мой позвоночник был прямой, как гвоздь. Голова бодро закидывалась в небо.
Глаза ничего не видели: голову со всех сторон окружала лазурная синь. Я опустил подбородок, увидел под ногами пьедестал со ступенями, но слишком мелкими, чтобы разместить призёров, и они поднимались, как у крыльца, с одной стороны. Кажется, я смотрел уже с земли. Крыльцо не примыкало ни к какому дому, просто стояло в зелёном поле, напоминавшем деревенский стадион. Не выдержав соблазна, взбежал на пьедестал, цепляясь тяжко грохочущими бутсами за мелкие ступени. Кости во мне тошно заныли, нервы задёргались...
По крайней мере, семь мелких ступенек было у пьедестала, и они ещё продолжали прибавляться... Мои слезящиеся глаза, наконец, оторвался от мельтешения ступенек. Когда я бросил их считать, то и оказался на верхней площадке... Голова кружилась. Я мысленно прошёлся по новым, гнущимся доскам, широко шагая возле самого края без перил. Этот край утягивался, как обрыв, к зелёной травке. Чтобы доказать себе, что я не боюсь, я специально свесил кружившуюся голову вниз. Бессмысленность новенького крыльца в чистом поле была вопиющей... На всякий случай, я отошёл от края. Может, это трибуна для ораторов? Я опять широко шагнул к краю, но клокотавшие в горле слова забылись на ходу... На зелёном луге меня могли слушать только группы деревьев. Сомнения по поводу ораторской трибуны нарастали. Стоя на высоте крыльца, я ощущал ветерок, походивший на весенний, капля дождя упала и пробила рубашку. Влага оказалась холодной... Было далеко бежать к деревьям, чтобы спрятаться, я успевал промокнуть. Нужно было, хотя бы, спуститься с крыльца.
Это могло оказаться сразу и выходом из положения, если новенькая трибуна имела сбоку не забитые доски. Можно было бы спрятаться под её полом, как под крышей, и чувствовать себя, как дома. Из-за высоты трибуны можно было стоять, не пригибаясь...
Перед моим мысленным взором возникла тень под трибуной, и заранее вызвала холодное омерзение своим слепящим чёрным блеском. Тем не менее, я мысленно шагнул в тень. Она немедленно набилась в глаза, на секунду я потерял ориентацию. Обилие дневного света вокруг трибуны должно было бить сквозь щели досок, прогонять темень от глаз, но, почему-то, не прогоняло...
Кажется, лучше было ни в коем случае не вступать в эту тень. Я решил добежать до деревьев, не смотря на холодные капли, смерил расстояние от крыльца до ближайших крон. На секунду эти кроны показались плоскими, как театральные декорации. Под декорациями мне было не спрятаться...
Нужно было всё равно что-то делать. Я решил, хотя бы, не торчать на крыльце. Чтобы не спускаться по мелким ступенькам, цепляясь за них бутсами, решил спрыгнуть на мягкую травку. Кажется, добежать до деревьев было тоже недалеко, если не обходить крыльцо... Я бросил контрольный взгляд на травку перед спрыгиванием. Она выглядела шелковистой, сочной, мягкой и напоенной влагой. Казалось, свежий коврик травки даже маскирует болото. Сейчас прозрачная водичка брызнет из-под неё, станет выше зелени. Может, я утону по самые плечи спрыгнув? Водичка то ли в действительности, то ли в воображении залила травку, отражая голубое, ясное небо... Буквально, зелёная травка тонула в ней. Моё тело охватила нервная дрожь. Зрение тревожно обострилось...
На самом деле, вода не блестела, наоборот, сухая земля проглядывала между травинок... В это время боковая фанера крыльца тонко завибрировала. Я понял, что крыльцо трясётся... Вместе с ним тряслись и мои выпрямленные ноги. На раскачивающемся крыльце застучали зубы, утомительное головокружение возникло и скоро стало муторным. Мне захотелось поставить ладони на доски и сесть на корточки, чтобы опор стало больше. Это бы успокоило напряжение живота, ослабило головокружение, но, держа руки между ног, я бы сильно напоминал лягушку. Подобное зоологическое подобие отталкивало меня эстетически. Я продолжал вертикально стоять на трибуне. Мои кости стучали в сочленениях. Вопиющая шаткость положения требовала что-то сделать... Я сообразил, что достаточно безопасно упаду на траву вместе с крыльцом, если оно сложится. Это было бы особенно выгодно, если под зеленой травкой глубокая вода. Я оказывался бы сразу, как на плоту, и близко от земли. По доскам даже не замочив ног, можно было выбираться на шлаковую дорожку, что тянулась среди каких-то экзотических растений... Крыльцо, тем временем, сильно раскачалось, грозя рассыпаться. Почти все доски из него повылетали. Я балансировал на брусьях каркаса, часто висел над пустотой... Последние секунды стояния на крыльце истекали: неминуемо надо было прыгнуть на травку. Я представил прыжок: ноги в момент удара о землю опустели. Мои колени оглушительно щёлкнули. Мне припомнился такой прыжок с карусели на детской площадке. Тогда ноги тоже опустели и, при ударе о землю, щёлкнули колени; они не болели, но не разгибались десяток секунд. Мне пришлось беспомощно просидеть на корточках.
Я опасливо отложил прыжок... Сейчас маленькие площади пяток на крыльце были моей единственной опорой, а руки болтались, не принимая никакого участия в происходящем... Я вспомнил, что на трибунах бывают перила... Они пришлись бы сейчас очень кстати...
Вместо перил тонкая, зелёная ветка двоилась в глазах. Где висела реальная ветка, а где был фантом? Я стеснялся шарить руками перед собой, как слепой, и ловить реальную ветку... Глаза напряжённо смотрели в пятно, перестали различать даже ветку... Всё труднее стало стоять на крыльце из-за возникшей невпопад стеснительности походить на лягушку. Наконец, я исполнил самое неуклюжее движение, чтобы схватить ветку, и поймал пустоту... Видимо, это было ошибочное впечатление о пустоте. В моём кулаке оказался тонкий, очень твёрдый и удобный поручень, вливший в мышцы рук силу. Поручень шёл вверх, как ветка. Я поставил ногу на ступеньку, держась за качающийся поручень, хотел поставить вторую ногу на следующую ступень, но вспомнил, что уже вбежал по ним и расхаживал наверху. Глаза не встречали, а ноги не натыкались ни на какую лестницу, ведущую на второй этаж трибуны. Тем не менее, твёрдый поручень лежал в моей руке, как влитой. Кажется, я мог с его помощью подниматься без всяких ступенек, как по канату. Руки не испытывали усталости, наоборот, наливались силой, становились всё крепче и крепче.
Перед тем, как лезть вверх, я глянул, насколько высоко нахожусь над землёй... Оказалось, что ноги не достают до неё, потому что поджаты... Я вспомнил, что нет никаких перил. Сознание действительности вернулось...
Одна нога стояла на крыльце и тряслась с вместе ним. Вторая нога была поднята в воздух. Первая нога, что стояла на доске, мелко тряслась и быстро слабела, если бы она окончательно подкосилась, я бы рухнул то ли на трясущееся крыльцо, то ли вообще мимо него. Мне каким-то образом удалось опустить поднятую ногу. Положение на крыльце стало устойчивей, но тоже осталось шатким. Ноги дрожали вместе с крыльцом, руки болтались вдоль туловища.
Я решил уходить отсюда, сделал шаг к ступенькам крыльца. По крайней мере, я представил, что шагнул по трясущемуся крыльцу; перила бы сейчас очень пригодились... Шагнувшая нога оторвалась, подошва перед тем, как снова встать, ощутила пружинящий удар трясущейся доски. Второй шаг приходилось делать на ту же доску в самом прогибе, я уже приготовился к сильной вибрации... Всё равно доска резко и даже больно ударила в подошву. Я бы выдержал пустяковую боль, но электрический разряд попал в колено. Нога выше пояса по-лягушачьи дёрнулась и уронила меня. При попытке удержать равновесие тело ещё повалилось боком с крыльца и развернулось спиной к земле. Я летел вниз головой и ничего не видел. В глазах потемнело: теперь только глубина воды под травкой могла спасти меня. Но я не знал, что встретит моя голова: землю или воду. Когда темнота в глазах рассеялась, ноги стояли на досках... Мне чудом удалось удержать равновесие...
Я смотрел во все глаза на зелёную травку за фанерным обрывом. Она стала вызывать ужас. Кажется, между желтеющих, засыхающих травинок была земля. У меня заныли зубы от представления, как, падая с высоты, я врезался в неё головой... Наконец, мой взгляд поднялся от засыхающих желтых травинок и встретился с небом.
Я, не напрягаясь, видел мелкие подробности облаков с крыльца, как с горы. Казалось, горизонт находится на уровне моего пояса. От каждого вдоха ощущалось физическое удовольствие... Может, подо мной было и крыльцо на горе? Я ещё не выяснял, что под ногами, хотел посмотреть, но в этот момент меня отвлёк знакомый тыл разноцветных домов, раскинувшийся на целый квартал... Обширный двор из красных, жёлтых, зелёных, оранжевых домов вмещал много воздуха, в прозрачности раннего утра, как будто, плыл... Многочисленные окна ещё не отражали солнечных лучей и тоже казались наполнены воздушным простором. Бесконечная даль неба и красочный тыл домов, как будто, совместились... Уплотнившаяся голубизна и разноцветные краски стен вызывали живое наслаждение.
Белая пятиэтажка должна была ограничивать мне обзор с того места, где я стоял. Я мог бы видеть огромность двора только, если бы шёл по нему, как в детстве. Кажется, моё возвышение позволяло так видеть, но всё-таки незаметность хрущёвки возбуждала подозрения. Может быть, её белые стены выкрасили в голубой цвет, ещё небо могло отражаться в стёклах пятиэтажки, сливаясь со стенами. Это объяснение выглядело натянутым. Готовясь рассыпаться, картина окружающего мира задрожала, и я бы тоже как-то рассыпался. Поэтому я замял вопрос об окнах, как мелкий... Передо мной ещё находились гаражи: их тоже не было видно. Я опять вспомнил, что стою на возвышении. Взгляд мог падать поверх их плоских крыш, покрытых асфальтом, как и двор. В принципе, всё было объяснимо... Перед глазами находилась прямоугольная синь двора, но не было пятиэтажки, не было гаражей, меня, конечно, терзали сомнения.
Синий созерцаемый простор начал согреваться лучами солнца. Окна двора блеснули золотом. Краски стен тоже разгорелись от первого луча, проколовшего и меня... Синь двора покрылась теплом..., и разгоревшиеся краски вспыхивали всё ослепительней...
В голове уже не было ни мыслей, ни слов. Глаза сощурились до щёлок, рот растянулся до предела. Пылавший круг солнца вызывал эту гримасу: жар солнца со всех сторон облепил голову. Казалось, я стою, тепло укутанный, как младенец, и раздуваюсь... Иногда младенец сильно вырастал. Его можно было принять за взрослого человека, но головокружение и жар запутывали все ощущения. Если это был взрослый человек, у него были сжатые глаза до узких щёлочек и напряжённо растянутые губы, а, может, это был малыш на крыльце, поэтому казался высоким? Крыльцо примыкало к стене дома, мешая двери подъезда открываться. Кажется, можно было покончить и с головокружением, и с солнечным жаром. За дверью бы меня ждал прохладный сумрак.
По шаткому фанерному крыльцу я просеменил к двери, но, когда протискивался в подъезд межу кирпичной кладкой и крыльцом, пришлось представить себя стоящим на земле. На мне было коричневое зимнее пальто, ещё больше мешавшее дышать и протискиваться, зато позволяя не обдирать спину о кирпичи, а грудь о крыльцо. Как только я протиснулся в сумрачный подъезд, глаза расслабились. Я вдохнул прохладный воздух, в два прыжка легко упорхнул по твёрдому полу за округлый поворот, успел поставить ногу в кроссовках на первую ступеньку каменной, широкой, винтовой лестницы. В типовом подъезде вверх надо мной уходил сводчатый, старинный потолок... Тут мне пришло в голову, что в подъезд нужно войти по-настоящему, а не представлять такой вход. Когда я сунул голову в приоткрытую дверь подъезда с крыльца, он, действительно, оказался круглым пространством без окон. Свет падал только через приоткрытую мной дверь, и в полутьме зрачки комфортно расширились. Я решил входить, но опять понял, что открыл дверь с возвышения только мысленно. Чтобы, наконец, перейти к действиям, я глянул на дверь прямо. Она была из свеженькой, беленькой фанеры, а перед этим только что казалась выкрашенной в коричневый цвет, как и положено. Кажется, крыльцо у двери было тоже фантазией... Мне вспомнилось, что оно стоит почти на проезжей части далеко от стены дома... Теперь невидимые руки спешно установили бутафорское крыльцо перед глиняным, пещерным входом. Вместе с бутафорской дверью его можно было обойти со всех сторон, потому что дверь была устроена за целый метр от самой пещеры. Я мог попасть в пещеру, поднявшись на фанерное крыльцо, или обойти вместе с крыльцом по бокам и тоже попасть... Эта дверь была, как фиговый листок.
Подъём на крыльцо и открывание двери были просто суетой. Я решил обойти крыльцо с какой-нибудь стороны, не поднимаясь, но у меня сомнение возникло, что в пещеру нужно попадать, прикасаясь спиной к глине. Лучше было всё-таки подняться на крыльцо...
Я оказался на нём. Мои подозрения подтвердились. Всё было сделано наспех: фанерная дверь оказалась без следов ручки, не было прибито даже гвоздя. Я хотел отколупнуть дверь от косяка ногтём, но тут же затруднение ощутил от количества способов её преодолеть. Тонкая фанера проламывалась кулаком, даже рвалась руками, как картон. Косяк, в который была вставлена дверь, даже не был прибит к полу, отшвыривался вместе с дверью. Тогда не надо было и рвать картон... Вся конструкция повалилась бы с крыльца от прикосновения. Рука шевельнулась, чтобы совершить такое прикосновение, но возникла пустота в локте. Рука упала, как плеть, даже не поднявшись. Между рёбер исчезло физическое напряжение.
Теперь, чтобы прикоснуться двери, мне пришлось бы совершить над собой подлинное насилие. До тоски захотелось спуститься с крыльца. Я сделал по нему шаг, потом второй, увидел первую ступеньку, ведущую вниз... Ступеньки жутко скрипели, шатались и крутились на месте, как смазанные маслом. Я раскачивался, как неуклюжий младенец, ноги попадали на доски, вес моего тела прижимал ступеньки к месту, не успевавшие развернуться ребром. Позади была третья ступенька к лугу...
Зелёная травка-муравка казалась совсем рядом. Мне хотелось на неё спрыгнуть, не ставя больше ноги на неверные ступеньки, но слезящиеся глаза могли неверно оценить высоту. Мне стоило сделать ещё пару шагов вниз... Момент встречи ноги с землёй, казалось, вот-вот наступит, но я спускался со ступеньки на ступеньку, а он не наступал. Ступенек позади было множество, а травка-муравка оставалась на том же расстоянии...
Извилины моего мозга напряглись. Я хотел что-то подумать, но энергия мысли проскальзывала мимо извилин на сжатие лицевых мускул... Губы разъезжались в стороны, лоб надвигался на глаза. Они ещё щурились под воздействием солнца до узких щёлочек. Казалось, моё лицо принадлежит терзаемому тупоумием идиоту. Глаза по-прежнему сильно щурились. Губы могли бы расслабиться, они не реагировали на солнце..., но, не смотря на моё намерение их расслабить, ничего с губами не происходило... Я догадался, что не совершаю никаких мимических движений, и решил глянуть со стороны на свою перенапряжённую физиономию. Мне нужно было раздражиться на свой идиотский вид, чтобы начать что-то делать, встряхнуть нервы и посмотреть, раскрыв пошире глаза, хотя бы, на крыльце я стою или на земле? Маска на лице не изменилась: челюсть не разжалась, губы не расслабились. Воздух теснил меня со всех сторон.
Крыльцо воспринималось мной, как стоящее в центре проезжей части, но я стоял на нём уже спиной к красочному, цветному двору... Тем временем, лилово-чёрные тучи незаметно сдвинулись над головой, стерев следы солнца и вытягивая быстро тепло из воздуха. Ветер потянул в мою сторону сырым холодком. Исчезновение солнца возбудило у меня тревожную грусть... Клочья мрака, тем временем, спустились с неба ниже крыльца, кое-где стали задевать землю. Чёрные ленты тонких смерчей фиксировались визуально. Последний жар солнца ещё чувствовался на коже, но одна из мрачных лент быстро ко мне приблизилась, почти налетая, и повисла рядом: стоять на крыльце из-за неё стало неудобно... Я кривил бок, чтобы не задевать ленту, опять подумал спуститься на землю, заодно оказаться и подальше от тоненького смерча...
Пока бок кривился, крыльцо визуально переместилось с проезжей части сначала к краю дороги, потом вообще оказалось прижатым к стене дома. За спиной опять оказалась кирпичная стенка хрущёвки, способная выдержать натиск любого ветра со снегом и бураном... Я мог стоять под её зашитой в тёплом зимнем пальто даже и на крыльце, но пережидать смерч на высоком фанерном крыльце всё равно было неуютно. Я решил спуститься; заодно и фанерное крыльцо, стоящее рядом со стеной, могло защищать меня от натисков ветра ещё сбоку. На самом деле, крыльцо со мной оставалось в центре дороги... Голые локти чувствовали остывающий воздух, но сквозь мрачные облака ко мне по-прежнему пробивался согревающий атмосферный поток, и последнее тепло солнца таяло на коже лица... Я решил осмотреться, чтобы понять, как это возможно? Полоска голубого неба обнаружилась на горизонте. Золотой лучик от неё достигал меня. Лиловые облака обложили голубую полоску, окружали и последний лучик, но я видел с возвышения пересечённую местность, на которую он светит. Казалось, там никогда не ступала нога человека. Почему мне был виден дикий край с городской улицы? Но, кажется, так всегда и было. Просто внимание не простиралось дальше улиц... Судя по выцветшей голубенькой полоске на горизонте, полдень уже давно наступил. На коже был остывающий солнечный жар.
Мне хотелось ощущать этот жар дольше, но для этого нужно было попасть туда, где солнце светит ещё изнывающе жарко. До голубой полоски было топать больше часа, а, может, и больше трёх. Путь пролегал бы по пересечённой местности. Мои ноги заранее утомлённо заныли... Я стоял на крыльце, созерцал немыслимо сложный каменистый рельеф на горизонте в сплошных завалах камней, покрытых колючим кустарником. Продираться по такой местности было одно мучение. Солнечный мир отлетел так быстро, а идти было так долго. Кажется, дойти и было безнадёжной идеей. Когда я туда доберусь, могло оказаться, что идти до солнечного пятна нужно ещё столько же в какой-нибудь бок... потом падающий на землю свет ещё раз отлетит в сторону. Тучи могли и вообще сомкнуться над голубой полоской: солнечный мир – угаснуть. Солнце также могло вернуться на то место, где я сейчас стою. В моём воображении горячие лучи дружно в меня ударили, и я заликовал от жгучей радости... На самом деле, с неба сыпалась какая-то морось: кругом было холодно. Моя кожа сделалась гусиной. Я зябко поёжился, но всё равно решил не топать к горизонту, а набраться терпения... Лучше было постоять на месте, чем спотыкаться на каждом шагу в диком краю, так и не дойдя туда, где кожу согреют горячие лучи солнца, и застрять в каких-нибудь колючих кустах... Свинцовые тучи давили на затылок, но я всё равно смирил ноги и повесил голову под их гнёт... Мне даже показалось любопытным посмотреть, что изменится в окружающем мире без моего участия...
Фиолетовые облака вокруг голубой полоски на горизонте казались неподвижными, и внимание опять обратилось к дикому краю под ней. Цвет этой пустоши был фиолетовый, как у туч на небе и не походил ни на какой сорт земли. Казалось, он даже пропускал сквозь себя взгляд... Я глянул, с какого места возникает такое впечатление. Мои глаза двинулись от горизонта к городу, скоро оказались в пределах улицы, на которой я стоял. Часть дороги на ней была тоже фиолетовой. Внимание подбиралось уже ко мне самому. Я посмотрел, наконец, под ноги... Земля походила на дымчатое стекло и прямо под ногами тоже пропускала взгляд. Подо мной была глыба какого-то мрака с многочисленными ноздрями. Если я смотрел в эти ноздри, опора на жидкий, прозрачный мрак делалась совсем зыбкой. Вроде бы, слева валун выглядел прочно. Он блестел стальным цветом, отражая закатные лучи солнца. Я мог перепрыгнуть на него по кочками мрака, но пока выбирал кочки, валун тоже стал вызывать сомнения... Как следует присмотревшись, я заметил, что он утыкан ноздрями ещё чаще. Мне осталось совсем не двигаться. Я смотрел себе под ноги, которые стояли ни на чём. От пристального взгляда пустые ноздри под ногами стали расширяться..., одна увеличилась так сильно, что превратилась в пещерку с тёмными, туманными стенами. Я подошёл ближе, наступая на разлезающиеся под ногами ноздри, нагнулся и даже пролез в неё.
Почти сразу можно было выпрямиться. Пещера оказалась не каменным мешком, а какими-то катакомбами. В некотором отдалении интригующе темнел поворот. Я пошёл к нему, подавив опасения заблудиться. За первым поворотом мерещился второй, кинжально чёрный, ещё более интригующий. За ним в кромешной тьме предчувствовался вообще лабиринт поворотов, но и до второго было рискованно идти. При возвращении назад можно было два выхода увидеть и не туда свернуть... Мои ноги приросли к месту... Я стоял и гадал, где помещается пещера. В голову пришло, что она находится в серенькой мгле меня самого...
Мою внутреннюю мглу со всех сторон окружал дневной свет и был такой сильный, что даже тьму внутри делал серенькой. Для бесконечных странствий не было места. Я ощутил облегчение. Из серенькой мглы меня самого был выход в любую сторону. Для проверки я высунул голову из бока, чтобы убедиться в этом: белый снег залепил глаза. Снаружи было по-зимнему прохладно. Мне припомнилось, что я остановился под аркой, а не посреди улицы, но это был мелкий нюанс, не отменяющий слепящего снега вокруг меня. Я решил, что выглянул из себя, и юркнул назад. Сквозь дым всяких поворотов, можно было рвануть в любую сторону и оказаться снаружи... Я ещё раз себя проверил: мысленно зашёл за поворот... за второй, оглянулся, увидел два выхода... и опять остолбенел. Если лабиринт был не внутренний, а внешний, можно было заблудиться навсегда. Кошки заскребли на сердце. Я решил выглянуть из себя ещё раз... вынырнул головой из бока.
То, что было снаружи, уже переменилось. Я по-прежнему вдыхал морозный воздух, но, кроме ночного блеска звёзд, не видел ничего. Лучше было спрятаться, чтобы не простудиться.
Кажется, из-за сдвига времени суток моё поведение во внешнем мире могло отличаться от нормального... Я, действительно, увидел себя лежащим ничком на шахматных клетках пола среди следов грязного снега; видимо, место было тесно связанно с улицей. Серый снег сгребли в кучу и воткнули лопату. На полу из шахматных клеток было даже два кучи: одна – снега, а другая – и из ничком повалившегося человека. Нет, кажется, это был и не человек. Прохожие в зимних пальто сновали и на лежащего не обращали никакого внимания. Это тёмно-коричневое пальто кто-то набросил тоже на вытянутую кучу снега. Я остро присмотрелся. Пальто имело все признаки моего юношеского пальто... Меня стали терзать подозрения. Я смотрел на пальто со стороны: кто-то другой там лежал. Я на полу валяться не мог... Никто другой тоже не мог: над воротником не было ни затылка, ни головы... Было глупо думать, что голова человека так загнулись, что совсем не видна, это была прикрытая пальто куча снега. Прохожие тоже не могли бы с такой лёгкостью сновать мимо безголового человека. На свете нет таких сообществ, в которых люди снуют мимо своих безголовых особей. Если голова загнулась ниже плеч, это был опять же не человек...
Какой-то сердобольный прохожий наклонился и потянул пальто за рукав. Пальто оказалось застёгнутым на все пуговицы... Наконец-то, я увидел безвольно свесившуюся на грудь голову. Она качнулась на шее и оказалась ко мне развёрнута бледным лицом. Ресницы падали на щёки... жмурик имел аккуратный нос, приведший меня в смятение, но я до конца не узнавал своё лицо. Закрытые глаза меняли черты, никогда я не видел себя с закрытыми глазами...
Мне, наконец, удалось узнать прочие черты, кроме носа. Получалось, я лежал в глубоком обмороке, в то же время смотрел на себя со стороны из собравшейся толпы.
Сознание к лежащему потихоньку возвращалось. Глаза открылись, ещё не имея никакого выражения. Я чувствовал уязвимость своих глаз из-за слабо шевелящегося на полу тела... Этот человек сидел, поддерживаемый за плечи. Перед окружающими я продолжал симулировать его полубессознательное состояние; стыд жёг глаза, вязал руки и ноги. Кажется, слабость случилась со мной. Чей-то женский, зелёный взгляд прожигал мне душу, но никто из толпы с такими глазами на меня не смотрел... Сидящий на полу тоже имел беззащитные глаза и за слабостью скрывал выжигавший их стыд...
Я понял, что мысленно прокрутил то, что случиться со мной за поворотом лабиринта, но соблазн заглянуть за него всё равно подталкивал в спину. «Одним глазком и сразу отпряну!». Я всё же подавил любопытство, погнал себя от поворота к выходу из пещеры, даже не развернулся, а спиной возвращался. Кажется, покидая пещеру, я забыл наклонить голову возле свода, но было поздно об этом думать. Сиреневая дымка задёрнула пещеру, чтобы переиграть её покидание более реалистично. Вход расплылся...
Моё тело поддерживало прямую осанку: эластичные мышцы идеально обтягивали живот, ноги, пустые и лёгкие в костях, опирались на пятки, могли без всякой усталости опираться так вечно. Моё умирание на шахматном полу было сплошным притворством, но, кажется, сильно дёрнулась какая-то узкая, длинная мышца на голове, даже волосы шевельнулись под шапкой. Я не преувеличивал: десяток волос приподнялся и опустился, но этого никто не заметил под шапкой.
Квадратик кожи на голове до сих пор сильно ёжился и был напряжён. Я чувствовал тупую боль вполне определённо. Что-то и сейчас часто дёргалось на голове, возбуждая апатию. Конвульсии под черепом охватили и маленький фрагмент мозга. Я подумал, что глубоко под черепом нет мышц, которые могут дёргаться... Соседние участки мозга пропускали в дёргавшийся импульсы, как обычно, но сухой треск и гудение перебивали мысли... Возможно, соседние участки напряжённо гудели, взяв на себя функцию повреждённого... Не смотря на треск в голове, мыслительный процесс не прерывался. Моя логика не пострадала..., но всё-таки какая-то мысль под черепом судорожно дёргалась во все стороны. Она бешено рвалась туда и сюда и грозила угробить соседние. Я подумал, что мысль имеет идеальную природу и не может никого угробить... Наконец, фокус зрения удалось навести на то, что происходит. Какая-то коротенькая палочка корчилась и бешено выламывалась из общего строя... Я не уразумел самостоятельного смысла этой палочки. Может быть, она была мостиком от мысли к мысли? Взбесившаяся палочка выглядела плоской, имела тонкое лезвие личного объёма. При наведении на неё пристального внимания всякий её след растворялся в глазах. Я немедленно прекратил изучать толщину палочки, чтобы она совсем не исчезла...
Внимание к ширине палочки тоже оказалось катастрофическим: белые пятна опять стали превращать чёрную палочку в ничто. Казалось, она не исчезает при целом ряде условий. Я опять подумал, что у палочки нет самостоятельного смысла. Может, рядом два смысловых объёма нуждались в ней, как в связке? Я посмотрел, но в обе стороны от палочки глаза черпали пустоту. Чёрная палочка висела в воздухе, тянулась от одной пустоты к другой. Рядом не было объёмов смысла, даже скукоженных. Чтобы понять, что я вижу, я опять напрягся, но чёрный столбик палочки от пристального внимания опять стал исчезать. Если палочка исчезала совсем, ничего не стоило слить две пустоты по её сторонам в одну... Как только я представил, как во всеобщей пустоте растворяется пустая палочка, рядом с ней оказались два коротеньких, чёрных столбика... Они сами напоминали связки для какого-то смысла, но меня всё равно воодушевили.
Я попробовал придумать различие между ними. В итоге три зеленых, одинаковых деревца выросли на одной линии. Я поднял глаза к вершине одного, преодолевая головокружение... ствол заканчивался мягким завитком вместо кроны. Такие завитки были и у двух других растений. Коротенький ряд ископаемых папоротников качнулся, развернулся и под другим углом зрения убежал к горизонту. Моё сознание качнулось с ним, запрокидываясь вверх...
Я сидел в самолёте и чувствовал лёгкую тошноту от того, что самолёт ложится на крыло. Первый бесконечный ряд растений в иллюминаторе множился в свою очередь в ряды, плантация округлялась в иллюминаторе. В одном из рядов упало какое-то растение. Я услышал шум его падения на земле, сидя в самолёте, кажется, была слуховая иллюзия. Но на плантации зримо должно было повалиться растение в бесконечных рядах.
Я глянул вниз. Падение ряда на земле бежало к горизонту..., потом повалились ряды, являвшиеся его зеркальным отражением. Этот ряд тоже был множившимся отражением одного растения... Огромная плантация на земле погибала под испепеляющими лучами солнца.
Я потрясённо глянул в иллюминатор не мысленно, а по-настоящему. Все ряды стояли на месте: из самолёта казалось, что внизу вообще ничего не происходит. Плантация, скорей всего, была настоящая, но где-то треснули кусты. На бесконечной территории плантации случилось падение растения, может быть, повалилось несколько растений.
Моё внимание из самолёта прыгнуло к сухой земле. Я оказался среди посадок. Твёрдая бамбуковая палка резко летела в гущу зелёных побегов и неминуемо крушила молоденькие растеньица, развернувшись неудачно для них поперёк. Казалось, они будут ею сбиты, как кегли... Зелёные стволики тревожно шевельнулись. Вдруг разящий конец палки остановился прямо в воздухе: палка фыркнула, мотнулась назад, напоследок сбросив мне на руку каплю вязкой слизи. Этот недолёт был немыслимым везением для побегов...
Кажется, палка и не летела никуда. Бетонный постаментик не позволял ей сорваться с места, но не мешал сломаться, когда она резко дёргалась. Мне вспомнился короткий железный лязг: палка не ломалась, потому что внизу на деревянном стволике стояла пружина. Я подумал, что какая-то мысль в моей голове повела себя странно: при звуках из магазина бросилась в истерике на пол... Паническая реакция мысли была демонстративной и преувеличенной. мысль вообще казалась не моей. У меня лично звуки шума вызвали, скорее, апатию и скуку...
Я прямо стоял на ногах и отыскивал скучную деревянную веточку, что росла из земли. Вместо неё на глаза попался сиреневый комочек молодого грибка, выпускающий дым: настырно притягивал внимание... В пыли под ногами больше ничего не росло.
Кажется, мысль изменила форму, перестала быть веточкой. После того, как возникло это подозрение, я чуть не рассмеялся: веточка в качестве грибка стала в три раза короче и примерно во столько же толще. Это был маленький, мягкий кактус без колючек. Я вспомнил, что косогор утыкан подобными кактусами, как ноздрями. Комочки представились мне растущими рядами. Возможно, среди них была и веточка, не превратившаяся в комочек... Мысль о тонкой, длинной веточке, оставшейся не замеченной, оживила воображение, но среди бесконечного количества кактусов веточки не было, или она мной не обнаруживалась. Скоро оживление упало, но моя голова осталась свешенной под ноги... Мне не удавалось себя принудить смотреть на шарики кактусов и искать среди них веточку. Наконец, глаза вернулись к первому комочку в придорожной пыли. Он казался бесполезным, заурядным и беззащитным. Очевидная неприхотливость комочка тоже внимание не удерживала. Чтобы не отвлекаться, я прокалывал гриб вниманием, но всё равно один глаз норовил смотреть в сторону, а другой вверх. Скорей всего, гриб выпускал дым, но молодые грибы, как этот, бывают белыми внутри и никакого дыма не выпускают. Цвет комочка был светло-сиреневый, то есть почти белый, а не коричневый... Не смотря на его заурядность, лоснящаяся молодость свежего грибка возбуждала к нему живейшее участие... Я заметил, что вокруг вообще много сиреневого цвета: под ногами сиреневая земля, сиреневый тополь в отдалении раскидывает ветви, даже небо над головой было сиреневое. Гриб оказался малой частью окружающей сиреневой субстанции.
В каком месте на земле сиреневый цвет единственным? Такое место мне не вспоминалось. Я заставлял себя фокусироваться на сиреневом грибке, по причине общей заторможенности не слишком удивляясь окружающему, но ответ в голову по по поводу «места» неожиданно пришёл. Сиреневой могла быть субстанция моего сознания... Гриб был непроницаем для взгляда, все его подробности казались реальными. Я бы, наверное, ощутил его шелковистую поверхность, если бы прикоснулся...
Моё сердце тревожно застучало, рука спряталась за спину, но, кажется, было поздно. По гладкой поверхности ко мне на задних лапах бежал зубатый, огнедышащий ящер. Гладкая поверхность сознания не создавала ему никаких препятствий для сближения, и расстояние между нами неукоснительно сокращалось...
Зубастая пасть уже впилась в мою грудную клетку. Я ощутил глубокую, остренькую боль, как от щучьих зубов..., и чёрный дым наполнил все уголки моего сознания. На секунду раньше меня за дымной завесой умер ящер... Казалось, мы умираем вместе, но маленький зазор времени позволил мне уцелеть. Ящер был частью моего убиваемого собой сознания. Его смерть произошла, в том числе, и в его интересах, в противном случае он бы по-настоящему умер вместе со мной, а так оказался с неизвестными до конца последствиями во тьме... Я, на всякий случай, не стал зажигать свет. Ящер бегал где-то рядом... Возможно, моё сознание рисовало безобидный грибок вместо ящера в целях собственной безопасности... Хотя ничего такого о коричневых грибках, выпускающих дым, мне не приходило в голову, когда я в детстве давил их ногой, но, тем не менее, аналогия просматривалась между грибком и огнедышащими монстрами... Не было никакой гарантии, что ящер снова превратился в гриб, и осторожность со светом не мешала.
Свет не очень-то был и нужен. Я по памяти осмотрел окружающую обстановку: сиреневый тополь, сиреневый косогор... Если огнедышащий ящер оказался грибком, то, что символизировали эти большие предметы? Надо было их аннигилировать, потом включать свет... Казалось, гриб, как самый маленький, мог бы исчезнуть первым. Я по памяти вопросительно глянул на грибок; заметил сиреневый воздух, который мог оказаться ещё больше, чем всё остальное... Косогор, деревья, гриб были непроницаемы для взгляда, а воздух был прозрачным... Как-то всё остальное тоже должно было трансформироваться в синюю проницаемость. Для начала гриб мог стать, как воздух, и мне захотелось не пропустить этот момент... Я во все глаза смотрел на гриб, но ничего немедленно не произошло. Наоборот, мелочи убеждали, что он реален. Как и положено, на половине его шляпки лежала светотень.
Я испытывал зрительные ощущения от настоящего гриба: иллюзия была совершенной. Сиреневый тополь рос в отдалении. Он был наполнен воздухом, но ветви тоже не пропускали взгляд. «Наступить на гриб, что ли?». Если он был иллюзией, то дыма бы не выпустил. Впрочем, это могло служить и подтверждением его реальности: молодой комочек, раздавленный моими подошвами, дыма бы и не выпустил... На том основании, что иллюзии не устойчивы, я решил отвернуться от грибка, чтобы быстро повернуться и найти изменившимся, но, отворачиваясь, переминался с ноги на ногу. Я сделал случайное движение..., и предчувствие чего-то неладного побудило немедленно посмотреть под свою пятку. Оказалось, что свежий, упругий, молодой грибочек вместе с половиной ножки непоправимо сломан моим твёрдым каблуком. Я растоптал самое святое, что есть на свете: упругую молодость, которая только что начинала жить: плечи раскаянно дёрнулись... Мысль, что таких грибов миллионы, не утешала. Мне хотелось плакать...
Однако раскаяние скоро испарилось. Гриб был мне совсем не нужен...
Голова ещё свешивалась вниз, глаза смотрели под пятку, но я вспомнил о падавшей мысли, которая была длинной, а не короткой и толстой. Казалось, эта ветка по-прежнему где-то растёт в правильных рядах комочков, торчит среди них из сухой пыли...
Глаза поворочались в орбитах. Развесистый кустик нигде не попадался. Наконец, моё воображение нарисовало трясущийся кустик. Меня осенило, что сотрясение отличает мысль от обычного кустика, даже превратившегося в комочек грибка. Оставалось методично осмотреть комочки и отыскать среди них трясущийся. Я постарался сфокусировать внимание на других грибках, кроме сломанного, но, почему-то, глаза не хотели отрываться от него, всё время возвращались...
Наконец, по сломанному грибку побежала нервная дрожь. Я азартно впился в него глазами и в слой толстой пыли вокруг него...
Долго ждать не пришлось. Грибок мотнул шляпкой. Второй удар был ещё сильней... Гриб било и вытягивало постепенно вверх. У него появилась свисающая набок вершинка, как у папоротника. Гриб стал напоминать полусдутую пупырышку. Периодические удары сотрясали её до основания, гнули ниже кочки, из которой она росла. Если бы не постамент в виде этой кочки, пупырышка ударялась бы о комочки земли. Было достойно удивления, что пупырышка после таких низких поклонов ещё выпрямляется, не ломаясь.
Может быть, она не падала с постаментика, потому что удерживалась тяжёлой точкой в основании? Эта неподъёмная точка гасила рывок лёгкой верхушки к земле... Я вспомнил, что пупырышка символизирует мысль... Тяжёлая точка в её основании могла быть либо частью мысли, либо частью постаментика. Мне самому казалось, что тяжёлая точка является частью мысли. Мысль и постаментик могли переходить друг в друга или вместе вырастать из мышления.
Пупырышка скручивалась узлом и рвалась во все стороны. Тяжёлая точка в основании режуще заскребла один раз, лёгкая вершинка рывками случайно потревожили её. Она дёргалась во все стороны, надуваясь воздухом, как пустая тряпка. Ей было не справиться с тяжёлой точкой в основании..., но, стремясь к своей цели, тряпка сменила рывки на тягу вверх, проявила изобретательность. Всё равно слишком разные весовые категории были у неё с тяжёлой точкой... Всё было безнадёжно.
К моему удивлению, диск приподнялся из постаментика, одну секунду повисел в воздухе, перламутровые нити вылезли вслед за ним и напряглись, как струны. Белые корни уходили в постаментик... Диск сел на своё место, чугунно лязгнув о бетон... Я вспомнил, как мной была посажена ветка в бутылку с водой, через какое-то время её заполонили перламутровые корни. Казалось, у диска были такие же корни, но не рвущиеся, а стальные... Тряпка по-прежнему брала где-то энергию, чтобы дёргаться. У меня возникла мысль о собаке, которая вырывает иногда даже крепкую цепь. Правда, у пупырышки такого шанса не было, потому что корни диска блеснули сталью, когда вылезли. Я благодушно глядел на рывки и метания тряпки... Но, к моему удивлению, диск опять приподнялся и с коротким лязгом сел на место.
После этого пупырышка начала слабеть... Казалось, она уже вяло надувается воздухом. Чугунный диск, изумляя меня, в очередной раз повисел в воздухе... Вдруг он полетел. Корни стали выскальзывать из постаментика, металлически жужжа, и складываться белыми кольцами, как леска от катушки... Многометровая длина этих корней вызвала у меня оторопь: от изумления даже рёбра не расширялись для вдоха. Только, когда все корни выскочили из бетона, мне удалось хлебнуть воздуха... Тяжёлый диск, тем временем, падал с постамента, косо планируя на атмосферных потоках. Он ударился о мягкую землю, отскочил, как галька, от воды, снова ударился о землю, подскочил, разрезая воздух с хищным звоном. Длина инерционного полёта удваивалась с каждым подскоком, а в голове удваивался хаос... Мой податливый мозг состоял из слизи и не имел препятствий, чтобы погасить инерцию диска; студень мозга служил только смазкой на его пути. Инерция диска сносила логику в этой слизи и влекла к окончательному хаосу сознания.
Студень в итоге тоже кончился, и, немного взмыв, диск вылетел в пустоту. Казалось, он скользит к обрыву, за которым начинается падение с нарастающим ускорением, которое ничем уже не гасилось... Мои руки и ноги отчаянно задёргались. Я просто в приступе безумного страха рефлекторно боролся с тем, что приближалось, не надеялся на успех... Внезапно хищный звон угас: диск улетел из головы... Насколько хватало глаз, пустота тянулась во все стороны.
Я постарался замаскировать от себя страх, с притворным удивлением повернул голову туда, где только что звенело. Слабая тревога болталась на периферии сознания, но почти изглаживалась. Я был в синей, прохладной выси, похожей на светлые сумерки... Мне пришло в голову осмотреться, чтобы понять, почему я ничего не думаю?
Мои мысли обыденно шевелились в какой-то огнистой сфере внизу, они ничего не заметили. Как будто, не существовало полёта диска, ни безумного страха. Я ощутил облегчение и тут же обиду на свои слепые мысли. Мне захотелось им открыть глаза... Представление о страхе было спущено мной огнистой сфере. Она не забеспокоилась. Ветерок тревоги спустился ниже. Я вообразил прямой контакт огнистой сферы со страхом, теперь она могла бы сама затрястись, но ветерок тревоги отпрыгнул ко мне. Я опять спустил его и заставил чиркнуть по огнистой сфере. Может, теперь мои мысли, наконец-то, оторвут рыло от земли? Ветерок опять отлетел ко мне, казалось, боясь увязнуть в пламенеющей, рыжей сфере...
Всё-таки сверху я плохо различил: было касание или нет, и вместе с ветерком трижды снизился, чтобы на этот раз видеть, что чиркнул по рыжей сфере. Меня, наконец, окружила липкая, жёлтая субстанция, и тело тонуло в ней, как в болоте. Я снова представил себя в голубой пустоте и сразу оказался в ней. Контакт сознания с тревогой, то ли чиркнувшей, то ли нет, остался под вопросом. Моё погружение в неё могло быть чем-то другим...
Я глянул вниз, чтобы убедиться, что сознание ничего не заметило, но, кажется, лёгкий ветерок тревоги коснулся огнистой сферы. Рыжая субстанция смялась, шумела, как пшеничное поле. Теперь это жёлтое поле осталось далеко внизу. Вместе со мной ветер быстро улетал в небо... В синей пустоте я расположился лицом к земле, отыскал на ней жёлтое пшеничной пятно. Рыжая площадка покрывалась тёмными пятнами от налетавшего ветра, бушевала, как море... Если не фиксация зрения, то с такой высоты золотая заплатка на земле среди зелёных и чёрных заплат не тянула бы на море, но внимание позволяло видеть даже подробности, например, раскидистый тополь на жёлтой заплате... Волнение на пшеничном поле продолжалось. Его площадь тянула на небольшой водоём, но жёлтый цвет водоёму не подходил... Я сказал себе: «Конечно, это не море!».
Моё внимание спустилось, чтобы рассмотреть какой-нибудь водоём среди разноцветных лоскутов местности. Почему бы водоёму не быть среди зелёных и чёрных заплат?
Зеркало воды морщилось мелкой рябью. Ветерок с неба давил на него, но миновал меня, сидевшего в ней по горло... Солнце обещало какое-то время не появляться, моя кожа покрылась мелкими мурашками из-за набежавшего облачка. Было убеждение в детстве купаться во время дождя, чтобы, таким образом, греться в воде, а не мокнуть под дождём... На чернеющих мурашках водоёма не было никаких золотых зайчиков. Казалось, облачко небольшое и скоро растворится... тепло из-за облачка всё равно не пробивалось. Я думал, что оно всё равно рассеется или скоро проплывёт, и горячие лучи вот-вот ударят с голубого неба... Мне захотелось поднять лицо, чтобы посмотреть на белый край облачка, из-за которого они ударят. Но нужно было их поднять в тот момент, когда лучи выглянут, чтобы кожа лица сразу согрелась. Весь пруд был пока без солнечных пятен. Казалось, какое-то время ситуация продержится. В безнадёжный момент не хотелось поднимать лицо.
Моё внимание приблизилось к ряби. Я озирал её в поисках освещённых солнцем мест, но таких мест не было. Чёрные морщинки были на воде везде, лишь у самого берега вода стояла гладкая. Ветерок гулял без препятствий по водоёму, но, видимо, травка, росшая на мели, не позволяла там ему морщить воду. Между травинок, казалось, даже голубое небо отражается, но солнце и на мели, почему-то, не золотилось. Мне всё равно захотелось перебраться в то место, отражающее голубое небо. Я пошевелил руками, собираясь плыть, но не поплыл. Судя по всему, солнце скоро и до меня добиралось... Казалось, сверкающие лучи вот-вот пронзят толщу воды до самого дна, доберутся до моих ног и согреют их... Лучи, казалось, пронзили воду золотыми линиями и грели тело. Я нырнул, извиваясь, как рыба, упиваясь фиолетовыми, жёлтыми и красными линиями сверкающих солнечных лучей под водой. Если бы я нырнул глубже, меня ждала ещё большая пронзительность чувств в водоёме, пронизанном тысячами искр... Мне хотелось остаться среди радужных искр навсегда.
Грудь не испытывала никакой нужды в воздухе, вода совсем не давила на голову, но я двинулся к поверхности... Каким-то образом, я опять оказался в голубой выси... Прозрачное облачко слепяще отражало лучи, клубясь впереди. Солнечный диск пылал за моей спиной, но я не повернул голову, чтобы в нём удостовериться. Я пристально смотрел на облачко: казалось, линия горизонта каким-то образом просвечивает сквозь него.
Это было и не облачко вовсе, а мираж. Я моргнул несколько раз, чтобы мираж рассеялся. Облачко стала бить предсмертная дрожь. Крупные, нервные мурашки покрыли и меня. Скорая смерть облачка вызвала у меня, почему-то, слёзное содрогание: я затрясся и застучал зубами... Между мной и облачком возникла некая связь. Если облачко крупно дёргалось, я тоже крупно трясся; если оно дрожало мелко, меня трясло мелко.
Я вспомнил, что недавно потерял из виду тревогу. Кажется, теперь она нашлась...
Это облачко вызывало у меня бескорыстное любопытство, но тревога мне была не нужна, уже и надоела... Поэтому облачку стоило поплыть в сторону и растаять... Действительно, облачко разделилось на два облачка. Одно бойко поплыло по небу... Первое облачко при этом не уменьшилось в размерах, даже не стало разреженней. Я продолжал его фиксировать взглядом, следя за плывущим. В конце концов, глаза не смогли больше разбегаться. Я выбрал облачко, стоящее на месте, как более реальное, вернул внимание к нему... Плывущее облачко нечаянно исчезло, не исказив воздух ни одной струйкой пара... После этого опять новое облачко отделилось от стоящего на месте и бойко поплыло по небу. Скоро и оно исчезло, как выключенный свет, даже быстрого таяния не наблюдалось. Третье, четвёртое, пятое, шестое, седьмое, восьмое облачко отделялись от стоящего и, проплыв, исчезали без всякой помпы. Белёсый цвет облачков просто собирался в точку и исчезал, вылинивая. Он даже не становясь ярче напоследок... Наконец, очередное облачко, как сдувающийся шарик, полетело зигзагами, после драматичных поворотов превратилось в точку на горизонте. Я решил, что коготок моего беспокойства впился ему в бок и не позволяет исчезнуть... Этих острых коготков, как рыболовных крючков, вцепившихся в белое брюхо облачка, может быть, было и много... Его попытка сорваться с них, казалось, тут же и увенчалась успехом; снимаясь с места, облачко легко качнулось. Но не тут-то было! Осиновые колья со всех сторон подпирали его пушистые бока. Содрогаясь своим эфирным телом, облачко трогалось, пытаясь поплыть в какую-то сторону, но тут же наседало на очередной кол, а, слезая с него, пропарывало противоположным пушистое брюхо.
Положение облачка казалось безнадёжным. Ему не удавалось поплыть ни в какую сторону. Тем временем, огнистая сфера внизу выстреливала в меня залп за залпом... Я подумал, что облачку никуда не деться, и внимание, наконец, обратил к ней. Красный луч сферы слепяще сверкнул в глаза.
Как будто, отчаянные нотки стремились ко мне и были уже на высоте, которую я считал для них границей. Казалось, они гремят уже и выше этой границы. Я иронически подумал: «Так они и до меня доберутся». Я спустил свои мысли к огнистой сфере...
На самом деле, шумные звуки ещё не добрались до высоты, которую я считал для них возможной. Сладкий момент слияния с ней мог наступить у меня на глазах. Я затаил дыхание. Но по техническим причинам слияние отодвинулось: нотки крутились на месте, как забуксовавшие колёса, мелодия у них стала заунывной.
Казалось, что нотки не в силах подняться выше. Я быстро соскучился и от их однообразного воя, а облачко могло уже поплыть по небу, снявшись с кольев. Мой взгляд вернулся на тот уровень неба, где оно находилось, но картина уже сильно изменилась: наступил поздний вечер, и небо перестало быть голубым. В наступившей темноте облачко стало незаметно... Я вообще ничего не видел кроме красных сполохов рдевшего заката.
Постепенно от меня отдалялся и звон из огнистой сферы: цвет заката мерцал передо мной уже в полной тишине... Глаза смотрели куда-то вниз...
Чтобы определить источник мерцания однозначно, как закат, мне нужно было обогнуть какое-то монументальное препятствие, закрывающее обзор. Это был некий холм, но я сначала стал протискиваться в расщелину рядом с ним. Казалось, мерцание происходит в моём мозгу. Красные языки пламени ползли по стенкам черепа и иногда сильно бледнели. Капающие секунды подталкивали меня что-то делать... Я испытывал опасение за свою жизнь, но двинулся вниз по расщелине, одновременно задаваясь вопросом, почему красные отсветы возбуждают у меня тревогу. Внимание сосредоточилось на причинах тревоги; я решил думать об этом, пока не пойму. Между двух глыб мрака мне удалось протиснуться и двинуться ещё ниже... там мог находиться источник тревоги... Ноги провались, на миг возникло чувство невесомости. Глаза в испуге захлопнулись... Ноги, как пудовые гири, влекли меня сквозь что-то чёрное: это могла быть только земля. Волосы на голове встали дыбом: меня проглатывала земля! Внутренности охватил нечеловеческий ужас: слух, казалось, зафиксировал оглушительный щелчок перед самым провалом. Как будто, это был звук сломанных досок. Может быть, под ногами пол сломался? Это было вероятней, чем провал под землю. В памяти промелькнул отец, стоящий между досок разобранного пола незадолго до смерти... потом тьма всё задёрнула.
Я уже летел долго в подпол, чувствуя вокруг сквозь закрытые веки бордовые вспышки...
Скрип шагов раздавался тоже долго и сопровождался ощущением лёгкого морозца. Я открыл глаза и огляделся. Цепочка следов сзади меня тянулась по белому, свежевыпавшему снегу от берега. На нём стоял чёрный от непогод дом, и всё это было мне не знакомо. Мои ноги были обуты в растоптанные пимы. Я не узнавал и пимы. Кажется, дело было на зимней рыбалке... я шёл от берега, почему-то, к середине реки. Лёд под снегом мог сломаться, если был тонкий, но мне казалось, что зима установилась давно и как-то не думалось о льде. Пока я шёл, лёд не вызывал никаких опасений...
Когда скрип снега под моими пимами стих, подо мной раздался лёгкий треск. Кажется, случайно нога встала в затянутую ледком лунку. Впрочем, в лунку на зимней рыбалке могла провалиться лишь моя пятка, на самом деле, опасности не было... Мои нервы бурно расслабились. Я подумал, что в худшем случае промокла пятка. Скрип шагов возобновился.
Вспомнились лунки для ловли крупных щук, которые были и метр на метр, а, когда их делают, лёд ещё тонкий. Было опасно провалиться в такую лунку. На всякий случай, я остро прищурился, чтобы увидеть такое опасное место... Ещё лучше было, ступая в свои следы, вообще вернуться на берег, но я двинулся вперёд, как заведённый автомат. Мои глаза выпучились...
Ни блеск снега, ни солнышко, ни мягкий воздух предчувствия беды не рассеивали, но я по-прежнему уходил от берега. Свежий снежок усыплял внимание: прошлое и будущее перепутались, белая пустошь стирала память. Я шёл к какому-то опасному месту. Ноги делали шаги только вперёд по прямой линии, и движение было к чему-то ужасному. От мысли вернуться назад на меня налетала, почему-то, робость. Оглянуться на берег тоже не удавалось: шею сразу сковывал паралич. Моей шее, кажется, не удавалось повернуться от какого-то безразличия к самому себе. Кажется, я уже и провалился. Мне предстояло сделать это ещё раз...
Снег уже бледнел во мраке ночи. Льдины заколыхались под ногами. Между ними чернела вода... Можно было, перебегая с льдины на льдину, миновать критическое место, но, казалось, я могу и не идти к полынье. Я предоставлен самому себе..., но я шёл и даже не смел повернуться назад. Казалось, мне в спину смотрит огромный, горящий глаз. На самом деле, в снежной пустоши не могло быть никакого глаза, но свобода от чужого присутствия меня не вразумляла... Возникла мысль остановиться, просто не идти к опасности... Мои шаги продолжали скрипеть, ноги несли меня вперёд. При мысли остановиться холодный пот обливал спину и грудь. Казалось, если я встану, то повалюсь в снег, как подкошенный. Если шаги замедлялись, ноги тоже делались ватными, почти не держали меня..., и мягкие подошвы валенок продолжали скрипеть... Я несколько попривык к механическому движению, казалось, мне удаётся даже петлять. В целом петли поддерживали тот же курс, но ничто мне не мешало делать их круче, поворачивать только в одну сторону. Я бы сделал большой крюк, таким образом, пришёл обратно к берегу... Почему-то, мне не хватало решимости делать петлю в одну сторону. Я добросовестно петлял в обе. Казалось, бдительное око по-прежнему горит за спиной и не позволяет обманывать. Я запутывал большую петлю от себя самого, но и петли в разные стороны приходилось добросовестно делать одинаково длинными... Лёд под ногами казался надёжным, но я точно знал, что приду в место, которое назначено... и провалюсь.
Глаза бдительно отыскивали чернеющую полынью. Я мог не заметить её под отсыревшим снегом. Мной учитывалась и такая опасность... Позёмка побежала по белой равнине. Полосы бурана своими тенями маскировали возможную полынью, но вода, конечно, была бы черней. Моё внимание удвоилось, потому что я мог задуматься и не заметить воду. Буран, тем временем, приглаживал и прессовал наст, который казался уже пожелтевшим от старости. Ему было не меньше месяца, а совсем недавно снежок казался белым и свежим. Как такое могло быть? Моё продвижение вперёд имело ничтожный масштаб по сравнению с погодными условиями. Обернувшись назад, я мог ещё увидеть в отдалении белый берег, пусть во время бурана и не освещённый солнцем. Чёрный дом был бы вдали... Значит, в какой-то сотне метров от меня был свежий снежок, а вокруг жёлтый и слежавшийся? Я удержал голову от поворота. Такой контраст был невыносим для разума и мог его разрушить... Метельный порошок делал волны сугробиков твёрже и желтей. Казалось, такой же порошок осыпал и мой мозг...
Буранные змеи ползли по слежавшемуся снегу к голому лесу на горизонте, который олицетворял серенькое бытие... Жёлтый наст стал таким твёрдым, что уже не отпечатывал следов. Без всякого льда провалиться стало затруднительно, а толщина ледяного покрова при таком насте, кстати, была метра полтора. Давно замерзли и все полыньи. Так далеко от берега их никто и не делает. Шероховатые пузыри, вмерзшие в лёд, даже не выступали; да и такие места бывали твёрды, как камень.
Никакой опасности решительно не наблюдалось. Держась спиной к ветру, я двигался в серость и пустоту. Где-то в этой пустоте был и мой дом, как чёрная соринка затерянный в куче домишек намного дальше этого леса. Я не помнил точного адреса, но, блуждая по улицам, наверное, бы узнал... Как ни странно, мысленно обходя улицу за улицей, я не находил своего дома. Мне припомнилось, что он стоит во дворе... На крыше какого-то дома, стоящего во дворе, мне попалась на глаза труба, знакомо почерневшая от сажи, но крышу я совсем не узнавал... В любом случае мне ещё не скоро предстояло искать дом в куче чёрных домишек... Я заранее представил себя внутри него. Печка прогорела, тепло выветрилось, внутрь вползла тьма и сырость. казалось, не было никакой разницы между этим неуютным домом и буранными змеями, ползшими сейчас к чёрному лесу. Я решил почувствовать, что нет никакой разницы, но снежная пустыня, продуваемая ветром, подёрнутая сумерками, всё же навевала больше безнадёжности. Нужно было поскорей заканчивать здесь свои дела и убираться, хотя бы, в этот лес на горизонте... Где-то за ним можно было найти полустанок и доехать до городишки, отыскать свой сырой, холодный дом. Огонь в печке можно было и развести. Я представил, как по тёмным стенам заплясали огненные языки...
Наконец, я задался вопросом, куда иду прямо сейчас? Чёрный лес вдали сосал глаза...: полоса берега, на котором он стоял, белела снегом. Я перебирал варианты, моя мысль блуждала в серой мути; кажется, меня ждало какое-то дело на этом льду... Но прямой ответ на мысленный вопрос «о деле на льду» выглядел убийственно: «Я иду к полынье, чтобы провалиться».
Впереди, справа по курсу возникла правильная окружность. Жёлтые ледяные торосы отмечали её. Я чувствовал надежду, бестрепетно сворачивая к торосам. По обломкам льдин мне, кажется, удастся выбраться. Жёлтый, крепкий лёд стал заметен ещё издали... Без сомнения, это была огромная полынья, но её появление не могло быть связано с деятельностью рыбаков. Кажется, здесь упал в воду огромный метеорит. По мере приближения к торосам, я стал чувствовать себя неуютней. Мне не хотелось ни прыгать по льдинам, ни проваливаться. Кажется, этого ещё и не случилось, могло, вообще, не случиться... Наконец, я заметил, что круто повернул, чтобы идти к полынье. Моя привязанность к прямой линии закончилась... Ледяные торосы на окружности среди простора выглядели всё отчётливей, но я мог повернуть и обойти её по краю. Тем не менее, мои ноги шли прямо. Мутясь от страха, я приблизился к вертикально стоящим льдинам и переступил их, как во сне... Мои шаги были уже по белому, свежему снежку внутри торосов. Я добрался до центра окружности и продвигался к другому краю... Торосы опять были передо мной. Я уже видел их близко. Мне оставалось сделать широкий шаг через острые края льдин, но вместо этого я стал петлять в кольце, оставаясь на белом снегу... Мне самому были непонятны мои действия. Я всё ниже склонял голову, устремлял внимание себе под ноги, надеясь рассмотреть что-то даже подо льдом... пьянея от храбрости, несколько раз топнул в лёд в одном подозрительном месте... Кажется, мне так и не удалось перестать ходить внутри кольца, но после топанья снег в кольце стал, как будто, посыпан жёлтым порошком... Наст уже походил на жёлтую пластмассовую корку, следов совсем не отпечатывал. В самом жёлтом месте, наконец, сам собою смолк скрип шагов. Мне пришло в голову подпрыгнуть на месте, чтобы проломить пластмассу, но подошвы валенок были плохим ударным инструментом. Я просто так подпрыгнул... Вдруг пластмасса щёлкнула.
В ушах коротко свистнуло, думая про пластмассу, я совсем забыл про лёд... «Вот оно! Забыл...». Затылок налился свинцом и откинулся. Я ещё не долетел до воды. Между водой и льдом была воздушная прослойка. Видимо, воздух застоялся под старой ледяной коркой. Мне даже удалось додумать эту мысль до конца. Прослойка оказалась большой. Она до сих пор позволяла мне делать вдохи, но этот воздух мог резать лёгкие, как метан... На всякий случай, я затаил дыхание.
На самом деле, резь была бы пустяковой проблемой в сравнении с тем, что случилось. Как теперь вылезти из проруби? Можно было подтянуться из воды, ухватившись за край льдины, установив кончики пальцев на скользком краю. Они были бы моей единственной опорой, но подтягиваться в мокрой шубе из воды сквозь воздух было намного трудней. Корка висящего в воздухе льда тоже могла обломиться... Если это произойдёт, я погружусь в воду с головой. Ещё и шапка намокнет. Я представил, как вода станет капать мне за шиворот. А, может, несколько раз придётся обламывать лёд? Если до самого берега? «Не много ли я протопал?». Эта мысль опять додумалась до конца. Я ещё не долетел до воды.
Значит, прослойка воздуха была очень большой. Моё положение становилось отчаянным. В сердце шевельнулась паника. По крайней мере, приходилось выпрыгивать из воды по пояс, чтобы ухватиться за край льдины. Сделав так несколько раз, я выбивался из сил. Даже один раз выпрыгнуть в мокрой шубе было почти невозможно... Мимо закрытых глаз пронеслась тень. Мои брови ощутили холодок кромки льда... Я не успел выбросить вверх висящие плетьми руки и ухнул ниже кромки, кажется, уже и пролетел высоту своего роста. Больше не было никакой возможности представлять себя не в воде. Жёлтый свет залепил глаза под закрытыми веками. В висках застучало ярко-жёлтое масло. Все ощущения перепутались. Моё тело то ли уносилось течением под лёд горизонтально, то ли ещё тянулось вниз... Казалось, я скольжу в узкий промежутке между льдом и дном реки: крупная галька интенсивно щекотала мне спину сквозь шубу несколько секунд.
Всё так быстро случилось, что я не успел забеспокоиться, и сделал это своей стратегией: не стал барахтаться, не раскинул руки, тормозя погружение.
Моё тело уносилось то ли в глубину, то ли от пролома, с каждым мигом положение становилось всё серьёзней. Я опять не стал барахтаться: всё равно мне не хватило бы сил плыть против течения к пролому теперь неизвестно, где находящемуся... Воздух в лёгких скоро кончался. Я решил оставшиеся секунды провести мирно, подчинил себя силе разума... Задевая лёд, ноздри испытывали щекотку, рефлекторно готовились к вдоху, в последний раз втягивая в себя какую-то жёлтую гадость, и грудь уже стремилась к этому вдоху... Лишь одна раздражённая точка в сознании в припадке билась, требуя плыть против течения, барахтаться, сражаться за жизнь: «Сейчас вместо воздуха в лёгкие хлынет жёлтая жижа...». Я понадеялся, что меня сделает невосприимчивым недостаток кислорода, когда лёгкие начнёт заливать, чтобы ещё больше отупеть от удушья углекислым газом, откладывал вдох, как мог... Стремительность погружения, тем временем, заставила вспомнить сведения из учебника по физике. Удельный вес жидкости, в которой я сейчас тонул, кажется, был меньше воды, если имела место такая стремительность. Кубический метр воды весил тысячу килограмм, а керосин – уже семьсот. Мне не захотелось думать о бензине, весившем тоже семьсот, но являвшемся легковоспламеняющимся, я сморщился, представив себе и запах керосина... Керосин бы немного щипал кожу. «Значит, это не керосин и не бензин, если слизистой ноздрей не касались ни щиплющий запах, ни вкус...». Эта жижа с малым удельным весом вообще не пахла и имела яркий цвет, пробивающийся сквозь закрытые веки. «Что бывает маслянистым и ярко жёлтым?». Я хотел перестать задавать себе вопросы: бессмысленность на них правильных и неправильных ответов была вопиющей перед самой смертью, но рефлексы мозга ещё функционировали. Я успел поставить очередной вопрос: Как могла протекать техническая жидкость в природной среде? «Я провалился, значит, не в реку? Это было озеро, по льду которого я шёл. Тогда здесь нет течения. Пролом надо мной!». – Я воодушевился. Но и озеро с технической жидкости в природной среде выглядело странно. Наверное, я стоял на дне крупной технической ёмкости.
Я не стал пока предпринимать никаких действий по всплытию, но голова мысленно задралась к люку... В памяти не складывалась картинка, как я влажу на цистерну: каблуки не цеплялись за ступеньки железной лесенки, я нигде не вляпался в мазут...
Мои глаза были зажмурены. Прохлада распространялась по телу. Но это не были ледяные, мокрые клещи... К коже прикасался, как будто, осенний холодок. Он был немного жгучим, но не отнимал внутреннего тепла. Я ощущал вокруг себя, может быть, воздух?
Зажмуренные глаза хотели распахнуться. Я спохватился и зажмурил их ещё крепче. Едкая жидкость могла сжечь глазные яблоки. Потом закрывать веками будет нечего... Моё положение оставалось трагическим. Я был на дне цистерны или другой ёмкости и, вдохнув, втягивал в лёгкие техническую жижу... Тут мне показалось, что рубашка ещё не промокла. Может быть, каким-то чудом шуба этому препятствовала? Нет, шуба не герметичный костюм. Я представил, как жидкость промочила её рукава, забралась внутрь и промочила рубашку... Жижа должна была касаться моей голой шеи, попадать за ворот рубашки и везде впитываться... По объективной причине рубашка должна была быть мокрой, было достаточно дыр, через которые жидкость проникала и к телу.
Тем не менее, моя открытая грудь оставалась тёплой и, кажется, была сухой... Недостаток кислорода тоже не ощущался. Незащищённые ноздри на лице оставались свободны от жидкости. Их кончики наполнялись, как будто, воздухом... Самая лёгкая техническая субстанция должна была бы немного оттеснить его. Атмосферная прохлада определённо гладила лицо и шею. Я сонно замирал, но соблазняющие ощущения множились... В конце концов, глаза от возрастающего изумления сами собой распахнулись.
К моему величайшему облегчению, едкая жидкость не хлынула в них, зато в густейших сумерках проступил ещё более чёрный орнамент. Я долго смотрел на него, ничего не понимая. Узор возбуждал ощущение знакомства и складывался из корявых линий... Почему-то, стало совершенно несомненно, что передо мной узловатые ветви тополя. Все мельчайшие подробности этих запутанных ветвей задевали память... Но в моей жизни не было знакомых тополей. Наконец, благодаря ощущению атмосферного холода, удалось-таки вспомнить, что за тополь вижу. Он рос возле выхода из горпарка. Я нередко созерцал узор этих голых ветвей то ли в свете жёлтом луны, то ли в свете электрического фонаря, когда мы всей толпой валили с танцев по дорожке. Тогда было тоже темно и холодно... Сумерки окончательно превратились в ночь. На фоне чёрного неба узор казался только чуточку непроницаемей.
Я вспомнил, что он висит в нескольких метрах от земли, а сейчас ветви находились на уровне глаз. Значит, мои ноги болтались в воздухе. Нужно было снизиться, встать на землю; моим костям в случае падения грозили ушибы... Я стал задыхаться от ужаса: под воздействием страха тело, висящее в воздухе, понеслось вдоль асфальтовой дорожки. За секунду я оказался от узора метров на семьдесят, над землёй подлетел на целую сотню. Подо мной запузырились чёрные кроны больших деревьев. Я видел, как коротенькая полоска песка забелела на речке. Мой взгляд пробивался сквозь чёрные сумерки к светлой полосе, но полоска утратила форму косы, вытянулась, как правильный прямоугольник, сдвигаясь с каждым актом внимания; в итоге белеющий прямоугольник превратился в часть другого берега, потом потерял с берегами всякую связь. Чёрная земля вползала в него змеями и замещала песок. Я старался увидеть хоть что-то белое, напряжённо щурил глаза и моргал, но белеющая полоска уже превратилась в глиф памяти. Тьма в сознании ритмично менялась на более разреженную, серую и обратно чёрную. Кажется, это происходило с приливами крови к голове.
В мелькании пульсирующей тьмы мерещились пузыри, слипшиеся по несколько штук... Кажется, это пузырились проскальзывавшие подо мной деревья. В свете полной луны блестела асфальтовая дорожка, как от росы, змеясь между овальными, чёрными кронами... Она оставалась всё время видна. Я летал над парком, каким-то чудом, безошибочно следовал над ней, повторял все неожиданные петли и ни разу не сбился с курса..., но, на самом деле, дорожка, не была такой длинной. Я бы пролетел её на такой скорости за миг...
Бесконечность мокрой дорожки объяснялась тем, что я носился над ней по кругу, но, почему-то, мне казалось, что я лечу в одну сторону, и дорожка тянется всё дальше от узора веток... По памяти, дорожка была не больше двух десятков метров в ту сторону, куда я полетел, потом расширялась в озеро из асфальта с фонтаном, но, летая по кругу, я ничего такого не видел... Фонтана подо мной не было ни разу; дорожка не делала и расширений. Но другого объяснения, кроме полёта по кругу, тоже не было.
Я задал себе вопрос: «Это вообще – горпарк!?». Настоящий горпарк имел маленькие размеры по сравнению с площадью, по которой тянулась мокрая дорожка. Я летел над ней уже давно в одну сторону и так быстро, что ветер обдувал до костей... Вспомнился белый пляжик в начале полёта: память о белой полоске отвлекла от сладкого чувства полёта, и я немедленно бросил её вспоминать. Сладкое чувство полёта кололо грудь, как нежная заноза, и, казалось, льётся из темноты. Мой взор стал проникать в эту темноту.
Наконец, я моргнул, увидев узор из чёрных веток. Не было сомнения, что это те самые ветки мягко блестят у меня в глазах, источая хрупкую, чарующую красоту.
Я почувствовал, что нервничаю. Мысль о галлюцинации мелькнула. Созерцание узора веток и непрерывное движение исключали друг друга. Если узор был всё время в глазах, возврат точно на место перед деревом должен были возникать в моём движении очень быстро.
Возможно, полёт над дорожкой проходил по принципу маятника... Всё время казалось, что движение идёт в одну сторону; я опять не заметил точку покоя, но как-то осознал, что лечу обратно... Моё недоумение росло. Всё время узор был в глазах. Тело стало немного дёргаться. Я попытался засечь возвратное движение и опять не смог... Отсутствие точки покоя хорошо объяснялось движением в одну сторону, но в глазах не было бы узора...
Наверное, я летал по вытянутому эллипсу. Но и крутой поворот должен был замечаться, как короткое вращение на месте, и не замечался. На него бы указывало головокружение. Но моё сознание не мутилось. Возможно, это был большой круг. Он снимал момент возврата, но узор бы виделся с разных точек и в случае достаточно большой окружности был бы мелким. Правда, движение по эллипсу содержало тоже уменьшение узора... В конце концов, я не стал себе ломать голову. Движение по кругу, как объяснение, устраивало: правда, узор должен был вращаться вокруг своей оси, чтобы выглядеть неподвижным. А это было невозможно: он бы вращался вместе с деревом, которое корнями уходило в землю. Я сплющил круг вращения опять в движение маятника. Узор должен был теперь отлетать и возвращаться...
Движение в одну сторону по траектории маятника оказалось довольно-таки долгим, т я стал видеть узор не столь подробно... Какие-то связанные с ним мысли стали пропадать из сознания. Наконец, я представил, что мчусь в другую сторону...
Короткая дорожка в ту сторону мгновенно кончилась... меня опять понесло вверх. Парк вздулся внизу и скоро исчез, через некоторое время и окраина города стала позади. Из молочного тумана поднимались чёрные зубцы леса. Я подлетел выше, чтобы не столкнуться с деревом, но, кажется, напрасно. Чёрный лес мгновенно кончился. Подо мной были какие-то красные скалы...
Ленточный бор, действительно, можно было миновать быстро, но, кажется, в окрестностях города не было красных скал... А это были скалы самые настоящие; мраморная белая жилка выступила на одной из них... Я заметил уже немало таких жилок. В конце концов, цвет скал превратился в красно-белый, даже в бело-красный...
Пёстрые скалы согревались теплом солнечных лучей. Я не знал, как называется порода, включающая в себя обилие белых мраморных прожилок. Но, видимо, она была обычной, если так широко распространена. Несколько хребтов уже проплыли внизу... Мне пришло в голову, что на местности нет населённых пунктов. После города ьакже быстро исчезли площади пашен и заметные с высоты нитки дорог... Моё внимание обратилось не только на отсутствие следов человеческой деятельности, но и на однообразие скал без всякой растительности. Я летел довольно низко: на склоне мне вообразилось некрупное деревце, осыпанное золотыми листочками.
Судя идущему от земли по запаху, сейчас была не золотая осень, а весна... Никакого дерева, усыпавшего чёрную землю золотыми листочками, на самом деле, не было. Я фантазировал. Деревце на склоне испарилось в моём воображении... В лучах солнца подо мной засверкал красно-белый, как будто, лунный ландшафт. Я опять припомнил, как бесследно исчез лес... изумился, что из-под камней не торчит ни одной травинки, не смотря на весну. Мелкие зелёные ростки весной не заметны с высоты, но ковёр травы виден всегда... Судя по голубому цвету атмосферы, это была всё-таки Земля, а не Луна...
Трава не могла исчезнуть вместе со следами человеческой деятельности. В голову мне пришла случайная мысль, что цвет скал напоминает цвет мозга. Горные хребты могли быть его мягкими бороздками... Мои глаза выпучились. Кора мозга полностью объясняла отсутствие и следов человеческой деятельности вместе с растительностью... мысль, которую я сейчас думал, тоже бегала где-то в каменных скалах. Хребты стремились к какой-то точке. А мой полёт перечёркивал узор извилин наискосок. Я дёрнул шеей, как рулём, чтобы лететь к общей точке всех хребтов. Тело продолжало скользить прямо, как будто, мой полёт сам имел неведомую цель. В голове стали тлеть подозрения по поводу этой цели.
Чтобы увидеть точку, к которой стремились все хребты, как возможно, и мою цель, мне нужно было заглянуть за горизонт, но до него было далеко. Чтобы не терять времени даром, глаза стали рыскать в поисках цели, кроме точки за горизонтом... Туман уже накрыл хребты, но в нём загорелся тусклый, жёлтый свет. Окружающая туманная муть поглощала тусклый свет почти целиком, но он пробивался, как сквозь вату... Я подумал, что жёлтый свет – моя фантазия, но затруднялся сказать себе это точно... Цель полёта съедала белая муть, но мне всё-таки удалось заметить в клочьях мутных взвесей что-то вроде двух выемок. Эти выемки в изменяющейся мути выглядели неизменными. Порыскав в тумане, я нашёл и третью взвесь с такой выемкой. Она могла служить основанием для первых двух или быть их следствием. Кажется, если взвеси свести вместе, они обретали неожиданный смысловой поворот, содержавший цель полёта. Туман скрывал удалённость клочьев мути с выемками друг от друга. Они, возможно, висели на разных уровнях, но каким-то чудом мне удавалось их находить. В вате тумана я безошибочно перемещался между ними. Казалось, что летающие, как угодно, эти смыслы мне хорошо знакомы... Тускло жёлтая лампочка, по счастью, задавала полёту направление. Я держал курс на неё. Цель полёта можно было выяснить по прибытии...
Как будто, я созерцал через иллюминатор самолёта хребты своего мозга. Вдруг мне попалась на глаза интересная картинка. Облачные клочья обнажили набухшую венку, перерезавшую бороздки, как настоящая речка. Я залюбовался... Как назло, речка задёрнулась мутным облачком. Я ждал, когда оно отвяжется, но облачко двигалось со мной параллельным курсом, с одной примерно скоростью... Все белые облачные громадины в небе были покрыты тенями от солнца, а мутное облачко, почему-то, выглядело не отражающим света, неестественно тонким, разреженным и не прозрачным. Мне хотелось ещё раз взглянуть на речку, но обзор был закрыт. Этому не предвиделось конца. Я выпустил из своих глаз прожигающие лучи в сторону облачка, но с ним ничего не случилось. Может, отличие мутного облачка от прочих было чем-то значимым... Например, оно могло быть несущим меня крылом самолёта. Я задумался: стоит ли растворять крыло?
Скоро живописная речка становилась видна благодаря полёту вперёд. Место среди мозгов, где она протекала, рано или поздно открывалось из-за изменения угла обзора. Я с вожделением ждал этого момента, но наступил какой-то поворот в полёте. Моё тело легло на злополучное крыло, которое просто прилипло к речке, и поворот происходил медленно. Я попробовал заглянуть в иллюминатор с другой стороны, рассчитывая увидеть венку, но там тоже оказалось мутное облачко. Всё-таки, это были несущие крылья... У меня возникла нелепая надежда, что туман крыльев посветлеет, а сами они как-то останутся. Эта метаморфоза с крыльями противоречила безопасности, могла ослабить их несущую силу. Я колебался представлять её, но я поймал себя на том, что опять прожигаю крыло глазами и пытаюсь растворить... В результате моих действий туман крыла вместо того, чтобы посветлеть, почернел.
Я глянул на второе крыло с испугом и надеждой, но и оно безнадёжно почернело. Обзор речки сквозь чёрные крылья был полностью блокирован. Мои глаза раздосадовано направились прямо перед собой. Я сконцентрировал внимание на лампочке впереди... Пятнышко на горизонте, как будто, стало ярче, но между ним и мной был ещё десяток километров...
Жёлтое пятнышко пробивалось сквозь белую муть и то ли разрослось в тумане, то ли являлось предметом большим, чем лампочка... Забывая речку, я устремил всё внимание вперёд... Подо мной расплылись какие-то жёлтые области: пока я думал: спуститься к ним или нет, исчезли в тумане. На пути появились новые жёлтые клочья. Кажется, они тоже не имели света в себе самих, как «лампочка». Я подавил соблазн интересоваться ими. Мой курс сохранился... «Лампочка» от прочих жёлтых пятен отличалась тем, что так обширно не расплывалась...
Кажется, я уже и кружил над ней. Не смотря на похожесть пятна на прочие жёлтые области тумана, я принял волевое решение, что это та самая «лампочка», и стал снижаться.
Пятно резко качнулось и исчезло. Не прекращая снижения, я судорожно задвигал глазами. Случайно пятно снова оказалось в поле зрения. Чтобы оно опять не пропало из виду, я ускорил снижение. Пятно уже разрослось до размеров полыньи, но из-за головокружения жёлтый цвет в моих глазах исчезал ещё несколько раз... полынья становилась чёрной. Я отшатывался, но брал себя в руки: моё снижение продолжалось в том же направлении, и я не ошибался. Пятно снова становилось жёлтым. Это было то самое место. Полынья с каждым разом разрасталась. Моё снижение стало совсем быстрым, почти вертикальным... Приземление на лёд возле пятна я почитал слишком осторожным и неэффективным и, отбросив полумеры, устремился прямо прорубь. Тело проскользнуло впритирку с её краями, как будто, притянутое магнитом.
Жёлтое свечение залепило глаза. Я попал, куда нужно, но страх перед вдохом возник. Мне всё-таки удалось неглубоко вдохнуть. Какой-то газ гуще обычного воздуха ядовито осыпал лёгкие, но второй вдох показался вполне сносным. Я задышал почти ненасытно.
Глаза зачесались от желания распахнуться, и, когда распахнулись, во все стороны разбегалась слюдяная среда. Она блестела в каждом кубическом сантиметре, но, к моему удивлению, глаза быстро освоились в этом блеске. Я мог рассмотреть любые подробности мелких предметов на самом далёком расстоянии; более того, возможность видеть непрерывно возрастала. Как губка, глаза впитывали мелкие перламутровые объёмы, сначала впитывали во все стороны. Наконец, я выбрал направление, в котором смотреть... На меня из него бросились густейшие облачные клубы. Белый дым валил, надвигаясь по прямой линии. Паровоз быстро приближался..., но я видел его, только дым. Высоко над рельсами паровоз был не страшен. Я висел и выше возможных проводов электрички, но дым достиг бы меня.
Нужно было отлететь в сторону от прямой линии его движения, чтобы не оказаться в клубах. Но я решил остаться на месте. Дым, почти налетая, неожиданно почернел. Я всё равно бестрепетно решил оказаться в копоти. Перед самым лицом клубы опять побелели...
Дым не спешил рассеяться, но свободные от него участки находились совсем рядом. Слюдяная среда, пропускавшая взгляд во всех направлениях, показалась мне привлекательней. Я выбрал двинуть глазами влево, повернул туда корпус и шевельнулся, чтобы переместиться на шаг, и переместился..., но белый дым затянул более обширную полосу. Чистое место нужно было искать. Я пошёл влево опять самыми мелкими шагами...
Туман не становился прозрачней несколько дольше, чем я ожидал. Шаг нужно было делать шире..., но неожиданно возникло чистое место в виде стен кубической комнаты. Туманный дымок медленно сочился с её стен, в одном месте даже натёк на пол, почти скрыв обширную ступеньку. Стена, к которой примыкала ступенька, была без двери. Я решил, что вижу низко расположенную над полом сцену, а не бессмысленную ступеньку.
На барабанные перепонки давила тишина. Мысли текли медленно, как и ползущий по стенам туман, я чувствовал затруднение сделать их живей... Казалось, комната вмещает фрагмент огромной морды с горящим глазом, который смотрит мне в спину... На самом деле, не было никакого глаза. Я понимал это, но всё-таки не стал выдавать подозрений и оборачиваться; выражая «естественное любопытство», осматривал комнату. Мои глаза неспешно двигались по периметру, рано или поздно должны были и назад посмотреть... Ступеньку накрывали пласты тумана – от залежавшихся серых до белых. Как весенний сугроб, она состояла из различных пластов и являла символ заброшенности. Беззвучие тоже свидетельствовало о моём полном одиночестве.
В отсутствии чего-либо живого только туманные стены комнаты, не пропускающие взгляд, могли таить опасность. Например, прятать в себе разбойника с голой саблей или нескольких разбойников. Я вытянул руки и дотронулся до туманной стены... Руки ушли в туман по самые плечи, не нащупав ничего плотного. Я мысленно погрузил в стену лицо, шагнул вслед за руками. Туман зазвенел в ушах, набился в открытый рот... Собственно, несколько шагов и потребовалось: я снова вышел в среду, где было далеко видно, но на этот раз цвет среды оказался не перламутровым, а желтым... Я решил, что ошибся. Кажется, в перламутровую среду нужно было выходить в другую сторону... Мне вдруг вообще расхотелось претворять в жизнь свою мысленную затею: приближаться к стене, засовывать в неё руки...
Комната со туманными стенами, наконец, стала вызывать у меня изумление. Щиколотки только слегка тонули в вате тумана, остановка в единственном чистом месте густейшего тумана на нужном уровне была удивительной. Я мог провалиться в него и по колено, и по пояс или вообще с головой, правда, тогда не было бы комнаты... Кажется, какой-то смысл скрывался в моём пребывании на нужном уровне Но всё, что мне удалось опять заметить: унылая туманная складка на полу в виде ступеньки или низкой сцены. Совершавшей повороты по периметру комнаты, ступенька образовала несколько тупых углов. Глаза надолго задержались во втором, почему-то, не двигаясь далее даже усилием воли, сами возвращались в тень угла и всматривались... в лицо мне буквально веяло опасностью. Стараясь представлять себе противника, я встал наизготовку. Из этого угла следовало ждать нападения...
Казалось, что опасность появится в виде шарика, но угол, вроде, не имел щели; да и шарик был не страшен... Я вглядывался в туманную тень угла всё острее: важно было не пропустить момент появления опасности. Это мог быть и не шарик... Мне показалось, что в углу шевелятся лапы. Паук, в моей фантазии вылез из щели, был немного прозрачным; мохнатые лапы беспомощно двигались в воздухе, открывая беззащитное брюхо. Часть моего сознания смотрела с ужасом на паука, застрявшего в углу, постепенно наливающегося чёрным цветом... Мои лицевые мускулы с омерзением дёргались. Какая-то часть сознания понимала, что прозрачных пауков не бывает. И почему, собственно, я должен бояться паука? Я избегал давить их пальцами, но относился без особого внимания. Правда, этот паук был вполовину меня самого...
Наконец, до меня дошло, что паук небывалых размеров отвлекает внимание от настоящей опасности... Что-то дохнуло мне в шею. Было уже поздно: время для резкого поворота назад было пропущено. Я пережил пару катастрофических секунд, но чего-то тяжёлого и сопящего на спине так и не появилось...
Я продолжал стоять в полнейшей тишине, обескураженно смотреть на ступеньку, укрытую ватой. В связи с тишиной мне вспомнился звук... Ступенька отвлекала моё внимание от звука. Может, опасен звук? Звук был ещё до появления комнаты: в ней стало нечего делать. Я пробил туманные стены и полетел на его поиски...
Когда вокруг раскинулось слюдяное пространство, в ушах запищало.
Скоро писк превратился в знакомые нотки, не успевшие рассыпаться... Правда, за время, выпавшее из сознания, они могли проскочить нужную высоту... Кажется, и этого не случилось. Я до мельчайших подробностей узнавал тембр ноток, но прислушался, выискивал в них какую-то измену... Это был самый обычный шум. Он дребезжал даже немного рутинно... Моя гордость была уязвлена. Почему-то, испортилось настроение.
Шум сверлил голову, мука от него была самой отчётливой, но я был совершенно напрасно напуган... Источник муки находился под черепом. Я вспомнил, что интересуюсь не мукой, а тревогой. Может быть, я тревожился вопреки здравому смыслу? Моя тревога походила на каприз. Какой-то пустяк служил для неё поводом... Внимание высасывалось тревогой, но я испытывал вспышки удовольствия от глумления тревоги над здравым смыслом... Тревога сидела во мне, как заноза, молниеносно натягивала нервы, когда злорадство их начинало расслаблять... Я оглядел себя, чтобы обнаружить источник тревоги. На поверхности моей руки обнаружилась шероховатость. Она заросла чёрными волосками. Я подумал, что это родинка.
Это могла быть и ссадина: большой родинки у меня никогда в жизни не было. Чёрные, густые волоски на ссадине были, как шерсть, и вызывали отвращение, ещё дёргающийся импульс шевелил их... Ссадина была старой, если волоски проросли. Мне вспомнилось, как я иду по переулку. На моей тоненькой детской ручке засохшая ссадина.... Она поднялась над кожей, должна была скоро отваливаться: почернела и потихоньку шелушилась. Но на ссадинах пробиваются совсем редкие, прозрачные волосики, а не длинная, чёрная шерсть.
Представление о ссадине развалилось. Она заросла кожей, опять стала, как огромная бородавка с чёрными, густыми волосами. Бородавка вызывала зуд в глазах и жжение в груди своей неэстетичностью. Неприятное чувство усугубили две толстые, чёрные волосины, приподнявшиеся от пробегающих нервных импульсов в центре бородавки. Две волосины обнаружили свою невероятную длину, и глаза отказались видеть это безобразие...
Когда они снова открылись, волосины уже легли, неразличимо слившись с чёрной шерстью. Я решил, что мне почудилось: никаких длинных волосин нет. Волоски на бородавке стояли, как щетина, и не могли лежать.
Впечатления менялись всё время: кажется, и щетины не было. Просто чёрная болячка выглядела гладко: чёрный цвет ей придавала засохшая, почерневшая кровь.
Место, где была болячка, вообще покрылось белой кожей. Я не верил глазам: всё бесследно зажило. Правда, белая кожа на месте болячки стала расцвечена, как лишай.
Мне вспомнился Сашка Семёнов, рассказывающий про лишаи на своём лице. Мы шли с ним тогда по этому самому переулку, он говорил, что лишаи неизбежны у всех... Я, почему-то, ему верил и думал, как буду жить с лишаями? Судороги бежали по лишаю, возвращая память к чёрной родинке... Ещё под этим местом появилась щекотка, что-то стало двигаться, как червяк. Лишай снова стал чёрным. Кожа потрескалась, превратилась в сухие чёрные полоски, которые, как будто, обуглилась. Между этих траурных полосок стал слепить алый расплав. Под воздействием натяжения частиц он не проливался, а только трясся... Я тоже затрясся, как осиновый лист... Расплав, наконец, пролился. Во мне тоже пролился панический ужас. Нестерпимая мука стала сжигать внутренности. Сознание почти покинуло меня от этого жжения, но и чистое удовольствие растеклось... достигло эйфорической степени, не снижая скорости, продолжило взлёт... ликующий поток лился, как расплав из ковша, и мышцы тела таяли, глубокое расслабление наступило под родинкой... Как сухая листва, остатки обугленной кожицы прилили к алому потоку, на его фоне возбуждая досаду своим траурным цветом. Сохлые чешуйки не имели веса и сами не падали. Сияющий поток мог сбросить их только динамической тряской.
По-прежнему стремясь вверх, он плавил всякое напряжение и достиг внутренней области. Я никогда раньше не замечал в своём теле этой узко идущей тьмы, пока багровые искры в неё не улетели. Не смотря на поднимающееся настроение, у разлетающегося во все стороны ликования было ещё много работы... Я почувствовал озабоченность. Казалось, сияющий поток, непрерывно поднимаясь, наполнит самые обширные области тьмы, но он уже не летел строго вверх, бросался в её чёрные закоулки. Я стал ждать исчезновения внутренней тьмы большими кусками, подумал о неограниченных возможностях своего ликования...
Какая-то раскалённая добела точка примешивала звон к радостному потоку. Непрерывный подъём настроения не растворял этот жгучий звон, преследующий всякую радость разлетающегося во мне ликования. Точка со своим ясным звоном походила на ликование, вроде, не вызывала подозрений, но я проявил бдительность к её назойливости... Скоро стало ясно, что это и есть тревога. Ликующий поток стал бросаться мной в разные места чёрного живота. Я хотел оторваться от точки, но всякий раз она оказывалась рядом. Проворность звенящей тревоги меня подивила. Наконец, мои броски стали непредсказуемыми даже для меня самого. Я попадал то в печень, то в сосуд, затерянный в клетушечке тела, но всякий раз раскалённая точка белела рядом. Места моих бросков стали повторяться...
Я сменил тактику: из чёрного живота перебрался в чёрную грудь, моей целью стала расправа над звенящей точкой. Временами проплывало что-то мимо глаз, но было меньше блеска на кончике иглы. Точка, как кошка, ходила сама по себе и даже не рассматривала меня, как угрозу. Я не мог сознательно засечь её, спохватываясь, гнался, но терял её блеск из виду.
Мы с точкой покинули грудь, оказались в чёрной голове. Звон точки стал неотделим от моего сознания... Я почувствовал тяжёлую злобу. Бесконечное ликование проникало во все клетки тела; но я не мог им подавить тлевшей белой точки... Багровое ликование теперь казалось мне чем-то вроде дубины, которой я размахивал во все стороны, а белая точка никуда от меня не торопилась, возникая и медленно проплывая рядом.
Может, я не мог попасть в неё, или моё ликование остыло? Снова, и снова тревога искоркой начинала белеть где-нибудь. Казалось, её белый цвет выигрывает у багрового ликования в энергии... Я решил, что не мобилизовал суть ликования, размахиваю только его формой. Смывающее всё на своём пути, абсолютное счастье не должно было казаться мне дубиной...
Меня осенило, что нужно забыть тревогу, покончить с ней в памяти. Я постарался не думать о тлеющей точке, но тревога не пожелала забыться. Она опять ощутилась. Я сделал перед собой вид, что не отвлекаюсь, но всё-таки не забывал о белеющей точке...
Кажется, память таила в себе перманентную тревогу, как страховку от опасности, но теперь вечное преследование светленькой точки стало опасностью. Это был размен ликования по мелочам.
Я подавил соблазн бесконечно ждать для себя счастливого состояния, догоняя и подавляя не подавляемую точку..., взял себя в руки и ощутил окружающую реальность...
Бодрый грохот наполнил уши. Я с некоторым запозданием вспомнил, что он хлынул из двери... Крик магазина терзал мне барабанные перепонки третий раз за день, но, казалось, голову мозжит непрерывно. По меньшей мере это был третий десяток раз...
Нотки опять достигли знакомой высоты, бодро засверлили воздух. Слух давно утомился от их бесконечного дребезжания. Конечно, перерывы были. Их не могло не быть: какое-то время я шёл по улице... Я мысленно заглянул в бледнеющие, туманные лабиринты своей памяти, отыскивая тишину. Но все закоулки в голове быстро заканчивались тупичками, и, куда бы я ни сунулся, везде натужно жужжало..., и ни в каких тупичках не отыскалось отрезков тишины. Впечатление заунывного непрерывного дребезжания не удавалось развеять. Наконец, его назойливость стала для меня абсолютной.
Я решил всё-таки отыскать по памяти отрезки тишины. Переходы между магазинами были длинными... тихие отрезки без гама, значит, были длиннее, чем шум магазинов. Я опять нырнул в себя, но внутри стоял только звон... Кажется, шум улицы примешался к шуму магазинов.
Я не стал сдаваться, представил себя медленно ползущим по улице, как муха, с тишиной в голове, но в памяти её следов опять не отыскалось. Я напрягся, чтобы разделить шум магазинов и шум улицы.
Крик толпы немного изменился, короткий промежуток появился в звоне... Я понадеялся, что он удлинится, но появился целый ряд коротких промежутков. Они никак не могли быть подлинным временем движения между магазинами без шума в голове. Просто шум раздробился. Количество раз, которое я слышал его, теперь было поистине огромным. Я пробовал отыскать начало этого процесса по памяти, но результат ещё раз сбил меня с толку: без конца и без начала в памяти трещал шум, возобновляясь каждые пять минут с утра. Я бы не успевал за пять минут переходить из магазина в магазин: входить и выходить не успевал... Сейчас в мои уши неслось то же самое, что и каждые пять минут. Может, воздействие сиюминутного крика сокращало отрезки тишины в голове? Я смирился: устранить такую помеху было нечем... Если бы шум возобновлялся каждые пять минут, то в течение часа получалось больше трёх раз: я бы слышал его в течение дня несущимся, по крайней мере, в двадцать раз чаще.
Мне, наконец, удалось сообразить, что проще вспомнить магазины... По памяти опять вышло три магазина. Как ни крути, я не помнил больше. Но, судя по количеству раз несущегося в меня шума, магазинов было больше... Всё-таки меня смутило совпадение магазинов, подсчитанными разными способами. Кажется, шум нёсся в меня, действительно, в третий раз, но это было не за день, как мне казалось, а за полдня... Я вцепился в эту мысль. При сокращении времени в два раза звуки попадали в уши в два раза чаще. Это было какое-то утешение... Я представил, как они несутся в меня в два раза чаще... Это тоже слабо обосновывало непрерывный гам в памяти, и моя радость по поводу половины дня стала тускнеть. К тому же достижения в обходе магазинов были ничтожны... Может, в памяти каким-то образом смешивался шум с мечтой обойти все магазины? Вывод о тщетности этого намерения был мной сделан. Я себе напомнил о нём...
Кажется, бодренькие звуки из магазина свидетельствовали о каком-то ажиотаже..., но я не поверил энтузиазму толпы. Больше любопытства возбудил вопрос, почему в разных магазинах толпа кричит одинаково? Пальцев на одной руке хватало бы сосчитать одни и те же нотки...
Я сразу и узнал парочку. Малое количество знакомых ноток тоже меня подивило. Чтобы узнавать шум, – всего парочка?! Тут из магазина вылетели ещё звуки... Вместе с ними была ещё знакомая нотка, составлявшая аккорд с вылетевшими. Внимание бегло обратилось к ним: их можно было причислить тоже к знакомым по логике вещей... Я немного подождал, чтобы их точнее воспринять. Нотки, вылетевшие вместе со знакомой, проникли в уши уже достаточно. Они ничего мне не напоминали. Моё удивление по поводу того, что я не узнаю их, слитных со знакомой, стало нарастать. Нотки образовали вместе со знакомой аккорд довольно органично. Я ждал от себя узнавания... Все звуки создавали что-то вроде мелодии, были по логике мне знакомы... ещё был вариант, что вся мелодия незнакома. Я сосредоточился на трёх знакомых нотках, попытался их не узнать. Но в короткой мелодии знакомые нотки находились на своих местах, узнавались отлично... Скользя вниманием вдоль их мелодического ряда, я устранил прочие мысли. Память усиленно заработала: оболочка первого незнакомого звука лопнула. В нём зазвучала знакомая составляющая... Следующий такт мелодии заранее представился мне знакомым. Я облегчённо расслабился, но, на всякий случай, проследил за точностью его проигрыша, хоть и, притупляющимся вниманием... Конец мелодии принёс сюрприз. Звуки зашипели, стёрлись. Как будто, пластинка с мелодией стала крутиться медленнее... Я напряг слух: мелодия сделалась отчётливой и, вроде бы, знакомой. Но сомнения остались: последние такты стоило ещё раз проиграть по памяти... Второй проигрыш, тем более, по памяти был бы уже недостоверным... я мог подогнать результат. Тут внимание привлекли отчаянные взвизги... Я сообразил, что мелодия продолжается.
Самая последняя нота была восклицательной и не похожа вообще ни на что. Я больше не узнавал мелодию. Новые звуки органично сливались со знакомыми нотками, но мелодия в итоге получалась незнакомая. Знакомые с незнакомыми становились незнакомыми...
Два звука совершенно не узнавались мной, но всё-таки я решил, что знакомых ноток на одну больше, и принял волевое решение, что мелодия знакома...
Тем временем, звуки из магазина поступали. К последней нотке присоединялись оглушительно громкие, как на подбор, и летели уже без счёта. Это был просто крик.
Люди продолжали кричать в магазинах, но, кажется, бессмысленность накладывала на их крик отпечаток. В толпе поубавилось энтузиазма... Моё ухо в натужном крике вообще не отмечало человеческих интонаций... Я поискал самые громкие голоса, но за дверью, как будто, крутился маховик, издавая утробный механический гул. Возможно, туда вошли и какие-то люди и тоже кричали. Я представил, как эти люди протискиваются между стенкой магазина и механическим маховиком: их становилось всё больше... Наконец, в моём воображении маховику не осталось места.
Его пребывание в магазине было и невозможно. Я рискнул подумать, что рёв состоит лишь из человеческих голосов, потом опять увлёкся образом молоха... Это всегда происходило внутри магазинов: безликая сила заставляла людей напрягать голосовые связки. Моё сердце содрогнулось от неясной власти этой силы. Слух опять обострился. Кажется, сейчас я мог раскрыть тайну этой силы, заставляющей людей кричать вокруг пустоты... Суть этой тайной власти была спрятана в звуках рокота и должна была зазвучать вот-вот в моих ушах... Какой-то смысл готовился пролиться в мою голову...
Тут подлинная страсть в крике толпы поразила меня в самое сердце. Люди, действительно, были возбуждены. Крик с каждым новым порывом становился всё выше. Я едва не впал в эйфорию: «Наконец-то, дефицит!».
Мне потребовалось усилие, чтобы опомниться. Картина скучнейшего прилавка предстала передо мной по памяти. Я заявил себе, что страсть – это иллюзия. «Крик был громким и в последний раз».
Моя холодность привела к тому, что сила крика обрела напыщенные нотки. Всё было, как обычно... Суетный шум наполнил уши. Кажется, вчера эти пошлые интонации гремели и дома. Туман памяти вспыхнул жёлтым светом. В груди цыплёнок, как будто, застучал клювом... Перед мысленным взором возник главный проспект родного города. Я шёл в направлении ЦУМа. Правда, вчерашний день был проведён мной в самолёте. Я даже на аэровокзале не подходил к киоску с книгами... Два дня тому назад гремел шум. Я почти рассмотрел и обстоятельства, при которых он гремит...
ЦУМ, кажется, был предлогом для моей памяти, потому что прочие магазины в ней застилал плотный туман забвения... Я вообще не ходил ни в какие магазины, кроме продуктовых. Да и в ЦУМ ходил больше года назад. Мне опять представился главный проспект города, но, кроме ЦУМа, я опять не вспомнил магазинов... Кажется, магазин «Смена» был ещё на проспекте, но в него я ходил много лет назад. На этом детском магазине память иссякла.
Нужно было сконцентрироваться: какое-то воспоминание билось в жёлтом тумане, как живое сердце. Я слышал этот шум совершенно недавно...
Главный проспект города не подходил, продуктовый магазин рядом с домом тоже не подходил... Память отмотала уже месяц: из жёлтого тумана нёсся шум, который предшествовал одним и тем же событиям. Если жёлтая завеса разорвалась бы на секунду, я бы увидел и обстоятельства событий... Картина восстанавливалась и по единственной подробности.
Туман в памяти и размывал именно подробности...Я не рассмотрел ни одного конкретного случая, но сейчас событие должно было произойти. Оно следовало за шумом, как ниточка за иголочкой, и приближалось... Ничего не стоило дождаться! Скоро событие затапливало меня с головой. Всё же я старался вспомнить, что в этих случаях происходит, чтобы не возникли осложнения. Их лучше было предвидеть...
Полустёртое ощущение из тумана памяти не вытягивались, но сердце щемила меланхолия... Я решил по грусти соскользнуть к самому событию, используя её, как путеводную нить. Мне удавалось, усиливая меланхолию, быстро продвигаться сквозь туман памяти, но, отмотав пару десятков лет в преследовании своей грусти, я оказался в далеком детстве. Жизнь почти не начиналась впереди, а событие ещё не наступило...
Стоило вернуться в более позднее время. Я повернул назад, попал куда-то в юность, помыкался из стороны в сторону, почувствовал ослабление меланхолии. Пришлось снова повернуть в детство...
Мне ещё дальше удалось продвинуться, используя нарастающую печаль, но скоро я почувствовал черту, за которой ещё не родился... Я был в немыслимой ситуации, и не хватило куража поддаться искушению, которое толкало вперёд... Нужно было бросать затею, даже не приближаясь к черте рождения, но случайно открылся мысленный ход, выводящий меня из тупика. Можно было вспоминать, просто усиливая ностальгию, не двигаясь по линии времени. Я ухватился за новый способ. Пережив ряд ярких вспышек острой меланхолии, мне удалось заметить красочный, мелкий образ, проступающий за туманной завесой на долю секунды без подробностей, и тут же казалось, что вспышки меланхолии освещают только белую вату. Бесцветность тумана раз за разом брала верх над красками образа. Ностальгия сжимала грудь то в одном, то в другом месте, но вспышки меланхолии гасли без последствий для памяти...
Тем не менее, уверенность в успехе возросла, не смотря на неудачи. Печально-неопределённая меланхолия стала радостно-неопределённой, и, когда сжимала грудь, я задыхался от тихого счастья... В голову пришла резонная мысль: «Если всё так хорошо, может, войти?» Нужно было дать событию случиться...
Как только я перестал делать попытки предварительно увидеть образ, чувство печали усилилось. В разрывах туманных клочьев на фоне голубых небес появились точки и чёрточки. Рисуемый ими образ остался непонятен, но на языке завертелось слово. Я почувствовал радость. Выдернуть образ из тумана памяти с помощью слова было гораздо проще... Чёрные точки, как образ, воспринимались мной с трудом, но именно из них складывалось слово. Никакого образа, собственно, и не требовалось. Я понял, что нужно прочесть слово, наколотое на пустом небе. Немедленно точки и чёрточки рассыпались. Они слетелись в какую-то иную конструкцию, но их чёрный рой, по счастью, нашёл себе место в облачном разрыве. Я стал заострять зрение: фокус был почти наведён. Смысл слова стал проливаться в зрачок, но в это время клок грязного тумана подлетел и всё закрыл. Я заволновался. Хрупкая конструкция из точек и чёрточек могла разрушиться, пока он летит... Как на зло, короткий, грязный клок ещё и прилип к месту. Я глянул на другие облака. Они отличались от клока белым цветом и плыли, как обычно.
Грязное облако было каким-то специфическим: вся сила у него уходила на то, чтобы энергично клубиться внутрь себя. Густые клубы грозно валили из него, как из паровозной трубы, тут же попадая обратно. Густой дым с силой рвался в него, притягиваясь в грязное облако какой-то непобедимой силой, почему-то, не заставляя расти в размерах. Я, как смог, успокоил себя и заявил, что чёрный дым не причинит вреда тоненьким линиям чёрточек, из которых складывается слово... Казалось, яростные клубы дыма целятся в мою сторону. Я заметил, что странное облачко, производящее впечатление кляксы на лазурном небе, даже движется ко мне...
Моё короткое замешательство сменила хищная радость. Я взбодрился, как перед боем, но толком не сообразил, в чём он будет состоять. Какой вред я нанесу дымным клубам, а они – мне? Я проходил сквозь дым, как в драке, махая руками, или не махая... после этого облачко оставалось собой, а я – собой.
Тем не менее, приближение облачка давало надежду. Лучше было быть ближе к тому, что тебя интересует... Попав в густое облако, я, правда, не мог рассмотреть интересующее меня место. Грязный туман задёргивал чёрточки и вообще всякий обзор.
Я видел буйство клубов облачка уже в подробностях... Глаза следовало настроить, чтобы видеть в густейших клубах. Зрение стало настраиваться... Я представлял, как клубы охватывают меня, как я пролечу сквозь них и окажусь весь в саже...
Внезапно облачко загудело, задвигалось на месте, крупно вибрируя, скоро разорвалось на куски, которые без следа исчезли. Вместе с грязным облачком исчезли и белые облака в пространстве.
Сочная синь давила глаза. Я осматривал небо, что-то вспоминая... Синь производила впечатление искусственно сконцентрированной; по краям была бледно-голубой, как и положено, и глаза стремились к краям, опускались расслабленно и отдыхали. Прямо перед мной сочность неба становилась концентрированно фиолетовой и, казалось, имеет неудобный наклон. Нижний её край упирался мне в ноги, а верхний бесконечно уходил в даль. Из-за края, что упирался мне в ноги, создавалось впечатление ограничения бесконечной пустоты... Я догадался, что близость нижнего фиолетового края вызывает и резь в глазах. Концентрированная синь, заставлявшая их болезненно щуриться, не смотря на слепящее давление, была без всяких следов солнечного тепла.
Казалось, сама прозрачность раннего утра отливает ночным сумраком. Лучи солнца ещё ничего не согрели, даже не появились, а ещё ночью ударил морозец... Мне вспомнились чёрные точки, что потерялись за туманными клочьями облачка... Теперь они пропали навсегда.
На всякий случай, я решил обшарить синюю твердь на предмет точек. Почему-то, небо представлялось мне твердью... Конструкция из точек была хрупкой, но сами точки были твёрдыми, не растворимыми, как облачный туман. Какие-то обломки смысла даже могли найтись... Мои глаза напряглись до слёз, но никакой надежды не было, чтобы в пустоте отыскать что-то мелкое. К моему удивлению, чёрная точка нашлась на концентрированном синем фоне, содержавшем в себе какую-то черноту. Она сама летела ко мне с голубенького бока, приближаясь зигзагами. Ещё рано было делать выводы. Точка могла начать и удаляться также зигзагами... Я решил дождаться с её стороны какого-то определённого поведения...
Ещё звук завибрировал в пустоте. Казалось, он походит на «за». Потом последовал короткий гудок: «у»: вторая точка залетала возле первой, как чёрная муха... Вслед им подлетело целое созвучие. Оно имело конкретный смысл: «ряд».
Это мог быть ряд кинотеатра. Синева неба была экраном... Я решил, что нахожусь в кинотеатре, нужно найти своё место... Никаких указаний насчёт ряда и места у меня не было: никакой голос не называл их. Я решил, что займу любое и буду смотреть на экран. Мои руки нащупывали сиденья в темноте зала, которые все представлялись пустыми... Можно было сесть, куда угодно. Я быстро соскучился, даже возмутился, что должен смотреть какое-то монотонное кино. К тому же это могло быть просто синее небо.
Я глянул на него, увидел чёрные точки «за» и «у» и палочку «ряд». Чётких, границ у экрана не было... Скорей всего, это был и не экран, а просто синее небо. «Возможно, «ряд» – это часть рассыпавшегося слова», – подумал я. Меня осенило, что один из первых звуков – «за» или «у» – может быть приставкой. Я соединил их по очереди с корнем; в обоих случаях выходил осмысленный результат. «Уряд», правда, выглядел архаично, но в принципе был возможен... А если оба звука перед корнем поставить, как приставки?
Я подумал, что ничего не получится, но получил вполне осмысленный результат, когда проговорил про себя: «зауряд». Логические нити напряглись, вытягивая конец слова. Перед мысленным взором это слово уже залетало продолговатой формой, но я отвернулся от него, чтобы не угадать слишком быстро... Кажется, это слово било в точку..., а, если бы у суффиксов ничего не получилось, я мог бить первой частью в память, как тараном, и выбивать образ. Как раз для этой цели, первая часть слова была достаточно длинной и удобной, как палка...
Летающий перед мысленным взором образ, собственно, уже имел смысл, выражавший ужасную скуку. Казалось, он касается меня лично...
Мне вдруг понадобилось, чтобы суффиксы прилетели сами собой. Я растащил корень и приставки подальше друг от друга в синеве неба, чтобы не догадаться раньше времени, какими будут суффиксы, и проговаривание всего слова про себя проглотил... Корень и приставки, как магнитные, потянулись друг к другу и едва не сдвинулись... Тогда я разместил их на разных уровнях неба, как костяшки на счётах, и перепутал местами.
После этого летавшая перед глазами часть слова запропастилась куда-то... Я, наконец, догадался, что сам только что расправился с ней. Видимо, удача была со мной...
Какие-то звуки, отличные от корня и приставок, завибрировали в синей пустоте. Они тоже возникли в поле зрения, как чёрные штрихи. Я направил на них внимание, но тут же забыл первую часть слова, которую запутал от себя на разных уровнях неба. Можно было с одними только суффиксами оказаться в глупом положении... Я испуганно повторил про себя первую часть слова и теперь не упускал из внимания запутанные в беспорядке «ряд», «у», «за».
Новые звуки были неудобными согласными «д» и «н». Я глянул на них мельком... Летящие ко мне вибрации не походили прямо на «д» и «н», но ничего другого не лезло в голову. Первая часть слова не проговаривалась мной целиком, чтобы не вызвать цепную реакцию узнавания. К ней стоило присоединить «д» и «н» и посмотреть, что получится. Мне хотелось выбрать более созвучные вибрации, чем «д» и «н», но я взял себя в руки. У меня даже возникло предчувствие, что суффиксы ужасно подойдут..., но тут показалось, что я получу от слова, созерцаемого в виде букв, больше удовольствия, чем от его восприятия на слух. Я затормозил автоматическое узнавание слова и решил увидеть его сначала в виде букв... Мне, наконец, удалось сообразить, что я мешаю себе достичь цели, что надо дать частям слова съехаться, а не удерживать их на разных уровнях неба.
Корень и приставки стали съезжаться, вставать в порядке... Слово бы произнеслось и с суффиксами, но, на всякий случай, я проговорил только части слова, уже известные мне, а суффиксы опять вычеркнул из внимания. Хотя конец слова вертелся на языке вовсю... Чувство, которое должно было пригвоздиться этим словом, казалось, свербит меня, становится неприятным самоопределением... Я опять остановился... Вблизи уха что-то лопнуло, конец слова закрылся затарахтевшим шумом. Мне не удалось проговорить про себя даже первые слоги. Как будто, треск и буханье отбойного молотка рассыпали все точки и чёрточки. Они исчезли из сини неба. Я напрягся, чтобы собрать их по памяти, но отбойный молоток с оглушительным эхом отдавался во всех клетках мозга... Я не мог сосредоточиться на точках из-за низкого грохота и проклинал свою медлительность... Отбойный молоток разбил первую часть слова в какую-то пыль. Наконец, я бросил все попытки собрать осколки. Как только сделал это, грубый, резкий трезвон пропал... Я опомнился в тишине...
Окружающая холодная синева была пуста. Точки больше не летали в пространстве. Напряжение глаз не могло засечь ни одной щербинки на синем небе...
Моё внимание всё-таки добилось кое-чего: я заметил полоску, похожую на матовый лучик света. Почему-то, этот белый лучик бил из чёрной, сырой земли, Вернее, он бил из-под истлевшего жёлтого листика на ней. Я заглянул недоумённо под листик... Белая полоска оказалась ростком, ещё ни разу не видевшем солнца, но сейчас лучи, видимо, попали на него... Неожиданно росток поднял голову, отлепив её от своих ног, качнулся, порвав плёнку осклизлых родильных вод, и выпрямился. Его верхушка выгнулась, как голова хищной птицы. На миг мне показалось, что это и не стебелёк вовсе, а коршун. Но это был стебелёк. На «коршуне» не было перьев. На всякий случай, я подумал, что перья слиплись от влаги. Эта влага быстро сохнет на солнце...
У меня самого чуть не остановилось сердце. На растении шевельнулся пух. Всё равно хищной птицей это никак не могло быть: «коршун» вырос из земли... Нелепая фантазия настойчиво длилась: я подумал, что птица сидит на земле. Коршун, наконец-то, разлепил мокрые крылья, казавшиеся слабыми и тяжёлыми. Сейчас ветер и солнце просушат их... Я ощутил ветер пустоты, пронизывающий и колышущий перья на крыльях. Если коршун расставит их пошире, сушка пойдёт быстрей... Перья скоро легко зашуршали.
Не было никакого сомнения, что передо мной птица... Конечно, молоденький коршун или ястреб сидел не на сырой земле, а на пеньке, закрывая его своим телом. Низенький пенёк представился мне всё же неподходящим местом для птицы. Впрочем, ястребёнка можно было, по-прежнему, считать растением... Он шевельнул своим крыльями, немного расправил и поднял, как плечи, показавшись мне нахохлившимся человеком. Эти расправленные крылья своими концами едва не коснулись висков в моей голове.
Размах крыльев птенца возбудил моё недоумение. Казалось, ещё немного, и они были бы за пределами моего черепа... Внутри головы крылья, как полностью расправленные, и не вмещались. Я нафантазировал, что птица расправила крылья во всю длину. Они вытянулись за пределы висков, обрели размах от горизонта до горизонта,. Ветер высушивал теперь каждое пёрышко в отдельности. Птица приготовилась лететь и подняла крылья. В моей голове не было места для полёта; я подумал: «Она слетит с головы, как с шеста. Моя голова станет пустой». Опустевшая голова, казалось, будет не пригодной... Птицу срочно требовалось представлять маленькой, чтобы летела в голове...
Задача была невыполнимой. Мне стоило вернуться к представлению о стебельке, который растёт из земли, но загнутый клюв птицы не желал ни во что превращаться... На земле, без сомнения, сидела хищная птица. Перья уже достаточно просохли и топорщились от ветра... Птица медленно махнула ими, устремившись грудью вперёд, и тяжко снялась с места... Ястреб уже взмыл на два десятка метров. На ту же высоту взмыл и мой ужас.
Я отчётливо видел машущее крылья птицы, но, как назло, не было ни дерева, ни скалы, чтобы её посадить. Она могла пересечь границы черепа, ощущаемые мной со всех сторон, уже со следующим взмахом... Чёрная точка, в которую превращалась птица, исчезала после этого из виду мгновенно: мой разум, кажется, улетал. Я не понимал, как в голове нашлось место для её полёта, глядел в небо и представлял, как чёрная точка птицы постепенно исчезает в голубенькой дали. Срочно требовалось её посадить. Но пределы черепа всё отступали и отступали. Птица всё летела и летела.
Всё равно мне стоило отыскать что-то, чтобы её посадить и закончить полёт. Предел в голове мог и не существовать... Наконец, я убедил себя в том, что пространство полёта ограничено.
Плоская вершина сопки, поднимавшаяся слева, представилась мне, как символический предел черепа, но что было считать его пределом с другой стороны? Бесконечная даль, где птица окончательно превращалась в чёрную точку, была уже за пределами черепа или ещё нет? Я пока не стал думать о других пределах, но смотрел на чёрную сопку с плоской вершиной, как на возможный предел... Как назло, птица изменила направление полёта и прямо к нему полетела. Это была катастрофа! Я видел, как птица приближается к горе. Если бы птица летела вдаль, это было проще терпеть. Я напрягал желание повернуть её в прежнюю сторону.
Птица всё время была надо мной. Крутой, чёрный склон горы был тоже близко. Моё следование за птицей должно было отстать при подъёме на него. Она бы летела всё время прямо, а я бы лез вверх. В голову мне пришло, что птица может сесть на горе. Чем это отличалось от земли, на которой она сидела? Может, земля на горе была более сухой? Склон надвигался. Я уже, кажется, и бежал по нему. Никакой набитой тропы не было. Ноги вязли в сыпучей земле. Птице хватало одного взмаха крыла, чтобы исчезнуть из поля зрения. Казалось, гора сейчас отрежет мне возможность её видеть... Я уже представил исчезнувшую птицу, но птица махала крыльями... Казалось, ещё пара взмахов, и она исчезнет. Пара взмахов прошла. Следующая пара взмахов последовала... Я остановился перед склоном, чтобы набрать воздуха в грудь перед рывком вверх... Птица, тем временем, летела вдаль, была по-прежнему видна... Кажется, моё зрение слилось с птичьим. Я сверху высматривал камень, удобный для посадки. Под моей грудью чувствовались холодные воздушные струи, болтавшие крылья. Я видел острым, птичьим зрением... Удобных камней не было, но какой-то бугор чернозёма представился взору. Не выбирая больше, я стал круто снижаться. Воздушные струи крутили лёгкое птичье тело, воздушные потоки упруго подхватывали меня и возносили в небо. Я испытывал соблазн поймать эти возносящие потоки крыльями, но соблазн приходилось подавлять. Птицу следовало посадить...
Птица резко уткнулась грудью в сухую землю. Я немедленно ощутил жгучий интерес к продолжению полёта и острое сожаление, что не подхватил крылом возносящие струи... Крыло птицы слабо шевельнулось, но мёртвый покой владел её грудью. Мои восприятия окончательно запутались.
На самом деле, я стоял у подножья, не начал даже взбираться на гору, но видел сидящую где-то на ней птицу и сам, как будто, парил над ней...
Птица на земле опять напомнила мне растение, я пробовал представить её, как росток, но перья не пожелали исчезнуть и топорщились от ветра...
Память полёта тоже мешала воспринимать растение. К тому же на новом месте следовало воспринимать новое растение. Правда, они везде одинаковые. Я примерно помнил, каким было старое место, но ландшафт не имел особых примет, кругозор птицы на земле был сильно ограничен. Можно было вполне допустить, что птица никуда и не летала. В голове для полёта не было и места. В ней сама птица едва помещалась. Скорей всего, я созерцал растение. Я снова представил его ещё не высохшим, и белый лучик стал тянуться из земли. Скоро белое пятнышко уже танцевало среди солнечного луга, легко порхая среди цветов и травы... Я представил порхание воздушного шарика...
На самом деле, лучик рос из чёрной сырой глубины к свету дня. Но глубина была не глубиной земли, а глубиной меня самого или глубиной самого лучика. Голубенькие звёзды космоса приветственно сверкнули нам навстречу. Среди этих блестящих синих точек лучик был своим. Между ним и огромными звёздами не было никакой разницы.
Блестящие звёзды виделись мне из глубины меня самого, и белый лучик улетал к ним, обретая свободу... Мне невпопад вспомнилась черепная кость, которая скоро будет у него на пути, но показалось, что он пройдёт её, не заметив. Я мысленно разыграл сценарий встречи с черепными костями сначала такой. Потом мне представилось, что, добравшись до макушки, лучик наткнулся на тупик и забился, судорожно застучал, как отбойный молоток... Вдруг мне стало понятно, что белая полоска должна сделать три витка сквозь череп, завращавшись по спирали, таким образом, она избегала ловушки... Поднимающаяся полоска уже должна была завращаться по спирали и переместиться из тенистого мрака под черепом в солнечный мир цветов на лугу, но перед самым началом вращения моя мысль стала жёсткой и отрывистой. Белая полоска натолкнулась на препятствие из костей черепа и упала на бок...
Я услышал густейшее гудение и мычание, но был заинтригован еле-еле слышными щелчками... Внимание постаралось пробиться сквозь мычание к ним, но тяжесть кружила голову. Щелчки выглядели неупорядоченными и перевозбуждёнными. Я всё равно сосредоточил на них внимание... Их ритм выравнивался с каждой секундой. Между щелчками стали возникать равные промежутки времени. Мне даже показалось, что внутри дома на бревенчатой стене щёлкают ходики. В глубине мозга не было ходиков, губы искривила ироническая усмешка по поводу представления бабкиных ходиков..., но я вспомнил про биологические часы.
Наконец, до меня дошла уникальность происходящего. Гудение под черепом замычало ещё гуще.
Чувствуя какой-то успех, я хотел и щелчки сделать более отчётливыми, но слишком погрузился в гудение, из него никак не мог выбраться... В уши лезло только мычание. Внимание уже захлёбывалось в нём, но, казалось, я легко замечу щелчки, если освоюсь с мыслью о доступности внутренних биологических часов. Нужно было успокоиться от их открытия...
Моё сознание остановило бег. Вместилище тумана прослушивалось мной: я отыскивал щелчки, но туманные молекулы мычали, а не щёлкали... Общий источник их мычания прятался за завесой тумана. Я заметил у себя под ногами ровную, как стол, поверхность, поколебавшись, пошёл по ней, ориентируясь в туманце на звук. Скоро весь туман улетел. Солнце засверкало на голубеньком небе... Я оказался случайно шагающим по песчаной дороге с зелёной травкой по бокам... Источник звука по-прежнему оставался впереди; видимо, был вещью общеизвестной, если к нему вела набитая дорога. Казалось, я на неё попал не случайно. Мои босые пятки погружались в нагретый, жёлтый песочек. Он был совсем не вязкий и возбуждал желание погружать в себя ноги, не считаясь со временем...
Следуя рельефу местности, дорога спускалась в овражек. Мне казалось, я спущусь и поднимусь, и пойду прямо на звук... Место, из которого он идёт, станет мне заметно издалека при такой ясной погоде. Сначала предстояло сделать не менее двухсот шагов по овражку... В воображении я уже сделал спуск и подъём, ещё не успев спуститься, и одновременно представлял каждый шаг в отдельности. Казалось, секунды перестали капать...
Мне нужно было не рассматривать каждый шаг, иначе предстояло увязнуть в нудной тягучести секунд, а спуск и подъём по сравнению со всей длиной дороги, повторявшей изгибы местности, были кратким фрагментом. Я поспешно представил, как колея кончилась у звука, но длину дороги всё равно нужно было как-то разметить. Чтобы не считать шаги, я отвлёк себя мыслью, что мне встретилась деревня. От песчаной дороги к ней отошло ответвление. Его нужно было миновать, как можно, скорее... Наезженная дорога после этого будет не такой накатанной. Я представил себе упрощение дороги. Она стала травянистой между колеями, потом одна колея оборвалась. Это была уже тропинка вместо дороги, которая тонула в сыром тумане, но тоже могла тянуться долго.
Так представлять не годилось, и обе колеи в воображении оборвались у каких-то кустов. Далее простирались только сумерки и туман... А звук ещё был впереди. Узкая тропинка для пешеходов среди высокой травы тянулась к лесу. Я пошёл по ней. Сухая трава колола босые ноги. Надо было радоваться, что сейчас под пятками взрывается песочек. Чем дольше это будет продолжаться, тем лучше...
Я вернул воображение к спуску в овражек. Судя по пустоте дороги, до первой деревни был десяток километров; до источника звука ещё больше. Я снова подумал, как бы добраться до тропинки, тонущей туманных сумерках. «А если вторая и третья деревня на дороге встретятся?!». Тогда будут все сорок километров. Как раз настанет поздний вечер...
В самый разгар солнечного денька мне стало тоскливо. Я представил дорогу после первой деревни, но травянистая часть и не думала появляться: две колеи тянулись по-прежнему... Правда, после первой деревни отсырел песок. Теперь бодрящий холодок жёг ноги. Кажется, прошёл дождь, пока я добрался. Солнце с неба, казалось, тоже перестало греть, дорога покрылась лужами. Лес стоял с двух сторон от неё. Я не выдержал и понёсся бегом: на гудящей скорости преодолевал расстояние до поворотов. Отрезки глинистой дороги в лесу поворачивали под прямым углом... До меня, наконец, дошло, что дорога не прямая. На поворотах скорость снижалась, потом набиралась снова до гудящей... Кажется, я миновал вторую деревню, не заметив к ней ответвления. Впереди была третья деревня. Зачем было вообще забегать в деревни? Я решил сознательно игнорировать просёлки к ним, чтобы скорее увидеть травянистую дорогу... Наконец, воображение достигло четвёртой деревни, в которую дорога всё-таки зашла. Покружив среди чёрных изб, я попал за околицу. Опять потянулась надоевшая колея. На этот раз она была на чёрной земле, и между колёсных следов росла зелёная трава. Под низкими тучами эта грязная, разъезженная колея тоже доходила до какой-то деревни... Я решительно поставил точку. Пятая деревня стала маленькой, чёрной и без названия... За ней поднимался лес, никакой тропы в него не вело. Этот низкий лесок начинал расти сразу за мшистыми избами, но земля среди болотной осоки была сухой, позволяя войти в него. Поиски звука можно было продолжать...
Я очнулся от этой фантазии и стал размышлять, насколько она удачная? Тропинка к звуку теперь пропала. Нужно было блуждать среди деревьев, обходить осины и кочки, ища источник звука. Мне показалось, что лучше вернуться к мысли, что тропинка идёт по полю...
Источник звука опять отодвинулся вдаль. А рядом со мной опять оказалась грязная колея... к звуку ездили на машинах.
Я оглянулся в надежде увидеть попутку, и под низкими тучами мне представился грузовичок, подпрыгивающий на ухабах, натужно гремящий мотором... Если машина не довозила меня до звука, то, возможно, довозила до последней безымянной деревни. Ещё можно было поговорить с шофёром. Может, местные знают, что за шум наполняет небо? На самом деле, никакой звон мотора не нарушал тишину. Я чувствовал кожей, что никакой попутки нет, но сказал себе, что попутка будет... Тем не менее, какое-то время предстояло месить грязь отсыревшими сапогами... Досада заплескалась в сердце. Если машина всё равно будет, может, лучше было постоять на месте? Я решил, всё-таки, идти.
Для начала нужно было выбраться из чёрной грязной колеи на пригорок с засохшей травкой... Когда твёрдая почва оказалась под ногами, всё стало не так плохо. Я почувствовал бодрость...
Неведомый грохот разносился до горизонтов, но дорога радикально сужала направление поиска. Она всё ещё имела две колеи, но я опять решил, что дальше она сузится до тропы, одна колея оборвётся. Тропинка потянется по полю. Почему машинам было не проезжать дальше, как они ехали, почему дороге просто не отвернуть в сторону от тропинки и не идти своим путём?
Тропинка могла тянуться, ответвившись от дороги, и даже не одна. Почему мне нужно выбрать именно ту тропинку, которую я выберу? Я должен ориентироваться на звук, а не на тропинку или даже дорогу... Я стал бдителен... Тропинка, по которой я уже мысленно побежал, могла вести не к звуку.
Мысли вернулись на песчаный просёлок, по которому я шёл, воображая тропинку... Песок на нём белел, потому что солнце исчезло... Тропа, ведущая к звуку, в любой момент могла ответвиться от дороги. Действительно, тропки то и дело убегали в траву: хорошо, что я не сел на попутку... Я с обеих сторон осматривал обочину дороги, чтобы не пропускать тропинки. Кажется, можно было определить ведут ли тропинки к звуку, прислушиваясь?
Впереди песчаная дорога сама сделала развилку. Теперь передо мной было две одинаковых дороги. Какая из них вела к звуку? Я выбрал левую, но прежде чем пуститься по ней, осмотрелся. Моё внимание привлёк недалеко от обочины валун песчаного цвета. Он был ничем не примечательный, но упрямство побуждало буравить его глазами... Наконец, я сошёл с дороги и остановился возле него. Гудение стало отчётливей: не надо было даже ухо прикладывать... Безусловно, невзрачный песчаник был источником звука. В то же время нельзя было представить себе ничего более молчащего, чем камень... Я вообще не понимал, как он привлёк моё внимание. Казалось, от камня веет таинственностью. Я подумал, что источник звука находится под ним. Камень нужно сдвинуть...
Каким-то образом в моих руках оказался лом. Когда я мысленно подсунул его под камень, камень слегка приподнялся, но так как был песчаным, то неожиданно и раскололся на две части...
Сломав камень, я почувствовал себя неуютно... Внутренность камня тоже была ничем не примечательной. Я вытащил его обломки, чтобы посмотреть на дно ложбинки, не зная, что собираюсь увидеть. Кроме впадины в сыром песке, действительно, ничего не было. Я всё-таки подумал, что гудел камень, который теперь сломан... Моё лицо поднялось к небу, чтобы прислушаться к наступившей тишине. Гудение по-прежнему наполняло воздух. Я, не понимающе, распахнул глаза на камень и увидел, что обе его половинки налились красным цветом... К одной из них глаза приблизились: на внутренней поверхности камня были сложные бороздки какого-то узора. Пока лицо склонялось к ним, гудение слышалось более отчётливо... Камень мог быть весьма сложным внутри. Пожалуй, стоило расколоть его половинку ещё раз ломом. Если внутри скрывался какой-то механизм, то, пожалуй, был бы и сломан моими манипуляциями. Я всё-таки допустил, что в камне, скорей всего, будет песок, мысленно поковырял половинку ломом. Действительно, она рассыпалась в песок... Мои манипуляции с камнем могли быть опасным занятием. Это могло быть вообще кощунством, если это священный артефакт, а не камень... Я почувствовал себя неуютно, отстранил лом, и он незаметно исчез...
Примостившись на корточки у впадины, я смотрел на обломки, чтобы начать думать. Ни величина камня, ни овальная форма не объясняли мне причину гудения. Я выразил себе самому сомнение, что грозное гудение, наполняющее воздух, связано с тихим гудением камня. Источник звука мог быть не в камне, а где-то поблизости... Осматривая реденькие кустики в направлении леса, я заметил, что окрестность опять густо подёрнулась туманом. Кажется, отчётливей всего гудело в этом тумане в двух метрах впереди. Это было близко, чтобы не проверить. Я поднялся и шагнул...
Ровная, как стол, поверхность земли оказалось даже без травы под ногами. Источнику шума негде было спрятаться, но звук оставался впереди... Густой туман для ходьбы никакой помехой не являлся, я пошёл вперёд. Через некоторое время мне пришло в голову уточнить направление. Я остановился, чтобы стихли гулкие шаги, и прислушался. Проверка оказалась не напрасной. Звук нёсся левее примерно на сорок пять градусов. Туманная сырость могла искажать его распространение... Слух сбивал ещё стук моего сердца, но всё равно погрешность выглядела какой-то удивительной. Я скорректировал курс, пошёл прямо на звук: вдруг пришло в голову снова проверить. Во второй раз звук опять летел сбоку. Это не вызывало никаких сомнений. Я повернул на него, но буквально через несколько шагов снова остановился и проверил: звук летел опять сильно сбоку. В результате прислушиваний мне удалось определить, что звук в сумме сдвинулся почти на девяносто градусов. Ругаясь про себя, я хотел повернуть к нему, но за несколько шагов такая погрешность просто не могла накопиться. Я обескураженно остановился: с учётом двух поворотов приходилось идти почти назад. Как-то критичней надо было относиться к окончательным восприятиям направления. Уверенность в новом направлении заколебалась. Если источник шума двигался, вообще можно было бродить в тумане бесконечно.
Я решил вернуться к камню, как точке отсчёта. Тем более, казалось, что звук снова летит оттуда... На самом деле, звуки жужжали в тумане во многих местах, и их гудение, мычание, шлёпание, лезшие в уши, были не такими уж монотонными. В итоге я стал разбираться в нюансах завываний: ко мне нёсся вой с большого расстояния, такой же дальний скрип, а с противоположной стороны – скрежет. Свисты, хрусты, трески, визги, хлопки со слабым эхом разносились и размечали пространство по всему периметру. Я вспомнил, что мне нужны мерные щелчки, которые я так и не заметил в хоре или пропустил. Кроме свистов, хрустов, скрипов было далёкое-предалекое чавканье... Не было только отчётливых, мерных щелчков. Я ещё раз поискал их среди разных звуков... казалось, замечу их сразу, но опять не заметил. В таком многообразии шума их просто не могло не быть. Я знал, что найду их обязательно.
Внимание пронзало туман. Наконец, я перестал прислушиваться к дальним тихим звукам. Мне нужны были мерные, громкие щелчки. Какие-то тихие среди окружающего шипения были бы тоже не то, что нужно... Вдруг туманное пространство отчётливо щёлкнуло несколько раз... Щелчки были те самые, но мне осталось только посмотреть вслед последнему. Всё уже кончилось, когда я спохватился. Сжавшееся в щелчок пространство опять бескрайне раскинулось... Я наугад летел в тумане, отыскивая след щелчка, моё внимание засасывала туманная плоскость. Вернее, я пронзал много туманных плоскостей друг за другом. Они разворачивались в полноценные пространства. Я проникал в пустые смежные области, которых рядом только что не было, и надежда встретить щелчки уменьшалась с каждым разом.
Когда я остановился в изумлении, ко мне не летело даже самых дальних звуков. Как-то следовало выйти из плоскости, в которой я летел. Я, вроде, и вышел, но края новых пространств опять стали ускользать, как намыленные... При разлёте множества пространств, всё раздвигающихся и раздвигающихся, проинспектировать пустоту на предмет щелчков не было шансов, а, если я воображал мыльные пузыри других возникающих пространств и оставался в плоскости своего пространства, то всё равно из бесконечной дали щелчки не долетали... Кажется, я быстро двигался в своём пространстве, гоняясь за краями расширяющихся пространств, и оказывался в новом его центре, но нуждающиеся в проверке пространства всё равно отлетали от меня ещё дальше. Я видел острым зрением разлетающуюся бесконечность. Лететь быстро не было никакого смысла. Я перестал напрягаться, наконец, совсем остановился. Вокруг меня расширение пространств тоже остановилось...
Теперь искать щелчки было бесполезно. Они, как улетевшие навсегда, ещё слышались по памяти. Как будто, пространство, перестав расширяться, даже сжалось... Когда воображаемый щелчок тихонько лопнул, возникло впечатление, что оно опять немного расширилось. В момент этой мысли, действительно, что-то тихонько дёрнулось и лопнуло несколько раз... Я опоздал опознать щелчки. Внимание последовало только за их хвостом... Как будто, щелчки прятались от меня. Мне пришло в голову поискать их в оттенках гудения..., но громкий щелчок выглядывал бы из-за тоненьких, слабеньких оттенков, как слон... Нет, щелчки растворились и больше не существовали. Я сознательно решил удивиться: откуда они вообще берутся? Щелчки, казалось, не прилетали издалека, а возникали поблизости. Это было нелепым допущением в бесконечном пространстве, но я не отбросил его, наоборот, допустил ещё одну оригинальную мысль: «Если силу всех слабых звуков сложить вместе, получится щелчок...». Казалось, схлопывание всех звуков воображение воспроизводит слишком натурально...
Внезапные, отчётливые щелчки опять отзвучали в сторонке от моего внимания. Почувствовав оторопь, я распределил внимание по периметру и стал сторожить щелчки со всех сторон... В следующий раз они отхлопали, прилетев откуда-то снизу и сбоку. Я понял, откуда они идут, когда последний оборвался, и было уже поздно... Казалось, внимание всегда обращено не туда.
Я распределил его шаром и стал ждать. На этот раз времени прошло в три раза больше. Без того слабое гудение в голове стало ещё слабей. Кажется, биологические часы отстучали. Кое-где внимание не обнаруживало гудения, из которого складывался щелчок... Я хотел переключиться на происходящее вокруг, но в последний миг из глубин мозга вдруг донёсся акцентированный щелчок. Я заподозрил, что есть какая-то закономерность в избегании моего внимания. Следующий щелчок, хоть и не такой гулкий и смачный, донёсся... Я подождал ещё немного и дождался...
Мерные щелчки ничуть не ослабели с момента первого появления. Они, казалось, отдаются в каждой клетке мозга. Я отметил свою настойчивость в их поиске, но как мне удавалось не замечать их столько времени? Гулкие, частые щелчки могли быть обнаружены, где угодно. Они возникали всё быстрей и быстрей. Барабанные перепонки из-за них уже ощущали сильную вибрацию. Сплошной треск реально достигал меня, уже давил на уши.
Почему мне казалось, что этот треск – иллюзорный? Он, впрочем, мог быть только иллюзорный. Как иллюзорный треск проходит сквозь кости черепа, и снова попадает в голову? Этот путь выглядел каким-то путаным. Звуки могли двигаться и короче, сразу восприниматься внутри меня. Конечно, я не был уверен, что звуки могут восприниматься без помощи слуха. Такой возможности могло и не существовать... не был уверен, что звуки пролетают мембранки изнутри головы и колеблют их. Тем временем, хруст в голове набирал силу: барабанные перепонки сильно тряслись... Звуки колотили по ним с самого близкого расстояния изнутри головы... Мембранки натягивались до разрыва или до предела, за которым следовал только разрыв.
Казалось, кости черепа хрустят, уже с грохотом заваливают жижу мозга, сыплются мне в голову. Обломки костей достигали дна мозговой жижи, как камни. Их было много: они, как бурелом, завалили внутренность головы... Моё сознание заметалось, чтобы спрятаться поглубже, но жижа мозга была мелкой.
Оглушительный хруст и треск, сводящие меня с ума, вдруг оборвались. По счастью, валившиеся в голову кости не успели пришибить сознание. Я перевёл дух.
Когда вокруг установился покой, мой череп ощутился. Кажется, на мгновение я принял дурацкую галлюцинацию всерьёз. Но, может быть, там была не одна галлюцинация. Например, расслабились связки на черепе: его кости на мгновение разошлись и сошлись с ударом.
Я вспомнил картинку черепа из учебника с полосками костей, но не вспомнил, как они соединяются: связками или просто срослись. Было впечатление, что кости несколько раз разошлись и сошлись. Наверное, они держались вместе жёсткими связками, если разошлись... Перед мысленным взором предстал пустой череп правильной формы; его можно было посчитать красивым, если бы не землистый цвет картинки. Череп выдержал удары костей друг о друга, потом вновь собрался. Но, если судить по скрежету, какая-то узенькая косточка обкрошилась. Она представилась прямоугольной, как дверь, и вертикально стоящей у виска. Между сросшихся костей черепа на картинке из учебника подобной косточки, кажется, не было, и я мысленно её убрал. Косточка бесшумно выпала, но возникло пустое место. Под давлением связок окружающих костей красивый череп в итоге деформировался...
Так как, на самом деле, этого не произошло, значит, косточка стояла на месте. Кроме того, лёгкой косточке не требовался такой оглушительный хруст, чтобы обкрошиться... Хруст, правда, мог быть перемалыванием её крошек, когда крупные кости подтянулись резко друг к другу... Кажется, я уже путал то, что было, и то, что представлял. Костяное крошево могло навредить, просыпавшись в мозговую жижу, не хуже крупных, падавших костей. Извлечение костяной пыли из мозгов было даже невозможно... Я серьёзно взволновался. Под шумок тревожных представлений узенькая косточка между крупных костей опять выпала из черепа, но не обкрошилась, а осталась целенькой. Проблема с деформацией черепа опять возникла. Тогда я решил, что косточка треснула и стоит на месте. Косточка представилась мне сбоку в районе виска. На моих глазах по ней ударили крупные кости. Постояв какое-то время, косточка выпала наружу и рассыпалась; на этот раз крошки благополучно не задели мозга. Но в черепе опять образовалась щель...
Небольшая щель в черепе всё-таки вызвала беспокойство. Но, видимо, мне опять повезло. Серенький череп оказался пуст, иначе бы я корчился от боли... Не смотря на всяческое везение, какие-то твёрдые крошки могли попасть в голову, когда кость треснула. Кроме того, голова была затянута кожей. Движения головы вели к смещению кости, выпавшей из черепа, но оставшейся по кожей... Осторожно нужно было теперь вертеть головой всю оставшуюся жизнь... Я остановился, как громом поражённый. Мозг, череп и кожа были близко расположены друг к другу: не бесследно исчезала косточка из моей жизни! Мне представилось, что кожа держит кость с её крошевом почти на месте. Рано или поздно всё это попадёт в мозг: может, и сейчас подкожное кровотечение прямиком поступает под череп? Нарисовалась неприглядная картина: из-за причиняемых мне травм я разваливался на куски, а то, что косточка маленькая, только удлиняло мою агонию.
«Может, я смогу прожить долго, не двигая головой?». Я, наконец-то, возмутился на свои представления. Что за маленькая косточка? На картинке из учебника примерно одинаковые по размеру кости на черепе соединялись швами. Не было никакой маленькой прямоугольной косточки!
В моём воображении лопнула полновесная кость. Один кусочек выпал; другой неудачно развернулся острым концом внутрь головы. Эта травма вела прямиком в могилу. Кажется, последние секунды моей жизни бежали... Я предсмертно глянул на белый свет, который стал меркнуть в моих глазах, но обратил внимание, что даже боли не чувствую, а стою, как ни в чём не бывало. Моя челюсть расслаблена, ни один зуб не касается другого. Что же ещё – зубы! Секунду назад скрежетали мои зубы! Я сцепил челюсти и так щёлкнул зубами, что их сломал. У меня во рту их крошево. Из пораненых дёсен течёт кровь. Скоро её будет полный рот...
На языке появилась мокрота, прежде неощущаемая. Я пошевелил языком, пытаясь почувствовать осколки зубов и боясь, но ни одного не почувствовал; пошевелил языком смелее. Рот был свободен от твёрдых предметов. Кажется, кровь во рту тоже почудилась.
Может, и треск в голове почудился? Нет, кажется, по-настоящему в голове скрежетало. Я напряг извилины, чтобы отыскать причину треска, который только что доводил меня до безумной дрожи. Припомнился дядя Толя, прищемивший палец автобусной дверцей. Он тогда испуганно отдёрнул руку и спросил, зачертыхавшись: «Кто-нибудь слышал громкий щелчок?». – Я был совсем рядом и ничего не слышал. Он осмотрел порозовевший палец, подумал вслух, что, наверное, сломал сустав. Однако палец шевелился; дядя Толя решил, что лопнул сосуд: «Ну, и чёрт с ним!».
От перенапряжения у меня под черепом тоже лопнул сосуд.
Вздувшаяся вена на лбу, кажется, не собиралась лопаться, ощущаясь здоровой и эластичной. Я уточнил себе: «Мелкая вена лопнула!», – но тоже с какой стати? Что за причина лопаться!?
Если дядя Толя стукнул палец, значит, я стукнулся головой о косяк. Кажется, и этого не было. Значит, сосуд сам собой лопнул, стал старым... Мне вспомнился громкий скрежет: сосуд, пожалуй, был средний, даже крупный... Серьёзная неприятность случилась со мной.
Лопнувший сосуд был не самовнушением. Мне захотелось, чтобы и этого не было. Просто иллюзорный треск в голове: «Боли нет, – и забыть!». Хруст костей до сих пор живо стоял в ушах. «Может, впечатление сильное, потому что близко от уха?». Наконец, на черепном овале возникло горячее место. Широкая полоса нагрелась, побежала вверх и исчезла. Я перестал её ощущать... Кажется, кровь текла из лопнувшего сосуда, но, почему-то, вверх. Я понял, что этого не может быть. Кровь не течёт вверх. Лопнувший сосуд тоже не мог так себя вести...
Кажется, мышца с треском оторвалась над ухом от сухожилия, убежала вверх по черепу и свернулась там рулончиком... Я попытался ощутить на макушке хлюпающую кровь и под кожей вздувшую, безобразную шишку, чуть не дёргаясь от отвращения и холодея от ужаса, но волосы на голове не были мокрыми и липкими. Мышца тоже свернулась без ощутимого вздутия кожи. «Хоть это слава богу! Буду ходить без шишки!». Я невольно поискал ещё следы случившегося, но все ощущения были неопределённы...
Наконец, какая-то точка завибрировала там, где была свернувшаяся мышца. Её нытьё в строгом смысле не являлось болью. Точка определённо ощущалась глубоко под костями черепа. Была на полпути к центру мозга... Возможно, залегание точки было и не таким глубоким: иногда прямо под черепом чувствовалось её трепыхание. Но в любом случае речь шла не о мышце под кожей...
Какая-то точка в мозгу перевозбудилась и пребывала в алчном метании. Я чувствовал эйфорическое возбуждение и одновременно болезненную подавленность в ней. Мне привиделось даже голубоватое пламя: именно голубоватое, а не красное или жёлтое. Голубоватое было самым горячим. Жар, пожирающий клетки мозга в этой точке, казалось, испепелит и соседние клетки. В моём представлении они стали вскипать и усыхать, но я всё-таки глянул краем глаза. Оказалось, в мозгу в миллиметре от высокого голубого пламени было холодно. Соседние клетки оставались не возбуждены: контакт с синим пламенем не производил на них никакого впечатления.
Я был сильнейшим образом изумлён... Было понятно, что другой участок мозга возбуждается от другой части тела: холодность соседних клеток соответствовала какой-то действительности. Но высокая температура иллюзорного пламени тоже не вызывала сомнений. Если клетка мозга пылает, то соседняя должна, хотя бы, нагреться! На самом деле, я не понимал, почему клетки, не разделённые между собой, вообще не горят вместе...
Почти тут же голубоватое пламя распространилось на соседние клетки. Это произошло не обширно: быстро остановилось в новых границах. Мне всё равно казалось, что жар пламени способен испепелить весь мозг, а не только соседние клетки, и что-то в этом направлении стало происходить. Весь мозг немного подогрелся. Я озарённо замер: «Так бывает при предвидении!».
Мои представления опережали происходящее. Когда от замеченного предвидения алчное торжество стало пожирать мой мозг, я узнал алчность клетки, чуть раньше вибрировавшей точно также... Она знала, что эйфория будет, а представление о пламени было её способом донести до меня весть, предсказать алчность... Я немного смутился: кажется, представление алчности клетка и вызвала. Кто за кем следует, клетка за мной или я за клеткой?
Мою голову всё равно захлестнуло гордое торжество. Я предвидел будущее до мельчайших подробностей и свои субъективные реакции на него... Ещё больший смысл мне открылся в том, что сконструированное идеальное представление ничем не отличалось от случившегося.
Моя эйфория разгоралась, подталкивая проговорить про себя какое-то слово. Я замял его из скромности. Нужно было успокоиться. Лишний раз перепроверить себя, что случилось... В поле зрения находились некоторые участки мозга: один из них горел высоким, почти невидимым синим пламенем, которое ползло, распространяясь на соседние участки, но, как по сырому хворосту. Я предвидел, что мозг немного подогреется, а не вспыхнет. Это было внешнее событие, которое я предвидел.
Строго говоря, пожар был очень даже внутренний, но, кажется, с точки зрения наблюдателя это не имело значения. Мои чувства опять покинули точку покоя... Я вспомнил, что собирался не волноваться, строго навёл на них внимание. Движение чувств при прямом созерцании было почти незаметным, показалось незначительным... только отдельные клетки в мозгу прыгали и взрывались. Я успокоился, но чувства двигались тонко и уже длительно. Мне пришлось спохватиться, что я близок к обычному возбуждению, лечу к его радостному верху... Преодолев занос, настроение само двинулось вниз, по счастью, каким-то образом было застраховано... Через грудь катился шарик. Его щекочущий след косо тянулся уже длинной полосой. Тяжёленький шарик прорывался по наклонной плоскости сквозь слизь, давил её уже где-то возле бедра. Я подумал, что он остановится, как только кончится бедро, но шарик, не изменив скорости и направления, продолжал крутиться в воздухе. Его след щекотил уже через пустоту за пределами бедра... Глаза снова спроецировали шарик на тело. Я поменял угол зрения. Шарик закрутился где-то на краю бока, у самых кожных покровов, продолжая смещение..., но бесконечно такое движение продолжаться не могло. Практически закончился мой бок... Шарик, скользко вращаясь на месте, остановился... Проложенный им путь теперь непрерывно зудел от плеча до бедра, и, казалось, шарик готов сорваться в любой момент. На него не действовала сила трения. Сейчас шарик с той же скоростью вращался на месте, но, если он поедет за пределы тела, казалось, мои представления о себе немедленно рухнут. След его пути продолжал понемногу удлиняться... Какие-то объёмы в боку находились...
А что делать, если представлять шарик в границах тела под любым углом зрения станет непросто? Мой бок приблизился и увеличился в размерах. Между краем моей кожи и шариком оставался зазор, но верчение шарика почти на месте сжирало и его потихоньку...
Щекотка от шарика глубоко пробиралась по нервным путям, и трудно было решить: продолжается движение или нервы реагируют по инерции. Щекотка, кажется, олицетворяла изменение моего настроения. Мне следовало глянуть, в каком я состоянии? Я навёл фокус на свои чувства и был изумлён. Их цвет менялся на глазах в сторону мрачных красок... Нечего было и гадать! Шарик являлся лишь символом происходящего, а моё настроение падало всё ниже и ниже... И падение давно вышло за пределы привычных колебаний.
Шарик следовало остановить без предварительного обдумывания. Я так и собрался сделать, но, к моему ужасу, импульс был подавлен... Катившийся шарик беспрепятственно тащил меня на самое дно тошнотворной тоски...
Видимо, на дно я уже и прибыл: в глазах мелькнула грязная тина. Я представил самые страшные чувства, мои глаза болезненно прикрылись..., но дно оказалось спокойным, даже скучным. Ни страха, ни тяжести не ощущалось. Самые страшные чувства, видимо, лежали ещё глубже...
Я, как маньяк, двинулся туда, подчиняясь какому-то капризу. Я проходил мрачные полосы, способные удержать меня навечно в плену, спускался к самым страшным чувствам, способным навсегда раздавить мне лицо. Казалось, придётся дышать окружающей, тяжкой дрянью всю мне оставшуюся жизнь, но всё равно моё стремление было на дно... Чёрные полосы нависали уже выше... Сжавшись в комок, я упорно толкал себя вниз. Тем временем, апатия расступалась, как туман. Я видел, почему-то, свет под закрытыми веками. Наконец, чувство самосохранения шевельнулось, я стал вглядываться, где свет и выход... Утонуть в страшных чувствах, кажется, не получилось. Я с тайным облегчение двинулся к свету под веками...
Назойливый шум толпы наполнил уши. Мои губы искривила горькая усмешка. Я подумал мрачней, чем следовало, что людские тела набивают магазины, чтобы вопить вокруг пустоты... Мне понравилось лапидарное определение: «Тела набивают магазины...», – Оно удачно делало число таких тел забавно большим. В тысячах магазинов были миллионы тел, пятьдесят процентов населения – не меньше. Я усомнился, что так много, но про себя вместо меньшей цифры проговорил ещё большую: «Семьдесят процентов... даже девяносто!». Остальные десять процентов тоже таяли на глазах.
Я подумал, как выглядят люди, которые не набиваются в магазины? Совсем не делать этого могли только единицы. Кажется, этим «единицам» я тоже не принадлежал, иногда ходил смотреть на пустые полки. Единицы, что не набивали магазины, если и существовали, имели смысл статистической погрешности в рамках общества. Они тонули в миллионах. Но как-то возник их идеологический диктат, в том числе, и в моей голове? Зачем тогда горькая усмешка на моём лице? На самом деле, никакого желания презирать тела, набивающие магазины, у меня не было... Я сам набивал магазины, тонул в море омерзительной глупости. Скорее, моё внимание привлекла пустота магазинов, превращавшая людей в тела. Меня передёрнул вакуум магазинов по всей стране. Я не видел и среди тел единомышленников, но предметом моей мысли была всё-таки пустота; осуждать тела было бессмысленно...
Почему среди миллионов тел не нашлось умельца что-то сделать? Нет, такие люди, конечно, были. Одной человеческой глупости не достаточно для пустоты... За ней скрывалась чья-то целенаправленная воля. Волосы у меня шевельнулись от такой жути: всех умных и глупых нарочно сковали одной цепью, при чём невозможно поехать в другую страну: разбойничья система повязала всех намертво, и этой системой руководят какие-то таинственные единицы, которые не ходят в магазины. Пожалуй, это – настоящие единицы... Я вспомнил членов Политбюро, но, кажется, на роль единиц Политбюро во главе с Брежневым не годилось. Они выглядели слишком благостными для бессмысленного издевательства сразу над всеми.
Я возмутился, ощутил злобу к настоящим бандитам: «Из-за них хоть голым ходи!».
Пустота магазинов, прагматично организованная, пропускала любое количество через себя, миллионы разила наповал, потоку просто не за что было зацепиться, чтобы создать затор в пустоте. Площадь магазинов как-то ограничивала поток тел, но не существенно. Важен был принцип: помещения можно было и больше построить. Нокаут наносился всем без исключения и без затраты усилий со стороны кого бы то ни было... Не тратя время на отдельно взятого человека, пустота валила рядами. Бой с каждым кончался, не начавшись. И минимальные затраты на организацию магазинов.
Пустота магазинов в моей голове выросла до философского символа.
Не смотря на толпу, моё беспросветное одиночество в такой ситуации возбудило горечь... Разливающееся вокруг уродство давило глаза: веки стали болезненно опускаться... Я подумал и в последний момент не дал ресницам слипнуться, удержал их поднятыми, но свет стал уже совсем сумрачным. Мир потерял прозрачность, превратился в синий: синева продолжала густеть.
Узкая полоска белого света пробивалась откуда-то сбоку. Казалось, мне не удаётся до конца поднять веки. Я посмотрел в тот бок, откуда пробивается полоска, но это оказался не тот бок; наоборот, фиолетовые тучи подлетели и жгуче брызнули в глаза, как чернила. Казалось, глаза не спасти. Остренькая боль, по счастью, быстро прошла... Я рискнул открыть глаза, но сначала ничего не увидел. Кажется, подо мной бродили бледные отсветы красного пламени. Я стоял, как будто, на чёрной скале, отвесно обрывающейся у моих ног. Чтобы спуститься к отсветам, нужно было достать до следующей полки на скале, повисеть на руках, нащупав её носками ног... потом на этой полке можно было и посидеть. Дальше снова шёл обрывистый спуск неизвестной длины... Кажется, мне требовалось найти более пологое место для спуска, но возникло предчувствие, что его нет. По крайней мере, искать какой-то более пологий спуск из этой ловушки мне не хотелось... Нашаривающая рука в кромешной тьме нащупала более высокую скалу чуть слева и впереди. Я покачал её, проверяя прочность. Скала была не бутафорской, но как гладкая, отвесная стена могла помочь мне спуститься? Я пошарил, на всякий случай, с другой стороны. Ещё одна скала обнаружилась: вместе с первой они были чем-то вроде широкой щели. Если скалы не расходились внизу, что было маловероятно, я мог спускаться по ним на раскинутых руках и ногах, ещё и спиной прижиматься к скале, на которой сейчас стоял. Можно было отдыхать, сидя на её полках... торможение спиной обеспечивало мне комфортное сцепление с окружающей средой даже в абсолютной темноте. Посижу на первом карнизе, потом двинусь вниз. Если выдумка окажется неудачной, то – вверх... После спуска на высоту моего роста, выступ, долженствующий быть карнизом, не почувствовался. Я всё равно не увидел смысла возвращаться и двинулся ниже. Скалы под руками скоро превратились в трухлявое дерево: я съезжал в его сердцевине, как по жёлобу, собирал труху спиной и руками, и скоро оказался внизу...
Догорающий костёр вырвал из тьмы чёрный, неподвижный силуэт. Мои глаза скользили по нему вверх и никак не могли добраться до плеч... Наконец, плечи появились; кажется, меня поджидал великан. Выше плеч чудился шлем древнерусского воина, а от земли до плеч высоченный щит. Меня охватил ужас: поединок, безусловно, проигрывался... Тем более, воин был не один; полукругом передо мной стоял целый их строй. Это была дружина! За первым рядом чувствовались другие ряды. Каждый дружинник превосходил меня ростом не менее, чем в три раза, но всё пряталось во тьме... Возможно, я с голыми ручками и ножками был тоже спрятан от них чёрной ночью.
Великаны не торопились нападать... Я попробовал понять, что у них на уме? Воины неподвижно стояли и никакого намерения не выражали... Мне вдруг почудилось, что это деревянные истуканы. Кто-то изготовил их и установил, как на детской площадке. Собственно, почему я испугался? Древние войны никогда не вызывали у меня страха: ужасный рост, как у деревьев, только инстинктивно настораживал... С порывом ветра от чёрных силуэтов послышался шум листвы; блеск костра, вспыхнувший в отдалении, позволил увидеть и настоящие деревья...
Я чуть не рассмеялся: «Хорошо, что разглядел!». Моя грудь, спина и ноги были голыми. Какая-то тряпка на бёдрах отдалённо напоминала плавки. Прячась от воинов, я царапался бы голым телом в непроходимой чаще... Меня зябко передёрнуло от представления царапанья голых веток; тут же возникло изумление: как я ни разу не оцарапался, добравшись сюда по пересечённой местности? Мои босые пятки не болели от уколов о камни или сучья. Я не испытывал усталости от ходьбы, даже не помнил своих последних шагов в этой глухомани...
Деревья, показавшиеся мне воинами, были достаточно далеко, но чёрный ствол, принятый за первого великана, находился в десятке шагов. Я заметил, что к нему привязан раздетый человек. На мгновение в сторонке вспыхнуло пламя, видимо, в него подбросили хвои. Я не слышал, как она трещит..., значит, костёр был далеко. Возможно, там сидели и те, кто раздел человека. Это были настоящие разбойники... Я приблизил внимание к огню, хотел разобрать их крикливые голоса, но уловил только тишину... Все куда-то разбрелись от костра; срочное дело, возможно, заставило их убежать. Только тщедушный подросток с голой спиной сидел на корточках у огня. Кажется, он и подбросил хвороста... Связанный свидетельствовал, что бандиты реальны. На всякий случай, я приблизил внимание к дежурившему у костра, проверяя своё впечатление о тщедушности подростка. Но возле костра уже никого не было... Подросток с выпирающими лопатками почти скрылся в камышах, видимо, пошёл за новой охапкой хвороста. Я даже не разобрал мальчик это или девочка... Возможно, это был ребёнок кого-то из бандитов. Всё-таки я решил, что это мальчик. Можно было двинуться следом и справиться с ним в тростнике безопасно и тихо. Впрочем, какой-то из взрослых бандитов тоже мог случайно зайти в камыши. Я бы на него напоролся... поддерживающий огонь, возможно, туда пошёл, где вся банда...
А если это засада на меня? Беззащитный подросток – приманка, чтобы я проявил свою сущность? Если бандиты знают обо мне, им ничего не стоило напасть и без всякого повода. Зачем заманивать меня в тростник? Каким-то чудом я мог скрыться. Вообще, зачем ждать, когда я проявлю свою злобную сущность в отношении них. Зачем проверять мою лояльность? Возможно, они убежали от костра, чтобы меня окружить? На голом месте я торчал, как тополь на плющихе. Казалось, на меня уже смотрят из рощи жёсткие глаза. Сейчас разбойники налетят с диким гиканьем, если не убьют сразу, то свяжут голые руки и примотают голыми плечами к дереву. Будет сыро, твёрдо и больно...
Всё по-прежнему оставалось тихо. Либо никого не было, либо за мной продолжали следить... Уходя за хворостом, подросток шёл спиной, скорей всего, меня не видел, а вот, возвращаясь или обернувшись в камышах, мог заметить на голом месте. Надо было спрятаться. Взрослые разбойники тоже могли на меня наткнуться, бродя среди деревьев.
Решив спрятаться, я повеселел. Ещё можно было сбегать к костру, завладеть каким-нибудь оружием... Мне опять захотелось напасть на подростка. Но бросок взрослого бандита из травы сильно портил кураж... Борьба с подростком сама по себе тоже могла меня выдать... Вряд ли потом удастся несерьёзно отделаться. Меня одолело желание бесследно скрыться в ночной чаще. Я подумал, что не буду далеко убегать и царапать голое тело о сучья, понаблюдаю из укрытия, что бандиты будут делать с привязанным: его судьба была бы и моей судьбой... Кстати, что он натворил? Скорей всего, ничего. Я бросил взгляд на привязанного, собираясь удирать, пожалел, что никак ему не помог. Но, казалось, теперь поздно об этом думать: бандиты были рядом. Я всё-таки помедлил: положение привязанного чем-то походило на моё собственное. Между нами было разительное сходство и в отсутствии одежды. Я почти узнавал рельеф собственных мышц у него на груди, на его руках тоже были небольшие бицепсы, как у меня. Фигура, рост и возраст соответствовали. Я стал всматриваться в черты: черты лица во тьме тоже белели как-то знакомо... Я не верил глазам. Привязанный тоже смотрел на меня с немым удивлением... Я всё-таки себя не узнавал. Казалось, я – другой. Он не пытался освободиться, даже головой не вертел. Мы, наверное, и сообразительностью отличались. Я бы давно сообразил позвать себя, стоящего перед ним, на помощь... Может, у него кляп во рту?
Привязанный смотрел на меня глазами, в которых блестело настоящее сумасшествие. Почувствовав равнодушие к ненормальному, я собрался побежать в рощу, но опять мне стало стыдно.
Ведь, его убьют! Я даже не сделал попытки ему помочь. Почему он так апатично относится к тому, что с ним будет? Крепко связан? Пошевелиться не может? Я посмотрел, как он связан. Разбойники связали голого белоснежным канатом. По такому толстому канату можно было в спортзале лазить. Я, кажется, и лазил, и был быстрей всех... Такой толстый канат не мог связать так, чтобы не вылезти из-под него. Если у него кляп во рту и крепко связан, можно было мне жестикулировать ладонями рук, прижатыми к коре дерева. Разорвать канат ни в коем случае не было возможности, но вытащить руки можно было, потом совсем вылезти. Я стал входить в подробности. Кисти человека были за спиной. Значит, он не мог знаки подавать. Возможно, кисти были связаны отдельной верёвкой. Белоснежный канат оборачивался вокруг тела трижды, но я никак не мог заметить наклон, который канат должен был делать. Кажется, наклон вокруг тела был старательно ликвидирован... Может, человек связан разными верёвками, параллельно идущими, как канаты на ринге? Это сравнение показалось мне дурацким. Совпадение было только в числе канатов. Неужели, этот пленник такой важный, что его связали тремя разными верёвками? Если развязать одну, останутся ещё две... Кажется, разбойники не учли чужую помощь. Я присмотрелся к канатам, как их развязать... Средний канат оказался завязан легкомысленным бантом, на земле лежал его конец, который только стоило потянуть.
Я хотел подбежать к дереву и потянуть, но ещё два каната оставались... Их узлы были спрятаны за стволом. Возможно, с ними придётся повозиться... Если я не справлюсь с канатами, одна развязанная верёвка выдаст бандитам моё присутствие. Сейчас разбойники не подозревают обо мне. Был и другой вариант: я давно замечен, но их не интересую... Может, они относятся ко мне лояльно, а развязывание пленного – враждебный акт по отношению к ним. Я ощутил на себя злость. Как бы разбойники ко мне не относились, я отношусь к ним плохо. Нужно навредить!
Как я развяжу оставшиеся верёвки? Может, достаточно потянуть бант, и всё само развяжется? Одна верёвка на теле тщательно расправлена, или я не вижу её наклон издалека? Зачем ликвидировать наклон? Он при связывании был неважным обстоятельством, наоборот, под параллельными верёвками пленник мог пролезть, как между канатами на ринге... В моём воображении он выпрыгнул из-под них, как боксёр, без посторонней помощи. Канаты повисли на стволе.
При вспыхнувшем костре голый стоял перед пламенеющим стволом, готовый к бою, как будто, со мной. Я отставил подобное фантазирование, напомнил себе, что бандиты не учли чужую помощь... А если учли, и специально связали? Я отважно отверг мысль о ловушке. Если они учитывали чужую помощь, то проще было поставить караул. Пленник всё-таки мог быть связан одной верёвкой с большим наклоном с обратной стороны ствола... Она только спереди расправлена параллельно. Этому, зачем-то, принесли в жертву тугость связывания... Я понял, что узлы не затянуты. Я справлюсь с верёвкой. Подбежав к связанному, нужно было, в первую очередь, вынуть кляп у него изо рта... Если он – сумасшедший – и заорёт? В моём воображении на его крик из чащи выскочило несколько бандитов. Если бы я раньше улизнул в чащу, то уже был бы у них в лапах. Казалось, со мной и случилась эта беда, не смотря на окружающую тишину. Я напоролся среди деревьев на бандитов.
Ещё этот привязанный мог быть сам бандит! Иначе почему разбойники держат пленника без присмотра? Его связали свои, чтобы подсматривать за мной! Кажется, я думал над праздным вопросом, не имеющим ничего общего с реальностью, но, ощущая своё голое тело на открытом месте, продолжил это делать: «Бандитам срочно потребовалось удрать, в том числе, и засаде на меня». Что могло послужить причиной?
«Их преследовали гвардейцы!». Почему гвардейцы не развязали пленного? Им было некогда. Они гнались за разбойниками. Я обрадовался: «У разбойников есть проблемы!».
Ситуация радикально менялась. Разбойники развели большой костёр, не стесняясь, но им пришлось смыться и бросить пленного... Что тогда делает подросток у костра? А он не вызывает подозрений. Бандиты рассчитывают вернуться, запутав погоню: у костра остались их вещи. Пленный специально привязан в сторонке с кляпом во рту. На него солдатам не просто наткнуться.
Сомнений не оставалось, что у связанного во рту кляп. А если солдаты наткнуться и вытащат кляп?! Связанный выдаст подростка. Поэтому ребёнок спрятался в камыши. Я выпрямил спину, чтобы подойти к пленнику. Следовало вытащить кляп у него изо рта, потом понять – жертва он или разбойник. Меня ещё одно сомнение одолело. Времени от начала погони прошло много. В каком состоянии вся эта круговерть? Может, бандиты возвращаются, направив солдат по ложному следу. Я подойду к дереву, а бандиты объявятся! Мне представилась гортанная перебранка и храп их коней. А солдаты, никого не догнав, другой дорогой вернулись в свою часть.
Я вообразил издевательский хохот всей банды за своей спиной... Они решили, что я – отставший солдат! Преодолевая налетевшую робость, я принудил себя шевельнуться в сторону дерева, но с первым же шагом остановился. Ведь разбойники удрали: пленник мог давно освободиться! Почему он не сделал? Из-под канатов легко вылезти...
Наконец, привязанный оценил обстановку, стал активно вертеть головой. Я мысленно его подбодрил: «Ну, же, бандиты убежали!». Человек опять бессильно замер. Его голова откинулась к стволу, как будто, от боли...
Я всё же усомнился, что ему больно. Разбойники связали его толстым канатом, который нельзя порвать, но не впивающимся в тело. Металлический трос ещё мог оцарапать своими рваными жгутиками, но не канат. Человек мог выбраться из-под верёвок и скрыться в чаще. А если канаты сильно придавили его к стволу? Я решил представить, как канаты придавливают к стволу, но всегда выходило, что они пружинят. Это был не металлический трос. Не было никакого сомнения, что это белоснежный, мягкий канат, а не стальной трос. Я всё-таки подозрительно глянул на идеально чистый канат: металл троса могли покрасить в белый цвет. Белоснежный канат мягко заворачивался на земле у ног связанного. Это была верёвка.
Поведение связанного объяснялось только неспособностью двигаться. Может, он обессилен пытками? «Его пытали!». Поэтому и выражение боли на лице. Пытки соответствовали и бессилию связанного, как нельзя лучше. Если его пытали, пленник знал что-то важное. Я присмотрелся к его голому телу. Следы пыток заметить не удалось. Связанный и на канатах не висел без сил. Он стоял на прямых ногах и имел кожу без кровоподтёков. Этот парень был в состоянии действовать. Я опять ненадолго заподозрил расставленную на себя ловушку. Может, боится уйти без одежды, ему холодно? В тёмной чаще с царапающих веток ещё падает холодная влага. Я почувствовал на себе голые руки и ноги, но при той же температуре они не мёрзли. Да и не стоило жизни царапанье ветками. К тому же, если он мёрз, правильней было сидеть у костра. Конечно, если он уверен в победе солдат.
Блеск костра, который долетал сюда, не мог греть, к тому же огонь надо было поддерживать. Иначе и блеска не останется; возможно, одежда брошена у костра. У него были все резоны вылезти из-под верёвок.. И выходило, что связанный безумен...
Голова голого не сильно болталась, но вполне безумно... Я посмотрел, как сильно и безумно вытаращены его глаза. Опять стало заметно, что парень держит голову прямо, глаза ясно блестят. Во взгляде светился интеллект...
Канаты вокруг тела были вовсе не натянуты, напоминали свисающие провода. Они совсем не прижимали туловище к дереву. Чтобы выбраться из-под них, не нужно было даже мышцы напрягать... Он мог вышагнуть из-под них, как боксёры вышагивают из ринга...
Действительно, в блеске разгоревшегося костра парень выскочил из-под канатов чуть ли не в боксёрских перчатках. Это был первый бандит, у него и лицо имело гримасу, как у чёрта...
Я постарался разозлиться. Притворяясь связанным, он провоцировал меня на какие-то действия...
Вид связанного уже вызывал у меня неприязнь. К тому же с ним предстояла схватка. Коварный бандит применял какую-то уловку, держа руки за спиной. В них могло быть оружие, но прижатое положение к дереву было не самым лучшим перед боем. Этим стоило воспользоваться. Мысль опять растеклась в предположениях. Может, его связали свои? Потому что он ещё более зловреден, чем все остальные?
Уязвимость связанного тоже могла быть ловушкой, но для кого весь этот театр? Я хотел оглянулся ещё раз на глухомань, но всё-таки не стал со связанного спускать глаз...
Лучше было принять ловушку на веру и убежать в рощу. Я смотаюсь, пока он будет вылазить из-под верёвок... Кто-то подбросил в этот момент опять хвороста в огонь. Взметнувшееся пламя заиграло на дереве... Между привязанным парнем и стволом было несколько метров. Пустые канаты висели на дереве... Пламенные языки поднялись ещё выше.
Вспышка должна была уже упасть, но белый отсвет только рос. Дерево побелело, даже окружающая тьма побелела. Кто-то развёл прямо пионерский костёр: ствол уже серел, как при свете утра, окружающее пространство тоже серело...
Свет пламени был ни при чём. Мои глаза подслеповато сощурились на серенький рассвет... Казалось, крона дерева передо мной будет огромной, но глаза спустились почти до земли: дерева не было, рощи за ним не было... Глаза глотали пустоту. Эту окружающую пустоту покрывал молочный утренний туман... Глаза остановились на залитой грязью земле. Линии канатов неприятно поразили меня. Они не исчезли вместе с деревом.
На чём они болтались?
Канаты не болтались, были натянуты, как струны, с трёх сторон от меня. Ринг выглядел натурально; четвертая сторона была у меня за спиной. Если пятиться задом, в какой-то момент она тоже должна была появиться передо мной... Я чего-то не понимал. Четвёртая сторона канатов, кажется, упиралась мне в спину, если пятиться, но ничего не стоило пролезть под канатами и оказаться за пределами ринга. Скорей всего, в темноте я и залез на него, почему-то, не задев канаты ни плечами, ни коленями, мне могло казаться, что это ветки деревьев. Я не помнил и касания веток, и пригибания спины под канатами, казалось, всё время стоял прямо, но пролезание было возможно. Сейчас моё изумление, казалось, важней, чего бы то ни было. Кто так быстро натянул канаты? Я ощутил сомнение в существовании ринга.
Нужно было похлопать по канатам. Если они не натянуты, верхний останется в руках. Чего доброго, повалятся и угловые стойки. Не буду, на всякий случай, облокачиваться на канаты. Я подошёл к ним с намерением похлопать, как боксёр. Оказалось, нет никакого смысла трогать их руками: ринг был настоящий. На натянутые канаты можно было облокотиться, даже лежать на них. Мои ноги бы отдыхали. Однако, готовые облокотиться локти не поднялись... Казалось, огромный глаз следит за моей спиной. Я, как будто, ощущал давящее внимание, но не могло быть никакого глаза. Я чувствовал себя неуютно, потому что моё право находиться здесь вызывало сомнения.
Я сделал вид, что не замечаю чужого внимания, решил пройтись по рингу, похлопать по канатам, как боксёр, уместно сутулясь, как боксёр, привычный к рингу. В угол надо было ещё перейти. Я возмутился на своё притворство и никуда не перешёл... В голову пришла мысль скромно пройтись по рингу, не хлопая по канатам. Прохаживаясь, можно было перебраться в угол, обманув самого себя. Я отважился на два коротеньких шажка и не дошёл до угла... Всё равно, стоя в рубашке, брюках и туфлях, мне не удавалось в углу выглядеть боксёром... После шажков наступил удачный момент невзначай оглянуться. Я оглянулся, но, как следовало ожидать, глаза не увидел.
Зато за непроглядной ватой тумана чувствовалось большое пустое пространство... «Где я нахожусь?». Это могла быть какая-то бескрайняя степь. Кажется, Казахстан по карте недалеко...Всё равно было не понятно, зачем я стою на ринге, кажется, прибыл участвовать в соревнованиях.
Проверяя своё внутреннее ощущение боксёра, я вспомнил, что давно не занимаюсь боксом. Когда участники соревнований появятся, эта путаница выяснится. Сейчас было ещё рано: даже организаторы не пришли. Вокруг только медленно плыл туман...
Мне вспомнился ринг под открытым небом в спортивном лагере. Видимо, организаторы натянули ринг с вечера и ушли. И теперь из-за раннего часа требовалось убить время: кто-то появится не раньше, чем через два или три часа. Я тоскливо занервничал... Каждая секунда ползла медленно. Но, не смотря на ранний час, один человек всё-таки появился. Он вышел из тумана, как из-за кулисы, казалось, туман был в нём самом. Я не мешал развиваться иллюзии, убивающей время... На появившемся была хорошо сохранившаяся шерстяная олимпийка: такие олимпийки в моём детстве были предметом зависти... Судя по возрасту, вышедший из тумана был тренер. Этот тренер, не проронивший ни слова, напомнил мне другого тренера в такой же олимпийке и тоже молчаливого. Я даже подумал, что вижу одного и того же, но лицо у появившегося было с другими чертами... на плече висело белое, полотенце. Он собирался быть секундантом. Я решил, что тренер с бескровным, почти в цвет тумана лицом будет не моим секундантом. Иначе бы мы разговаривали... Кажется, это был всё-таки спортивный лагерь, а не степь... Я оглянулся через плечо, чтобы увидеть сосны, к которым привязаны канаты ринга. Их, расположенные совсем близко, не мог скрыть туман, но сосен не было.
Вслед за тренером вообразился и первый участник, бледный, как тренер или как туман. Он стоял в углу ринга, как и положено. Секундант и участник могли принять меня за противника, не взирая на белую рубашку, брюки и туфли... Чего доброго, я бы стал извиняться перед ними за своё присутствие в ограждении канатов, если бы появление этих субъектов не происходило в моём воображении.
Появление противника в углу ринга походило на подготовку к бою, а моего секунданта где-то не было. Я оказался без формы, без перчаток и без представления, что здесь делаю... Брюки, рубашка и туфли не сковывали, но остроносая обувь была запрещена правилами соревнований. Тем временем, противник натягивал перчатки, не обращая внимания на мой вид, секундант был тоже сосредоточен. Наваждение стало слишком живым. Казалось, с ударом гонга соперник на меня нападёт.
Мне предстояло выступать, не смотря на всякое нарушение правил, и драться голыми руками. Глядя на эту пронизанную туманом картину, я не прервал фантазирование. Голые кулаки были преимуществом для меня. Что мне делать с идиотом, который непоколебимо натягивал перчатки?
Этот парень был по-деревенски плотен: грудь шире моей, но без рельефных мышц. Рост тоже выше. Пожалуй, его вес превышал мой на десяток килограмм. Это тоже было нарушением правил, но в его пользу. Мы начали боксировать. Прямые удары в голову этой деревенщины были тяжёлыми... Мои кулаки не достигали цели из-за встречных ударов его длинных рук. Я почувствовал раздражение. Никто не обсуждал со мной распределения преимуществ.
Передо мной встала задача выразить свой протест: нет секунданта, и я не был согласен с разницей в весе. Без секунданта, если получу нокаут, меня можно добить на ринге – и всё. Так как поединок происходил в воображении, я решил представить, что пробиваю защиту парня ударом в голову. После этого противнику следовало свалиться и не вставать. Мне бы хватило воображения удерживать его на полу. Конечно, честней было долго и нудно побеждать по очкам. Парень не уступал мне в физической силе, может, и превосходил... Мои короткие руки без перчаток были не преимуществом, и я просто оборвал картинку боя.
Противник и секундант исчезли. Я снова был один в молочном тумане. Может, мне стоило сойти с ринга? Чего доброго, и правда, меня примут за боксёра... Я мысленно вылез за канаты, сел на край деревянного помоста и свесил ноги. Помост был выше земли на целый метр, но мне, зачем-то, захотелось поставить ноги на неё. Казалось, ноги уйдут в пыль или ещё как-нибудь утонут... Я спустил только одну ногу, коснулся земли. Стопа поехала, как по маслу... Ночью шёл сильный дождь, землю заливала грязь. Чтобы спуститься с помоста, мне стоило выбрать более сухое место. Глаза побежали отыскивать такое место, но вокруг всё было ровно залито чёрной жижей. Место, где я сначала спустил ноги, оказалось самым сухим, в отдалении вообще стояли обширные, мелкие лужи. Я потрогал подошвой грязь. Она могла доходить до щиколоток. Нужно было снять обувь и закатать брюки. Я поморщился. Стягивающая, высохшая грязь представилась на ногах, и было неизвестно, где удастся их отмыть. Конечно, в Казахстане есть речки, это – не пустыня, но, как скоро, удастся дойти до первой из них? Будет ли на моём пути вообще речка? Кажется, брести по щиколотку в прохладной грязи было вполне сносно, если бы не опасность поранить ноги. Кровь польётся в грязь; как скоро она свернётся, смываемая грязной жижей, может, будет литься и литься...
Я решил не разуваться. Казалось, лучше испачкать обувь, чем поранить ноги.
Как и всё вокруг, дорога от ринга была ровно затоплена. Я решил по траве, торчащей из грязи, сориентироваться, где она? Там, где нет травы, – дорога... Глаза нигде не видели траву, торчащую из воды. Чтобы стебли по самые верхушки утонули, такого не бывает... Может, в Казахстане вообще отсутствует травяной покров?
Нет, Казахстан – не песчаная пустыня – только на карте жёлтый... К тому же, воды достаточно, даже пройти нельзя!.. Землю покрывали неглубокие лужи с осклизлыми буграми грязи. Если бугры выглядывали из луж, должны были и стебли выглядывать.
Я поднял на помост ногу со слегка испачканной подошвой, чтобы подумать об этом. Мне вообще нужно было подумать... Кажется, помост в этой степи был единственным чистым местом. Мне повезло на нём оказаться: можно было стоять, даже ходить, не пачкая обувь... Я тут же и почувствовал себя привязанным к помосту, мысленно раз-другой шагнул по нему, стараясь ставить ноги уверенно... Ещё могло найтись сухое место с того края помоста. Я собрался спустить ноги там и пройти не по грязи... Всё равно приходилось обходить большие лужи и тащиться по степи кругами, топая к горизонту, но не сидеть же вечно на помосте! Чтобы не чувствовать себя привязанным к нему, я представил, как скольжу по грязи на разъезжающихся ногах, держу путь к каким-то горам на горизонте. Кажется, на камнях грязь кончится... Она исчезнет даже раньше. Солнце взойдёт и выпьет лужи. Я буду подходить к горам ещё при солнышке примерно в пять часов вечера уже по сухой земле. К пяти вечера грязи давно не будет и следа. Я прикинул, как будет происходить высыхание. Казалось, через пару часов солнце встанет повыше, земля уже отвердеет. А пару часов можно было просидеть и на помосте...
В сыром тумане опять медленно закапали секунды... Медленно плыли и густые, туманные клочья, на их месте появлялись новые, такие же... Глядя на эти подлетающие клочья, мне почти не верилось, что через пару часов что-то радикально изменится с разливающейся грязью.
Я сказал себе: «Сначала туман рассеется». – Конца густым клочьям не предвиделось: грязь, казалось, начнёт сохнуть тоже очень нескоро. Через пару часов появятся и участники соревнований... встреча с ними показалась мне тягостной. Нужно было объяснять, что я здесь делаю. А я и сам не знал. Почему мне, собственно, кажется тягостно с ними разговаривать? Ведь, я ничего не украл: их ринг на месте... В моём воображении грязь стала ниже. Вода ещё заливала землю, но трава уже торчала из воды.
Дорога нашлась! Она была чуть выше насыпана, чем поросшие травой места. Я уходил по ней чуть раньше, чем появились участники соревнований. Грязь на дороге под ногами твердела на глазах. Солнце прямыми лучами в неё впивалось, но иногда я проваливался под слишком тонкую сухую корочку в скользкую глину... Я мысленно увеличил силу солнца. Подсыхающая грязь местами не выдерживали моего веса, кое-где ломалась, опять нога скользила, как по маслу... Я старался наступать в следы протектора..В одном месте такой след позволил пробежать на цыпочках довольно далеко, казалось, так можно просеменить и до самых гор, поддерживая равновесие в раздвинутой грязи, не смотря на шаткость. Я семенил, всё выше поднимаясь на носках... скоро стал забегать в белые клочья тумана, спустившиеся к дороге.
На самом деле, туман ещё не рассеялся... Казалось, лучше подольше посидеть на помосте. Я попал на него весьма удачно: стоило воспользоваться. Если устроиться на помосте за канатами на краешке, можно было даже ноги спустить. Это выглядело бы вполне скромно. Если кто-то придёт и спросит, что я здесь делаю, я скажу, что залез на помост, спасаясь от грязи.
Я сел на край помоста, спустил ноги и почувствовал скованность в согнутой спине... два часа провести в такой позе было бы несносно. Зачем жаться? Лучше стоять или ходить. Я решил по-хозяйски расхаживать по рингу: сесть, даже лечь на нём и растянуться. Мне ещё битый час быть одному. Перед мысленным взором разыгралась такая сцена: я лежу на спине. Кто-то прибрёл по грязи с закатанными брюками, смотрит на меня, разлёгшегося, я привстаю, ссылаюсь на грязь... Туман не редел, его густые клочья плыли по-прежнему... Всё- таки стояние, хождение и лежание было скучным делом. Ещё битый час сюда никто не придёт. Я ощутил тяжесть ожидания. За час можно было продвинуться далеко к горам, даже обходя лужи...
Я захотел закатать брюки и уйти: посмотрел, куда лучше спустить ноги. Земля везде была покрыта жидкой, блестящей грязью, либо обширными и тоже блестящими лужами... За пределами помоста мне становилось только хуже. Туман двигался густыми клочьями, улетал и снова прилетал. Если клочья редели, то совсем незаметно.
Скорей бы сюда кто-нибудь пришёл!.. Я уже готов был обрадоваться любой встрече. Почему мне мерещится, что ринг в голой степи?
Видимо, это казалось из-за тумана. Не зная, чем себя занять, я стал думать о местных жителях.
Почему я думаю, что близко нет деревни? Может, околица метрах в пятидесяти?! Я удивился, что есть такая возможность, приготовился увидеть в разрывах туманных клочьев конец какого-нибудь огорода, но не увидел... Тишина тоже не позволяла надеяться на близость деревни: ни лая собак, ни крика петухов... Я почувствовал удовольствие от своей проницательности, и моё внимание обратилось к доступным для восприятия данным. Как устроен этот ринг? В голой степи нет ни одного деревца. Возле жилья не за что было зацепиться. Ринг перенесли туда, где нашёлся зацеп: некая коряга торчала из земли... В моём воображении после натяжения ринга коряга закачалась, стала ползти со своего места. Пожалуй, это была не коряга, а крепко сидящий в земле пенёк под помостом... Чтобы найти обрубок дерева, организаторы всю степь исходили. Мне представилось пространство без ориентиров. Итак, организаторы нашли место, проделав колоссальный труд! Но устроить ринг тоже каторжный труд: к обрубку надо добавить несколько опор. Так Пётр Первый строил Петербург, вбивая сваи в жидкую грязь. Если организаторы вбили три опоры в землю, что им мешало вбить четвёртую? Можно было всё сделать возле жилья. Зачем пенёк искать в необъятной степи? Значит, вбитых опор не было. Какой-то хитрой системой верёвок натянули четыре угла ринга благодаря одному пеньку. На нём же и стоит помост. Как эти люди ухитрились натянуть углы с помощью одной опоры?
Я попробовал представить такую хитрую систему верёвок, которая натягивает углы ринга. Верёвки, мысленно обвязанные мной вокруг опоры под помостом, шли в разные стороны, но хитроумная конструкция всё равно получалась шаткой... Помост, стоя на одном пеньке, тоже терял то и дело равновесие... Тогда я допустил, что в голой степи организаторы нашли место с четырьмя пеньками, смогли точно сюда вернуться и притащить помост. Он, кстати, был из дерева.
Где взяли дерево в голой степи? Значит, материалы были завозные. Степь забурлила жизнью, имея связи с внешним миром... Что мешало им завезти опоры? Я опять задал себе каверзный вопрос: «А если всё на местном материале?». В голой степи, где не растёт ни деревца, нашли сразу четыре дерева и превратили в опоры. Нет, в лучшем случае, в голой степи нашли одно дерево. Остальные опоры приходилось делать самим...
Крепкие опоры, как естественная, были всё-таки вбиты в землю. Опять получалось, что организаторы могли устроить ринг у населённого пункта: «Если сделали три опоры, почему не сделать четвёртую?». Я представил населённый пункт за клочьями тумана, но тишина мешала в него поверить...
Мысль снова обратилась к доступному для восприятия рингу. Казалось, под помостом хитроумное натяжение верёвок вырвет колья: требовались сосны, к которым ринг привязывали в спортивном лагере. На опорах проще было установить помост... На моей памяти ринги вообще натягивались через железные крючья в полу вместо сосен, но чем помост – не пол? Этот ринг, в принципе, мог быть натянут за крючья в помосте. Всё, кажется, упиралось в устойчивость помоста... Я не стал искать глазами крючья в помосте..., задал себе другой вопрос. Как ринг оказывается устойчив на единственной опоре? Найденная в степи организаторами соревнований опора, была универсальной.
Не смотря на грязь, мне захотелось спрыгнуть на землю и посмотреть, как под помостом идут канаты, опутывающие единственную опору... Я мысленно спрыгнул, посмотрел, как верёвки натянуты, и также мысленно увидел под помостом множество деревянных столбов. Они, как сваи, были вбиты в землю.
Избыток дерева заставил меня оторопеть, и я вообще не стал спрыгивать в грязь... Не имело смысла смотреть на вполне реальное основание помоста. Зато возник вопрос: «Какая цель у этого множества забитых свай и устроенного на них помоста вместе с рингом?». Он сделан не для того, чтобы спасать меня от грязи; здесь проводятся районные или даже областные соревнования... в удалении от всех юрт и стойбищ, чтобы ни один из населённых пунктов не ревновал.
Нужно выяснить свою роль у организаторов... Скорей бы они пришли. Когда я начну расспрашивать, их удивлению не будет конца. Вместо какой-то помощи я привёз заботу всё себе объяснить... Может, меня ждали несколько дней. «Вот я и приехал!».
Бог бы с ней, с их проблемой, у меня самого – проблема! Чего доброго, организаторов ещё придётся искать. Они не знают, что я – здесь. Так, зачем меня ждали?! Я представил, как гонцы объезжают степь на конях, оповещая о моём прибытии... Так соревнования и к полудню не начнутся.
Сквозь поднятую наездниками пыль на небе золотилось уже вечернее красное солнышко. Участники соревнований живут в разбросанных далеко друг от друга юртах. Безусловно, уйдёт немало часов, пока они соберутся. За день гонцы всех объедут, а участники начнут только с утра завтрашнего дня тянуться, из отдалённых стойбищ приедут едва ли и завтра... В воображении прошла целая неделя, при этом моя роль могла быть не больше, чем у зрителя... Недоумение организаторов в связи с моими вопросами мне представилось ярко. Так что на меня самого напало смущение...
Какая-то путаница была с моей ролью. Следовало скрывать свою неосведомлённость всеми силами, кивать головой на слова организаторов, пробуя догадаться, какая у меня роль. Тем не менее, картина беседы с самым главным организатором была неотразимо тёплой, мирно залитой вечерним солнцем... Я вспомнил, что после красного солнышка, давно миновавшего зенит, мне уже следовало приближаться к горам... Главный организатор соревнований спросил в конце разговора, что я привёз?
Меня неожиданно осенило: «Правильно! Не советы же мне подавать! Со мной должно быть что-то!». – Я растерялся на секунду. Что-то важное я должен был привезти, без чего эти соревнования невозможны! Меня охватила тревога: «Ринг?». Вот он! «Перчатки?». Нет! Если есть ринг, то и перчатки есть. «Что же?!». Я представил себе кожаный, светло-коричневый саквояж, который должен быть со мной. Меня осенило: «Приз!». «В саквояже – приз! Для соревнований полагается приз! А мои руки пусты... Не имело смысла оглядываться: на ринге никакой саквояж не стоял. Он исчез в дороге! Я, наверное, забыл его в поезде!
Предположение о дороге было вполне резонным. Я сюда добрался не пешком, только по карте Казахстан близко. Мне представилось в солнечных красках, как я сижу на узеньком сиденье плацкартного вагона. Поезд шёл к Каспийскому морю, саквояж я засунул под сиденье: в руках он вообще не вспоминался... Я вышел на полустанке и забыл саквояж. Может, приз до сих пор едет под сиденьем... Лучше было не встречаться с организаторами соревнований. Среди зрителей затесаться. Под лучами закатного солнца посидеть на трибуне и незаметно покинуть стадион. Пусть думают, что я не приехал. А как быть с теми, кто дал приз? Организаторы с ними созвонятся. Домой тоже не возвращаться?!
Это решение показалось мне немного резким. К тому же, я не помнил, где взял саквояж, могло случиться, что и не дома. Кажется, я был в каком-то большом городе проездом, по карте город находился дальше Урала на запад. Я ехал не из дома, а оттуда. Мне даже припомнился перестук колёс, какой-то пьяный спутник болтал рядом... Сцену его болтовни тоже заливало закатное солнце. Приз стоял под сиденьем... Болтовня спутника отвлекала меня, я едва помнил о саквояже... Возможно, пьяница его и украл. Если он ехал со мной, его можно вычислить по билету. Какой был поезд? Я даже не помнил, где с него сошёл... И как заявлять: – украли или потерял?
Если это случилось в пути, значит, те, кто дал приз, ничего не знают. В этот город не возвращаться! Если буду проездом, из поезда не выходить! Я представил, как тихонько сижу в поезде, который стоит на шумном вокзале полчаса: «А домой можно вернуться?». Кажется, домой было можно.
Я почувствовал некоторое облегчение. В голове возник следующий недоумённый вопрос: «Почему люди доверили мне саквояж?». Кажется, я даже согласился сойти на станции и передать организаторам соревнований. Это была посылка с пассажиром. Наверное, не просто так согласился... терял время, покупал второй билет, чтобы ехать дальше. Но помнить ничего этого не помнил... Тёплое красное солнце делало картину с потерей кубка мирной. Можно было признаться в потере, хоть и, казалось, немного тягостно. Можно было и ни в чём не признаваться, а раствориться в пространстве. Я не хотел никого обманывать, просто так получилось. Неужели кубок такой важный?! Блестящая кастрюлька! Найдут другую, чтобы вручить победителю. Почему-то, мои чувства не удовлетворились картиной неважности приза. Кажется, что-то более значимое, чем жестяной кубок, пропало...
«Не возвращаться больше в тот город!», – повторил я себе. Название города крутилось в памяти, но в уме не всплывало. Я решил, что вспомню.
Никогда не возвращаться! Если еду в Москву через него, в поезде не сидеть, а лежать на верхней полке, чтобы меня не заметили в окне на вокзале. Кто доверил приз, будут думать, что я привёз, пока не свяжутся с местными, а пока свяжутся, меня в степи не будет и в помине...
Я увидел какой-то выход, но опять стало интересно узнать, что я потерял? Если обратиться к организаторам соревнований с наводящими вопросами, меня заподозрят. Кто-то подходит и задаёт вопросы: откуда гражданину известно? Кроме того, опять возникала проблема, как найти организаторов? Можно было подойти к репортёру в будке. Я мысленно залез в репортёрскую будку позади низеньких трибун, жидко заполненных зрителями. Закатное солнце пробивало будку насквозь.
Казалось, в вопросах, которые я задавал репортёру, ничего опасного, но и так действовать тоже не годилось. Нельзя было говорить с конкретным человеком... Можно среди публики потолкаться... Местные будут судачить, волноваться из-за какой-то пропажи... От этого безобидного и беззубого плана тоже веяло угрозой: местные жители знают друг друга, а среди них толкается какой-то приезжий... обратят внимание. Моё любопытство было вообще лишним... Просто дождусь солнышка и уйду, чтобы себя не выдать.
Мне представилось, что я так и сделал: иду далеко от ринга и помоста среди густого тумана...
Неожиданно туманный горизонт тускло блеснул. Кажется, солнышко стало подниматься. Туманные пласты выглядели твёрдыми без атмосферных колебаний, как будто, к ним примешивался порошок из алюминия... Я даже подумал, что вижу экран, который отделяет одну часть мира от другой. Это представление было, конечно, иллюзорным. Всего алюминия мира не хватило бы построить такой экран... Тем не менее, вдали блестел монументальный щит, уносящийся в небо и иногда резавший глаза. Горы, к которым я шёл, были в той половине мира. У меня возникла надежда, что лучи лягут иначе, туман перестанет непроницаемо блестеть...
Когда в разрыве тумана щит отразил луч солнца и сверкнул, надежда на обман зрения рассыпалась... Его поверхность ещё раз интенсивно сверкнула, как зеркало. Казалось, именно зеркало вместо дорогого алюминия есть реальная возможность изготовить такой щит... Я, правда, недолго радовался находке в своих мыслях. Посеребрённое стекло не могло надёжно отделять одну часть мира от другой и тоже дорого стоило. желающие попасть в другую часть земного шара обязательно бы нашлись и разбили зеркало. Алюминий хоть не ломается: щит мог быть только из металла... Туман перед гигантским щитом, тем временем, рассеивался и редел. Поверхность щита опять зеркально сверкнула... Кажется, солнечный зайчик, действительно, поймал кусочек зеркала. В этот запредельный щит могли бы быть вставлены какие угодно материалы, в том числе, и части зеркал...
Щит сильно сверкнул в подтверждение моей мысли..., и блеск, столь интенсивный, мог послать только гигантский зеркальный участок. Кажется, в щит были вставлены зеркальные полосы. Солнце сверкало на щите уже во многих местах. Площади зеркал стали преобладать над металлическими. У меня опять шевельнулось подозрение, что щит полностью зеркальный, а в тусклых местах, которые пока не блестели, зеркало просто было покрыто туманными клочьями... Щит опять сделался хрупким. Я вернулся к мысли, что в щите просто зеркальные участки, их даже становится больше к заоблачному верху. Там щит труднее разбить... Высоко запущенный камень всё равно мог долететь. Дело было и не в камнях. Самолёты летают на высоте.
Зеркальный щит всё же ломался в моём представлении. Люди могли и артиллерию подтащить, чтобы попасть в другую часть мира, будь он хоть из металла... Любой щит между половинами мира опять стал нереальным. Я даже заметил трещину, бегущую по нему чёрной полосой. Наверно, нашлись бы и другие...
Полоса оказалась прямой, как стрела. Это навело меня на мысль, что это не случайная трещина. На расстоянии от первой полосы я увидел полосу, параллельную ей, вместе они создавали прямоугольный зеркальный фрагмент. Наверное, фрагмент был искусственного происхождения и вставлен в щит вместо разбитого. Щит ломался: кто-то его ремонтировал...
Я заметил даже много таких заплат. Можно сказать, щит был из них, как лоскутное одеяло. Дальнейшее созерцание открыло мне, что линии заплат находятся на одном расстоянии друг от друга и тянутся от земли до неба. Это было что-то другое, а не заплаты. Кажется, щит был смонтирован из полос правильной формы. Глаза обнаружили, что вертикальные полосы пересекались горизонтальными. Можно было при желании подумать, что щит смонтирован из вертикальных и из горизонтальных полос. На самом деле, он был смонтирован из тех и других. У меня в голове что-то не складывалось... Как именно вертикальные полосы точно сочетаются с горизонтальными?
Наконец, меня осенило, что в щите всё правильно, потому что он состоит из прямоугольных фрагментов... При повреждении в каком-то месте, повреждался фрагмент: не нужно было менять весь щит. Фрагменты от земли до неба были здоровыми, но всё же не щит. Весь щит заменить было бы по-настоящему хлопотно...
Я как-то оказался к нему вплотную. Стена щита утягивалась в какие-то заросли. Я созерцал фрагмент в седом тумане. Когда мои руки раскинулись, измеряя его ширину, то дотянулись до швов: пальцы даже не пришлось выпрямлять... Я шагнул ко второму фрагменту, опять дотянулся до швов. Их ширина оказалась вполне человеческих размеров... Фрагменты щита от земли до неба были установлены друг на друга и выглядели сделанными, как под копирку: высота в три раза больше ширины.
Щит от земли до неба из соизмеримых с человеком фрагментов имел бы их миллионы и должен был выглядеть, как лоскутное одеяло, но, почему-то, сохранялось впечатление, что от земли до неба установлено только три фрагмента... Я запутался: у щита от земли до неба длина фрагмента должна была выглядеть, как бесконечная полоса, если их всего три друг на друге, а я стоял рядом и измерял ширину вытянутыми руками, и опять ширина и высота прямоугольных фрагментов казалась один к трём. Не было и впечатления, что щит составлен из тысяч тоненьких полосок... К тому же длинные зеркальные полосы являлись хрупкой вещью... на ширине основания из раскинутых человеческих рук под своей тяжестью они бы рассыпались... Я всё-таки приготовился воспринять бесконечную длину фрагмента и долго-долго поднимать глаза по полосе..., но неожиданно глаза наткнулись на границу зеркала, вплотную к которому я стоял... Длина и ширина фрагмента оказались опять примерно один к трём.
Моё сознание качалось... плохо удавалось считать фрагменты друг на друге, но опять максимум три фрагмента, стояло до неба... Значит, мои руки, раскинутые девять раз, достигали неба? Я был великаном? Моё тело только что выглядело соразмерным с зарослями. Если бы я был великаном, деревья росли бы у меня под ногами, как трава... Скорей всего, я, по-прежнему был далеко от щита, только воображал, что подошёл к нему.
Мне даже надоело представлять, как я добираюсь ногами от одного шва до другого, подойдя вплотную. Измерение ширины фрагмента раскинутыми руками могло осуществляться только издалека. Впрочем, до щита никакого расстояния не ощущалось. Казалось, я стою вплотную, и рука коснётся зеркала, если вытянется. Моя соразмерность с плоскостью фрагмента тоже ощущалась. Я созерцал фрагмент до самого верха, не запрокидывая голову...
Должно быть, этот зеркальный щит был несколько меньше, чем от земли до неба... Какой-то закоулок памяти шевельнулся: блеск зеркальной стены сверкнул в нём, сопровождаясь запахом чего-то не очень приятного... Казалось, воспоминание зеркальной стены из детства, но я мог по пальцам пересчитать места, которые знал в детстве: ни одно из них не имело зеркальной стены: ни дома, ни в школе. Тем не менее, место по памяти, как будто, имело низкий потолок и жёлтые стены с двух сторон от зеркальной.
На меня снова стал идти неприятный запах; пахло всё сильней и сильней... Я, наконец, узнал запах трико, воняющих в раздевалке секции по боксу. Именно боксёрский зал имел и одну зеркальную стену, и жёлтые по бокам! Я по памяти выглянул в узенькое оконце зала, которое вспомнил. Оконце выходило в глухой дворик без особых примет. Но, казалось, этот дворик, хоть и тоже глухой, но другой... Моё внимание вернулось в зал... Вплотную к зеркальной стене стоял ринг. Когда-то мы прыгали в нём в спаррингах сразу по несколько пар... Прозрачные мальчишеские пары в воображении исчезли. Спарринги уже кончились...
На ринге стоял сутулый, узкоплечий боксёр: на бёдрах у него болтались чёрные трусы, голубенькая домашняя майка окончательно выдавала новичка. Он вышел из угла, но не принимал стойки, противника ещё не было... В его углу секунданта тоже не было. Паренёк омерзительно напоминал козла отпущения. Правда, саржевые трусы всё-таки тускло блеснули.Хоть что-то на нём было сшито специально для соревнований...
Кроме саржевых трусов, ничего спортивного в боксёре не было, как и шансов на победу. Я представил, как он прыгает в реальном бою. В согнутых руках – ни силы, ни скорости... После пропущенного удара из носа у него обильно потекла кровь. Но всё для новичка складывалось исключительно удачно. Рефери позвал его из угла, чтобы поднять руку из-за неявки противника... Кто-то отвлёк рефери разговором, и добродушный дядька разговаривал долго. Паренёк стоял один-одинёшенек, упуская свой шанс. Противник мог внезапно появиться... Кто-то специально тянул время, отвлекал рефери. И старый, добрый судья вольно или невольно принимал участие... в заклании. Паренька, как козла отпущения, ждала какая-то убийственная система поражения, рядом не было даже секунданта... Мне представилось, что сейчас принесут ножи. Заклание было организовано в спортзале тайно, а не под куполом бывшей церкви, где обычно устраивались соревнования. Потому что это не соревнования... Заговорщики нарядились в спортивные костюмы. Сюда никого не пропускали. Кроме меня спасти парня было некому.
Зрителей, которые возмущённым криком могли бы прервать заклание, отсутствовали. Впрочем, ножи могли пустить кровь и зрителям... Их сила была ничтожной против организованной системы. В панике они начали бы ломиться из зала: кто-то выскочит... Я почувствовал страх и за свою жизнь... Зрителей не пустили, чтобы избежать большой крови, и не придавать делу огласки. А то будет множество обращений в милицию: люди потеряют своих близких. Как это возможно, чтобы организаторы не заметили меня? Я торчал у канатов у них на виду. Спортивный зал, вытянутый кишкой, был за моей спиной... Вопрос со зрителями тоже нужно было выяснить... Я не видел никого, потому что никто не мог разместиться у зеркальной стены, к которой ринг примыкал вплотную. Возможно, зрители были за мной.
Поворот головы не занял бы много времени, но и поворот был не нужен. Можно было глянуть в глубину зеркал, но я даже и этого не сделал... Фокус зрения остался наведён на боксёра в голубой майке. Этот парень мне не нравился, но зачем его резать именно на ринге? Кто организовали это заклание, были настоящие подлецы! Впрочем, заклание могло быть каким-нибудь условным, если есть зрители. Вопрос со зрителями стал главным.
Я захотел побольше зрителей, но опять не оглянулся, просто стал уверен, что по-другому быть не может. Почему я не слышу зрителей?
В этот момент за спиной шевельнулось множество народа... Зал, вытянутый кишкой, был набит зрителями... У меня опять возник соблазн оглянуться. Кажется, все зрители затаили дыхание, но заволнуются, когда начнётся бой... Я опять не оглянулся, только представил, что зал уставлен креслами. Зрители стояли в проходах у стен, из раздевалки задирали головы.
До меня вдруг донёсся шорох многотысячной толпы, но такая толпа не могла набиться в спортивный зал ни при каком условии... Я, наконец, оторвал глаза от ринга, мельком оглянулся. Вместо вытянутого зала с жёлтыми стенами за спиной у меня раскидывался иностранный дворец спорта. Во мраке огромного манежа до потолка поднимались трибуны со зрителями, которые были с важными лицами, как у бизнесменов. Как такую солидную публику привлёк тренировочный ринг спортивного общества? Как вообще этот ринг был доступен их вниманию? Где-то здесь повесили экран. Они смотрят кино... Я повернул голову к рингу, ища экран, но увидел устроенный по всем правилам больших соревнований ринг и центр манежа, залитый ярко-жёлтым электричеством. Моё положение рядом с канатами было, как у секунданта, но, почему-то, в белом углу.
Бой при таком скоплении народа был ответственным... Где моё полотенце секунданта? На мне не было и спортивного костюма: брюки, рубашка и туфли на ногах. Может, я – не секундант? – но почему стою у канатов. Мне стало не по себе. Нужно было сесть вместе со зрителями. В толпе было бы комфортней, но я не имел ни малейшего представления, где искать своё место. Кажется, билета у меня тоже не было... На самом деле, всегда кто-нибудь не пришёл. Я представил себя крадущимся в полутёмных секторах трибун и высматривающим себе место, но, казалось, привлеку внимание, если буду так себя вести. Какое поведение принято в таких случаях за границей? В зале не хватило мест, – так бывает... Может, моё законное место – у канатов?
Торча в кругу электрического света, я привлекал внимание, тем более. Служащие без церемоний могли поволочь меня в администрацию. Казалось, бой лучше всего переждать в зрительном зале. После окончания выйти на улицу вместе со всеми и оказаться за границей... Место на трибуне тоже могло обернуться скандалом с каким-то опоздавшим. Он бы лопотал по-своему, отвечая ему по-русски, я выдавал себя с головой...
Смотреть бой было бы тягостно и в зрительном зале; может, сразу выйти на улицу? Я повернул лицо в сторону трибун, надеясь увидеть разрывы, обозначающие свободные места, но разжижения голов не наблюдалось. Важные лица на трибунах шли до самого потолка без разрывов... Двери манежа теперь закрыты. Никого не впускают и не выпускают; значит, на улицу – не улизнуть. Я хотел убраться, хотя бы, в тень от канатов, но где при таком многолюдстве было спрятаться? Кажется, весь бой приходилось торчать у канатов... При этом я видел бы бой лучше всех. Лучше любого из зрителей, заплативших большие деньги за места... Кто-то оказал мне непрошенную услугу. Я подумал с тоской: «Пусть бы кто-нибудь другой смотрел бой у канатов», – но не ходить же по рядам и не предлагать важным лицам видеть бой с близкого расстояния в обмен на их место. Не конвертируемо было моё преимущественное положение у канатов... Тем более, эти бизнесмены не понимают по-русски... Если бы они и говорили по-русски, организовать обмен местами было довольно хлопотно. Правда. под предлогом поиска себе места, я мог двинуть отсюда и вообще покинуть зал. Но в пустом фойе опять привлекал внимание охраны... У меня возникло чувство привязанного к этим канатам.
Я припомнил хлипкого парня, которого приведут с тренировочного ринга. Неужели, эти бизнесмены собрались смотреть, как он боксирует? Чтобы это выглядело зрелищно, устраивали встречу с профессионалом, но всё равно я лично смотреть на это не собирался... Мои глаза опустились на сиреневый брезент ринга... В это время дворец дружно выдохнул.
По-видимому, появился профессионал. Я подавил желание поднять глаза. Безусловно, это был атлет: мне невольно представилось, как жёлтый электрический свет играет на его бицепсах. Синегубому пареньку, вряд ли, удастся даже далеко выйти из своего угла: противник сделает проигрыш синегубого очень зримым. Тут я заметил, что красный угол пуст.
Неужели, профессионалу достался синий угол? Красный угол, конечно, придавал противнику веса, но всё равно силы были слишком не равны. Профессионалу достаточно одного удара, чтобы закончить эту странную встречу. Я почувствовал недоумение. Количество зрителей стало не объяснимо. Бизнесменам, заплатив деньги, придётся только немного посидеть в деревянных креслах... Пустые хлопоты для тысяч важных лиц. Если бой закончится быстро, это не зрелищно... Кажется, у профи была трудная задача. Ему нужно организовать зрелище. Кажется, его удары в хлипкого парня будут ослаблены, чтобы дать тому попрыгать. Но любитель мог свалиться и от незначительного удара. И что за удовольствие для зрителей созерцать, как боксёры обмениваются незначительными ударами? Почему тогда набился полный дворец!? Может, любитель не будет получать ударов вообще, а его собственные кулаки будут снова и снова бить в воздух. Профи умеет уходить от ударов. Представляя, как щуплый мажет, я досадовал, как будто сам мажу.
Профи имел мастерство. Всё равно оставался вопрос: зрелищен ли бой? Кажется, организаторы сделали безукоризненный ринг, но допустили промах: несоответствие боксёров бросалось в глаза. Профи был выше ростом и шире в плечах, и, по крайней мере, раза в два тяжелее любителя...
Шоу не складывалось. Зрители будут возмущённо требовать деньги назад... Значит, организаторы должны были замаскировать профессионала... Надеть на него махровый халат, что ли? Во время боя халат придётся снять: бицепсы вылезут, как шило из мешка... Я украдкой глянул на какую уловку пустились организаторы, чтобы замаскировать профессионала. Мои глаза оторвались от пола в углу ковра... Рослый профессионал без всякого халата неподвижно стоял в синем углу. Я бросил мимолётом взгляд на его бицепсы. Профессионал был какой-то не разогретый: синяя кожа придавала ему вид замороженного цыплёнка, а мышцы, не напрягаясь, как будто, отсутствовали.
Как-то переосмыслив исчезновении мышц, моя фантазия нарисовала жирного тяжеловеса. Я представил, как он мотается по рингу, во время боя трясёт жиром. Его тяжкая грация производила некоторое впечатление...
Такой тяжеловес тоже мог пришибить щуплого противника весьма быстро... Вот, весь блестя от пота, он нанёс удар: худосочный вытянулся на полу, не шевелясь. Толстяк был вполне зрелищным. Маскировка в его исполнении тоже не работала.
Я оборвал своё представление. На ринге больше не было толстого тяжеловеса... Опять стоял худой, как кляча, замороженный профессионал. Казалось, несколько раз прозвучал гонг. Противники должны были сходиться, но боковым зрением я замечал пустоту в центре ринга... Может, моя фантазия не продвигалась, потому что ничего не получалось с маскировкой? Казалось, бицепсы профессионала вынуждено обозначатся, когда он примет стойку. Замирание в углу, не принимание стойки, не обозначение мышц, даже не разогревание перед боем – это была маскировка...
Почему-то, бой не начинался, не смотря на несколько ударов гонга... Следуя намерению не смотреть на ринг, я не знал: появился его противник в углу или нет. Моя мысль опять занялась профессионалом. Отсутствие у него бицепсов подтвердилось. Единственное бросалось в глаза – высокий рост. Этот профессионал был сутул и бледен: запавшие щёки подчёркивали худобу. Кажется, маскировка была идеальной. Я присмотрелся к его груди, ища мускулы под майкой, но майка обтягивала рёбра, даже расслабленные мышцы оставались бы видны. У него могли быть развиты мышцы спины. Боксёр, как специально, повернулся спиной и встал лицом в угол. На спине выделялись только лопатки. Этот профессионал удивлял меня всё больше и больше... Может, у него руки, как поршни, проходят защиту перчаток? Я глянул на массу рук... Синие руки были почти без мышц.
Сомнения не оставалось. Это был не тяжеловес. Впрочем, рост давал ему преимущество перед хлипким парнем, но, скорей всего, боксёр в синем углу был тоже любитель. Что это будет за бой?
Может, я перепутал? Синегубый выставлен против профессионала? Тогда картинка с парнем из спортзала теряла всякую связь с происходящим. Я всё-таки решил, что пацана из спортзала приведут, мысленно увидел, как длинный прыгает вокруг него челноком. Длинные ноги, такие же костлявые, как руки, были нелепо согнуты в коленях; трусы болтались, как пустые; – и солидные дяди собрались серьёзно глазеть на это через стёкла своих очков? Опять не сходились концы с концами. Зрителей в манеже было много. Не могли все оказаться идиотами.
Значит, они собрались с какой-то целью... Синегубый атлет всё ещё стоял в синем углу. Его соперник мог не явиться. Кажется, вместо этого боя, мог произойти нормальный... Дяди удовлетворённо разойдутся.
Казалось, я опять услышал удар гонга, потом услышал его ещё пару раз... Это было нелепо. Удары гонга шли друг за другом. Я решил оторвать глаза от пола, глянуть, что происходит на ринге; по привычке пропуская центр, стал видеть его углы. После нескольких попыток мне удалось глянуть прямо перед собой... В жёлтом электрическом круге у дальних канатов технично боксировали два молодых спортсмена. После очередного удара гонга, они не перестали прыгать. Видимо, прошло мало времени, и гонг, завершающий раунд, мне показался. Боксёры были видны, как в перевёрнутый бинокль. Я не мог понять: кто из них профессионал? В яркой спортивной экипировке оба выглядели зрелищно и профессионально, но, скорей всего, были из лёгкой весовой категории... Второй профессионал вызвал у меня, почему-то, безумное удивление... Казалось, этого не может быть! Я подумал, что в синей майке – любитель, но по движениям спортсмена заключить этого было никак нельзя. Красный был блестящ, но синий не уступал ему в техничности и скорости движений. И, кажется, оба были корейцы. Зрелище чуть меня не увлекло. Я выбрал болеть за синего, но какая-то тревога кусала сердце; кажется, несправедливость была стержнем этого мероприятия. Бой подсудят. Я не смог предвидеть: в чью пользу... Но мерзкое чувство разлилось во мне из-за предстоящей несправедливости. По какой-то причине мне нельзя было уйти от канатов, и следовало дождаться конца боя... Я спохватился, что увлёкся совершенством боксёров и долго смотрю на ринг. Можно было смотреть, получать удовольствие, но во мне проснулось противоречие. Организаторы соревнований, зачем-то, поставили меня у канатов, чтобы я смотрел...
Я с усилием опустил глаза. Брезентовый ковёр в ближнем углу имел три небольших, сизых пятна. Кто-то пытался их оттереть, но вылинявшие пятна были заметны. Я меланхолично подумал, что найти чистый ковёр для любых соревнований невозможно... Одно пятно было с чернильную кляксу, два других походили на точки. Я стал изучать их округлую форму, фиксируя внимание на полу в углу ринга. От фиксации на пятнах поднялась идиотская муть в голове... Проще было смотреть бой. Я и хотел посмотреть, но опять подумал, что поддаюсь организаторам соревнований. Место у канатов было самое лучшее. Они расставили хитрую ловушку на моё любопытство, зачем-то, организаторы соблазняли меня смотреть. Было унизительно поддаться соблазну... Мои глаза не отрывались от самого большого пятна. Я решил: если боксёры появятся в ближнем углу, будет глупо отворачиваться. Я и не собирался: нужно было просто не сопровождать их глазами. Если зрение не последует, когда они станут перемещаться, значит, я не смотрел. Как боксёры уйдут из угла, так и всё... Что-то замечать и смотреть не одно и то же. Сейчас боксёры были у дальних от меня канатов... Я твердил себе, что вижу только пятна. В крайнем случае, можно было оглянуться ещё раз на зрителей... Я вспомнил, что торчу перед ними, как и бойцы.
Опять встал вопрос, что я здесь делаю, где моё полотенце, если я – секундант? Полотенце можно было выбросить на ринг и остановить бой. Тогда внимание зала будет точно обращено на меня... Мои глаза всё острей смотрели на пятна в углу. Эти пятна стали в три раза больше и превратились в какие-то бугорки, а перед этим ковёр казался гладко натянут. Неровности появились не в виде складок, а в виде бугорков и только на месте пятен, темнели теперь очень отчётливо. Кому-то совсем не удалось их отереть. Кажется, неровности на натянутом ковре в виде бугорков могл с трудом, но существовать, а вот вероятность исключительного совпадения с грязными пятнами вызывала самое серьёзное сомнение.
На поверхности ковра бугорки вздувались, как волдыри, уже обрели фиолетовую сочность. Их изучение по-настоящему увлекло меня... Наконец, я понял, что смысл происходящего в бугорках... Случайность позволила мне сосредоточиться на них в углу ковра, а бой только отвлекал внимание. На всякий случай, я усомнился в своём везении: боксёры занимали разные положения, наносили удары: что-то могло случиться; почему смысл в мелких пятнах на ковре? На самом деле, неподвижные бугорки в углу ринга не имели решающее значение для происходящего... В этот момент большой бугорок шевельнулся, как мышка... Я не успел рассмотреть её мордочки, мышка снова замерла, показывая серую спинку.
Всяческое внимание сосредоточилось на запомнившихся мне деталях её движения. Я впился глазами в спинку мышки. Она почти оставалась на месте, и ничего больше не происходило... мелкие бугорки тоже сидели на месте. Я только заметил, что большой бугорок расплылся в размерах.
Может, это были не мышки, а что-то другое... Фиолетовый цвет бугорков не был серым, как у мышей. Он выглядел не принадлежащим живым существам... Это могла быть какая-то неизвестная мне живность... Глаза сосредоточились на бугорках поменьше, которые уже увеличились до первоначального размера большого пятна. Видимо, это расплывание и было способом их движения. Я не замечал движения, особенно, у маленьких бугорков, и, строго говоря, расплывание было лишь изменением... Ещё одно изменение состояло в том, что цвет пятен сконцентрировался до чёрного...
Самый большой бугорок притянул моё безраздельное внимание. Он заметно подрос над ковром, стал, как поганый гриб, и радужные полосы бежали по его поверхности... Бегают ли сами бугорки, как мышки? Я заострял взор, чтобы убедиться в их реальном перемещении по ковру, но в каком-то отвлечённом смысле только расплывание и было движением.
Цвет всего ковра из светло-зелёного стал сплошь сизым, как у пятен вначале. Мне пришлось наклонить голову, чтобы видеть бугорки на фоне более светлого воздуха. Кажется, мелкие горбики ещё сидели на месте, став пупырышками. А самое большое пятно раздулось до размеров поганки с фиолетовой шляпкой, но весь обзор затягивала никотиновая дымка. Из-за недостатка света острота зрения притуплялась, не позволяя определённо видеть движения пятен. Я наблюдал, как по овалу самой крупной поганки всё быстрее и быстрее бегут радужные полосы... Тонкая оболочка этой поганки неожиданно лопнула, из-под неё вырвался чёрный дымок, открылись чёрные внутренности под лопнувшей оболочкой... Я не верил глазам: отвратительная неряшливость была допущена организаторами соревнований на брезентовом ковре! Мои глаза поднялись в недоумении на окружающее пространство.
Сизого воздуха стало вокруг так много, что и дальние канаты ринга не различались, ряды зрителей не различались в синем никотине. Всё вокруг залил тоскливый фиолетовый цвет. В этой всеобщей сизости потонули и бугорки на ковре... Кажется, возбуждая в себе тягостное чувство к этому бою, я перестарался... Моё противодействие зрелищу привело к этим сумеркам.
Развивающийся процесс мрачности в мыслях из-за вечных пятен на коврах требовалось остановить, чтобы вернулся свет, кажется, надо было иметь к ним меньше горечи в мыслях. Я решил расслабиться, но кромешный мрак почти в ту же секунду залепил глаза. Страх овладел мной. Я отбросил расслабление, стал, наоборот, напрягаться... Наконец, тьму пересекла белая полоса. Кажется, это был дневной свет, но я не успел в нём остаться. Полоса пропала. Я с отчаянным оптимизмом стал ждать возвращения света. Моё ожидание увенчалось успехом: тьма ослабела, чёрные клочья мрака летели на более светлом фоне. Темень покинула окружающее пространство, но свет до конца не наступил.
Причина остановки его возвращения открылась мне в клубах литой фиолетовой тучи, осеняющей обозримую часть неба, внутри грандиозной тучи перемещались непроглядно чёрные пласты. Под большим давлением из них вырывались фиолетовые клубы. Туча задёргивала горизонт до самых уголков моих глаз... Другие тучи тоже двигались в доступном мне фрагменте неба, оставались мрачными и тугими, но только оттенки чёрно-фиолетовой тучи вызывали у меня внутреннее содрогание. Непроглядная слепота, что была в моих глазах, казалось, таится в ней и опять вливается в зрачки... Я однажды слышал, что длина горизонта составляет около сорока километров, но грандиозная туча в десятке километров от меня, казалось, тянется на все шестьдесят...
Я глядел на монументальную тучу, не поднимая глаз, находясь в относительно чистом участке неба на одной высоте с ней. По меркам неба она была от меня относительно недалеко. Протяжённость «чистого участка» не имела мест, хотя бы, не очень густой облачности, и массы тёмно-синих, тяжёлых туч появлялись на месте улетевших. Казалось, им некуда разлетаться.
В небе было тесно и мало места, но я сам не был в облачности, иначе туман туч залепил бы мне всякий обзор. Отсутствие земли под ногами у меня, наконец, вызвало озабоченность. Страх лететь камнем вниз пока не возник... Судя по расстоянию до монументальной тучи, чёрные и фиолетовые пласты в ней двигались, как курьерские поезда, даже ещё быстрей. Они летели, как самолёты. Что мешало им разлетаться в относительно чистом пространстве передо мной? Я испытующе глянул на плотные, подвижные пласты и понял, что ничто не мешает... Они могли выстреливать в мою сторону своей тьмой, но не выстреливали... Может, передо мной мираж?
Я немного оторопел от запредельной для себя фантазии миража. Казалось, если бы я воображал возможную мощь тучи, масштаб был бы меньше... Туча не являлась галлюцинацией. Просто вокруг меня случайно был чистый участок неба. Скоро он исчезнет: облачности быстро меняются... По чистому месту передо мной, действительно, проплыла маленькая тучка, мешая видеть. Потом белёсое облачко вошло в чистый коридор и срезало своим боком значительный угол обзора слева. Белый туман облака подлетел, и справа... Грандиозной тучу недолго осталось видеть. Но случайно коридор до её живописных клубов был ещё длинным. Я представил, как туманная прохлада затянет его, и сырость до меня доберётся, как молочная пелена скроет коридор, коснётся моих ресниц...
Казалось, ничего не видеть с открытыми глазами раздражительно. Лучше было закрыть их самому... Глаза остались открыты. Я ещё видел через узкий коридор живописную тучу, а, когда он исчезал в туманном молоке, мне ничего не оставалось, кроме печали... Видимая часть тяжкой тучи быстро менялась. Фиолетовые клубы сделались намного крупней, приблизились. Я и сам хотел полететь им навстречу, спасая зрение хотя бы их фиолетовыми красками, а то белый туман его стирал.
Вата белого облака надвинулась сбоку, готовясь залепить лицо. Стены чистого коридора в нескольких местах уже сломались... Напоследок я глянул на кашу серых туч, несбыточно мечтая, чтобы промелькнул кусочек голубого неба. Рой этих серых туч был ниже меня... там могла промелькнуть только земля. В это время белый клок тумана налетел сзади со скоростью самолёта. Оборачиваться не было смысла, чтобы фиксировать подлёт белого облака. Я потянул глаза к формам, хотя бы, серых туч, пока какие-то формы были мне доступны. Почему-то, голубой лоскут, как будто, неба открылся ниже меня... Не было сомнения: это не была по-особому окрашенная тучка. Я видел небо. Сверка с чувством равновесия показала, что я не перевёрнут спиной к земле в облачности. Земля находилась там, где голубел кусочек неба. К земле же вели и висящие в воздухе ноги. Всё было ужасно странно... Я видел под ногами лоскут голубого неба, как будто, позлащённый солнцем.
Может быть, это море, но цвет лоскута под ногами был именно небесно-голубой. Это мог быть оттенок тучи, похожей на чистое небо. Просто ничему больше не оставалось быть...
Каким-то образом, среди двигающихся туч небесно-голубой лоскут держался. Я заворожено следил за кусочком тучи, которая казалась не только голубой, но и расслабляюще солнечной... Тем временем, облака проникали в чистый коридор уже с обеих сторон. Он стал совсем призрачным, и вот-вот голубой платочек должен был скрыться... Будь он хоть часть тучи, его стоило изучить! Я, наконец, полетел вперёд, нарушив неподвижность. Густой туман обдал справа холодом, задёргивая коридор, но мимо белой стены удалось пронестись. Через секунду облачный клок опять накрыл слева. Потеряв зрительный ориентир, я решил лететь, не меняя курса. Стратегия сработала: чистое пространство коридора снова появилось... Путь преградила опять туманная стена, во второй раз она тянулась намного дольше. Я уже решил, что заблудился, но туман оборвался.
Голубой платок стал больше в несколько раз... Сомнений не осталось, что яркое солнце разбрасывает причудливые светотени на толще последнего облака. На толще этого облака, образующего коридор в чистое небо, горел иконостас из сотен фиолетовых, синих, розовых, перламутровых солнечных оттенков. Он завораживал, останавливал против воли. на монументальный облачный бок хотелось смотреть и смотреть, забыв о времени, не отрываясь. Коридор вёл в голубую лазурь, но белый туман ещё мог наброситься на меня сзади, затянуть не только иконостас, но и обширный лаз в небо; забывать о времени было нельзя... От лаза в небо меня отделяли уже секунды полёта. Я подавил своё восхищение перед цветными оттенками тучи, полетел мимо, не поворачивая шеи и прикрыв глаза, чтобы напоследок не замереть... Соблазн полюбоваться в коротеньком коридоре стеной светотеней был непреодолим, и я мог незаметно для себя остановиться перед шедевром природы. Меня бы догнала молочная слепота... Развернувшись, я сделал вираж и полетел в обширный лаз, жмурясь от тёплого солнечного света и счастья, не имеющего образа. Глаза сузились до щёлочек, чтобы не видеть полыхания красок пронзительно красивого иконостаса. Мне казалось, что солнечная лазурь как-то коварно исчезнет, если я поверну шею к этой цветной стене. Моя голова так и не повернулась. Глаза совсем закрылись. В широкий лаз можно было влететь и, не глядя...
Наконец, солнечное блистание со всех сторон облепило голову... Когда мои глаза сами собой открылись, множество лучей пронзало лазурь сверху, снизу и со всех сторон... Вокруг от меня не было ни облачка. Денёк обещал быть хорошим, но воздух не ещё прогрелся... За спиной солнышко только поднялось над линией горизонта. Под ногами синева мне показалась более густой. Прохладно было, кажется, из-за высоты. Может, на такой приличной высоте летали и самолёты? Я решил, что находиться так высоко нет смысла. Можно было ухнуть вниз..., но я полетел, снижаясь плавно. Вертикальный спуск был опасен, если ноги вдруг встретят землю. Синева волновалась подо мной, как море. Я расценил морскую воду, как страховку от встречи с землёй, решил, что можно ухнуть. Когда через секунду я остановился, на синеве различились волны. Видимо, незаметно для себя я очень сильно снизился. Мои глаза остро вглядывались вниз. Плюхнуться в океан без надежды доплыть до какой-то земли, было ненамного лучше, чем удариться о неё ногами... Я искал какую-то землю, чтобы плавно приземлиться и летел вперёд. Прямо по курсу синева имела более густой оттенок, но волны даже выше поднимались. Я посмотрел, где начинается впечатление бушующих волн, и заметил, что высокие волны выглядят твёрдыми и неподвижными. Подо мной волнующаяся синева была чем-то другим. Мои глаза вернулись к вздымающимся впереди волнам. Мне опять удалось убедиться в их неподвижности, а прямо подо мной обнаружить прежнее волнение. Получалось, в одном месте море волновалось, а в другом – нет. Я стал искать границу этих двух состояний и заметил ломаную белую полосу. Кажется, волны там накатывали на берег. Это был прибой. Значит, неподвижность была сушей. Мне не грозило утонуть в море, если вдруг я начну падать. Высокие «волны» впереди в синей дымке являлись каменными горами. Я мог уже доплыть до берега, если вдруг немедленно начну падать...
Бодрости прибавилось, но, кажется, полоса прибоя состояла из ломаного льда. Мне расхотелось падать в воду. Впрочем, линия берега, покрытая тонкой полоской льда, уже медленно проплыла подо мной, и возможность упасть в ледяную воду миновала. После полоски прибоя или льда берег круто поднимался, но высота полёта позволяла мне пройти с запасом над невысокими горами... Я решил сесть на одну из горок позже, а пока воспользоваться способностью лететь. Может, это был дикий остров посреди океана? Жить на необитаемом острове мне не хотелось. Может, это был и не остров, а, например, дикий континент – Африка или Южная Америка. Что толку спускаться на склон горы, потом топать, поднимаясь и спускаясь по горкам, которые только покрыты лесом? Нужно было найти более ровное место для приземления. Ещё лучше было увидеть какой-нибудь населённый пункт... Я просто не сомневался, что замечу населённый пункт с высоты, если это континент. Мне даже представился ажиотаж местных жителей, когда я спущусь с неба. Чего доброго, этот ажиотаж мог быть не контролируемый. Лучше было сесть где-нибудь в сторонке. Я представил, что иду по пыльной дороге километров десять по духоте среди высоких кактусов, и решил сократить путь до трёх километров между посадкой и населённым пунктом... В этом случае человеческая фигура спускалась с голубого неба практически на глазах местных жителей. Если я потом появлялся в городке, ко мне возникало нестерпимое любопытство, как к чужаку, и оно могло быть религиозным или агрессивным... Мне представились аборигены в сомбреро, которые рванули к месту приземления и встретили меня на дороге. Сомнений у них было бы ещё меньше.
Впрочем, моя неспособность говорить на местном наречии, если я оставался инкогнито, приводила к тем же затруднениям. Меня или не понимали или, наоборот, не интересовались, а, спустившись с неба, я эту трудность преодолевал автоматически. Действительно, как объяснить неграмотным крестьянам, что я хочу узнать в их деревне? Спуск с неба был отличной презентацией. Правда, меня предавали в руки местных властей.
Как доказать в этой стране, что я сам собой ничего не представляю? Пожалуй, мне вообще следовало избегать населённых пунктов. Пока подо мной никаких признаков жилья не было. Коричневая гористая местность расстилалась, пересекаемая зелёными полосами... Я допустил, что это могут быть лесные полосы. Кажется, можно было по растительности определить, на каком я континенте. Меня стало любопытно: а вдруг это Африка? Если способность лететь кончится, приземление в центре огромного континента было верной смертью... Лучше было пока лететь. В десятке километров по курсу поднималась цепь более высоких гор. Карабкаться по крутым склонам и спускаться, было тоже хлопотно. По крайней мере, стоило перетянуть горную цепь... При сохранении высоты, она проходила под ногами. Перелетая цепь, я увидел близко от себя каменную вершину, как будто, специально с большим голым камнем, чтобы встать на него. Скала, на которой он лежал, со всех сторон отвесно падала вниз. Я видел в подробностях беловатый камень, чувствовал желание встать на него, но, как было потом спускаться? Медленно облетая скалу, я глотал слюни, но так и не соблазнился встать на камень, чтобы не оказаться в ловушке. Кажется, мой полёт стал медленнее, если удалось рассмотреть камень в подробностях, видимо, способность лететь постепенно иссякала... Я заметил, что тяжело дышу, хоть и не чувствую усталости. Конечно, садиться нужно было не на вершину, а где-нибудь пониже. Я практически уже перетянул цепь, начался её пологий склон...
Моё снижение началось в обширную зелёную полосу. Скорость не ощущалась, но кости должны были заболеть и зубы заныть при столкновении с землёй. Приблизившаяся зелень не мелькала в глазах, я видел кроны отдельных деревьев... значит, скорость была не чрезмерной. Меня изумило, что сверху кроны деревьев похожи на клёны. Это ещё больше побуждало сесть и рассмотреть растительность. Как назло, подходящего места не было. Везде что-то росло. В итоге, моё терпение лопнуло! Я выбрал щель в зелени и вертикально упал вниз, в глазах пронеслись зелёные фрагменты. Мои бутсы ударились в какой-то земляной бугор, сильно дрогнувший. Когда ноги в него врезались, длинная искра вылетела из глаз. Голова закружилась почти до потери сознания, но мне здорово повезло: инерция удара прошла сквозь пятки в землю, загудевшую от удара, но каким-то чудом моё равновесие сохранилось. Я даже на колени не свалился, не закувыркался с откоса, ломая кусты, а встал, как вкопанный, даже не требовалось себя привести в порядок.
Наконец, я осмотрелся. Вокруг преобладал светло-коричневый цвет... Лианы, покрытые корой, свешивались с деревьев, и из-за этого казалось, что вокруг одни стволы. Сохлая трава была под деревьями. Весна ещё не началась... Так как вокруг я не замечал зелени, то я поискал зелёные иголки на деревьях, которые придавали длинным полосам леса зелёный цвет сверху, но вечно зелёных иголок тоже не было... Вместо них кое-где висели крупные резные листья. Я бы опять подумал, что вижу листья клёна, если бы не их величина, а толщина стволов была точно, как у клёнов. Это бы были клёны, если бы не преувеличенные тропические листья. Кажется, передо мной росли экзотические деревья, и, действительно, с них свисали лианы. По сути, лианы и придавали лесу тропический вид: их было много. Не смотря на лианы, под кронами, сверху казавшимися сплошной зеленью, оставалось просторно. Я мог идти или даже бежать в любую сторону без задержки... эти джунгли были ещё и светлыми. Пожалуй, дикую экзотику стоило отбросить;. Может, пройдя дальше, я и мог встретить что-нибудь экзотическое...
Тут же прямо на моих глазах вертикально вытянутую ветку украсили большие, красные цветы размером с георгины. Они распустились, как будто, на ветке молодого клёна, разумеется, не являвшегося клёном, и крепились прямо к коре. Я подумал, что для больших цветов требуется тепло и влага... На побережье относительно недалеко отсюда лежала белая ледяная корка. Цветы появились слишком рано. Луч солнца в это время коснулся моей кожи, горячий, как в мае... Это были тропики. Тепло объясняло появление цветов, влаги в тропиках было достаточно. В просторах неба над этим местом было морозно, но горная цепь препятствовала проникновению холода внутрь континента, да и солнце было горячей у земли, чем в высоте, где летают самолёты. Так или иначе, весна внутри континента уже наступила. Цветы об этом свидетельствовали. Я хотел посмотреть, как цветут соседние деревья, но глаза, прикованные к красным, большим лепесткам, так и не оторвались от первого цветка... Своей устремлённостью вверх ветка с цветами напомнила мне ветку, росшую в палисаднике возле Пятого, но раньше я ничего не слышал о деревьях с цветами. Яблони были не в счёт. Почему не в счёт, я не сообразил, но почувствовал, что не в счёт... Кажется, дерево с большими красными цветами было не для плодов, появляющихся после цветов на яблонях. Ещё, кажется, на дереве не могли расти декоративные цветы. Сама возможность такого дерева вообще вызывала у меня сомнения. Тем не менее, перед глазами на ветке росли декоративные цветы... Под некоторыми из них даже болтались бордовые ягоды, похожие на вишни... Ягоды развивались обычно после цветов, а не вместе с ними. Ещё не вязались относительно мелкие вишни и большие цветы, а всё вместе не вязалось с кленовой веткой...
Ветер, тем временем, обрывал лепестки и качал вишни... Казалось, ещё немного и от цветов ничего не останется. Под солнцем, казалось, уже висели одни сладкие плоды, блестя спелыми боками. Я осторожно проглотил слюни. Может, эти ягоды ядовитые? Казалось, деревце хорошее: цветы на нём были только что отличные. Я осмотрел ветку в надежде увидеть сучковатость яблони, но это была настоящая кленовая ветка. В лучшем случае, на ней могли расти серёжки.
Казалось, у молодого деревца из одной ветки и серёжек не могло быть. Как на нём созрели красные, сочные ягоды? Ещё больший беспорядок был с этими ягодами, чем с цветами. Они развились не из цветов, если висели с ними одновременно. Цветы и ягоды не были связаны. Вообще, некий обман зрения происходил с ягодами. Я хотел навести на них фокус внимания получше их рассмотреть. Ягоды на длинных корешках, как у вишен, тем временем, сделались не красными, а жёлтыми, стали пропадать, как и цветы... Я даже заметил, что один бок у жёлтой ягодки уже отсутствует. Легко повернувшись ко мне ветром, он оказался пустым... Ягоды уже сгнили, были несъедобны... Я пожалел, что вовремя их не попробовал... От ветерка вишни теперь вертелись быстро и долго, как серёжки на клёне... Я представил, как они провисели на дереве целый год... Прошлогодние серёжки были не съедобны ни в каком виде... Я задумался. В течение моего длительного взгляда распустились цветы, потом созрели ягоды и даже сгнили. Как такое могло быть?
Порыв ветра опять крутнул ягодку. Она повернулась и превратилась в картонную полоску. Мне всё стало ясно: это был макет, но как макет изменил цвет с красного на жёлтый? Ничья рука с кисточкой к нему не прикасалась. Я всё время смотрел прямо, не отводя глаза... Значит, некий механизм внутри макетов существовал, позволяя им желтеть. Мне никак не представлялся такой механизм... Может, блик солнца делал их бордовыми, а жёлтыми они были всегда? Это объяснение выглядело правдоподобно. Я только что отчётливо видел настоящие, спелые ягоды. Теперь их на ветке не было ни одной. Ягоды пропали, цветы облетели... На меня потянуло зимней стужей, которая то ли начиналась, то ли ещё не закончилась...
Какое-то воспоминание, связанное с зимой, появилось. Я видел зиму в огороде, куда однажды нас привёл Валерка. Он таинственно не договаривал, когда вёл нас, потом хозяйски открыл чужую калитку... Во дворе была толпа пацанов, молча таращивших на нас глаза, но речь шла не о драке... Валерка миролюбиво юлил между всеми... Мать пацана вышла и приветливо всех пригласила заходить даже в дом, если что-то нужно... Кто-то пошёл попить воды. Хозяин двора шнырял из толпы в огород, из огорода в толпу и говорил, что всё почти готово. Что именно готово, как будто, все знали... Мне запало в память, что мы ходили на улицу и возвращались в ограду. Валерка, зачем-то, рысил по заснеженному огороду. То ли снежная крепость была в нём, то ли большие снежки лежали на сплошном сугробе... Сейчас я опять видел из переулка этот огород, заваленный сугробом, только осевшим. В переулке тоже лежал длиннющий сугроб, отсыревший из-за оттепели...
Этот сугроб вдруг поменял свой цвет на фиолетовый. Весна была в разгаре. Я подумал, что вижу голую землю, а не сугроб: солнце за считанные секунды растопило сугроб. Не веря, что это возможно, я смотрел на землю, где только что лежал сугроб, но прямой взгляд позволял видеть и белый снег.
Правда, фиолетовый цвет тоже остался в поле зрения. Пешеходные части переулка, засыпанные снегом, перечёркивали две фиолетовых полосы... Стоя почти на перекрёстке, я перевёл глаза с переулка на улицу. Вроде бы, всё на ней соответствовало реальности, но электрические столбы пропадали за фиолетовыми полосами... Я видел столбы, если крутил головой, но фиолетовые полосы ложились тогда на линии домов.
Кажется, эти полосы были у меня в глазах... Я обратил внимание, что на пустой улице нет ни человека во всю её немалую длину, хотел по этому поводу встревожиться, но в чувствах сохранился покой... Скоро мне вообще расхотелось смотреть вдоль улицы.
Глаза видели переулок только на пару метров вперёд. Это позволяло контролировать обстановку, а вдали поле зрения заполнил серенький свет. Отсутствие чего бы то ни было, доставляло ещё более глубокий покой... Мир превратился в два метра чистой дорожки; можно было не следить и за ними. Я знал, что на улице пусто, и рядом никого нет... хотелось закрыть глаза. Чтобы избежать суеты с опусканием на них век, я решил напустить дыма в оставшееся пространство. Голова наполнилась сиреневой однотонностью. Я притворился перед самим собой, что перестаю ориентироваться в оставшихся двух метрах дорожки. Верх поплыл вперёд, низ становился задом, а зад ушёл вбок.
Один глаз у меня имел более высокое давление: из него тускло торчал кончик сознания, прочие части были черны, втянуты в череп и даже не отражали серенький свет... Казалось, я умираю. Серёжки на дереве, росшем у самой дороги, много лет отравляемые выхлопными газами, крутились холодным ветром...
Пыльные серёжки были совсем несъедобны. Но, кажется, сейчас я смотрел на молодую вертикальную ветку клёна через дорогу, на которой целыми днями грохотали грузовики. Клён и серёжки совпадали. Всё было в порядке. Правда, на молодой ветке не могло быть старых серёжек... Я постарался забыть про пыльные серёжки через дорогу... Мой взор обратился к молодой ветке за палисадником, розовеющей в лучах майского солнышка... Казалось, у пыльного дерева со старыми жёлтыми серёжками поздняя осень переходила в зиму, а всего лишь через дорогу была весна в разгаре... Я решил смотреть на тёплую картинку, не оборачиваясь к картинке с холодным ветром... На вытянутой ветке были большие зелёные листья. Кажется, и цветы ещё не облетели. Правда, большие листья могли померещиться цветами, когда быстро крутились на ветру, окрашенные розовыми бликами солнца... Наконец, взору открылись светло-зелёные, большие листья, с которых ещё слазил последний закатный блик. Я решил сравнить размер листьев с размером веток, чтобы ещё раз убедиться, что они большие, но, к удивлению, на ветке не оказалось ни одного большого листа. Там были светло-зелёные, клейкие листочки, почти прозрачные от молодости и едва распустившиеся. Глаза смотрели на них с очень близкого расстояния, поэтому они казались большими... Мне пришло на ум проинспектировать размер листьев на соседних деревьях. Я повертел головой, опять увидел листочки нормального размера, соизмеримые с ветками. Глядя на них, можно было подумать, что разгар лета: они были тёмно-зелёные.
Передо мной вообще было много тёмно-зелёного цвета. В палисаднике не росло большого дерева, листья на вертикальной ветке тоже можно было пересчитать по пальцам... Я ощутил свою шею скрученной к воротам дома. По памяти глаза искали рядом с ними тёмно-зелёные кусты малины, лезшие через забор. Но зелень без просветов могла быть самими воротами или травой под забором. Правда, десяток метров улицы трава не могла покрыть, в лучшем случае, полосу рядом с забором... Вместо дома и ворот в моих глазах возник голубенький небесный просвет. Дом рядом с палисадником снесли и устроили лужайку на манер английского газона. Я смотрел на травинки газона, но не различал ни одной... Наконец, зелень оформилась в тёмно-зелёный ларёк на перекрёстке через дорогу. Я понял, что незаметно для себя перешёл её, стою вплотную к зелёному боку ларька. Как и положено, бок был горячий от солнца, и такое путешествие было возможно. Переход дороги выпал из памяти. Озабоченность по этому поводу подавляла жара от киоска...
Беспокойство, скорее, вызывало выпадение из памяти более значимых отрезков времени... Казалось, снежинки совсем недавно кружились в воздухе, я смотрел на сугробы, а теперь март, апрель и май почти пролетели... Весна давно вступила в свои права и переходила в лето. Из памяти выпал и ледок на лужах, и капель в солнечные дни... Уже лето начиналось, а я лишь помнил, что весна пришла...
Действительно, ещё как будто вчера лежали сугробы, по ним бежали метельные полосы... А, на самом деле, солнце по-летнему обжигало кожу. Я смирился с последним месяцем весны, но опять вспомнил, что ещё не видел травы; вместо неё был передо мной тёмно-зелёный киоск... Когда мои глаза опустились, чтобы увидеть траву возле слепящего бока ларька, там, как и положено, была вытоптанная земля. Не могли здесь вылезти травинки... Где-то возле забора можно было траву заметить, если оглянуться. Я не стал оглядываться на старые ворота за ларьком, тоже сияющие на солнце, хотя трава, наверняка, там росла, захотел увидеть её в щели между ларьком и стеной магазина. Если лето надвигалось, трава в густой тени вылезла. Я не помнил: плотно ли забрана досками щель..., но как-то оказался перед фасадом ларька, стоящего в чёрной тени, как и во всякое солнечное утро. Глаза сфокусировались между ларьком и стеной магазина. Щель была плотно забрана досками.
Я вспомнил, что трава пробивается между ветхих досок крыльца ларька: травинки доказывали бы и существование травы. Дотошность ко мне привязалась. Квадрат травы понадобилось увидеть, а для этого ларёк надо было снова обойти... Меня осенило, что можно бросить взгляд в знакомый палисадник через дорогу, просто повернув голову, возле штакетника была бы видна трава... Внезапно мутная сонная скука мной овладела концентрировать внимание и двигать головой..., но глаза уже сами собой успели посмотреть на палисадник. Как на зло, жухлая прошлогодняя трава забивала промежутки штакетин: не было видно зелёных стебельков. Было не миновать идти через дорогу, но, переходя её, можно было опять свернуть голову и посмотреть на светло-зелёные ворота... В итоге я остался стоять на месте.
Можно было посмотреть себе под ноги на пробивающуюся между досок крыльца траву, но голова была уже повернута в сторону палисадника. Поворачивать снова и опускать глаза не хотелось...
Казалось, меня преследуют какие-то пустые хлопоты.
Глаза снова сфокусировались на сочном цвете ларька через дорогу. Я, оказывается, не переходил дорогу, а стоял у палисадника... Моё внимание устремилось на тёмную зелень ларька, блестящую на солнце насыщенней, чем любая трава... Эту зелень не нужно было искать.
Голубое небо над ларьком было тоже насыщенным без обычного белёсого оттенка. Скалолазы рассказывали про такое небо на Кавказе... Я испуганно обвёл глазами дальние крыши улицы, ища горы на горизонте. Сизых вершин не оказалось. Это было место моего детства. Ни одно белёсое облачко не бросало с неба тень на мою кожу. Побеленные бордюры оттеняли черную землю: прочие сочные краски добавляли тепла этому дню, горячее солнце веяло сверху, ветерок полностью отсутствовал. Казалось, я никогда не соскучусь стоять на месте и ощущать такое тепло, кожа готова бесконечно впитывать удовольствие от него... Сочно-голубое небо раскидывалось надо мной во все стороны.
Я с грустью подумал, что настанет вечер, солнце сядет, но быстро бросил грустить. Мной овладели беззаботность и покой. Можно было и не стоять на месте, а, например, пойти домой. Я неспешно обвёл глазами солнечный мир. Пожалуй, стоило пойти в любую другую сторону...
Разноцветные крыши под тёплыми лучами солнца ласкали взор своей свежей выкрашенностью. Я уже шёл по параллельной улице и чувствовал удовольствие от разноцветности крыш, готов был неторопливо шагать, как угодно долго... Правда, если я хотел дойти до старого базара, мне нужно было делать повороты, а не идти всё время прямо, ничего не думая. Такой цели не было: до базара требовалось слишком много шагов. Сочность голубого неба над разноцветными крышами и ярко-жёлтое солнце доставляли прямое наслаждение. Не нужен мне был базар. Я делал шаги, впитывая в себя удовольствие от окружающего мира, но, казалось, траурная полоса то и дело перечеркивает разноцветные крыши и мгновенно исчезает... В фиолетовый цвет могла быть покрашена какая-нибудь крыша, но сразу все крыши не имели фиолетовой полосы, казалось, пробегающей сразу и по всему небу.
Грозовой полосы не было на безоблачном небе. ВУверху было чисто и солнечно; куда бы я не направлял взгляд, не было никакой полосы, но мне показалось, что грозовые тучи вот-вот сдвинутся. Я высматривал признаки приближающейся грозы, но сочно-голубое небо без малейшего облачка раскидывалось над крышами. Сомнение в солнце всё-таки возникло. Казалось, фиолетовая полоса присутствует даже на нём.
Это вообще не могло быть! Крыши под солнцем тоже разноцветно и сочно блестели, в воздухе не носилось и никакого предчувствия грозы... Я решил, что сомнения в погоде надуманны. В какой-то момент чёрная полоса из угла в угол перечеркнула красочный мир и исчезла. Уверенности не возникло, что я, действительно, видел её. Но сомнение в красочном мире только укрепилось... Моя нога удержалась от следующего шага по улице. Опять показалось, что будет гроза: уходить далеко от дома расхотелось.
Черная полоса опять мелькнула в глазах, но яркий мир не прервался: сочность красок не имела и следа блёклости. Я серьёзно задумался. Было бессмысленно искать траурную полосу, перечёркивающую небо вместе с солнцем. Я её и не искал. Яркость крыш была безупречной. Небо было без единого облачка. Казалось, дело и не в облачке, а... Как только я ушёл в мысли, и внимание к внешнему миру ослабло, в глазах мелькнула тьма... Я распахнул глаза шире, вернувшись на перекрёсток с ларьком незаметно для себя.
День был тёплый, даже жаркий. Я чего-то не понимал. Как будто, надвигалась гроза с молниями и фиолетовой тьмой... Но на горизонте не было облаков, голубое небо сияло, солнце сверкало, окружающие предметы блестели..
Над куполом церкви вдали опять мелькнула чёрно-фиолетовая полоса. Я вознамерился пойти и поискать её возле церкви, но туда топать было три квартала. Казалось, моё топанье окажется пустыми хлопотами. Можно было поискать непроницаемую тьму и поближе. Сквозь яркие краски дня эта тьма просвечивала. Даже сквозь солнце просвечивала... Моё внимание опять ушло в мысли. Фиолетовая полоса мелькнула несколько раз, таясь за солнечным днём, как за нарисованной картинкой. Эту картинку требовалось содрать с глаз. Я ощутил нелепость такого намерения: день доставлял удовольствие, солнце из сочной, голубой выси согревало кожу совершенно реально. Этот мир был настоящий...
Природа чёрной полосы осталась непонятной, но убеждённость в реальности мира только укрепилась. После ощущения полосы на улице делалось холодней, в воздухе чувствовалась гроза, а, на самом деле, было всё наоборот... Казалось, фиолетовая тьма сгустилась и прячется в виде кляксы за зелёным ларьком. Я решил посмотреть на эту кляксу... и оказался за ларьком. Пятно под сверкающим солнцем представилось мне плоскостью, ни на что не похожей. Клякса высасывала из меня энергию, казалось, выходом в иное измерение... Если бы красочны мир заметил плоскую фиолетовую кляксу, он проткнулся бы ею, как воздушный шарик. Место за ларьком нужно было обнести, хотя бы, забором...
Вообще пойти за киоск было легкомысленно с моей стороны. Пока пространство вокруг кляксы выглядело трёхмерным, но подходить близко мне, пожалуй, не стоило. Я остался у светло-зелёных, облупленных ворот и фиксировал кляксу косвенным зрением, чтобы не привлечь с её стороны возможного внимания... Опять фиолетовая полоса мелькнула через дорогу и унеслась в небо до пределов видимости. Мои ноги только что стояли там, где она мелькнула, когда я смотрел на церковь... Мне показалось это каким-то издевательством. За считанный миг полоса могла унестись к горизонту, и идти целый квартал в её поисках точно не стоило... Я до предела напряг глаза. Казалось, фиолетовая полоса возникает при ослаблении внимания к миру не случайно: скоро в зрачках появился зуд, я моргнул. Тотчас тьма мелькнула и пропала. Это совпадение побудило меня заподозрить связь тьмы и моргания. Я моргнул сознательно. Картинка мира на мгновение пропала и взлетела из тьмы. Это было настолько просто, что я иронически улыбнулся. Наконец-то, солнечный мир стал совершенно реален... Я ещё раз моргнул, правда, не стал долго держать глаза закрытыми, чтобы снова не открыть их в кромешную тьму. Мир снова взлетел из радужно-фиолетовой тьмы. Я обводил его глазами не без удовольствия...
После нескольких морганий мне удалось заметить фиолетовую полоску на голубом небе, которая таилась в уголках моего сознания и при старательно распахнутых глазах. Думая об этом, я отвлёкся от красочного мира, а, когда внимание к нему вернулось, чёрная полоска с ярких красок уже не исчезла. Как тонкая, короткая чёрточка, она была возле самого лица; казалось, даже ближе. Мой мозг обрабатывал красочный мир и эту чёрную полоску... Она находилась ближе, чем кожа на лице, но всё равно отстояла от мозга.
Между кожей и мозгом были только глазные яблоки. Кажется, на зрачке была соринка, не ощущаемая глазом. Она висела на ресницах... На этой висюльке, проскальзывающей по почерневшим воротам, я сфокусировался, стараясь её замечать. Если бы полоска находилась внутри мозга, я бы её вообще не видел... Глаза перешли на зелёный ларёк. Я с изумлением осознал, что стою перед ним, а только что созерцал почерневшие ворота гораздо дальше по улице... Память не хранила намерения делать шаги. Как я оказался перед ним? Я снова мысленно переместился в тыл зелёного киоска, чтобы вспомнить, как уходил. Светло-зелёные ворота опять были перед газами, но я, как будто, оказался перед ними, перелетев по воздуху... На самом деле, мне нужно было стремглав броситься вперёд, обогнуть два угла киоска и резко затормозить. В памяти не было никаких сложноорганизованных, резких движений; я не тряхнул ни одним мускулом в теле, не затратил времени на перемещение, преодолел метров тридцать быстрее, чем, если бы шевелил ногами... Я представил себе попытку бежать, чтобы снова оказаться перед ларьком, бег получился почти на месте. Когда я выбился из сил, то оказался перед ним, видимо, потому что уже стоял...
Проблема перемещения отвлекла мои мысли от чёрного волоска в глазу. Я решил, что подумаю о перемещении позже, вернул внимание к своему зрению. Волосок по-прежнему созерцался мной вместе с красочным миром. Как только я скашивал глаза, и его овальная линия оказывалась передо мной, и краски мира, оттеняясь им, больше радовали зрачок. Я контролировал ситуацию. Волосок уже превратился в фиолетово-траурный полумесяц. По нему бежали радужные брызги, отбрасываемые близкорасположенным красочным миром... Я подумал про солнечный свет, который пробивается сквозь тёмный полумесяц. Как бы это ни происходило, глаза насыщались красками мира более интенсивно, впитывали их более жадно и насыщенно в присутствии полоски... В какой-то момент мне показалось, что я вижу не одну, а две полоски. Возможно, в моих глазах двоилось.
Этот вопрос невозможно было оставить без расследования... Я закрыл один глаз, посмотрел, что получится. Полоска, что лежала на крыше дома с частью неба, исчезла; та, что была на дороге и зелени дерева, осталась. Мысль про соринку приходилось отбросить. Одинаковые соринки не могли висеть на ресницах сразу в двух глазах... Всё-таки полосок осталось две и с одним закрытым глазом. Я решил, что он открылся, сосредоточился и почувствовал, что он закрыт...
Эти полоски имели различие, невозможное при двоении, полумесяцы были обращены в разные стороны, овалы отличались, как верхний и нижний. Я здорово запутался, объясняя себе различие полосок, но, кажется, оно воспроизводило какую-то анатомическую симметрию. Их сходство с линией век заставило меня задуматься... Я вызывал тьму в глазах, когда моргал. Она, мгновенно развиваясь, становилась сплошной. Кажется, полоски век в неё и превращались. Я также сообразил, что полоски век опускаются, наезжая на красочный мир...
Напоминание себе о тьме наполнило меня прежней меланхолией... Красочный мир с траурной каймой показался непрочным. Кажется, моя печаль группировалась на яркой картинке мира... Совпадение траурных площадок с формой век продолжало представляться мне возможным, но могло быть и случайным.
Как мои зрачки замечают веки, если находятся вместе с ними на одном овале глаза? Я представил, как мир преломляется в хрусталике, сигналы идут в мозг, отражаясь на сетчатке..., и меня осенило, что я вижу не зрачком, а глазным дном. Я видел и веки глазным дном. Они достаточно далеко от него. Кажется, хрусталик на поверхности глаза при таком способе видеть был не при делах. Действительно, мой взгляд сильно задирался вверх. Глаза под лоб закатывались и не двигались... Предметы сами проплывали перед ними.
Этот новый способ зрения доставлял некоторое неудобство. Я видел крыши, голубое небо, но шторы век следовали за моим вниманием... Может, я всю жизнь смотрел так и не осознавал? Новый способ видеть ничем не отличался от обычного, но скрывал половину мира... Я смотрел на крышу магазина, видел её часть вместе с небом без всяких ограничений. Но другая часть крыши была за чёрной шторой с той частью голубого неба, что над ней. Зрение приходилось наводить, чтобы посмотреть, что там происходит. Тем временем, невидимая часть, опять убегая за штору, могла выделывать там коленца.
Я вернул убежавшую часть крыши в поле зрения. Она не прыгала и не кривлялась, спокойно лежала на месте... Я распахнул глаза, чтобы площадь штор сократилась, но она не сократилась. Глаза прищурились, чтобы узнать, воздействую ли я вообще на площадь штор. Веки стали опускаться... Глаза почти закрылись, но красочный мир не потух. Я видел сквозь ресницы так же хорошо. Кажется, солнечный свет ещё пробивался ко мне сквозь тонкую кожу век и должен был окраситься в розовый, но видимый мир не окрасился... Чёрные шторы тоже никак не изменили своего размера.
Для чистоты эксперимента я мысленно совсем закрыл глаза: цветной мир под веками опять не изменился. Мне осталось произвести эксперимент до конца и, действительно, закрыть глаза..., но я решил, что всё равно буду видеть.
Сейчас чёрные шторы нависали сверху, но не препятствовали видеть голубое небо ввысь, а сокращали боковой обзор. Я принялся изучать верхние веки. Они как-то непонятно мешали видеть. Я задумался, почему не вижу нижние? Конечно, на нижних веках было труднее сфокусироваться, строго говоря, их не существовало, но, кажется, моё рассуждение было с позиции внешнего вида глаз, а с точки зрения глазного дна нижние веки также существовали, как верхние. Я решил, что кожа, натянутая на глазное яблоко снизу, даже больше верхней... Но так развернуть глаза, чтобы видеть нижние веки, мне сразу не удалось. Когда внимание преодолело какой-то барьер, чёрные полосы предстали и внизу. Они, действительно, были обширней. Я на них просто никогда не обращал внимания. Я с усилием перевёл взгляд с овалов внизу на чёрные овалы вверху и скоро стал видеть те и другие.
Насмотревшись на чёрные полосы, я снова выглянул в мир. Мне просто потребовалось перевести внимание на разноцветные краски... Из-за штор отдельные предметы появлялись перед одним глазом, потом перед другим. Невидимая половинка предмета за шторами могла выделывать коленца. Но, скорей всего, вела себя, как обычно; проблема состояла в другом. Половина предмета выпадала из памяти, выпадая из поля зрения... Мне нужно было напрягаться, восстанавливать в уме, например, трубу на крыше дома...
Новый способ видеть, оказался в целом утомительным. Раньше сквозь щёлочки прищуренных глаз, даже сквозь ресницы, я видел лучше, чем сейчас. Предметы наблюдались без затруднений сквозь волоски ресниц позлащённые солнцем... Кажется, если бы я смотрел на них исподлобья, мне мешали бы веки; но раньше мне никогда не мешали веки... Неудобство существовало по непонятной причине. Верхние веки и сейчас мне не мешали. Я видел огромный кусок пустого неба, никак к этому не стремясь... Мой обзор был ограничен, скорее, по вертикали. Часть крыши уходила за шторы. Я поглядел на чёрные овалы, лежащие на красочном мире, и вдруг сообразил, что веки нависают по бокам глазных яблок, а не сверху и снизу. Когда они успели перевернуться?
Кажется, чёрные шторы вели себя нормально... не кувыркались в глазах. Может, я опустил голову на плечо как-то незаметно? Моя голова удобно себя чувствовала, лежала без напряжения. Может, у меня резиновая шея? Этого не могло быть. Может, не голова, а туловище изогнулось вбок? Тогда я стоял в таком странном положении, что прохожие должны были обступить меня, хоть здесь и мало народу ходило. Я пугливо вскинул глаза: никого рядом со мной, действительно, не было. Значит, тело не гнулось вбок. Может, я и, правда, голову опустил на плечо? Голова легко качнулась на шее. Скорей всего, она была в вертикальном положении.
Я почувствовал себя в логической ловушке. Шторы век были на лице у переносицы...
Мне совсем невероятное захотелось представить. Я нафантазировал в глазах полную тьму, которая частично извращается в картинку солнечного мира. По своей воле она сейчас наползала на иллюзорный дневной свет... Представление полной тьмы в глазах и только иллюзии солнечного света заставило меня содрогнуться. Спокойней считать было траурные шторы веками, которые видятся мне сбоку. Быть слишком требовательным к своему анализу не приходилось. По субъективной причине, веки перевернулись, а внешний мир, как и положено. Мои глаза распахнулись шире: субъективность была пустым звуком... Мне была видна церковь, закрывавшаяся вертикальной шторой. После перерыва она возвращалась во второй глаз. Но, если я видел глазным дном, то мог замечать и темноту переносицы. Я ещё подумал и о темноте со стороны висков, которую тоже должен видеть. Действительно, обзор обрамлялся тьмой с четырёх сторон. Голова не наклонялась на плечо, глаза порознь видели окружающий мир.
Я решил, что теперь буду видеть так всегда, и решил потренироваться... Голова повернулась, взгляд двинулся вдоль линии домов, заборов и ворот... Мои глаза фиксировали обыденную обстановку, лишённую событий. К новому способу смотреть, дарившему неудобство и одновременно покой, нужно было попривыкнуть. Старый способ смотреть кончился. Солнечный мир бежал рядом со мной, доставляя удовольствие. Видеть красочный мир глазным дном было приятно. Его окружённость тьмой со всех сторон и непрочность даже являлись стимулом для более пронзительного чувства...
Моя субъективность была частичной, может, и исправимой. Просвет в мир был широк: голова в него пролазила. Если высунуться наружу, казалось, не будет никаких ограничений обзора... Зазор, через который можно высунуть голову, мне представился между свежих досок забора, обносившего котлован на проезжей части за зелёным киоском. Я мог бы видеть без помех между досок. Голова проходила даже с зазором... Я стал было двигать затылок вперёд, но в последний момент сообразил, что высовываю голову из себя самого. Всякие образные сравнения с забором стоило отбросить: я вылазил из самого себя. Я замер... Ещё, казалось, меня остановил страх увидеть мир без шор: ощутился стыд перед таким страхом. Голова набычилась... Я толкнул её в лаз. Над затылком лопнуло что-то, тревожно зазвенело, но я понял, что вылезу. Голова осторожненько толкнулась вперёд ещё раз: страшновато было лезть из себя.
Я решил осмотреться: тело опять осторожно замерло.... Забор из досок перегораживал проезжую часть улицы. В широкую щель выходили оба мои глаза, и зрение беспрепятственно бежало вдоль улицы..., но внимание всё время возвращалось к доскам. Я видел их сразу обоими глазами, и широкая щель была ужасно неудобной. Казалось, сами доски притягивают внимание, занозят мой взгляд... Жёлтые, длиннющие занозины новеньких досок располагались, как будто, в глазах, и через широкую щель непрерывно ощущалось ограничение обзора. Если бы щель была пошире на сантиметр!
Мне было известно, что в самую узкую щель можно видеть в любую даль без помех... Я вспомнил, как видел в узкие щёлки в заборах, в которые входило ползрачка, в дырку от гвоздя было комфортней смотреть. Казалось, я сидел в малине у Михаила Васильевича. В заборе, почерневшем от дождей, било солнце в дырки от гвоздей... Мне захотелось приложить глаз к одной из них, но невпопад вспомнились занозы... Кажется, забор в малине был давно без них, но прикасаться щекой к доскам всё равно не хотелось... Я вспомнил, что смотрю в широкий просвет новенького забора на Никитинской... Просвет забора можно было сузить до щели, осторожно приложить к нему щёку, не всадив занозу, проверить, каким будет обзор... Показалось, что я всё-таки в огороде Михаила Васильевича, смотрю на забор, но, почему-то, старый забор оказался из занозистых, свежих досок. Я совершенно не помнил переделки, по памяти продолжал считать его старым... Может, это был забор не в проезд, а на улицу? Забор на улицу был из свежих, крепких досок, занозистых. Возле него тоже росла малина. Правда, она всегда находилась в тени забора или дома, и вкуса почти не имела. Мне на жаре щекотал ноздри спелый запах самой вкусной малины, что росла у старого забора. Малина возле забора на улицу так не пахла...
Следовало прогнать одно из впечатлений. Я захотел, чтобы впечатление о новом заборе исчезло, а спелый запах малины остался... Свежесть жёлтых досок под солнцем так и не удалось прогнать. Чтобы не занозить щёку, я осторожно приложил глаз к дырке от гвоздя и, увидел, как на ладони, Никитинскую улицу в длину. Она была видна в щель забора у Михаила Васильевича! Мой взгляд ни в коем случае не падал бы на неё, если бы я смотрел в щель любого его забора. Может, я смотрел от чахлых кустиков малины, которые росли в нашем огороде? Из нашего огорода тоже не была видна Никитинская. Я стоял в тылу зелёного ларька: за затылком тянулась Никитинская и перед глазами тянулась Никитинская. В этом не было никаких сомнений: зелёный ларёк даже размыто виднелся сбоку. Прямо передо мной был строительный котлован, обнесённый наспех новым забором: этот забор перегородил дорогу, нарушив проезд на улице. Грузовики утыкались в тупик. Я вспомнил, как сижу в кабине на коленях у отца, и мы здесь повернули...
Занозы на досках утыкались в глаза. Меня опять стала терзать досада. Через широкий просвет, куда почти оба глаза умещалось, было видно хуже, чем через обычную щель. Почему доски, стоящие почти вплотную, раньше не мешали мне смотреть?
Я сообразил, что тогда припадал к щели глазом. Мои ладони осторожно легли на занозы, лицо приблизилось к просвету. Ладони на досках лежали, чтобы контролировать движение головы вперёд, случайно не высунуться из себя... Нос почти вылез наружу. Сияющие под солнцем доски остались в поле зрения и притягивали внимание. Я замечал их боковым зрением, как помехи для обзора.
Между мной и просветом сохранялось какое-то расстояние... Мои глаза не могли потерять доски из виду. Что-то здесь было не так. Если узкие щели не ограничивали дальний обзор, тем более, этого не могли делать широкие... Кажется, придвижение лица к забору произошло в воображении. Мои ладони только мысленно легли на доски, а до забора было ещё метров пять. Я сделал несколько неверных шагов на ватных ногах. Наконец, пахучие доски оказались у лица. Я подумал наложить ладони, как только что мысленно делал, но тогда уж решил одну доску и вырвать. Это бы увеличило просвет. Страх заноз в ладонях я подавил. Но сколотившие забор строители могли быть рядом и отрицательно отнестись к моим действиям, может быть, даже резко отрицательною... Я отложил выламывание доски, чтобы осмотреться. Доски выглядели прибитыми наспех. Оторвать их ничего не стоило... Я по-прежнему чувствовал соблазн оторвать доску, но колебался прикасаться к ним ладонями... На самом деле, в отрывании доски и не было нужды: в спешке строители одну пропустили.
Против такого просвета помещалось всё лицо, а, если я делал шаг в сторону, то переходил к просвету в несколько досок. В такую дыру можно было самому вышагнуть, перенеся ногу через нижнюю перекладину между столбами. Кажется, тогда я оказывался за пределами себя... От такой перспективы меня передёрнуло. Была возможность без помех смотреть в щели, стоя ближе к доскам, никуда не вышагивая и не переходя... Кажется, строители не закончили делать забор, оставили в нём дыры, чтобы самим лазить туда-сюда. Значит, строители были где-то рядом. Меня охватило беспокойство, что они скоро забьют просвет.
Я осторожно положил ладони на доски, чтобы контролировать сближение головы с просветом, выпрямил для надёжности локти. Если вслед за вниманием голова незаметно потянется, прямые локти не позволяли ей случайно высунуться за пределы забора. Может, я опомнюсь, когда локти начнут сгибаться и напрягутся? Доски никуда не делись из поля зрения.
Одну из них я решил всё-таки выломать. Представилось, что это получилось легко. Как будто, просвет расширился, но доски всё равно остались по сторонам глаз. Я тронул следующую доску, что слева, чтобы выломать... она качалась на одном гвозде. Доски справа тоже были еле прибиты. Я посмотрел снова на доски слева. Их можно было сметать в охапку. Забор был сильно не достроен. У меня вообще возникло впечатление, что на два гвоздя прибиты только доски, на которых лежат мои ладони: остальные болтались на гвозде и то не до конца забитом... Я не оторвал доску и не щагнул к больому просвету: лицо осторожно приблизилось к дыре...
Колючие занозы стали притягивать всё внимание. Я хотел приблизиться ещё, но мог незаметно двинуть лицо за доски, особенно, высовывающийся нос меня беспокоил. Не смотря на опасность заноз, ладони надавили на них, чтобы не высунуться ненароком за линию... Я опять видел забор с расстояния в несколько метров, теперь на него смотрел, стоя в тылу зелёного киоска... Забор перегораживал проезжую часть. Масса пропущенных досок была в нём. Не могло быть преград видеть сквозь забор. Мне вообще показалось, что вкопаны только новенькие столбы, прибиты горизонтальные перекладины и какие-то редкие доски. Поднявшийся ветер раскачивал эти доски, как маятники. Казалось, и столбы сейчас повалятся...
Можно было пройти вдоль забора, выбрать более широкий просвет, отойти и издалека смотреть через него на Никитинскую... Мой взгляд мысленно устремился вдоль улицы, чтобы увидеть её без помех, но опять внимание зафиксировалось на прибитых досках... Мне удавалось урывками переключать его вдаль. я стоял у самого забора и нервничал. Всё-таки стоило выломать одну доску. Моя рука ненадолго вылезла бы за линию забора. Это было, кажется, не опасно, если я сам оставался за ним... Ладони легонько подавили на доски. Доски не поддались. Я смирился. Возня с забором и выглядывание из-за него уже вызывали у меня апатию. Мои веки отяжелели... Я вспомнил, что веки – чёрные шторы. Кажется, они медленно ползли друг к другу, могли сомкнуться... Это возбудило моё беспокойство. Площадки век, действительно, стали обширней. Отдалённые предметы пропадали из поля зрения, надолго закрываясь ими. Я уже не видел церковь в трёх кварталах от себя, но, если она оказывалась в белом просвете, то целиком умещалась в нём. Мне захотелось загрустить, что чёрные шторы увеличились в два раза... Кажется, цветной мир навсегда закрывался от меня. Но краски по-прежнему интенсивно радовали глаз, и грусти не было.
Мне пришло на ум приподнять чёрную штору руками. Это оттягивало исчезновение цветного мира, заодно увеличило обзор...
К сожалению, верхняя штора не реагировала ни на толчки, ни на тягу вверх. Мне пришлось остановиться, чтобы передохнуть...
Веки продолжали медленно опускаться. Я мысленно сам закрыл глаза. Кажется, окружающие предметы во всех подробностях хранились в памяти: я продолжал видеть окружающее точно таким же. Может, в опускании век не было никакой опасности? Вероятно, я буду видеть и под ними... Пока они опускаются, ещё была надежда что-то придумать. Может и, правда, когда веки сомкнуться, под ними будет красочный мир, шторы только исчезнут вместе с неудобством.
Я захотел, не дожидаясь полного опускания чёрных штор, закрыть глаза. А, если под закрытыми веками траурные полосы не исчезнут, будут дальше развиваться? Они закроют мир ещё раз, потом третий... Мне стало не по себе. Где я окажусь, если окончательная потеря красочного мира рано или поздно произойдёт? Я отогнал мысль, что краски исчезнут вместе с тёплым солнцем на коже. Оно ласково розовело под веками, и поворот головы в любую сторону убеждал в подлинности красок мира... Я наблюдал не иллюзию. Все дома на улице были на своих местах... Беспокойство всё-таки никуда не делось. Под веками могла быть уже некая копия внешнего мира, закрывшегося чёрными шторами и закрывающегося ещё раз, я представлял её точно такой же по памяти. Со временем внешний мир мог измениться, а уже нет внешнего эталона, чтобы сравнить... Желание приостановить опускание век сделалось весьма сильным. Я решил напрячь мышцы вокруг глаз, но понял, что утомительно держать их в таком состоянии долго. Подставить под веки спички вместо подпорок было не реально, и чёрные шторы продолжали тихонько ползти вниз.
Просветы в глазах ещё оставались большими. Я опять смотрел на фасад тёмно-зелёного киоска, отвернувшись от церкви, глаза были наполнены небом и красками. Но я смотрел на краски мира из полумрака самого себя... За окнами дома было горячее солнце и хорошая погода. Кто-то резко захлопнул ставни. Кажется, я был в кухне бабы Нюры и Михаила Васильевича, а ставни захлопнулись в дальней комнате. Я представил, как она погрузилась во мрак. Теперь злоумышленник должен был пробежать мимо окна кухни, но не пробежал... Расположение комнаты и кухни зеркально поменялось. Я был у себя дома: ставни захлопнулись на кухне. Я хотел пойти в кухню и через щель в ставнях посмотреть на злоумышленника. В это время в комнате, где я стоял, захлопнулись ставни на одном окне с тем же резким звуком. Злоумышленник продолжал нападение: возникла темень, но тень злоумышленника не мелькнула в окне. Я вышел в тёмную кухню, чтобы сделать вылазку на улицу, дать ему отпор, но тут сообразил, что в комнате захлопнулись ставни на том окне, которое давно забито досками. Значит, это был не наш дом и не бабы Нюры и Михаила Васильевича. В одном случае менялись местами кухня и комната, а в другом забивание окна делало его захлопывание невозможным. Я был внутри чужого дома, кажется, на Никитинской. Желание делать вылазку у меня поубавилось. Ставни могли закрывать сами хозяева...
Если бы это были не ставни, а мои веки, они бы закрывались сверху вниз, а ставни, как и положено, захлопывались сбоку. Никто не приближался к следующим окнам, чтобы их захлопнуть и погрузить дом в полную тьму. Я представил тьму, но увидел, что свет пробивается сквозь щели ставень... Может, снаружи и не было никакого злоумышленника, а ветер хлопал ставнями, сорвав их с крючков. Надо было выйти и закрепить. Непогода на улице разыгралась... Мне опять показалось, что окно в комнате закрылось не сбоку, а быстро заколочено сверху вниз, снаружи часто хлопала не ставня, а молоток... Злоумышленник хотел, чтобы даже свет не проникал в щели... Я опять допустил, что нет никакого злоумышленника, а ветер зло рвёт ставни с крючков. Нужно было выйти на улицу закрепить ставню. В непогоду мне не хотелось выходить на улицу...
Я вдруг вспомнил, что только что погода была отличная..., и в голову пришло посмотреть через отрытое окно на небо. Показалось, я выгляну в окно своего дома ранним утором с теневой стороны. Раннее утро не мешало убедиться в голубом небе, но из-за того, что будет тень вместо солнца мне не хотелось различить и голубое небо. Я счёл теневую сторону препятствием...
В доме стоял сумрак из-за одной закрытой и другой забитой ставни. Снова и снова возвращалось впечатление, что окно в комнате сверху вниз забилось досками... Но злоумышленник не мог бы забить окно так быстро. Тем более, что оно всегда было забито... Одновременно снаружи слышались порывы ветра. Требовалось выяснить, что происходит, по возможности, покинуть и чужой дом на Никитинской.
Я вышел из него, не зная, что буду делать: открывать ставни или закрывать... На улице оказалось голубенькое небо, ветер поднимал пыль...
Сочтя погоду приемлемой, я двинулся вдоль улицы, чтобы не возвращаться в чужой дом и не глазеть на одно и то же на самой улице.
Неизвестный свежий забор потянулся, дом за ним во дворе был тоже новый... Скоро застройка улицы стала двухэтажной и вообще кирпичной. Таких плотно стоящих домов на Никитинской я никогда не знал и больше не узнавал её. Ещё возник плавный спуск и поворот. Улица потянулась в каком-то другом направлении... Во дворе опять новенького дома был целый склад из плах, стояли бочки с краской, я зашёл во этот двор, но скоро вернулся на мостовую из деревянных досок. Буквально через несколько шагов мостовая стала каменной, потянулись каменные дома совсем незнакомого города.
Слева возникла площадь, я испытал соблазн пересечь её по сизым камням, но спуск мостовой под горку подталкивал шагать прямо... Большой дом показался по курсу. Я решил, что именно туда и шёл... Ступеньки от цоколя повели вниз. Ноги неуклюже гремели, спускаясь по ним.
Я оказался в подвальном кафе, но у высоких стоек без стульев почти отсутствовали посетители. На экране показывали какой-то фильм. Кажется, я уже видел этот фильм. Впрочем, был и второй экран, который замечался сквозь первый: на нём тоже шёл фильм, Нужно было сфокусировать глаза, чтобы оставлять первый слой экрана без внимания. Я так и сделал.
На втором слое экрана шёл тот самый же фильм, только задом наперёд. В помещении кафе, залитом электрическим светом, за чёрной портьерой находился ещё один экран. Сунув голову за портьеру, я мог видеть ещё один фильм. Мои глаза глубже сфокусировались на втором экране. Фильмов за чёрной портьерой было тоже два, и скоро из-за мельтешения действия на двух двойных экранах внимание стало запутываться... возникло напряжение. Чтобы сбросить его, я решил уйти отсюда и снова оказался на улице.
Сизые, бесчисленные камни на площади рябили в глазах, вызывали муть в душе, но снова спуститься в подвал я не пожелал... Дорога по камням пустой площади теперь вела в гору... я шёл наискосок, удлиня ясебе маршрут и чувствуя дополнительную муть. На площади не было ни людей, ни машин. Я углубился в себя...
Казалось, штора на витрине соскальзывает вниз под своей тяжестью. Она была жестяной, почти ничего не весила и ехала медленно... Я совсем не помнил, как попал в помещение этого магазина, и ощутил беспокойство... За стеклом витрины была средневековая улица. Кажется, магазинчик и штора, ползущая вниз, скрывали меня от улицы и чьего-то возможного враждебного внимания. Этим стоило воспользоваться и заодно сориентироваться: я очень скоро переставал что-либо видеть из-за съезжавшей шторы...
Воображение нарисовало, как я выхожу на улицу, поднимаю штору, чтобы продолжать что-то видеть. Ничего опасного, чтобы воплотить такую картинку в жизнь, вроде бы, не было. То и дело меня охватывали какие-то сомнения. Я не мог представить себя на средневековой улице. Невпопад подвернулось и обоснование невозможности выйти на улицу: «Может, я попаду под дождь!?». Почему-то, от возможности попасть на средневековой улочке сразу под дождём меня пробивал ужас: показалось, смерти подобно вымокнуть... Глянув сквозь витрину вверх, я увидел маленький квадратик голубого неба без следов тепла. Это была теневая сторона. Может, ещё и серая тучка укрывала солнце, невидимое в ущелье домов, но выцветшее, голубенькое небо всё же свидетельствовало об отсутствии дождя... Зябкий ветер уже нёс пыль по улице, но я бы всё равно успел поднять лёгкую штору до всякого дождя. Меня на улице никто бы не заметил: средневековые жители попрятались от надвигающейся непогоды. На улицу, действительно, нос не хотелось высовывать... Не смотря на отсутствие снега, вообще показалось, что на ней мороз. Я удивился своему впечатлению. На самом деле, на улице могло быть чуть-чуть прохладно, как перед дождём. В лучшем случае, сейчас глубокая осень...
Наконец, я представил, что вышел на улицу. Мне хватало времени поднять штору уже несколько раз, но я озирался. Казалось, как только я согнусь и ухвачусь за штору, холодные капли упадут на спину, прожигая тонкую рубашку насквозь. Я, почему-то, опасался прикосновения к себе капель, как ран... Пытаясь изменить своё отношение к дождю, я мысленно увеличил падающее на меня количество капель до ливня. От него отсырел воздух в моём воображении, но мне стало теплее... «Не свинцовый же падает дождь!». Я вспомнил подходящее выражение для сильного ливня: «С неба падают кошки и собаки».
Воздух, насыщенный предгрозовой сыростью, наполнял мои ноздри, но дождь, на самом деле, не начинался. Я стоял у шторы и на противоположной стороне улочки увидел ещё один выпуклый овальчик шторы, спускавшийся, как веко, на глаз. Мне захотелось перейти дорогу к той шторе, под ней можно было стоять, как под зонтиком, не боясь дождя, но какие-то сомнения гасили импульсы в ногах... Первые большие капли упали на улицу. Судя по шуму, начинался сильный дождь. Но капли с неба пролетали в ущелье улочки с трудом... Я, как будто, перешёл дорогу и стоял под шторой, спускавшейся овалом. В то же время я был рядом с первой шторой, тоже нависавшей, казалось, как веко на глаз, почему-то, из магазинчика казавшейся мне плоской. Первая же прилетевшая градина пробила дырку в тонкой жести шторы и рассыпалась у ног. Я с изумлением вспомнил град с куриное яйцо и прислушался...
Щелчки раздавались друг за другом. По счастью, градины не попадали в меня, осколки били в стены, рикошетом рассыпались по камням мостовой. Градины больше не пробивали жесть над головой, хотя им бы ничего это не стоило... Я, наконец, заметил, что они летят вдоль улицы, и ни в коем случае штора не защищает меня от рикошета. Боясь за свои ноги, я заплясал на месте: нужно было сматываться под защиту стен. Я ещё потянул время на камнях мостовой, выглядывая разбившиеся градины... Вместо разбившихся белых градин под ногами валялись металлические, овальные штуковины.
Я, наконец, понял, что это – свинцовый град. Этот ливень объяснялся гражданской войной. Я немедленно упал на мостовую и залёг... По мне, как по врагу, стреляли, но огонь вёлся с неопределённого направления: могли и с тыла стрелять. Я вскочил и бросился в магазин. Осколки прозвенели там, где я только что лежал...
Не надо было подниматься во весь рост и в магазине. Гражданская война была и причиной, по которой улица пуста. Некому было объяснить, что я здесь случайно... Я сильно пожалел, что у этого помещения – витрина, а не малюсенькое оконце. Штора легко пробивалась выстрелами. Возможность получить пулю сквозь витрину побудила меня оглядеться в поисках более надёжного укрытия... Я увидел внутреннюю дверь, которая вела в другую комнату, хотел устремиться в неё, но усомнился в правильности таких своих действий. За закрытой дверью могли прятаться хозяева магазина.
Почему они не закрыли дверь, когда прятались? «А где бы я сейчас спасался?». Вряд ли, это соображение было для них решающим.
По крайней мере, теперь входную дверь следовало закрыть на ключ... Чего доброго, стрелявшие сообразят, что у меня нет оружия. Так как хозяева где-то отсутствовали, дверь нужно было закрыть самому. Иначе совсем ничто не мешало зайти и убить меня: открытая дверь привлекала внимание. В моём воображении дверь плотно захлопнулась, и помещение наполнилось покоем. На двери непроглядно зачернела дорогая кожа... На всякий случай, я хотел предупредить хозяев, что входная дверь не заперта, но какие-то сомнения опять одолели. Враждебное отношение со стороны хозяев было вполне вероятным; закрывая входную дверь на ключ, они могли вытолкать меня наружу... Я навёл внимание на входную дверь уже не мысленно, обнаружил, что не замечаю на ней дорогую кожу. Я лишь представлял дверь закрытой и чёрной, как ночь. На самом деле, улица белела в проёме. Всё-таки, надо было закрыть дверь.
Если дверь была распахнута наружу, чтобы закрыть её, мне предстояло высовываться под пули. Я специально глянул, как открыта дверь – внутрь или наружу: не увидел её вообще. Проём был даже без дверного косяка, ободран до бетона... Казалось, витрина была тоже без стекла... Моё укрытие оказалось каменной ловушкой. Кто-то мог вырасти в дверном проёме и застрелить меня в упор... Или застрелить через витрину: если стрельбу вели по мне, значит, думали, что враг.
Единственным выходом из этой ловушки была внутренняя дверь. Мне не миновать было вступить в контакт с хозяевами. Я ещё раз обвёл глазами магазин, прежде чем устремиться в неё... Внутри стояла алюминиевая фляга, кажется, из-под молока. Я удивлённо уставился на марлю на её горловине.
Запах внутри магазина тоже был молочный. Кажется, я уже думал о постороннем: о наличии санитарного контроля в средние века...
Откуда ни возьмись, мимо прошла заведующая магазина в белом халате со строгим лицом. Видимо, она вышла из внутренней двери магазина, когда я смотрел на флягу... Когда дверь за ней опять закрылась, никакой замок не щёлкнул. Это был вход в служебное помещение. Может, мимо меня прошла и не заведующая, а хозяйка, если хозяева прятались там... Глянув на марлю на фляге ещё раз, я опять удивился санитарным условиям средних веков, но признаки мирного быта не прибавили мне покоя, в данных конкретных обстоятельствах не способствовали сохранению моей жизни... Я уже готов был устремиться в дверь вслед за хозяйкой, но опять подумал, что меня могут вытолкать на улицу. Впрочем, входной двери не было, хозяева тоже не могли запереться.
Казалось, что-то изменилось во внутреннем освещении после того, как прошла хозяйка... Я с изумлением заметил, что входная дверь блестит чёрной кожей. Дневной свет больше не проникает в дверной проём, а помещение, как будто, освещено электричеством... Теперь, чтобы заглянуть в этот каменный мешок, стрелявшие должны были открыть дверь, если, конечно, она свободно открывалась... Я решил лучше не докучать хозяевам. Да и стук пуль с улицы больше не слышался. Возможно, стрелявшие убежали. «Там, может быть, даже гуляют прохожие!», – подумал я... Последняя мысль обнадёживала.
Мой слух обострился. Я даже мысленно приоткрыл чёрную дверь, не высовываясь в неё. Кажется, опасность, действительно, миновала. Шелест длинных юбок и обворожительный женский смешок послышались с мостовой. Я вообразил, как три женских особы в цветных платьях идут по камням, белозубо улыбаясь друг другу. Они держали в руках плетёные корзинки. Кажется, молодые женщины воспользовались затишьем перестрелки...
Чтобы увидеть их, я едва не выглянул из-за толщи стены, но себя затормозил, только подумал: «Скоро в лавку придут покупатели». Моё пребывание становилось здесь неуместным...
Я пока не покидал убежище. Ко мне прилетело опасение, что дверь находится под прицелом у снайпера. Он не станет стрелять в красоток, но, если в прицеле появится мужчина, обязательно убьёт... Казалось, и женщины слишком рано вышли. Шальная пуля вполне могла прилететь к ним...
Я подумал, что увижу красоток через окно. Через дверь девушки были бы видны с ног до головы, но я подавил соблазн увидеть их с ног до головы.
Из-за низко съехавшей шторы только камни на мостовой были видны, но покоем веяло с улицы. Мне опять послышался женский смех и шуршание юбок, но, чтобы увидеть молодых женщин, следовало выглянуть в дверь. Я всё-таки решил не высовывать нос, а поднять штору изнутри. Можно было прятаться в стенной нише, в которую вставлена витрина. Руки потянулись через разбитое стекло. Если окно было под прицелом, снайпер мог отстрелить их. Но какие-то другие девицы, смеясь и шурша юбками, уже взбирались по внешней винтовой лестнице на той стороне улицы. Их тоже не позволяла видеть низко спустившаяся штора. Но, кажется, я боялся зря... Ноги прохожих уже мелькали на камнях под низко съехавшей шторой. Я осмелел, вслед за руками высунулся в разбитую витрину по пояс. Жесть съехавшей шторы скрывала меня от взоров возможного стрелка на крыше... Прошуршавшие юбками девицы уже куда-то скрылись. Я не увидел их, поднимавшимися на второй этаж по железной винтовой лестнице. Прохожие тоже успели уйти. Тем не менее, люди чувствовались на улочке. На втором этаже хлопнула дверь. Я срочно наклонился к краю шторы, чтобы заметить цветные юбки, но увидел согнутую стариковскую спину. Она исчезала за дверью, к которой вело высокое крыльцо вместо винтовой лестницы... Этот старик медленно поднимался по ступенькам, находился на улице долго и не опасался... Я хотел догнать его и узнать, почему он не боится, но страх простреливаемой улицы проткнул мне кожу...
Этот старик скоро мог выйти. Поджидать его за шторой витрины было бы правильней. Я, тем временем, высматривал бы и других прохожих. Прохожих всё не было, старик тоже не выходил... Мне пришло в голову под прикрытием жестяной шторы вышагнуть из разбитой витрины на мостовую, чтобы он не ушёл, если незаметно спустится. Я мысленно встал на камни, даже хотел толкнуть штору вверх, чтобы улучшить обзор, но невпопад вспомнил, что шторы сбоку... Тем временем, мои глаза уже поднялись и с изумление увидели штору вверху... Я вспомнил про нижнюю штору – и тоже увидел её возле колена... Казалось, если верхняя штора поедет, вместе с ней поползёт и нижняя только вверх... Они закроются и перестанут казаться горизонтальными: нужно было дать им закрыться. Правда, я переставал видеть. Какой-то солнечный зайчик мог только продырявить листы шторы... Увлёкшись в своих мыслях неразберихой со шторами, я вылез через разбитое окно, игнорируя снайпера... Мои ноги надёжно встали на тротуар: можно было толкать штору вверх... Правда, поднимаясь, штора меня открывала для пуль, но я решил на время и этим пренебречь. Руки максимально напряглись, толкая штору... Меня удивила её тяжесть. Жестяная штора от моих усилий даже не дрожала... Лист, зафиксированный в одном положении, должен был, хотя бы, вибрировать, но не вибрировал, как толстый и чугунный. Штора не поднялась ни на сантиметр, зато у меня возникло глубокое утомление. Скоро лёгким перестало хватать воздуха... Чтобы успокоить дыхание, я мысленно присел на металлический край шторы, вообще не думая о снайпере... Если шторы были связаны, то тяжесть тела на нижней шторе могла подействовать на движение верхней, но, пока я сидел, верхняя штора ползла вниз. Пожалуй, мне стоило поразмыслить о чём-то другом... Я понурился, не глядя, на какое расстояние верхней шторе осталось сползти, чтобы задевать мне за голову и мешать сидеть... Если шторы были боковые, двигать их вверх было бесполезно. Я всё-таки продолжал думать о шторах.
Как понять, что они боковые? Я видел их вверху и внизу? Может, один край шторы собирался, как веер? Тогда нужно угадать, какой собирается? Края штор были совершенно одинаковы. Может, штора сдвигалась, как ширма? Пожалуй, мне стоило поискать механизм, сдвигающий штору. Я влез в витрину: механизм мог находиться в толще стены. Штора, нависая сверху, уже создавала тень, надёжно закрывала меня от солнечных лучей. А в толще стены было ещё тенистей, прохладней и комфортней. Действительно, внутри витрины нашлись какие-то шестерни и тянулся трос; была ручка, за которую крутить. Имел ли этот механизм отношение к движению штор, было легко выяснить. Я взялся за ручку... Она крутилась, как будто, впустую, но зато внутри ниши нашлись боковые шторы. В тени они были менее заметны, чем верхняя и нижняя на улице. Кажется, тоже потихоньку ехали на маленьких колёсиках по пазу навстречу друг другу...
Действительно, скрипучие шестерни крутились, пока я крутил ручку, внизу тянулся какой-то тросик. Средневековый механизм работал... Я бросил ручку. Она вращалась уже без моего участия. Сила тяжести верхней шторы, видимо, стала причиной инерции, когда я покрутил ручку; этим ржавеньким шторам требовался только толчок... Я представил, что взялся за ручку, чтобы ей не позволять крутиться, но ручка закрутилась только быстрей и даже упорней. Я снова стал её крутить, но мне не удавалось понять: в обратную сторону или в ту же самую... Кажется, ручка закрутилась в ответ на мои мысли, когда я ещё не успел за неё взяться, чтобы приостановить инерцию штор. Я сознательно закрутил ручку в обратную сторону... Кажется, ставни должны были теперь разъезжаться, если ручка вращалась в другую сторону. Они, по-прежнему, съезжались... Тогда мне пришло в голову держать ручку и не вращать ни в какую сторону. Я придумал это, как способ приостановить инерцию, но цепь загремела быстрей... Кажется, держание ручки тоже не препятствовало работе испорченного механизма.
Мне расхотелось утомлять себя вращением ручки куда бы то ни было. Казалось, проще раздвинуть шторы руками. Это было бы понятней по своим последствиям, чем возня с механизмом... Я вышагнул из витрины, встал на мостовую. Руки упёрлись сразу в верхнюю и нижнюю штору. Их съезжание остановилось, но назад шторы не шли. Я мог держать верхнюю и нижнюю шторы, но быстро соскучился, воображая себя согнутым в пояснице с руками, раскинутыми вверх и вниз. Нужно было какой-то палкой распереть шторы... Я опять покинул мостовую, спрятался в витрину. Мои глаза шарили по магазину у ближней стены. Как назло, палка не попадалась на глаза. Было не миновать углубиться в магазин. Чего доброго, за это время шторы могли и закрыться... Я ещё раз высунул голову на улицу, прежде чем углубиться в помещение... Над ущельем домов мне бросились в глаза белые облака на небе. Они были редкие и на большой высоте: ни в коем случае из них не мог пойти дождь, но зябкий ветерок стал гулять по камням мостовой. Солнце пропало... Казалось, намного уютней в это время сидеть за закрытой дверью. Наконец, я окончательно спрятал голову под съезжающую штору. Вдруг вспомнилось, что прежде меня страшило высовывать голову. Казалось, я вылажу из самого себя...
Просвет в шторах оставался широким. Можно было высунуть голову ещё разок. Я представил, как бойко пролажу между штор и ставлю ноги на мостовою... Тем временем, беспрепятственно съезжались боковые шторы, и, пока ноги стояли на мостовой, эти плоские шторы могли отрезать меня от магазина.
Шторы могли быть лишь боковые, а не нижние и верхние. Я вспомнил, что верхняя штора мне только кажется, с усмешечкой поднял на неё глаза, собираясь увидеть коротенький козырёк от дождя... Как ни странно, верхняя штора была. Я посмотрел себе под ноги. Её нижняя пара тоже была. Шторы нашлись с четырёх сторон... Верхняя штора зажужжала, вдруг двинулась быстро у меня на глазах. Кажется, нижняя двигалась ей навстречу. Они, по совпадению, поехали, как только я посмотрел на них. Может, верхняя и нижняя приходили в движение после того, как боковые шторы достигали какого-то места в съезжании? Если боковые шторы удерживались руками, то теперь приходилось удерживать ещё пару штор, и рук уже не хватало. У меня оставалась надежда, что вторая пара сама остановится, если остановится первая... На самом деле, я держал раскинутыми руками боковые шторы, потому что стоял внутри витрины с выпрямленной спиной... Это было удобней, чем, согнувшись, держать верхнюю и нижнюю.
Верхняя и нижняя шторы, тем временем, закрывались, всё равно отрезая меня от света... Мои ошибки громоздились друг на друга. Когда я был в состоянии держать шторы, нужно было держать, а не варианты с палкой рассматривать. Не следовало ставить себе грандиозных задач: освободить себя от хлопот, остановить съезжание штор и при этом отдыхать...
Время для правильного решения теперь катастрофически истекало... Я путался, какая пара является причиной съезжания другой... как со всем этим быть? Если боковые шторы можно было удерживать руками, под верхнюю подставить плечо, вышагнув на улицу ногой, то нижняя лезла в пах. Прежде мне хотелось, чтобы просвет уменьшился до размеров щели, даже дырки от гвоздя, и он активно уменьшался, реализуя моё желание. Пока шторы совсем не сомкнулись, отрезав меня от света, я решил ещё раз слазить на улицу. Нога перекинулась через нижнюю штору, встала на камни мостовой, голова сунулась под верхнюю штору, и тело по пояс оказалось наружи...
Ветер был холодный, нёс пыль... В каком-то смысле шторы удачно съезжались. Мне захотелось погрузиться в тишину магазина. Съезжающая верхняя штора изолировала меня от непогоды. Свет проникал бы только через её щели, как через щели ставень, которыми средневековые шторы и являлись... Экзотика средних веков никак не оживляла непогоды. Я спрятал голову в магазин. Мне снова пришлось низко пригнуться под спустившейся шторой.
Верхняя штора, по очередному совпадению, резко зажужжала и поехала быстрей к нижней, идущей вверх. Я ещё вытащил из-под неё ногу, почти не спеша, но колено пришлось задирать выше и выворачивать, как бегуну на дистанции с барьерами... Как только моя ступня убралась с линии штор, верхняя штора вдруг ударила с чугунным громом в бетонный пол рядом с пазом для боковых штор. Моя ступня только случайно не оказалась на её пути. Чудом она была не отрублена.
В моих глазах заблестела кромешная тьма. В тяжко грохнувшей шторе не было ни одной полоски света: дырочек и не могло быть в толстом чугуне. Кажется, пазы шторы должны были иметь люфт и что-то пропускать... Я вспомнил, что рассчитывал на щели с солнечным зайчиками, но не замечал даже тени серенького света. Теперь мне приходилось вглядываться изо всех сил... тьма всё же наступила... Случилось то, чего я боялся: внешний мир закрылся моими веками...
Зрачки расширились и заметили бы самую коротенькую ясность, но глаза вращались в полной темноте. Я старался отыскать края штор. Казалось, какой-то свет должен сочиться сквозь них... Жёлтый зайчик, действительно, рвался в нижнюю щель, до слепоты обжигал расширенные зрачки... Это огонёк бабкиной керосинки опасно раскачался в тёмных сенях, причиняя глазам боль.... На ней горел один фитиль, а два других погасли и чадили...
Видимо, увеличивая пламя, я сильно вывернул их. Керосин не успел подняться до огня... Дверь на улицу была наглухо заложена палкой. В сенках маленькое оконце почти не пропускало света в предгрозовых сумерках, а, может быть, потому что снаружи наступала ночь... Тьма обступила горящий фитиль со всех сторон. Пламя продолжало опасно раскачиваться, никак не желая выровняться. Я хотел осторожно прикрутить фитиль, но огонёк, как на зло, потянулся, раскачиваясь, к пальцам... Тогда я поискал глазами спички, чтобы зажечь дымящиеся фитили. Спичек возле керосинки не оказалось. Я подумал, что сунул их в карман... Колени были согнуты к подбородку, я сидел на полу. Штанины были сильно натянуты, в возможных на них карманах ощущал гладкость; если это было трико, на мне вообще не было карманов. Нужно было оторвать глаза от качающегося пламени, глянуть на штаны, но глаза были расфокусированы, и не хотелось их настраивать. Можно было узнать трико на освещённых коленях. Это требовало небольшого скашивания глаз, но фитиль отбрасывал слишком тусклый свет; мне опять же не хотелось искать на себе карманы и не найти. Малюсенький карман на рубахе казался тоже лёгким...
Я пришёл к выводу, что на мне нет спичек... Всё-таки оставаться без спичек было опасно. Я едва не стал озираться и отыскивать на половиках спичку с головкой, но сообразил, что без коробка она бесполезна... Правда, мне тут же пришло в голову, что её можно зажечь от горящего огонька. Для этого даже спичка без головки годилась... Вообще, потухшие фитили можно было зажечь, от чего угодно, даже от обугленной спички. Она могла найтись на половике. Годились и щепочки: бабка строгала лучинки; щепочки на полу могли валяться... Масса возможностей достичь цели меня оживила. Щепочки отлично горели, даже дольше спичек и часто прицеплялись к половикам. На двух потухших фитилях пламя прибавлялось за огоньком на щепке: света становилось больше... Мне представился в руках пучок горящих лучинок. Радостные огонёчки заплясали на стенах... В моих мыслях уже громоздилось множество выходов из положения: горящие щепки втыкались мной в щели сундука, в стены, и на время полностью прогоняли тьму... Правда, отыскать столько подходящих щепок было не реально, пожалуй, стоило найти полено и настрогать их, а сначала лучинку можно было найти и на полу. Я поёрзал, пытаясь ощутить задницей щепку, но пол был гладкий, между мной и ним ничего не лежало. Возможно, бабка только что подмела пол... Я сидел на досках без следов сора. Половиков на полу тоже не было. При этом стопка половиков нигде не лежала. Мне пришло в голову крикнуть в кухню через дверь, чтобы бабка принесла спички, но в голосовых связках возникла вялость. Казалось, и саму бабку странно увидеть... из кухни никаких звуков не доносилось. На мой воображаемый крик, тем не менее, воображаемая бабка тяжко вышагнула в сени... Опережая это представление, мне мысль подлетела, что вокруг полно деревянных предметов: скамейка с керосинкой, деревянные стены, сундук, двери... Рассохшаяся дверь в кладовку особенно щетинилась щепками. Пол, на котором я сидел, тоже был деревянный, порой он щерился щепками. Казалось, щепки я найду, и лучше, чтобы бабка этого не видела, если я начну отшипывать от чего-то. Ещё лучше было сходить на улицу за щепкой, но я остался сидеть на полу.
Поворачивания ни к чему не привели. Я не увидел никаких щепок. И было не миновать оторвать задницу. Я мысленно встал, чтобы пойти к бабкиному сундуку и отщипнуть от него. Для начала ещё раз прислушался к кухне: бабка могла выходить в сени. Потом я бросил взгляд в угол, где стоял сундук, и оторопел: ни сундука, ни деревянной стены: не было; была сырая, жёлтая глина в углу со свежими следами лопаты. Я никогда в жизни не видел рассохшихся брёвен стены, закрытых сундуком, но они предполагались... Я обратил взор к лавке с керосинкой, чтобы от неё отковырнуть щепку. Керосинка стояла на чёрной противопожарной подстилке завода АТИ, как и положено, но подстилка лежала на обширной подставке из толстенного металла вместо деревянной лавки... Я переставал узнавать бабкины сени. Исчезло деревянное маленькое оконце, дверь в кладовку со множеством щепок и дверь сенок вместе с деревянной палкой; выход оказался на своём месте, правда, в виде отверстия, как в пещере. Свежий запах озона проникал в отсутствующую дверь, как после дождика... То есть на улице тоже нельзя было найти сухих щепок... Ещё в пещере исчез деревянный потолок. Мои глаза шарили по глиняному своду с пляшущими, огненными отсветами от керосинки. Я вспомнил, что сидел на деревянном полу, всё время чувствовал под собой гладкие доски. Если бы сейчас пол оказался земляной, это значило, что и всё остальное тоже обман зрения. Мои глаза немедленно опустились... Пол в пещере был деревянный, но только для щепок тоже не годился, оказался мелко залит водой, гладко растекшейся по нему после дождика на улице... Пещеру затопило из-за более низкого уровня по сравнению с землёй.
Через отсутствующую дверь виднелось и голубенькое небо. Лужа на полу тоже его отражала. Ливень на улице кончился. При дневном свете, поступавшем через отсутствующую дверь, пламя керосинки выцвело... Я почти смирился с тем, что будет гореть один фитиль. В отсутствующую дверь тянуло незаметным сквознячком, и пламя на фитиле продолжало раскачиваться. Полог чёрного цвета мог защитить пламя от сквозняка, но висел на стене, а не возле двери. Кроме того, пыль на его складках лежала толстым слоем, складки полога почти касались огня... Пыль могла упасть на пламя. Мне захотелось отставить керосинку с подставкой от сквозняка, а заодно и от пыли, но пламя почти лизало бы мне щёки. Поднимая тяжёлую металлическую подставку, мне приходилось опускать лицо прямо к огню. Я, конечно, лицо от огня убирал, подняв подставку, но зато прижимал пламя к животу: обжигающий жар не получилось бы терпеть долго... Кажется, вместе с керосинкой подставку следовало переносить на вытянутых руках, тогда я избегал всех неприятных сценариев, но две громоздкие железяки, особенно тяжёлую подставку, было бы не унести на вытянутых руках: могло не хватить сил её удерживать, как я удерживал бы деревянную скамейку. Подставка, чего доброго, могла и накрениться в какую-нибудь сторону, и керосинка поехать по ней... Перенос подставки и керосинки следовало разделить.
Я мысленно начал с более лёгкой керосинки, прошёл с ней в угол, где стоял раньше сундук; вместо сундука пришлось представлять абстрактное, глиняное возвышение, но никакого возвышения, на самом деле, не было, а весь пол мелко заливала вода. Керосинку не хотелось ставить в воду. Её уровень на полу не представлял опасности для огня. Но всё равно не хотелось... Я представил, как мыкаюсь с керосинкой в поисках сухого места на полу, но её можно было поставить только в воду. Я мысленно опустил керосинку в лужу у своих ног, отнёс в угол подставку... Я всё-таки не хотел ставить керосинку в воду, в том числе, у своих ног... и мне было не по себе. Кажется, можно было отставлять увесистую подставку вместе с керосинкой короткими рывками, отворачивая лицо от пламени. Эти рывки передвигали керосинку вместе с подставкой, куда угодно...
После нескольких мысленных передвижений керосинка с подставкой оказалась в ограде. Я частенько отдыхал, выпрямляя спину, стоял рядом с ней... Маленькое пламя, ради которого совершались все усилия, белело при свете дня почти незаметно, зато кренилось во все стороны.
В дневном свете в ограде огонёк на фитиле стал малозначимым... Я сообразил, что керосинку не стоит вытаскивать во двор. Она сама собой оказалась в сумрачных сенях, но пламя осталось таким же бледным, и при настежь открытой двери сквознячок по-прежнему сильно раскачивал пламя. Сумерки сеней также не защищали огонёк от дневного света. Я стал двигать керосинку в разные места, но неощутимый сквознячок забирался во все углы сеней... Сейчас жёлтый язычок горел почти на прежнем месте рядом с пыльным, траурным пологом; в лучшем случае, сквознячок туда заворачивал. Почему белый свет дня вокруг пламени напрягал меня больше сквознячка? Кажется, из-за него пламя мерцало, «как ложная мудрость». Жёлтый огонёк можно было переставить в самый дальний угол, где раньше стоял сундук. Он тогда отодвигался от сквозняка на самое возможное расстояние. Там не было и полога с пылью.
Мне представилось, что на месте сундука пламя горит ровнее... В этот глиняный угол требовалось попятиться с керосинкой и подставкой несколько шагов от седого от пыли чёрного полога, но огонёк прижимался к животу.
Я окончательно понял, что мне придётся по-отдельности переносить керосинку и подставку и будет не миновать поставить керосинку в мелкую воду... В углу, где раньше стоял сундук, опять померещилось возвышение из сухой, твёрдой глины. С ним и подставка была не нужна. Может, я воображал себе ровное квадратное возвышение с прямыми углами, как у сундука, но на нём могла бы стоять керосинка: огоньку ничего не угрожало...
Внимание сосредоточилось на качающемся пламени. Огонёк казался маленьким и беззащитным, грел глаза, выходя из жестяной чашечки. Он требовал бдительного и осторожного обращения: его нельзя было оставлять на сквозняке, также нельзя было задеть седой полог, поднимая керосинку. В то же время, нельзя было задуть его быстрым перемещением, уберегая от падения в него сугроба пыли... Я медленно потянулся к чашечке с огоньком.
Пламя, казалось, горит в лёгкой плошке. Мне не только подставка была не нужна, даже вся керосинка была не нужна... Я представил, как выпрямился с лёгкой горящей плошкой в руках, можно было и не протягивать вторую руку. Я поднял чашечку одной рукой. Не было препятствий и повернуться, чтобы сделать два шага к глиняной стене с глиняным возвышением.
Действительно, я взял лёгкую, белую плошку одной рукой, но сильное напряжение вложил в действие, как будто, поднимал керосинку вместе с подставкой. Чашечка косо понеслась вверх, оказалась над головой, как факел, качнувшееся пламя лизнуло руку... Движение не заладилось с самого начала. Пламя то и дело ложилось ниже фитиля, и пальцы приходилось отдёргивать: от этого плошка в руке качалась всё сильней; такие движения не имели ничего общего с осторожностью... Прыгающей рукой я повёл плошку вниз, после сложных виражей кое-как поставил на место. Тёпленький огонёк отдалился.
Пламя не было больше связано с резко двигающейся рукой. Я подумал приблизить лицо к его согревающему теплу, но оказалось это не так просто... Раньше чёрная ткань полога свисала со стены театральными складками, а теперь ещё и белые простыни повисли на верёвках с четырёх сторон... Один мой глаз видел через разрыв простыней плошку с качающимся огоньком, а перед вторым всегда было белое полотно. Белые полотнища на верёвках тянулись перед глазами, ограничивая кругозор, но, как на грех, простыни, не защищали огонёк от сквозняка... Он пропадал за качающимися, надуваемыми сквозняком простынями, при этом золотил какую-нибудь из них... Я решил, что проберусь между завесок, возьму огонёк в руки и выйду на свободное место... Сразу можно было шагнуть в разрыв простыней и сильно сократить себе путь до плошки. Между мной и огоньком осталась бы одна простынь...
Последняя простынь выглядела толстой и сильно провисла, но огонёк сквозь неё всё равно пробивался. Я сначала хотел обойти её слева: огонёк золотил этот край, но казалось, правый на шаг ближе... Он был совершенно холодный, но я решил, что простынь одна, как её не обходи, светлячок откроется...
Шаги были сделаны мной вправо. Никаких следов огня за правым краем не оказалось. Без них стало холодно. Огонёк, наконец, засверкал ещё за несколькими рядами простыней. Я не стал выяснять, почему ошибся, и прямо пошёл на его свет... В удачно сложившихся разрывах простыней до огонька, казалось, опять рукой подать, но всё повторилось. И потом повторялось раз за разом: я оказывался перед последней простынью, которую золотило пламя, но при её обходе с любой стороны между мной и огоньком опять возникал целый ряд верёвок; они нередко сильно провисали, и последняя золотящаяся простынь открывала огонёк поверх себя, но её всё равно приходилось обходить... В итоге я опять шагал между верёвок с простынями на блеск. Огонёк открывался в разрыве простыней и тепло светил..., но последняя простынь опять завешивала огонёк, и при её обходе он оказывался от меня далеко... Наконец, я совсем потерял огонёк из виду. Все разрывы простыней стояли холодные. Я стал замерзать, в момент острой растерянности случайно повернул голову назад. Золотистый огонёк мирно светил: блуждая, я как-то встал к нему спиной. Огонёк был виден в совпавших разрывах недалеко от меня вместе со своим постаментом.
На отрадный огонёк хотелось смотреть, не отрываясь. Кажется, стоило уходить от него, чтобы приблизиться, но, если уходишь, как приблизиться? В итоге я смирился, что между ним и мной будут завесы. Беззащитное пламя по-прежнему раскачивалось. Сквозняк добирался до него, не смотря на завесы. Сложная ловушка из простыней не служила от ветра. Надёжней было иметь запертую дверь... Я остался стоять на месте, впитывая глазами тепло огонька. Иногда незаметный сквознячок надувал простыни пузырём. Я волновался за огонёк, но он по-прежнему золотился... Наконец, мне удалось наткнуться на положение, в котором оба глаза ласково согревались теплом. Низко провисла середина одной простыни. Золотой свет язычка напитывал глаза, был ровным, очаровывал... Я захотел увидеть подробности пламени, ощутить на коже тепло язычка, слушать, как трещит сгорающий керосин, разобрать этот сухой треск во всех подробностях. Казалось, золотой язычок созерцается мной без всяких преград. Мой взгляд ещё приблизился, чтобы увидеть более тёмную внутренность пламени, но треск керосина всё равно не доносился до слуха... Я стоял далеко.
Прямая дорожка разрывов опять манила подойти к огоньку ближе. Казалось, пробираясь по ней, я могу не сводить с золотого язычка оба глаза и остановиться, глядя на него прямо поверх верёвки с последней простынью... Эту тяжёлую простынь можно было сдвинуть, а не обходить. Сил бы мне хватило..., но бог знает, как это отразится на сквозняке, а обход простыни приводил бы к обычному результату. Я уже стоял возле неё... Думая, как подобраться к огоньку ближе, я решил, что могу пролезть под ней. Золотой язычок упускался мной только на секунду, пока наклонялась голова. Он продолжал бы касаться меня своим тёплым блеском и как-то косвенно контролироваться... После секундного опускания головы все хитросплетения простыней оставались позади, передо мной возникал сам огонёк.
Я ещё немного постоял перед последней простынью, потом осторожно наклонил голову, сунул шею под её тяжёлый край... Как лягушка, нужно было садиться на корточки, чтобы лезть, как в детстве, под животом лошади... По мере наклона над головой сгущалась какая-то чернь... Когда, по расчётам, простынь была позади, я выпрямил спину, нетерпеливо вскинул голову, закрывшиеся глаза распахнулись...
Пламя опять стало далеко. Я не понимал, как мог заблудиться, только голова и наклонялась. Не более двух шажков под простынью прямо к огоньку было сделано, а тепло уменьшилось в два десятка раз и сильно остыло на коже. Теперь чёрный валун вместо простыни закрывал пламя. Блеск огонька колыхался на боку этого камня и позволял различать его ноздреватую поверхность. Казалось, что свечка освещает пещерный вход вместо какого-то камня, но, может, так играла светотень. Меня не интересовала ни пещера, ни камень, а только свечка. Я решил обойти валун и приблизиться к огоньку, но в темноте нога встала на неровный камень: пятка провалилась, а носок задрался. Я не стал искать более ровное место, а сделал второй шаг, который оказался ещё более неудачным. Ступня второй ноги попала в щель между камней. Обе ноги встали ребром в разные стороны и больно изогнулись. Плоские камни размером со стопу лежали косо, и не хватало размера подошвы наступить больше, чем на один: стопы вывернулись под крутым углом. Я с трудом удерживал равновесие на замерших ногах, сухожилия натянулись и немедленно затекли. После остановки в этом неустойчивом положении я попробовал вытянуть первую пятку, провалившуюся в камни, но камень под второй ногой серьёзно закачался. Он грозил в любую секунду вылететь из-под меня и перестать быть опорой. Тем временем, вес тела больно втискивал ребро второй ноги между камней... Их ещё покрывала какая-то слизь, не позволяя подошвам сцепляться с поверхностью. От втискивания в скользкие щели моя опора на ноги стала иллюзорной. Казалось, я ухожу в землю всё глубже, хоть и медленно... Кривящиеся в разные стороны ноги как-то держали равновесие. Я ещё не падал на острые камни, но вывернутые стопы больно ныли... Счастье, что кончиков опор было две. Если бы вес тела лёг только на одну ногу, опора стала бы меньше игольного острия. Это была, конечно, иллюзия, что мои ноги втискиваются в игольные острия. Я не мог по-настоящему втискиваться в землю... Кажется, можно было самому упасть на острые камни боком, если ноги попали в ловушки, но мои бока показались мне слишком мягкими и ранимыми. Я решил переставить ногу на ребре в другое место и покачал камень в надежде, что он займёт более устойчивое положение. От попытки напрячься мои ноги только глубже втиснулись в щели, камни сильно закачались, казалось, готовы сорваться в какую-то пропасть, хоть лежат на земле... В этой ситуации можно было ещё упасть грудью на валун, вытянув руки вперёд, и возникали две дополнительные точки опоры. Ноги можно было освободить из ловушек... Два неудачных шага ещё не увели меня далеко от валуна, но его ноздреватая поверхность изрезала бы мне ладони в кровь. Как будто, специально щербинки на валуне развернулись в мою сторону, их острия налились тусклым, стальным светом, как иглы швейной машинки... В тусклом блеске свечечки иглы стояли тесно друг к другу, не позволяя выбрать безопасное место, чтобы бросить ладони. Качающееся пламя, действительно, выхватывало иглы на неровностях камня, лишайник на нём не смягчил бы удар... Скорей всего, игольные поля на камне мне мерещились, но проверять их иллюзорность ужасно не хотелось своими ладонями. Мимо валуна падать руками казалось тоже ничуть не безопасней... Острые камни на земле могли поранить их не хуже стальных игл. Кажется, лучше всего было согнуться в поясе, опереться руками на землю или на камни, а не бросаться ладонями... Точек опоры становилось тоже четыре. В таком виде можно было добраться до более ровного места, правда, на четвереньках мой зад поднимался выше головы. Я походил на животное... Через несколько шагов я выпрямлялся, но передвигаться даже несколько шагов таким способом было ужасно стыдно. Я уговаривал себя, что в темноте незаметно ни для кого, но мне было стыдно перед самим собой. Тем временем, отсветы на площади камня становились тусклей. Блеск свечечки постепенно остывал. Кто-то неслышно уносил её в пещеру. Я уже старался заглянуть за бок валуна, чтобы на секунду увидеть огонёк. Казалось, это можно сделать, если по-гусиному изогнуть шею. Мой взгляд старался обогнуть валун, шея вытянулась вбок, но по-гусиному у меня всё равно не получалось. Кажется, мне опять претило оказаться в царстве животных, применив гусиную гибкость. Может, моя шея и не обладала такой гибкостью... Я продолжал стоять на раскоряченных ногах. Вытаскивание ног из ловушек было равносильно лишению опоры и бесконтрольному падению беззащитными рёбрами на острые камни, так что было не миновать содрать ладони, грохнувшись ими о валун, или нужно было встать на четвереньки...
Тьма вокруг огонька, тем временем, предельно сузилось. Отсветы на нём всё более остывали, всё реже согревали роговицу глаз. Я печально подумал, что скоро отсвет упадёт в последний раз... Мне захотелось бросить прощальный взгляд на золотистый огонёк и самому закрыть глаза. Представив тьму без следов света, я сразу же озяб. Казалось, из-за отсутствия отсветов холод глубоко проникает под кожу... Она непоправимо охлаждается. Далёкий свет свечечки уже не мог меня греть, но совсем без него с кожи слазило её собственное тепло. При полной тьме без редких отблесков света выбор у меня был замерзать насмерть. Отбросив гордость, я стал тянуть шею, как гусь. Но шея осталась прямой и короткой, не огибая валун; как у гуся, не получалось у меня...
Свечка углубилась в пещеру, кожа на лице почти не ловила её отблеск. Стальные иглы на валуне тоже перестали блестеть. Скорей всего, это были и не иглы. Я мысленно коснулся валуна, даже почувствовал удовольствие от его шероховатости. Тем временем, свет почти пропал за поворотом пещеры. Я мысленно опёрся руками на валун, вытащил ноги из ловушек, обошёл его, чтобы следовать за светом, но обошёл не слева, где смутно виднелся вход в пещеру, а справа... опять положился на небольшие размеры валуна. ставшего просто мраком. Каменистая тропа повела вверх. Скоро подъём стал круче.
Я вдруг оказался на косогоре... Остатки заката догорали в наступившей ночи. Они светили на сильно пересечённую местность, как фонарь для проявления фотографий... Непрерывные кучи камней, поросшие буйным кустарником, тянулись до самого горизонта, не позволяя легко сделать ни одного шага. Мои ноги заранее утомились. Кажется, мне предстояло по этим кучам преследовать жёлтый светлячок, и было выше моих сил отказаться от этого преследования. Взгляд тоскливо обострился, высматривая колебания жёлтой свечечки, но огонька нигде не было...
Кажется, я в принципе ошибся, обойдя валун справа. По тропинке следовало спуститься и обойти камень с другой стороны, где был вход в пещеру. Я с облегчением постоял ещё секунду на косогоре. Закат и облака были неподвижны, казалось, над красной местностью стоит само время... Мне тоже не хотелось двигаться, но я принудил себя повернуть назад...
Вспомнилось, что я мысленно поднимался на косогор... Я очнулся у валуна.
Немедленно захотелось проверить: существует ли местности, освещенная красным закатом, но я не пошёл туда... Свет свечечки настолько удалился в пещеру, что валун угадывался только по памяти. Надо было спешить за ним. А ещё надо было вытащить ноги из ловушек... Из-за представления стальных игл на валуне мне по-прежнему не удавалось себя принудить опереться на него руками, но, если немедленно это не сделать, потом можно было не найти никакого отсвета в пещере, даже углубившись в неё.
Я вытянул руки, чтобы осторожно коснуться камня. Валун оказался дальше. Я мысленно двинулся и сделал шаг на отнятых ногах. Руки были вытянуты вперёд, как у слепого. Валун сливался с тьмой, глаза перестали что-либо видеть... Стопы загибались косолапо. Колени смотрели в разные стороны... Вытянутые руки всё не натыкались на валун. Почему-то, всякий раз мои ноги, шагнув, попадали на качающиеся, косящие камни и исключительно неудобно размещались. Стопы втискивались рёбрами в твёрдые щели всё время по какому-то невезению... Наконец, я понял, что иду. Бока остро заболели, в ломящую спину стреляло. Было почти невыносимо удерживать равновесие, мои голени окаменели от запредельного напряжения. Я попробовал размять их руками, ещё раз изогнулся, чтобы достать. Во истину, не изгибаться было благом. Мне так и не удалось привести каменные голени в тонус. Будучи изломано изогнутым, мне хотелось сесть и сразу лечь. Боль выворачивала ноги. Вряд ли, она стала бы больше, если бы я вытянулся на острых камнях, впивающихся в мягкую спину. Я был измотан. За пару шагов у меня развилась смертельная усталость... Я вспомнил, что совсем недавно, стоял в ловушках, ноги сильно напрягались, но спину не ломило, бока не болели. Значит, нужно было перестать идти. Я уже сделал несколько шагов к валуну, который был передо мной. Содранные в кровь руки были меньшим злом, чем нынешнее положение... Моё терпение лопнуло. Я упал грудью на камень. Две дополнительные точки опоры позволяли покончить со всем разом. По расчётам мне было падать руками на камень меньше секунды. Пролетело уже две секунды: руки не встретили валун. По счастью, валун не встретила и моя голова, если я промахнулся в темноте... Секунды продолжали прибывать. Камень был дальше или в стороне. Но руки давно должны были уже встретить землю: горизонтальное положение наступало... Кажется, я попал руками в какую-то яму, теперь должен был удариться грудью о грунт, но ни земли, ни камней не было ещё целую секунду. Голова занимала уже положение ниже ног... мои уши наполнил свист воздуха.
Игла страха уколола сердце – и выскочила, как только я шмякнулся спиной на что-то плоское и твёрдое, не успев разогнаться... В теле не было серьёзной боли, но спина горела. Вместе с облегчением возникло и сожаление, казалось, я какое-то время мог ещё падать. Игла страха только начала восхитительно колоть...
Я заметил, что плоскость подо мной даже не дрогнула, и почувствовал досаду. Казалось, её подсунули под меня в самый момент набора скорости. Воздух только свистнул в ушах... Если бы падение продлилось ещё секунду, игла могла пронзить меня глубже и острей. Можно было по-настоящему насладиться божественной иглой, если бы плоскость была на два метра ниже... Казалось, ради такой секунды можно сломать руку или ногу... Во рту скопились слюни соблазна. Мне захотелось ещё разок пережить полёт. Было бесполезно имитировать острую опасность в фантазии: чувство опасности было подлинным, пока следствия были непредсказуемы. Эта плоскость подо мной возникла слишком рано... В конце концов, она стала меня злить.
Ощущение пронзительной, божественной невесомости оборвалось навсегда. Я лежал плашмя. Последствия падения мной толком не изучались. Я не пошевелил ещё ни одним пальцем, просто не было желания шевелиться, но не было сильной боли и даже слабой. Я, на всякий случай, подумал, что что-то может быть сломано, но в этом случае боль дала бы о себе знать. А у меня на спине почти прошло даже ощущение шлепка.
Спину одолела бесчувственность... Это мог быть обезболивающий шок. Может, я не замечаю сломанных костей? Мне представились сломанные точки на них, бесчувственные из-за шока... таз и лопатки привлекли особое внимание. Я поискал на лопатках точки, горящие сильней, чем остывающая спина, но обширные, выделяющиеся на остальной спине лопатки не болели. Они приняли главную тяжесть удара.
Может, моя бесчувственность объяснялась травмой позвоночника? Эта мысль меня заставила содрогнуться. Может, спинной мозг вытекает на плоскость, на которой я лежу. Жижа на коже тоже не ощущалась из-за бесчувственности.
Наоборот, я почувствовал сухость кожи, даже заметил жар на спине, несовместимый с жижей. Позвоночник ощутился от позвонка к позвонку. Поиск у себя ушибленных костей опять ни к чему не привёл...
Мне пришло в голову не концентрировать внимание на тонких линиях скелетных костей, а проинспектировать площадь тела на предмет ушибов... Но мягкие ткани явно не имели ушибов. Не было подо мной и мокрых мест от крови. Я припомнил мимолётное жжение в левом боку... Считать это болью было бы натяжкой. Слабое жжение представлялось почти приятным. Моё внимание всё-таки обратилось к боку, но лёгкое жжение уже и забылось клетками тела... Другие зудящие точки в нём тоже успели утухнуть. Не было боли, и не было волнения.
Зудящие точки исчезали прежде, чем внимание фокусировалось на них. Из неведомого резервуара лилось чувство покоя, в нём, как в толстой вате, вязли тревожные мысли. Я пролетел несколько метров, упал, но ощущение шлепка на коже было бы сильней... Мне стало лень беспокоиться. Если бы полка была подальше, я бы летел подольше..., но кто знает, была бы она подальше?
После падения нога откинулась в сторону, опирались прочно. Каждый член тела чувствовал под собой надёжную, гладкую твёрдость. Даже край одежды нигде не тянулся вниз... Волосы с головы тоже падали на каменное основание. Каждый палец лежал на нём... Я мог раскинуть руки и не ощутить края, как на ровном поле... На самом деле, поле было не ровное. Где-то рядом находилась каменная площадка, с которой я свалился. Скорей всего, подо мной была тоже площадка, а не поле... Откинутая рука вообразила пустоту под кистью. Кисть опустилась в какую-то ямку. Может, под ней оказалась даже бездна, а не ямка. Я почувствовал себя неуютно. Воображаемая бездна, как воронка, стала тянуть меня. Руки прижались к телу, чтобы под каким-нибудь свесившимся пальцем или сочленением пальца не почувствовать пустоту... Спина втиснулась в каменную полку.
Не смотря на принятые меры, возможная близость пустоты возбуждала у меня напряжение, а каменное основание отталкивало спину, не позволяя в себя вжиматься. От усилия вжаться я ёрзал на спине и раскачался. Захотелось стать, как можно меньше, чтобы быть как можно дальше от края. Я съёжился, но удаление от пропасти на какой-то сантиметр, кажется, не играло роли. Моё зрение набрало высоту. Сверху я обратился в точку на обширном поле. Точка, к сожалению, по-прежнему лежала на краю пропасти. Если бы этот край отодвинулся, мне пришлось бы топать к нему, во тьме на каком-то шаге оборваться в бездну. Расстояние до края должно было сократиться вместе со мной. На поле могла быть и бездонная щель. Может, я закрыл её спиной, как великан?
Мне представился великан, лежащий на щели, но так думать не годилось, потому что вместе со мной росла и пропасть, и представление о себе, скорее, держалось, как о маленькой точке...
Я лежал неподвижно и мог бы лежать возле бездны целую вечность. Мышцы расслабились и растеклись. Может и, правда, я валялся в центре обширного поля, мокрого от дождя, и плоскость, на которой я лежал, тянулась, как бескрайняя равнина, покрытая травами?
Плоский камень под спиной, правда, возбуждал подозрение в короткой полке.
Кажется, мне следовало шевельнуться..., но, чтобы шевельнуться, нужно было нарисовать себе цель... Может, правда, раскинуть руки? Если рука повиснет над пропастью, я всё равно не свалюсь. Я представил, что рука повисла по самое плечо в пропасть..., но, конечно, край был дальше, если вообще был; в лучшем случае пальцы повиснут над пропастью... Я всё равно почувствовал свою беззащитность и уязвимость с повисшими в бездну пальцами. Мышцы дрогнули, опять сжались.
Что мышцы сжались, было хорошо, а то с расслабленными мышцами можно было стечь в пропасть, как желе. Я решил сжаться ещё сильней, но управление мышечным тонусом было залеплено внешней и внутренней тьмой... Я не ощущал внешнего пространства, а внутренняя тьма была спокойной и тёплой, как дым. В глубине распахнутых глаз только какая-то искра светилась... внутри меня не было видно ни зги. Я подумал, что ослеп, захотел испугаться, но мышцы поленились напрячься и вздрогнуть...
Тело лежало куском мрака у края пропасти, ничего не боялось и ничего не хотело. Я мог вечно находиться в таком состоянии. При мысли о вечности у меня возникла скука... Глубочайшая тишина мешала осознать себя определённо. Кажется, лицо смотрело вверх, глаза были открыты.
Мышцы растеклись по плоскости. Спина осязала твёрдость, а со всех сторон простиралась неопределённость. Может, я окружён космической пустотой? В набитых тьмой глазах проблуждал остаток любопытства. Я, казалось, парил в невесомости, но для этого представления чего-то не хватало... Кажется, не было звёзд. Космос без звёзд мог указывать на крышу ангара надо мной. В этом случае дневной свет должен был литься сквозь дыры в крыше, если только снаружи не ночь...
После мыслей об ангаре всё равно осталось ощущение бесконечной пустоты. Предположение об ангаре было писано вилами на воде... Плоская полка была под спиной. Ещё надо мной была полка, с которой я свалился...
Я мысленно встал на ноги, задел верхнюю полку головой, небольно стукнувшись виском об её угол... На самом деле, я не встал, но окружающая пустота была иллюзией. Может, полка, на которой я лежал, крепилась, как полка вагона? Заподозрив вокруг себя вагон, я стал мысленно нашаривать руками столик, но рука наткнулся на скалу. Почему нет звёзд? Может, кто-то устроил в ангаре бутафорскую скалу? Мне захотелось вспомнить, как я стоял на маленьком пятачке её вершины. Но, почему-то, припомнилось, как я ходил при красном свете заката по бесконечной каменистой равнине... Вершина была целой страной: я провёл в ней целую жизнь.
Впечатление о каменистой пустыне, сопровождавшееся многолетним блужданием, было тоже неточным. Я, как сон, видел полосы зелени, часто и буйно её пересекавшие... Как могла в ангаре уместиться целая страна с закатом солнца? Мне захотелось узнать, где я нахожусь, и, если это ангар, то дойти до его стены. На самом деле, казалось, идти никуда и не нужно. В высоте под потолком вспыхнет свет, и я увижу скалу из фанеры под цвет камня... Свет не вспыхнул. Я мысленно встал на ноги, мысленно ощупал скалу. Это были камни... Руки не дотянулись до полки, с которой я свалился. Она была выше, но, по счастью, пальцы нашли хорошие зацепы. Я незаметно поднялся по ним в полной темноте метров на пять, бросая руки в случайные месте и ставя ноги в случайные места. Я уже начал опасаться высоты, растущей в кромешной тьме, но в последний момент, когда передумал лезть, голова оказалась выше каменной стенки... перед глазами возник догорающий закат какого-то красного искусственного цвета. Я влез на равнину, мысленно выпрямился, сделал десяток шагов, быстро утомился натыкаться во всяких неожиданных местах на мелкие неровности гранитной местности... Было совершенно понятно, что это каменная пустыня без людей и без деревьев.
Я остался лежать на спине. От этой скалы лучше было уходить, чем лезть вверх. Тогда стена ангара окажется ближе. Стоило прикоснуться к ней, и открылся бы обман огромного пространства... Дыры от сварки в железных листах представились. Через них в ангар лезли солнечные лучи. В этом осталось только убедиться. Значит, встать и идти.
Я мысленно встал. Меня охватила секундная тревога по поводу ямы на пути. Во тьме в неё можно было свалиться, как со скалы... Этот страх удалось побороть. Я мысленно добрался до стены ангара, но, если снаружи ночь, без дневного света дырки были не видны, еак тогда понять, что это ангар?
Всё же шансы, что сейчас день, были пятьдесят на пятьдесят... Я бы прямо сейчас отправился к стене, но сначала нужно было встать.
Я лежал неподвижно и обдумывал подъём... Первым делом, кажется, стоило сесть... На меня опять напала лень: я передохнул. Самым первым делом стоило опереться на локоть, а началом движения было бы напряжение в пояснице, потом шевельнётся бок и двинется рука. Оперевшись на локоть, нужно было повернуть тело. Я подумал: стена ангара далеко, – и расхотелось брести к ней... Любое движение казалось надругательством над покоем. Нет никаких дырок в железных листах, и на дворе ночь.
Спина сливалась с плоскостью. Если что-то делать, то лучше лезть по скале: там точно был красный закат. Я мысленно встал на ноги, покачиваясь. Никакого желания приходить в тонус ноги не испытали, но всё равно тело вертикально вытянулось. Движения вызывали апатию. Пальцы шарили по скале, без энтузиазма отыскивая зацепы. В темноте даже найти их не хотели; от моих рук отхлынула кровь... Мне хотелось сесть и дать отдых своим ногам. Выпрямленная спина немела и тоже нуждалась в расслаблении. Я представил, что неподвижно вытянулся у скалы... Я так и лежал сейчас, на самом деле.
Благом показалось вообще не двигаться и не суетиться. Не хотелось стоять на ватных ногах и ощупывать скалу... Казалось, легче пошарить рукой и определить далеко ли я от пропасти. Не всё ли равно: на полу ангара лежит моё тело или недалеко от обрыва? Не хотелось двигать даже пальцем.
Как чёрный дым, из меня сочился покой, а, может быть, сочился в меня. Подвергать его разрушению было верхом беспечности... Казалось, вокруг и нет ничего. Стоило закрыть глаза, меня самого бы не стало: граница между моей внутренней и внешней тьмой растворилась бы... Я понял, что у меня открыты глаза. Сделать последний глоток покоя и сомкнуть их – стало страшновато. Потом могло не хватить желания их открыть. Могло не хватить желания вспомнить, где они открываются... Встать у меня уже не хватало желания. Я почувствовал себя глыбой мрака. Ничего, кроме открытых глаз, у меня не оставалось. Моей сутью был покой. Любое движение казалось надругательством над собой..., но у меня оставалось какое-то представление о себе, как потенциально активном. Это заинтересовало... Я не чувствовал спины, но определил, что лежу на ней. Представление о равновесии, стало быть, тоже сохранялось... Тяжёлой ленью наливались пальцы. Я пожелал пошевелить ими, но дым лени ещё больше их наполнил. Воля пошевелить затянулась чёрным дымком и исчезла... мне, кажется, потребовался бы неконтролируемый рывок, чтобы шевельнуть мизинцем. Такое простенькое движение было рискованным делом. После рывка возникала боль где-то в голове...
Облачком недовольства омрачился мой разум, и вместо пальца шевельнулось презрение к осторожности. Я стал чувствовал собственную неподвижность, как принудительную. В чёрном дыме, конечно, был покой, но я был к нему прикован. Меня, наконец, охватило возмущение. Я согласился на боль в мозгу, чтобы встать на ноги, но, кажется, свои желания стоило дозировать... осторожно, шаг за шагом покончить с неподвижностью.
Двинуть рукой было труднее, чем пальцем, а встать на ноги вообще целое приключение. Правда, такие приключения я недавно проделывал, не замечая. Они даже включали в себя ходьбу. Тем не менее, сначала нужно было пошевелить пальцем. Я решил, что сначала познакомлюсь с маленькой болью, проведу импульс по нервам, растрясу тело...
По членам разлился густой дым и наполнил ленью центр управления мыслями. Всякие движения вообще угасли.
Я лежал, окуриваемый чёрным дымом, преодолевая подчинившее меня себе безразличие, но мысль совершить действие осталась. Я не больной, пошевелю рукой, напрягу ноги и встану.
Мысль вела себя всё наглей. Она уже прыгала, как мячик, долетала в тягучей тьме куда-то далеко... пройдя узловые пункты плеча и локтя, пропутешествовала до кончиков пальцев. Я сам бросал мячик в разные стороны. Казалось, стоит его остановить в локте, даже в плече, и они автоматически двинутся.
В случае с плечом двигалась вся рука, и путь мысли был короче, чем до пальцев, но, казалось, будет больней... Я попробовал наполниться презрением к боли, но моменты совершить движение в локте или даже в плече мной ещё несколько раз пропускались. По инерции мысль тянулась к пальцам. Мячик добирался до ногтей и укатывался назад. На самом деле, я и пальцами не шевелил, казалось, сложней совершить движение пальцем, чем рукой...
В конце концов, мысль переключилась на пальцы ног, так и не пошевелив пальцами рук. Путь мячика стал ещё длинней... Тем не менее, с первой же попытки он достиг поясницы, прокатился по всем сочленениям. Когда я вернул мячик в голову, лёгкая щекотка от его движения осталась в теле... Во второй раз шарик отправился ещё дальше. Я заметил его в коленях, а весь путь из головы он проделал почти незаметно. Шарик был возвращён мной в голову. В испуге я не позволил ему разобрать препятствие в колене, казалось, он быстро справится и проникнет в голени. Я окончательно ещё не выбрал пальцы ног вместо пальцев рук... Моя мысль сама отправилась в третью попытку и достигла ступни. На ноге едва не шевельнулись пальцы, а боль была бы ничтожной... Пальцы ног, кажется, даже и шевельнулись. Я, почему-то, отчаянно боролся против этого, кажется, был против своего же намерения. Больше откладывать движение было некуда. Лишь отказаться от него... Вдруг от незначительного движения пальцев, которого, может быть и не было, во мне взмыло напряжение, поволокло к краю пропасти и то ли сбросило со скользкой плоскости, то ли сдуло подмывающей тошнотой.
Как только ветер свистнул в ушах, восхитительная игла пронзила сердце, но, кувыркнувшись пару раз в воздухе, я шмякнулся на плоскость, опять ничего не получив, кроме встряски. Меня поймала очередная полка. Я лежал на спине лицом вверх... Как будто ничего не изменилось. Встряска прошла, и покой во мне стал ещё глубже.
Полки, ловившие меня, располагались правильно. Такого не могло быть в природе. Скала и красный закат теперь отпадали... Идти к стене ангара тоже не имело смысла. Я бы падал после первого же шага на очередную полку. Мне представилось, как я прыгаю вниз, лечу к этой полке, слышу свист в ушах, чувствую иглу в сердце, но, на самом деле, полка могла не встретиться или быть слишком далеко... Опять пришло на ум, что полки устроены по типу плацкартных. Я лежал на одной и свалился на другую... Тёплая атмосфера купе коснулась кожи. Я хотел сесть и спустить ноги. Мои мысленно спущенные ноги, действительно, встретили пол... Я выпрямил спину, оберегая голову от удара о полку. Голова не задела её, но я поднял руки и легко достал полку ладонями. Можно было одним прыжком вскочить назад... Ситуация была под контролем: я успокоился ещё глубже. На самом деле, я не вставал на ноги, не дотрагивался до полки. Я прислушался к стуку колёс. Как ни странно, стука не было. Кажется, мы стояли. Покачивания вагона тоже не было... Я ничего не видел, не смотря на открытые глаза. Свет какого-нибудь фонаря даже не падал в окно на полустанке. «Мы что в поле остановились?».
Я грохнулся два раза с полок, никого не разбудил. Один в купе, что ли? Рядом со мной не было и сопения спящих пассажиров, а в первый раз я, что ли, с багажной полки падал?
Полностью купе не опровергалось, но и не подтверждалось. По идее, я должен был и в первый раз грохнуться с полки и лететь до пола... Как такие приземления с полки на полку возможны? Может, меня виражом заносит? Два виража – это была какая-то закономерность. Может, полки сами меня ловят, как ступени? Ступени выглядели правдоподобней всего.
Вместо тёплой атмосферы уютного купе надо мной распростёрлось беззвёздное пространство... Может, ступени находились под крышей ангара, и, падая с них, я рано или поздно достигал земли? Чтобы этого не случилось, они должны были неощутимо ползти под крутым углом, как на конвейере. Полки были прикреплены к цепи и переворачивались, как эскалаторные. Я перевернусь, достигнув верхней точки, вместе с полкой и полечу вниз. Я иронически подумал, что успею насладиться свистом ветра в ушах и иглой страха в сердце... На этот раз такая перспектива показалась мне тревожной. Может, я упаду на следующую перевернувшуюся полку? Может, так со мной и происходит? Я падал два раза, перевернувшись вместе с полкой.
Картинка с конвейером из вагонных полок стала маленькой, вполне помещалась в небольшом ангаре, но что-то у меня не сходилось. Цепь под отрицательным углом уносила полки вниз: упасть на них снова было невозможно. И почему я не слышу грохота цепи и работы конвейера? Да и полки стоят ровно. Ни разу не качнулись, переворачиваясь. Кажется, всё не так происходит... Эти полки вагона были устроены немного странно, как ступени эскалатора, но, если двигались вверх, то в верхней точке всё же я летел в пропасть. Моё падение с полки на полку только лишь оттягивало эту неотвратимость... Если бы здесь хоть на секунду зажегся свет! Моё желание увидеть окружающее стало очень сильным.
Мне представилось, что под потолком вспыхнули софиты. Я увидел прикреплённую к хитроумному механизму плоскость, медленно ползущую вверх... На самом деле, тьма была тотальной. Уверенность, что свет рано или поздно вспыхнет, тем не менее, сохранялась...
Пока нужно было считать большой удачей, что я падаю с полки на полку... Моё появление в верхней точке конвейера откладывалось. Эскалатор полз неощутимо медленно, это было тоже за меня.
Я всё же решил ощутить своё движение вверх вместе с полкой и, как мог, обострил восприятие. Но не было движения вверх: я чувствовал только неподвижность... В голове всё запуталось. Я ещё вообразил себе незаметное боковое движение, которое сдувает меня с полки на полку, но, если имелось боковое движение, то еле-еле и не способное сдуть... Кажется, движение могло осуществляться по кругу: полки крепились к какому-то центру.
На самом деле, движения полок, которые оказываются подо мной в момент падения, я не смог себе представить... Мне вообразился штифт: полки превратились в массивные сектора, размещённые на разной его высоте и не вздрагивающие при моём падении. Значит, несущий штифт был грандиозен. На ушло много чугуна. Я так и не смог представить себе мощи штифта при условии быстрого бокового движения полок, если меня сдувало... Я подумал скептически, что незаметное движение в несколько километров в секунду бывает только в космосе...
Учитывая чувство бесконечного пространства, я задумался. Если эти массивные полки, прикрепленные к штифту, не вздрагивали, чушка штифта была монстром и могла размещаться только в космосе. На такой штифт не хватит никакого металла.
Тут мне пришло в голову, что штифт не может парить в космосе, как планета. Он вращается в подшипниках. Значит, в свою очередь, они имеют ещё более гигантские основания. Если здесь зажгут свет, я не увижу потолка. Головокружительная высота конструкции меня перепугала. На неё могло не хватить металла всей земли... Наконец, я понял, что этого не может быть.
Скорее всего, размер полки за счёт того, что она сектор окружности, превосходил площадь полки вагона, но не сильно... «Если бы на секунду зажегся свет!». Кажется, сектора на штифте были расположены так, что позволяли падать, но нельзя было слететь больше, чем на одну полку, и долго ощущать иголку в сердце, проскальзывая между секторами... Но непонятно осталось, как я слетаю; особенно в последний раз меня сдуло, как пёрышко...
Чтобы воздух подхватил, полки должны двигаться очень быстро, а я не чувствовал никакого ветра. Как раз планеты вращаются со скоростью несколько метров в секунду и незаметно. Опять получилось, что у этой конструкции космический масштаб... Кажется, я снова мог полететь на очередную полку или проскальзывать между ними, развивая скорость, ломая руки и ноги. Два раза мне повезло.
Я вспомнил восхитительную иглу в сердце, решил, что, наоборот, не повезло... даже поёрзал на спине, чтобы опять соскользнуть к следующей полке. Это желание не проходило, и возникло раздражение, что не получается. Мне не могало ёрзанье, хотя в прошлый раз хватило движения пальцев ног. Я даже его не сделал. Ниже могло не быть полок. Всё равно разрушительный инстинкт подталкивал меня к краю. Я хотел свалиться... Мне удалось представить тягучую среду, но без полёта и свиста в ушах. Я вообразил мрак, втискивающий меня в щель апатии, но полка оставалась подо мной: обволакивающая темень была представлением, а не полётом... Опять показалось, что я лежу на бесконечной равнине: нет возможности свалиться с неё.
Мне не хватало воображения и проникнуть под полку. Лишь сквозь щель можно было провалиться. На бесконечной равнине такая щель где-то была, но, возможно, придётся долго топать до неё. Я опять представил себя маленьким. Щель от меня могла быть далеко, и неизвестно, на каком шаге я провалюсь... Подумав, что щель далеко, я почувствовал, что она близко, казалось, прямо подо мной. Я упал поперёк. Мне стоило развернуться и соскользнуть в неё, как монета...
Спина, так и не почувствовала под собой щель. Надо было перекатиться несколько раз, как бревно, чтобы упасть. Несомненной оставалась близость щели. Я был уверен, что провалюсь: срастно захотелось услышать свист ветра в ушах. Я весь зачесался от желания провалиться: во мне завозился дух...
Я подумал, что смогу сесть. Блестящий, чёрный мячик во внутренней тьме уже совершил много движений, разогнал желание пошевелиться до хорошей скорости... Но по мне растеклась ленивая уверенность, что я провалюсь в щель и, не двигаясь... Тело всё ещё было ленивым... Зато боль в мышцах меня перестала пугать. Я понял, что начну шевелиться... Импульс уже проникал в пальцы ног, но я опять ощутил, что препятствую движению. Оставалось порвать какую-то обтягивающую сознание последнюю плёнку и, действительно, пошевелить пальцами ног... Мне захотелось почувствовать совсем чёрную меланхолию перед тем, как это сделать. Я встал на ноги, в своём представлении отыскал щель и сам свалился в неё. Свиста ветра в ушах не было. Я медленно тёк, как дым, спускаясь всё ниже и ниже. Нога касалась полки, потом другая нога плавно касалась следующей. Я опирался на полки, как ступени, но мог бы не делать этого или точно также прыгать вверх по полкам... По идее, чёрные пласты были ниже. В них мне следовало окунуться, чтобы забыть жизнь, но не удавалось испортить себе настроение. Никаких изменений в самочувствии не ощущалось; ничего не получалось и из желания всё потерять. Мрачность настроения не достигалась. Спускаясь, я отыскивал в мраке признаки его уплотнения, но среда вокруг меня оставалась газообразной, казалась уже не чёрной, а коричневой... Я спрыгивал вместо мрачного в какое-то другое настроение. На душе становилось веселей: из забвения всего живого ничего не выходило. Кажется, я планировал уже, как белая субстанция. Думать о мрачном было бессмысленно, и я шепнул себе: «Пора кончать!».
Как только я сказал это, грудь согрел тёплый огонёк. Малюсенькая точка почувствовала приятный жар. Это была искра в груди. Чёрная грудь имела более низкую температуру: я ощущал царящий в ней мокрый мрак. Слабенькая, тёплая искра, казалось, тает в обширной холодной темени... Когда мне показалось, что тёпленький огонёк совсем исчез, слёзы на душе выступили. Мои чувства напряглись от сильнейшего сожаления.
Как будто, умерший огонёк взорвался на прощание. Потоки тепла разлетелись по груди беспорядочно... Мокрая, холодная грудь наполнилась горячей радостью.
Я не понимал, откуда взялась радость, но, поискав её причину, наконец, сообразил, что радость доставляет лапидарность определения глупости человеческого рода. У меня получилось лаконично, ёмко, в то же время, весьма экспрессивно: «тела набиваются». Эта формулировка уже немного забылась, но её эмоциональная напряжённость с юмором и философским обобщением чувствовались отлично...
Мне стало ещё веселей. Печать моей гениальности несла на себе эта формулировка. Она передавала, как тела конкурируют друг с другом вокруг пустоты... В груди возник радостный вихрь и желание развить успех. Я тут же и придумал продолжение про этих идиотов, едва не проговорив его про себя, но в последний момент проявил осторожность... Продолжение шутки повторяло имевшиеся подтексты на иной лад и портило лапидарность... Сейчас образ дышал, как живой. Он не имел, недостатков. Время его жизни пошло, а лаконичность можно было разменять на многословие. К дыханию нового существа нужно было привыкать. Мне доставлял наслаждение лаконизм. Не смотря на острое желание добавить нюансы, продолжение шутки делало разъяснение отдельных смыслов, сейчас удачно свёрнутых, и, по большому счёту, ничего нового не содержало. Перед мысленным взором тревожно завибрировала лапидарность получившегося образа. Казалось, если добавить хоть слово, она будет утрачена... Продолжение шутки выглядело тоже соблазнительным. Но я, как будто, втыкал себе кол в голосовые связки, внушая, что это продолжение делает переакцентировку тех же подтекстов... Чтобы не присоединять дополнительные руки и ноги к уже готовым, мне понадобились настоящие репрессивные меры.
К тому же, симуляция товаров не могла маскировать пустоту от людей, набивающих магазины. Подробности в продолжении шутки были бы к ним несправедливы: положение было более сложным... Подавление готовых выскочить слов не прошло даром: усилие не создавать дополнительных образов и не говорить с собой распространилось на весёлое расположение духа.
Лапидарность несла с собой свободу, была неразделима со свободой. А теперь поддержка лапидарности угнетала свободу... Весёлое расположение стало терять краски. Мои репрессивные меры оказались направлены против меня самого... Я заколебался подавлять голос, на новый лад смакующий удовольствие от человечков, вопящих во всю глотку... Хорошее настроение мне вовсе не мешало... Я был, как эквилибрист, на проволоке.
Если повторить шутку другими словами, лапидарность и ёмкость исчезали. Если ничего не перефразировать, лёгкое настроение подавлялось... Сейчас в моих чувствах не было ничего тяжёлого. Я попал в лучезарность, отмеряющую тяжесть бытия, и только отсутствие привычки к лёгкому настроению доставляло неудобство, и у меня возник трудный выбор. Моё настроение было всегда перегружено чем-то перманентно ответственным и серьёзным, а сейчас исчезли эти привычные координаты... С одной стороны мне хотелось вернуть обычное тиканье секунд, а, с другой, образ глупости человеческого рода требовал сохранения лёгкой шутливости в настроении, требовал онеметь в этой лёгкости и ничего больше не думать. И немота, как принуждение, разрушала лёгкое настроение...
Почему – не думая?! Можно думать и говорить, только не про людей. Про них уже всё сказано. «Набивающиеся в магазины» как-то заслонили от меня прочие мысли. Я сообразил, что можно думать о себе самом, пошутил примерно в том же направлении: «Я собираюсь к ним присоединиться!». Это была правда... Ушат ледяной воды опрокинулся мне на голову. Моя шутка укусила своим жалом самого в самое сердце. Шагнув в дверь, я становился, как «набивающиеся». Мой собственный глубоко мыслящий образ сливался с безмозглой толпой... Шутка немедленно скукожилась.
Я попытался поддержать настроение, в голове завертелись оправдания: «Я же не покупать, я просто», – но ядовитый голосок шепнул: «Все – просто, и сбились в кучу, как бараны». Дело было и не в оправданиях. Скорей всего, бы они нашлись: я хотел убить время, поэтому заходил в магазин, но теперь возможность сжечь его была завалена... Как нельзя лучше, лапидарность шутки распространялась на меня, и сердце заболело от каскада досадных совпадений. Тупая игла в нём колола и колола... Только отказавшись входить в магазин, я мог отделить себя от всех: нельзя было переступить порог без внутреннего унижения. «Если закрыть дверь на секунду, может, тяжесть в сердце пройдёт?». Всё равно время требовалось убить. Я имел свойство преследовать прагматичные цели...
Я собрался с собой схитрить: рука стала закрывать дверь с умыслом снова её открыть. В это время из неё вырвался звук, глубоко дёрнувший мембрану. Я даже испугался, что ухо заболит. Громкий звук быстро замер. Тем не менее, секунду пришлось простоять с заложенными ушами... Ниточка эха, убежавшая в голову, немного меня подивила... Внимание последовало за ней. Мрачный туман вставал всё более плотно, но ниточка белела и тянулась вполне отчётливо, пронизывая его слой за слоем. Она добралась до центра мозга. Я оказался во второй его половине. Казалось, звук вылетит из другого уха. Я приготовился следить, как он покинет меня, но в очередном мрачном слое какая-то точка проглотила звук. Тишина установилась.
Лишь туман плыл вокруг с лёгким гудением... Вдруг за его завесой что-то резко запищало. Потом глухой взрыв бухнул достаточно мощно. В тяжкой мгле мне представился белый разрыв. Вокруг сдетонировавшей точки липкое варево разлетелось. Мгла сомкнулась, но полноценную секунду белая пустота и чёрная лава замирали в равновесии... Как такое могло быть?
Мне представилось, что при взрыве вес тумана проскочил массу своих частиц с мгновенной скоростью, а теперь пробирается с обычной назад... Масса мглы не могла давить на белую пустоту, пока вес не проберётся. Тьма, казалось, стоит по ломанному периметру пустоты. Чистое пространство получило уникальную возможность существовать. Я хотел представить, как чистое пространство начнёт смешиваться с чёрным туманом. Казалось, тьма, не имея возможности сомкнуться мгновенно, будет впрыскиваться в белое пространство, проползая дымками... Молочная линия позволяла отлично замечать чёрные внедрения, и я приготовился следить...
Свет и тьма имели чёткую границу, но чёрные дымки не выстреливали в пустоту, даже граница между светом и тьмой не была размытой. Миллионы чёрных частиц были не в состоянии преодолеть какой-то магической черты. Наконец, мне надоело созерцать подробности вакуумной белой черты. Я поднял голову...
В белой пустоте продолжал редеть белый туман, со слабым звоном распадаясь. Оказывается, я переместился в центр взрыва. Скоро здесь могла исчезнуть всякая вещественность: тогда и звон должен был бы оборваться.
Кажется, глубокое безмолвие уже несколько раз и раскидывалось, но мне удавалось опомниться. Белёсый туман снова плыл со слабым звоном... Способность локального взрыва произвести такое необратимое очищение вызвала у меня сомнение. Столь грандиозная работа не могла быть проделана окончательно. Где-то двигались обломки илистой мглы и, возможно, большие.
Я снялся с места и полетел искать... Вдали не было ни единого облачка. Мне пришло в голову отказаться от затеи, но зуд в глазах уже возник от напряжённого вглядывания, и, как будто, чёрная волосинка появилась на горизонте. Я стал держать курс на неё. Это мог быть не только зуд в глазах. Пришлось лететь довольно долго. Чёрная волосинка не уменьшалась и не росла. Видимо, она всё-таки была в глазах. Возможно, покрытое расстояние оставалось маленьким, но с моим приближением полоска, конечно, вырастет. Я прибавил скорости, понёсся быстрей. Как только мне хватало остроты зрения замечать её!? Полоска стала постепенно расти. Может, она тоже улетала? Я видел уже предмет, который обрёл третье измерение и уносился от меня... В неопределённый момент полоска выросла в несколько раз. Среди помрачневшей синевы я преследовал уже небольшое облако... Мрака было даже больше, чем я предполагал... Через несколько секунд тёмное облако задёрнуло часть горизонта. Никакой гарантии не было, что это единственный обломок тьмы...
Второй обломок оказался совсем недалеко в пространстве. Вернее, это было поле мрака. Оно превосходило первый обломок по протяжённости раза в полтора. Я вынужденно влетел в него. После этого снова появилось чистое пространство, потом появилось поле дробных мрачных кусочков, которому не было конца... В итоге белых мест стало меньше, чем тьмы; меня затирали чёрные обломки... Чтобы не заблудиться в чёрных тучах, я полетел назад в голубое пространство, которого было много за спиной. Теперь там вполне мог тоже распространиться мрак. Я вообразил, что переместился сразу в эпицентр взрыва.
Каким-то образом моё желание исполнилось. Вокруг снова раскинулась лазурь, но я уже знал, что тьмы вокруг много... Бесконечность материи была в запасе у неё. Мне представилось, как мрак расползается по бесконечному пространству в новые области, которые сразу перестают быть чистыми...
Свободное от мрака пространство было окружено наползающим илом со всех сторон..., и каждая частичка мрака расширялась. Мне представилось, что густой, чёрный цвет почти не бледнеет от расширения, но в центр взрыва он ещё не добрался... Я всё-таки с опаской оглянулся.
Устоявшая при взрыве, тьма лежала массой слева от эпицентра. След эха ещё остывал в ухе... Я сосредоточился на мембране, ожидая полной тишины. Тут захрипел новый звук, выплыв из отлетевших чёрных облаков, почти из той же точке, в которой утонуло эхо... Кажется, это оно и было. Вообще, много звуков плавало в льдистой пустоте... Я, на всякий случай, представил их прозрачные шарики, но не удержал перед мысленным взором: чёрно-лиловые облака сбоку мешали воображать шарики... Я вспомнил, что тьма до меня ещё не добралась. Значит, лиловые облака воображались мной... Передо мной раскидывалась бесконечная чистота, но отрезок голубого неба, казалось, крупно дрожит. Его волнение походило на движение паров. Как будто, жаровня нагревала воздух... Я понял, что она мешает видеть шарики.
В голову пришло мысленно сместиться от трясущегося воздушного участка; и эфемерные звуковые шарики стали мной замечаться до самого горизонта... На самом деле, я по-прежнему томился перед жаровней. Глаза изо всех сил напряглись, чтобы взгляд прорвался сквозь трясущийся воздух. Ни один овальчик, отличающийся от волнистых колебаний воздушных паров, не различился. Я не видел и половинки шарика. Если такие половинки были, то смешивались с волнением паров. Меня стала мучить досада: то, что я видел, не позволяло даже догадываться о шариках.
Может, я фантазировал шарики, но они жгли мне воображение, как угли. Всё тянулась и тянулась какая-то лень отлететь в сторону, смотреть на шарики с чистого места. Пройдя вперёд через волнение воздуха, я бы тоже смотрел на шарики через чистое место, это происходило бы даже с более близкого расстояния, тем не менее, надежда, что вибрации паров оборвутся, удерживала меня на месте... Я мог бы пролететь метров двадцать вперёд или отлететь в сторону на столько же. При отсутствии вибраций даже маленькие звуки были бы видены хоть за двести метров.
Казалось, я не всё обдумал. Переправа через волнение растягивалась мной до отдельных моментов, и некие сомнения шевелились в голове. Я позволял себе замирать, смотреть, как ведут себя ноги в колебаниях жаровни, если лететь сквозь неё... Они постепенно уходили в зыбь, тянули меня вниз. В колеблющемся вакууме я не находил для них опоры при перемещении.
Ноги путались в воде с растущей травой, тело по локти погрузилось в водоём, потом по грудь и по шею. Я замахал руками, чтобы плыть, но только выбился из сил... Руки не держали меня, как и ноги, но голова оставалась над поверхностью этого «водоёма». Кажется, я перетягивал зыбкое место за счёт яростной работы пресса. Другой берег был, вроде, недалеко.
Ноги опирались на стебли травы, растущей плотным слоем, и не могли оттолкнуться. Руки попадали в ту же в траву, когда я пробовал плыть. Мне приходилось непрерывно напрягать шею... все жилы из меня вытягивались, но я оставался на месте. Кажется, первые шаги, когда ноги ещё доставали до дна, позволили мне добраться до середины протоки, теперь можно было только вперёд пробиваться... Казалось, колыхание травы под ногами никогда не кончится...
Мне удалось очнуться от этого наваждения. Я обнаружил себя, ещё не начавшим переправу. Разгон, позволивший мне добраться до середины, ещё не был сделан... по счастью, мои колебания, длились... Я смотрел на дно у самого берега, от которого нужно было оттолкнуться, делая первый шаг, чтобы перебрести зыбкое место. Водоросли колыхались и закрывали его, и, казалось, взгляд тонет в воде бесконечно... При мысленном вбегании вода представлялась сначала по колено... Я даже вспомнил, что, высоко поднимая ноги, удалось пробежать дальше, чем до середины. Значит, ноги доставали до дна; я бежал не по кончикам травы. Впрочем, мои шаги в воду были сделаны только в воображении. А сейчас глаза не видели дна даже у самого берега... Если меня не обманывало зрение, дна и не было. Первый же шаг становился роковым... Чтобы дна совсем не было, такого не бывает, поэтому я мысленно входил в водоём и вяз в глубоком иле у самого берега... Мой взгляд опять бесконечно и долго проникал в воду... Нельзя было доверять впечатлению, что дна нет, если я чуть ли не по колено добежал до середины. С другой стороны, нельзя было доверять впечатлению, что я добежал до середины, если мог уйти в воду с головой у самого берега...
Моё лицо, ушедшее в воду вместе с головой, задралось вверх. Берег показался осыпающейся в бездну кучкой глины – и болтался, как поплавок, у поверхности воды. Прозрачно-голубая среда раскидывалась вокруг меня во все стороны, не мешая видеть, в том числе, и в сторону «поплавка».
Я, наконец, сообразил, что нахожусь в толще воздуха. Что-то плотное пряталось внизу и доходило до непроницаемой тьмы. Мне пришло в голову, что я вижу землю, а на одной высоте со мной находится тонкая, розовая полоска, кажется, зари... Может, в холодном просторе летали и самолёты.
Мне сделалось неуютно. Судя по плотной темноте внизу, на земле ещё господствовала ночь, но, казалось, жёлтые лучи скоро заблестят вокруг меня, прогоняя холод и мрак... Солнце появится: я представил зажигающиеся площади полей под собой – чёрные, жёлтые, зелёные. Солнце, как будто, загорелось. Земля стала освещена. Моё воображение нарисовало рядом с квадратами полей тёмно-зелёное, пятно леса, расползающееся за границы взгляда; представился и голубой водоём... Зрение замечало яркие вспышки красок зацветающих полей на лоскутном одеяле земли, но в меня самого лучи, почему-то, не попадали.
Горизонт, на котором солнце вставало, был сплюснут... Казалось, фиолетовые, оранжевые, золотые солнечные брызги вот-вот вспыхнут и вокруг меня... Я набрался терпения, но лучи так и не легли на холодную кожу... Мне не хотелось отправлять внимание слишком далеко, чтобы не пропустить момент радужного полыхания солнечных брызг вокруг себя самого, но всё вокруг оставалось тусклым и холодным. Нужно было понять, почему солнце так странно встаёт? Внизу уже наступил день. Моей высоты достигал устойчивый свет от земли... Солнечные лучи и подавно могли достичь меня, если они освещали землю. Но я был, как будто, в тени. Не мог же я подняться выше солнечного света! Вместе с красками полей глаза мне стали регулярно слепить чёрные лучи, выскакивающие неизвестно откуда, своим блеском они прокалывали глаза и мгновенно исчезали. Я постарался заметить внезапные лучи, но их нигде не было. Регулярные ослепления тьмой, проникающее в самое сердце, не проходили... На красках полей чёрного слепящего блеска не было. Может, чёрные лучи испускала тёмная поверхность леса? Внезапное ослепление превосходило своими масштабами лес, захватывало его площадь вместе со всеми полями. Я, наконец, стал искать чёрные лучи под всеми красками...
Скоро чёрная поверхность, превосходящая лес, обнаружилась. Это была поверхность, как будто, части земного шара, смятая волнами, свои края опускающая у концов горизонта. Я отследил эффекты освещения: на воде лежал отсвет молочного неба, море походило, скорее, на побледневшего негра. Так что чёрный цвет воды сглаживался небом, а не придавался...
Кажется, поля внизу были иллюзией. Я хотел поискать берег, чтобы спуститься на него, но в голову пришло, что его нет. Волны, исполосовавшие воду, были достаточного размера для океана и с большой высоты отличались неизменным рисунком, казалось, они стоят на месте, как борозды чёрного вспаханного поля... Такой цвет полю вполне подходил, но мне не хотелось думать, что это земля. По крайней мере, под собой я различал шевеление желеобразной массы: в таком количестве это могла быть только вода...
Движение воды с высоты могло быть и незаметным. Не меняя рисунка, гребни волн поднимались и опускались, буруны волн были окрашены в белый цвет. Я даже разглядел пенные пузыри, качавшиеся на чёрной поверхности волн. Океан становился реальным. Как можно было разглядеть пузыри? Если они видны, значит, расстояние до поверхности океана было маленьким. Моя мысль попыталась даже проникнуть под пузыри чёрного океана. И впечатление возникло, что под ними мёртвая бездна абсолютного молчания. Это был океан смерти... Кажется, я продолжал спускаться к чёрной поверхности, медленно вытягивая какую-то резинку за воротом. Нужно было схватиться за железный крюк, к которому она привязана; чтобы больше не спускаться. Когда резинка спружинит, можно было использовать плавный толчок вверх – долететь до него и держаться. Казалось, я смогу подлететь до крюка, как шарик на резинке... целый их пучок был пришит за моим воротом. Каждая резинка мне представлялась толстой по сравнению с самим мной, но даже целый жгут толстых жёлтых резинок тянулся, истончаясь под весом тела, закручиваясь и звеня. Казалось, океан потихоньку тянет меня к себе.
Вытягивание не останавливалось. Океан становился ближе. Может, резинки за воротом настолько ослабели, что рвались от старости? Тогда в любой момент могло начаться неконтролируемое падение: требовалось самому преодолеть инерцию вытягивания и лететь вверх... Я подумал, что увеличить расстояние между мной и бескрайним океаном можно, оказавшись только в космосе... Вроде, не было признаков, что меня безудержно влечёт вниз. Кажется, я держался на месте. Ни свиста ветра в ушах, ни чувства пустоты внутри, как при падении.
Прозрачные пузырьки звуков плавали рядом со мной. Если бы я падал, они бы стремительно уносились вверх... Я обратил самому себе внимание, что пузырьки звуков не привязаны к резинкам, справляются с притяжением чёрного океана. Казалось, в первую очередь чёрная субстанция притянет их. Если лёгкие шарики начнут лопаться и исчезать вокруг меня, значит, океан начал всасывать. Время лететь выше. Я толком не знал, как лететь выше, не понимал, как движутся пузырьки, и, на всякий случай, прислушался к писку пузырька рядом с собой. Если писк плыл горизонтально, значит, прозрачный пузырёк оставался примерно на уровне со мной... Неожиданно слуха снизу коснулся полновесный аккорд; как из могилы, эхо вернулось со дна чёрного океана... искривило линию подъёма, стало ныть... Видимо, мёртвый океан излучал силовое поле и тянул его к себе... Я не верил глазам: футбольная камера стала надуваться между досок пола, защемивших её кончик, округляя бока. Я испытал опасение, что камера лопнет. Но она просто пропала из глаз. Линия звука выпрямилась, поднялась выше. Аккорд преодолел притяжение океана, разлетелся, насыщаясь красками, даже зазвенел.
Мне почудилось, что звук осязаем, как предмет. Я хотел увидеть предмет, который движется рядом со мной, но рядом было пусто. Может, предмет летал за моей спиной и мог врезаться в неё? Я опасливо оглянулся...
К моему колену от пола, действительно, летела прозрачная оболочка шарика. Казалось, бесцветный блик зацепится за штанину, с неслышным шипением лопнет или опустеет, истратив силу. Но звук всё пищал... Мне почти не верилось, что он дотянет до пояса... Кажется, фантомная оболочка достигла пояса. Я сильно скосил глаза, чтобы видеть. Действительно, возле груди вращался прозрачный шарик, походивший на воздух в толстой водной оболочке, и скоро долетал до плеча. Шарик уже оказался возле щеки. В конце концов, возле волос выше уха. Писк перерос голову и пропал...
Я стоял возле открытой двери. Яростный крик из коллективного горла достигал предельной степени. Барабанные перепонки ощутили давление и заныли. Пока шум рвался наружу, резонно было не входить. Я решил, что пропущу мимо бешеный напор звука, но не стал опускать поднятую ногу. Рёв такой силы не мог держаться дольше секунды. Я просто помедлил, входя...
Одна секунда уже прошла, бежала следующая... тем временем, магазин ликовал. Крик набирал высоту, первый раскат ещё вырывался. Я ещё раз набрался терпения... Не снижая силы, шум рвался в дверь без признаков ослабления, непрерывную секунду поднимался с неподдельной страстью. Когда он должен был уже прийти в норму, я криво усмехнулся на ликование толпы и подумал о пафосе. Чтобы развеять о нём впечатление, я поискал в крике толпы глупые интонации. Пошлых интонаций не могло не быть... Две ноты в крике довольно легко вычленились, но в них была страсть. В конце концов, это мне показалось серьёзным. Видимо, стоило прислушаться к стыкам. Кто-то всегда кричит халтурно, стыки укажут на истину... К моему удивлению, крик был во всех местах туго натянут, придающие пошлость нотки не попадались: серьёзные, сильные звуки совершенно отбрасывали мои представления о слабости... Пафос у толпы мог быть самый, что ни на есть, настоящий.
Наверное, можно было найти в классификации аналог этому пафосу... Конечно, не могло быть у магазинного крика литературного пафоса. Что-то условно пафосное. Я вспомнил виды пафоса: трагический, драматический... Ещё существовал комический, но он, кажется, не подходил. Вообще смутные сомнения в знании пафосов охватили меня. Испугавшись ошибки, я бросился вспоминать страницы из учебника, хотел отступить перед определением пафоса, но путь к отступлению себе преградил; казалось, имею право применить теорию пафосов в своих мыслях. Я мог судить о каком-то магазинном крике, как мне вздумается: «Столько лет учу эту муть!».
Меня, действительно, некому было ловить за руку. «Как скажу, так и будет!».
В тумане памяти завертелись формулировки, ничего не говорившие сознанию, я совершенно отупел, думая: какой у толпы пафос? Наконец, меня охватило отчаяние. Как такое может быть? «Я учусь на филологическом и не могу себе сказать несколько слов о пафосе?». Точности в воспоминаниях не было никакой, и мне пришло в голову изо всех сил прислушаться, отбросив определения из учебников. Крик полностью овладел моим вниманием. Когда он наполнил уши, в голову хлынули насыщенные страданием аккорды. Их страсть и боль нельзя было определить никак кроме, как трагические.
В завывании толпы был мировоззренческий надлом... попутно я понял и свою ошибку – подменять конкретное слушанье словами из учебника. Всё-таки пафос магазинного крика не мог быть трагическим, в лучшем случае, он был драматическим. Я прислушался ещё раз...
Надрывные звуки, граничащие с отчаяньем смерти, опять наполнили сознание... Я бы ни в коем случае не взялся снижать оценку пафоса, но, по определению, магазинная страсть не могла быть трагической. Тем временем, гром забирался за шиворот. Я ещё раз напряг слух, чтобы реально услышать слишком уж громкий звук... Зловредное эхо проходило сложные фрагменты мозга один за другим. Не смотря на банальность ситуации, шум показался мне за пределами всякого пафоса... Из магазина неслось скандирование: моя задержка с шагом стала затягиваться.
Тем временем, крик взмывал всё выше без всяких признаков утомления. Он не опускался, но рано или поздно толпа должна была выдохнуть воздух из лёгких. Казалось, скоро этот момент наступит: крик загудит невнятно. Я ждал злорадно, когда толпа начнёт забывать свою страсть... Крик, тем временем, кипел в той же точке.
Мне не удавалось заметить, что кто-то кричит понарошку. Я приблизил внимание к пику шума, чтобы заметить первые признаки утомления толпы. С ними шум должен был потерять отчётливость, но почудилось, что верхняя точка всё ещё ползёт вверх...
Крик, по-прежнему, стоял в зените и немножко поднимался... его поступательная сила медленно тянула его вверх, как ракету в первые секунды старта. На моих глазах пронзительно звенящая нота ещё медленно двигалась вверх. Люди безудержно тратили силу. Я опять подумал о пафосе. Кончики моих губ не преминули искривиться... Показалось, что бдительное внимание рассеет иллюзию. Коллективные лёгкие были ограничены... Я хотел напрячь внимание. Казалось, вот-вот в ушах появятся суетные звуки. Пошлые звуки обычно ранили мне слух, и внимание без усердия коснулось стены шума. Было не совсем правильно действовать против собственных эстетических рефлексов... Тем временем, спад страсти не наступал. Пафос, чего доброго, был самый настоящий. Если суетные нотки и были, то тонули в силе крика.
Странно, что мне опять приходилось ждать. Но рано или поздно суета в шуме не могла не появиться...
Натиск страсти оказался каким-то затяжным. Я всё-таки напряг слух, чтобы разобрать фрагменты обычной суеты, глубже внедрил внимание в шум... Ещё более громкие звуки заплескались в ушах. Кажется, вниманием я только усилил крик... Эта мысль с трудом пробилась в сознание сквозь натиск грохота... Среди ноток, может, содержалась пошлость, но большое количество неостывшей страсти не позволяло её засечь...
Легче всего суетность обнаруживалась в слабых звуках, которые всегда несутся в общем хоре. В шуме всегда кто-то кричит заодно со всеми, кажется он охвачен страстью; всё точно так же: ярость, напор, но что-то выдаёт... Это мне всегда было непонятно в коллективных процессах, но некоторые участники подделывают страсть... В шуме есть пошлые нотки; кто-нибудь обязательно кричит слабо. Может, он присоединил голос за компанию со всеми, может, не имеет достаточно сил, чтобы кричать... Так или иначе, кричащие в безоглядном порыве оказываются в глупом положении. Вера в их общую страсть подрывается.
Мне следовало сосредоточиться. Я обратил внимание на стыки, где обычно прячутся слабые звуки... В шуме такой стык сразу же и нашёлся. Как назло, грохот порождал эхо..., и сильные, шумные звуки отбрасывали «свет» туда, где сами уже обрывались. Я попытался проскользнуть между отрезками шума...
Наконец, я понял, что это не эхо... Ко мне неслись ядра акустических ударов... из стыков. По поднимающейся линии звукового отрезка, мне удалось проследить, что в своём центре сила звуков была ещё выше. Там хрипел запредельный звук, уже не воспринимающийся слухом... Шум отбрасывал мои представления о слабости, он даже полностью не улавливался... Я опять подумал, что пафос – самый настоящий.
Конечно, литературный пафос подразумевался условно. Сразу можно было отбросить комический, видимо, ещё и трагический. Подходящим был только драматический... В крике толпы стоило почувствовать драматический пафос. А сначала вспомнить его определение...
Перед мысленным взором возникла страница книги. Мои глаза упёрлись в нижний абзац и стали удивлённо моргать... Тем не менее, наваждение не проходило. Я чувствовал рядом с собой книгу в круге света. Этот тёплый круг тоже был мне хорошо знаком... Жёлтые от старости страницы книги были толстыми, корочка – тёмной и производила впечатление древней. Я не помнил, чтобы когда-нибудь читал такой старый учебник. Мне припомнился только учебник логики за 1946 год, но книга передо мной была ещё старше... Старые книги я тоже видел, правда, они были религиозного содержания. Мне не удавалось понять причину появления старинной книги перед взором.
О чём мог быть абзац, в который упёрлись глаза? Ещё никогда мне не приходилось вспоминать целыми страницами. Абзац мог быть о пафосе... Его следовало прочитать. На всякий случай, я решил прочитать всю страницу, чтобы углубиться в смысл.
Преодолевая тяжесть, мой взгляд поднялся вверх к началу страницы...
Казалось, сшитые стопкой листы реальны. Их можно было потрогать, но книга, как образ, могла и исчезнуть. Времени могло не хватить прочесть всю страницу. Я понадеялся, что этого не произойдёт: всё равно сосредоточил внимание на её начале... Мои глаза блуждали по строчкам, скользили по буквам. Смысл слов казался простым и не требующим никаких мыслей... Мыслей и не было.
Нижний абзац сиял и предлагал себя прочесть, но в нём я страшился разобрать даже первое слово с заглавной буквы. Казалось, тогда появится в голове всё написанное и мельком просмотренное. Вроде, это и было моей целью.
Почему-то, умственное усилие вызывало отторжение, а лёгкое движение глаз по строчкам без всяких мыслей успокаивало... Пронизанная жёлтым светом лампы, страница была прозрачной, точёные буквы доставляли удовольствие, в свете лампы они казались синими, как рукописные, но оставались печатными. Золотящаяся страница ещё и радужно розовела. Может, розовый рассвет или закат падал на неё? Жёлтый свет лампы, как плёнка, тускнел на старинном листе, и красный свет солнца, кажется, падал вместе с ним... Станица одновременно желтела и розовела. Я потянулся выключить ненужную лампу, но моя рука не нащупала выключатель.
Глаза поднялись от листа: на столе не было лампы. По случаю хорошей погоды в настежь распахнутом окне закатное солнце, алея, не раздражало зрачков. Пожалуй, лампа могла скоро понадобиться. Как только солнце сядет, я ничего не увижу... Не хотелось хлопотать: искать лампу, втыкать шнур в розетку... Следовало быстрее читать, пока солнце светит.
Глаза озабоченно приникли к буквам. Смысл слов, складывающийся из них, выскальзывал из сознания, оставался совершенно внешним...
Одновременно желтеющая и розовеющая страница доставляла мне удовольствие. С синими буквами она казалась вообще цветной. Лист гудел, колеблясь сквозняком из открытого окна и удерживаемый пальцами от переворачивания. Наверное, так гудяь надуваемые ветром паруса...
Под этим листом был ещё один, казалось, ещё более пробитый солнцем и красочный... Мне хотелось перевернуть страницу, стремившуюся и так перевернуться, и сосредоточиться на втором листе, но я ещё не прочитал нижний абзац... Почему гудел лист, удерживаемый пальцами? Он мог бы трещать, если не шелестел из-за своей толщины...
Где-то я уже слышал это гудение, но затруднялся вспомнить. Возможно, так гудело утомлённое сознание между моих глазных яблок после долгого чтения...
Кажется, глаза уже перескочили на нижний абзац. Действительно, моё внимание перестало его пропускать. Я стремился перевернуть страницу, но сначала нужно было его прочесть... На слове обнаружилась типографская клякса. Раньше глаза не замечали брака на листе, но я глядел на него в целом, мог что-то не замечать. Сильно придираться к собственному восприятиям не приходилось. Типографская клякса падала на конец слова. Букву невозможно было рассмотреть, но, что за окончание замазано, позволяли понять соседние слова...
У меня, наконец, появился стимул читать. Я пропустил слово с кляксой, чтобы не понять его слишком быстро, обратился к словам перед ним... Глаза побежали по строчке от пятна, добрались до её начала задом наперёд и побежали по следующей. Они исполнили этот ритуал и с третьей строчкой.
Из-за трудности читать задом наперёд смысл ускользал из внимания... Я двигался к началу абзаца, не перескакивал сразу на несколько строк выше, как будто, из-за боязни что-то пропустить..., но глаза бежали по строчкам, ничего не читая...
Фиолетовые кляксы стали попадаться часто. Строчки стали грязными. Кляксы чернели на словах, казалось, только что размазаны, и неряшливая типографская грязь ещё не просохла... Мне хватило сил вспомнить, что так много пятен на листе точно не было. Иначе бы мне не нравилось на него смотреть.
Возникло опасение за понимание текста. Я, наконец, выбрал чистое место, чтобы его прочесть, не пропуская смысла...
Вся строчка выглядела более-менее опрятной, но глаза по инерции побежали по ней задом наперёд, не читая. Я уже продвинулся далеко по другой строчке: кляксы, казалось, теперь убегают от глаз. Чистое место в несколько строк позволяло уловить смысл написанного. Я уже побежал по строчке не задом наперёд, а, как положено, и перешёл на следующую.
Чтение вызвало растерянность. Мне не хватало какой-то мелочи. Я вернулся к началу... Слова отлично воспринимались, были простыми по смыслу, но мыслей в голове после их прочтения не возникало. Казалось, мной пропускается связь слов... В глазах была строчка, но мне в неё не удавалось вдуматься... Глаза побежали медленнее, наконец, остановился на коротком слове. Мысль после его прочтения всё равно не появилась: это был то ли длинный предлог, то ли союз из пяти букв, выражающий отношение между словами... Нужно было переходить к следующему. Я принудил себя перейти, но забыл отношение, которое выражает предлог или союз. Смысл слова был очевиден; тут и понимать было нечего: «между». Я прочитал его снова, всё понял, но отвёл глаза и тут же забыл. Связь между буквами была чёткой. Буквы воспринимались ясно, но, почему-то, не хватало памяти удержать его смысл в сознании. Меня охватило изумление.
Я снова прочитал. Смысл предлога наполнил сознание. Между синих букв сквозь радужную страницу пробивалось солнце. Буквы тоже доставляли удовольствие, но, как только я отвёл глаза, смысл опять выпал из сознания... Моя забывчивость стала меня злить. Наконец, мне удалось понять, чего не хватает: читая предлог, требовалось шевельнуть чем-то в горле, написанное слово не шепталось мной. Вот в чём было дело! Я решил заставить горло работать. Намерение бессильно откатилось от голосовых связок. Нужное место беспомощно ныло. Может, это было и не бессилие, а безразличие.
Жёлто-розовая страница стала расплываться в глазах. Лист вытянулся длинной полосой. Зрение напряглось. Я замечал на полосе отчётливые слова, но часто они оказывались далеко друг от друга, и мне приходилось, как коршуну, нестись лицом вниз над жёлтой полосой, чтобы их прочесть их... В центре листа возникла выпуклость. Строчки на ней переставали идти прямо. Слова на выпуклости казались отчётливыми и большими, как под лупой, но движение головы, как у птицы, заставляло их выпрыгивать из поля зрения. Следующее отчётливое слово было уже на другой строчке... Кажется, время для чтения прошло...
Наконец, я бросил рассматривать знаки на цветной полосе, мутнеющие размазанными фиолетовыми пятнами. Скоро и книжная целлюлоза распалась на жёлто-розовые пятна, не связанные межу собой.
Прочесть о пафосе стало негде... Я не помнил, как начинается его определение, а, как оно продолжается, выпрыгивало из ума. Туманная вата подёрнула вертлявые обрывки смысла, но примерные термины о пафосе в голове крутились... Наконец, моё внимание обратилось на эту ватную стену. Она кинжально отражала падающий свет и казалась мраморной. За молочной стеной тумана прятался окончательный смысл терминов о пафосе, но мне не хотелось входить в густой, прохладный туман... Я мог бы перепрыгнуть через него и приземлиться возле теории пафоса, чтобы не чувствовать сырости, но было непросто перелететь стену и не плюхнуться в туман. Скорей всего, эта стена была не только высокая, но и широкая. Перепрыгнуть можно было через забор, а стена тумана не была забором... Я увидел себя летящим над клочьями туманной ваты. В арсенале имеющихся у меня средств был прыжок, а не полёт, даже такой высокий прыжок сам по себе был фантазией. Конечно, если совершить прыжок, немного протянуть в длину, можно было обнаружить какую-нибудь дыру в тумане, чистую до земли, приземлиться в неё, не прикасаясь особенно к сырости. Я мысленно полетел над туманной ватой, увидел что-то на земле, чернеющее в туманной дырке... Если это было не определением пафоса, тогда мне приходилось спешно выпрыгивать из туманного колодца, который быстро затягивался сырыми клочьями, чтобы не зябнуть... Я не умел высоко прыгать, без всякого разбега оттолкнувшись ногами от земли... Проблема была очевидной. Нельзя было не только вылететь из колодца, не задев туман, но и прыгнуть над молочной стеной, упирающейся в небо, парить, как птица. Щиколотки всё равно напряглись, правда, они не приподняли меня ни на сантиметр... Я не мог и увидеть хоть что-то сквозь мраморную стену, мешавшую мне думать. В груди дрогнула точка, рассеивающая намерение определить пафос. Нужно было бросать эту затею. В своём воображении, отвернувшись, я стал уходить от туманной стены, но её блеск насмешливо коснулся спины... Стыд внезапно опоясал душу. Я остановился, шепнул себе, что трушу.
Было бессмысленно врать что-то другое, но искреннее негодование на себя не переносило через ватную стену. Я опять глянул перед собой, чтобы идти, только ждал, когда стыд уляжется... Мне нужно было привести в норму дыхание, шагать, не оглядываясь: «Зачем я читаю скучные книги и себя обманываю?».
Я снова повернулся к стене и пошёл определять пафос с алюминиевым вкусом во рту... Моё определение могло быть весьма нелепым. Казалось, я обязательно ошибусь. Две издевательски хохочущие надо мной студентки появились в воображении. Я стёр девок своей волей. Стыдиться мне было некого: как определю, так и будет! Никто не может оспорить определение, никто не ставит оценок. Я могу судить об устном крике, как угодно. Никто его и не слышит, кроме меня...
Я вспомнил, что крик слышат посетители магазина и сами кричат. Но никто не поймёт, что я думаю. Мне представился преподаватель в строгом чёрном костюме, в очках с роговой оправой, но я стёр и эту муху вслед за студентками.
Стена передо мной непроницаемо блестела. Я растерялся, вплотную подойдя к ней. Подходить было и необязательно. Набор мыслишек о пафосе находился не за стеной, а в моей голове. Их бледная взвесь превращалась в пустоту тумана: нужно было торопиться, пока взвесь совсем не исчезла... У меня был какой-то шанс сделать вывод, пока слоги терминов копошились в мозгу...
Обрывок мысли удалось выловить. Я наспех сунулся с ним к крику, как с заготовкой. Обрывок внятно не соотносился с криком. Я опять почувствовал себя отчаянным тупицей, изо всех сил прислушался. Собственный разум мог спасти меня в эту отчаянную минуту. В голове воцарилась пустота. Наконец, крик овладел вниманием. В меня хлынули насыщенные страданием аккорды. Сила страдания доходила до метафизического предела, унося меня к бездне... Аккорды были предельно трагическими. Я опять не поверил. Это был всего лишь крик из магазина... Тем временем, на меня неслись ноты смертельного надлома.
Я поискал в крике человеческие нотки, потому что пафос был, в лучшем случае, драматический...
Шею справа покрыли мурашки. Воротник шубы затрясся от вибраций. Это было счастье, что ничего не попало в ухо. Сила звука была за пределами всякого пафоса...
В этот момент звук легко дунул мне в ухо. Я отшатнулся от слушания, опомнился с помутившимся сознанием. Вокруг творилось что-то страшное... Дуновение звука, проколовшего мне барабанную перепонку, трубно загремело над головой...
Шквал продолжался, видимо, давно. Плескавшийся где-то у ног ручеёк звуков превратился в бешеный поток.
В тесное ущелье, на дне которого я стоял, с высокой скалы падала вода и уже поднялась до колен. Низвержению не было конца... Вода с грохотом кипела у пояса. Я ощутил, наконец, дискомфорт: положение становилось тревожным... Если вода продолжала прибывать, мне предстояло держаться на плаву несколько часов, пока узкое, глубокое ущелье наполнится; конечно, я не утону, но, казалось, лучше придумать другой выход из положения, чем цепляться за скалу, потеряв под ногами дно... Ниспровергающийся водопад кипел вокруг меня, но, добравшись до груди, долго не мог подобраться к шее, возможно, вода куда-то уходила. Она остановилась возле подмышек и шею не щекотала... Это было очень удачно.
Моё дыхание выровнялось. Я остался стоять на дне. Водопад яростно по-прежнему низвергался со скалы. Вода не могла уходить в песок в таком количестве. Я обратил внимание, что за спиной её гладь отрезается воздухом, и до самого горизонта просматривается долина. Её самый бешеный поток не мог бы наполнить. Вода, видимо, перетекала через край валунов, не создавая шума. Значит, долина была далеко внизу. Если бы вода дальше поднималась, то уносила бы меня на просторы долины. Наводнение там, в лучшем случае, достигало бы коленей, как на рисовых полях. В своём представлении, я шёл под лучами закатного солнца по долине, чавкая по грязи босыми ногами... Воды по колено мне показалось даже много. Грязи хотелось поменьше на ногах...
Пока я смотрел на долину, шум падающей воды за моим затылком оборвался.
Капли ещё летели со скалы, но кипящий водопад иссяк. Эти капли уже не могли серьёзно повлиять на уровень воды...
Прозрачная толща делала руки и ноги невесомыми. Тело бессильным казалось в водоёме, но, по счастью, мне и не нужно было никуда брести. Вода где-то вытекала... Я надеялся, что скоро она будет по грудь, потом по пояс, и набрался терпения... Вода всё ещё стояла под мышками. Тишина исходила от места, где она отсекалась воздухом. С такого небольшого расстояния я мог слышать даже шелест тонкой, стекающей струйки... Если шум падающей воды не доносился, за краем валунов могла быть очень высокая скала.
Время бежало, а толща воды всё стояла под подмышками: быстрого спада, видимо, не приходилось ждать. Меня стала понемногу угнетать обездвиженность. Я опять оглянулся на водную гладь, осекаемую воздухом. Вода могла только падать с края, но почему падала беззвучно? Я захотел убедиться собственными глазами в глубоком обрыве. Мне нужно было пробраться к краю. Если бы дно под ногами пошло вниз, можно было проплыть несколько метров. А, оказавшись у края, я, безусловно, увидел бы, в чём дело... Благодаря тишине, возникало впечатление, что у края скалы нет течения, но это могло быть обманчивое впечатление. Я подплыву и буду лететь чёрт знает сколько вместе с падающей водой. Лучше было забраться на гладкие валуны, проплясать к краю мокрыми ногами, застраховав себя от возможного течения... Можно было и плыть вдоль валунов. Вряд ли, это течение будет непреодолимым. Вода, казалось, стоит, не шевелясь.
Я уже решил вылезти на камни и глянуть с них за край возможного обрыва... всё равно, мой слух предельно обострился. Если бы издалека шум воды донёсся, идти к краю по камням тоже не стоило. Можно было поскользнуться на мокрых ногах... Я всё ещё не делал никаких движений, смотрел, как завороженный, на линию, где вода отсекалась воздухом... Оттуда даже стук капель не доносился.
В конце концов, я утомился сворачивать шею. Глаза стали блуждать по верхней кромке скалы, с которой недавно падала вода. Я вспомнил, что ущелье многократно отражало её шум... ещё вспомнилось, что между грохотом воды и её падением на дно была какая-то нестыковка. Как будто, грохот воды возник чуть раньше самого водопада...
Я с трудом вспомнил, что падение воды не является действительностью. Оно олицетворяет шум. Надо мной пролетел ветер и коротко ударил в скалу. Я изо всех сил прислушался. Похоже, всё возвращалось. Глаза воззрились на дальние каменные стены ущелья, разносившие недавно эхо водопада. Ущелье пока хранило гробовое молчание: ветер, ударивший в верх скалы, тоже стих. Опять что-то резко лопнуло вверху. Я поднял глаза в ожидании падающей воды: к лицу подлетела тишина, но прозрачная толща воздуха опять и опять бросала в меня беззвучный ветер... Шёпот грома прилетел сверху, как фантом: мои подозрения подтверждались. Я возбуждённо затвердил себе: «Звук! Звук! Звук!».
Над ущельем прокатился тихий гром, спустился ко мне и вдруг заревел, засвистел, забушевал... Звуковая волна без воды сотрясла моё тело от верхних волосинок на голове до подошв. Я дрогнул всеми чувствами. Машинально проверяя нижний край слышимости, я обнаружил его границу даже ниже пола. Во все стороны мои чувства не дотягивались... я мельком замечал акустические параметры. Звук гремел и высоко над головой, его боковые границы тоже были шире раскинутых рук...
Кажется, ещё первая нота продолжала выходить в дверь без ослабления. Я проинспектировал прилегающее пространство, чтобы отыскать остальные звуки... Они тоже вырывались. Каждый вибрировал на своём месте. Все звуки были сочные, интенсивные, как на подбор. Я не находил в них никакой слабости и перестал понимать, почему первый звук кажется мне самым сильным? Просто он приковал внимание. Ещё, кажется, он не смешивался с остальными... Первая нота держалась выше прочих... Я, наконец, понял, что все звуки не смешиваются друг с другом. Каждый слышен в отдельности... Один из них, очень меня взволновавший, был с достойным низким тембром, как человеческий голос. Я хотел сосредоточиться на нём, но внимание нужно было перевести с верхней ноты... Никаких препятствий не было сделать это, и видимость вибраций звуков была отличная. Но меня увлёк более общий вопрос: почему, вылетая из тесной двери, звуки не смешиваются между собой? Их бытие в пространстве магазина в несмешанном виде тоже было удивительным, но пока это оставалось недоступно созерцанию за закрытой дверью. Какое время звуки могут не смешиваться у меня на глазах? Сначала нужно было вообще представить такую возможность. Звуки не были друг от друга ограждены... Я напрягся: линии звуков немедленно перекрестились и перепутались...
Первая нота ещё выходила в дверь и угрожающе скользила мимо виска. Я хлопнул глазами, чтобы иллюзия рассеялась. Не могло быть у первой ноты такой жуткой продолжительности. Когда глаза снова открылись, мимо плеча по-прежнему лезло тело ноты... Крутой угол её подъёма травмировал моё представление о возможном. Моя собственная способность нафантазировать такое тело ноты вызывала сомнения: самая безудержная фантазия болталась бы где-то между стенок моей рациональности – маленьких, как у спичечного коробка... Значит, звук был настоящий.
Моя воображение было крохотным по сравнению с тем, что лезло в дверь, и этого становилось всё больше. Нота приобрела опасные размеры.
Я стоял перед дверью, в которую не вмещался её рост. Парочка тресков дверного косяка привели меня в панику... Я не побежал от двери только предельным усилием воли. Сила звука в пространстве самого магазина перестала мной мыслиться.
Мои глаза прикрылись. На какое-то время я изнемог... Когда глаза снова открылись, рядом не было ничего. Какие-то цветные полоски за затылок проскальзывали: красные, жёлтые, синие. Не было волны или улетающего вдаль хвоста грома. Звуковая волна распалась. Я оказался один на один с покоем... Полная тишина представлялась всё-таки странной. Щель в двери была широкой, а магазин, как будто, онемел. Я знал, что люди не могут прекратить кричать все одновременно, какой-то шум должен быть...
Новые звуки выпорхнули в дверную щель, как воробьи, разлетелись и повисли в воздухе на разной высоте; один подскочил выше других... Звуки походили на шарики, испуская еле различимые волоски напряжения. Эти морщившиеся шарики непрерывно вибрировали, создавая некую замкнутую фигуру. Я опять уделил внимание самому высокому из них. Он продолжал подниматься, подлетел к потолку... неожиданно раздалось: «пи-у-у». Шарик, видимо, задел потолок и лопнул. Мне показалось, что чёрная кругляшка замертво полетела вниз... Если она не была моей фантазией, то в качестве верхней могла столкнуть шарик, что был на более низком уровне. Они разлетались после столкновения в разные стороны и сталкивали прочие.
Я, почему-то, весело подумал: «Так рождается неупорядоченный шум». На самом деле, после того, как фигура рассыпалась, должен был исчезнуть и неупорядоченный шум. Не утруждая себя подъёмом глаз, я обратил внимание к потолку, чтобы услышать тишину... Под ним, к моему изумлению, тонко пищала нота... Улетая вверх, она, кажется, уже прошила толстый бетон, вылетела наружу и была высоко в воздухе, пищала всё отдалённей. Вибрации ноты стали острей бритвы, тем не менее, бетон потолка между нами не мешал ей оставаться слышимой. Кажется, я воспринимал галлюцинацию.
Видимо, нота оставалась со мной и билась о потолок... Грубость его бетона стала осязаема. Малюсенькая стеклянная палочка, действительно, постукивала верхним концом в бетонные кочки и раскачивалась от ударов. Казалось, стекляшка похожа на тонкостенную колбочку из химической лаборатории; и в любую секунду с ней могла случиться катастрофа...
Стеклянная палочка с силой ударила в потолок. Казалось, сейчас последует маленький взрыв, колбочка брызнет в разные стороны. Я вдавил голову в плечи. Мои уши наполнил звон осколков. Казалось, стеклянная пыль грудой полетела в волосы и покрыла голову белым порошком. Я стоял, охваченный столбняком, и с зажмуренными глазами... В случае шевеления стеклянный порошок просыпался к корням волос. Чего доброго, он мог и голову изрезать, а стряхивание порошка – поранить мне руки... Кажется, стоило взять мокрую тряпку и собрать его с головы... Стеклянная пыль всё равно просыпалась к корням. Одним средством была струя воды. Нужно было найти колонку и подставить под неё голову... Не открывая глаз, я стал вспоминать, где колонка? Кажется, колонка была на соседней улице, и мне предстояло переться туда с зажмуренными глазами... Всё равно холодная, резкая струя воды вбивала часть стеклянной пыли в волосы. Чтобы убрать мелкие остатки стекла, мне требовалось налысо подстричься. Колонка не была идеальным средством, к тому же представляла слишком холодный душ для головы... Тёплая струя душа тоже гнала стекло к корням волос. Я ощутил отчаяние... В прямом смысле слова беда свалилась мне на голову... Жёлтое электричество липло в комнате парикмахеров к воздуху. Они тоже в пожелтевших, засаленных халатах, стригли мне голову налысо.
Парикмахерская выросла на той же улице чуть ли не на проезжей части, где я был со стеклянной колбой в волосах... В парикмахерской на проезжей части было что-то неправильное. Я не стал разбираться, досадуя, подумал, что бесполезно стоять с закрытыми глазами. Один мой глаз приоткрылся осторожно. Я тоскливо глянул туда, где недавно висела стеклянная колбочка. К моему удивлению, она постукивала о потолок, была целёхонькой... Трезвон осколков мне почудился.
Я ощутил великое облегчение. Стеклянная палочка замечательно сделала, что не разбилась... Всё могло ещё случиться, и осколки могли посыпаться в голову... Я решил поскорее убраться отсюда. Невпопад одолело изумление, как тонкостенная колбочка не разбилась, врезавшись в бетонные кочки? Я приблизил глаза к стекляшке, пренебрегая осторожностью. Если бы она разбилась, то теперь попадала бы уже не волосы, а в глаза... Было видно, что колбочка отскочила после удара немного вниз и гудит у бетонных кочек. Её прозрачный столбик проявил агрессивное нетерпение. Ртутно блестя своим кончиком, он был готов снова устремиться в потолок. Толща бетона была, конечно, непробиваема, и в следующий раз столбик бы обязательно разбился... Нетерпение стеклянного столбика вылилась в странную форму. На его ртутном кончике потянулась иголочка к бетонным кочкам, соперничая с воздухом в прозрачности. Иногда я переставал её различать: может быть, и не было никакой иголочки... Наконец, мне удалось найти угол зрения, при котором она не исчезала. Через некоторое время иголочка ослепительно заблестела, даже стала резать глаза. Если иголочка отражала свет, значит, существовала, а не только казалась...
Я подумал, что от иголочки и белого порошка не останется, если столбик устремится вверх. Жалость к её нежной прозрачности заставила меня содрогнуться. Я решил передумать. Материал, из которого сделан звук, прочный. В случае удара от колбочки что-то всё-таки оставалось, но иголочка по причине тонкости, скорей всего, ломалась. Душа у меня опять заныла...
Когда тонкостенный стеклянный столбик, как отбойный молоток, несколько раз ударил в потолок, я даже смотреть не хотел... Мой полный боли взгляд для порядка устремился к верхней части ртутного овальчика, и крик радости едва не вырвался из горла. Иголочка хрустально переливалась и блестела на кончике ртутного столбика, более того, отважно снова тянулась к потолку. Звук был из материала не от мира сего... Я ощутил религиозный трепет перед прочностью иголочки. Тем временем, тонкая нота доносилась уже из какой-то непредставимой выси... Казалось, две синенькие мелодичные полоски сближаются в космосе. Они улетали вверх, стремились к смысловой завершённости, их слияние обещало подарить запредельное наслаждение. Заранее пьянея от восхищения, я ждал, когда полоски сольются: вот-вот это должно было произойти. Полоски сближались, проницая области чёрного космоса всё более высокие и разреженные. Я каким-то чудом следил, как они проникают друг в друга и снова разлетаются: гадал, где наступит финальное слияние... Их гармоническое, пронзительное слияние отодвигалось всё выше и выше, обещая непредставимый катарсис... Мой слух воспринимал почти полную тишину.
К несчастью, в неё ворвались шумные звуки, поступившие из двери, и заглушили треском улетающий в высь тон... Когда моё внимание вытеснило шум, новый треск вылетел из двери. Я опять справился: шумные звуки были один за другим подавлены... Вибрации синей ноты, уже почти неощутимые, коснулись слуха, но опять шумные звуки перерезали их. Я понял, что шум может поступать из двери бесконечно... Что-то во мне расслабилось...
Внимание уже не стремилось вверх. Голову наполнил неупорядоченный шум из двери..., но скоро через правильные промежутки времени в нём стало возникать тёплое, коричневое гудение... Синяя нота тоже почудилась среди шумных звуков. Я усмехнулся про себя, но случайно осмотрелся. Казалось, синяя нота давно улетела в космос, но «космическая» нота поднималась до груди. Она была ниже моего роста и доступна вниманию даже немного свысока. А ещё ниже у пояса звучало тёплое, коричневое гудение.
Реальность была прозаической... Коричневое гудение стало ещё гуще и ниже. Оно достигало слуха уже с уровня коленей. Я спустил туда внимание с некоторым усилием: красивый бас зашевелил брюки... Я увидел бок скрипки или контрабаса, благородную поверхность музыкального инструмента. Низкий звук говорил в пользу контрабаса... Если струны были толстые, сомнений в коричневом контрабасе не было бы вообще, но требовалось переместить глаза на деку, чтобы их рассмотреть. Я видел бок инструмента, но и так было ясно, что на деке есть струны, а басы издают только толстые струны. Я поленился оторвать внимание от благородного коричневого бока, хотя на деке были прорези в его полость. Через них можно было заглянуть внутрь. Казалось, я увижу там гудящий воздух. Бок не позволял этого видеть; я только слышал звук, создающий сдержанный, благородный покой в моей душе.
По эстетическому воздействию коричневый бас не уступал синей ноте, улетающей в космос. Я с удивлением отметил, что добивался тишины, чтобы слышать ноту, а сейчас никаких усилий для её появления не потребовалось. Бас звучал в полной тишине...
Воспоминание о синей ноте заставило внимание скользнуть вверх, где могли быть её следы... К моему удивлению, отыскались не только следы. Вся нота звучала вверху с холодновато очаровательной красотой... Я не дослушал, забеспокоился, что бас пропал, устремился из космоса вниз. Бас ожил, едва не приведя меня в обморок. Я спустил внимание ещё ниже, чтобы от красоты дойти до настоящего обморока, но после коленей бас развалился на куски... Я чувствовал движение звука, который шевелит брюки, но звук перестал быть слитным, перебиваясь шипением и хрипом. Когда внимание вернулось на высоту коленей, бас зазвучал слитно, но так и не достиг обморочной силы...
Моё внимание полетело разыскивать синюю ноту. Казалось, она может довести меня до обморока... Вверх зона тишины оказалась довольно длинной: в ушах возникли вакуумные пробки... Наконец, над головой запела холодная синяя мелодия. Я вспомнил, что нота всё время летит вверх. Теперь она была совсем в космосе... Волнение о басе опять возникло. Я не дал ноте дозвучать в своих ушах. Падение внимания закончилось: бас опять появился в голове. Всё было в порядке. Я машинально стал тянуться вверх, чтобы дослушать ноту. После вакуумных пробок она пискнула. Я вытянул шею, как гусь, стремясь к ней, но через какое-то время внимание по привычке устремилось вниз, чтобы опять слушать бас. Скоро он загудел в голове... Я опять бросил бас, полетел искать верхнюю ноту. Мне надо было убедиться, что всё под контролем... Потом мной опять нашёлся бас.
Почти не слушая ни то, ни другое, я мотался вверх-вниз, чтобы убедиться, что всё под контролем... В бескрайнем космосе полоса верхней ноты была узкой, тишина могла навсегда поймать меня, но синий звук ноты находился... У меня возникло самомнение, как у обладателя безошибочного внутреннего компаса, но ещё было бы неплохо узнать об этом компасе и пользоваться сознательно... Вдруг везение кончится.
Бас и синяя нота находились всякий раз, но я должен был и убеждаться всякий раз, что опять их найду. Это не могло превратиться в аксиому. Вместо того, чтобы слушать что-то одно, я мотался в космическом пространстве.
Если бас находился простым планированием вниз, то поиски ноты сопровождались блужданием в длинной тишине... Подъём к ней стал вызывать у меня беспокойство... Я в очередной раз оказался возле баса, но опять не удалось подольше послушать и отдохнуть... Скорей всего, полёт к ноте был иллюзией. Казалось, я стою на месте и дёргаюсь, подняв лицо к небу. Полёт стал, действительно, каким-то натужным. Тяга быстро гасла. Кажется, я уже и утомился. Теперь мне приходилось то и дело подталкивать себя. Толчки отклоняли курс в сторону. Я корректировал его, останавливался. Секунды проходили в полной тишине. Во время остановок курс по наитию корректировался... Я давно ничего не слышал и подумал, что заблудился в космической тишине. В моём сердце застучал страх... Было ещё не поздно сигануть вниз к басу и забыть о ноте. Я всё же поборол панику навсегда остаться в космической пустоте. Скоро слабый, незнакомый зуммер возник в чёрной выси. Я подумал, что обнаружил третий звук: опять хотел сигануть к басу, но уже не было уверенности, что попаду на него. меня могла вечная тишина подкарауливать и внизу.
Я полетел на новый звук... Знакомая синяя нотка уколола слух. Меня не поглотила космическая тишина. Я просто не узнал её издалека. Звук тонкой ноты сплетался с тишиной, по мере сближения делался всё теплее...
Мне не удалось засечь точку в космосе, в которой родился её зуммер, чтобы потом ориентироваться... Я опять с усилием оторвал внимание от ноты и отправился к басу: немота опять овладела мной. Ледяной страх безмолвия сжал сердце. Наконец, появился слабый звук: коричневый бас развернулся из него, как по волшебству. Мне больше не следовало рисковать. Если в один прекрасный момент везение кончится, я оставался в чёрном безмолвии космоса навсегда. Лучше было слушать поющий в голове бас...
В голову пришёл ещё один вариант действий; казалось, можно поднять внимание к верхней ноте, всё время слушая бас... Внимание машинально потянулось вверх... Что-то во мне растягивалось, как резина...
Я проверил: слышен ли бас? Он, действительно, был слышен, но некое физическое неудобство возникло из-за растяжения «резины». Когда у меня созрела готовность бросить «занятие», в выси над головой тонко запела синяя нота; одновременно снизу донёсся бас...
Через качание и головокружение я слышал оба звука, но красота звуков не трогала больше сердце из-за растянутости «резины». Я осмотрелся в космосе и увидел свою собственную ужасную растянутость. Тело было в пустых пятнах, и мне не хватало материи быть даже тонким, как бритва. Непотребный вид вызвал у меня ужас. Казалось, у этой бритвы с белыми пятнами не может быть сердца, печени и прочих органов... Наконец, глаза сфокусировались. Моё тело компактно болталось в космосе без истончений и разрывов; я не был бесконечно длинным и тонким: внимание растягивалось...
Всё равно нервное истощение возникло от натуги слышать оба звука сразу. Мелодия верхней ноты уже походила на зуд пчелы... Вроде, бас звучал по-прежнему, но голова кружилась, впечатление от него тоже размывалось... Из-за качания внимания вверх-вниз, оба звука стали мне в какой-то момент казаться... Я выбрал слушать бас.
Как только я на нём сосредоточился, душа тут же была отравлена его сделавшимся совершенно безвкусным звуком...
Мне вспомнился прочий шум, что находился где-то рядом...
Звуковая синеватая волна из двери по-прежнему стояла выше головы. Она шла полосой, как острая бритва... Я думал придвинуть к ней внимание, дозируя давление шума на уши... Громовой раскат немедленно обрушился на барабанные перепонки, преодолел границы слуха, разлетевшись на целый километр. Может, быть только у линии горизонта стояла тишина? Я стал гадать, как выглядит граница слуха. Звук, казалось, доносится до реки, к которой спускалась наезженная дорога. Я двинулся по дороге, но скоро меня одолели сомнения, что на берегу стоит тишина. Громкий звук даже не начал слабеть... Делая шаг за шагом, я сузил глаза, измеряя расстояние до берега. Пожалуй, тишины не было до середины реки... Мне бы потребовалась лодка, чтобы доплыть до тишины. На том берегу точно стояла тишинв. Я не мог представить грохот, переносящийся за реку...
Кажется, лодки на берегу не было. Я попытался определить волну, по которой проходит середина реки, представил там тишину. Глаза, сдвигаясь с волны на волну, незаметно оказались ближе к тому берегу... Просто стоя на берегу, невозможно было определить, где начинается тишина. Если плыть на лодке, на каком-то движении весла она наступала... Я грёб вёслами, ощущая настоящую физическую нагрузку. Вой в ушах оборвался в какой-то момент. Я двинул лодку немного назад: в ушах слабо загудело... Течение вихляло весло, я слышал плеск переливающейся через него воды... Это могла быть середина реки... Скрип уключин тоже был слышен, пока я грёб. На самом деле, определить границу слуха с точностью до одного удара весла было нельзя. Одного удара было не достаточно, чтобы понять, что шум исчез. Какая-то идеальная ситуация мне представлялась. Я почувствовал неудовольствие: «Почему бы не определить границы слуха с точностью до одного удара?».
Вёсла замирали после каждого движения, но вой, по-прежнему, был в ушах, как будто, в них налился... Нужно было грести какое-то время, потом прислушиваться. В ушах рано или поздно возникла бы тишина, но опять было непонятно, на каком ударе весла она наступила... Я распределил своё внимание между прислушиванием и движением вёсел... Последнее движение, после которого она наступала, всё равно представить не удавалось. Казалось, после каждого удара гул в ушах оставался таким же... Можно было доплыть так и до другого берега. Я с досадой бросил вёсла. Было слышно, как вода обтекает их. Звук завывал и отдавался в небесах. Я уже мысленно ходил по другому берегу. В небе перекатывался гром; утихал, но в следующем отрезке неба опять гремел. Прозрачный голубой воздух не имел границ до линии горизонта, чтобы сдерживать грохот. Так что, может, гром был и за линией горизонта.
Кажется, меня интересовало не распространение звука в небе, а граница слуха во мне самом... Я сосредоточился на внутренней тьме, подсвеченной красным. Во тьме тоже тихо гудело... Я хотел вынырнуть из неудавшегося представления, но багровые всполохи притянули внимание...
Как будто, окружающая темень озарялась костром. Мои распахнутые глаза подвигались, но пламени не было. Тонкая красная нитка багровела передо мной, как в тёмном кинозале надпись «выход». На самом деле, у нитки не было никакого сходства с надписью «выход». Вообще не было надписи...
Концы нити позволяли замечать пульсации красного цвета, а сами были жёлтые. Красный импульс метался по жёлтой линии в обе стороны, пытался сожрать её края, и метания были достаточно энергичными. Они и привлекли моё внимание... Я вспомнил, что ищу границы слуха. Возможно, странная нить имела к ним какое-то отношение... Меня осенило, что нить может быть индикатором громкости. Я вспомнил, что линии тянутся бесконечно, назвал красный цвет не линией, а отрезком. Мечущийся красный означал звук, а жёлтые края были областями тишины. Мне вспомнилось, что отрезки обозначаются столбиками. Я себе напомнил, что луч обозначается одним столбиком... Какая-то чушь лезла в голову.
В действительности столбиков не бывает: в тетрадях ставят столбики. Мне никогда не встречался и отрезок в действительности, но столбики были способом отличить его от линии. Я подумал, что в её конце может быть ограничительный столбик, если это луч, и невольно присмотрелся. В чёрных тучах пробивалась безукоризненная стрела, утягиваясь в обе стороны.
Мне, кажется, повезло. Я начал верить, что это индикатор звука. И он оказался в разрыве туч прямо перед глазами. Красный цвет по нему медленно расползался с каждым плеском шума. Если передо мной был индикатор, шум рос. Я забеспокоился. После своих пульсаций красный цвет до конца не откатывался, пробирался по линии и почти съел жёлтый..., но моё упорное желание остановить распространение звука, как будто, принесло плоды. Кровавая нить стала пульсировать короче... Жёлтая часть нити, не находящаяся в чёрно-фиолетовых тучах, была ещё достаточной. Моя воля расслабилась.
Красный цвет тут же прыгнул и сильно вытянулся... Тревожно бегая глазами по линии, я измерял остатки жёлтого. В некотором расстоянии от фиолетовых туч глаза вдруг заметили, что жёлтая линия морщится... Эта морщинка напоминала столбик, и красный цвет ещё не дотянулся до неё. Срочно глянув в другую сторону, я увидел второй прозрачный столбик. Фиолетовые тучи, в которые утягивалась жёлтая линия, начинались сразу за ним. Отрезок мне встретился в действительности!
Какая-то возбуждённая точка стала во мне остывать. Это были границы слуха... Я сделал вывод, что звук дотянется до столбиков, но перейти их не сможет. Расползание красного цвета неумолимо приближалось к концу. Но в момент следующей пульсации красный цвет коснулся столбика, даже за него выскочил, но опять откатился... Я подумал, что мне почудилось. Жёлтый столбик обнажился, но от жёлтого цвета на линии после импульса остался совсем крохотный кусочек... При следующем прыжке красный цвет на нити опять коснулся столбика. Мне не приходилось надеяться, что показалось, и я решил, что скоро наступит вся полнота звука... Глаза обратились к другому ограничителю. Кровавый импульс тоже выскочил за него; не дотянулся, а именно выскочил; я видел это совершенно ясно, и фокус зрения расплылся, как от слёз. Я опять отрегулировал чёткость зрения, ощутил сухие глаза... Моё внимание было приковано к нити. Она предстала передо мной отчётливо, но красный сегмент был сократившимся в этот момент.
Я вспомнил про другую сторону индикатора... Там кровавый импульс съел все запасы жёлтого и был дальше столбика, как по струнке, тянулся в густейших, фиолетовых тучах, только слегка потускнев. Казалось, я там уже не слышу, куда он выскочил...
Я сообразил, что и сейчас только лишь вижу. Нужно было понимать, что происходит со звуком, глазами... Алый цвет на другом конце индикатора тоже распространился за столбик и почти не тускнел в чернильных тучах. Он был настолько ярок, а в свободном от туч месте красная линия была совсем ясной и чистой... Я решил, что звук вырос. Запас распространения красного цвета был бесконечный на бесконечной линии... Но теперь, где на линии кончался алый, горел синий вместо жёлтого и в красоте не уступал алому. Жёлтые отрезки исчезли.
Чёрно-фиолетовые тучи сдвинулись к периферии зрения: столбик пунцово наливался и после себя имел длинное синее продолжение... Оно открылось и с левой стороны. Красный отрезок вытянулся, но линия была бесконечной, по определению. Мне всё стало ясно. Звук на индикаторе был представлен красным, а области тишины – синим. Я почувствовал ненадолгое замешательство, потому что считал недавно жёлтый цвет областью тишины... Может, случилось что-то с индикатором?
Всё равно красный цвет лучше всего подходил для звука. В принципе, и жёлтый тоже годился бы для тишины. А для синего тогда требовалось какое-то другое объяснение. Я едва не перестал думать, что передо мной индикатор, но тут меня осенило, что синий это ультразвук. Всё опять стало понятно... Он не воспринимается слухом, только на шкале индикатора существует.
Я по-хозяйски осмотрел синий отрезок, что был слева, потом побежал глазами вправо по рдеющей нити, там, где красный кончился, опять горело синее продолжение... Ультразвук был и с другой стороны.
Я смотрел на него, как баран, наконец, догадался, что это инфразвук! Мне стало не по себе... Инфразвук, кажется, был опасен для здоровья.
Прозрачный синий справа был только приятным на вид: невидимые ядовитые испарения поднимались к лицу. Я отодвинулся подальше в левую сторону... Сине-красно-синяя линия сочно блестела. При взгляде на неё в целом импульсы красного не замечались, зато синие заметно вытянулись и превышали красный по длине. Это случилось меньше, чем за минуту.
Я предположил, что вытягивание происходит, как у красного, и сосредоточился на синем луче справа, чтобы заметить импульс. Сейчас синий был спокоен, как и красный... Взгляд, брошенный на синий влево, подтвердил то же самое. Синий цвет не пульсировал, хоть и непомерно вырос. Кажется, левый можно было сделать короче, посмотрев на индикатор под другим углом зрения... Я приложил к индикатору щёку, при чём возле инфразвука: у меня получилось так глянуть, что левый сильно сократился. Зато красный сильно вырос, а правый синий бесконечно убежал... Это можно было проделать и, наоборот...
Наконец, я испытал дискомфорт из-за вытянувшихся синих отрезков. Мне представилось, как они отламываются от индикатора под собственной тяжестью и, вращаясь, как палки, улетают... После этого звук не мог расти, и всё приходило в норму...
Я силой удерживал синие концы вместе с красным, чтобы ненароком не ликвидировать инфразвук и ультразвук. Тем не менее, мне хотелось однородности... Сине-красно-синяя линия доставляла раздражение.
Можно было соединить синие отрезки, сделать один длинный: получалась красивая, безукоризненно одноцветная палка. По идее, красный тревожный спектр был мне и не нужен. Представив сплошную синюю палку, я понял, что ничего не выйдет. Без красного синие отрезки отталкивались друг от друга, как разные области тишины... Я всё же хотел соединить их, но после этого красный, как заноза, сиротливо торчал перед глазами... Вместе с синими красный напоминал красно-синий карандаш, но второй синий мешал такому представлению. Я решил отломить один синий. Какой отламывать: правый или левый? В принципе, синие мне оба нравились, мне не нравился красный, но нужно было отломить именно синий, и после этого забросить и проследить, куда он полетит... Казалось, пространство, в котором я лечу за синим, заполнено белым туманом. Синий сильно побледнел, а за спиной в бесконечном тумане остался красно-синий карандаш и мог потеряться... Исчезновение из глаз «карандаша» стало меня беспокоить. Казалось, главная и большая часть индикатора – красно-синий карандаш – забывается... Зачем мне нужна однородная синяя полоса или симметричный карандаш? Пусть будут два синих симметричной длины по обеим сторонам от красного. Я согласился на status quo...
Тем временем, синие отрезки с обеих сторон продолжали незаметно вытягиваться... Я поднял веки, чтобы посмотреть, насколько они выросли. Каждый синий был длиннее красного примерно в полтора раза. Таким было поверхностное впечатление. Мне не хватало сосредоточенности. Я подумал, что они сами отломятся, когда достигнут критической длины. На самом деле, их вытягивание могло не таить никакой угрозы. Синие полоски ничего не весили, казались из лёгкого алюминия, а красный центр – из чугуна – и им противовес... Синие концы могли быть хоть в десять раз длиннее. Конечно, в этом было преувеличение: не в десять раз... Тем более, что их длина казалась иногда вполне приемлемой, меняясь в зависимости от угла зрения. Моё волнение по поводу вытягивания синих полос стало для меня самого не актуальным... Я, как столяр, инспектирующий доску, склонился к левой стороне, чтобы убедиться, что их длина меняется.
Красный отрезок убежал и съёжился. Казалось, можно щекой припасть к синему ещё ближе, совсем изгнать красный из поля зрения... Вместо этого моё лицо переместилось к красному. Когда глаза оказались над ним, красный непомерно вытянулся. Я строго глянул на него. На линии весь пунцовый цвет стабильно оставался за пределами столбиков, но я бросил о нём думать... Мне захотелось совсем изгнать из поля зрения опасный инфразвук. Я собрался припасть щекой к линии, чтобы он исчез, но, кажется, нарушались законы физики, если я совсем изгонял его. Лучше было передвинуть столбики, ограничивающие распространение красного. От них всё равно не было никакого толку на старом месте... Деревянный кубик ограничителя легко снялся пальцами со светящейся нити. Его можно было передвинуть, куда угодно. Сдвигая кубик, я неожиданно сообразил, что расширяю диапазон воспринимаемых звуков. Сразу не удалось понять: не станет ли это для меня проблемой? В итоге кубик был осторожно поставлен на линию... Кроваво-красный спектр немедленно вытянулся, стараясь лизнуть его на новом месте. Бакулка потянула спектр за собой.
Диапазон слуха оказался подвижным и определённо стал активнее. Это был не просто кубик. Будет ли это хорошо, если я начну слышать ультразвук?
Я пристально смотрел на сдвинутый кубик. Вроде, со мной всё было нормально и как прежде. Можно было успокоиться... Но опасение по поводу границ слуха меня не покидало.
Я пока не паниковал, но поставил себе каверзный вопрос: «Как мне будет житься с изменившимся слухом?». Почему тревожащий красный цвет представляется границами слуха, а потенциально опасные области ультра и инфразвука были окрашены в благоприятный для меня синий? Было бы логичней поменять их местами... Казалось, это можно сделать кубиками. Например, погнать кубики навстречу друг другу, протащить один сквозь другой: синий будет в середине... Но обнаружилось множество трудностей. Во-первых, совмещались области ультра и инфразвука, похожие друг на друга только цветом; во-вторых, однородный красный спектр ломался пополам. Так действовать не годилось.
Я сказал себе, что цвета только знаки, но и кубики, представлявшиеся границами слуха, тоже были бог знает, чем. От мысли, что передо мной индикатор, всё-таки не хотелось отказываться... Если кубики границы слуха, значит, я раздвинул свой слуховой диапазон. Кажется, стоило вернуть кубик точно на место... Я помнил точное место только примерно... Кубик теперь держался на нитке косо. Его стоило, хотя бы, поправить. Я решил поправить кубик пальцами и поставить ровно. Кубик переместился, немного уменьшив красный спектр, но свесился в другую сторону. Я ловил на нитке равновесие кубика, но он всё равно еле держался. Его ничем не связанное положение было просчётом конструкторов...
Если кубик падал, то красный цвет распространялся мгновенно в одну сторону. Я решил обмотать кубик, хотя бы, верёвочкой. Под рукой её не было. К тому же верёвочка понадобилась бы довольно длинная: пузатый кубик нужно было несколько раз обмотать вместе с подставкой вокруг цветной нити... Тут я глянул, на чём он стоит? К моему изумлению опорой кубика была только нитка света. Мне бы пришлось обматывать световую нитку реальной ниткой... Если бы даже обе нитки были реальные, кубик всё равно не мог стоять на тонкой нитке света. В лучшем случае, он висел бы в реальных нитках, как в сетке...
До меня, наконец, дошла эфемерность основы, на которой стоит кубик. Я медленно опустил руки, стал дышать в другую сторону. Ветер движений мог свалить кубик.
Меня вообще изумило, что его дважды удалось поставить на нитку, и он держался, хоть и косо. Глаза дошли до примерного места, где раньше кубик стоял ровно... На световой нитке не было расплющенности, делающей для него основание более широким, не было углов, как на проволоке, в которые он мог быть вставлен. Последней возможностью был клей. Я вспомнил, что кубик оторвался без треска. Скорей всего, клея тоже не было...
Всё-таки надежда, что кубик опять прилипнет, если точно встанет на старое место, возникла... Прежде, чем прикоснуться к кубику пальцами, я прикоснулся к нему глазами. К моему изумлению, нитка оказалась пустой, кубик исчез. Скорей всего, он свалился. Второй ограничитель тоже исчез. Видимо, акустический разлёт шума сдул их...
Полоска дневного света падала из-за чёрной портьеры. Под нитью на месте кубика был железный ограничитель. Ещё какая-то полоса из металла тянулась во всю длину цветной нити под ней. В этой металлической полосе глубоко и сидел язычок ограничителя, привинченный более крепко, чем бы мне хотелось. Для движения ограничитель имел очень короткую прорезь. Меня наполнил ужас: я не понимал, как мог видеть, что ограничитель совсем недавно двигался. Привинченная железная полоса точно двигаться никуда не могла. Правда, до этого ограничитель был деревянным кубиком... Может, деревянный кубик оказался случайно над железным ограничителем? Я припомнил, что лёгкий кубик двигался мной и после этого оказался над железным ограничителем. Это было совпадение...
Кажется, ограничитель и кубик были иначе связаны, чем совпадением. Мои глаза с подозрением выпучились, чтобы увидеть закономерную связь железного ограничителя с бакулкой. Прорезь для перемещения ограничителя тянулась во всю длину полосы. Когда ослаблялись винты, ограничитель мог ехать: в нём самом была короткая прорезь для движения язычка. Эта прорезь вызвала у меня облегчение. Намертво привинченный к полосе ограничитель был совсем невыносим. Место, на котором недавно стоял тоже исчезнувший второй кубик, припоминалось, и примерно под ним же оказался и второй железный ограничитель. Связь кубиков и ограничителей становилась закономерной...
Ни с того, ни с сего мне вдруг захотелось думать, что второй кубик, который я не трогал руками, вообще померещился... Связь кубиков с железякой, кажется, вызывала моё сопротивление. Короткая прорезь для язычка в ограничителе была тоже меньше расстояния, на которое я двигал кубик...
В солнечной лучике, падавшем из-за портьеры, нитка индикатора сильно побледнела. Я вспомнил её недавнюю красно-голубую сочность, несколько раз моргнул... Под пристальным взглядом цвет нитки немного ожил...
Не смотря на исчезновение кубиков, красный цвет бесконечно не вытянулся. Синие концы были с ним примерно одинаковой длины. Кажется, смена цветов могла указывать, где раньше стояли ограничители... Я совсем перестал обращать внимание на железяку под бледной цветной полосой.
Красный спектр индикатора, кажется, остался мной не отрегулирован. Железные ограничители двигались на очень короткий промежуток, и до места, где стоял кубик, не дотягивались. Полное совпадение железной полосы с цветной полосой немного меня смущало. Может, эти короткие ограничители стоило использовать вместе с углом зрения?
Конечно, ограничителем было бы надёжней изменить длину красного отрезка, но лезть под линию, чтобы откручивать его пальцами, было бы неудобно... Я всё-таки решил открутить винт.
Из моего горла опять чуть не вырвался крик изумления. Ограничитель утратил железный вид. Он двигался, как костяшка на счётах. Это был просто деревянный кубик с округлившимися боками. Мне следовало скорее двигать его и самым надёжным способом избавиться от красного цвета. Рука было потянулась к костяшке, но опять затряслась. Я опасался изменить диапазон своего слуха. Следовало найти какое-то другое решение. Цвет линии менялся точно у костяшек. Эти костяшки играли какую-то загадочную роль...
Может, дело было в костяшках? Может, кубик отбрасывает с одной стороны красный луч, а с другой синий? Эта мысль была стройной. Но получалось четыре луча вместо трёх: крибавлялся красный. Может, красные лучи совпадали и выглядели, как один? Могло быть и другое. Один кубик отбрасывал два луча – красный и синий, а второй – только синий. Красный луч упирался в кубик с одним синим лучом... Кубики стали не равноценны. Было неправильно думать, что они не равноценны. Казалось, они устроены одинаково... Понять, какой из кубиков отбрасывает два луча, не составляло никакого труда. Стоило развернуть любой из них пальцами, и лучи тоже бы развернулись. Только бесконечно вытянулись бы на секунду. Это могло быть опасно.
Может, второй красный луч заметен под другим углом зрения? Моё лицо нависло над красным отрезком линии, чтобы рассмотреть слипшиеся лучи... Кубики были установлены идеально. Если и были два луча, то они совпадали неотличимо. Так или иначе, загадка оставалась... Я подумал так развернуть кубики, чтобы вместо красных синие совпали в центре. Красные лучи тогда вытягивались по бокам, может быть, бесконечно... Ещё была неприятность, что ультразвук и инфразвук совмещались. При этом обычные звуки исчезали из диапазона моего слуха, а мне, наоборот, хотелось восстановить прежний порядок и поставить кубики на старое место. Я примерно помнил эти места на светящейся нитке... Кубик, ставший теперь колёсиком, был тронут моими пальцами и заскользил по лучу, как по маслу. Примерно на старом месте я его поймал. Он даже немного развил скорость...
Колёсико походило на шарик, а не на костяшку от счётов. Неспешно вращаясь, этот шарик повис в невесомости. Лёгкость его движения по лучу возбудила моё изумление... Казалось, не было никогда препятствий свести раздражающий меня красный цвет к нулю, сам шарик всё бы и стёр. Чего доброго, он доехал бы до конца, ударился о второй и столкнул его с места.
Меня опять охватили подозрения. Слишком безропотно на индикаторе исчезал красный спектр. Может быть, он просто сдвигался костяшкой из поля зрения? Правда, во тьме я не видел, что делает красный: отпрыгивает или убывает. Чтобы это увидеть, нужно было отстраниться. В этом случае моя рука не дотягивалась до кубика, чтобы двигать... Меня осенило, что лучи опираются на бакулки, как на систему координат. Можно двигать их сразу с двух сторон, не отстраняясь. Цветная линия будет зажата бакулками и никуда не отпрыгнет. Сомнения опять одолели: что будет со слухом, если красный спектр ликвидировать? Может, проще было ликвидировать ультразвук и инфразвук? Они мне не очень-то были и нужны. Ограничители раздвигались точно так же, как сдвигались. Красный распространялся за ними, но, если они раздвигались, то и граница слуха расширялась. Я не мог ответить себе на вопрос: хорошо это или плохо.
Кровавый красный был по-своему красив. Но прозрачная небесная синь голубого мне казалась предпочтительней. Я представил, как она заливает индикатор, но без красного голубизна опять потускнела. Выразительность голубого без кроваво-красного теряла контрастность. Лучик света, падающий из-за портьеры, давно пропал. Цветная линия опять налилась сочными красками.
Я видел свои раскинутые руки, дотягивающиеся до ограничителей, но это было святотатство – посягать на границы слуха. Вдруг мной овладела бесшабашность. Локти выпрямились, и пальцы коснулись шариков. Я захотел убедиться, что ограничители движутся... Цветная нить не оказала никакого сопротивления. Шарики поплыли навстречу друг другу, скоро раздался звон их столкновения. Мои веки приподнялись, чтобы посмотреть, что происходит. Я думал, что всё делаю мысленно, но мог и ликвидировать красный спектр. К счастью, кровавая полоса имела ту же полноценную длину. Руки держали шарики на месте. Я всё же ощущал щекочущее желание их столкнуть и мысленно опять свёл руки...
Ограничители образовали кочку в центре исчезнувшей цветной линии. Казалось, шарики в моих руках продолжают существовать, но, если руки опустить, упали бы. Им нельзя было висеть на исчезнувшей нити... Какая-то прямая, вылинявшая линия ещё оставалась в воздухе, но какой толк был от неё с кочкой посередине?
Свет дня опять упал откуда-то сбоку... Мои руки осторожно оторвались от шариков, кажется, не причинив линии никакого вреда. Шарики висели на ней... Неожиданно руки коснулись их снова и столкнули друг с другом. Опять послышался мелодичный звон... Мои тяжёлые веки поднялись, чтобы увидеть шарики в центре.
Я был в столярке: сквозь приоткрытую дверь виднелся наш двор. Этой столярки, на самом деле, никогда не существовало. Я построил её в детстве в своём воображении, а, может быть, и, на самом деле, построил... Розовеющее утро проникало внутрь столярки: две бакулки на вибрирующей доске косо прыгали к краю, над доской бледнела двойная, цветная полоска...Мне сразу стало ясно, что расстояние между бакулками, не имеет никакого смысла. Если бы бакулки свалились на пол, ничего бы не изменилось в окружающем мире, а я вспомнил, что всерьёз собирался переставлять их так и сяк...
Прыгающие бакулки не могли никак свалиться с доски, и это, почему-то, вызвало у меня злость. В сердцах я захотел пнуть вибрирующую доску, чтобы они разлетелись в неизвестные углы. Опять охватил страх разрушить расстояние между ними. Нога, готовая пнуть доску, пронеслась мимо. Набрав инерцию, я шагнул к двери и вышел из столярки, кажется, так ничего и не пнув. Мной уносился вывод, что разлёт шума нужно было слушать, а не искать глазами...
Казалось, розовый рассвет засияет над головой, когда ноги окажутся за порогом, но небо, наоборот, потемнело. Я даже задрал голову, чтобы увидеть звёзды... Кажется, небо было сплюснуто чернильными тучами. Порыв ветра и шелест дождика послышались... Я глянул в сторону дома, думая скорей укрыться, но даже ставни не отсвечивали в темноте... Через три шага можно было наткнуться на завалинку, по её линии добраться до сеней. Я опомнился.
Такой тьмы, чтобы в двух метрах не чувствовать непроницаемую массу родного дома не существовало в природе... Я сообразил, что не видел дом, только часть двора при свете утра...
Меня накрывало что-то более низкое, чем чёрное небо. Это было какое-то другое место, например, навес для лошадей. Мне оставалось наткнуться на ясли с соломой... Я почувствовал себя возле шершавого столба, на который могли опираться эти ясли. Судя по шершавости, столб был каменный. Избыточность такой опоры для яслей побудила меня подумать, что крыша конюшни опирается на столб, прямо сейчас спасающая меня от дождя. Порывы ветра тоже доносились с десятка метров, не касаясь тела. Значит, стены помещения были далеко. Шум ветра мог проникать в открытые окна. Эти многочисленные окна должны были пропускать и сам ветер, но, почему-то, не пропускали... Видимо, опора у такой обширной крыши была не одна.
Вспышка молнии, действительно, осветила целую линию колонн с готическими завитушками. Колонны в трепетном свете тянулись вдаль.
Это был какой-то дворец... Тут послышался необычайно длинный порыв ветра, ворвавшийся в колонаду. Вся её протяжённость, музыкально зазвучала. Пространство между стеной и колоннами наполнил низкий звук... по бокам коридорчики тоже зазвучали с приятным низким тембром. В них, возможно, были лакированные двери с готическими ручками, искажающими звук, но я не замечал искажений... Пустые ниши для статуй тоже наполнились густым басом, даже глухой тупичок загудел: я заглянул в него, вытянув шею... Стены тупичка, казалось, обиты мягким, чёрным бархатом. На пути такого чистого звука не могло быть никаких выпирающих украшений; не было и искусных, бронзовых ручек.
Белые, гладкие стены отражали бы звук тоже прямолинейно. Такой звук могла отражать только бесконечная овальная мягкость. Я немного запутался... Кажется, многочисленные ворсинки на чёрном бархате тоже портили звук. Я представил пещеру, обитую бархатом без ворсинок, воображая устройство этого тупичка; в конце концов, сам почувствовал себя в тупике... Вдруг эта зала мне вспомнилась. Я буквально увидел её: осталось только сказать себе, где гуляла звуковая волна, всегда миновавшая тупичок, но примешивалась память о филармонии с широкими перилами без изысканных деталей. В сознание никак не мог пробиться другой дворец... В фойе филармонии и в помине не было обитых чёрным бархатом стен.
Внутреннее устройство дворца с чёрными бархатными стенами клевало память. Я припоминал, как звуку следовало повернуть под прямым углом, чтобы попасть в тупичок, всегда молчавший... Ещё поворот в обшарпанную дверь бывшей церкви, ведущий в боксёрский зал, лез в память... В дверь через заваленное хламом помещение никто никогда не ходил. Архитектура церкви была убогой по сравнению с дворцом. Тем временем, волнообразная линия звука, описывая кривую от потолка, всей мощью завернула в малый коридорчик. Он загудел оригинальным басом. Не таким умопомрачительным, как тупичок, но тоже красиво. Почему гуляющий в зале звук не попадал в другие коридорчики? Я тут же понял, что просто не слушаю. Пространство залы в каждой нише гудело по-своему. Коридорчиков было около десятка, даже ниши статуй издавали индивидуальные звуки, и воздух в целом гудел, как в колоколе...
Звуковая волна двинулась в пространство большой залы. Казалось, звук бежит по анфиладе дворца; выемки между колоннами загудели... Отдельные комнаты анфилады подключались о мере продвижения звука, но отдалённые боковые пространства ещё молчали... Наконец, звуковая волна отразилась от дальней стены и полетела назад. Кажется, я спешил представлять...
Чтобы проверить себя, я стал мысленно прикладывать ухо ко разным малым и большим объёмам анфилады. В какой-то нише могла сохраниться тишина. Если звуковая волна пропускала какие-то места в пройденном собой пространстве, я хотел об этом знать... Оказалось, в каждой отдельной нише находились неожиданные и оригинальные звуки. Кажется, их полнота уже настала и смешивались в сложную музыку... Мне не хотелось ничего пропустить ничего. Между колонн, комнат и перегородок объёмы неповторимо гудели, звенели и пели всё более мощно и красиво.
Анфилада имела общий объём с залой. Боковые стены отсутствовали, а куполообразный потолок был пуст: в высоту колонны туда не дотягивались, да и внизу господствовала пустота. Я мог бы выходить из комнат без стен в любое место залы и возвращаться. Анфилада просматривалась насквозь под любым углом зрения.
Кажется, распахнутые настежь двери позволяли так видеть... Меня заинтересовало, что создаёт это впечатление комнат, если для созерцания доступен каждый их уголок? Я мысленно закрыл ближнюю дверь, увидел её украшения из виньеток, но лакированная плоскость двери не перекрыла способность неограниченно видеть... Я смотрел сквозь плоскость двери, как сквозь воздух, опять видел любое место комнат, как бы далеко не отстоявшее. Кажется, не было никакой двери, зрительно совпадающей с косяком на колонне и мысленно мной закрытой.
Косяк из сваренных железных уголков оказался пустым и безобразным. В соседстве с виноградными бронзовыми листьями он не бросался в глаза, среди многочисленными украшений мог восприниматься, как декоративный элемент... Мне приходилось выискивать косяки на колоннах: финтифлюшки отвлекали, – но мои глаза всё равно не могли видеть объём многочисленных комнат, закрытый поперечными стенами... Я специально навёл глаза на стену мимо открытой двери, чтобы не видеть анфиладу в любом месте... Но стен не было, только золотые вензеля висели, как будто в воздухе, создавая иллюзию поперечных стен... Не было и зеркал, хотя, казалось, многочисленные зеркала сверкают из-за подобия всех мест анфилады друг другу. Тоненькая струйка колонн была полна воздуха.
Что создавало впечатление комнат, если ничего не было? Мои глаза видели любое украшение в любой месте анфилады.
Впечатление комнат могли делать двери, но ведь и дверей не было. Белоснежные колонны походили на паутину внутри залы, но, не смотря на их нарядный штакетник, объём залы был пуст во всех направлениях... Колонны по мере убегания взгляда, становились всё приземистей вдали, как и положено, но ещё, почему-то, грубей, толще и квадратней... Мне вдруг показалось, что там стоят вообще казематные столбы, красный отсвет факелов играет на грубо отёсанных камнях. Казалось, на самых дальних и коротких столбах даже различимы следы неотодранной опалубки, неряшливо обмазанные глиной... Пусть колонны становились приземистей по законам оптики, но почему они не становились тоньше в соответствие с теми же законами? Я осмотрел изысканную колонну рядом с собой, розовеющую в трепетном свете дальнего факела, как будто, вырезанную из слоновой кости. Поблизости бледнели и другие изысканные колонны, доставляя эстетическое удовольствие своим видом, но далее ряд продолжала квадратная колонна, правда, ещё тонкая. Этот ряд оптически не вызывал сомнений, был один и тот же. Далее изящество близких ко мне колонн переходило в линию грубых приземистых столбов, стоящих в том же ряду. Не смотря на расстояние, это не вызывало никаких сомнений... хрупкая белизна колонны поблизости тоже не вызывала сомнений. До первой квадратной колонны, которая казалась ещё тонкой, было даже недалеко. Может, свет неудачно падал, а, на самом деле, она не квадратная? Можно было пойти и посмотреть... Мне не хотелось делать шаги. От дополнительного знания об этой колонне вокруг меня не изменилось бы прокалывающее ощущение одиночества... Кажется, я всё же покинул своё место. Квадратные столбы становились всё приземистей и грубей, и не было им конца. Я, как будто, спускался с лёгким наклоном в подземелье. «Зачем их столько понастроили?». Это был какой-то каземат.
Я, наконец, понял, что многочисленные столбы являются подпорками для чего-то монументального. Мои глаза проследили один столб до верха, но над ним не было никакого потолка. каменный лес подпирал чёрную пустоту.
Мне стало немного жутко. Столбы представляли собой следы чьей-то сознательной деятельности. Глядя в любую сторону, можно было видеть их ряды. Может быть, за каменным лесом тонули во тьме стены обширного помещения? Почему я считаю это каким-то помещением, если стен нет? Я стоял недавно возле точёных колонн, там тоже не видел стен... Эти грубые столбы со следами опалубки были продолжением великолепной залы. Я хотел вернуться к красивым колоннам, но теперь углубился в каземат и не знал, как это сделать. Возможно, стоило идти в другую сторону вверх? Возле грубых казематных столбов моя молчащая внутренняя пустота стала ещё унылей.
Окружающее чёрное беззвучие навело меня на парадоксальную мысль. Я вдруг понял, что это место олицетворяет мой слух. Я всегда мог здесь что-то слышать, хотя никогда не наклонял голову так низко. На моей памяти звук никогда не входил между этих столбов: голова всегда уходила в темноту вверху, и моё сознание жило где-то там. Кажется, я был намного выше, чем себе представлялся...
Я, как будто, выпрямился. Густые звуки негромко загудели в ушах, себя увлекая слушать, но я опять опустил внимание к казематным столбам. Вдаль по анфиладе тоже убегал звук. Но, почему-то, его эхо приближалось. Скоро оно превратилось в настоящий гром над головой...
Разлёт шума, за которым я перестал следить, сильно вырос... Он уже не укладывался ни в какие бакулки, по счастью, их и не было. Я не стал искать глазами и цветную полоску индикатора, вдребезги разбитую звуковой волной, размер которой был непредставим... Если бы бакулки не разлетелись от этого масштабного грохота, то, в лучшем случае, были бы маленьким фрагментом акустической волны. Мне опять чуть не стало плохо от их никчёмности... Барабанные перепонки болезненно ныли, возбуждая тревогу. Отбойный молоток бил в уши. Какое-то впечатление громкости на меня напало.
Я ждал, что грохот вот-вот сгинет, надеялся перевести дух, но грохот не оборвался ни в следующую секунду, ни в следующую за ней. Я потерял терпение, сам вообразил тишину... Мне почудилось, что она уже и упала. Можно было забыть о грохоте и не ломать себе голову. Я понял, что теперь назло не забуду; тем более, что грохот и не собирался пропадать... Он всё сильней становился. Моё внимание уже не дотягивалось в ширину до его разлетевшихся границ.
От резкости рёва возник ещё и дополнительный утробный звон в ушах. Размер грома потихоньку выходил из-под контроля. Я совершенно спокойно подумал, что это галлюцинация; верхнее чутьё уловило, что мысль верная... Я удовлетворённо отметил про себя, что галлюцинация не выбила меня из колеи, и набрался терпения и поджидал, когда она кончится... В голове ревело понарошку. Я стал следить за иллюзорным звуком, чуть ли не зевая, а стоило следить, хотя бы, с удивлением... Созерцая, как иллюзорный грохот бороздит сознание, можно было заметить разницу между галлюцинацией и реальным звуком. Мне, наконец, удалось ощутить любопытство...
Утробный звон не обрывался: невероятный гром закладывал уши. Проглотив слюну, я приступил к его анализу, но никакой разницы между реальным громом и иллюзией не заметил. Иллюзорная громкость в голове, наконец, стала меня беспокоить. От этой иллюзии можно было добраться и до полного безумия: важно было услышать, что поступает в голову извне, а что иллюзия. В магазине тоже кричали. Кажется, выделив реальные звуки, я вычленял и их иллюзорную составляющую...
Звуки из магазина никак себя не обозначили. Всё сознание гремело не дифференцировано. Может, иллюзорная составляющая была преогромной, и звуки из магазина не могли сквозь неё пробиться? Я решил на галлюцинацию нажать, чтобы гром притих... Из живота поднялась муть.
Сознание подёрнулось прозрачной плёнкой, возникло утомительное покачивание, но гром поменял тональность. Я ослабил давление, опять приготовился впустить грохот в сознание: нужно было повторить попытку. Ослабление давления на шум принесло результат: звон уколол ухо... Я уловил зловредное эхо, тонувшее во мне, как в колодце... По-прежнему, грохот был похож на настоящий: фантомный, как реальный, тонул в глубине сознания... Мой мозг не посылал никаких сигналов о его иллюзорности. Не было никого натужного гудения или искажения при прохождении непреодолимых, на мой взгляд, препятствий: эхо звука не замедляло скорости и не напрягалось. На секунду оно прилипло в самом сложном месте, как будто, резиновые колёса провизжали зигзагом по грязи, потом зацепились за грунт. Звук умчался дальше... В тайне от себя я притормозил процессы в луже, протекающие с собственной скоростью. Звук хрипло потянулся, как застревающая пластинка. Мне представилось, что лужа призвана улавливать субъективное, запутывать его в свои сети, но эхо крайне быстро преодолело её. Я вяло попытался вставлять звуку палки в колёса, но, кажется, не имел права так выяснять истину...
Звук, по-прежнему, тонул во мне. Терпеливое ожидание искажений ни к чему не приводило... я погружался вместе с ним. Давно был потерян счёт сгусткам в мозгу, долженствующим служить сетью для галлюцинации... Эти сгустки проплывали вверх, а звук не изменялся и не искажался, просто сквозь них проходил... Мой контакт с поверхностью был давно потерян.
Я настраивал себя на всё более и более серьёзный лад. Погружение уже вызывало у меня опасения. Полное одиночество обступило со всех сторон в какой-то прозрачной среде, похожей на воду. Дна всё не было, а рядом камнем тонул звук. Этот камень был единственным исключением из одиночества. Можно сказать, мы были с ним «не от мира сего».
Мои глаза были круглы от ужаса. Какая-то среда – гуще воздуха – синела вокруг, и, видимо, имела другие законы. Я напрягал извилины: будет ли в этой чуждой среде искажение звука доказательством его иллюзорности? Оно могло быть, наоборот, свидетельством объективности. Но можно было запутаться, перестраивая на ходу критерии...
Тем временем, погружение в бездну продолжалось... Я держался руками за пористый камень, олицетворявший звук, хотел его бросить и всплыть. Пожалуй, не стоило с этим тянуть: я летел вниз, как снаряд, увлекаемый камнем от поверхности известного мне мира. Камень мог и не отразиться от дна, как звук, и не полететь вверх, чтобы и я полетел с ним.
Я придумывал отражение от дна, как выход, но, возможно, выбираться наверх приходилось самому... Хватит ли мне кислорода? Я пока не ощущал недостатка воздуха, но возник другой каверзный вопрос: как при долгом всплытии мне не заблудиться в прозрачной среде? Направление подъёма исказится, верх и бок перепутаются.
Можно было понять, где поверхность, глядя, куда поднимаются пузырьки, но звук уже увлёк меня на такую глубину, что здесь не было пузырьков... Сомнение укололо, что я смогу подняться. Проблема с дыханием тоже должна была постучаться, возможно, очень скоро...
Теперь нельзя было отпускать камень: отразившийся от дна звук был моей единственной надеждой... Меня укололо ещё одно сомнение. Если звук отразится и станет подниматься, то не станут ли сгустки мозга ловушками на обратном пути? Я запаниковал. Я немедленно не бросился наверх, потому что уколол очередной страх. Сейчас камень увлекал меня вниз, как мотор, бросив его, я мог застрять в толщах этой среды и вообще никуда не двигаться. Мне уже приходилось слышать об утопленниках в слоях глубоких озёр, зажатых разной плотностью воды... Впрочем, погружение с камнем увеличивало риск застрять в слоях. Мысль, что у прозрачной среды вообще нет дна, я отбросил, как совсем страшную...
В моих мыслях всё равно растаяла вероятность дойти до дна и снова вылететь со звуком на поверхность. Дальнейшее погружение лишало меня и призрачного шанса всплыть... Я, наконец, принудил себя оторвать руки от камня, чтобы больше не тонуть. Он тут же ушёл вниз... Не было никакой надежды увидеть солнечные блики, играющие на воде, но моя голова автоматически задралась... Солнечные блики померещились, почему-то, и даже близко от глаз. Сквозь толщу воды, казалось, просвечивало и голубое небо.
Солнечный диск опрокидывался в маленькую бочку, которую бабка закапывала по верхнюю кромку в огороде. Чёрный круг воды отражал его слепящее колыхание. Из-за того, что бочка вкопана в землю, мне в детстве казалось, что у неё нет дна... Страх свалиться в бездну, едва не заставил меня свалиться в другую сторону. Побеждая дрожь, я усидел перед колышущимся солнцем на воде. Прочность сияющего мира возвращалась ко мне. Я даже слегка наклонился, прислушиваясь к чёрному кругу воды, не отшатываясь от края... Что-то жужжало в бочке с огромной глубины всё слабей: скоро полная тишина наступила... Мои глаза уже блуждали по солнечному огороду, чтобы переключилось внимание, но дальний-предальний взрыв из бочки уколол слух... глубоко-преглубоко звук всё-таки встретил дно. Кажется, весь мир мог уползти в эту бочку, но у ямы было дно... Тем не менее, жуткая удалённость взрыва возбудила моё изумление.
По-прежнему, жужжание доносилось из бочки. Спустя некоторое время оно стало даже отчётливей. Кажется, звук летел вверх, проходя все ловушки в обратном направлении. Мне показалось опасным нависать лицом над водой. Я отодвинулся: крупный осколок камня мог попасть в меня, со множеством брызг вылетев из бочки... Это произошло через секунду. Но не осколок, а целёхонький камень вылетел из бочки и унёсся в сияющий зенит...
Воздух, пронизанный солнцем, загремел. Камень, как ракета, летел всё выше. Моё внимание тянулось за ним к солнечному диску в шлейфе радужных нитей хвоста звука, как среди солнечных брызг...
Чувства опять не позволяли сделать вывод ни в пользу иллюзорности звука, ни в пользу его реальности. Нужно было решить: вижу я разлёт звука в небе или слышу? Ландшафт местности блестел уже далеко внизу. Я понял, что без всяких доказательств должен загнать звук в рамки. Моя рука махнула чем-то, похожим на меч. В торопливости руки был мандраж, что мой слух мог измениться. Спешка не дала толком поравняться с летящем звуковым снарядом. Неуклюжими действиями, в лучшем случае, можно было отсечь лучезарный, радужный хвост. Но пока рука совершала действие, даже хвост удрал выше. Правда, меч задел пару самых тонких арьергардных ноток; они, кажется, отпали...
Если отсечение и состоялось, то на силе звука это никак не сказалось... Я всё-таки расстроился. Пара ноток была отсечена: звук из приличия мог бы греметь потише.... Чёрная земля была далеко внизу. Ландшафт уже не блестел под солнцем, подёрнулся атмосферной плёнкой, на меня пахнуло холодом высоты. Грохот резонировал от помрачневших туч...
Наконец, звон вокруг меня стал пронзительным, вверх больше не летел. Поглядев на синюю из-за атмосферы землю, я понял, что достиг полной высоты звука. Жёлтый прозрачный квадрат поднимался к моим ногам от земли. Видимо, звук распространялся, как жёлтая субстанция.
Я выпрямил дрожащие колени на жёлтой кромке, пропадавшей из виду в левую сторону в молочном тумане. Вправо кромка обрывалась недалеко от меня под прямым углом... солнце продолжало светить на этот край. Я всё же не повернулся к этому манящему краю, чисто блестящему и отвесно идущему к земле. Моё путешествие началось влево... На обрывающейся в обе стороны жёлтой кромке я высматривал какие-то чёрные пятнышки. Казалось, что они будут мелкие, но отчётливые. Ради них я то и дело замирал и забывал идти.
Моё внимание приковало одно место: даже горькие слюни скопились во рту. Меня то и дело ошарашивала мысль о встрече с чёрным пятном, но уже большим, и угнетало какое-то предчувствие... В одном месте чёрное пятно почти не вызывало сомнений и представилось мне подозрительно похожим на камень. На тонком, как лезвие, краешке жёлтой кромки камень лежал, как наяву. Кромка под его тяжестью провисла, как бельевая верёвка. Вымазанный сырой грязью, камень каким-то чудом не падал. Грязная жижа капала с него... Я был уверен и в камне, и в грязной жиже... Ватный туман на кромке не давал сосредоточится на ближайшем прошлом, но я надеялся вспомнить, что это за камень... елок тумана должен был скоро отлететь. Кажется, этот камень был мне знаком. Грудь сосало желание гибельной встречи с этим камнем. Он не возбуждал моих опасений и подозрений, пусть даже твёрдый и тяжёлый. Их возбуждала рука, ловко положившая камень на кромку... Казалось, рука из сырого тумана высунулась и уже успела исчезнуть. Камень в любой миг мог свалиться с кромки, обрывающейся сразу в обе стороны, как узкая тропинка. Пустошь, поросшая кустарником, представилась внизу, но падение камня, набирающего скорость, выглядело всё равно опасным... На самом деле, интрига состояла в том, что камень не падал с кромки, и в том, что кому-то захотелось тащить грязный камень так высоко... Безобидная глупость была в этой затее. След злоумышленника давно простыл... Может, никакой руки и не было. Тогда как камень залетел в облака? Сила закинувшей его руки была реальной... Я точно помнил, что не клал камень на кромку, но не удавалось сосредоточиться на каких-то иных известных мне сведениях об этом камне.
Я начал дёргаться и нервничать. Глаза впивались в место, где, по моим расчётам, лежал камень. Вдруг оказалось, что его нет. Наверное, он свалился на землю... Я вспомнил, что камень – фантазия. Не было никакого камня. Я видел только место, в котором пряталось под туманом тёмное пятно.
Опустевшая кромка потеряла смысл, но глаза пытались заглянуть под слой тумана на ней, мысли бегали... Я и сам бегал под лучами утреннего солнца по холмистой облачности, отыскивал чёрный предмет или чёрные точки. Видимо, стоило повернуться и бежать к месту, где лежал камень. Я не остановился, только застенчиво бросил взгляд в ту сторону. Глаза украдкой повернулись сильней, и взгляд продлился через правое плечо. Пробиваемый лучами, жёлтый край в пятидесяти метрах от меня прямолинейно обрывался к земле... мне следовало обыскивать кромку с самого начала. А я начал со случайного места в облачности. Для порядка требовалось бежать по кромке от сияющего края. Если обойтись без дотошности, то правый край был ясный, без сучка и задоринки. Там не замечалось и чёрных точек. То, что меня тянуло к ясному краю, походило на бегство от проблемы. Я повернул голову к левую сторону.
Местами белый туман затягивал петли тропинки, они только тускло желтели кое-где, отвесно обрываясь к земле. Мои глаза остановились на том же месте, где, по впечатлению, пряталось что-то под туманом. Представился камень, с которого каплет грязь.
Я вспомнил: это галлюцинация. Неприятное словечко вернуло мысли немного назад... Я захотел пойти в другое место и не иметь с галлюцинацией никакого дела, но сообразил, что с кромки некуда сворачивать...
Камень нужно было сбросить с кромки, державшей меня самого. Он давил на кромку, заставляя её скручиваться и петлять, а, как только тяжесть свалится, линия выпрямится... может, жёлтый край потом плавно пойдёт к земле... Я представил себе безопасный спуск по ней с неба, хоть и длинный. У меня появилась цель. Не хотелось только пачкать руки в грязи, которая каплет с камня... Я подумал столкнуть его ногой. Если камень оставить на кромке, то перешагивая, можно было за него запнуться, чего доброго, полететь вниз головой... В безлюдном месте камень можно было столкнуть, он ни на кого не упадёт. А если камень зацепился за кромку, как за нитку? Тогда руки приходилось пачкать. Меня охватили сомнения, что их нужно пачкать, если он и зацепился... Можно было осторожно переступить через камень и пойти дальше по кромке. Но, если столкнуть, нитка вытянется, как струна: по струнке было бы легко бежать к краю, спускающемуся к земле... В моём представлении после падения камня осталась только тёмная дыра в тумане...
Если вместе с падением камня исчезала галлюцинация, то, кажется, и кромка, как её олицетворение, исчезала... Я заколебался. Камень нельзя было сбрасывать... Но, кажется, он уже и сам свалился. Я представлял чернеющую дырку в молоке тумана, но нужно было отыскать её и убедиться в существовании... Если дырка была образована свалившимся камнем, я мог увидеть его на дне дыры, но остроты зрения, кажется, не хватало до земли... Какое-то тёмное отверстие размера, как я и предполагал, возникло слева. Туман плыл и обходил его. Моя душа дрогнула в испуге: кажется, камень свалился. Я присел на корточки рядом с дыркой, убедил себя не бояться. Дыра не задёргивалась туманом до самой земли, но тонкий слой белой мути скрывал дно. Я долго смотрел вниз. Камень не различался. Может, какая-то абракадабра пряталась в слое тумана у земли? Абракадабра представилась мне в виде крупного кальмара... Еальмар казался, в принципе, победим: мой страх не получил обоснования... Ещё страшным можно было бы считать сам ядовито-белый туман на дне без всяких примесей желтизны. Но такой страх был тоже натяжкой. Я по совести не мог считать молочный туман страшным.
Под тонким туманным слоем у земли темнело что-то непонятное, но никаких странностей не происходило. Посидев ещё немного на корточках и посмотрев вниз, я пришёл к выводу, что дыра пуста. Правда, устремиться головой вниз и доказать себе отсутствие в ней опасности мне всё же не захотелось. Дно ямы навевало мрачную меланхолию; лучше было вообще не смотреть туда... Я очнулся от представления дыры, осознал себя глядящим на ватный туман на кромке. Дыру ещё предстояло найти или не найти...
Кажется, свернув с тропинки, я через два шага наткнулся бы на жёлтый бугор над облачностью. Сквозь облака рвалась какая-то жёлтая субстанция, давила на них от самой земли. Изломанностью своих линий выпуклость походила на камень. Меня передёрнуло от этого сравнения, но изломанность даже, казалось, воспроизводила твёрдость камня... С одной стороны, я видел жёлтый камень, стоя перед ним на облаке, а, с другой, – стоял на кромке, смотрел на клок белого тумана, по какой-то причине прицепившийся к ней...
Бугор на облачности не представлял опасности, если, конечно, этот световой камень не маскировал реальный. Я хотел пнуть световой бугор, как следует, чтобы развеять впечатление о его реальной твёрдости, но решил, что нога встретила камень. Мне стало заранее больно... Галлюцинация была жутко запутанной: в какой-то момент световой бугор показался плоским бутафорским макетом без объёма, потом я докатился до мысли, что это камень упал на землю и выдавил сюда материю звука. Тогда пинать, кажется, было можно... Жёлтый свет, напоминавший бугристость камня, поглощал внимание ещё несколько секунд. Наконец, мне удалось зацепиться за мысль, что бугор не совпадает с размерами галлюцинации, слишком маленький по сравнению с её колоссальностью...
Я отправился на поиски большой галлюцинации. Нога пронеслась над жёлтым, световым бугром, на всякий случай, его не пнув и никак не проверяя твёрдость. Я даже не наступил на него. Впрочем, мне пришлось почти тут же остановиться: я забыл, что собирался искать. Кажется, укрытое туманцем место на кромке нужно было проверить. По моим расчётам, там лежал камень, а сама галлюцинация не могла прятаться за клоком туманца... Её размеры должны были бросаться в глаза.
Мой взгляд растерянно обвёл петли пустой кромки, выискивая на ней самое большое. Вдруг меня осенило, что больше всех сам жёлтый квадрат! Только он мог быть галлюцинацией...
Я вспомнил, что должен выделить реальный шум и найти место, где этот звук становился ещё громче. Наверное, звуковые лучи там рвутся сквозь облака к небу, как яркий свет... Такая разница могла открыться под моими ногами на каждом шагу.
Сейчас лиловые облака расстилались, как рыхлая пахота, имели овалы, освещённые лучами солнца с одного бока. По этим розово-лиловым кочкам мне предстояло прыгать, слушая в разных местах. Если галлюцинаторный звук окажется подвижен, следовало слушать каждое место дважды и даже трижды. Это была кропотливая исследовательская работа...
Я вообразил свои шаги по лиловой облачности. Под кочками глухо завывало. На каком-то шаге в моём воображении возник громкий звук... Нога возвратилась, но звук ещё гремел. Меня вдруг изумило это розово-лиловое поле. Кажется, мне требовалась жёлтая тропинка, только на ней я мог держаться. Лилово-розовое поле желтело лишь отдельными пятнами.
В отсутствии петляющей тропинки таилась опасность провалиться. На любом шаге я мог ухнуть в облака и камнем лететь к земле. Моя способность держаться без тропинки на облаках была под сомнением... Ядовито-жёлтые пятна на поле казались ненадёжным, если по ним прыгать, как по кочкам... Вообще, надо было как-то на землю возвращаться. Может, приближение к ней в виде падения следовало приветствовать? Я всё ещё не мог принудить себя сделать первый шаг по облачному полю, чтобы провалиться... В конце концов удалось вообразить даже бегание по облаками: несколькими лёгкими прыжками я покрыл расстояние по облачной пахоте до самого горизонта... потом провалился. Ветер засвистел в ушах. Я вдруг оказался на земле без всяких сотрясений тела. Высоко в небе над головой гремел звук. Это было всего лишь представление. Я опять увидел себя на облаках, их зыбкую кочку под пятками, шагнув с которой, тонул, как в трясине, и опять летел к земле.
Кажется, я опять стоял на ней, как столб. Звук опять стал намного выше головы. Кажется, я, действительно, без всяких сотрясений спустился на землю. Это было очень удачно. Я избежал шагов по подозрительному полю, но не догадался сделать в памяти засечку, на какой высоте находится звук. На кромке высота контролировалась автоматически; если звук поднимался, я просто это видел.
Кажется, было необязательно замирать и запрокидывать голову вверх; просто переходить с места на место и смотреть, как высоко в белёсый туман утягивается жёлтая стена. Правда, я ориентировался только в том смысле, что утягивается высоко... Кажется, нужно было снова подняться на её кромку и контролировать высоту звука, но меня раз за разом охватывала апатия к напряжению в груди. Из неё вылетало необходимое усилие для прыжка...
Когда я был на кромке, её относительно ровная линия фиксировалась почти на всём протяжении. Я решил, что так и осталось, ещё допустил, что кромка снижается к краям квадрата. Это можно было уже проверить, не напрягая грудь...
Я подошёл к желтеющей стене звука, уходящей в клочья белого тумана вверх, и представил, что движусь вдоль неё по земле, как вдоль забора... Можно было иногда подпрыгивать, вскидывая руку, если придётся выше подлетать, значит, звук в этом месте больше нормы. Чем такие подскоки отличались от подъёма на кромку? Мне оставалось подлететь выше только на длину вытянутой руки, затруднить дыхание чуть подольше, потом подтянуть ноги и остаться на ней... Представляя подскоки, я чувствовал и нежелание беззащитно обнажать вытянутую руку тыльной стороной. Напряжение груди сопровождало усилие для каждого прыжка: лучше было сделать это один раз.
Почему, собственно, у меня нет способности ходить по облакам? Но я решил, что пока просто пойду по земле. Мысли текли вяло... Грудь даже один раз не хотелось напрягать. Казалось, чем дальше от центра, тем ниже будет звук: нужно только поднимать руку, нащупывая кромку и не подпрыгивая. Всё равно тыльную сторону руки не хотелось беззащитно обнажать. Может, всё-таки сразу взлететь? Это придётся сделать рано или поздно... Лень мне подбросила новый аргумент. Звук нужно изучить и внизу.
Мне вообще предстояло щупать звук по всей площади и даже в центре квадрата. Я решил, что позже начну поднимать руку, изучая высоту его стены, понадеялся, что лень как-то пройдёт...
Почва возле жёлто стены звука оказалась рыхлой. Чтобы не перебирать по ней ногами, я, поджав их, полетел в левую сторону. Чёрные полосы земли, укрытые белым туманцем, мелькали. Случайный бугор мог подлететь к моим халтурно поджатым ногам... Я представил, как шмякался, натолкнувшись ступнями на рыхлую почву. Лицо даже ударилось о землю.
Дыхание сильно сбилось... Действительно, бугор мог выскочить из тумана. Я снизил скорость, потом снизил ещё, стал зорче глядеть вперёд... В моём воображении всё равно каблуки цеплялись за воображаемый бугор. Мне следовало лететь выше. Для этого нужно было напрячь грудь, но опять во мне распространилась апатия. Я решил идти вдоль звука, а не лететь... Несколько шагов опять показались тяжелыми. Ноги не волочились, каблуки вязли в рыхлой почве: вместо секунд время увеличилось до нескольких минут на один отрезок пути. При таком продвижении затея с охватом расширяющегося звука была безнадёжной. Мне пришлось вернуться к мысли о полёте.
Колени согнулись, поджались к животу. Я не быстро полетел... Всё равно бугор мог подскочить к ногам в любой момент. Чтобы эта мысль меня не беспокоила, нужно было подняться выше. Тогда появлялся соблазн разогнаться... Я не знал размеров звука, и важно было не проскочить мимо его края... Мой разгон притормаживало представление, что галлюцинация должна быть полностью охвачена, по возможности, у самого её края поворот сделан под прямым углом, не захватив лишних сантиметров пространства. Срезания звуковых углов тоже не должно было быть, но какой-то захват пустоты был неизбежен. Брать нужно было даже с запасом.
Иллюзорный звук непрерывно расширялся. Может быть, он и быстрей расширялся, чем я двигался... Беспокойство по этому поводу принудило меня прибавить скорости...
Поджатые ноги неслись у самой земли. Я уже забыл о страхе встретить бугор, но всё-таки летел не достаточно быстро: обволакивающая меня плёнка лени опережала на пару сантиметров. Я ещё и притормаживал, чтобы жёлтую стену звука различать в липком белом тумане... В одну из таких остановок желтизна рядом со мной перестала быть заметна. Только седой туман плавал клочьями... Я обнаружил жёлтую стену в метре позади. Впереди были какие-то заросли и заиндевевшие стога сена. После и промежутка в сумерках могло тянуться продолжение жёлтой стены. Я бдительно посмотрел вперёд. По лугу плавали клочья молочного тумана и больше ничего. Моя остановка случайно произошла в нужном месте.
На всякий случай, я ещё раз прислушался. Ничего не доносилось со стороны луга. Край звука находился рядом со мной, прямо здесь начиналась тишина. Когда я обращал внимание назад, то слышал слабый звон... Звук должен был расширяться, край вытягиваться. Действительно, он медленно двигался. Я вспомнил о его высоте, поднял глаза. Жёлтая кромка была чуть выше моего роста: её можно было достать ладонью, не вставая на цыпочки.
Меня охватил энтузиазм... Я заглянул за обратную сторону тонкой, желтеющей стены. Там был такой же бесконечный проход. Это был точно край. Я подумал, что ничто не мешает лететь назад вдоль обратной стороны звука или сразу запрыгнуть на кромку. На радостях тело чуть не подбросило. Я сдержал себя, опять помчался внизу, с той же стороны жёлтой стены звука. На этот раз его край появился быстро. Мне даже не удалось разогнаться, как следует. Кажется, реально было охватить весь квадрат звука целиком... Я ещё раз смотался к левому краю, убедился, что всё под контролем, решил, что зря не воспользовался энтузиазмом, в первый же раз не вскочил на кромку...
Лень ещё сидела во мне. Я опять полетел у самой земли... Оправдание для лени нашлось. Кажется, при полёте у земли не так ныли барабанные перепонки... Я вспомнил, как в самом громком месте представлял себя подлетевшим до кромки, не испытывая в ушах неприятных ощущений. Тогда мне оставалось подтянуть только ноги... Это была новость, что болят барабанные перепонки.
Может, я слышу реальный звук, иллюзорный уже улёгся? Мне пришло в голову остановиться. Утробный гром немедленно отыскался над головой. Меня стало легко мутить. В ушах возникли неприятные ощущения. Как только полёт возобновился, барабанные перепонки прошли.
Я достиг правого края, по привычке полетел назад... Скоро болтание вдоль жёлтого забора стало ущербной практикой. Надо было не болтаться, как челнок, например, полететь в обратную сторону над верхней кромкой. Меня охватила решительность что-то изменить, но сейчас я спасался от боли в ушах..., и, добравшись до левого края, опять полетел внизу. Кажется, полёт над кромкой сам по себе не имел значения... Это была лишь верхняя граница звука. А моя задача состояла в том, чтобы охватить весь звук целиком: всю площадь галлюцинации... Я не имел навыка заключать все точки во всех направлениях в область своего внимания. Оно стремилось в какую-то одну сторону...
Мне пришло в голову представить своё внимание разросшимся. Я грудь раздул, но всё равно направления не умещались, шар внимания не выходил. Он рассеивался, а не разлетался во все стороны... Конечно, неравномерный разлёт имел место, но про некоторые направления я забывал... В то же время мне казалось, что я могу совершить такой охват пространства вниманием, в котором звук, даже в десятки раз больший, окажется мелким фрагментом, внутри меня сидел такой потенциал. Неожиданно в уме засияла и техника такого охвата: нужно было представить, что квадрат звука стал маленьким. Мне следовало мгновенно облететь звук по периметру, схлопнуть в точку и эту точку охватить со всех сторон... Облёт звука не был новой идеей. Было новой схлопывание, но стоило действовать быстрей. Жёлтый квадрат каждую секунду расширялся...
Я вспомнил, что самый первый полёт до края тянулся дольше всего, а следующие были короче. Может, звук, наоборот, сужался? Я остановился, чтобы прислушаться. Нервирующий звон наполнил голову.
Как перед схлопыванием можно было оказаться сразу с четырёх сторон огромного квадрата, тем более, что верхний край мной не проходился ни разу.
В груди заныло подозрение, что вверху окажется сложная кривая. Тем не менее, в глубине души горела уверенность в своих силах. Шёпот интуиции внушал, что есть потенциал... Площадь звука и скорость, с которой его облетать, не имели значения. Получалось, у меня есть и запас времени. Можно постоять, сигаретку выкурить.
Я решил ещё раз смотаться во все концы... Мгновенное движение надо было начинать с какого-то плана. Еапример, двигаться по периметру сначала медленно, потом быстрей-быстрей и достичь охвата, как только возникнет ощущение, что я со всех четырёх сторон, квадрат нужно схлопнуть во всех точках. Я долетел до левого края, обнаружил, что звук продвинулся в область тишины и почти достиг стогов. Мне даже захотелось к ним подойти. Вместо этого я смотался к правому краю, чтобы определить ещё раз протяжённость квадрата... в отдельных местах подлетал и прикасался рукой к его верхней кромке... Казалось, разлёт звука ощупан мной; пожалуй, не стоило больше тянуть... Я решил в последний раз облететь периметр и помчался к краю почти быстро... Тонкая жёлтая плёнка лени была на сантиметр впереди меня, так и не порвалась, дымком прилипала к моей коже; на самом дне души тоже желтела лень. Мне было ещё далеко до настоящей скорости. Я всё-таки чуть-чуть, напрягся: летел над верхней кромкой, не опускаясь. Надо было разогнать в себе что-то, совершить усилие...
Вот-вот, казалось, звук будет охвачен со всех сторон, но жёлтая плёнка меня опережала, прилипала к лицу... сонный дурман распространялся. Он не преодолевался страхом опаснейшей галлюцинации: звук, отвергающий саму основу бытия, не будил меня. Казалось, я желал грезить в состоянии мирного полусна, который ценней самосохранения. Галлюцинация, пошатнувшая основы мироздание, отступала перед невинностью этого желания...
Ко мне в очередной раз пришла уверенность в окончательной победе. Казалось, ничего не стоит охватить звук даже с филигранной точностью со всех сторон... Но это было какое-то наказание: время текло сквозь пальцы. Стоило совершить какое-то нефизическое действие в себе самом, не смотря на муть, чтобы разогнаться до мгновенной скорости. Мои руки махали всё быстрей... Всё равно липкая, жёлтая плёнка была на сантиметр впереди.
Нужно было только прибавить несколько сантиметров к скорости, чтобы разорвать плёнку. Казалось, вот-вот моя деятельная сердцевина включится. Нужно было дёрнуть в себе чем-то... тогда могло совершиться мгновенное перемещение. Меня потихоньку брала в руки злость...
Опередив на долю секунды моё намерение дёрнуть в себе чем-то, звук дёрнулся и взорвался...
Что-то назойливо звенело в выси мучительно и тонко. Наконец, до меня дошло, что это громкий звук звенит, как комар. Можно сказать, в моих ушах стало тихо... Новая граница звука отодвинулась на целый порядок: борьба обессмыслилась. Вера в успех сломалась. Я представил себя вблизи новой улетевшей границы. Паровозный гудок засвистел у самого уха...
Мозг дёрнулся. Моё сознание, текущее в обычном направлении, вспять развернулось, но, как нельзя было развернуться течению реки, так нельзя было и моему сознанию потечь вспять. Тем не менее, это произошло.
В моей голове творилось что-то ужасное. Как будто, полноводная река, несущая свои воды в океан, потекла без большого волнения воды, в обратную сторону. Казалось, струи Амазонки вздыбились, забурлили водоворотами, но инерция прежнего течения не позволяла им течь вспять. Они продолжали стремление к морю. Воющий ветер гнал на них солёные воды океана, они давили на реку, но ничего не выходило... Я опять подумал, что моё сознание не может повернуть вспять... Если уровень моря выше, морская вода могла пойти в русло, но река продолжала бы течь в своём направлении...
Течение Амазонки опять пошло в обратную сторону. Это представление привязалось: что-то ужасающее творилось в моей голове. Амазонка несла свои воды к морю, но пошла в обратную сторону. Я опять попробовал это представить, с изумлением посмотрел, куда течёт моё сознание. Извилины под черепной коробкой никуда не текли: от страшного рёва они встали дыбом... Я был пуст, как бубен, и весь звенел. У меня не было чувств, мыслей, души, тела, прошлого, будущего, сердца, печени... Казалось, только изумление пробивается сквозь этот первозданный вой. Значит, моё изумление существовало помимо звона. Может быть, звук прыгнул в центре и только надо мной? Центр взлетел высоко, а края отстали. Может, их даже подтянуло, и они обрываются на расстоянии раскинутых рук?
Если шум собрал всю силу для прыжка, это было хорошо. Значит, его сила не бесконечна. Я, как недобитый боец, расправил плечи... Мой корпус переместился от центра. Мысленное смещение в левую сторону тянулось без всякой лени. Я рассчитывал обнаружить возле себя тишину, но граница звука оказалась очень далеко. В ширину край тоже лопнул, как и в центре. Не было времени досконально проверять, но впечатление было именно таким.
Наконец, новый разлёт шума заставил меня съёжиться... Я отчаянно прислушался к грохоту, чтобы услышать его во всех точках, но не совладал. У меня возник мистический ужас... Казалось, звук сознательно против меня работает.
Я всё же отбросил мысль, что звук сознательно против меня работает... У него не было сознания. Кажется, промедление с охватом сыграло со мной злую шутку. По памяти фрагменты прыжка звука следовали друг за другом, как кадры киноплёнки. Умопомрачительный прыжок состоял из нескольких подряд, создающих непрерывный взлёт. «Зачем так высоко прыгать?». Моя борьба обессмыслилась бы и от менее впечатляющего разлёта. Избыточная трата сил звуком, тем не менее, угнетающе на меня подействовала. Как теперь сжать всё в точку? Бессмысленно громкий звук совсем вышел из-под контроля... Следовало прыгнуть и лететь, как ракета, чтобы достичь новой кромки. Я уже не всерьёз думал об этом, а, как бы, в шутку, но бесполезное представление такого прыжка сложилось... Моё тело напряглось, вытянулось: подо мной стал расти светлый столб, уносящийся в небо... Сквозь закрытые веки пробивалось слепящее сияние. Через некоторое время оно закончилось: зрачки успокоились. Полёт тоже остановился... Я открыл глаза и обнаружил себя в прозрачной, холодной выси...
Казалось, ноги вытянулись до неба. Я с ужасом глянул вниз, представив вместо них длиннющие столбы. К счастью, ноги остались короткими, но там, где они кончались, не было земли... Под синей атмосферной подушкой что-то темнело.
Слои воздушной пустоты показались мне пострашней столбов... Рядом со мной начиналось безвоздушное пространство, но окружающая голубизна свидетельствовала, что воздух ещё есть. Он был немножко разреженный.
Инерция подъёма уже кончилась. Я замирал последнюю секунду перед тем, как двинуть вниз, набирая скорость. Страх охватил сердце. Казалось, в ушах уже туго свистит ветер... По какой-то причине падение не начиналось. Я чудом держался на высоте. Острый страх немного отступил. Я вспомнил, что звук был причиной моего появления на высоте, но возможность отыскать его верхнюю кромку не доставила никакой радости. Внимание машинально всё равно направилось на слушание.
Звук оказался сбоку и чуть ниже. Его нервирующий грохот тоже стал ниже. Я почувствовал себя относительно сносно, но опять подумал, что зависание на высоте не может длиться долго... Неплохо было вернуться вниз... Голубизна превратилась в желтизну. Я целёхоньким опомнился на земле. Из выси отдалённо доносился звон и опять казался негромким. От мысли, что я только что был в стратосфере, меня передёрнуло... Кажется, в стратосфере звук был тоже тихим. Значит, эпицентр акустического квадрата находился между небом и землей. Я мысленно переместился в эпицентр. Паровозный гудок засвистел у самого уха. По затылку побежали мурашки. Мозг разом подёрнуло резким свистом. Этот категорический трезвон требовал от меня каких-то срочных действий, решительно нельзя было в них ошибиться: каждая клетка мозга предупреждала об опасности...
Мне стало тяжело думать. Кажется, я уже и совершил какую-то ошибку, если резкая сирена выла в ушах. Я не помнил, что собирался делать... грохот свирепо перебивал мысли, каждую секунду срывал тормоза с воображения и нёсся дальше... Оглушительные щелчки трясли непрерывно моё тело, мешая сосредоточиться. От трезвона требовалось уклониться, чтобы подумать; я качнулся в сторону. Храп щелчков стал ещё резче... Казалось, звук бьёт не только спереди, но и сбоку. Видимо, только сзади его не было... Я собрался ретироваться назад. Волоски на макушке обдул акустический ветерок. Звук нёсся именно сзади: на меня летело что-то и непрерывно сигналило. Предмет, несущийся на меня, был цивилизованный. Юмор невпопад окрасил мои мысли: «Кажется, я не вовремя появился перед близко идущим транспортом». На самом деле, я остолбенел от своего юмора. Спина одеревенела. в двух метрах от меня в душераздирающем свисте сигнала тонул визг тормозов.
Резкий визг шин мешал что-то разобрать, но мысль о легковушке я отбросил; не было времени и на поворот головы. Я вообще склонился к мысли, что транспорт тяжелей любой машины: нужно было немедленно прыгать в сторону... Я старался отскочить подальше вбок, отскочил именно, куда нужно, но в следующий миг дошло, что прыжок сделан мысленно. За секунду до смерти мной овладела удивительная непрактичность. Теперь чудо только позволяло отпрыгнуть... Колени согнулись, тело напружинилось, срываясь в движение. Сердце опять сжалось. Я замер, балансируя между прыжком и его отменой; внезапное озарение, что машина пытается отвернуть, заставило меня представить прыжок прямо под колёса. С какого бока несётся предмет? Прыгнув вслепую, я мог встретить позвоночником середину бампера. Опять в голову пришло, что времени нет. Оглядываясь, можно было увидеть радиатор у самого лица. Правда, робко оформилось и противоположное ощущение: время есть обернуться... Мои глаза сделали поворот в орбитах. Голова должна была за ними последовать, но затылок застрял...
Овальная форма затылка вылепилась в моих ощущениях. Заклинивших мышц затылка не обнаружилось, причина его неподвижности лежала ниже: в одеревеневшей шее. Мои осторожные подёргивания шеей не преодолели её скованности лёгким параличом; резче дёргать я не стал, да и не было времени. Мне осталось принять удар буфером машины. Тем более, что сами мышцы спины превратились в упругий буфер, тоже одеревенев. Казалось, спина могла вынести и больше, чем удар буфером. По крайней мере, моё поведение не походило бы со стороны на самоубийство, как походил бы прыжок под колёса... Представившаяся боль от удара буфером показалась терпимой: всё было не так уж плохо...
Я почувствовал себя наблюдателем со стороны, но боль после удара буфером постарался представить добросовестно. А то он получался, как шлепок ладошкой... Я нарисовал себе неожиданную боль. Глаза куда-то развернулись, скользнули вниз... От неожиданной, нестерпимой боли моё тело стало дёргаться, как в предсмертных конвульсиях. Мне еле удалось выбраться из этого представления.
Я иначе представил себе неожиданную боль, но опять свалился в нестерпимую... На самом деле, удар капотом разогнанной машины был смертелен. До меня, наконец-то, дошло, что дико и хищно воющий сзади меня предмет сейчас долбанёт в спину. Казалось, тело будет изуродовано. Готовясь выдержать любой удар, мышцы на спине уже налились свинцовой тяжестью. Я резонно решил их больше не напрягать.
Мчащийся на меня предмет мог быть довольно тяжёлым. Я представил грузовик, как у отца, но мощность его гудящего мотора под капотом, по памяти, показалась мне легковесной... За моей спиной душераздирающе резал барабанные перепонки, кажется, локомотив...
Волосы на затылке шевельнулись. Я, действительно, узнал над головой резкий сигнал локомотива... Спину уже обдул ветерок горячего железа, сигнал локомотива тонул в тормозящем, скребущем по рельсам визге колёс. Моих ноздрей коснулось ядовитое испарение шпал под жарким солнцем. Я шёл, зачем-то, по ним, рисковал наступить в эту вонючую, чёрную жижу...
Мой мозг предсмертно помрачнел. Я ещё успел удивиться отсутствию рельсов в зрительной памяти. Сознание суетно беспокоилось о своей работе. Мой финал получался досадно смешным. Рельсы и шпалы вот-вот исчезали вместе с моим сознанием. Жизнь стоило закончить более возвышенной мыслью... Пропасть небытия одинаково раскрывала зевающую пустотой пасть и возвышенной мысли. Сознание сбилось и отяжелело. Действительно, жизненный итог не имел значения. Я горько усмехнулся, представив свои мозги, суетно думающие о памяти, вытекающими под тяжёлые, чугунные колёса в вонючую смолу... Эта вонь оставалась последним ощущением моей жизни. Она ядовито отравляла последний миг голубого неба и горячего солнца...
Меня охватила досада. Давно стоило уйти от этой ненавистной смолы шпал на просеку. Я сейчас вдыхал бы запах сосен, проваливался босыми пятками в тёплый песочек... Я даже не обратил бы внимания на красный локомотив, тяжело тянувший товарные вагоны в отдалении... В сторонке на насыпи грозно свистнул локомотивный сигнал. Я дрогнул и только тогда заметил локомотив...
Всё-таки, мои ноги двигались без необходимости наступать на шпалы по чему-то по мягкому. Они ни разу не чиркнули о стальной рельс... Закатное солнце упало на ржавые рельсы передо мной. Я мысленно увидел мягкие замшелые шпалы. Лёгкая пыль поднималась от моих шагов по ним, но это было ложное воспоминание. Всё равно мои ноги запинались и частили бы по этим шпалам.
Картина изменилась. Под ногами была мягкая земля. Я вспомнил просёлочную дорогу, горячий песок под ногами, взрывающийся на каждом шагу; вокруг меня зазвенело поле с кузнечиками...
Локомотивный сигнал продолжал жутко свистеть за плечами. Меня опять затрясло... Локомотив, почему-то, не налетал. В сердце блеснула надежда. Человек, сидящий высоко надо мной в кабине, кажется, тормозил.
Мысль ещё прилетела, что я нахожусь не на пути, а очень близко от него... Кажется, просёлочная дорога шла вплотную к железнодорожному полотну. За моей спиной была просёлочная дорога, а то, что свистело, шло по рельсам. Почему-то, оно не проносилось мимо, с шумом обдавая ветром.
Мне представилось, что просёлок пересекает рельсы под очень острым углом, как раз сейчас идёт по шпалам... Опять получалось, что я должен помнить шпалы... Они представились. Дрожащая плёнка перед глазами мешала быть до конца в них уверенным...
Попытка видеть шпалы, видимо, неспроста не приводила к успеху: две стальных полосы перед глазами отменяли просёлок за спиной. На него была вся моя надежда. Я припомнил, что просёлки пересекают железную дорогу под прямым углом... Вообще, всякая дорога так пересекает рельсы, даже трассы федерального значения так пересекают. Тем более, какой-то просёлок изогнули бы, как миленький. Мне представилось в тусклых сумерках мокрое асфальтовое шоссе, прямое как стрела, подходящее к железнодорожному полотну под идеальным прямым углом... Я остро присмотрелся к мокрому шоссе, сузив глаза... На его месте снова оказался просёлок. Вдоль железной дороги просёлок мог тянуться сколько угодно долго, но правила переездов требовали, чтобы он пересекал рельсы под прямым углом.
Устройство переездов представилось мне в виде схемы. В степи поезд проходит раз в сутки, но переезд всё равно делают под прямым углом...
Кажется, мы сошлись с поездом в единственно возможный момент, здесь целые сутки было безопасно. Какое жуткое совпадение! Если бы я шёл медленнее где-то в бесконечной степи, поезд бы уже проехал. Может, я не дошёл, хотя бы, немножко? Я опять не посмел оглянуться назад, но надежда шевельнулась. Просто не верилось в такое роковое совпадение...
Тем не менее, сзади в уши бил сигнал локомотива. Видимо, железная дорога делала здесь поворот: поезд производил впечатление подъезжающего сзади... При самом крутом повороте локомотив бы не свистел точно в спину. Значит, просёлок шёл по рельсами. Железная дорога и просёлок лежали друг на друге...
Железнодорожный путь стал трепетать за моей спиной и разваливаться. Наконец, сзади утвердилась просёлочная дорога. Вымытые до бела дождями, сухие доски переезда забелели впереди. Просёлок подходил перпендикулярно к ним, как и положено... Мне ещё оставалось несколько метров до рельсов.
Кругом разливался покой. Моё сердце расширилось от радости. Переезд был совершенно пуст. Поезд промчался. Я остался цел, по счастью, не дойдя до рельсов... В полной тишине слух направился на их стальные полосы. Я разобрал тихое гудение. Поезд уходил... Всё равно я решил не спешить пока с переходом: он мог, наоборот, приближаться... В разрыве высаженных вдоль железнодорожного полотна деревьев была видна голая степь за переездом, но подросшие тополя не позволяли разглядеть изгиб полотна... в сумеречной тишине их стволы представились мне по-весеннему оттаявшими. Ледяной ветерок шевельнулся от рельсов. Мурашки от холода побежали у меня по лицу. Ласковое солнышко выглянуло, побороло ветерок своими тёплыми лучами... Я всё же с подозрением прислушался к тихо гудевшим рельсам. По ним удалялось что-то или, наоборот, приближалось... Поезд был, так или иначе, близко: не стоило проявлять спешки с переходом. На расстоянии от белых досок переезда мне не угрожал даже ветер несущегося состава... Я твёрдо решил стоять, пока он не пройдёт...
Гудок резко взревел опять за спиной. Кажется, к переезду по горячей пыли летел грузовик и отчаянно сигналил, а громко было от неожиданности. Грузовик был, как у отца, но синий капот блестел, как новенький. Должно быть, машина долго стояла на складе... Капот нагрелся от двигателя и от солнца. Казалось, вода кипит в радиаторе.
По совпадению грузовик наезжал на меня на переезде, но почему-то, нагрев капота меня беспокоил больше, чем сам наезд. Я мысленно наложил на капот ладони, почувствовал сильный ожёг, как от печки, ещё раскалённый буфер был перед капотом. Он мог меня ударить и одновременно обжечь. Я нервничал. Казалось, ожёг будет больней, чем сам удар... Я не стал мысленно накладывать на несущийся капот ладошки, чтобы замерять температуру в разных местах: так было ясно, что капот везде горячий; стоило остерегаться не температуры капота, а удара буфером. Тем более, это происходило вблизи от переезда. Железная дорога жила по своим законам: поезд мог и подлететь, если меня отбросит на рельсы, и бессознательное состояние затянется...
Слева высоко свистнуло. В коридоре молодых тополей из-за поворота появился чёрный нос паровоза... Я решил, что почудилось: паровозы давно не ходили. Короткий свисток оборвался... раздался с другой стороны. По ветке навстречу паровозу тоже что-то двигалось... В моей голове всё перепуталось. Свист с двух сторон означал крушение. Было ясно, что составы столкнутся возле белых досок, недалеко от меня. Кажется, стоило бежать от переезда. В изумлении мне сковало ноги. Какой-то злой рок преследовал: на переезде наезжал грузовик и сталкивались составы... Фантасмагоричность ситуации вызвала, наконец, у меня расслабление. Сигналы встречных паровозов были иллюзией: и именно на переезде грузовику не было необходимости на меня наезжать. Наезд мог случиться на просёлке или, где угодно. Я определённо решил, что не погибну... Просёлок с запахом цветов и трав представился в чистом поле. Оно было перегорожено кое-где рощами, но короткий взгляд позволил не без досады заметить и свежую железнодорожную насыпь справа. Мне представилось, что поезд на всей скорости свалился с неё. Я всё равно был далеко и не пострадал... Правда, просёлок по касательной вёл к насыпи. Я решил стоять на месте, пока поезд не проедет, даже не разбираться, в какую сторону сближение с полотном по просёлку будет опасным... Глаза перешли задумчиво под ноги, пока я стоял... Чёрная земля на просёлке была подёрнута радужными полосами побежалости. Мне вспомнилось, что по ним пришлось долго шагать вместо обычной земли. На самом деле, по полосам я пересёк только просёлок, перешёл от одних осыпающихся колосьев к другим.
Какой смысл был в переходе от одного края пустой дороги к другому? Ответ прозвучал в моей голове: «Чтобы попасть под машину». Я не смотрел по сторонам! К тому же кругом стояла тишина. Ни грохота бортов, ни гудения мотора. Неправильно, казалось, быть бдительным. Что-то ещё было неправильно... Какое нужно ещё иметь невезение, чтобы на пустом просёлке попасть под машину? Я ощутил, что сокрушён. Вообще, моё пребывание на пустом просёлке вдали от населённых пунктов выглядело странным... Куда и зачем я шёл? Зачем было переходить в пустом поле от стеблей к стеблям? Наконец, моё негодование на бессмысленность ситуации разрушило поле.
Деревенская улица расползлась на песчаные колеи. Я переходил дорогу в населённом пункте, уже пересёк многочисленные колеи, остановился на краю последней... А по самой дальней неслась машина с синим капотом, как у отца, видимо, в деревнях они ещё ходили... Песчаная пыль поднималась густо за грузовиком, несущимся под горку на отчаянной скорости. Машина резко подпрыгивала и, зачем-то, и непрерывно сигналила. Кому и зачем предназначался этот сигнал, кроме меня, никого не было на пустой дороге. Даже деревенских гусей не было, а я стоял безопасно на краю последней колеи: машина далеко объезжала меня. Наконец, её упорный сигнал стал сбивать меня с толку... Она отчаянно сигналила, как будто, собиралась разбиться.
Мне захотелось выяснить: ведут ли многочисленные колеи с того места, где едет машина, ко мне. Было бы неправильно бежать ей навстречу и разбираться... Авария не могла меня коснуться.
Мне оставалось только стоять на своём месте и следить, как машина подпрыгивает... На всякий случай, я решил шагнуть подальше на зелёную травку. Кажется, по травке машина тоже могла ехать, если решила меня задавить... После нескольких шагов по травке забелела и не замеченная ранее песчаная колея. Машина могла на многочисленных развилках свернуть именно сюда. Глубина песчаной колеи свидетельствовала, что наезженная... Вдоль новой колеи тревожно устремились мои глаза. Непрерывный, гудящий сигнал стоял в ушах... Машина не появилась на колее, но, казалось, сигнал ревёт слишком близко... Мне уже полагалось её видеть. Глаза глотали на пустую колею. Я вдруг перестал понимать, в какую сторону смотрю. Может, машина приближалась сзади?
Сирена выла приглушённо... Я вообще забыл, куда шёл. Какие-то мысли испуганно заворочались в голове... След пустой колеи влево тянулся в серые сумерки, но, казалось, здесь никогда и ничего не происходит. Большегрузные машины только поднимают едкую пыль... Гудок, вроде бы, раздавался за спиной со стороны колеи. Машина настойчиво сигналила, но песок на дороге не возбуждал никаких мыслей. Мне стоило повернуть голову. Непрерывный гудок представлял проблему, которая тянулась ко мне издалека... Я захотел поинтересоваться непрерывным сигналом, угрожающе приблизившимся к плечам, и едва не обернулся, но лпять охватил ужас увидеть рёбра горячего капота и тут же получить удар...
Я смог подумать, что дорога длинная, но из памяти изгладилось, что сюда привело... Бесконечность дороги без построек и домов не вязалась с населённым пунктом, но, если пойти по ней вправо, кажется, домишки появлялись. Их линия представилась длинной, но рано или поздно обрывалась, а дорога тянулась бесконечно...
Я вообразил домики с раскрашенными ставнями на травянистом бугре подальше от дорожной пыли, но домики быстро оборвались... Дорога опять пошла по пустому месту. По краям опять появлялись деревянные домики, но уже с двух сторон, старые и почерневшие... Дорога спустилась в глинистый овраг, снова полезла вверх... Не смотря на частые пустыри, сельский статус места у меня стал вызывать сомнение. Может, деревянные домишки были городом? Мне стало интересно, что в скопище деревянных домишек делает их городом? В моем воображении один район домишек прибавлялся к другому, и в какой-то момент деревянные постройки превратились в одноэтажный город...
Где-то на улицах могли стоять и более высокие дома. По крайней мере, один домик мне отлично представлялся: оштукатуренный и двухэтажный. В нём могла размещаться школа или контора... Здание свидетельствовало, что оно – не жилое, а административное... Это могла быть ещё библиотека. Всё-таки для библиотеки воображение нарисовало в промокшем дворике одноэтажный домик... Крупные листья, почему-то, нападали с мелких клёнов; дождик лил воду в их ржавый, толстый слой в этом дворике. Библиотека была не самым официальным учреждением, но упорно держалась... и выглядела совершенно сельской. Я опять почувствовал себя в большой деревне, но не сдался: дальше по улице представил двухэтажные деревянные дома. Двухэтажные домики тоже не делали погоды: у населённого пункта не прибавилось городских признаков... Тогда мне представилась приземистая пятиэтажка под горкой. Она была тоже залита дождём; для связи с внешним миром на плоской крыше пятиэтажки щетинились многочисленные антенны. Рядом мокли ещё две таких же пятиэтажки с усами многочисленных антенн. Если район, где мокла библиотека, был, хотя бы, очаровательным, то от этих унылых пятиэтажек, демонстрирующих, что населённый пункт находится на отшибе, хотелось убраться подальше... Мне опять почудилось кислое село.
Чем занимались местные, живущие в этих пятиэтажках без подсобных хозяйств? Чтобы люди могли жить без подсобных хозяйств, должно было существовать какое-то производство, где они работали, например, в этом месте выпускали в промышленном масштабе какой-нибудь цемент...
Продукцию нужно было вывозить. Мне представились снующие грузовики. Большое село на отшибе, имевшее разнообразные связи с внешним миром, опять стало разваливаться... Меня, наконец, осенило в связи с дороговизной перевозки продукции на грузовиках, что здесь проходит железная дорога. В мыслях утвердился безвестный город, а наличие железной дороги пропитало воздух запахом угольной гари...
Железная дорога не была самым верным признаком города: мне вспомнилось множество сёл на железной дороге, маленьких и очень маленьких, но угольная гарь, по крайней мере, говорила в пользу большой станции. Если гарь витала в воздухе, где-то в центре стоял и вокзал...
Отсюда можно было убраться... Взволнованный таким отыскавшимся признаком города, как вокзал, я, почему-то, отодвинул железную дорогу в дальние кварталы, стал нагромождать в своём воображении вокруг неё деревянные домишки...
Моя мысль была отправиться на поиски железной дороги в самые узкие улочки, где железная дорога была менее всего возможна... Короткие улочки просматривались мной насквозь, и это успокаивало. Мои глаза боялись наткнуться на деревянный, длиннющий забор. Я готов был шарахнуться от него в любую сторону. Кажется, такой забор прятал за собой железную дорогу... Я, вроде бы, искал её и должен был сам высматривать забор, но меня, скорее, успокаивала мысль, что совсем близко от домиков рельсы не прокладывают. Я ощущал относительную безопасность среди домиков... Воздух продолжал пахнуть угольной гарью. Кажется, паровозной дым рассеивался по всему городу, даже серые тучи пахли гарью. Временами её запах становился слабей, но двигаться только в сторону его ослабления у меня не получалось. Я запутывал себя в разбегающихся, узких улочках, подумал, что лучше бы железной дороги не было вообще, и в воображении это место снова стало степным и солнечным. Казалось, самые запутанные переулки не отдаляют меня от железной дороги... Мне, наконец, удалось сообразить, что убегание от неё не позволяет попасть в центр города. Из этого захолустья можно выбраться было только по железной дроге. Значит, нужно было прийти на вокзал. Здесь ещё мог ходить автобус, но автостанция тоже находилась где-нибудь рядом с вокзалом, как у нас дома...
Бегая по запутанным деревянным кварталам, я теперь искал железную дорогу, но заранее тупел, если глаза мысленно натыкались на ряд глухих досок длинного забора. За каждым углом улицы разбегались кривые переулки из домишек, но такого забора нигде не было. Наконец, что-то изменилось. Вместо домишек, много лет простоявших под дождём и почерневших, за одним углом открылась улица из свежего тёса. Кругом запахло стружками. Новые дома строились в промышленном масштабе. Прямая улица с ними просматривалась тоже насквозь: признаков длинного забора не было. Я опять сунулся в старые переулки. После двух-трёх домиков возникали новые углы и косо разбегались переулки. Мне пришло в голову выбраться из построек, снова отыскать песчаную дорогу. Она тянулась относительно прямо, возможно, вела к центру.
По крайней мере, она позволяла уйти пешком из этого пропахшего гарью места... Чтобы что-то изменить в своих блужданиях, я свернул в короткий проезд, ведущий к высоким деревьям... кажется, не дойдя до них, увидел перед собой примерно то же место на песчаной дороге, с которого началось моё мысленное путешествие в поисках признаков города.
Казалось, путешествие по улочкам привиделось мне. По одной стороне дороги шли деревянные домишки, производившие впечатление не такого ветхого жилья, как в закоулках... Я шагал по широкой дороге, сделавшей поворот под прямым углом и спустившейся с горки. После этого она сильно сузившейся; дома опять появились с двух сторон. Я пропустил развилку, чтобы опять не зайти в переулки. Дорога повернула почти в обратном направлении, сделала длинный зигзаг, потом снова пошла прямо... Дома оборвалась.
Под ногами осталась только песчаная дорога. Её спуск позволял легко шагать под горку. Потом дорога круто спустилась в овраг, поднимаясь из него, снова пошла вдоль обширной пустоши. На скошенном поле потянулись линии старомодных столбов с гудящими высоковольтными проводами... Эти столбы широко раскидывали свои провода и придавали этому месту какой-то ощетинившийся вид своей многочисленностью. Я подумал, что вышел из города. Вдруг на горизонте выросли новостройки. Этот город был большим по-настоящему: я опять подумал, что иду к его центру. Не смотря на пустошь жёлтого, скошенного поля, новостройки исчезли за деревьями, высаженными близко от дороги; по сторонам опять появились деревянные домишки. Это была какая-то старая часть города... Шагая по улице и и продолжая идти в том же направлении, я перестал видеть новостройку, не загораживаемую, вроде бы, деревьями... Меня охватило нетерпение добраться до нового центра... Мысленно я оказался возле его высокоэтажных коробок, но пустые бетонные конструкции зевали безлюдностью. Среди двадцатиэтажных фитилей я быстро соскучился. Блуждание по новостройке было бы пустой тратой времени... Я решил, что буду идти по дороге, не сворачивая в новый микрорайон, если дорога сама туда не повернёт...
Скоро на улице появились кирпичные дома, но не многоэтажные... Я решил, что приближаюсь к старому центру города. Какой-то из этих домов в городишке мог быть и конторой железной дороги. Я мысленно выбрал под контору случайный дом с узким, крутым крыльцом, не предназначенным для множества ног... Пыльное крыльцо, казалось, плохо приспособлено вообще под всё. По нему и давно не ступала нога человека, но мне хотелось связать его с железной дорогой... Здание было великовато для станционной конторы маленького городка, но для вокзала было бы в самый раз. Я подумал, что вход для множества ног может быть с другой стороны. Это было бы странно, что парадный вход находится во дворе, а на улицу выходит какой-то служебный... Пока мои мысли блуждали вокруг этого здания, я продолжал идти по дороге.
Песок под ногами незаметно исчез. Его сменил покатый булыжник. Я подумал, что свернул не там, хотел вернуться на песчаную дорогу, но увидел по памяти на дороге булыжники, присыпанные золотистым песком... Какая-то преемственность булыжной дороги с песчаной сохранялась. Кажется, первые булыжники появились перед почерневшим от времени домом с резными ставнями. Он оказался в окружении послевоенных типовых построек... Я ещё подумал, проходя мимо, что в стародавние времена тротуар делали от дождя и грязи из булыжников.
На самом деле, из булыжников делали мостовую... Булыжники возле чёрного дома, по памяти, действительно, спустились с тротуара на проезжую часть... Потом они поднялись на пешеходную дорожку с другой стороны. Ещё тогда можно было думать о песке на дороге, но сейчас булыжники уже не вызывали никаких сомнений... Насколько хватало глаз дорога была сплошь сизой от них. Я устремил глаза вперёд, кажется, приближался к центру этого городишки... Трамвайные рельсы, утопленные в булыжниках, пересекали дорогу. Они синели почти неотличимо от камней, но всё-таки я разглядел их полосы и почувствовал тщеславное удовольствие от наблюдательности...
Солнце сияло над бесчисленными булыжниками, блестевшими, как река. Я отметил, что дорога привела меня к переезду точно под прямым углом. Сейчас полосы можно было перейти в полной тишине и оказаться на той стороне. «А если это не трамвайные рельсы?».
Кажется, я всё равно мог перейти их. Кругом разливалась тишина. Было просто сделать шаги: ни локомотивных свистков, ни грохота машин... Я успевал переступить рельсы. Сизые булыжники сверкали за переездом. Но, казалось, стоит мне встать на стальные полосы, и поезд или трамвай подлетит... Попасть под трамвай было тоже как-то неправильно.
Я уже несколько раз мысленно оказывался за переездом, но тишина вызывала всё равно недоверие... От представления трамвайного грохота возникло напряжение.
Пожалуй, я рискнул бы встать на синеющие полосы, если бы их была парочка, но четыре полосы окатывали меня холодом... Рельсы бесконечно тянулись за пределами населённых пунктов. Не было никакой возможности их обойти. Приходилось только пересекать; и попасть под поезд было запросто... Я вспомнил про переходные мосты через пути. В какую сторону свернуть с дороги, чтобы найти такой мост? Нет, пожалуй, не было другого выхода, как пересекать переезд. Тем более, что сизые камни по ту сторону рельсов сияли притягательно, а пустые рельсы давно молчали. Я изнывал от соблазна оказаться по другую сторону сизых полос и весь превратился в слух.
Видимо, в работе станции наступил перерыв, в то же время молчание и пустота могли оказаться ловушкой... Опять представилось, что стоит мне подойти к рельсам, и поезда понесутся, обдавая меня грохотом и ветром.
Как только я ступлю на рельсы, так и начнётся... Особенно опасными представлялись поезда слева. Я представил станцию тоже слева, и она могла быть недалеко. Пожалуй, стоило зайти на неё, осмотреться... Я не решился подходить к рельсам на переезде, казалось, какая-то сила бросит на стальные полосы, как налетевший ветер.
Я двинул влево между полосатых столбов, обозначающих переезд... Мне даже захотелось отойти ещё дальше от этих рельсов... Я стал подниматься на горку, чтобы в траве стальные полосы внезапно не оказались под ногами.
На горке стояло кирпичное здание: какая-то заброшенная двухэтажка с выбитыми окнами. Я решил, что будет лучше, чтобы здание находилось между мной и рельсами. Здание могло служить и защитой от порывов ветра, несущего меня на рельсы... Я уже был под защитой этого кирпичного дома. Широченные окна без рам располагались в стенах друг против друга и предоставляли отличную возможность наблюдать за железнодорожной дорогой, хоть и загороженной каким-то ветками. По крайней мере, я мог слышать её... Кажется, составы на станции уже пошли, обеденный перерыв кончился. Внезапный порыв ветра не мог подхватить меня и бросить через два окна на стальные пути. Я успокоился...
Сквозь оконные проёмы внутри здания ничего не замечалось кроме сумрачного промежутка, впрочем, сами пути только представлялись за ветками. Моё внимание отвлеклось на внутренность здания. Весь первый этаж был серьёзно не достроен. Всё пространство было почти без стен. Натаскать кирпич, чтобы сложить внутренние перегородки, теперь было крайне затруднительно. Может, помещение, так и задумывалось? Это могло быть залом ожидания вокзала. «Почему такой низкий потолок, как в типовой хрущёвке?». Я посмотрел, насколько широка дверь, чтобы таскать кирпичи. Но вход в здание с тыльной стороны отсутствовал. Не было входов сразу у двух хрущёвок, создающих вместе двор. Я вспомнил, что не видел вход и с другой стороны здания, когда поднимался. Две гладких хрущёвки со стенами без балконов и карнизов походили на общаги. Мне просто хотелось думать, что это вокзал, но, может, вокзал находился сразу за этими кирпичными коробками? В него нужно было проходить сквозь какое-то промежуточное помещение, как на Рижский в Ленинграде. Что это Рижский вокзал, я отверг. Ленинград – плотно застроенный город: тут на пустыре лепить застройку друг на друга не имело смысла.
Скорей всего, хрущёвка и не предназначалась под вокзал. Может, вокзал вообще был за рельсами на той стороне?
Я понуро тащился вдоль белой стены хрущёвки. Казалось, дойдя до её угла, можно посмотреть, где вокзал? Действительно, дойдя до конца белой кирпичной стены, я увидел между двух хрущёвок узкий промежуток, тонувший в непроглядной тени... Внимание к той стороне железной дороги мне показалось заманчиво маскировать этой тенью. На случай опасности я мог прятаться за коробкой здания, через тенистый промежуток выглядывать в белеющий день. Казалось, я уже и смотрю на вокзал, выкрашенный в жёлтый цвет... На самом деле, я лишь представлял себе вокзал. Передо мной росли какие-то деревья. Ветви мешали видеть... Листва также маскировала меня. Сквозь её промежутки я мог, хоть и плохо, что-то замечать, а вот меня издалека нельзя было заметить за листвой.
Я успокоился: только моя голова выглядывала в узкий промежуток между зданий из тени за листвой.
Взгляд стремился в промежутки листьев, но выглядывание издалека не приносило информации. Среди домов по другую сторону рельсов не было крыши, как на Ярославском вокзале, по ней можно было бы всё понять... Не было никакой информации и по поводу движения поездов...
В голову пришло сблизиться с объектом наблюдения.
Я безрассудно покинул укрытие, шагнул между хрущёвок, крадучись, как будто, в простреливаемый промежуток... После первых же шагов вместо белых стен хрущёвок над моей головой унёсся вверх промежуток из жёлтых стен. Вместо мусора под ногами оказался асфальт, блестевший от дождя. Ветви не мешали мне видеть огромность вокзала... и я глянул на него без осторожности. Я даже сделал поспешные шаги навстречу. Вокзал сверкал электричеством. Это оказалась самая дальняя его часть. Перрон с навесом был без людей: я решил по отсутствию рельсов, что это автовокзал...
Моя фантазия оборвалась. Я опять очнулся на булыжниках у переезда. Одолел соблазн узнать: видел ли я вокзал или только представлял?
Я свернул между полосатых столбиков, как и в первый раз, но не стал себя страховать зданием на горке, а пошёл в высокой траве ближе к путям. Придерживаясь направления железнодорожного полотна, я зорко смотрел себе под ноги, опасаясь появления рельсов... Скоро начались покосившиеся сарайки... они тоже были какой-то гарантией от рельсов.
Я, наконец, оказался окружён сарайками со всех сторон. Кажется, моё опасение заблудиться сбылось. Выход из тупика сараек был влево. Отбросив страх увидеть хищно сверкающие рельсы близко от себя, я шагнул в этот проход. Рельсы, как раз, указывали бы на направление на вокзал... После единственного прохода между сараек открылась пустая площадка опять с единственным проходом. Я мог вернуться назад, но не стал. Среди сараек я уже закружился и не понимал, как эти проходы соотносятся с направлением железнодорожного полотна, но можно было пойти в какую-то сторону рядом с рельсами, если они появятся. Я подумал, что разберусь в своих надеждах выйти к вокзалу. В крайнем случае можно было вернуться к проходу: из него будет только один выход, что сейчас за спиной, потом опять один...
Я устремился вперёд. Опять пошёл среди сараек, но мой путь потянулся, почему-то, прямо. Кажется, уже и сараек не было. А были нагромождения деревянных ящиков... Среди зимы пахло гнилыми фруктами. Я всё-таки опять заблудился. Кажется, это был железнодорожный тупик со всяким хламом, чрево станции... Среди ящиков незаметно для себя я шёл по ржавым рельсам.
Современный вокзал с электричеством остался где-то позади. Я понял, оглянувшись, что спустился с перрона, но не ушёл ещё далеко, спустился только с его края... А теперь я очнулся. Нужно было сделать высокий шаг назад на перрон, и проблема была бы решена, но долгая ходьба вдоль него меня утомила; ноги отяжелели. Можно было оставить ноги пока на рельсах, сев на его край, потом перекатиться спиной. Всё равно меня никто не видит. Люди отсутствовали, но перекатываться по перрону спиной всё-таки было неудобно. Я решил отдохнуть, оставив ноги на рельсах. Моё положение было опасным в случае приближения электрички, но не прямо сейчас... Я позволил себе расслабиться и глянуть вдаль... Благодаря чёрному навесу над перроном, казалось, настала ночь, но, на самом деле, закат догорал над рельсами: широкое стальное поле было выкрашено в красный цвет.
Кругом стояла тишина, и рельсы сияли, как широкая река... Казалось, по простору станции безопасно идти. Железнодорожные составы отсутствовали, но вдруг какой-нибудь подлетит с грохотом? Путешествие по станции через рельсы было гораздо дольше, чем через переезд на дороге...
В тишине только паровозик, сцепляющий вагоны, вдалеке посвистывал. Я вспомнил, что паровозы уже не ходят... Значит, по розовым рельсам ездил маленький локомотивчик. Мне представился локомотивчик на розовой реке стальных полос тоже красным...
Тишина побуждала переходить пустую станцию прямо сейчас. Лучшего момента, казалось, не будет. Я мысленно перенёс одну ногу через стальную полосу... Кажется, это было уже возвращением назад к переезду, а мне туда было не надо; просто казалось безопасно идти по розово-красным путям... За спиной взревел высокий, оглушительный сигнал. Не смотря на множество путей, красный локомотивчик оказался в опасной близости. Горечь наполнила рот. Единственный локомотивчик готов был меня зарезать, а, казалось, бегает далеко. Маленький локомотивчик, наезжающий на меня прямо под навесом, был настоящим невезением, но мой ужас имел какой-то сатирический оттенок. Он выглядел привычным. Я ощутил шанс всё себе объяснить.
Может, сигнал звучит в моей фантазии? Было невероятно, чтобы в моей фантазии жили такие сигналы...
Я так и не посмел оглянуться. Представляемый локомотивчик доводил во мне какую-то часть до истерики. Замечаемый краем глаза розовый блеск рельс тоже не помогал расслабиться: я болезненно прикрыл глаза. Пустота розовеющих рельсов была иллюзией: на любом из путей мог встретиться локомотивчик, сминающий мне поворачиваемое к нему лицо.
В конце концов, я в ярости отшвырнул красный локомотивчик и рельсы из своих мыслей. Сзади стала пусто.
Полуденное солнце заставляло слезиться даже зажмуренные глаза. Я переходил очень широкую дорогу, но ощущал под ногами не песок и не асфальт... Щёлки моих глаз приоткрылись и рассмотрели под ногами красные камни. Оставалось несколько метров до дома, отбрасывающего густую тень. Кажется, я прошёл всю Красную площадь в Выборге.
Пока щёлки слезящихся глаз замечали голубую синь вместо густой тени дома. Я покосился в стороны. По краям площади стояли деревянные домики. Какая-то ерунда получалась... Я представлял, кажется, песчаную дорогу с домиками во Владимире, которая поворачивала и шла немного вверх.
Под ногами остались красиво уложенные камни. Дорога была слишком дорогой для улицы с домиками, в том числе, с цветными ставнями. Я был в полном недоумении... Попытка заменить дорогу на песчаную ни к чему не привела. Глаза вновь и вновь видели камни. Без сомнения, каменную дорогу помнили и мои ноги. Что было под ногами: дорога или широкая площадь? Я стал путаться... После плавного подъёма и поворота дороги домики исчезли. По краям узкой дороги стала виться пустота. Я опять попробовал расширить её до площади, добился лишь появления на узкой дороге белых стрелок, как разметки для парадов... Это было особо глупо среди пустыря... Скоро эта дорогущая дорога с разметкой для парадов стала вообще делать петли по склону пустого песчаного карьера. Прокопать дорогу в карьере, а не прокладывать серпантин, было бы экономней, но, кажется, дороговизна строительства была главным принципом... Пустота над серпантином стала доминировать, его нижний уровень застлал молочный туман...
Оглянувшись на домики, я тоже увидел молочный туман... Кажется, они исчезли, потому что я хотел расширить дорогу до площади. Теперь пустота приобрела законченный вид. Кроме идеальной дороги, не осталось ничего...
Я не выдержал пустоты, пошёл по дороге назад, чтобы увидеть домики, спрятавшиеся за песчаными кучами вдоль неё... Деревянные домики всё не появлялись. Тогда я попробовал представить дома, соответствующие этой дороге... Многоэтажные, кирпичные дома появились в изобилии. Я был изумлён, возвращаясь по той же самой дороге. Видимо, мне удалось где-то свернуть...
Скоро улица раздвинулась, возникла широкая площадь. Я волевым образом вытянул её в дорогу, но стал видеть, как в перевёрнутый бинокль. Сизые камни выгнулись бугром, блестели и дрожали, как поверхность реки. Громадный дом стоял на другой стороне этой площади, как будто, за целый километр от меня. Если бы не дом, у площади не было бы берегов...
Моё плывущее сознание видело плотно застроенную улицу, боком выходившую в площадь, но голова наполнялась лишь пустотой. Я никогда не видел не только таких площадей, но и таких улиц без признаков жизни... На камнях вдали появился дядька. Глядя, как он идёт, сутулясь, я каким-то образом ещё держался на ногах. Ещё не ударился затылком о мостовую. Кажется, я заставлял себя стоять, потому что падение на спину в чьих-то глазах выглядело неприличным. Может, я и махнул бы рукой на приличие в глазах какого-то фантомного сутулого анонима, идущего к тому же далеко. Непонятно было, куда я упаду: на пустую площадь или на широкую, проезжую часть? Воздух за спиной в воображении наполнился гудками множества машин. Правда, ни одной из них я толком не увидел... Скорей всего, за спиной была та же самая улица, расширяющаяся в площадь. Но большая улица не могла быть пустой, по определению, или могла быть только узенькой. Город и пустота противоречили друг другу. Оживлённая улица, тем не менее, утвердилась за моей спиной.
Что-то резко и непрерывно гудело... Это были не разрозненные гудки машин. Кажется, душераздирающий сигнал принадлежал локомотиву... В моих глазах стал предсмертно гаснуть свет, но я чуть руками на себя не замахал: «Локомотивы не ходят по улицам!».
За спиной опять расстелилась брусчатка, позволив в последний момент воскреснуть. Я прислушался в надежде на тишину, но обнаружил несущийся в спину резкий локомотивный сигнал...
Всё-таки маленький локомотивчик налетал на меня! Напряжения мышц спины явно не хватало, чтобы выдержать удар. Маленький локомотивчик был тяжелей любой машины во много раз и выше меня ростом... Почему раньше локомотивы и улицы представлялись мне отдельно? Красный локомотивчик, на самом деле, был обычным участником дорожного движения. Он даже стоял на светофоре среди машин...
Кажется, локомотивы принимались мной за Икарусы... Я припомнил зелёный локомотив, который резко свистнул на улице, пересекая переезд за опущенным шлагбаумом. Всё-таки, из-за шлагбаума локомотив и дорожное движение не совпадали. Локомотив прямо на улице был выдумкой. Иначе на улицах были бы проложены рельсы. Они тоже бывают на улицах, но трамвайные.
Сзади нёсся сигнал локомотива, а не трезвон трамвая... Локомотивы не могли использовать трамвайные рельсы, а, чтобы ездить по улицам без рельсов, им нужны были колёса. Опять локомотив стал похож на Икарус. Как естественный участник дорожного движения, Икарус стал утверждаться в мотх мыслях... Пустой салон громоздкого автобуса, правда, показался мне слишком легковесным для смертельного удара... На меня налетало что-то более грозное... Я вспомнил, как чёрный паровозик выбрался с территории спичечной фабрики, медленно ползёт по узким рельсам, пересекая передо мной тротуар. На нём разлёгся чумазый мужик. Я часто переходил эти игрушечные, узкие рельсы, и вдруг оказалось, что по ним что-то ездит...
Сейчас под моими ногами тоже было действующее железнодорожное полотно, а где-то в стене были ворота, в которые заходят эти рельсы. Недаром мне кажется, что локомотив несётся поперёк дороги... Я не заметил рельсы на одном уровне с проезжей частью. Моя душа содрогнулась. Опасность стала реальной. Маленький локомотивчик мог мне отрезать руку или ногу: был даже опасней, чем большой, потому что не убивал, а уродовал.
Я представил культяпку вместо руки или ноги. От её розового вида мне стало противно. Может, лучше быть мёртвым? Впрочем, смерть была тоже вполне возможна. Чугунное колесо паровозика могло проехать не по руке, а, например, по животу; тогда я терял половину тела... Воображение смерти стало плитой давить на темя. Отсутствие руки или ноги было образом смерти, которая прошла рядом.
Я чуть не закричал от горя, но в конце концов, бурно восстал и против смерти, и против уродства: из периферических зрительных ощущений сконструировал отсутствие рельсов на уровне дороги, в том числе, и сливающихся с камнями. Поезда всё-таки ходят по рельсам!
Вздох облегчения засвистел из моей груди. Я опять прислушался изо всех сил. Сзади неслось что-то и сигналило, как локомотив. Я испугался, но, кажется, всякие сроки его наезда проходили. Мне стоило оглянуться... Шею сковывал сигнал, бьющий в затылок, но я твёрдо себе повторил: «Никаких рельсов не переходил, в том числе, сливающихся с мостовой!».
В спину мне нёсся грузовик старой модели, не встречающийся давно на улицах, но от вида машины мне стало легче. Грузовик подлетал, как по воздуху. На секунду представление его удара стало болезненным. Всё равно столкновение грозило мне смертью..., но, пожалуй, руки и ноги оставались бы целыми. Я умирал под мягкими, резиновыми колёсами. Невредимое тело было почти живым...
После удара грузовиком лежачее тело несколько раз принимало стоячее положение... Я прикинул, что напряжения мышц спины не хватит выдержать удар разогнавшегося бампера... Тело вернулось на землю. Мысль о грузовике стала неприятной. Кажется, я бы отпрыгнул десяток раз. Машина до сих пор не врезалась в меня... Может, она пыталась затормозить?
Надежда шевельнулась в сердце. Шея стала мягче. Сигнал – тоже. Но резкий визг тормозов не содержал никаких нюансов. На меня был наезд.
Я сокрушённо подумал, что задержался на проезжей части... В груди опять взмыло отчаяние, в глазах возникла чернота, опережающая смерть... Картина с дорогой за спиной стала путаться в сознании... Я только помнил, что был рядом с тротуаром, только начал движение, только сделал первый шаг между припаркованных машин... Кажется, легковая машина неслась бесшумно по пустой дороге... Я с сожалением подумал: «Зачем шагнул?». Почему-то, этот шаг не казался мне первым. Я отчётливо помнил, что сделал второй, даже третий... припаркованные машины остались позади. Я добрался до середины проезжей части. Пустота усыпляла бдительность... Вдруг кабина ЗИЛа затормозила прямо надо мной. Меня сбил самосвал. Голова стукнулась о камни. Авария была серьёзной... Я подпёр голову рукой под колёсами ЗИЛа, чтобы подумать. «Может, это был не самосвал?». Я опять представил, как по центру пустой дороги летит чёрная Волга, увидев меня, водитель пытается объехать... Я глохну от свиста тормозов... Вроде бы, ждать удара недолго, но тёплый ветерок от капота меня не обдувал, казалось, благодаря шагам скоро будет достаточно места, чтобы Волга пронеслась между припаркованных машин и мной... Не замечая никакой опасности, я медленно ухожу от беды... Всё равно чёрная Волга под сто километров на пустой дороге вызывала в животе твёрдую точку. Тем не мене, большой промежуток между мной и покинутым тротуаром казался уже отчётлив, более того, я долго шагал по второй половине проезжей части. Через два метра пустота дороги кончалась; я оказывался среди припаркованных машин у противоположной стороны. Грозные гудки неслись со всех сторон, мне захотелось преодолеть два оставшихся метра одним прыжком, но я проявил выдержку... Бордюр помнился отчётливо. Я поставил на него ногу. Не смотря на грозные автомобильные сигналы, кажется, всё обошлось. Когда нога поднялась на тротуар, никакой аварии ещё не было. Моя рассеянность не воздействовала больше на ситуацию на дороге. Что тогда происходит?
Я вспомнил, что сделал два шага по тротуару, вплотную подошёл к стене, даже шагнул в неё; бессмысленность шага в стену, удалось преодолеть: я открыл дверь. Кажется, дверь вела в магазин... Моя рука тянулась вперёд, держала какую-то ручку. Я шагнул в стену, потому что была ниша. Когда всё заревело на улице, мою спину прикрывала стена. Пожалуй, стоило поглубже вбежать в щель...
Я уже ощутил сильнейшее облегчение: машина врежется в стену... Я не виноват в аварии. На улице случилось что-то, но меня там даже не было. Я, наверное, жив останусь.
Если стена рухнет, я вообразил, как уклоняюсь от камней свода... Ноги всё равно завалило. Пожалуй, из завала не было надежды выбраться целым, если камни были не картонные, а настоящие... Я ещё раз подумал, что авария не по моей вине. Стена могла выдержать, а за её разрушение я не нёс никакой ответственности.
Если происходящее было покушением на меня, то косвенно я, конечно, был виноват. Главное сейчас было уцелеть от кирпичных обломков. Я ещё раз представил, что меня заваливает обломками кладки, чтобы понять, в каком положении окажусь. Свод обвалился, но спина выдержала крупные обломки. Казалось, это были лёгкие, бутафорские обломки... Я отдельно представил себе тяжесть крупных кирпичных обломков. Меня завалило с головой. Это был смертельный ущерб. Всё-таки я решил, что свод не обвалится. Правда, кирпичи ещё, как шрапнель, могли лететь в ноги, калечить сухожилия... Я решил изменить и эту мысль: стена выдержала удар бампера, внутрь ниши брызнули осколки кирпичей, но быстро исчезли... Кажется, разрушение толстой стены произойдёт, если только сюда врежется локомотив...
Железная морда локомотива оказалась рядом со мной, потом локомотив ещё раз врезался и отскочил, как мячик... Я понял, в чём дело. Рельсы в стены не прокладывают. Можно было глянуть перед собой, убедиться в отсутствии рельсов: они тянулись бы под ногами, если бы были... В последний момент мои глаза оробели. Казалось, если я увижу сизые полосы, то не выдержу и свихнусь. Я заявил себе твёрдо, что рельсов нет, и никуда не стал смотреть... Тем временем, мне представились варианты. Узкоколейные рельсы могли быть проложены близко от стены... Если проезжающий локомотив на повороте задевал стену своим боком, она могла рухнуть. «Если такое было возможно, то и раньше бы происходило...». Наконец, локомотив соскочил с рельсов, пробил стену железным боком и задел меня самого. Свод посыпался, полностью завалил меня громадными обломками. Я усилием воли выбросил обломки из головы, заявил себе, что нет узкоколейных рельсов... Локомотив исчез из воображения. Опять встал вопрос, что ревёт за спиной? Я решил, что ревёт машина, может быть, легковая...
Капот легковушки с оглушительным скрежетом смялся о кирпичную стену, но свод над головой выдержал... В крайнем случае, бампер легковушки врезался в стену непосредственно у ног: осколки кирпичей, выносимые из стены, опять брызнули, как шрапнель. Острые кирпичные края представляли некоторую опасность для моих сухожилий. Но я остался стоял на ногах после таких брызг... только представил себе кровь. Несчастный исход из-за крови был совсем необязателен. Всё равно ахиллесовы сухожилия почувствовали тупую боль.
На самом деле, после такой «шрапнели» можно было остаться хромым на всю жизнь. Острые камни из стены исчезли вместе с зеркальным блеском бампера легковушки. Машина проскочила мимо стены. Под сенью уцелевшей стены я тоже не пострадал... После этого трагическая коллизия разрушилась.
Чтобы происходящему вернуть смысл, я нарисовал, как машина опасно мчится..., но этого было явно недостаточно. Тогда машина глухо стукнулась в стену. От удара раздался хлопок, не причинив мне ничего, кроме лёгкого испуга... После этого сзади повеяло мирной тишиной, как после дождика. Запах озона распространился... Наконец, мою голову пронизила мысль, что на меня не мчится легковая, не мчится грузовая... Всё это были миражи.
Я почувствовал свои ноги на полу. Реальность хлынула в сознание, но необъяснимый рёв бороздил мозг по-прежнему... Нужно было обернуться. Звук мог издавать локомотив. Не оборачиваясь, я подтвердил себе, что сзади чисто... Локомотив исчез.
Мой разум напрягся, чтобы понять явление грохота... Как сквозь сон, всплыла мысль о магазине... Внимание привлекла дверь. Сквозь тяжесть в темени и щелчки в висках я осознал руку на её ручке.
Кажется, крик из магазина оглушил меня, даже сознание помутилось. Я иронически подумал, что принял крик за визг тормозов, но от страха сердце билось ещё редко. Тяжесть в затылке причиняла тупую боль. Я медленно приходил в норму. Мерные щелчки в висках не обрывались. Видимо, сознание возвращалось вместе с щелчками. Мысли текли уже связно: «Хорошо, что не прыгал в стороны, как дурак».
Слушая мерные щелчки, я не замечал пробелов в мыслях, но пришёл к выводу, что отставшие волны сознания могут катиться ещё долго... Чувства были слабыми, как у выздоравливающего. Пока контуры деформированного мышления восстанавливались, можно было воспринять, хотя бы, реальный шум из магазина. Это помогло бы форсировать возвращение к восприятию действительности...
Оглушительный свист снова наполнил голову. Из-за заторможенности я не отпрянул от него, потом поборол вялость внимания и обратился к верхней точке шума... Сначала пришлось бежать бегом по отвесной стене. По моим расчётам, можно было сделать три шага, как по забору, и ухватиться за его верх... Мне удалось сделать эти три шага, но вершина звука осталась ещё далеко, было не ухватиться. Я напряг все силы, сделал шаг, уже двигаясь, как муха, по отвесной стене. Всё равно было рано хвататься... Я сделал второй и даже ещё один третий шаг путём всяческого напряжения. Уверенность в себе сильно заколебалась, а кромка, подёрнутая лёгким туманцем, оставалась высоко. Я сделал ещё пару шагов по жёлтой стене, укорачивая их от изумления, плечи, как чугунные, тянули меня вниз, пятки отрывались и не давили на отвесную поверхность... Я ещё делал мизерные шаги вверх, не зная, как это происходит, казалось, шагов не может быть. Каменная грудь перестала дышать, живот отвердел. Мне хотелось опираться пятками на что-то, но это не удавалось... Мои шаги делались за рамками представления о возможном. Надежда наступить на поворот, ведущий к вершине, только и держала меня на стене, нога ловила его носком... Каким-то чудом я семенил вверх. Грудь не могла вдохнуть, но подошвы не отрывались от вертикальной поверхности. Нога, казалось, вот-вот наступит на склон звука и обретёт мизерную опору. Я делал шаг за шагом, а поворота всё не было. Вокруг по стене уже полз туман, который я раньше видел вверху. Казалось, налившийся свинцом, затылок запрокидывает голову и тянет вниз сильней, чем плечи... Склон к вершине убегал из-под ноги, не давая на себя наступить, твёрдость в груди не давала дышать. Я уже и перестал надеяться на вдох... Шаги ещё можно было делать, но моё недоумение раздулось пузырём, заставив их прекратить... Я ещё постоял на отвесной стене, медленно оглянулся, ничего не понимая... Туманная муть затягивала обзор. Но, казалось, можно пойти в любую сторону...
Я вспомнил, что у меня под ногами вертикальная плоскость, и шмякнулся спиной в белую вату... Из выси, с которой я свалился, так и не коснувшись носком вершины, последовал укол звука в висок. Скоро в голове завизжало... Дверь выплыла. Я вспомнил, что она принадлежит магазину, но появлением в реальности душераздирающего визга был сбит с толку...
Кажется, оглушительный звук летел с потолка. Я вспомнил про ошибку о звуке сзади, проверил другие направления... Оглушительные акустические снаряды били в барабанные перепонки со всех сторон, но это могла быть иллюзия. Я сравнил силу прямых и боковых ударов с несуществующим заведомо звуковым ударом сзади... Опять в ушах заскрипела резина колёс. Я вспомнил, что до сих пор не оглянулся, и затрясся, как осиновый лист. Мне пришлось в окружающее пространство заявить, что сзади чисто, а оглянуться не представилось просто случая. Панику удалось подавить.
Дрожь оборвалась, но я опять не оглянулся. Глаза бы просто не посмели увидеть быстро надвигающиеся рёбра радиатора машины от себя близко. Казалось, смертельной опасностью легче пренебречь... Ещё казалось, что шум изнутри наполняет голову... Действительно, из мозга шёл тихий звон. Вернее, это был средний звон... Моё внутреннее созерцание наткнулось и на место, которое звенит. Наученный горьким опытом, я сдвинул внимание и на соседние участки... Они тоже звенели. Внимание перешло с коры головного мозга в слои белой мякоти, чтобы отдохнуть от звона. Но все участки мозга во всех слоях звучали громче или тише: шум стоял сильный, слабый, совсем слабый, но каждая клетка мозга его испускала. Эти лёгкие звоны, видимо, сливались в оглушительный грохот...
У меня были налицо признаки помешательства, без буйных выходок оно, по иронии, именовалось тихим... Я ощутил, что в данный момент мой интеллект безупречен. Совершенно нормальные мысли прорывались сквозь скрежет, вой, треск. Не было моей вины, что звон в голове не имел причины. Руки зачесались всё разложить по полочкам, подмывало броситься на эту головоломку... и решить. Прежде всего, это был очевидный абсурд, что ревёт только в магазине. Толпа не выдерживала бы создаваемый собой грохот. Я стоял в сторонке, и то не мог слушать. Люди должны были оттуда с ужасом вырваться, как из мясорубки, но, почему-то, не вырывались. Мне немедленно удалось привести себя в негодование. Мой мозг бороздила галлюцинация: «Я скатился до галлюцинации!». Где-то под этим напускным негодованием было и искреннее изумление... Моё воображение, не будучи взволнованным или подавленным, так расстроилось, что галлюцинирует громкий звук! Я и не подозревал о протекающих в своей голове процессах. «Может, я, правда, сумасшедший?». Эта мысль обдала меня варом... Трезвый голосок сквозь свист в голове шепнул: «Кажется, магазин несколько раз прибавлял воя». По крайней мере, из магазина тоже что-то поступало. Надо было разделить реальный и галлюцинаторный звук...
Шум кричащей толпы смешивался с галлюцинацией, неким сложным образом захватившей слух и неотличимой от настоящего звука... Я забыл, как бывает, тихо: неотличимый от реального галлюцинаторный звук перекрыл все щели в реальность. Ловушка захлопнулась. Мне ещё удалось нагнать на себя жути, помыслив, что я буду вечно жить с этим громом в голове. Это было невыносимо. Панически дёрнувшись, я стал давить шум без всякой лени. Мной даже совершались какие-то физические действия.
Гром стал пропадать, исчезла его чрезмерность. Я не понимал, как это сделал... Он стал даже тише, чем я ждал, но какое-то мычание, как у человека с зажатым ртом, сохранил... Этот человек нисколько не успокоился... Всё равно мне было интересно, как удалось зажать ему рот символическими телодвижениями? На всякий случай, я продлил усилие... Мычание сменил мучительный писк, похожий на очень далёкий звон в голове. Когда мой анализ добрался до последней глубины этого писка или звона, я понял, что не могу разделить его и себя. Это было моё мычащее естество, стремящееся вырваться на волю.
Громкий звук, тем не менее, оказался подавлен. Кажется, звуки из магазина были виноваты в моём неполном успехе: летали в пространстве. Значит, что-то примешивали к галлюцинации. Я рискнул ослабить на неё давление... Звон грянул с прежней силой.
«Что за нелепая фантазия!?». Оглушительный гром вызывал у меня уже тяжёлую злобу.
На месте порядка в голове утвердился хаос, и символом хаоса был звук. Я повторил себе настырно: «Это именно фантазия, а не реальный звук». Не стало никакой уверенности, что галлюцинация – безобидная вещь. Я опять наполнился к звуку чувством справедливого негодования, рефлекторно стал выталкивать его из себя. В итоге передышка оказалась совсем короткой. Я почувствовал, что не отдохнул, но омерзение находиться даже секунду под властью галлюцинаторного звука не позволило остаться в состоянии покоя. Моё воображение нарисовало усиленное выталкивание грома из сознания, и слух напрягся... Ураганный рёв прыгнул вверх, закладывая уши. Он утонул в ещё более фантастическом грохоте... Мозг покрылся множеством звуковых пузырей, которые лопались, как во время дождя, и снова вздувались. Видя их кипение и плеск, мои глаза расширились от ужаса. Уколы проникали глубоко в мозг от лопанья пузырей. Мне удалось сохранить логику и в этой ошарашенности, но, пожалуй, стоило по-настоящему забеспокоиться...
Наконец, я чуть не свалился себе под ноги от треска под черепом... Происходящее и отдалённо не попадало в моё представление о реальности. Оно не имело никаких оправданий и объяснений; и особенно меня доводило до слёз отсутствие объяснений. Я бы согласился и на слёзы, чтобы понять, что происходит, почему раскалывается череп?
«Я толкнул дверь, и всё началось». Моё сердце испуганно сжалось... Нужно было сказать себе правду. Эту правду о собственном безумии хотелось затолкать назад в немоту... В голове вспыхивали оправдания, как молнии: «Я, действительно, был совершенно нормален, пока не толкнул дверь, боже мой, зачем я это сделал!?». В голове гремел несуразный звук и лезла всякая чушь. Слёзы едва не навернулись, когда я вспомнил недавно царившую в голове тишину. «Может, дверь закрыть?». Я представил, как закрываю дверь, ухожу по улице прочь... Всё равно звук следовал за мной и бороздил сознание... я уносил своё безумие с собой. В моей жизни всё было правильно секунду назад. Я сидел на островке своих представлений, не подозревая, что под их тонкой корочкой безумие. Я состоял из него: был безумным и был счастлив, ничего не зная об этом. Мой внутренний циничный голосок прогнусавил: «Это был ещё один дополнительный идиотизм».
Слёзы едва не покатились, но голосок вызвал у меня отпор. Моя неосведомлённость позволила мне прожить долгие годы: как теперь было прожить несколько минут?
Задав себе этот вопрос, я почувствовал, что смотрю на своё безумие с какой-то небезумной позиции. Сумасшествие произошло так быстро, что моё сознание не перестроилось, ничего не заметило и живёт в каких-то базовых структурах прежними нормами мышления.
Я, как шулер, сунул «галлюцинацию» себе за спину: у меня был шанс не довести случившееся до сведения себя самого. Кажется, это могло спасти положение... Моя уловка была ложью себе в глаза, но естественно вышедшей уловке я не посмел противиться. Я зажал «галлюцинацию» в кулаке за спиной и стал себе нагло врать: «У меня нет никакой галлюцинации!». Я стоял, как ни в чём не бывало. Я даже остро пожалел, что говорил про себя несколько раз слово «галлюцинация». Сознание пока тарахтело, как обычно. Был шанс что-то придумать, пока оно не заметило. Перед лицом настоящей опасности моя уловка была актом величайшей собранности. Утопающий хватается за соломинку: «Позже поразмышляю над этим звоном, когда буду в норме».
Пока сознание не знало о безумии, но, казалось, через секунду заметит, что что-то зажато в кулаке за спиной... Что тогда делать? Я пробовал подавить звук: не получилось... В жилах закипела сила: «Подавлю!». Я понял, что справлюсь. Не было другого выхода...
Я придавил что-то в кулаке у себя за спиной, потом с силой бросил на землю... Передо мной было чисто и тихо; следовало быстро уходить...
К моему ужасу, на меня напало мешканье. Голова стала поворачиваться назад... Я нарушал запрет самому себе замечать безумие: ни в коем случае нельзя было смотреть назад, себе напоминать о нём и терять время на стояние на месте. Во рту уже скопились сладкие слюни соблазна глянуть на безумие одним глазком. «Когда ещё представится такая возможность?».
Я быстро пролистал жизнь: до сих пор никогда не представлялась...
Голова уже достаточно повернулась, чтобы видеть громадных пауков, кишащих за моей спиной, но глаза увидели стену из отсыревшего красного кирпича. У стены чернела яма. Моё безумие спряталось в яме... Я усмехнулся собственной наивности: «Спряталось? Ещё не вылезло!». Бежать надо было мне, казалось, из ямы уже поднимается гора лохматой шерсти... Я побоялся представить, что будет делать зверюга неизвестных размеров. Казалось, глаза совсем не домашнего зверя яростно уставились на меня. Гора рыжей шерсти, вылезшая из ямы, двигалась ко мне по своей воле и собиралась меня сожрать. Увещевания были бесполезны: я бы даже не смог перекричать его дикий вой, бороздивший окружающее пространство... Ноги, почему-то, не уносили меня прочь. Слюни соблазна текли в горло, не смотря на дикий страх. Я, на самом деле, хотел увидеть это чудовище... Громкое чавканье и возня послышались из ямы, но, кажется, зверь бродил по её дну, не поднимая морды и не замечая меня... Это было моей фантазией, что лохматая спина поднимается... Нужно было сделать к яме несколько шагов... Я представлял себе зверя, ничего не видя.
Я стал уговаривать себя, что больше такого случая не представится; а, если мой ум увидит безумие, это будет бесценный опыт. Я склонюсь над ямой, увижу грубую шерсть монстра и уйду. Мой ум не успеет подцепить безумие, если ничего не думать. Я сформировал план только посмотреть: взглянуть одним глазком и убегать, давить в себе галлюцинацию...
Если вдруг вокруг меня окажутся стены ямы, если я сошёл с ума и брожу в её глиняной клетке, как рыжий кабан? – Нужно было ни в коем случае не глядеть долго. Я уговорился с собой бросить взгляд и немедленно проверить, где нахожусь. Ум и безумие могли перепутаться, встретившись глазами, взаимно исказиться... Конечно, искажение касалось только моего слабенького, тщедушного ума. Созерцание безумия могло немедленно меня переместить в зверя. Но я собрал в кулак всю свою волю и твёрдость, про себя повторяя, как заклинание: «Меня не соблазнит никакая неожиданность держать взгляд долго!», – и сделал шаг к яме... Если всё-таки возникнет соблазн глядеть дольше секунды? Тут я установил твёрдый запрет. Ни изумление, ни восхищение, ни ужас не являются исключением: секунда – и всё! А если я потеряю способность измерять время и буду смотреть дольше? Что я буду делать, если ум утонет в безумии без остатка? Действительно, чем отделить одно от другого, если ума уже нет!
Я понял, что никаких гарантий у меня нет, делая последний шаг к яме уже ведомый роком... Дольше секунды не глядеть, даже не думать ни о чём, потом подумаю, что увидел. Свежая стена глины шла отвесно вниз... сердце сжалось, но я был, как никогда, собран и твёрд... Глаза видели отвесные глиняные стены ямы всё глубже... мне даже казалось, что зверь возился на меньшей глубине.
Стены ямы всё удлинялись и удлинялись, мой взгляд размывался на них, дно ямы пряталось, как у шахты... Я не поверил, что не могу увидеть дно: зрение напряглось. Кажется, кабан сливался с желтизной глины. Он был не способен даже поднять морду, чтобы заметить меня, не только причинить мне вред. Пока текли эти мысли, глаза упёрлись в плесень, труху и тину на дне. Взгляд, всё-таки достиг его. Но, казалось, от удивления всё ещё тонет, как в омуте... Когда глаза уж точно достигли размытого дна, сердце наполнилось торжеством, что мне удалось его увидеть, потом испуганно забилось...
Я вспомнил про секундный взгляд и отпрянул. Коварное безумие чуть было не заставило меня потонуть в размышлениях... Всё-таки соблазн – глядеть дольше – возник на долю секунды. Я только случайно не потерял бдительность и не проиграл... Кажется, предварительно продумал все опасности, но не предвидел возможности рассмеяться над плесенью. Я, кажется, мог вступить в интеллектуальный поединок с «отсутствующим» безумием, и вид его безобидного отсутствия мог заставить меня смотреть ему в глаза вечно... Опять показалось, что на дно ямы я толком не посмотрел. Мои зубы зло скрипнули.
Я решил, что вторая попытка приведёт к успеху, принудил себя сделать ещё один шаг к краю ямы, но желание смотреть уже сгорело. Апатия выросла нерушимой стеной между мной и её дном...
Я снова расслышал грохот и звон, на время ушедшие из внимания... Я вспомнил, что держу галлюцинацию за спиной. Идей не было, как подавить её, но на меня свалилось время подумать. Сознание до сих пор ничего не заметило.
Я решил прятать галлюцинацию от себя, как угодно долго... Тем не менее, сознание всё знало, наверное, мне подыгрывало. Мы негласно с ним объединились. И не мудрено: оно было заинтересованной стороной...
Нужно было держать «галлюцинацию» в немоте и секрете, а держать пустые руки за спиной было глупо, и, перестав прятать руки за спиной, я отправился на поиски проклятого, утробного звука, чтобы расправиться с ним.
Грохот многократно отражался от каменных стен, но на улице не было никого. Её пустота была вопиющей. А звук, трясущий стёкла, был очевиден. Он присутствовал фигурально. Как я узнаю его, если только слышу?
Кажется, моя проблема выглядела надуманной... Повернув за угол, я, действительно, столкнулся нос к носу с коренастым квадратом, обтянутым человеческой кожей, и сильно испугался. Квадрат был и в высоту, и в ширину моего размера. Встреча для него была тоже неожиданной: он шарахнулся от меня в ещё большем испуге... Я нанёс квадрату два яростных, опережающих удара, выплеснув свою панику туда, где у людей лицо..., но бить, казалось, бесполезно в любое место. Слишком разные у нас с квадратом были весовые категории: его ответный удар мог меня убить.... Место, в которое я ударил, смялось и мотнулось, от него отлетели слюни. Квадрат издал писклявый крик. Он оказался очень слабым и мягким; может, в этом уродце вообще не было костей... Тонкие, коротенькие ласты, которые я заметил вместо рук, когда существо уже беспомощно пищало, не были приспособлены для ответных ударов... Из моего горла чуть не вырвался крик сожаления за своё поведение, но существо уже улепётывало за угол. Я не стал его преследовать собственными извинениями и наводить ужас погоней... К тому же слабость существа могла быть приманкой, чтобы увлечь меня в ловушку целой банды. В таком случае стыд перед квадратом был вообще неуместен.
Существо убежало вперёд, а звук летел сзади. Либо существо было не причастно к его распространению, либо использовало хитроумный способ шуметь, действовать мне на нервы и досаждать... Я перестал сожалеть о том, что сделал. Это было желчное, слабое, злобное существо... Наоборот, нужно было отправиться на его поиски и наказать.
После первых же шагов мне стало ясно, что бессмысленно идти по пустой улице. Квадрат спрятался, зализывает раны, после встречи со мной лицом к лицу был начеку и так просто теперь не попадётся. Я решил, что через какое-то время, собравшись с силами, он сам нападёт или местных бандитов наведёт. Пожалуй, стоило применить хитрость и захватить его врасплох... Я стал искать укрытие, чтобы подкарауливать квадрат, но пустые, прямоугольные углы домов были слишком открытыми, и, стоя в них, можно было только надеяться, что он сделает несколько шагов мимо. Скорей всего, заметив меня, квадрат бросится удирать со всех ног и прытко смоется. Он знает здесь все ходы и выходы...
Пустые улицы просматривались во всю даль. Квадрат, укрывшись в одном из домов, мог наблюдать за мной, выть и досаждать из безопасного для себя места. Лучше всего мне было тихо сидеть в засаде, загородившись кучей картонных коробок. Я представил, как квадрат семенит мимо по улице. В пустом городе перепутать его было не с кем...
Куча серых коробок для устройства засады мне всё не попадалась. Я задумался, насколько мне нужна именно засада, если проблема была не столько в квадратном существе, сколько в звуке? Монстр мог мстить мне, вести себя коварно. Но его связь со звуком, дробящимся о стены домов, не казалась очевидной. Пространство города, наполняемое шумом, и размеры монстра были несоразмерны. Как может издавать относительно маленькое, квадратное существо такой гром? Я опять стал учитывать возможность подвоха... Монстр мог быть не один, но хор голосов в грохоте, вроде, не слышался.
Да, и пустота улиц большого количества крикунов не предполагала... Монстр мог орать и один. А эхо, многократно отразившись от пустой улицы, казаться мне летящим с другой стороны. Я прислушался, но признаков эха не обнаружил... Мне вспомнилось, что у монстра даже рта не было на том месте, где лицо.
Тем временем, грохот отражался от каменных громад, от голубенького неба. А с той стороны, куда убежал квадрат, даже писка не доносилось. Зверь и звук могли быть вообще не связаны друг с другом... Дома на улице имели однообразную, бесцветную архитектуру, как надгробные памятники. Звук дребезжал в них, казалось, всеми стёклами. Но я всё-таки заметил, что он рвётся из окна четвёртого этажа одного дома, потом резонирует по улице. Стало ясно, что нет смысла преследовать квадратное существо, убежавший в противоположную сторону... Я решил найти квартиру, в которой мне представлялся играющий патефон.
Не имело смысла бояться машин, и, не оглянувшись в пустом городе на проезжую часть, я ступил на мостовую. Шаг по камням был сделан, второй и третий... Я пересекал дорогу всё более и более под острым углом.
Ноги натыкались на каждом шагу на камни. Казалось, я прилип к этим неровным камням и ползу, как муха, но звук с каждым шагом становился всё громче... Вдруг мне стало непонятно, что я собираюсь сделать: найти звук или добиться, чтобы его не было?
Казалось, убежавшее существо занято собой, не замечает меня, орёт от обиды и боли... Я опять вспомнил: у него нет рта. На самом деле, оно не могло орать... «Это – в моей голове». Продолжая шагать, я сделал попытку сосредоточиться на этой мысли. Если не было существа, значит, я был один на один со звоном в голове, не было смысла идти и к тому дому. Мне нужно было отменить звон в голове...
Тем временем, крик становился всё пронзительней. Камни под ногами перестали замечаться... Наконец, звук показался мне реальным. встреча с иллюзорным грохотом, отражающемся в голубеньком, выцветшем небе, как цель, уплыла из сознания. Возможно, звуки пластинки резко разносились, как эхо. Но кто поставил пластинку на проигрыватель, если город пуст? По крайней мере, это было не беспалое существо с ластами вместо рук.
Я подумал о людях, но тогда город не был пуст... Пластинка тоже вызывала сомнения. Реальные звуки не бывают такими громкими...
Наконец, шаги по мостовой перестали мной восприниматься.
Я вдруг вспомнил, что стою у двери в магазин. Громкий крик из него, казалось, попадает мне в прямо голову. Где-то в голове была большая дырка. Я решил мыслить упорядоченно и представил между звуком и сознанием преграду в виде черепа, как и положено. Форма черепа вылепилась в моих ощущениях: он был не расколовшийся.
Тем не менее, звук ложился прямо на извилины... Кажется, в черепе имелись дырки для звуков. Я вспомнил, что звуковая волна проникает мне в голову через узенькие канальцы в ушах. Но в канальцах много изгибов и преград для прямого попадания звуков на извилины. Сквозь уши, конечно, проникал звук, но сейчас он ложился на извилины совсем не ослабевшим. Для прямого попадания яростного звука без всякой задержки на щеках и на висках должны были быть ещё какие-то дырки. Я постарался их вспомнить. Много раз мне приходилось стоять перед зеркалом. Я ничего такого не замечал. «Может, дырка под волосами?». Почему из неё не течёт кровь?
Это была случайная удача, что не течёт кровь. Она могла потечь... Я решил залепить дырку, как только приду домой: «А то ещё грязь попадёт!».
С каждым новым поворотом мысли меня охватывало всё большее изумление: «Что спасало меня от грязи всю жизнь?».
Я вспомнил про кожу, но по моей версии между звуком и сознанием не было преграды. «Кожа потолще, чем мембрана в ухе». Нет, эта дырка была открытая. Я ужаснулся: мой мозг мог вытечь, если резко мотнуть головой... Моя голова моталась всю жизнь из стороны в сторону; во время драк в неё попадали сильные удары; я не носил голову бережно, валялся волосами в песке. Это, показалось мне никуда негодным поведением.
«Как мне сходила с рук такая небрежность всю жизнь?». Что мешало песку попасть в мозг? Я решил в будущем вести себя осторожней. Но меня опять озадачило, что я провёл много лет жизни без видимого вреда для себя, имея такую дырку в голове. Можно было со своими мыслями развалиться на куски ещё задолго до того, как я сюда попал. «Где эта дырка, хотя бы, находится?».
Она не могла быть на виске. Я бы её замечал: там нет волос. Видимо, дыра была ближе к затылку, например, за ухом, и я не видел её в зеркале...
Но в принципе, я всё-таки знал, что у меня за ухом. Не было там дырки. А тонкий, запутанный каналец в ухе, идущий в голову, чем не дырка? Прямой ответ, что дырка – само ухо, казался мне слишком простым. Почему тогда за всю жизнь я не познакомился ни с какой другой дыркой для звуков: ни на щеках, ни на висках, ни за ухом!? Самым правильным был именно простой ответ: дырка в ухе.
Я мысленно прошёлся вниманием по запутанному ушному канальцу до конца: он в любом случае заканчивался мембраной, пропускающей звуки в голову... по моей версии, она опять была преградой. Сейчас препятствий не было для попадания звука в голову... Другого пути для звука в голову тоже не было, кроме ушного канальца. И мембрана состыковывалась с анатомией. Она ограждала мозг от внешнего мира, сама тоже была надёжно защищена запутанным канальцем. Скрепя сердце, я смирился, что звук попадает в голову через ухо, но всё равно, изумление не проходило... Я всю жизнь слышал что-то, в том числе, и громкие звуки. Рёв машин на улице, грохот множества станков на заводе, – но никогда не было впечатления, что шум наполняет голову, как сейчас. Слуховой канал, почему-то, не ослаблял звук, ложившийся прямо на кору мозга. Конечно, реальная сила звуков была больше, чем воспринималась всю жизнь... Звуки и сейчас проскальзывали за голову, уши были к ним по касательной... Я представил, как рельеф раковины уха ловит часть волн, как она находит узенькую дырочку канальца, которая тоже не является прямой трубкой. Звук натыкается на множество поворотов, несколько раз согнувшись – разогнувшись, слабеет. Только его остатки добираются до мембраны и попадают на неё.
Почему сейчас шум магазина летит точно в дырки ушей? Внимание было сосредоточено на одном ухе, но возникло впечатление, что и второе принимает прямой удар. Каким-то образом звуковая волна поворачивала на девяносто градусов с разных сторон головы и достигала мембран, не задевая стенок канальцев, хотя даже лёгкое покачивание головой могло бы сбить её с курса? Я покачал головой, чтобы непосредственно в этом убедиться... Звук не сбился.
В ушах яростно щёлкало и ревело, но отвёрнутое от двери ухо, по идее, получало меньше и позволило бы заметить, как именно акустическая волна достигает мембраны. Я переключил внимание на второе ухо... Звук с этой стороны тоже растягивал мембрану на целый сантиметр и попадал прямо в голову, всё сминая на своём пути. Может, это имело место, минуя мембрану, может быть, дырка в мембране? Я представил, как ревущий звук треплет её края. В итоге от мембраны остались одни лохмотья.
Я опять захотел представить маленькую дырку в мембране, как укол от иголки, но стоило допустить даже микроскопическую, и она катастрофически увеличивалась. Собственно, почему громкий звук должен сделать в мембране дырку? Прежде громкие звуки этого не делали... Я решил, что какая-то дырка всё-таки есть, если рёв минует барабанные перепонки и ложится прямо на мозг. Кроме, как в ухе, дырки нигде не могло быть.
Нужно было уменьшить её до микроскопических размеров и следить, чтобы не увеличивалась. Мембрана представилась осторожно вибрирующей, как кожа на барабане. Трещинка появилась посередине и рвалась потихоньку. Но опять лохмотья мембраны стали раскачиваться ветром. Дырку в мембране следовало совсем отменить: я решил допустить, что плёночка мембраны не является преградой для ошеломляющего звука.
Казалось, звуковая волна бьёт в кости черепа изнутри, потом щелчки преодолевают мембранки в обратном направлении: они могли быть треском рвущихся мембран... Я ужаснулся этой мысли. Мной только что был потерян слух. Рёв в голове не давал почувствовать, что я уже оглох, что лохмотья мембраны треплются в ухе... мысли стали забываться.
Я потрясённо подумал, что при желании мог бы ничего и не заметить. Иллюзия грома в голове позволяла думать, что я слышу.
Казалось, лоскутное одеяло порвалось во время стирки. Я повесил полезшие от воды тряпки сушиться в огороде бабы Нюры, но ветер трепал лохмотья. В отсвете пожарища эта ветошь на верёвке показалась никчёмной, и рука потянулась сбросить её в пыль, но скидывать стало нечего. Мои глаза сосала чёрная пустота.
Я растерялся... Робость немного отступила, когда проступило белёсое пятно во тьме. Вместо цветастого одеяла на верёвке висела рваная простынь. В заиндевевшем, пустом огороде негде было взять что-то другое, чтобы повесить на верёвку. Я сокрушённо подумал, что у меня есть только возможность зашить лохмотья. Кажется, тогда всё становилось на свои места...
Скрепя сердце, я прикинул, как буду шить. Казалось, шить иголкой будет долго и хлопотно. Тряпки были порваны длинно. Их было удобно строчить на швейной машинке, но я не умел на ней шить. Машинки и не было в сумерках огорода. Может, машинка стояла у бабы Нюры в доме? Пустые комнаты её дома были освещены электричеством, окна стояли с открытыми створками, но искать машинку самому казалось хлопотно. Я замял мысль, что в пустом огороде у меня нет иголки, и она сама собой появилась в руках вместе с ниткой...
Я стал колоть простынь, скоро остановился, чтобы посмотреть, как продвигается дело. После нескольких уколов у меня получился довольно аккуратный шов длиной метра в полтора. Я уколол ещё раз и посмотрел. Разорванное место в центре было почти ликвидировано...
Я вдруг увидел, что материал на верёвке висит дорогой. На самом деле, это были не рваные места, а покрой серебристой ткани, разрезанной на полосы.
У меня случайно получилось сшить платье какого-то средневекового фасона. К сожалению, оно походило на женское. Я вертел его так и сяк... Возможно, стоило сшить в другом месте, и получилось бы самурайское, боевое облачение. Меня охватила досада. Но и самурайское облачение мне в принципе было бесполезно... Я всё-таки потянул сшитые половинки материи, нитка легко полезла, и всё стало, как было... Я вертел материал в руках так и сяк: неуверенность охватывала меня, где сшивать... Теперь могло ничего не получиться. Женская одежда была красивой, дорогой, как из музея. Мне стало её жаль... Итак, я задал себе вопрос, что я хочу сшить?
Мне нужны были брюки или куртка. Но, кажется, речь шла о тоненькой мембранке в ухе. Я собирался вовсе не одежду шить...
Передо мной на верёвке висела прозрачная материя. Трудно сказать, какая бы из неё получилась мембрана, но, опять же, газовая ткань подходила для женской фаты... Материала было вообще даже на целый занавес. Я мысленно принялся за работу.
Мне пришло в голову сжать несколько слоёв ткани пучком, чтобы сразу протыкать их иголкой...
Если в первый раз я за несколько уколов сшил полтора метра, то теперь каждый укол делался мной сознательно, и получилось медленно. Шов и пяти сантиметров не превысил и выходил коряво, с каждым уколом иголки росла моя тоска. Казалось, пальцы неуклюже её держат и только зря трясутся.
Чтобы места проколов не расползались в дыры на тонком газе, иголку следовало втыкать осторожно, и от моей натужной осторожности секунды уже проносились без счёта... Я глянул на проделанную работу и шва совсем не увидел... Оказывается, мне предстояло решить проблему, как уколоть в первый раз...Вместо этого я занимался представлением каких-то трудностей. Наконец, я стал колоть. Крупная дыра, которой не было раньше, расползлась по ткани. Я уколол ещё несколько раз с тем же результатом. Кажется, нельзя было избежать дыр, если укол стальной иголкой в газ являлся итогом всех предосторожностей... Более того, в пучке газа один укол делал несколько дыр сразу, а прочная нитка рвала ткань дальше.
Я представлял неровный шов, но он получался ещё более неровный, чем мне казался... Кажется, это были не просто дырки, а разрыв прозрачной ткани сверху донизу. Я не сшивал ткань, а только портил... тут опять заметил, что ещё не колол, а просчитывал следствия, если буду колоть...
Кажется, проблема мембран не решалась при помощи иголки с ниткой.
Я вспомнил, как клеил подошвы валенок горящим капроном материных чулок, подумал, что можно склеить... Нужно было совать в ухо огонь. «Если жечь живую плоть: от огня будет больно». Я подумал: как именно больно? Не больней, наверное, чем от иголки. Я только что нанёс себе массу уколов.
Почему не болела газовая ткань, если это мембрана? В ухе заболело остро, к счастью, только в одном... Наконец, от нешуточной боли у меня в глазах потемнело. Это ухо срочно требовалось вывести из-под прямого удара звука... Я, наконец, подчинился обстоятельствам, прижал ухо к плечу, чтобы звон в нём стал тише. Веки опустились от острой боли и на долю секунды прикрылись...
Внутри уха так сильно болело, что я не ощутил сначала изменений, но скоро острый холод в ухе стал пропадать. По крайней мере, очередной укол показался не таким холодным, следующий укол был почти тёплым, приятным. Я ожидал и боялся горячего укола. Очередной щелчок, снизив интенсивность, не дошёл, как следует, до мембраны. Кажется, щелчки стали слабеть, порвав её. Я ощутил облегчение. Мне захотелось открыть глаза, оторвать ухо от плеча, даже охватило желание бодро вскинуть голову. Но быстрое движение могло мне навредить: я себя остановил. Сначала следовало шевельнуться предельно осторожно.
Я порвал себе барабанные перепонки, но это был не подтвердившийся факт. Как болят порванные барабанные перепонки? Я не помнил такой боли. Кажется, не рвал никогда барабанные перепонки. Кажется, исправить было нельзя. Мне не понравилась эта мысль. Кажется, можно было зашить один раз в виде исключения. Два – нельзя! Будет уже грубый шов.
Мне представился доктор в белом халате, копающийся в моём ухе с иголкой. Вроде бы, у него получалось.
Как назло, я обратился к деталям: прежде всего, иголка не лезла в ухо. Чтобы добраться до мембраны, доктору приходилось делать мне разрез где-то на щеке. Я увидел на себе серьёзную операцию... После того, как всё было разрезано, барабанные перепонки от каждого укола иголкой покрывались новыми дырами... Любая тонкая иголка оказывалась для мембраны слишком толстой и грубой. Я сделал попытку представить очень-очень тонкую иголочку, которая была бы безопасна для мембраны, но всякий раз мембрана лопалась, как мыльный пузырь. Доктору становилось нечего зашивать. В очередной раз мембрана представилась мне очень крупно: иголка с ниткой зашивали её без доктора. В итоге толстый шов обезобразил мембрану. Она не могла вибрировать, как раньше.
Я, наконец, понял, что со мной случилась настоящая беда. Мои глаза опять прикрылись, как от боли.
Как обыденно произошла беда! Я подумал в своё оправдание, что не мог её предвидеть, открывая дверь.
Шум ещё наполнял голову. А, может, так выглядела оглушительная тишина? Мне пришла в голову идиотская мысль, что повреждённые мембраны ловят какой-то звук. Я исправил мысль, подумал, что одна мембрана цела. В случае повреждения обеих мембран в голове стояла бы тишина...
Чувствуя себя по-прежнему несчастным, я слегка повеселел. Одна мембрана, кажется, действительно, была цела, или не до конца порвана... «Может, обе целы?!», – подумал я нагло и замахал на себя руками. Такая наглая надежда была недопустимой. Этого следовало ожидать, не надеясь даже в мыслях.
Внезапно я воспрял духом и обнаглел: «Хватит! Обе целы!».
Загнав себя в угол наглостью, я пустился на уловку: «Они уже и не болят!».
Мой апломб попал в точку: мембраны не болели. Надо было отрывать голову от плеча. Я открыл глаза и в последний момент, вцепившись в ручку, поймал своё падающее тело, плечо уже коснулось двери. «Что происходит со мной?». – Казалось, я прикрыл глаза на секунду: почему подкосились ноги? Казалось, взгляды окружающих пронзают меня с недоумением... Сколько народу видело мою слабость? Мне не хватило духу оглянуться. На улицу и не стоило оглядываться. Я был почти не виден в нише. Мог какой-то случайный прохожий заметить, но внимание со стороны улицы было маловероятным ко мне. Больше одного прохожего и не могло быть, повернувшего голову. Все идут по своим делам... Я опять повеселел.
Дверь не достаточно отошла от косяка, чтобы меня видели в магазине. Получалось, я единственный свидетель своей слабости. Но, казалось, чьи-то глаза, горящие за спиной, наблюдали, как дрогнули мои колени. Я тут же их выпрямил.
Колени хоть и сильно дрогнули, но ноги были под брюками, так что всё равно непонятно... Стыд стучал в сердце. Может, пешеходы напротив ниши уже обсуждают меня? Мелкое скопище прохожих понемногу привлекало к моей персоне ещё больше зевак... Я стоял на крыльце магазина, как будто, на постаменте.
Мои ноги под брюками окатила слабость... Вертикальное положение поддерживалось за счёт ручки, а ноги до сих пор мелко и постыдно тряслись. Мне скоро самому стала противно дёрганье коленей под брюками. В их дрожи был сосредоточен мой страх. Скорей всего, никто меня не видел. Прохожие, собирающиеся возле ниши, мне только мерещились... Стыд, тем не менее, неугасимо жёг душу.
Беззащитность моих глаз не позволяла оглянуться, чтобы в чём-то убедиться. Я остро стыдился выдать возможным зрителям, что нуждаюсь в приведении себя в порядок. Ноги, не до конца выпрямившись, замерли под брюками. Мне пришло в голову притвориться перед возможными зрителями, навалившимся на ручку по своей воле, несколько развязно открывающим плечом дверь... Чтобы выглядеть таким человеком, нужно было навалиться ещё больше. Я даже мало упал. Подаваясь вперёд, можно было улизнуть в магазин. Пусть зеваки думают, что кто-то постоял у двери на секунду дольше, чем следует, потом толкнул её плечом и вошёл.
Происшествие сотрется в их памяти, заодно и в моей... «Надо входить!». Сейчас глупый стыд утихнет.
Казалось, после того, как я всех обману, стыд останется со мной и в магазине...
Я не продлил открывание двери плечом, но решил поправить руку, которая впопыхах схватилась за ручку, как попало. Стыд продолжал кусать сердце, вызывая мучительное удивление. Я всеми силами стремился не обратить ничьё внимание, что поправляю руку...
Ещё жгучий стыд за стыд привязался ко мне и стал мучить... Первый стыд был глупый и детский, но мне не хватало сил на него наплевать. Пожар этого дурацкого стыда не могли потушить взрослые доводы и резоны... Мне было совестно – и всё.
Ноги под брюками продолжали тихонько трястись. Я чувствовал себя, как уличённый на месте преступник, и желание выглядеть респектабельным в чьих-то зелёных глазах, казалось, сильней желания спастись... Я продолжал стоять с мелко трясущимися коленями на крыльце. Приличия в чьих-то зелёных глазах с маленькими зрачками и моё спасение стали неотделимы.
Я не мог притвориться перед воображаемыми глазами, что у меня всё в порядке, не мог обманывать..., хоть и некого было обманывать.
Все условия для обмана каких-то неведомых прохожих у меня были, но, казалось, слабость в коленях никогда не пройдёт... Почему бы, правда, не улизнуть в дверь? Мне всё равно входить! Никто на меня и не смотрит.
Не произошло ничего странного или примечательного. Я ведь не упал, на самом деле... Я сделал над собой усилие и добавил ещё один резон: на тех, кто видел, мне наплевать!
Главное, было привести себя в норму. Казалось, я прихожу в неё! Чего мне не достаёт? Я спохватился: «Нужно убрать галлюцинацию».
По сравнению с прежним звук представлялся однообразным, но ещё сотрясал меня до позвоночника... Я отметил, что упомянул галлюцинацию в своих мыслях. Но предосторожность держать «галлюцинацию» за спиной так часто нарушалась мной, что показалась уже и устаревшей. Казалось, я себя напрасно обманываю: сознание давно знает о ней.
Колени почти перестали дрожать. По крайней мере, дрожь делала перерывы, но иногда вместо мелкой становилась очень крупной... Ноги оставались ватными.
Я ещё по инерции продолжал как-то бояться сумасшествия, но это было, скорее, притворством; ухо совсем зажило...
В связи с притворством передо мной встал вопрос: «Кто я такой?». На какое-то время мне потребовалось смирить оглушительный гром, чтобы не мешал сосредоточиться на этом вопросе. Я почувствовал, что не справляюсь с ответом...
Сначала нужно было отпустить гром и посмотреть, как он выглядит без подавления... Я расслабился, сдавая галлюцинации позиции, посмотрел в её сторону...
Гром пахнул в лицо. Его дуновение побудило меня прижаться к двери, уступая дорогу. Над моей головой прожужжали железные крылья огромного насекомого. Это было, конечно, воображение, но я вжал голову в плечи: страх и слабость духа сохранялись. Я не разыгрывал себя. На этот раз страх был настоящий... Память о заболевших мембранах ещё лежала на душе свежей раной.
В связи со страхом я почувствовал себя задетым за живое, собрался с силами и выпрямил спину. Мне следовало сразиться с шумом...
Грохот повеял в лицо, как будто, грозя... Мембраны были моим слабым местом. Я не успел, как следует, убедиться, что они целы, и снова подвергал их опасности... Звон, кажется, не достиг верхней точки, продолжал к ней стремиться, но, как бритва, острого и опасного ещё не было. Я почувствовал верхний возможный предел звона, после которого не смогу воспринимать: гром просто исчезал для моего слуха, тишина наступала, когда достигался этот предел... Мой слух обострился. Грохот поднимался на моих глазах без перерывов, не замедляя скорости. Он мог, чего доброго, и достичь предела...
Скоро я почувствовал некоторую озабоченность: его недоступность за пределом меня забеспокоила... Шум в моём воображении достиг предела и полез выше... Мои чувства стали раздваиваться: беззвучие в воображении не наступало... С одной стороны, я слышал шум и даже видел, как далеко ему до предела, а, с другой стороны, он зримо достиг предела и перевалил за него...
Попытка разобраться, что происходит, привела меня к выводу, что звон раскололся на тысячи осколков, уже за отметкой превратился в острейший свист. По счастью, свист разлетался по пространству улицы и рассеивался. Я слушал, как ревёт в ушах, и опять подумал, что надо войти. «Чего стоять?». Не смотря на сохраняющийся во мне беспорядок, галлюцинация не свела меня с ума... Я опять подумывать о том, чтобы войти... Капризная мысль прилетела: «Приведу слух в норму и войду».
Я напряг мышцы шеи, чтобы укротить рёв. К мышцам шеи поспешно присоединились мышцы груди, но грохот не стал слабее. Сокращение мышц шеи и груди получилось бессильное и судорожное, но моё усилие коснулось шума. Показалось, он перестал возрастать, а правильное сокращение могло вообще покончить с ним... Я решил, что правильное сокращение должно подняться из живота. Не имея возможности дышать с напряжённой грудью, я ещё и напряг живот.
Звук пропал. По моим расчётам, усилие не должно было на него так радикально воздействовать. Я собрался наблюдать медленное ослабление, а не исчезновение. Мышцы шеи немного расслабились, чтобы акустическая волна снова коснулся слуха. Но упавшая тишина никуда не делась...
Мои глаза растерянно моргали на кривой каменный ствол; к горизонту тянулась кремнистая пустошь... Ещё парочка кривых стволов выглядели вдали тонкими по всем законам восприятия пространства. Мои глаза до предела распахнулись. Даже толстый ствол вблизи, как фиговый листок, не мог скрыть такой громадины, как звук. Не говоря уже о тонких вдали... Я вообразил, как любопытные глазки лохматого мамонта блестят по обеим сторонам толстого ствола, выглядывают вместе с ушами и краями хобота.
Было, пожалуй, хорошо, что зверь глядел на меня застенчиво, что эта громадина не осознавала своей силы. Я тут же понял, что зверя не нужно искать... Возможно, в маленьких глазках блестела и алчность, наша встреча могла быть опасной...
Мои глаза в недоумении всё ещё продолжали высматривать космы мамонта за каменным стволом, но, к счастью, их не было, возможно, зверь бродил за горизонтом. Правда, времени удрать за горизонт у него не было, и он точно не мог прятаться, за тонкими стволами. Только каменный ствол ближайшего дерева оставался. Но, кажется, зверь, действительно, исчез.
Хотя исчезнуть было некуда. Может, была возможность спрятаться за поворот? В кучу сбивались толстый ствол с дальними, создавая перспективу какого-то поворота... Я видел сквозь «поворот» и в длину, и в ширину. Это была пустота, но спрятаться другой возможности у зверя тоже не было, а у меня его искать. Я немного сдвинулся с места, по-гусиному, вытянул шею, чтобы осторожненько заглянуть за «поворот». Это был компромисс с моей стороны. Если мамонт находился там: я увижу его. Следовательно, он увидит меня. Не нужно было соваться ему на глаза, лучше оставаться самому спрятанным...
На самом деле, надуманный поворот ничего не прятал. Ни меня, ни от меня. Линия горизонта могла здесь что-то скрывать. Она была далеко... Если зверь всё-таки удрал туда, то тоже не видит меня...
Если он внезапно появится из-за горизонта, а я здесь торчу? Нужно было присесть. Если зверь прятался за поворотом, как в засаде, то это было гораздо ближе, чем за горизонтом... Допустим, я узнал, где он. Куда убегать?! Может, мне за каменным деревом спрятаться от линии горизонта? Пожалуй, стоило заранее пойти к нему, а не стоять, как истукан. До дерева было не так уж далеко. За ним можно было даже залечь. Я глянул на острые камни на своём пути, представил, что они вопьются в подошвы, пока буду идти... даже стоять на них было неудобно, прячась за деревом, не только лежать. Сейчас у меня под ногами находился широкий валун, позволяя не ощущать неудобства окружающих камней, но я был виден на нём, как на ладони. Если просто сойти на голое место, то тоже ничего не прибавлялось к моей незаметности. На земле нужно было выбрать какую-то складку, чтобы спрятаться от горизонта. Я мельком оглянулся.
Сзади шёл пологий подъём пустоши, делая меня ещё более заметным на фоне горизонта. Лучше было идти к дереву. А если зверь окажется сзади? Я не изучил такую возможность. Мне захотелось залечь прямо сейчас. Если зверь бегает за горизонтом и вдруг нарисуется с любой стороны, спасала меня только незаметность...
Если зверь бегал сзади, то сразу оказывался слишком близко. Пологий подъём за моей спиной быстро обрывался, прятал зверя от меня и меня от зверя, как линия горизонта... Если мне лежать за деревом, ему могло и не хватить остроты зрения от горизонта, но как быть с опасностью сзади?
Всё равно резоны пойти к дереву были... Я оказывался дальше, если зверь был сзади, за голым столбом можно было прятаться и с другой стороны. Вдруг я замечу зверя раньше, чем он меня. Кроме того, каждый порыв ветра сейчас достигал и холодил меня, ветер не натыкался даже на каменный столб. Ещё дождик мог пойти. Кривой столб был психологической защитой даже от дождя...
Тем не менее, я не сделал ни шага к каменному дереву. Казалось, всё равно нет никакой возможности спрятаться. Тем временем, поворот пустоты почернел, стал по-настоящему заметен. Кажется, сумерки приближались. Каменная местность и так возбуждала неуютные чувства без ночной тьмы.
Хорошо или плохо, что приближаются сумерки? С одной стороны, они скрывали меня от зверя, с другой, скрывали – зверя от меня. Во тьме его приближение было незаметно... Ещё более актуальная проблема в связи с сумерками состояла в том, что мне приходилось здесь заночевать.
Я изо всех сил вглядывался в сгущающийся синий мрак, думая, как здесь заночевать, но, кроме дерева, некуда было и посмотреть... Сидеть, прислонившись к нему спиной, было гораздо лучше, чем стоять, сидеть или даже лежать на покатом валуне... На мою голову посыпались проклятия себе самому, что я не шёл к дереву. Этот кривой столб был в сотне метров: во тьме, которая наступала, трудно становилось на него натолкнуться. Острые камни сбивали бы меня с пути. В наступившей ночи хоть глаз выколи.
Я подумал: «Так быстро наступает ночь только на экваторе». Мне приходилось теперь стоять несколько часов в темноте на ногах или спать на покатом валуне, а на нём даже сидеть было неудобно. Я мог перейти на другой камень, но это ничего не меняло... Глаза всматривались во тьму, чтобы заметить контуры дерева, но уже ничего не видели. Мурашки бежали по моей спине от напряжения глаз, которые, казалось, искрят собственными вспышками, чтобы осветить тьму...
Где-то рядом бродил зверь, видимо, глаза стоило прикрыть, чтобы он их не заметил...
Я так и не закрыл глаза; куда-то вбок из них побежала длинная искра. Следя за ней, я повернулся на сто восемьдесят градусов. За моей спиной уже без солнца догорал красный закат. Я обрадовался.
С этой стороны ещё не было полной тьмы. Оставалась возможность что-то рассмотреть в каменной пустыне. Прежде всего я хотел заметить углубление в почве представлявшееся более предпочтительным местом для ночлега, чем бугор. Нужно было спешить его увидеть. Вот-вот солнце могло совсем закатиться... Я держал поднятыми тяжёлые веки, глаза ворочались, но не находили ложбинки. Нужно было сойти с камня и искать. Я подумал, что раньше погаснет закат, чем глаза увидят. Я останусь даже без плоского камня.
По впечатлению, закат быстро гас... Но мне, наоборот, показалось, что горизонт светлеет, как будто, солнце забелело в плотном тумане. Я смотрел на белый круг, как завороженный...
Тонкий, комариный звон донёсся из невообразимой дали. Улетевший от меня гром, кажется, звенел в белом тумане... Он отыскался, но уже пищал.
Стремительно удаляющееся жужжание врезалось, как будто, в белый сугроб, натужно завыло, забуксовав... У меня возникло впечатление вины в этом. Как будто, я задержал убегающий гром. Теперь он гудел, как сквозь вату. Судя по всему, он в чём-то застрял.
«Не дай бог, освободится!». – подумал я, как будто, летя следом...
Мои опасения тут же оправдались. Каким-то образом, вывернувшись, гром вырвался на волю...
В ушах завыла сирена... После тишины гром ничуть не ослабел, даже прибавил ярости. Он заревел, задребезжал и затренькал. Когда иссяк эффект неожиданного возвращения, я почувствовал себя более стойким. Кажется, мы могли сразиться...
Передо мной опять встал вопрос, как преодолеть иллюзорный грохот? Моя мысль сделалась деревянной. Я раздулся от желания дать ему в зубы, но эту образность следовало перевести в конкретное действие. Дуясь от ярости, я напряг всё, что мог... Звук становился то громче, то глуше... Его изменения выглядели, как случайные, казалось, сила шума и напряжение мышц не пересекаются, тянутся, как параллельные линии. Я почувствовал себя в тупике: остервенело попытался из него вырываться, напряг мышцы туже, потом ещё туже..., потом в недоумении задержал внимание на несвязности своих мышечных усилий и изменении звука. Казалось, мне раньше удавалось передавить звук, заставить его мычать меньшими усилиями...
После секундной неопределённости я возблагодарил себя за задержку внимания. Именно благодаря бесполезности моих физических усилий и произошло понимание. Сила шума изменялась не напряжением мышц, а дыханием... Это было очень интересно. На вдохе шум становился глуше, а на выдохе грохотал... Смысл протёк в мою голову. Ответ был настолько прост, что недоверие возникло. Простота была и лучшим залогом истинности. Я ощутил звонкую, хрустальную ясность в голове и тщеславное удовольствие от наблюдательности, сознательно поднял при вдохе грудь повыше. Шум, действительно, стал глуше. Кажется, у него не было другого выхода...
Затаив дыхание, можно было вообще открутить ему голову...
После стольких мучительных поисков путь к регулированию силы шума простым вдохом казался слишком лёгким. Я потыкался в разные стороны с желанием изменить силу звука без помощи дыхания, но эта суета ни к чему не привела.
В руках у меня был настоящий способ. Его истинность доказывалась его единственностью... Я позволил себе обрадоваться, ещё раз возблагодарил бога за свою наблюдательность...
Кратко выдохнув, я послушал, как звук растёт, и вдохнул в пол силы. Всё получилось отлично. Звук стал почти нормальным.
Мне даже пришлось пожалеть, что я сделал вдох мысленно. Всё бы уже случилось само собой. Нужно было набрать в грудь побольше воздуха...
Мне захотелось растянуть удовольствие власти над иллюзорным громом... Я сделал ещё несколько мысленных входов, проверяя результат. В конце концов, меня это смутило. Достаточно было проверять!
Я опять перепроверил план вдоха, опять не нашёл ни задоринки. План был исполним. Что удерживало меня от реализации этой блестящей находки? Что за робость?
Моя грудь собралась напрячься. Мне требовалось уйти от этих расчётов и проверок...
Я опять совершил очередную проверку, уже заболевая от них. Наконец, меня взяла злость. Всего-то требовалось повыше поднять грудь.
Я ощутил негодование на себя и, совершив над собой подлинное надругательство, грудь всё же поднял: только не понял: вдохнул или поднял без вдоха... Сомнение, наконец-то, сформулировалось для меня самого... Его вселяло то, что я менял силу шума по своей воле, а не физическое исполнение вдоха или выдоха. В пределе я сводил шум к полному нулю, отменяя объективную реальность.
Мне стало не по себе. Я испытал разноречивые чувства, но понял, что имею способ манипулировать реальностью и не собираюсь отказываться от него. Сила иллюзорного грома не устраивала меня...
Я мог воздействовать только на всё сразу. Не было у меня способа отделить реальный звук от иллюзорного. К тому же мысль об отменяемой реальности могла оказаться в чём-то неправильной. На каком-то уровне грохот мог оказать сопротивление, например, перестать падать.
Сомнение, что звук станет слишком слабым, следовало пресечь. Сейчас это было не актуально. Казалось, вот-вот у меня лопнут барабанные перепонки. И прежде, чем сомневаться, нужно было что-то совершить. В любом случае нужно было проверить, что случится.
Сейчас проблемой была громкость. Я мог бы согласовать с самим собой, как долго понижать силу шума, в каком месте остановиться, чтобы не очутиться в полной тишине... Моё интеллектуальное сопротивление, наконец, было сломлено.
Я приподнял грудь, позволил холодноватой струе воздуха пролиться в лёгкие и следил за результатом. Он не должен был быть сразу значительным. Я хотел лишь посмотреть.
Мысленно мной проигрывались и более радикальные действия. Я просто хотелось держать руку на пульсе. Звук ни в коем случае не следовало ликвидировать... Слабенько вдохнув, я опять поймал себя на том, что буду управлять реальностью на глаз. Опять я немного запутался, но, кажется, звук обладал возможностью мне сопротивляться...
Вместо того, чтобы понизиться, шум опять разлетелся на тысячи осколков... По затылку побежали мурашки... Каждая клетка мозга свистела, предупреждая об опасности. Я отчаянно запутался. Категорический трезвон требовал от меня немедленных действий, и в них нельзя было ошибиться. Я сделал что-то не так...
Не смотря на мою вину, отважная мысль появилась, что звук всё равно слишком громкий. Эта мысль была связной. Я думал отчётливо, но, казалось, сознание то тухнет, то вспыхивает. По идее, от такого свирепого свиста оно вообще терялось...
Предел слухового восприятия был не пределом. После него было ещё что-то. Я видел какие-то светлые полосы и чёрные промежутки между ними. Сознание, действительно, путалось. Светлые полосы прерывались чёрными, трескучими промежутками, но мысль не успевала забыться, после натиска оказываясь снова в белых... Неожиданно у меня возникло роковое желание задержаться в чёрной полосе. Я замахал на себя руками!
Тем не менее, преступная мысль помимо воли, видимо, осуществилась. Чёрный треск затянулся. Мысль всё равно вышла из него связной... Я ещё разок затянул пребывание в чёрной полосе, выскочил из неё с тайным сожалением... Блеск абсолютной тьмы показался мне интересным.
Я немного насторожился, что чёрные полосы слишком удлинились, но для связности мысли выросли без особых последствий. Теперь большую часть времени я находился в промежутках тьмы, белый свет тоненькими нитками мелькал. А мысли текли легко и связно. Казалось, в них всё на месте. Логика мыслей оставалась невредимой. Я всё помнил... Если звон повредил какие-то умственные способности, то была парализована возможность замечать повреждения.
Я напрягся, отыскивая забытое, но ничего не нашёл...
Звон пронизывал все уровни сознания, сопровождал все слова в моей голове, при этом мозг считал, как арифмометр... Моя память даже хранила маленький, временной разрыв между первым звуком из магазина и этим трезвоном... Казалось, сначала был нормальный звук, потом к нему раз за разом прибавилось что-то..., и теперь в ушах выла аварийная сирена.
Этот грохот являлся ужасным и чрезмерным. Моё сердце наполнилось тревогой. Кажется, я сделал что-то не так!
Трусость проникла в мои мысли. Кажется, нельзя было подавлять звук?! Я попытался понять, почему нельзя. Но никакого ответа не нашёл.
Я толкнул дверь, и неразумный шум заревел. Почему-то, нельзя было толкать дверь... Магазин не заперт... почему нельзя? Я бы не попал в него, если бы он был заперт. Мне показалось недостаточным основанием, что магазин не заперт, чтобы не считать себя виновным. Какая-то ошибка была мной допущена. И шум разлетелся на осколки.
Я стал часто и глубоко дышать. По впечатлению, за дверью крутился механический молох, создающий низкочастный вой и занимающий всю площадь магазина. Отдельные человеческие голоса тонули в этом рёве. У посетителей, кажется, тоже лопались барабанные перепонки, и они должны были с ужасом вырываться в дверь, но, почему-то, не вырывались... Я даже слышал их крик, присоединяемый к молоху... Причина, по которой грохочет молох и людские голоса одновременно, была непонятной, но безусловно люди принимали участие... Из-за громадности молоха, конечно, лишь отдельные могли протиснуться по стеночке в помещение магазина.
В моём воображении посетители за дверью прибавлялись по одному, наконец, они заместили молох...
Я слушал расколовшийся шум, почти переставший ошарашивать, почти назойливое гудение... Проблема, вроде, была решена. Я стал опять подумывать войти в магазин. Нужно было, наконец, это сделать.
Моя нога уже собралась шагнуть через порог, но опять непонятная осторожность овладела мной. В звоне послышалось угрожающие нотки, и захотелось замедлить шаг. Я, конечно, вспомнил, что вхожу всего лишь в магазин, усмехнулся и продолжил движение... Всё случилось помимо моей воли. Движущаяся нога споткнулась в воздухе и отскочила. Стоящая на полу нога тоже отскочила. Мои брови поднялись в изумлении. Опять прилетела тревожная мысль, что меня за дверью караулит опасность...
Я прислушался и разобрал злобные, бандитские голоса. Бандиты, не ожидая моего появления, ссорились между собой прямо за дверью. Засада была за ней... Может, злоумышленники поджидали и не меня. Я чужой в этом городе: какой-то следующий посетитель дышал мне в спину...
Я мысленно оглянулся, чтобы то ли предупредить его об опасности, то ли пропустить вперёд... на самом деле, голова не повернулась. Посетитель, скорей всего, мне мерещился. Как самому пройти мимо потенциально враждебной шайки? Я ощутил ответную враждебность.
К тому же в засаде могли ждать не конкретно кого-то, а того, кто войдёт в дверь. Это можно было проверить на том, кто шёл за мной, но было ещё благоразумней удрать отсюда. Я бы надул тех, кто меня караулит, но интерес от избегания опасности пропадал. Было даже не известно: была ли она вообще? Казалось, у меня есть время удрать. Я удержал себя, решил обдумать правильное поведение... Можно было, например, послушать разговор, стоя невидимым, пока в засаде не знают, что их план раскрыт. Может, мне ещё удастся войти. Я напряг слух, что было сил...
Звуки за дверью соединялись и распадались, не образуя конкретных слов, на миг мне показалось, что это вообще не речь, а звериный рёв. Через секунду опять стало понятно, что так оно и есть. Я отчётливо разобрал голос зверя фантастических размеров... Чтобы поместиться внутри, ему нужно было сожрать всех посетителей... Меня самого от людоеда отделяла тонкая дверь. Как зверь проник в эту обычную дверь, я размышлять не стал: ответа заранее не было.
Мне хотелось убежать, но величина изумления заставила окаменеть. Откуда зверь фантастических размеров взялся в магазине? Вопрос вернул мне немного здравого смысла... Я услышал, как за дверью взлетает самолёт. Его моторы ревели всё громче и громче... Самолёт оторвался от земли, шум стал удаляться в небе. За дверью был большой аэродром. На земле работали двигателями и другие самолёты... На душе у меня стало сумрачно. Я улетаю. Я был почти у трапа самолёта на взлётном поле, формальности остались позади: очередь для регистрации, ожидание после досмотра ручной клади... казалось, я всё незаметно миновал...
Картинка домашнего аэропорта отпрыгнула: взлётное поле вытянулось в незнакомую сторону. Я забыл: прилетел или улетаю.
Какая-то путаница была. В память слабо ударило электрическим током. Я, кажется, собирался попасть в магазин, прямо в магазин вела дверь, а не на взлётное поле. К двери в магазин тянулась моя рука, но, почему-то, дверь открылась на взлётное поле...
Кажется, нужно было открыть ту дверь, что рядом. Я хотел захлопнуть дверь, срочно открыть другую... на лицо было недоразумение. Эти двери не отличались. Так мог ошибиться, кто угодно, наверное, это и случалось: «Ведь много народу ходит в магазин...». Тем не менее, я пролез в охраняемую зону. Меня сейчас должны поймать. Я почувствовал негодование на того, кто дверь в магазин расположил рядом с дверью на взлётное поле. Мне придётся отвечать за чужое головотяпство.
Не было с моей стороны никакого умысла попасть на взлётное поле, но если говорить, что ищу магазин, меня ещё больше заподозрят... Я ощутил тревогу. Слова про магазин на взлётном поле выглядели, как несусветное враньё... Меня охватило отчаяние. Действительно, никто, не поверит.
Я сам бы только и поверил, что сказал правду...
Моя мысль ошарашенно металась от магазина к взлётному полю... Я, ведь, правда, входил в магазин! Как я очутился чёрт знает где!? Взлётное поле могло быть только за чертой города. Множество несуразностей громоздились на друг друга.
Я входил в магазин в городе, и почему так слабо защищён аэродром, я даже не видел предупреждающих табличек. Там не таблички: высоченный забор должен был стоять! Я вспомнил, как доктор со старухой Пельцер бегут вдоль забора на взлётное поле в «Приключениях жёлтого чемоданчика». Кажется, я миновал все препятствия, прошёл на поле незаметно сквозь какую-то калитку в длинном заборе. Как только её отыскал?!
Мало, кто знает эту калитку, сделанную для своих. Это – служебный вход, чтобы не обходить далеко... В моей голове царило полное смятение. Память покинула меня и по поводу проникновения сквозь калитку. А из-за двери, тем временем, нёсся грохот взлетающих самолётов...
Взлётное поле никак не вязалось с походом в магазин... Чтобы вбить клин в своё смятение по поводу поля, я затвердил себе: «Где же магазин?! Где магазин?!».
Магазин мог быть только в плотно застроенном городе... Переход дороги к какому-то дому в центре города был в памяти сверху. Я припомнил, что громкий крик толпы считал рёвом молоха... Может быть, крик магазина был правильным ответом?
Ликование началось без всяких слов. Крик толпы был ответом на все вопросы: не было никакой двери на взлётное поле. Всё состыковалось: мир пришёл в норму... Крик, а не шум самолётов, наполнил мне голову.
Я стоял перед дверью в магазин, но какой-то пустяковый толчок за край внимания зацепился... Он был замечен мной в груди. Моя подозрительность напряглась. Как будто, какая-то опасность могла подстерегать меня в связи с этим толчком, но как я не ломал голову, толчок ничего не значил. При каждой попытке найти хоть какие-то последствия от него, перед мысленным взором вставала глухая стена. У меня даже бредовых предположений не возникало, но, почему-то, толчок в груди засел в памяти... Его следы даже исчезли. Я всё равно не позволял себе успокоиться. Толчок привлекал внимание, как заноза. Я был бдителен, не расслаблялся. Ломал голову, отгонял прочие мысли... Но снова и снова получалось, что толчок ничего не значил: был случайный...
Я не отступал и продолжал тревожиться. Наконец, немота дрогнула: в сознании что-то мелькнуло и пропало. Я бросился к мелькнувшему, рука сунулась в немоту, уже опаздывая, и, почему-то, выдернула слово «надежда». Оно имело слишком заурядный смысл. Я проговорил про себя «надежду», как какую-то фантазию. Никогда бы мне самому в голову не пришла пафосная мысль о надежде... Я бы стал тянуть из немоты другое слово, если бы не изумление. Крик толпы по смыслу как-то рифмовался с надеждой. Ничего больше не лезло в голову... Кажется, толчок в груди был и, правда, надеждой. Моя подозрительность к толчку неожиданно стала состоятельной... Я даже почувствовал силу, переливающуюся по жилам. А секунду назад ноги еле тащились через дорогу.
Теперь тело забыло усталость, сила уже её стёрла. Мой оптимизм и бодрость были настолько натуральными, что меня охватило изумление: ещё секунду назад, казалось, моя усталость никогда не пройдёт. Теперь откуда-то взялась сила и пульсировала в руках и в ногах. Конечно, в этом заключалось коварство, но хоть какой-то в надежде прок...
Меня охватило чувство противоречия: «Нет – не прок, не прок!». Эта надежда изменяла мои чувства. Вот в чём было коварство! Секунду назад у меня не было сил. А сейчас надежда, как отмычка, открыла потайную дверь, и я стал ими полон...
Эта энергия выскакивала из меня и раньше. Я всегда чувствовал её, когда слышал крик в очередном магазине. В итоге развилась моя смертельная усталость. Надежда расходовала потаённые запасы организма, а эти запасы стоило расходовать с умом...
Мою память тряхнул бесплотный ток. Я припомнил, что примерно так и думал, когда переходил дорогу; в сущности, после краткого перерыва и сейчас не перестал так думать... Я вспомнил, что это был эксперимент... Мне предстояло войти в магазин, посмотреть на полки, чтобы убить время, и, не волнуясь, выйти, я поставил этот эксперимент над собой, но на мгновение внимание ушло в сторону...
Мысли по поводу скучных полок тут же возобновились, но стали мягче. Поддавшись надежде, я допустил на долю секунды, что магазин интересен, и стало непонятно, с каким результатом прошёл эксперимент? Я забылся на долю секунды, но, с другой стороны, проявил предельное самообладание, не смотря на то, что ослеп и оглох, и перехватил инициативу у иллюзии... Моё достижение в решении задачи было удовлетворительным, но, как на грех, можно было смотреть на дело двояко... Конечно, я не должен был потерять контроль даже на секунду, но я всё равно выполнил задачу...Тем не менее, досада росла.
Можно было испытывать удовлетворение, но секунда встряла, как кость в горле.
Казалось, длинный, чёрный лимузин несётся по струнке блестящего шоссе... Я слышал о таких дорогах за границей. Солнечный мир сверкал вокруг... Я сидел за рулём, хоть и не умел водить... Машина неслась вперёд, развивая скорость.
Прямая автострада позволяла справляться с управлением. Пустое шоссе было даже без соринок, езда происходила без покачиваний. Я всё равно ощущал себя заложником ситуации. Возможно, мной была угнана иностранная машина... Не смотря на беспокойство по этому поводу, меня всё же отвлекала автострада без щербинок. В неё, как-то не верилось. Я всё пристальней всматривался в чёрный асфальт.
Наконец, на дороге показалась трещинка. Я переступал на тротуаре такие трещинки, не глядя, и машина раздавила бы её колёсами, не дрогнув, но я решил трещинку объехать. Перед ней я не сильно крутнул руль, слушая ровную работу мотора. Машина внезапно слетела с трассы...
Казалось, езда не отличается от прежней. Машина неслась параллельно асфальту тоже без покачиваний, но я нервничал... мне хотелось вернуться на асфальт.
Каким-то образом, машина снова оказалась на шоссе, но трещина была неудовлетворительно преодолена. Я мысленно отскочил на старое место и вновь помчался... Впереди на шоссе меня ждала трещинка. Теперь нужно было раздавить её колёсами, а не объезжать... Мои руки крепче сжали руль. Всякий соблазн объехать морщинку нужно было преодолеть и ни в коем случае не крутить руль, но трещинки всё не было. Видимо, я мысленно вернулся на шоссе в другом месте, либо, не заметил и уже проскочил...
В головокружении произошло несколько отскоков машины назад. Я снова и снова мчался, вглядываясь в асфальт... Наконец, мне стало понятно, что я возвращаюсь неизвестно куда... Струна шоссе впереди делала зигзаг. По краям дороги был строительный мусор, а с одной стороны гора песка. Руль стоило покрутить на зигзаге, но мои руки уже сковало... Машина слушалась малейшего движения; два плавных поворота бы не составили труда.
Я преодолел напряжение в локтях, крутнул руль, миновал первый поворот, старясь ехать по центру дороги... На втором повороте из-за кучи песка дорога перестала просматриваться... Вдруг перед капотом вырос участок, засыпанный гравием, рабочие не уложили на нём асфальт, но мне стоило только крепче сжать руль. На хороших рессорах машина, не заметив, проскочила бы гравий, даже скорость можно было не сбрасывать.
Участок для такой длинной дороги был почти трещиной, но у меня застучали зубы. Я вцепился в руль, и машина поехала прямо вместо того, чтобы сделать второй поворот. Я опять слетел с трассы.
Намерение фиксировать руль сыграло со мной злую шутку... Переднее колесо слетевшей с трассы машины провалилось в лужу с ямой. Машина села на глину брюхом, под днищем что-то чвакнуло и оторвалось. Мне захотелось, чтобы всего этого не было...
Каким-то образом, машина снова мчалась по шоссе... Впереди меня ждала трещина... Мои руки вцепились в руль. Я знал, что сейчас произойдёт...
По сторонам дороги возникла стройка, но теперь вместо трещины на дороге находилась жёлтая лужа. Я всё равно решил давить её колёсами...
Лимузин с размаху врезался в лужу, рискуя угодить в яму под водой. Из скользкой лужи его опять понесло на обочину. Машина слетела с дороги. На скорости она неслась мимо строительного мусора. Я скованно ворочал рулём, чтобы обогнуть кучу песка и снова выскочить на асфальт... Машина хорошо шла, но куча песка кончилась, а вместо дороги в гору поднималось чёрное, вспаханное поле... Меня затрясло на кочках.
Пахота имела глубокие борозды, подпрыгивание было анекдотически высоким. Если бы машина врезалась в кочку днищем, то останавливалась бы и заглохла, но подпрыгивание продолжалось... Казалось, по кочкам прыгает не чёрный лимузин, а «Москвич» на высоком шасси, как у дяди Гоши. Я уже не слышал работу мотора, машина тряслась и катилась, медленно теряя ход... Наконец, в наступившей тишине тряска кончилась. Какое-то время я сидел, отдыхая от болтанки... беззвучие наполнило кабину.
Кажется, мотор заглох основательно... Я не стал искать педаль в полу, чтобы завести его и снова качаться на кочках. Мне не хотелось возобновлять тряску. Скорей всего, машина бы и не завелась. Нужно было искать трактор и тащить её. Но поле зевало пустотой: не было ни техники, ни людей...
Возможно, мне стоило похлопотать с заводом мотора и муторным поворотом к шоссе по кочкам поля... Трактор в тишине нигде не тарахтел, пыль не поднималась... Я обратил внимание, что здесь вспахано, значит, трактор здесь и не нужен.
Вспаханная земля выглядела сырой. Казалось, когда на горизонте появится трактор, чтобы пахать дальше, мне придётся топать к нему, разъезжая ногами, по сырым кочкам... Идти можно было начинать прямо сейчас. Я вылез из кабины, не пробуя завести мотор. Прохладный ветерок погладил мне шею...
Моё желание найти помощь было каким-то натужным. Просто хотелось уйти подальше от угнанной и, возможно, разбитой машины. Я пошёл к пустому горизонту. Через три шага мои ноги утомились месить сырые кочки. Я никуда практически не продвинулся... Мне захотелось вернуться к машине, просто развалиться на сиденье посреди поля с открытой дверцей. Всё равно, казалось, нужно подняться по полю.
Прямая стрела шоссе лежала где-то недалеко за песчаными кучами: на него тоже можно было вернуться, и все резоны были за то, чтобы идти по твёрдому покрытию шоссе. Но я даже не оглянулся на кучу песка. Шоссе показалось мне бесконечным и утомительно набивающим ноги... Конечно, можно было остановить попутный грузовичок, но было обидно и скучно представлять себя каким-то сиротой на шоссе. Совсем недавно я сам мчался по его чёрной стреле, развивая скорость...
У меня возникало опасение по поводу мчащейся по шоссе легковой машины. В безлюдном месте она могла меня сбить безнаказанно. И, почему-то, не было никакой надежды остановить такую машину, чтобы подвезла...
Мои кирзовые сапоги то и дело натыкались носками на сырые бугры пахоты. Следующий шаг давался тяжелей предыдущего: жирный чернозём налип на подошвы и выматывал силы. Сделав ещё пару шагов, я глубоко утомился.
Даже трястись по полю в машине, как угодно высоко подпрыгивая, было намного быстрей и комфортней, хотя не было возможности дотрястись до трактора...
Я сделал ещё один шаг, под моими ногами опять разъехались кочки. Было ошибкой покидать машину... Я ощутил апатию к любым движениям, понял, что никуда не дойду, присел на корточки, утомлённо дыша, между перевёрнутых плугом кочек. Казалось, сейчас развалиться на выпирающих пружинах «Москвича» было блаженным расслаблением. Я понял: мне не дотопать до конца поля, если на пять шагов к машине вернуться нет сил.
Если преодолеть подъём поля, казалось, не так далеко отсекающийся небом, то до линии горизонта по мелко взбороненному полю будет тянуться прямая просёлочная дорога. Она представлялась мне вполне реалистично. По ней вдалеке пылил трактор... Конечно, поле после пригорка было сырое, как и здесь, а не сухое взбороненное. Ошибочным могло быть и предположение о дороге. А, если она была, то тянулась в такую же пустую бесконечность, как шоссе за спиной. Надо было вернуться к машине или отправляться на трассу. Но ничего этого не хотелось...
Угнанная машина, попавшая в аварию, по-прежнему меня напрягала. Лучше отсюда было убираться, как можно дальше. Голосующего на трассе, меня, правда, могла нагнать полицейская машина, но угнанного лимузина со мной уже нет... Всё равно моё пребывание на пустом шоссе выглядело подозрительно, казалось, лучше брести по просёлку в поля.
Тогда надо, чтобы и тракториста не было, чтобы никаких свидетелей, что я был рядом с угнанной машиной... Близость машины доказывала мою связь с ней... Всё равно не было сил брести в поля, а быть рядом с машиной, казалось, опасно. Отправляясь к дороге, я бы тоже возвращался к машине на несколько шагов. Вернуться на несколько шагов к машине было и физически тяжело, но мне было не уйти от неё далеко. Тем более, не сделать это быстро. А на жёлтом, пружинном сиденье «Москвича» мне хотелось расслабленно развалиться и отдохнуть. На нём было правильно посидеть перед тем, как покинуть это место... Нужно было вернуться.
Нас с машиной разделяло несколько шагов. Я измерял расстояние до неё уставшими глазами, казалось, ещё не могу отдышаться от тех шагов, что сделал по полю... Прохладный ветерок прикасался к шее.
Выцветшее голубое небо не доставляло радости. Солнечные лучи не падали на кочки, у которых я сидел, и не согревали. «Что я здесь делаю?». Я прижал лоб к коленям... Мне хотелось забыть чёрную пахоту, как наваждение. Лоб плотнее прижался к коленям... перед затуманенным взором пронёсся вывод, что надежды нет...
Без сомнения, он был, правильный. Надежда не имела сил воскреснуть. Я вспомнил, что разбил надежду на мелкие кусочки и стёр в порошок. Как эта мечта о туфлях восстала из пепла, рассыпавшись в пыль, оказалась способна на последний писк? Я с удивлением узнавал все радостные толчки в разных местах груди, их интенсивность и последовательность... Как можно было запомнить интенсивность и последовательность обнадёживающих толчков?
Я предвидел, где толчок возникнет, каким будет: сильным, средним или слабым. Я сам никогда бы не смог придумать такой сложной карты ощущений, кажется, мне не полагалась и роль свидетеля... Я не симулировал толчки, не был субъектом действия. Моя память имела какие-то птичьи права и на саму карту толчков... Тем не менее, лишённая права на существование, мечта о красивейших туфлях напрягалась в толще груди. Вопреки здравому смыслу, она давала последний бой.
Я взглянул с сочувствием на её усилия, но мечта была обречена. Мне стоило чуть-чуть напрячь грудь, и самое лёгкое противодействие ей, со всех сторон стиснутой плотью тела, давило её навсегда. Горло глупой надежды билось у меня под пальцами: после их сжатия она стиралась с памятью о себе, но то ли жалось, то ли любопытство заставляли меня медлить.
Я злорадно упивался правом казнить надежду. Но это радостное право сразу же и умирало вместе с жертвой. Власть над предметом расправы немедленно терялась...
Мечта и без того была обречена. Казалось, бесплотное или бесплодное чувство само умрёт. Я решил просто не мешать его агонии.
Какой-то физический язычок в толще груди неожиданно шевельнулся. Двинувшись со своего места, он доставил изысканное наслаждение, но его движение прервала случайная ложбинка. Если бы движение продлилось, то, наверное, изысканное наслаждение опрокинулось бы в безотчётную тревогу. Можно было так и сяк толковать о бесплодных или бесплотных чувствах, но их выражал какой-то физический орган. Ложбинка язычку оказалась точно в пору. Они слились без зазора и неудобства: чёрный туман застлал и мягко стёр след язычка. Мне показалось, что, живучесть чувства изошла в этом движении и скончалась... Язычок и ложбинка вместе погрузились во тьму... Моя грудь снова стала непроницаемой...
Казалось, короткое движение язычка произошло в тесном, маленьком пространстве, закрытом дополнительно в закрытой груди, но, на всякий случай, я запомнил место, где язычок остановился.
Этот физический орган бесплотных чувств выбил мои мысли из колеи. Что это за тесное и маленькое пространство? Я подумал, что это сердце, но оробел... было слишком пафосно думать, что я что-то почувствовал в своём сердце... Статус места был мной снижен до аорты. Что могло шевельнуться в аорте? В анатомии больших сосудов я не разбирался, и проще всего было считать это сердцем, где были клапаны, которые открывались и закрывались. Кажется, они были и в аорте, но в сердце точно были. Ощущение маленького и дополнительно закрытого в закрытой груди подходило к клапанам, как нельзя лучше...
В конце концов, среди всех версий случившегося самым бесспорным оказалось именно шевеление, и в результате того, что какой-то язычок в груди покинул своё место и занял другое, я оказался между удивлением и тревогой. Мои органы могли получить ущерб: язычок мог передавить сосуд и вызвать кровотечение в полость какого-то органа. Это было похуже открытой раны.
Я попробовал в страхе отыскать место, где остановился язычок, и отправить его назад, но у меня не оказалось мышцы, чтобы шевельнуть язычком. Моя воля была единственным резервом.
Волевое усилие, которое движет что-то физическое, являлась для меня китайской грамотой; да и координаты нового места пропали во тьме груди. Я хотел расстроиться и заволноваться, но, видимо, никакой опасности не было. Скорей всего, клапан попал на своё место, гармонично слившись с ложбинкой.
Тем не менее, тревога была мобилизующим состоянием. Я хотел быть начеку. Да и времени ещё прошло мало. Боль могла появиться... Язычок снова неожиданно шевельнулся и вернулся на прежнее место... Наслаждение тоже повторилось. Последняя лёгкая тревога тут же улеглась. Я решил, что больше ничего не произойдёт. Мёртвое чувство не воскреснет.
Казалось, не было никакого смысла затаптывать остатки надежды в груди. Я не подавил раскованности чувств по поводу движения язычка, и в наказание за моё легкомыслие он снова двинулся... Тьма в груди на миг стала хрустальной: мою душу наполнил радостный восторг наслаждения... Вместе с наслаждением вспыхнула и тревога, готовая оформиться в гадкую панику... На этот раз движение язычка было туда и обратно: завершилось возвращением назад...
Я успокоился: это был случайный рецидив. Но, кажется, надежда на туфли жила во мне и тянула свою линию. Иначе каким образом сгоревшее чувство шевелилось?
Мечта опять тихо задела мозг... мысли стали складываться в какое-то слово... Казалось, голова была бастионом рациональности. Я не мог в себе допустить существования сочувственных вибраций к какой-то глупости. Я с ужасом подавил окончание слова, даже уши покраснели от стыда...
Казалось, я обнёс голову силовым полем изощрённейших формулировок, сделал вывод на основе фактов, дурную бесконечность которых не стоило проверять, обходя все магазины. Эти формулировки ощетинились частоколом на всяких уровнях мышления от практичных до философских. Голова была прикрыта всеми резонами, не допускающими идиотских надежд на туфли... Как эта прежняя глупость вернулась?
Я искренне думал, что не логично надеяться увидеть на прилавке дефицит... Вот, я и произнёс спрятанное от себя самого слово: «Дефицит!». Это слово свидетельствовало о бездонной развращённости моего ума. По крайней мере, я не управлял сознанием, выискивающим себе лазейки для надежды, мой ум оказывался притворством... Я облился холодным потом.
Мой разум был сокрушён, и крушение было не притворным, если моя вера в дефицит продолжалась. Кажется, я не предвидел подвоха собственного прекраснодушия. А, может, я был идиотом, если слабоумно представлял, как на прилавке стоят красивейшие туфли, а кругом ходят люди и их не берут... Кажется, я надеялся на исключение лично для себя в этой жизни: мне нужно было лишь найти магазин.
Итак, я вспомнил ход своих мыслей... Моя надежда росла без корней: такой магазин существовал только в моей фантазии...
Один и тот же набор туфель в магазинах, наконец, заставил меня сделать трезвый и страшный вывод о подобии всех магазинов друг другу. Я рассуждал в категориях всей страны и, в конце концов, пришёл к пониманию иллюзорности самой надежды... Как гвозди, я забивая себе в голову умные слова, становился всё серьёзней и серьёзней, и не дал мечте никакого шанса...
Всё оказалось притворством! Как только из магазина вылетел первый звук, моя глупейшая надежда тут же воскресла: губы искривила ядовитая усмешка... Пять минут назад я твердил себе, что на территории страны нет ничего красивого. Мои слова заклинали меня самого больше не верить: по-крупному и по-мелкому разоблачали мечту о туфлях с разных точек зрения и во всех подробностях, сожгли её и не позволили трансформироваться ни во что. Новое, страшное мировоззрение обрушилось на меня, заставляя стать ещё серьёзней. Поток сознания прервался... Только так мог прерваться поток моих надежд. Я ощутил себя сожжённым. Мой беспощадный анализ заживо сжёг надежду, я сгорел вместе с ней и развеял пепел... Переворот в мыслях причинил боль: что-то родное умирало, отрываясь с мясом, брызжа кровью.
В конце концов, моё сознание наполнила гордость за себя: далее ждала трезвая жизнь без опьянений.
В этот момент белые, рекламные буквы попались на глаза... После того, как их смысл дошёл до меня, в моих действиях отыскалось рациональное зерно. Это могла быть тренировка хладнокровия: посмотреть на прилавок и выйти без волнений.
И вот наглядный результат! Я провалил простое задание самому себе. Крик толпы коснулся слуха, и случилось то, что всегда: я забыл свои обеты. Надежда зашевелилась в голове... Вроде бы, дефицит в магазине из головы был изгнан, но движение язычка в груди было не случайным. Дефицит жил в моих чувствах ниже разума. Я ощутил праведное негодование...
Огонёк надежды распространился уже на большую часть груди. В ней горел костёр, разбрасывая искры. Моё любопытство опять обернулось бедой.
Пламя следовало тушить, засучив рукава! Я сжал грудь, но теперь огонь было не потушить, легко её сжав. Оценивая нагревающийся внутри объём, я всё-таки заметил, что нужно сделать не так уж много: чёрная грудь сыра, на меня капало сверху.
Трещавший костёр, разбрасывающий красные искры, горел во влажной среде, скорей всего, разлетающиеся искры гасли сразу, но, если я не видел их, это ещё не значило, что они не тлели где-нибудь. Я всё равно наполнился энтузиазмом, поспешно топнул в костёр и зло себе крикнул: «В магазине дефицита нет!».
Под ногой зачадил дым. По идее, в чёрной груди должно было стать темно, но дым был виден, когда пламя исчезло... Может, где-то новый костёр весело растрещался? Без активной суеты по тушению костров теперь было не обойтись... Я напрягся, чтобы задавить разгоревшуюся в себе надежду, но, кажется, действия были медленней, чем рисовало воображение, возникла мышечная вялость... Я обстоятельно решил выжимать надежду из каждой клетки тела, нарёк медлительность систематичностью...
Придуманная мной систематичность тут же надо мной и подшутила. Грудь, выжимая надежду, опустилась к животу, а живот тоже опустился под воздействием вялости... Вместо того, чтобы стать твёрдой наковальней, на которой плющится надежда, он компенсировал ей жизненное пространство. Я всё делал халтурно, опять обманывал себя... Этот самообман вызвал моё изумление, но даже изумление перед самим собой было показным...
Кажется, принципиальная неуверенность в чём-то тормозила меня... Грудь опять опустилась без усилия и живот опять не напрягся. Эта мура запутала меня в конец. Я ещё раз попробовал сжать грудь, несколько капель воздуха выдавил из лёгких: в итоге мне стало нечем дышать. Теперь можно было лишь вдохнуть. Пространство для надежды опять увеличивалось, продлевая ей жизнь.
Я решил не вдыхать: борьба, хоть и плохонько, но началась. Не стоило ни при каких обстоятельствах её прерывать... Тем не менее, нужны были силы для борьбы. И мне пришло в голову вдохнуть, не увеличивая объём груди...
К сожалению, силы не появились с таким вдохом. Я, наоборот, стал слабым и заколыхался, как желе... Последние капли воздуха сочились из груди. Может, полноценный вдох и придавал сил надежде, но и мне для борьбы с ней... Казалось, стоит ещё потерпеть без вдоха... При опущенной груди мне пришло в голову втянуть живот, сократив внутреннее пространство для надежды. Сил на втягивание живота требовалось меньше, чем на его же напряжение... Казалось, надежда начнёт сжиматься и покидать меня.
Я втянул живот, но мои действия опережала какая-то лень... Надежда пластично расплющилась между медленно втянутым животом и опущенной грудью.
Я, наконец, разозлился... Мой живот и нижние рёбра резко дёрнулись... Несколько некрасивых разнонаправленных усилий были тоже виртуозной симуляцией. Надежда по-прежнему свободно размещалась во мне, потому что грудь почти не изменила свой объём, остававшийся достаточно большим... Я, на всякий случай, продолжал держать грудь опущенной, почти задыхаясь без воздуха. Живот, хоть и халтурно, но был втянут.
Казалось, какая-то сила во мне не сдаётся... Это было бессмысленно лишать себя кислорода, я хотел прервать борьбу, но показалось, что я по своей воле проигрываю...
Закочелость без вдоха всё равно не могла длиться вечно. Я уже готовился поднять грудь, но вдруг безоглядно разозлился. Моя нога опять с силой топнула в костёр, похожий, как две капли воды, на потухший, ушла во что-то мягкое, окутавшись чадящим дымом. Вроде, я услышал шипение гасимого костра...
Пламени уже не было, но искры опять могли разлететься в разные стороны: любая стать причиной пожара.
Мою радость, что костра больше нет, сменила встревоженность. Я представил красные костры, запылавшие в чёрной груди, обозвал себя последним идиотом, но тут же простил. Неосторожное топанье во время отчаянной борьбы было вполне естественным...
Чем ругать себя, лучше было пойти и посмотреть, куда разлетелись искры.
Я спустился ниже в грудь, выглядывая красный и жёлтый блеск, но в темноте нигде не блестело: было сыро, как после дождя. Кажется, костёр, затоптанный мной, был единственным... Чёрные скалы нависали надо мной, образуя узкие коридоры, тянувшиеся параллельно друг другу и удобно инспектируемые на отблеск. Заглянув в несколько таких коридоров, я нечего не обнаружил, даже прошёл по одному из них, но, казалось, разлетевшиеся искры давно потухли. Я хотел возвратиться наверх, посмотреть ещё там, но нужно было повернуть назад в узком коридоре, по возможности не задев мокрые скалы, которые вплотную подступали к груди.
При повороте глядя в упор на пористую скалу, я заметил углубление. Моя рука тронула это мокрое от слизи место; в итоге, разлепился коридор.
В этом коридоре было ещё больше сырости. Мне всё равно пришло в голову проверить его на предмет не потухших искр... Я двигался какое-то время, задевая плечами стены. Некоторые выступы мешали моей голове, я отодвигал их руками... Эти выступы были не из камня. Потолочный свод тоже начинал расходиться надо мной, когда они сдвигались, на меня сверху падали скользкие капли. Я вспомнил параллельные коридоры, которые должны были перпендикулярно пересекать этот коридор... Когда я раздвинул руками в стене случайное место, один из них легко отыскался. Мне пришло в голову сделать и в нём несколько шагов... Опять что-то, похожее на нишу, попалось. В ней открылся ещё один коридор... В любом месте стены раздвигались, и я находил коридоры, узкие и бесконечные...
Кажется, было невозможно их все исследовать на предмет искр... Я топал по случайно выбранному коридору, ненадолго раздвигал в любом месте, бегло осматривал и инспектировал почву под ногами... Все коридоры были без дверей, как обычно бывает в учреждениях, а бессмысленно вдаль тянулись. Наконец, я решил остановиться.
Глаза стали зорче всматриваться под ноги. Не смотря на сырость, недоверие к отсутствию искр то и дело вспыхивало во мне. При остром вглядывании открылось, что я шагаю не по полу, а по стенам, которые слиплись внизу... Мои ступни косолапо семенили рёбрами по случайно выбранному их уровню. Стены не успевали подо мной разойтись, благодаря скорости шага, но, казалось, стоило остановиться, и я соскользну. Я подумал остановиться и соскользнуть, но пока продолжал семенить. Коридор пошёл вниз и расширился, как настоящий. Мне пришлось двигаться быстрей, ноги ставить шире, чтобы, наоборот, не соскользнуть...
Мои ноги наступали на какую-то красную стену... Глаза упёрлись в такой же красный тупичок рядом с обманчивой тенью поворота. Я сделал попытку зайти за него... у меня получилось. Красный пол после поворота стал опять спускаться. Можно было прибавить скорости под горку...
На полу стали появляться белые прожилки и скоро возросли в числе.
Широкий коридор, раздвинувший свои стены, стал по преимуществу белого цвета. Я уже бежал в большом помещении с высоким потолком между котлов, обегая их то справа, то слева. Не смотря на горизонтальный пол, что-то мешало мне остановить разгон... По возвышениям рядом с котлами, как по ступенькам, можно было заскочить на котлы и осмотреться, как лучше выйти в продолжение коридора: я так и сделал. Какая-то обширная, чёрная полоса, как будто, надвигающейся ночи заблестела перед глазами. Я заметил красный отсвет в ночи. Красное место блестело собственной энергией, как искра...
Чёрная полоса скоро сама надвинулась на меня. Красный блеск оказался грязноватым пламенем, мигающим и чадящим.
Внутри меня вопреки моей воле продолжала гореть надежда. Дымное пламя не могло быть ничем иным. Преисполнившись к нему ненависти, я судорожно дунул в костёр, вернее, в ту сторону, где он горел.
Живот заныл от напряжения..., но красный огонёк мигал и чадить в собственном режиме, даже не заколебавшись. Я решил, что слишком издали дунул. Мне стоило перебраться на зелёную лужайку, на которой он горел, присесть на корточки и дунуть снизу.
Сейчас я стоял на скале и смотрел на него, но представил, что нахожусь у костра и дую снизу. Это было удобно делать: костёр горел на возвышении.
Пламя сильно отнесло в сторону. Кажется, оно бы совсем слетело с хвороста, если бы я продолжал дуть. Но мне не верилось, что получится с первого раза задуть полноценный костёр, хотелось только попробовать... Действительно, пламя можно было задуть, как фитиль, но я с изумлением остановился... Костёр горел на островке, окружённом водой. Если бы мне не хватило сил задуть, хватило бы воды. На этом зелёном островке стоило оказаться. Дело было верное...
Чтобы оказаться на нём, нужно было преодолеть воду. Она выглядела, как длинная лужа, возможно, не глубокая. Сам островок тянулся, как коса, может быть, вдали он смыкался и с берегом, на котором я стоял...
Пройдя по берегу, я мог оказаться на косе, не разуваясь. В крайнем случае, я бы измазал ботинки грязью, оставшейся после весеннего разлива...
Можно было и разуться. В моём воображении липкая, чёрная грязь измазала мне босые ноги. Со скалы, где я стоял, не был виден весь путь целиком. Покатая гора загораживала обзор. Возможно, мне приходилось бы вымазать ноги в чёрной грязи, иначе было не пройти до костра, но, казалось, можно сделать больший крюк и всё равно пройти не по грязи, а по мокрому песочку, заодно не заходя в холодную воду и не разуваясь. Чтобы разглядеть, смыкается ли коса с берегом, приходилось вытягивать шею, как гусь. Горб горы всё равно загораживал интересующее место... На этом горбу, правда, я разглядел набитую тропинку... Зачем она была мне нужна? Казалось, костёр горит в двух метрах через протоку. Я видел его со скалы в подробностях, почти нависал над ним.
Мне захотелось сигануть, не мороча себе голову обходом длинной лужи по косе, прямо на зелёный островок... Перед прыжком я глянул на чёрную воду, увидел сильное течение. Весенний разлив бурлил, как горная река, а вдали, куда я сначала смотрел, вода казалась совсем гладкой. Но два метра я мог пролететь и над бурным потоком... Правда, потом передо мной вставала проблема, как возвращаться?
Всё равно я решил сначала попасть на островок, уже набирая в грудь воздуха, собираясь оттолкнуться сразу двумя ногами от скалы и перелететь на него одним махом. Коридор полёта был почтим чистый. Только ниже коленей находилась плохо различимая, бледная плёнка. Выше неё висела сухая ветка более чёрная, чем окружающий мрачный воздух.
Ноги могли зацепить плёнку, но она бы просто порвалась. Я задевал плечом и ветку, но она гнулась, пропуская меня, или ломалась... Возможно, плёнка была важной для моего организма. Я решил подтянуть ноги к животу повыше, чтобы её не порвать.
Важность ветки до меня не доходила, но, на всякий случай, от неё тоже нужно было увернуться... Мне показалось неимоверно трудным увернуться от ветки, подтягивая ноги к животу. А, задетая грудью, она ломалась. В моём воображении белёсая жидкость вытекла из разлома, как из полой трубки. Эта жидкость могла быть драгоценной для моего организма. Я всё же решился сигануть и сосредоточился на прыжке...
Глаза ушли от ветки, опять заметили тропу на горе. Пройдя по ней, можно было, видимо, спрыгнуть на песочек и увидеть возможен ли обход воды...
Не желая ничего в себе ломать, я пошёл от края скалы искать проход к тропе... Скоро мне пришлось шагнуть между живописных обломков чёрных скал и сделать довольно глубокий спуск. Камни с острыми вершинами в высоту моего роста стали громоздиться по обеим сторонам, вокруг меня помрачнело. Я двигался в каменном желобе, видимо, находился в начале тропы, осторожно ступил на белый вздувающийся орган: больше некуда было наступить, в сторону между высоких камней нельзя было шагнуть. Белоснежный орган хрустел под моими грязными ботинками, ноги в него проваливались по колено, но плёнка не рвалась. В конце концов я побежал по его хрустящей белоснежной поверхности, высоко поднимая ноги. После моих наступаний орган, похожий на толстый мат, снова приобретал вспученность. Далее возникла пара высоких каменных ступеней. Я влез на них, двинулся по стиснутому проходу. Идти пришлось недолго. Это ущелье раздвинулось, и потянулась тропинка.
Первый шаг по ней показал мне, что трудности ещё не кончились. Покатые, неустойчивые камни сплошь лежали на ней. Казалось, я наступаю не на тропинку, а рядом... Нужно было спуститься и идти возле камней.
Наступив ниже, я увяз в каменной осыпи по колено. Вторая нога тоже сделала шаг и утонула... Чтобы вернуться на более крупные камни, мне следовало поднять колено выше пояса, ещё глубже утопая второй ногой... Показалось, что будет неимоверно трудно поставить снова ногу на камни и взобраться на тропинку, тем более, что хорошей опорой камни не являлись, под ногой заведомо стали бы разъезжаться и вихляться. Вторая нога в это время утопала бы ещё глубже. Я решил брести в осыпи...
Надежда, что скоро грунт станет твёрже, не оправдалась. Ноги уходили в гравий выше колена. Под ступнями при каждом шаге гравий колыхался, как студень, не давая опоры. Можно было только как-то пробиваться наискосок в осыпи, спускаясь к обрыву... После пары таких же трудных шагов наискосок полоска камней стала совсем высоко. Пробиваясь наискосок, я мог осыпаться и в обрыв вместе с гравием.
Кажется, следовало подниматься по склону, а не спускаться. Я пробовал уходить вверх, погружая ноги по колено в осыпь, тянулся изо всех сил, но только толокся на месте...
Всё-таки неудобные камни были тропкой. Теперь вернуться к ним и поднять колено выше пояса было почти нереально...
Двигаясь параллельно цепочке камней, я как-то перетянул вязкое место, незаметно перестал проваливаться. Я снова решил лезть вверх. Страннейшие вещи открылись на моём пути. Между мелких котелков, перевёрнутых вверх дном, потянулись латунные трубки... Скоро из-за трубок ногу стало некуда поставить. Я наступал на алюминиевые днища котелков, как на камни, чтобы не ломать трубки весом своего тела.
Голова от этих странностей утомлённо кружилась. Я хотел посмотреть: далеко ли стал обрыв, и оглянулся через плечо. Край скалы оказался ближе, чем я ожидал, и что-то вроде высохшего русла было под ним. Красный костёр трещал на небольшом возвышении среди этого сухого русла. Я мог опять достичь огня одним прыжком...
Было заманчиво перелететь все трудности по воздуху, но, кажется, я бы добрался до огня, и не прыгая. Узкая тропинка шла по краю покатой скалы и выводила на площадку с огнём в невидимом за скалой месте... Я двинулся по ней...
Носки натыкались на скалу. Спина висела над пустотой. Тропинка тянулась над неглубоким обрывом сухого русла, и контур скалы понемногу отбрасывал меня. Я понял, что мне будет ещё трудней, чем по колено в гравии.
Ноги наступали на краешек сужающейся тропки, пятки висели над обрывом. Я втягивал живот и грудь, отклячивая зад, чтобы компенсировать выпуклость скалы, стал похож на знак вопроса. Плечи обнимали скалу, но не прикасались к ней. Мне не хотелось прилипать к коричневым камням скалы: мокрым, шершавым и холодным; не хотелось ладонями к ним прикасаться. Глаза расфокусировались, упираясь в скалу.
Половина ступни висела в воздухе, носки утыкались, мешая двигать ногой, спина обрывалась в пустоту: от напряжения в пояснице кружилась голова... Кажется, ноги совсем прилипли к одному месту на тропе, но я всё равно как-то полз. Костёр стал приятно греть спину. В воображении я уже сидел перед ним, широко распахнутыми глазами смотрел на пламя. А, на самом деле, я боролся за равновесие на стене и едва не падал в него спиной.
Всё интенсивней приятный жар нагревал её с каждым мизерным продвижением носков на тропке... Как это могло быть, если я, всего лишь, симулировал крохотные шаги по скользкой тропе. Кажется, давно застрявшие ступни совершали только шевеление пальцами в туфлях?
Вдруг жар пламени стал обжигающим. Я мысленно вскинул брови: над костром спина была достаточно высоко. После следующего мизерного шага пламя больно укусило бок. Быстро отступить по неудобной тропке было невозможно; ожог лез в меня всё глубже...
Почти теряя сознание от боли, я оттолкнулся от стены и прыгнул на площадку с костром... может, прыжок был и прямо в костёр...
Я попробовал сообразить, что именно чувствую, почему, собственно, мне больно? Казалось, интенсивность тепла в боку возросла во много раз, но этот ожог только что был удовольствием.
Действительно, малюсенькая точка ещё сладко пела в обожжённом боку... Скоро удовольствие разрослось на всю площадь ожога, двинулось в глубину. Толстенная струна наслаждения заняла живот, грудь, через шею проникла в голову, приняла форму затылка, лба и макушки... Я перестал сопротивляться. Струна была моего головой, пела от счастья. Прежние сомнения превратились в точку на горизонте...
Этот магазин был исключением. Я испытал сильное желание поверить в сказку. Но точке отлетевших, свернувшихся сомнений тоже не позволил слиться с горизонтом. Мои мысли устремились через дверь. Я горел от нетерпения увидеть дефицит в двух шагах сразу за ней, но мне мешала неуклюжая, физическая оболочка.... Сквозь закрытую дверь пронеслись мои фантазии, а шаги нужно было ещё сделать.
Слепящее нетерпение не позволяло дождаться даже поворота головы к прилавку: я представил обшарпанный прилавок прямо перед собой... Много лет на нём резали хлеб. Золотые крошки валялись тут и там... кирпичи хлеба тоже громоздились за спиной продавщицы до потолка. Мои глаза заморгали. Какая-то путаница вышла с магазином.
Нет, это картонные коробки были навалены, как хлебные кирпичи... В одной открытой сверкали туфли. Я зажмурился от их угадываемой красоты, заметил сквозь ресницы ещё туфли, открытые до самых каблуков, стоящие, как образец, на прилавке... туфли имели предельно совершенную форму. В вихре моего ликования наступил перерыв: тишина в чувствах была тишиной в центре тайфуна... Я понял, что сейчас куплю эти туфли.
Глаза вернулись на место с внезапным отрезвлением: дверь передо мной была ещё закрыта, и невероятно было, чтобы прилавок находился сразу за ней. Магазин бы, в таком случае, представлял маленькую конурку: где тогда помещается толпа? На самом деле, прилавок был дальше. Это моё воображение вынесло его к двери. Но я выходил с дефицитом на последнюю прямую...
Нужно было протолкаться в толпе, потом поворот головы и движение глаз позволяли увидеть вожделенные туфли во всей красе... Усталость опять, как рукой сняло. В моих жилах переливалась сила и неслась кровь. Кажется, эти приливы меня опустошали. Из-за опустошённости даже возникла теория насчёт ненужности магазинов... Я только что еле тащил ноги через дорогу... Но сейчас теория казалась смешной. Старые мысли удалились на задний план и уменьшились в размерах до точки. Я не забыл их, но хотел рассмотреть и оптимистическую возможность...
Новое настроение, которое я сдерживал, вышло наружу. Возможность купить туфли была столь блестящей, что прежние резоны отступали перед ней на задний план и бледнели... Мысль о дефиците доставила величайшее мне наслаждение. Коротенькое его предвкушение из-за задержки в дверях и повороте головы к туфлям на прилавке было тоже завораживающим. Я ещё, кажется, и не успел упиться им, пока открывалась дверь.
Как только начиналось исполнение мечты, кончалось предвкушение. Скоро взгляд должен был встретиться в красивейшими туфлями. Жизнь была просто замечательной...
Я торжествовал над собственным неверием, но здравый смысл вставил ехидное словечко: «Предвкушение – и есть единственное удовольствие». Я помыслил об этом с некоторой досадой: нужно было додумать что-то... Я начал останавливать дверь под предлогом незаконченных мыслей, так как только что забыл, что думал... Кажется, я серьёзно полагал, что невозможен дефицит. Но сейчас эта мысль, как чахлая свечечка, горела перед верой в него. Я заметил себе, что удачи ещё нет, и едва не взорвался от смеха.
Перед мысленным взором даже общий смысл резонов не верить в дефицит стал неразличим. Меня пронизывала лучами беззаботность и не выдерживала трезвости...
Какая-то основательная база невозможности удачи забылась: что-то всё равно меня мозжило. Я, наконец, вспомнил, что резон превратился в чёрную точку на горизонте... Весь горизонт был из сизых точек, но чёрная точка среди них походила на чёрную муху на фоне общей никотиновой дымки.
Я вспомнил, что твердил себе, переходя дорогу, что нужно не забыть что-то, сейчас превратившееся в эту муху... Моя задача была не забыть. И вот забыл!
Нет, проще было отпустить чёрную точку, казалось, важней счастливое настроение. А всё, что в точке, вздор! Я не позволил себя убаюкать. Я опять ухватил глазом чёрную точку, но безвольная попытка вспомнить, что в ней, не имела успеха... Я подтянул точку ближе: что-то опять замозжило... Я напряг память. Детали точки не удалось рассмотреть.
Наконец, я сокрушённо возмутился на свою сладкую беззаботность. «Казалось, только что думал – и вот забыл!». Кажется, мои опасения забыть были не напрасны. Я сделал какое-то важное умозаключение, хотел не забыть...
Умозаключение было в чёрной точке. Внимание сосредоточилось. Беззаботность пропала. Ликование и силы – всё хорошо, но зачем выводы из головы выбрасывать? В чёрной точке было что-то ценное: менее ценное, чем ликование, но я тянул точку к себе... На меня так воздействовало ликование, что всё хотелось забыть. Я, кстати, так и сделал. Наконец, из чёрной точки вытянулась какая-то прямая линия и толкнула моё сознание. Я вспомнил, что не хотел надеяться... Мои глаза полезли на лоб от удивления. Ибо сладкая беззаботность и была надеждой.
Действительно, моё намерение не надеяться и «уверенность» в дефиците не могли сосуществовать вместе. Поэтому ликование и отвращало свой светлый лик от чёрной, тревожной точки... Сейчас мне требовалось выбрать либо тревогу, либо надежду... Я решил выбрать тревогу. В ней не было счастья, но сладкое ликование и беззаботность – сплошное коварство. Если туфли стоят на прилавке, настоящее счастье видеть их смоет всякую бдительность. Тогда беззаботность может овладеть мной. Но пусть это случится, как только я увижу туфли на прилавке. Как может ничего не быть в магазине, где так орут? Я ещё нарадуюсь.
Голос внутри возразил: «В других магазинах тоже орали». По крайней мере, здесь так непосредственно кричат, что можно наперёд чувствовать себя счастливым. Кажется, всё складывалось удачно: раньше крик нёсся не так оглушительно...
Я заметил, что гром стал переносимей. Он куда-то уходил, как в воронку. Мои болевшие уши вбирали в себя, как будто, ослабевший гром.
Наконец, в ушах стало совсем тихо... Можно было входить... Если не считать расстояния от двери к прилавку, между туфлями и мной больше не было преград. Я мысленно распахнул глаза.
Прямо передо мной расстилалось унылое поле. Нужно было открыть глаза: «Это – сон». Я ощутил свои глаза предельно распахнутыми, на всякий случай, вспомнил, что не ложился спать...
Судя по тишине, сзади тоже ничего не было, кроме поля. Не было смысла оглядываться. Моя жизнь куда-то провалилась...
Я забыл, как сюда попал, но помнил, что никогда не жил в сельской местности...
Поле казалось засеянным, но колосья с длинными метёлками не походили на пшеницу, и тут давным-давно не ступала нога человека... Белёсая, едкая пыль лежала на метёлках травы и на тропинке под ногами... Как вообще на траве лежал толстый слой пыли? Я подумал о ветерке, который, видимо, никогда здесь не дул... Белёсый налёт с травы, видимо, осыпался только под собственной тяжестью.
Окружающий воздух казался спёртым, побуждая сдерживать дыхание. Стоило чуть-чуть задеть эти метёлки, и пыль осыпала бы меня, как дуст. Её взвесь в воздухе вызывала желание чихать и, казалось, пахла хлоркой... Вид поля навёл меня на мысль уйти отсюда. Я хотел было тронуться, но тропинка скоро обрывалась... По ней можно было пройти даже меньше десятка шагов. Это была и не тропинка вовсе, а криво незасеянный край поля. В конце «тропинки» лежал синий, прозрачный валун, и, не задев пыльную траву, можно было, в лучшем случае, до него добраться. Камень притягивал взор, пожалуй, мог быть драгоценным.
Мою душу осыпала самая унылая грусть... Не смотря на отсутствие ветерка, белёсая взвесь в воздухе всё-таки летала и заставляла сдерживать дыхание, отгоняя внимание, в том числе, от камня. Любопытство не могло пробиться и к его затейливому цвету... Я подумал, что всю оставшуюся жизнь придётся провести в этом удушливом месте.
Конечно, воздух, заставляющий сдерживать дыхание, со временем перестанет замечаться, но апатия не проходила.
Кроме камня, фиолетовый зигзаг примерно такого же цвета, как камень, тянулся в небо. Совпадение их цветов свидетельствовало, что камень для этой местности, скорее, заурядный, чем драгоценный. Ещё некоторая интрига состояла в том, что зигзаг, тянувшийся на горизонте от земли в небо, казался продолжением тропинки... Я всё равно остался стоять на месте. Вся жизнь была впереди, чтобы разобраться в этой интриге.
Сейчас мне хотелось замирать... апатия разливалась без берегов.
Может, драгоценный камень валялся на краю поля. В мире, где я жил, он мог представлять целое состояние: имело смысл выбираться отсюда даже долго, сунув, хотя бы, его осколки в карман. Я бы со смыслом тратил силы на возвращение в человеческий рой.
Ничего интересного здесь больше не было. Дышать спёртым воздухом этого поля всю оставшуюся жизнь мне стало ещё тягостней; тягостно было утомлять себя и возвращением к людям... Видимо, следовало приступить к исследованию местности. Пойти, например, к камню, сделав несколько шагов по «тропинке». Скорей всего, продолжения тропинки за камнем не было. Потом мне следовало наступать в траву, посыпанную дустом.
Я с печалью смотрел на тропинку, удерживаясь даже от первого шага. В траве эта пыль стряхивалась мне на брюки, ядовитая взвесь поднималась в воздух... Я решил не заходить в траву, а вскочить на валун. Но потом всё равно приходилось с него спускаться: и всю жизнь вдыхать дуст в ноздри. Мне опять расхотелось делать первый шаг в свою новую жизнь...
Синий валун выглядел гладко. После вскакивания на него нога могла соскользнуть, не зацепившись за шероховатость. Нужно было запрыгивать наверх сразу двумя ногами. Правда, и это не гарантировало от соскальзывания. Я представил, как перекидываю через камень одну ногу, потом вторую... и вхожу в ядовитую пыль. Это было очень трудно: заставить себя придышаться к дусту. Но его стряхивания в воздух было бесполезно избегать. «Живя здесь, я всё равно буду стряхивать пыль и дышать взвесью.
Мне стало всё безразлично, в том числе, прозрачный, драгоценный камень в мире этого ядовитого воздуха. Какой-то интерес оставался к зигзагообразной трещине на небе... Она была единственной непонятной вещью.
К ней нужно было двигаться по полю несколько часов. Я сначала по необходимости доходил и до камня на «тропинке». Можно было бегло его осмотреть...
Трещина на горизонте расширялась к низу и занимала четверть ширины поля. Этот синий замерший зигзаг не был деревом, казался слишком широк и для застывшей молнии... Я заметил, что горизонт в этой местности ближе, но энтузиазма до него добираться всё равно не испытывал, стряхивая себе дуст на брюки. Казалось, идти к зигзагу и не зачем.
Невозможно было выдумать себе другой цели в этом унылом месте... Я мог бы влезть на него, как на дерево, осмотреть местность сверху... Правда, зигзаг не был деревом. Циклопическое дерево даже без сучьев, как этот зигзаг, стоящее в виде сильно надломленного угла, давно бы упало...
Камень тоже притягивал моё внимание, но с места, где я стоял, нельзя было рассмотреть продолжается за ним тропинка или нет... Я решил не торопиться.
Двигаясь по полю к зигзагу, я мог сначала изучить камень и вообще осмотреться... Нет ли здесь ещё чего-то интересного? Я с трудом повращал глазами, но ничего, кроме тяжёлого, низкого неба, белёсой травы с пыльными метёлками опять не увидел. Пожалуй, стоило сделать шаги по относительно чистому месту, сблизиться с валуном.
Я представил движение к нему и даже шаги за ним. Казалось, по полю петляет узкая тропинка. Белёсые метёлки были с обоих её сторон, стряхивали мне на брюки пыль, щиплющую нос... Мои старания не касаться метёлок ни к чему не приводили. Я мысленно устремился по полю к зигзагу без всякой тропинки, не петляя, побрёл просто по траве...
По тропинке можно было сделать первые шаги до зигзага и ненадолго задержаться у камня... В ногах блуждал импульс подойти к нему, но я снова стал рассматривать камень издалека. Мой взгляд, казалось, проникает в его синюю прозрачность, но всё равно любопытство лучше было удовлетворять с более близкого расстояния. Я представил, как прохожу несколько шагов по тропинке и после этого заглядываю в синий сумрак камня всё глубже и глубже. На самом деле, мной не было сделано ни шага... На первых порах можно было идти к зигзагу по тропинке, как к камню, но можно было сразу идти через поле, экономя два лишних шага... Если придётся стряхивать дуст на брюки, эта экономия, как будто, имела смысл... Сценарии похода к зигзагу могли включать и шаги к камню, если хотелось его рассмотреть...
Самый первый шаг к зигзагу, расколовшему небо, был бы всё равно по тропинке, но, казалось, она чуть-чуть смещена от прямого пути: из-за этого возникала мысль, что по полю идти короче... Конечно, я стряхивал на себя дуст и не подходил к камню, если двигался к полосе в небе сразу через поле... Нужно было принять волевое решение, что камень на кромке поля обычный, а не драгоценный. Здесь необычным был только зигзаг. Зато, если я начинал идти по тропинке, то стряхивать дуст на себя на два шага позже... Мои мысли стали вязкими.
Вдруг я увидел, как иду прямо через поле... к зигзагу. Топая по полю, было невозможно не задевать метёлок и не поднимать пыль. Она, наверное, и стряхивалась на меня с метёлок, но рано или поздно всё равно приходилось дышать этой хлоркой. Я, конечно, мучился. Поле под сереньким небом меня буквально душило... Я очнулся: оказалось, по-прежнему стою на том же месте. Оставшейся жизни хватало, чтобы осмотреть и камень, полосу, и ядовитое поле. Имея бесконечный запас времени, я опять решил предаться отчаянию... Нельзя было жить в этой местности...
Затруднение в моих унылых мыслях перечёркивала лишь фиолетовая полоса, расколовшая небо... Я вообразил себе, что дошёл до зигзага, но не вполне понял, почему оказался в хижине из коричневого хвороста. Скорее, зигзаг был бы огромным, сизым помещением без потолка или вообще, что угодно, даже проход в иную реальность, чем хижина поросёнка Наф-Наф. Ещё этот зигзаг мог быть нарисован на холсте. Если это театральный полог, то за занавесом всё по-другому. Мне стало интересно. Трудности с переходом поля стали обозримы... Сейчас можно было сделать несколько шагов по краю поля. Можно было и сразу зайти в траву: начинать прямо сейчас дышать едкой хлоркой... Я по-прежнему стоял на месте, копил силы.
Во время марш-броска мне предстояло поминутно стряхивать на себя пыль, горький дуст вообще мог столбом подняться и заслонить обзор. Я изо всех сил вглядывался в даль, пока ядовитой пыли не поднялась...
В конце концов, мои глаза заболели, зрение расплылось...
Ещё не двинувшись с места, я оказался стоящим с кружившейся головой на площадке ноздреватого, белого камня среди ядовитых, белёсых метёлок. Этот камень казался удобен, как место для передышки. На нём под моими ногами танцевал фиолетовый зигзаг. То ли зигзаг уменьшился, то ли я стал большим. Я с усилием оторвал глаза от маленького зигзага, посмотрел на горизонт. Фиолетовая трещина была на месте. Я перевёл глаза себе под ноги: сизая полоска, изломанная, как на горизонте, танцевала и под ними.
Мои глаза несколько раз поднимались к горизонту и опускались себе под ноги: танцующая маленькая полоска мне нравилась отчётливостью, но, кажется, меня интересовала та, что на горизонте... Присев, можно было изучать и маленькую, как большую, и никуда больше не ходить. Я терялся, что выбрать, фиксируя расплывающимся зрением два зигзага, но вспомнил, что в большом может быть жильё... Маленький зигзаг был бесполезен... Я уже заметил, что трещина на горизонте стала в два раза шире. Видимо, я проделал половину пути, если стоял среди примятых метёлок... Казалось, гром послышался. Внимание побежало за эхом, не догнало. Но мне стало неуютно стоять среди поля. Представив себя после проливного дождя в сырой одежде на камне посреди мокрого поля, я заранее озяб...
Мысль, что дождь прибьёт пыль и будет легче дышаться, меня, почему-то, не подбодрила. Я совсем забыл, что на природе бывает непогода... Может, я успел бы дойти до фиолетовой полосы, раскалывающей небо на две части, и укрыться, если бы не терял время. Я быстро двигался по полю к горизонту, дышал почти нормально... Фиолетовая полоса уже занимала полнеба. Она походила на грозовую тучу, вылезшую из земли, одну-единственную. Издали, действительно, громыхнул гром... Я поискал глазами другие тучи, но серое небо было занято только вертикальной, фиолетовой полосой. Если это была туча, я не успевал добраться до укрытия и заранее затрясся от сырости и холода. Мои зубы застучали.
Из-за приближающейся полосы сумрак тоже ширился на глазах.
Всё происходило очень быстро: тьма набежала на меня и накрыла. То ли я приблизился с фиолетовой полосе, то ли она ко мне... В глазах стало темно... Непрерывный гром гремел и гремел... Я ощутил оболочку своего тела, вспомнил, что собирался войти в какую-то дверь. Я даже взялся за ручку. Дверь была прямо передо мной, но я весь трясся.
Во внутренне тьме мои чувства оставались дезориентированы: где было прямо, в каком направлении нужно шагнуть? Я решил ощутить руку, которая тянется вперёд, туда и шагнуть... Какой длины следует сделать шаг даже становилось понятно: рука измеряла расстояние до двери. Ещё можно было в темноте нащупывать ногой дорогу, но я сообразил, что должен быть ровный пол... Рука, почему-то, шла вбок, где, по моим расчётам, находилась глухая стена. Чувства, по-прежнему, были дезориентированы. Лицо, кажется, было направлено на стену ниши, а не на дверь. Я решил ощутить свою руку от плеча к локтю, потом до кисти и так найти дверь... Действительно, кисть сжимала ручку, но тянулась вбок, а не туда, куда я смотрю... Примыкавшая к двери стена была перед моими глазами. Заблудившись в себе самом, я видел вместо неё поле...
Мои тяжёлые веки приподнялись: сумерки синели на улице за моей спиной. Я, наконец, сориентировался, и меня оглушило. Я стоял у двери в магазин весь день и опоздал в университет. Как можно было так глубоко задуматься на много часов? Пары уже кончились. Университет закрыт.
Я испугался за самого себя, но следом изумился. Посетители входили и выходили в дверь. Я, допустим, ничего не чувствовал, но они меня толкали, в конце концов, мной должны были поинтересоваться. В голове опять возникла путаница. Я ничего не помнил, но, видимо, стоял не целый день... Этого просто не могло быть!
Я стоял, действительно, с обеда, а сейчас было часов шесть вечера... Пока эта мысль текла, улица вопреки надвигающейся ночи значительно посветлела, через пару секунд света ещё прибавилось.
Из моей груди вырвался вздох облегчения... это был обман чувств, что сейчас вечер. Я только что перешёл дорогу: никуда не опоздал. Я вспомнил, что меня атаковал громкий звук. Казалось, он хотел раскроить мне череп. Я на миг забыл о намерении быть равнодушным... Сознание выдержало удар, но на долю секунды я всё же заволновался, поддался обману. Моё сознание размылось, но всё-таки сохранило собранность... Я не без гордости заметил себе, что вспомнил о намерении не волноваться... установленном заранее. Оно спугнуло ликование. Я всё-таки был на что-то способен! Память была восстановлена. Но произошёл какой-то разрыв в мыслях. Тревога гнездилась в душе.
Я уговаривал себя, что всё нормально, но, кажется, запрет себе ликовать был серьёзно нарушен... Под ложечкой сосало, но в глубине души плавал покой и равнодушие к происходящему. Моя грудь была холодной, дыхание ровным. Шея оставалась деревянной.
Я был оглушён криком, но атаку, кажется, выдержал. Мои барабанные перепонки оказались не лыком шиты: «Фу-у-у!». Я прислушался к магазину для проверки себя. Грозные звуки катились на дверь, громоздясь друг на друга. Казалось, в дверь вылетело только начало аккорда.
За вылетевшим началом скрывался какой-то развёрнутый замысел: ему ещё предстояло сыграть. Моё внимание гордо выпрямилось... Я вырос навстречу верхним нотам грохота, отбросив комок страха.
Грохот остановился на разделяющем нас рубеже, но продолжал накатывать на дверь. Он тоже копил силы. Как будто, знал, что я приготовился... Тем временем, злость на звук у меня достигла полноты развития. Я первым бросился в бой. Голова уткнулась в белый туман.
Грохот стал еле слышен. Я, кажется, заблудился, устремившись вперёд, а, может, звук испугавшись моего нападения, улизнул в сторону... Ещё могло быть, что я не учёл природу противника и проскочил сквозь него. Было крайне сложно проскочить мимо такой громадины, но ведь звук был пустотой.
Теперь его гора находилась где-то за спиной, превратившись в комариный звон. Я вспомнил, что только мысленно бросился, на самом деле, стою перед дверью...
Жужжание, доносившееся из-за неё, не представляло собой ничего необычного. Я даже не понимал: громкий звук или тихий. Нормальным он опять не был. Из тумана следовало выбираться. На всякий случай, я мотнулся в бок, потом в другой, отыскивая грохочущее место, но ничего не обнаружил. Грохота внутри магазина не было и в помине... Я попятился спиной, и моё внимание опять оказалось примерно перед дверью.
За это время копившийся за ней шум куда-то улетел. Только тихий звон нёсся с непонятной стороны. У меня не возникло уверенности, что я вернулся назад. Но как мне было ещё куда-то попасть? Я решил, что нахожусь перед дверью... Борьба не состоялась, шум улетел, во всяком случае, рядом со мной его не было. Я мысленно распахнул глаза и увидел себя на старом месте перед дверью.
После того, как звук улетел, дорога в магазин стала свободна. Можно было входить, но какая-то осторожность заставила меня прислушаться... Из глубины зала на меня покатил тяжёлый, ворчащий звук... Я держал дверь приоткрытой, но, кажется, успел бы совсем открыть и проскочить до того, как он начнёт ломиться в неё, но сейчас дверь была очень удачно расположена передо мной, как щит. Кажется, новой волне грома лучше было дать пройти, а, как только наступит затишье, так и шагнуть в узкий дверной проём... Я не ощущал уверенности, прикидывая свои шансы проскочить... Скорость моего встречного движения была ничтожной по сравнении со скоростью звука. Она бы чувствительно не увеличила его удар, но я сейчас выгодно стоял почти на улице, где вылетающий звук рассеивался, и был под защитой двери, которая любой звуковой удар ослабляла в несколько раз: не стоило пренебрегать.
Можно было совсем соединить дверь с косяком..., но, кажется, тогда ничто не мешало мне уйти.
Я начал систематически развивать резоны, чтобы остаться на месте... Во-первых, дверь служила щитом; во-вторых, если не вхожу, звук дальше. И, вылетая на улицу, рассеивается в пространстве. В-третьих, силу звука можно оценить по его давлению на дверь... Эта последняя мысль побудила меня не ликвидировать щель целиком. Я не имел объективного представления о силе звука, а рукой на ручке мог бы почувствовать давление на дверь...
Шум пришлось ждать. Кажется, я вполне успевал проскочить в дверь и смешаться с толпой, которая выдерживала шум, и сама его создавала... В магазине шум был не так опасен, но теперь с каждым мигом вероятность напороться на его встречный удар увеличивалась...
Я, как следует, прикрылся дверью: щель могла быть и меньше. Из неё стало что-то выходить... Чистейший мелодичный отрезок проплыл над моей головой. Я принял его за случайное впечатление..., потом посыпались сухие звуки. Они походили на первый чистейший отчётливостью, раздельностью и упорядоченностью, не свойственными ни шуму в целом, ни его фрагменту...
Я напряг слух. Казалось, ко мне летит мелодия, а мне нужны были шипение, свист или что-то в этом роде... Благодаря моим усилиям, один из звуков потерял внешнюю гладкость, слух проник в его внутренний мотивчик, короткий и совсем простой... Простота звука разлагалась ещё на две части, по себе являвшиеся полным ничем. Их вибрации разделяла коротенькая тишина, начинавшаяся за моей спиной, как полная... По краям тишины коротенькие вибрации расходились под прямым углом в стороны. Каким-то образом это создавало коротенькую мелодию, которая никуда не распространялась. Обе вибрации походили друг на друга, как близнецы. Обе были одним звуком, а мелодию из их делала пауза между ними. Из-за беззвучия, расширяющегося под прямым углом, возникал обворожительный, коротенький мотивчик... Казалось, мотивчик тянется винтообразно к потолку. При каждом подъёме в нём внутренняя пауза увеличивалась... Мне уже приходилось искать части мотивчика в пространстве. В конце концов, спираль так широко разошлась, что тишина стала доминировать. В угрожающе возросшую тишину вдруг ворвался оглушительный свист. Я потерял обворожительную мелодию...
На память пришёл грохот, который должен вырываться в дверь. Из-за него, кажется, мелодия и была сметена на улицу... Такая помеха сама собой быстро не проходила. Сожаление о мелодии у меня стало очень острым. На ум не приходил практический путь преодоления грохота.
Шум, казалось, выносит на середину улицы. Магазин, как духовой оркестр, вопил... Я вообразил, что на тротуаре женщина повернула голову на дверь и даже замедлила шаги. Вроде, вторая продолжала идти, но смотрела на меня с любопытством. Звук шума резонировал от стен домов и так далеко разлетался, что достигал угла. Казалось, скоро здесь соберётся целая толпа. Прохожие определённо ошалели.
Мне стоило побыстрей убраться внутрь, спрятать соблазнительный грохот, пока за мной не устремились, создавая конкуренцию... В магазине хватало конкурентов... Я ещё раз ревниво оглянулся прежде, чем заскочить в дверь.
Дамы куда-то пропали. За моей спиной было пусто. А грохот из двери был по-прежнему мощен: в каждом его завывании были вперемешку ноты, щёлканье, звон и свист... Казалось, некоторые звуки выпадают... Я постоял, успокаивая гулкое сердцебиение. Грохот стал терять напор, определённо он пропускал звуки. Количество пропусков росло в числе. Сердце стучало всё медленней...
Некоторые звуки я давно не слышал. Получалось, тишина в шуме тоже присутствует. Целые участки грохота незаметно стёрлись, в то же время шум был непрерывным... Наконец, мой слух перестроился. Я заметил ощутимо удлинившиеся беззвучные отрезки.
Шум сделался щербатым, но в моём восприятии был и непрерывный шум. Это было странно. В каждый момент я мог слышать тишину беззвучных отрезков и беспрерывность шума. Может, звуки растягивались и занимали освободившиеся места? В любом случае, у меня был выбор воспринимать тишину или грохот... Звуки, что остались, рассеивались среди тишины. Их громкость была по-прежнему неимоверной. Я мог отслеживать и тишину, как угодно долго...
Вместе тишина и шум воспринимались мной, как мелодия. Всё это не укладывалось в голове. Я воспринимал мелодию, если переводил внимание с тишины на шум, но на самом краю внимания был и неупорядоченный шум.
Что я слышал: тишину, шум, мелодию или неупорядоченность звуков? Ответ был самый невероятный. Я слышал всё. Я мог выбирать, что слушать... В конце концов, меня привлекла беспрерывность шума. Отрезки глубокого беззвучия неприятно давили на уши, создавая у меня ощущение глухоты. Неприятный, назойливый шум по-прежнему звенел, ревел, щёлкал и выл... Я смирился с его уколами в барабанные перепонки и, слушая, как шум звенит, опять начал подумывать о том, чтобы войти в магазин.
Причины маяться перед дверью уже не было... грохот стал стихать. Я решил дождаться, когда он будет совсем слабым, и войти. Жёсткий напор на уши был мне неприятен: я, почему-то, нервничал... Не дойдя до нижней точки, стихающий шум опять резко взмыл.
Как будто, стадион болельщиков закричал что-то своему кумиру. Я был ошарашен. Когда свист кипел на самых верхних нотах, нечего было и думать безопасно заскочить в магазин... Скандирующий крик стадиона опять понёсся вверх... Моё сердце со страхом медленно заколотилось... Почти не опускаясь, шум снова взлетел к потолку. Пауза между взлётами была короткой, и сердце гулко отозвалось на очередной взлёт. По поводу ликования «стадиона» у меня вспыхнула радость. Оно подтверждало дефицит, но я зацепился за досаду, с которой переходил улицу, и затвердил себе о суете толпы...
Моя досада могла улетучиться, но я с необъяснимым упорством не пожелал принимать в расчёт оглушительный крик стадиона, и мне удалось испортить себе настроение...
Наконец, неприязнь к пустопорожней суете толпы дошла у меня до того, что я собрался прижать дверь к косяку и уйти... Моё сердце наперёд охватило разочарование от очередного магазина. Я представил, как ухожу.
Любопытство побуждало ещё оставлять щель в двери... Мне сразу стало бы проще, если бы рука ликвидировала щель. Эта щель была, как прореха в моей решимости уйти, но и раздражение на магазин не проходило. Я не знал, что сделаю через секунду. Можно было захлопнуть дверь, оборвать оглушительные звуки... и опять открыть. Казалось, это будет мучительно стыдно сделать, мне останется только уходить, не оглядываясь. Я тянул время, смирял отяжелевшее сердце, не закрывал дверь... в пользу того, чтобы, наоборот, расширять щель, была мысль о том, что требуется убить сорок минут.
Дверь стала отходить от косяка, но я не давал и расходившемуся во мне раздражению выскочить из себя и, увеличивая щель, совершал над собой форменное насилие... Казалось, за дверью скандируют слово. Я слышал длинный слог, всегда один и тот же. Конец слова тонул в нечленораздельном шуме... Я бы разобрал слово целиком, открыв дверь, но это автоматически означало войти.
Мой слух изо всех сил напрягся, чтобы разобрать слово... какая-то обстоятельность требовала от меня не спешить с входом... Я разобрал вместо слова голос своей сестры. Где-то рядом кричал дядя Ваня, – и одновременно рабочий сцены в театре. Мои родственники собрались вместе со случайным знакомым в случайном месте и в полном восторге ревели. Я сообразил, что они одновременно увидели меня и закричали! Ум заходил за разум. Потому что они не видели меня: я был для них за закрытой дверью.
Если дядя Ваня и сестра были друг другу близкими родственниками, то как мог рабочий сцены вместе с ними орать мне приветствие, тем более, что я закрыт дверью? Их собственное появление в магазине могло объясняться тем, что магазин недалеко от вокзала... они приехали сюда на поезде, хоть и жили за тридевять земель. Чушь такой вероятности была очевидной. Тем не менее, я узнавал их голоса...
Сам я пока никого не видел, но рука потихоньку толкала дверь. Мой лоб уже проходил в щель, и глаза вместе с плечом лезли в зазор... Что делать, если подтвердит зрение? Мне захотелось соединить дверь с косяком и уйти от такой возможности, погрузившись в обычную жизнь. В мысли опять встряли лишние сорок минут. Я сказал себе твёрдо: «Голоса кажутся!». Мои глаза никого не стали искать...
Я прислушался к шуму, только опасаясь за свои уши. Напор грохота мог в разы вырасти при открываемой двери... Вместо этого звук вообще пропал. Я напряг оберегаемый слух и чуть-чуть не сунул голову в дверь.
То ли в крике толпы была пауза, то ли мне уши заложило... Что-то слышалось, но глухо, тем временем, щель расширялась. Я уже по пояс провалился в магазин, висел на ручке, но шума не прибавлялось...
Всё ещё нога мешкала перенестись через порог. Мне хотелось именно мешкать... Наконец, левая нога согнулась в колене, ею была пересечена над порогом невидимая черта... Мысленно готовясь попасть в любую ловушку, я, казалось, не удивлюсь никакой неожиданности, готов на любой подвох. Это был риск, обдуманный: люди внутри магазина являлись гарантией от смертельной опасности. Какое-то особое диво должно было заставить их так громко кричать.
Я попробовал вообразить диво. В моих мыслях промелькнули всякие неодушевлённые предметы. Рядом с кожей лица «диво» выросло в сумраке сразу за дверью, но не могли меня напугать неодушевлённые предметы. Я не стал возвращать ногу, уже перенесённую через порог...
Какой-то особый человек мог вызывать такой ажиотаж. Я представил двухметрового мужика с горящими глазами, бешено размахивающего руками и ногами и орущего зычным голосом, но в лучшем случае мужик ошеломлял только близко к нему стоящих. Диво было, безусловно, живое, но не человек, чтобы магазину так громко кричать.
Я ещё раз представил, кто может возбудить дикий испуг множества людей. У меня получилась чёрная кошка: фосфорически горящая шерсть на ней стояла дыбом, пасть раздиралась в душераздирающем мяуканье...Скорее, кошка казалась сама испугана: я с сомнением осмотрел небольшого, чёрного кота, не чувствуя никакого страха... Надежда оставалась, что кот – дикий... Кажется, у домашних кошек пасть иначе раздирается, а его пасть раздиралась дико... Ещё, казалось, в голубых глазах прячутся стальные зрачки. Я захотел определённо заметить стальные иглы в глазах кошки, но эти голубые глаза в себе растворяли иглы. Окружённые чёрной шерстью, они, скорей, сверкали небесной бездонностью и завораживали своей добротой. Это было в полном противоречии с воображаемым впечатлением о стальных иглах. Мой взгляд испытующе заглянул в глаза кошки, добираясь до её намерений. Смутный призрак намерений быстро улетал... Я обескураженно остановился в каком-то вакууме, засосавшись в глаза кошки. Во все стороны простиралась пустота без всяких координат. Я оглянулся на место, через которое сюда проник. Меня впустила ветхая оконная рама, которая сама висела в бесконечной пустоте, раскинувшейся во все стороны. Я запаниковал, глубоко и остро пронзённый в этой пустоте собственным одиночеством.
Мне захотелось оказаться, хотя бы, возле рамы и держаться рукой за её трухлявую перекладину. Казалось, легче видеть окружающую бесконечность через раму с одной стороны, чем чувствовать со всех... Я полетел к раме спиной, возвращаясь по той же траектории, чтобы не потеряться, поворачиваясь, в бездонной пустоте без ориентиров и масштабов...
Вместо рамы чёрный зверь опять стоял передо мной. На морде горели небесно-голубые глаза. Мысль, что путешествие через его глаза произошло в воображении, как-то не успокоила... Я с дрожью отвёл глаза от глаз кота, тут же на себя возмутился: «Да что такого в его глазах?!».
Косой взгляд, кратко брошенный в кошачьи глаза, позволил это понять. Небесно-голубой взгляд кота глядел сквозь меня и излучал мудрость, которая была больше человеческой. Он видел меня вплоть до часа смерти, даже дальше часа моей смерти...
Мои глаза спрятались в страхе. Я испугался прочесть в небесно-голубых глазах кошки свой вечный приговор. Пронзительная мудрость зверя была безразлична к моей жизни и смерти... Я не смотрел на него ещё с одной стороны. Способен ли этот зверь сам убить?
Кот имел не вполне понятный размер, но, кажется, мог очень глубоко ранить, даже шрамы оставить: дикий, но не рысь. Во-первых, уши не рысьи; во-вторых, – чёрный. Я прикинул вес мохнатого кота. Короткие, толстые лапы надолго приковали моё внимание. Возможно, они были сильные, как у рыси.
Насколько из них выпускаются когти? Всё-таки, это была некая порода кошки, не смотря на толстые лапы, напоминающие львиные. Такой лапой можно было ранить почти смертельно. Но размеры зверя были значительно мельче львиных: в непосредственной близости от льва вряд ли мне пришлось бы гадать о его размерах. Всё происходило бы иначе... По счастью, зверь был размером с рысь.
Я почувствовал, что легче мне не стало. Несколько разъярённых ударов рыси раздерут меня: «Неужели, это рысь?!». Острые ушки с кисточками всё-таки торчали. Я ещё раз мельком глянул на шерсть, стараясь не встречаться с кошкой глазами. Возможно, она кажется чёрной: тут темновато.
Чего-то для рыси всё-таки не хватало... Смущали короткие лапы, едва позволявшие кошке отрывать брюхо от земли. Морда была тоже не рысья: обвисала, как у бульдога, но вытягивалась, скорее, как у дога. В тоже время морда не блестела фосфорически, как остальная шерсть...
Свечение шерсти было вообще ошибочным впечатлением: шерсть оказалась короткая, гладкая, с синим отливом. Так могла блестеть чёрная кожа, отражая свет. Я следил периферическим зрением за подробностями на морде, где горели голубые глаза, а отрывочные взгляды на тело позволили заметить его вытянутость...
Наконец, мне стало понятно, что это не рысь и вообще не кошка. Этого зверя можно было посчитать догом, если бы не короткие лапы. А с ними он был похож, скорее, на крупную таксу. Я мысленно поставил таксу на задние лапы. Она стала с меня ростом. Зверь человеческих размеров мог быть сильным. Плюс – дикость. Тем временем, чёрная зверюга заметила меня и шевельнулась. Она не знала законов поведения в общественных местах, в которых я был запутан.
Мне захотелось закрыть дверь и убежать, но несколько человек было ближе к зверю. Мои глаза не смели, как следует, навести фокус внимания на них, но, кажется, люди вели себя спокойно. Я представил, как зверь начал рвать их. Зрелище вызвало у меня отвращение и заставило выбрать, чтобы он бросился на меня... Мы боролись.
В моём воображении длинные когти зверя проникли мне глубоко под кожу в мышцы... Я решил, что как только не смогу ими двигать и бороться, значит, агонизирую. Перспектива умереть была не из лучших: может, убежать, захлопнув дверь? Я не понимал поведения посетителей, но мне хотелось предотвратить кровавую драму, пока она не разыгралась. Может, посетители освоились со зверем или не замечают его?
Дело было даже не в посетителях. Убегая, я мог заставить зверюгу обратить внимание на дверь и выйти вслед за мной на улицу, где намного больше народу. Нужно было плотно закрыть дверь и держать. Кого-то он изорвёт в магазине, но наружу не выберется. Моё моральное право – держать руками дверь и не выпускать жертв – было тоже сомнительным, но, если зверь выбирался...
В итоге всех размышлений я не побежал на улицу, наоборот, медленно открывал дверь и входил... Теперь зверь глядел прямо на меня... Короткие, сильные лапы при его длине тела могли покрыть расстояние между нами за секунду, достаточно было одного прыжка, чтобы его шерсть возникла у моего лица. Казалось, я уже почувствовал её волосинки... Зверь прыгнул.
Вместо того, чтобы захлопнуть дверь, я захлопнул глаза...
Прыжок кошки получился больше вверх, чем в длину, хотя любого прыжка было достаточно, чтобы оказаться рядом со мной. Кот умудрился перевернуться через голову и приземлиться на лапы так, что остался на месте. Сиганув, он не задел меня, иначе была бы катастрофа. Впрочем, это могла быть разминка, как прыжок от радости...
Зверь смотрел прямо на меня, его мышцы напружинились. Страх сковал мою грудь. Следующий прыжок был в мою сторону, но чёрная пантера, как будто, случайно смотрела в мою сторону.
Наконец, она опять сиганула через голову. Я смотрел боком, не смея встретиться с сияющими на морде глазами... Пантера уже несколько раз прыгнула через голову, не обращая на меня внимания... Её интересовал собственный хвост. Зверюга прыгала за ним, сосредоточившись на его кончике.
Я бросал короткие взгляды, чтобы понять, куда смотрит зверь, а со стороны посетителей разливалось безразличие к происходящему... Мне так и не удалось посмотреть на них прямым взглядом, но я немного поборол страх и расслабился... Зрение приковывал зверь, который прыгал всё быстрей за собственным хвостом. Он крутился уже колесом. Прыжки приобрели инерцию.
Кошка была захвачена вращением, не могла мгновенно оборвать его, чтобы броситься на меня... Я украдкой глянул на неё, через секунду ещё раз отважился и глянул... Чёрный зверь не обращал на меня внимания. Я стал чаще поглядывать, но не задерживал глаза дольше секунды. Казалось, как только взгляд задержится, зверюга остановится, посмотрит в мою сторону и прыгнет... Бросаемые каждую секунду взгляды давали довольно точную картину того, что происходит. Я решил обдумывать, что увидел, и снова смотреть. Мои оживлённые, короткие взгляды усиленно полетели в сторону зверя...
В итоге непрерывных прыжков зверь изогнулся колесом. Кончик хвоста мотался возле морды, но в моменты приземления отлетал... Поймать кончик всё равно было не сложно. Казалось, скоро это произойдёт... Я вспомнил, что в глазах зверя неподдельный интеллект: ему стоило немного подыграть себе. А рано или поздно даже котёнок сообразит напрячь кончик хвоста, гоняясь за ним. Зверь догадался. Пасть практически стала дотягиваться до кончика, но при приземлении на лапы кончик ещё отлетал. Зубы, по-прежнему, ловили воздух...
Зверь посчитал нужным ускорить прыжки. К счастью, хвост уносился с той же скоростью. Это раззадоривало кошку... Наконец, за счёт скорости прыжков кончик вытянулся... Я подумал, что сейчас он поймает хвост и примется за меня...
Если отлетающий кончик нельзя было сделать более устойчивым, то теперь можно было схватить на сгибе. Он касался уже усов зверя, но при приземлении на лапы по-прежнему увиливал.
Я стал серьёзно беспокоиться... иногда кончик казался схвачен, но из-за редких зубов кошки всё равно выскальзывал из пасти... Приноравливаясь схватить его сбоку, зверь повернул морду... Кончик находился возле пасти с запасом, казалось, вот-вот у кошки получится схватить... Но, к счастью, при приземлении на лапы кончик опять отлетал в сторону... Побыв в открытой пасти, он, как будто, выскальзывал с другой стороны. От быстрых колебаний кончик стал похож на клешню, казался занимающим сразу два положения...
Я спохватился, что прямо и долго смотрю на зверя. Он внезапно мог остановиться, глянуть на меня и напасть... Кот был, к счастью, занят хвостом. Я хотел глядеть без опаски, как хвост хватает пасть, а пасть хватает хвост, но такой соблазн подавил... Кот уже кружилась сплошным колесом, на шкуре было не разглядеть отдельных волосков. Но их сияние не пропадало, даже приобрело оттенок солнца на закате... Подивившись такой метаморфозе, я опять посмотрел, как зверь приблизился к поимке хвоста. Казалось, целый непрерывный миг кончик был в пасти, но кошка, почему-то, её не сжимала...
В этой пасти не было зубов, а морда то ли кота, то ли пса, вытянулась, как у крокодила. Она раньше не казалась мне такой длинной... Кончик хвоста из-за быстрых вибраций был отчётлив только в крайних положениях, так быстро мотался, что воздух между ними был прозрачным.
Хвост сам обрёл подобие пасти, непрерывно охватывающей нижнюю челюсть крокодила. Он выглядел раздвоенным и, почему-то, потолстел, а удлинившаяся морда стала казаться тоньше. Теперь морду и хвост можно было перепутать. Возвращая к ним взгляд, я всё-таки без труда отличал одно от другого. Кажется, развёрнутость лап указывала, где морда.
Я глянул на лапы, почти слившиеся с телом: от них остались кожаные рудименты подушек и грубо загнутые длинные когти. Красное тело зверя было, как колесо, лапы оказались со всех четырёх сторон. Теперь он, как раньше, не скакал, а просто в каждый момент опирался на одну из лап. Их микротолчки, видимо, поддерживали инерцию вращения... Я в очередной раз отвёл глаза, но мне вдруг стало понятно, что морду и хвост могли отличать глаза и уши... При следующем коротком взгляде внимание обратилось на уши. Оказалось, что они тоже пропали, а от глаз остались одни следы, похожие на пятна... Пятна случайно оказались и на хвосте...
Когти на рудиментах от лап могли ещё царапать, я глянул, как они держатся. Торчавшие из мягких коричневых бугров когти, видимо, недавно отвалились. Кожаные бугорки тоже лапами не являлись...
Вращение изменило зверя: сейчас длинное тело казалось неуклюжим и беспомощным. Теперь, чтобы напасть, ему следовало вернуть себе прежний облик.
Я подумал, как зверь вращается без лап? Инерция должна угасать.
Бывший зверь был красным колесом, вращающимся с треском... Это треск мне напомнил что-то; кажется, так вращалось и трещало колесо на уроке физики, когда учительница крутила его, вырабатывая на наших глазах электричество; тогда от колеса летели искры... Колесо из бывшего зверя уже раскалилось до красна.
«Не летят ли искры?». – Я в очередной раз отвёл глаза, потом снова бросил взгляд, попробовал отличить морду от хвоста. Теперь они слились воедино... Красное колесо вращалось и трещало.
Я вспомнил, что трение – это торможение, но угасания инерции не замечалось. Мои взгляды на зверя незаметно увеличились. Намерение сознательно задержать на нём взгляд опять появилось.
Я в очередной раз отвёл глаза, но моя готовность бежать отсюда ослабла. Зверь стал почти не страшен... Можно было затесаться в толпе, спрятаться за людьми... Я подсчитывал возможные подвохи от кажущейся безобидности зверя. Моё сердце окаменело в испуге; казалось, можно ослепнуть, долго глядя на раскалённое колесо, но этот страх мухлевал. Закатный цвет колеса не слепил, а успокаивал... Во все стороны от колеса посыпались искры, как от фейерверка.
По идее, фейерверк доставлял веселье, но ещё мог взорваться... Тем не менее, безоглядное любопытство возбудило невольное движение головой, на деревянной шее она стала поворачиваться в сторону то ли фейерверка, то ли зверя. Я собрался глянуть прямым образом на то, что происходит, нашёл на своём лице глаза, посмотрел в угол, где вращается красное колесо, Мой смертельный страх состоял в том, что там будет стоять зверь... Глаза моргнули пару раз. Наконец, я увидел пустое место...
Не было ни колеса, ни зверя. Моё растущее изумление требовало оправданий, но все оправдания были неправдоподобно фантастичны или лживы. Перебирая их, я испытывал омерзение к себе... Стало ясно, что моё развивающееся изумление тоже не имеет оправданий...
Казалось, смертная тоска сейчас стиснет сердце. Тем не менее, парочка абсурдных допущений связалась, вызывая у меня истошный стыд. Это нужно было проговорить про себя несколько раз, прищурив глаза... Связь абсурдных допущений была ничтожно мала, но, пристально глядя, надо было склонить голову и рассмотреть её, дать войти в сознание. Голову приходилось склонять всё ниже и ниже... Почувствовав поклон до самой земли, я резко выпрямился. Моя голова гордо вскинулась. Пусть стыд жжёт и выедает глаза! Раскалённое колесо крутилось только в моём воображении...
Мои глаза были до предела распахнуты, смотрели в пустой угол. «Почему я так изумлён?». Я, на всякий случай, простил себя: «Ну, изумлён и изумлён». Ожидание дива было мной незаметно отброшено, но выпученные глаза всё равно лезли из орбит. Я не знал, как привести их в норму.
Вопрос: есть ли изумлению оправдание, согнал мимику с лица. Ответ нужно было дать без увёрток. Я сразу же чуть и не обвёл себя вокруг пальца, заявив себе, что изумление и тревога – иллюзии... Действительно, их не было, как реальных вещей. Но эту уловку я в тошнотворной тоске отбросил...
Почему возникла тревога? Всё же обошлось?! Я чуть не обвёл себя вокруг пальца ещё раз, но заметил, что успеваю себе тонко врать, что всего лишь входил в магазин.
Со следующим вопросом на меня свалилась тяжесть: «Что со мной не так?». Я не выдержал серьёзности тона: «Что не так в датском королевстве?».
Кажется, мои мысли не успели успокоиться... Я ещё подождал, когда иллюзорное волнение по поводу зверя уляжется, но охватившая меня тревога не проходила. Сердце гулко стучало... Меня вдруг возмутил окружающий мир, возбуждающий необоснованную тревогу. Я стал фокусировать на нём глаза: «Всё ли с ним в порядке?». Мирное жужжание толпы наполнило слух. Я оборвал взгляд. На это и смотреть не стоило.
Мои глаза опустились к грязному полу. Причину тревоги следовало искать в себе, не глядя вокруг. Что-то не так было со мной. Окружающая действительность только отвлекала внимание... Я мысленно осмотрел руки, ноги, голову: всё было на месте. Глаза удерживались на шахматных клетках пола, но грязный снег не прибавил идей. Я хотел поднять глаза, но тогда они неминуемо посмотрели бы на людей. Я себе запретил: «Смотреть на людей, значит, проиграть!».
Скоро с людьми предстояло смешаться, тогда в бока от их локтей хлынет «информация». Как переступлю порог, так всё и узнаю от людей, и про людей.
Отыскивая в себе причину тревоги, я смотрел в пол. Моё тело висело на ручке, продолжая вслед за открывающейся дверью проникать в магазин, нога плыла через порог. Кажется, я входил... Члены тела были в идеальном состоянии, это был наилучший момент, чтобы смешаться с толпой, но ещё раз захотелось всё отложить... Я практически ещё был на улице, один шаг в магазин был сделан. Только шаг второй ногой соединял меня с магазином. Я прекратил следить за движением ноги, страстно спросил себя о смысле тревоги. Мои глаза лезли из орбит и глядели в пол. Грязный снег на полу ничего в себе не таил. Никаких оснований для тревоги в нём не было. Я мог вступить в магазин, с лёгким сердцем смешаться с толпой. Что там ещё кроме толпы? Было не добросовестно обшаривать людей глазами и искать ответ... Мне хотелось всё понять насчёт себя. Если вступить в магазин, закрыть дверь и прижаться к ней спиной, я был бы всё равно внутри магазина и опять искал ответ не во вне... Что кроме воздуха будет летать между людьми? Мысленно мне ничего не бросилось в глаза. А воздух с насмешливой определённостью символизировала пустоту... Я помыслил себе в утешение, что воздух материальная субстанция. «Пустота в магазине – не вакуум».
Я только из добросовестности обратил внимание на воздух, и мысль про пустоту воздуха заблистала гениальной догадкой. Мой слух радостно напрягся. В воздухе плыл звук! Это он вызывал чувство тревоги... Нога замерла и пошла к полу.
В разноголосице присутствовало басистое ядро... Я опять усмехнулся, опережающе представив разгадку... Висевшая в воздухе ступня встретила пол и встала удобно. Этот пол оказался твёрдым и ровным. Движение моего тела продолжилось, перенося вес на вставшую ногу. Однако думать следовало о звуке. Слух стал проникать в басистое ядро. сознанием, как острой бритвой, разнимало его мрачные оттенки, всё больше и больше обнажая смысл... Это было и понятно. Я стал ближе к шуму... Мрачные звуки летели прямо в уши всеми своими ранее ускользающими гранями. Их смысл уже блистал перед мысленным взором, проливался мне в голову. Казалось, он сейчас станет ясен. Я даже растерялся от такой простоты достижения цели... По счастью, вторая нога оставалась ещё за порогом. Там ей и следовало быть, иначе продвижение к шуму автоматически лишало меня удовольствия угадать его смысл. Я просто начинал слышать. Моя гордость была уязвлена таким простым способом всё узнать... Вес тела частично висел на ручке. Можно было вернуть первую ногу за порог, отпрянуть, но прежде, чем шагнуть назад, я старался не понимать, что слышу...
Отпрянувшее тело отодвигало уши от шума, но удаленность от него оставалось практически той же самой. У меня возникла неприязнь к суете. Можно было просто отпрянуть, не возвращая ногу назад. Сейчас вес тела удобно падал на неё...
В итоге я не стал прерывать своё медленное движение вперёд. Моей задачей было сосредоточиться на звуке.
Продвижение нисколько не помогало, кажется, пониманию смысла. Я всё больше наваливался на ногу, продвигая себя дальше и проверяя эту мысль... Шум бесперебойно рвался в уши, но не становился понятен.
Вторая согнутая в колене нога уже плыла через порог. Я тоже не прервал её движения... Кажется, можно было спокойно становиться ближе к шуму. Его смысл сохранял свою тайну. Напрасно я боялся автоматического понимания.
Задняя нога, тем временем, плыла в воздухе. Я осознавал напряжение в согнутом колене и поддерживал однородную скорость. А смысл требовал на себе полной сосредоточенности: на мгновение следовало обо всём забыть и замереть. Я, как раз, был в середине шага. Меня охватила досада. Топтание на месте, чтобы замереть, требовало драгоценных моментов внимания: быстрей всего было вернуть ногу назад. Я тратил лишнюю секунду, но безраздельно потом посвящал себя шуму... Его сегменты не синтезировались в смысл без безраздельного внимания. Мелкие шаги вперёд и некоторое смешивание с толпой были, в принципе, не страшны, но быстрей всего было вернуть ногу назад... Смысл шума неотложно требовал внимания, а нога висела в воздухе в середине шага... Я, как на грех, поддерживал и самую медленную скорость движения, но вернуть ногу вспять показалось тоже долго. Совсем быстро можно было только замереть. Я чуть было не замер, но испуганно дрогнул. Здравый смысл воспротивился этому. В итоге нога поплыла через порог ещё медленнее. Наконец, я решил не следить за её движением, не придавать ему значения. Как происходит, так и пусть! Нога могла двигаться прямо или в сторону, медленно или быстро... Когда проникну в тайну шума, посмотрю, в каком положении она оказалась. Тело, скорей всего, не упадёт. Я держался за ручку, поддерживал примерно прежнее направление и скорость движения... Нужно было посвятить шуму, как можно больше внимания...
Наконец, звуки наполнили голову, но опять какая-то часть внимания подлетела к ноге, замершей в воздухе... нога поплыла через порог. Я снова обратился в слух. Нога опять замерла... Можно было уронить её на порог, расслабив колено, но здравый смысл опять воспротивился остановке в дверях: нужно было легко подтолкнуть ногу...
Когда я замечал ногу, она медленно двигалась, а предоставленная себе, замирала. Мне приходилось делить внимание между ногой и звуком... Опять внимание погрузилось в звуки, я забыл о ноге. Сосредоточенность на звуках улучшилась. Я уже готовился понять смысл летящего ко мне тона, а нога, как будто, перестала существовать. Я осознал это и опять испуганно дрогнул. Нога двинулась.
Я разогнул, расслабил ногу, как смог, напряжение в ней привлекало слишком много внимания. Пусть даже ничтожная часть внимания осмысливала ногу, а комариный звон шума требовал бескомпромиссной остановки физических действий и полной сосредоточенности. Перед входом в магазин остановка была даже правильной...
Я осознал остановку в дверях при движении, как естественную, удивился, что избегаю её. Мне удалось увидеть возможность остановки: «Пусть нога и тело замрёт!». Я в своём воображении остановился..., потом мысленно поднял ногу и шагнул через порог... Нога, которую я собирался поднять, была где-то впереди, тянула тело вперёд. Я вдруг осознал, что она находится в магазине. Шаг сделан... Через порог плыла уже моя вторая нога. Мне следовало замереть в дверях, как цапля на болоте...
Неуловимое напряжение в колене давало понять, что есть намерение двигать ногой. Этого оказалось достаточно, чтобы нарушить тотальное внимание к звуку. Порог следовало переступить окончательно и забыть о движении... Я слишком привык думать о ноге. Теперь было глупо считаться со временем для его переступания, времени было потеряно намного больше, мне стоило завершить вход...
Сейчас от тёмного звукового ядра в магазине следовало отвлечься. Как только окажусь внутри, отыщу его снова. Я сконцентрировался на движении, почти упустил тёмное ядро, но на мгновение показалось, что у звукового ядра малозаметный диапазон. Я запаниковал, что недостаточно ориентируюсь в диапазоне ядра. На самом деле, это опасение было смехотворным. Я просто был уверен, что его найду, но, на всякий случай, решил измерить расстояние до тёмного ядра. Несколько слоёв шума вели к нему, как лабиринт.
Моя уверенность, что расстояние до тёмных звуков определимо, почему-то, улетучилась. Ядро было зыбким; стоило мне на секунду отвлечься, и оно растворялось.
Я замер, поглощённо следя за вращениями тёмного ядра: его низкий гул сделался отчётливым. Реальность ядра стала бесспорной. Я определил, что оно примерно в середине магазина... ещё решил определить расстояние от дальней и боковой стен, чтобы сразу сосредоточить внимание, где нужно... Слух ещё раз прорезал шум слой за слоем. Эти слои представлялись более прозрачными и светлыми по сравнению с тёмным ядром. В конце концов, я добрался до задней стенки магазина, не обнаружив ядра. Возможно, оно двигалось внутри магазина. Я обескураженно прислушался без всякого напряжения: тёмное ядро звучало, отстоя от меня метров на десять.
Сиюминутное определение места ядра, тем самым, ничего не давало. Войдя, мне следовало начинать сначала, но я опять помедлил перед шагом, пытаясь что-то понять в последний раз.
Нужно было, хотя бы, внешние признаки ядра определить... Казалось, что надёжней всего было отличить их по смыслу... Я почувствовал иронию к своим приёмам: «Опять по смыслу!».
Итак, тревожащий меня звук казался мрачным. Ещё какие признаки? Я настроил слух на тон шума. Мрачный зуммер терялся в слоях, но, кажется, уже летел ко мне, отразившись от дальней стенки магазина. Момент был самый идеальный, чтобы всё понять...
Бросаясь в разные места магазина, моё внимание обнаруживало мрачный зуммер и снова теряло... После нескольких таких потерь, я стал предвидеть каким-то образом, где его найду. Кажется, у мрачного зуммера был узкий диапазон...
Я представил себе диапазон, совершенно не помня, что это такое... Зуммер подёрнулся плёнкой тумана и скоро развалился. Но, почему-то, я предвидел, что потеряю его, когда повёл внимание вниз. Я продолжил опускать внимание, и тёмное ядро окончательно исчезло из вида. Ноты гудели в ушах, в том числе, и низкие, но ни одной тревожащей не было.
Я поднял внимание, потом поднял выше... тревожащие ноты отдалённо пискнули...
Диапазон интересующих меня звуков имел отношение к верху. Можно было входить: «Найду!». Меня вдруг заинтересовал другой аспект проблемы: Как угадать, что звук стал полным?
Можно было экспериментально определить, слушая уровни..., но я решил не возиться с уровнями, поднял внимание сразу к потолку.
Мысленный взор облепила бескрайняя белизна, но внимание на этот раз оказалось слишком задрано. Мне почудилось, что у потолка стоит тишина.
На всякий случай, я дал себе секунду послушать... Мрачные звуки посыпались, как горох. Их эпицентр был под потолком. И лучше, чтобы их было поменьше... Я подумал, что потолок имеет большущую площадь и не помешает более детальная ориентировка. Я мысленно разбил потолок на квадраты и начал их прочёсывать, отыскивая самый звучный.
На этот раз моё отношение к потере времени оказалось спокойным...Из педантичности я начал с заведомо пустых клеток... и поймал себя на том, что слушаю вместо того, чтобы входить. Я, действительно, путался в намерениях. А слушать потолок и одновременно входить опять не получалось... Квадраты покрыли потолок без пропусков: их сетка крепилась к нему вниманием, но, если я двигал ногами или глазами, пустота квадрата перетаскивалась мной в другое место, на самом деле, созерцаемый квадрат мог и звучать... Ещё сетка на потолке при движении ног сминалась и запутывалась самым грубейшим образом. Эти сектора на потолке были глупостью. Мрачный тон можно было определить лишь по смыслу, но все дефиниции смысла уже смешались в голове. Перед мысленным взором плавала муть... Тщетность моих усилий сделалась, наконец, очевидной: я бросил думать о дефинициях, обратился к акустическому материалу...
Что-то в голове напряжённо загудело. В этом утомительном гудении, как назло, пропали потолочные звуки. Через некоторое время я по привычке сконцентрировался, отыскивая на барабанных перепонках просто мрачные звуки, и целенаправленное мышление о смысле оборвалось... Кажется, мне стоило войти... безраздельное внимание к смыслу не могло бесконечно тянуться...
Вдруг мрачные нотки набросились на меня. Их смысл находился где-то рядом, казалось, через секунду станет ясен. Меня захватил азарт слушанья... Туманная плёнка на смысле ноток вот-вот могла проколоться божественным уколом; пустяка не хватало, чтобы всё понять. Моё сознание летало под самым потолком в окружении ноток. Смысл колющих сознание звуков не улавливался, но внимание должно было вот-вот поймать фокус мрачного смысла... Я опять забыл войти... За секундой побежала другая.
Я почувствовал забавное положение, в котором оказался, стоящим в дверях, как цапля, на одной ноге и прислушивающимся к собственным страхам... Всё же стоило войти. Мне представилось, как ставлю вторую ногу за порогом дальше первой и закрываю дверь, некоторое время приходилось топтаться. В суете проходили секунды, и быстрей было бы вернуть висящую в воздухе ногу назад. Я опять почувствовал неудобство в такой ретировке... Кажется, следовало продолжать входить...
Тут неожиданно стало понятно, как вычленить смысл. Нужно было его назвать! В это время какой-то акустический квадрат сотряс моё тело, прошёл отчётливой волной от верхних волосинок на макушке до кромки подошв, меня тряхнуло слабым электрическим током...
Брови изумлённо поднялись. Проверяя, у подошв ли кончился звук, я нашёл акустическую границу даже на метр ниже пола. Глаза в растерянности поискали его края вбок и вверх... В стороны квадрат был шире раскинутых рук. Во все стороны мои чувства даже не дотягивались. Я мельком замечал звуки, которые парили над головой, чувствовал себя пронизанным ими. Этот акустический квадрат был выше и шире, чем дверь. То ли в шутку, то ли всерьёз мои чувства ещё раз содрогнулись.
Вторая нога сама врезалась в пол рядом с первой. Инерция движения погасла в самом бойком месте магазина... Теперь потеря инерции требовала дополнительных усилий, чтобы себя возобновить, но мои члены сковало... Движение было не единственной задачей: понять смысл звуков требовалось, и, кажется, дело для этого было в каких-то секундах. Теперь я стал к шуму ближе и почувствовал, что стою на ногах твёрдо. Мне не стоило робеть из-за бойкого места.
Густая лава шума залила уши, но звуки не имели смысла. Я ничего даже приблизительно не понял... Меня опять осенило: смысл требовалось придумать! Я сделал такое усилие.
Смысл шума на мгновение возник и пропал. Новое усилие требовалось. Наконец, очередное усилие завело меня в мрачные ноты... Я пребывал в них непосредственно. Их смысл касался сознания, но поверхностно; я сделал смелое движение глазами к потолку. Шум забушевал.
Внимание могло улизнуть за дверь от бьющих со всех сторон звуковых стрел, чтобы сосредоточиться на их смысле, но я понял, что не будет слышно. Можно было удрать вниманием к дальней стене магазина, но там было тоже шумно. Я вспомнил про белый потолок, где стояла тишина, когда я изучал квадраты. Она позволила подумать..., но среди грохота в тишину почти не верилось. Всё-таки я поднял внимание выше...
Либо звуки исчезли, либо с заложенными ушами я ничего не слышал... Снизу в этот момент долетела мелодичная нота, хорошо мной различимая; можно было оказаться рядом с ней, спустившись из беззвучной зоны... Я подумал спуститься, но нужно было двигать ногой, о которой я опять забыл.
Я, кажется, отвлёкся. Кроме того, если спуститься, лишние шумные звуки окажутся рядом. Два укола в ухе от возможной близости к шуму последовали предупредительно...
Нота и так была отчётливой. Пожалуй, мне стоило оставить внимание у потолка. Казалось, согнутая шея и затылок касаются его шероховатости... Потолок, почему-то, стал низким. Кажется, я прилип к нему головой, как шарик.
Сейчас нота качалась на гребне шума внизу, как на волне. Значит, мои ноги болтались в воздухе... Мне захотелось глянуть, как они висят, но заранее передёрнуло от такого странного зрелища. Я решил, не глядя, убедиться, что они просто свободно болтаются...
Усилие пошевелить ногами не привело ни к чему. Они не болтались, шли неподвижно вниз и, как будто, к ним были привязаны гири...
Наконец, я догадался, что пол мешает мне болтать ногами... На своём месте был и потолок высоко над головой. Приходилось потерявшуюся ноту отыскивать теперь вверху, но мне повезло: в ушах сразу зазвучала её мелодия.
Моя грудь заволновалась.
Когда сладкий звук смолк, блаженное чувство выскочило их груди, но скоро нота вернулась: грудь опять защемило, ноздри втянули воздух, и дыхание стеснилось. Когда мелодия смолкла, я стал с нетерпением ждать её возвращения. Мелодия снова полилась, встретилась с моей поднимающейся грудью, и в этот миг я ощутил волшебное касание. Может, всё дело было во встрече воздуха и ноты?
До этого мне казалось, что мелодия лилась в чёрную, бесчувственную грудь.
Меня охватило недоумение от того, что я много лет дышал и не замечал простого механизма райского блаженства; какие-то звуки всегда окружали меня, а грудь поднималась при вдохе... Ко мне опять вплотную придвинулось райское блаженство. Казалось, от испытываемого счастья я лопну по швам, но мелодия отошла...
Я хотел дождаться её возвращения, держал грудь поднятой, чтобы с достигнутой высоты ещё поднять наслаждение... план казался хорошим. Но кислорода в организме поубавилось после задержки дыхания. Я побыстрее решил выдохнуть углекислый газ и снова поднять грудь до прежнего уровня. Едва не запыхавшись, мне удалось выдохнуть и вдохнуть, пока тянулась бесчувственная пауза, и успеть до встречи воздуха с нотой, чтобы и дальше вдыхать до счастливого задыхания...
Было даже время поднять грудь повыше. Но торопливость и так чуть не разрушила складывающуюся во мне, блаженную гармонию... К счастью, мне удалось остановиться и расслабиться.
Дождавшись мелодии, я стал опять форсировать вдох... В груди разыгралось щемленье и за секунду достигло высшей точки.
Вдруг вдох перерезало. Я захлебнулся чёрной пустотой без кислорода и захрипел... Сердце не могло расшириться для удара. Мои глаза выпучились в ужасе. Казалось, ледяная рука коснулась сердца и остановила его... Стальные тиски вдруг пропали. Я успел хлебнуть воздуха...
Казалось, мне помешало достичь блаженства какое-то досадное недоразумение. Из сладкого чувство вдруг сделалось смертельно горьким.
Я посчитал, что обескуражен, отогнал страх и приготовился снова вдыхать. Казалось, препятствий нет достичь блаженства без границ. У меня оставалась бесчувственная и тёмная верхняя треть груди в резерве... Как только мелодия коснулась слуха, грудь поднялась ей навстречу. Довольно быстро разыгралось блаженное чувство от соединения ноты с воздухом. В одном месте груди уже достигалось щемление, грудь ещё приподнялась. Чёрная тень опять мелькнула. Пронзительное щемление превратилось в пустоту и удушье, дёрнувшись, из лёгких исчез весь кислород.
Смерть схватила меня за сердце, но я каким-то чудом хлебнул воздуха... Отступать стало горше смерти: «Попробую ещё раз!». Я выровнял дыхание, поймал мелодию ноты. На этот раз я был осторожен, каждое мгновение ждал подвоха.
Приподнявшаяся грудь скоро наполнилась знакомым щемленьем. Я не увидел препятствий поднимать её выше. Покой и уверенность ощущались мной...
Когда сердце цапнула железная рука, и чёрная пустота перечеркнула вдох, я захрипел... Но перед провалом в смерть опять удалось в последний момент сделать спасительный глоток воздуха. Как будто, у допустимого блаженства был какой-то предел.
В третий раз я что-то заметил: это была чёрная птица, подлетевшая к глазам внезапно, и закрывшая свет своим крылом... Я нафантазировал перья и орлиную голову, но ничего этого не видел. Это была не птица, а лишь тьма, задёргивающая сознание...
Ещё казалось, вместо птицы мелькнула женская спина, убегающая от меня в чёрном плаще с капюшоном на голове. Разлетающийся плащ на изогнутой талии дотянулся до моих глаз. Как и перья птицы, средневековый плащ, казалось, мной нафантазирован... Нет, я видел крыло или часть крыла, а дальше шла бесформенная тень... Я видел чёрную тень, больше ничего конкретного, на самом деле, и с крылом ничего не получалось.
Если мне хотелось достичь полного блаженства, эту тень следовало преодолеть. Я заметил, что не отказываюсь от цели, немного струхнул от своего упорства...
Грудь приподнялась до прежнего уровня. Меня влёк неумолимый рок. Я стал вдыхать в четвёртый раз.
Щемленье понемногу разыгралось, теперь мне следовало рассмотреть, что скрывается под чёрной тенью... Первое, что я сделал, глотнув воздуха, сообразил, что смотреть поздно. Чёрная пустота задёрнула обзор, но я опять как-то отогнал смерть. Стараясь привыкать к страху, я совершил по памяти, как смог, пересмотр того, что заметил... Казалось, чёрная пустота не так и пуста: в моей груди за миг до тьмы содержалось сильное чувство...
Моя грудь опять стала подниматься навстречу запевшей ноте: лёгкие наполнились блаженством. Понемногу их стало щемить...
Первое, что я сделал, когда глотнул воздуха, опять понял, что смотреть поздно. Кажется, птица своим чёрным крылом закрылась от меня... Если эта птица улетела, почему не воспринимался её хвост, и просвет после крыла не возникал? Если крыло оставалось перед глазами, получалась бессмыслица, но я мог лишь фантазировать её голову с клювом у своих глаз...Может, птица не улетала, а садилась близко от них? Я видел переднюю линию крыла, но фантазировал гордую шею и хищный клюв орла.
Однако, чёрный цвет крыла, как у вороны, был не характерен для орлов, как мне казалось. И маловероятно, что несколько раз птица садилась прямо у глаз. Ещё протяжённость крыла птицы запутывала... Нет, это было не крыло, просто чёрная тень. Под сенью этой тени было что-то, вызывающее сильное чувство... Пустота в чёрной груди заставляла задыхаться и отбивала память. Я принялся размышлять об этом сильном чувстве и хитроумно себе поставил вопрос от противного: «Это чувство счастья?». Меньше всего это чувство походило на счастье. Скорее всего, это было страшное горе, даже кислород в груди пропадал. Сердце сжималось и не могло стукнуть. Твёрдая, нерастворимая, холодная точка ощущалась в нём... Сомнения отпали: это было горе. Я стремился к блаженству, а попадал в какое-то другое место...
Путь к безмерному блаженству был закрыт. Придя к такому выводу, я облегчённо перевёл дух. Не нужно было больше рисковать жизнью.
Меня насторожило, что точку невозможно проскочить... это выглядело странно. У меня возникла забота: как жить с точкой в лёгких, если я вдыхаю до некоторого уровня, а дальше не могу? В груди было ещё много места, и раньше воздух попадал везде. Точка, сквозь которую невозможно проскочить, выглядела малюсенькой, в груди обходилась и справа, и слева. Вроде, не было физических препятствий поднимать грудь выше, если её обойти...
Я понял, что опять попался... Грудь стала подниматься навстречу ноте. Наконец, блаженное чувство разыгралось... Я приготовился провести воздух подальше от места, где щемленье делало жёсткий зигзаг... Воздух в нижней части лёгких распространялся без щемленья, там можно было и не опасаться, но как отводится поднимающийся воздух в лёгких куда-то в сторону?
Мне оставалось тянуть лёгкое блаженство, невысоко поднимая грудь и избегая щемленья. Своим внезапным разрастанием оно приводило к обрыву в предсмертную тьму... Мысль избегать щемленья показалась мне безвкусной: в нём был самый смак. Лёгкое блаженство по сравнению с ним казалось чем-то бледненьким. Я тянул в себя тонкой струйкой воздух. Грудь уже поднялась до рокового уровня, но, кажется, можно было касаться щемленья и сразу отступать. Струйка воздуха направлялась мной то в одно, то в другое место груди, виляла... Кажется, этими неуклюжими манёврами удавалось обходить опасную точку. По крайней мере, в это хотелось верить.
Щемленье вызывало безумное восхищение, а его увеличение имело ещё резервуар в виде трети груди. Было довольно досадно разбазаривать такой потенциал... Я начал поднимать грудь выше, как мне казалось, обойдя точку.
Чёрная тень ударила внезапно. Я совершал безвоздушные глотки. Сил рваться из чёрной пустоты уже не было, но не удавалось зацепить немного кислорода. Сердце не могло стукнуть. Это была смерть... Вдруг в чёрную грудь полился кислород. Сердце расширилось и стукнуло.
Я не верил, что дышу..., а смотреть, что происходит под тенью, было поздно. Никаких внятных образов не было: ни плаща, ни птицы, только чувство горя, страшного горя...
Кажется, такое чувство, перерезающее вдох, встречалось мне в детстве. Мне вспомнился спуск, по которому я возвращался домой из школы; десяток шагов по нему был с таким крутым уклоном, что ноги отрывались от земли. На этих шагах замирало и щемило сердце, я, как будто, подлетал. В животе возникало чувство невесомости, а перед глазами раскидывался горизонт, как при спуске с неба на землю... Потом валенки резко спотыкались на шлаке. Я ощущал ностальгическое щемленье и дома, когда клеил оторванные на спуске подошвы валенок старыми капроновыми материными чулками. Поджигание капрона и капание на подошвы интенсивно доставляло мне печаль...
Почти пойманная чёрная тень упорхнула из рук, но села где-то рядом... Старая, заброшенная пионерская дача ещё стояла на этом спуске. Один раз мы проникли в её необитаемый двухэтажный дом, ходили, слушая эхо своих шагов. Затхлые пионерские книжки, разбросанные во всех комнатах, своим запахом тоже щемили грудь... В золотой, солнечный денёк бабьего лета на ветках этой дачи мы ели сладкие ранетки, стукнутые морозцем. И, когда сидели на деревьях, во мне тоже развивалась меланхолия... По идее, сладкие ранетки были добычей, горя не вызывали.
Я мысленно бился о свою память, как рыба об лёд, но страшного горя на спуске нигде не было. Ещё вспомнилось, как я тащился ранней весной после спуска мимо разлившейся речки. На островке с жёлтым репейником лещ на пару килограмм изредка тяжело бил хвостом. Вдали бегали рыбаки с сачком, но поймать рыбину и бросить у воды, они вряд ли бы догадались...
Лещ сам выскочил на мель и теперь медленно продвигался назад к воде. Пара женщин-зрительниц и мужчина на мосту тоже считали, что лещ выскочил сам, или это видели... Я попробовал добраться до островка в своих литых сапогах, но немного не хватало их длины. Можно было зачерпнуть воды ради такой добычи, но какое-то уныние преодолевало мой азарт... Не хотелось мёрзнуть потом в сырых штанах по дороге домой.
Какой-то огонёк азарта всё-таки тлел, но кураж портила мысль, что мать будет ругаться, когда приду мокрый, а конечным смыслом было бы кормить её и отчима рыбой. Наконец, несколько раз тяжко ударив хвостом, лещ добрался до воды... Ничего больше с этим спуском у меня не было связано.
Казалось, я что-то пропускаю в своих воспоминаниях... какой-то горестный момент, от которого останавливается сердце... Тем временем, мелодия снова появилась в ухе.
Я стал поднимать грудь, изо всех сил напряг внимание. Казалось, у меня будет доля секунды, чтобы засечь образ, несущийся перед тенью...
Когда чёрная тень опустошила лёгкие, пришлось всерьёз бороться за свою жизнь, и мне опять стало не до зрения... но пока непроглядная темень надвигалась, что-то на миг появилось перед ней. Это не казалось ни птичьей головой, ни шеей, а резкой кривой линией.
Сжигающий всё на своём пути, зигзаг не затушёвывала даже темень. Кажется, это была очень сильная эмоция, задёргивающая память и доставляющая острое горе...
Сильнейшая эмоция не на шутку раззадорила моё любопытство. Откуда у неё была такая сила? Казалось, я весь состоял из слизи по сравнению с ней. Мной был сделан странный вывод: «Сила тоже из слизи». Я опять представил точку, расширяющуюся скачком, не позволяющую определить свои границы: железная сила нерастворимой точки начинала чувствоваться лишь в моменты задыхания. И щемленье возникало не сразу, а по мере приближения к этой точке.
Я опять стал поднимать грудь навстречу мелодии. Какое-то время блаженство развивалось без щемленья..., а, когда оно приходило, за ним внезапно следовала чёрная пустота, воздух за долю секунды вылетал из груди, сердце в каменной груди не билось... Грудь уже приподнялась, блаженство стало развиваться. Сейчас, вдыхая, я настораживался, но, вроде, ничто не предвещало беды.
Может, всё обойдётся Слабое щемленье возникло. Я осмелел, но через секунду под ногами исчезала опора... Я всё-таки задышал, посидев какое-то время в руках смерти. Надо было запомнить раз и навсегда: удар из точки не контролируется, а щемящее чувство приводит к выскакиванию мгновенно разрастающейся тени. Не бывает исключений!
В груди опять появилось блаженство, потом щемленье... Скоро мне опять пришлось серьёзно испугаться за свою жизнь, но удалось отодраться от набившейся в лёгкие безвоздушности.
Может, всё-таки испытывать чувство блаженного вдоха без щемленья? Эта мысль опять показалась мне пресной... в щемленьи заключалась вся соль. Надо было расслабить в груди маленькую точку, исключить появление зигзага, сжигающего воздух в лёгких, а щемленье можно было оставить. Я стал в очередной раз вдыхать...
Скоро безвоздушная тьма стиснула грудь. Смотреть опять было поздно. Но мне удалось быстрее выпучить глаза. Я заметил белый, плотный туман, из которого вылетела тень: какое-то воспоминание мелькнуло и задёрнулось покровом непроницаемости.
В этом воспоминании не было ничего, кроме горечи. Мне не понравилось, очень не понравилось то, что я почувствовал...
В следующий раз я решил не бояться, когда безвоздушность захлестнёт лёгкие, и набрал воздуха, как ныряющий под воду... В ушах появилась нота, потом щемленье... Запасая воздух, я всё никак не мог привыкнуть к мысли, что не контролируется тень и приводит к пустоте в лёгких и задыханию без вариантов... Из чёрной, безвоздушной пустоты я рвался к вдоху, не смотря на данное себе слово побыть там. При такой занятости вырыванием нельзя было что-то рассмотреть...
Я опять ничего не увидел, зато удалось, дав себе твёрдое-претвёрдое слово, не испугаться. По крайней мере, когда сердце сжала железная рука, я незряче выпучил глаза... Что-то отогнало тень прочь...
Она так же быстро улетала ещё несколько раз. Мой страх не был до конца побеждён, но что-то отгоняло тень. Я присматривался к непонятному механизму...
Казалось, тень улетала раз за разом с расширением моего сердца. После остановки сердце всё-таки стукало... Кажется, гарантия от смерти была в расширении моего сердца: новое биение отгоняло тень!
Значит, надо было быстрей смотреть, не посвящая внимание борьбе за вдох. Ритмичное биение сердца было довольно надёжной страховкой.
Чёрная тень появлялась ещё несколько раз. Я выпучивал глаза, но не видел ничего, продолжал пугаться. Лишь какие-то домыслы и фантазии лезли мне в голову... Почему я боюсь, когда выскакивает тень? Там же просто темно! Я никогда не боялся темноты.
Я дал себе слово в следующий раз рвануть сквозь тень.
Я приостановил неровный вдох, но неуклонно приподнимал грудь. Тень могла выскочить каждое мгновение, но, кажется, если вдыхать медленно, можно было преодолеть мрачную зону. Я ещё раз дал себе команду видеть в темноте... Чёрная тень выскочила и лишила меня кислорода.
Я, хоть ничего и не увидел, но не растерялся. Это было уже какое-то достижение. «Нужно было вдыхать ещё медленнее». Грудь пошла вверх. В какой-то момент показалось, что время для тени прошло, правда, грудь ещё не поднялась до верхней точки. Я поискал изменения в самочувствии.
Сердце слабо щемило. В горле обнаружилась прохладная струя воздуха. Я потянул её. Прохладные воздушные пузырьки закипели в узкой трубке горла. Я продлил вдох, почти не боясь тени, следил в горле за полётом пузырьков.
Казалось, срок для выскакивания тени давно прошёл.
Внимание притянули пузырьки. Я перестал следить за замедлением вдоха... Пузырьки охлаждали горло и летели в грудь тысячами; их общая упругая струя вместе с шарообразной формой каждого пузырька ощущалась мной... Но, почему-то, некоторые шарики не исчезали из поля зрения. Мимо них летели тысячи, а эти остановились: их было не больше десятка.
Я мысленно подтолкнул шарики в грудь, но они прилипли к месту. Их было интересно разглядывать, но остановились они не ради моего любопытства: может, зацепились за что-то?
Как гладкие воздушные шарики могли зацепиться в гладком горле за что-то? Я вспомнил, что в горле есть ворсинки, двигающие пищу. Горло не было гладким, пища проваливалась не сама в желудок.
На этом иссякли мои анатомические познания... В порядке доказательства себе ворсинок я попробовал почувствовать их в горле.
На внутренней поверхности горла ощущалась только твёрдая гладкость. Ворсинки в гладком горле казались чем-то нереальным: мне было непонятно, за что держатся воздушные пузырьки. Не смотря на остановившиеся, остальные летели по узкой трубке в грудь тысячами.
Я оказался в мокрой темноте, чтобы увидеть, как тысячи шариков летят в грудь.
Наверное, это была грудь... Не смотря на холодную струю воздуха, здесь было тепло и стало просторнее, но в груди среди мокрой тьмы мне сделалось скучно: внимание вернулось в горло.
Десяток прозрачных шариков по-прежнему стояли на месте. Это могли быть и другие, а те – улетели. Ничего не изменилось, если поток воздуха и унёс прежние... Казалось, остановившиеся шарики стали больше в несколько раз. Я задался вопросом: почему, занимая много места в узкой трубке горла, они не мешают лететь тысячам? Наверное, они всё-таки мешали. Я встревожился.
Из-за них тысячи малозаметно замедляли ход, теснота в горле росла...
По-прежнему, воздух в горле нёсся быстрой струёй. Я опять перевёл недоумённый взгляд в заводь десятка шариков. Казалось, они стали больше, ещё в несколько раз: одна пара могла перегородить всё горло от стенки до стенки... Скорей всего, неподвижный десяток перед глазами не был связан с потоком воздушных струй, существовал как-то отдельно. Иначе как бы он держался на стремнине воздушного потока? В этом десятке раздувшиеся пузырьки всё-таки легко подрагивали под ударами несущихся сквозь них и мимо них воздушных пузырьков.
Как они пропускали их сквозь себя? Тысячи воздушных пузырьков всё-таки замедляли ход. Затор должен был расти. Постепенно в воображении узкая щель в горле сделалась в два раза меньше. Скоро проход для тысяч пузырьков стал для меня непредставимо узким...
Я присмотрелся, что происходит? Между крупных шариков воздушные пузырьки могли поступать в горло только узкими струйками, забивая оставшиеся щели... Но никаких затруднений с дыханием у меня не было, пузырьки неслись в грудь. Я перестал понимать что бы то ни было...
Давление в горле должно было расти из-за застрявшего воздуха.
Во мне завибрировала тревога. Я подумал перестать вдыхать, но нужды останавливать вдох не никак чувствовалось, горло не испытывало давления. Наконец, моё горло меня восхитило. Кажется, оно состояло из таких твёрдых хрящей, что не замечало атаки тысяч пузырьков на себя, накачивающих его, как резиновую камеру, и мнущихся в кашу. Они не возбуждали в нём даже щекотки...
Затор в горле и тысячи летящих пузырьков представляли собой, тем не менее, логическое противоречие, но, скорей всего, был полёт пузырьков.
Я созерцал и затор, уже долго отвлекавший моё внимание... Тень, тем временем, задерживалась. Я ощутил даже беспокойство за неё, но это показалось мне слишком экстравагантным.
Если тень потерялась, потерялось и щемление... Этот вывод меня ужаснул. Я начал форсировать вдох и мять затор новыми пузырьками.
Когда несколько внезапных уколов возникло в горле, я бросил на них лишь косой взгляд. Казалось, боль сама пройдёт: у меня же железное горло. На всякий случай, стоило заглянуть и туда, где накапливались пузырьки...
Их поток барабанил в стенку горла, изо всех сил желая воздействовать на него, но моё горло даже не дрогнуло. Я ощущал только прохладу. Бьющие в одно и то же место пузырьки наращивали скорость. Ощущение холода делалось отчётливей. Как будто, весь воздушный поток теперь колотил перпендикулярно в стенку горла, изменив направление. Прохлада на стенке доставляла острую печаль.
Наконец, острые уколы последовали друг за другом. Горло заболело от их многочисленности, и вдох стало трудно продолжать... Казалось, пузырьки замёрзли, натыкались друг на друга и оглушительно хрустели, как льдинки.
Горло мгновенно забилось льдом. Я уже видел замороженные хрящи, покрытые инеем, и, наконец, выкатил глаза от боли... Острая резь превзошла все ожидания. Я захрипел, захлебнулся и вдруг понял, почему раньше не мог дышать.
Один из хрящей от переохлаждения, кажется, треснул пополам. Мне стало страшно представить, что творилось в груди..., но, к моему удивлению, грудь была тёплой, не смотря на тот же воздух, что и в горле. Я подумал, что грудь большая, долго остывает. Кажется, моё сердце было заморожено в тёплой груди.
Мысль опять вернулась к горлу: я едва посмел его ощутить. Казалось, ледяная ладонь, шаркнула и стёрла горло. По коже побежал мороз. Невольно слёзы наполнили глаза: «У меня нет горла!». Почему воздух казался только прохладным? В нём совсем не было мёрзлых струй! Я помнил, что воздух был прохладным. Насколько должна опуститься температура, чтобы влага в воздухе мгновенно превратилась в лёд? Такого понижения температуры я не мог себе представить: в мыслях возник тупик...
Воздух был прохладным. Меня осенило, что в воздухе оказались колючки, попали в горло и застряли... Впечатление о множестве уколов, возможно, было и ложным: одна толстая колючка с твёрдым углом ощущалась, как предмет. Возможно, предмет был покрыт колючками, поэтому и множество уколов...
Я понял, что не могу больше дышать. Смерть подкралась ко мне в момент блаженного вдоха... Я вновь почувствовал предмет, застрявший глубоко в горле. Случившееся, действительно, грозило мне смертью. «Может, проглотить?».
Я представил, как острые колючки мной проглоченного предмета рвут в кровь тонкие мембранки лёгких. Лучше было достать пальцами! Мои пальцы мысленно загнулись в полости рта, захватили колючку где-то в середине горла..., но, кажется, не имели такой длины.
Я всё равно решил, что нужно убедиться в длине пальцев... Тем временем, железные иглы пронзали хрящи нестерпимым холодом.
Может, у предмета были настоящие иглы, а не ледяные, которые могли растаять от температуры тела? Видимо, предмет выпускал иглы. Я вспомнил, как хрящи яростно сопротивлялись и хрустели, но иглы прокалывали их с оглушительным треском и теперь настолько удлинились, что, видимо, вышли остриями в шею. Никакой надежды на их исчезновение не было, тем более, быстрого... по горлу, кажется, текла кровь. Я пробовал ощутить мокроту в нём, но не ощутил...
Если иголки вышли в шею, извлечение колючки пальцами могло стать невозможным. Её нужно было вытаскивать из шеи, а, если иголки ломались в шее, возникала неразрешимая проблема... Мои мысли вернулись к более представимым трудностям.
Я сообразил, что нужно поторопиться, пока иглы, действительно, не вытянулись в шею, иначе не будет смысла и проверять дотянется ли длина пальцев до середины горла.
Можно было только быстро зацепить колючку и вытащить. Ковыряться в горле пальцами долго было бы невозможно, вызывая рвотных рефлекс. Ещё можно было только всё быстро сделать, пока я не потерял сознание: белый свет и так уже мерк в моих глазах, удушье подступало.
Почему я не почувствовал колючку во рту? Вообще откуда она взялась в воздухе? Предмет просто летал. Я открыл рот и его проглотил... Ей богу, я не помнил, чтобы открывал рот. Если в каком-то забытьи рот и открылся, то, как предмет не наткнулся на губы, зубы, язык и нёбо, разделённое на две части перед узким горлом? Как колючий предмет прошёл половину пути в горле?
Счастье, что он не провалился прямо в лёгкие... Я почувствовал обиду на такое счастье. Чтобы избавиться от предмета, я едва не запрокинул голову и не сунул пальцы в рот, но мне представился вид себя самого, скребущего в горле и вытаскивающего что-то вместе с кровью, и напало отвращение... Я всё-таки сравнил длину горла и длину пальцев, опять почувствовал сомнение, что засуну их глубоко. А, если бы они и засунулись в горло дальше рта, то можно было бы и что-то в горле повредить. Можно было и задохнуться от собственных пальцев... Повреждения в горле, впрочем, были неизбежны. Стальные колючки предстояло вырывать из хрящей. «Хорошо, если не из шеи». По крайней мере, мне были гарантированы пренеприятные ощущения. Конечно, всяческие болевые ощущения были наименьшим злом, чем всю оставшуюся жизнь торчащий в горле предмет. Скорей всего, мне и длины пальцев не хватало...
Я бы всё равно полез в горло, но вид меня самого с запрокинутой головой, скребущего пальцами в горле, показался опять отталкивающим...
Как колючий предмет попал в горло, мне так и не удалось представить. Наоборот, получалось, что никак не мог попасть. Сам предмет, как летающий в воздухе и покрытый колючками, тоже был абсурдом. А если кто-то бросил горизонтально? Предмет удачно пролетел полость рта, обогнул нёбо и угодил глубоко в горло?.. Нет, это был абсурд! В горле было что-то другое, а не предмет... Я опять отчётливо ощутил твёрдый предмет в горле, и разум рассыпался...
Ни дышать, ни глотать было невозможно. Я умирал... Мой блестящий ум вдруг справился с головоломкой. В горле был предмет, который не мог туда попасть, но это был не твёрдый предмет. Вернее, твёрдый, но ставший таким в горле. Я вдохнул летучую субстанцию. Застыванием субстанции в горле объяснялся и рост ледяных, колючих шипиков.
Всё это значило, что через какое-то время субстанция могла и оттаять: «Фу-у-у!». – из моей груди засвистел выдох. «Если я умру от удушья, пока она оттает?!».
Моя надежда опять стала гаснуть: «Врачи просто не догадаются, что со мной». Мой дух предсмертно помрачнел... Я задышал поверхностно, как умирающий, но заметил, что всё равно дышу: «Может, потихоньку начнёт таять?». Водичка потечёт по горлу...
Я не стал совсем умирать, но подумал: «Как бы не захлебнуться водичкой». Страхи не отпускали меня...
Я чувствовал, что предмет в горле зацепился длинными шипами, но в голову пришла сумасбродная мысль выдохнуть его: не было надежды, что поток воздуха может вырвать колючки, но никакой другой надежды тоже не было. Я тихонько отключил свой разум и выдохнул...
Каким-то образом, горло очистилось. Колючки пропали. Повалились, видимо, в одну сторону потоком воздуха и слились с поверхностью горла... Если бы воздух выдернул их, они бы попали в полость рта, но там не было колючек. Я сделал вывод, что они в горле и тут же ощутил подтверждающий укол...
Колючки заколебались, поднимаясь, вцепились в горло ещё злей... Замерзшие пузырьки тёрлись друг о друга и ужасно скрежетали.
После того, как я остановил выдох из-за многочисленных больных уколов, они ещё продолжали качаться. Скоро широкое колебание льдинок стало слабеть..., и боль заметно упала. Мне, пожалуй, стоило осторожно довыдохнуть и втянуть новую порцию воздуха.
Я выдохнул... Атмосферный поток в горле, раскачивающий льдинки, не обнаружился, а короткий поток воздуха из носа иссяк на глазах. Нос выше был расположен, поток из него не потревожил ледяных пузырьков....
Моя мысль затянулась узлом. «Может, я выдохнул весь воздух через нос?». Но и для воздуха через нос, не было другого пути из лёгких, кроме горла... Может, опасаясь боли, я выдохнул в какую-то другую сторону?
Я ощутил, как отвердел и раздулся мой живот. Воздух покинул лёгкие, ушёл вниз и там тяжело осел. Кажется, этого не должно быть, чтобы воздух выходил в живот? Мне приходилось теперь совершить тошнотворное усилие, чтобы снова поднять воздух в грудь.
Я почувствовал досаду поднимать тяжесть, но судорожно сжал рёбра. Воздух медленно пошёл вверх...
Мои руки дрожали, как у атлета, вытягивающего штангу. Она уже дошла до живота. Теперь путь был не таким длинным: положить штангу на грудь, выпрямить локти до половины, потом ещё до половины... на пути штанги возник вращающийся, чёрный шарик в солнечном сплетении. Он символизировал собой всю тяжесть процедуры вытаскивания воздуха из живота. Шарик был самым труднопреодолимым препятствием...
Я понял, что не справлюсь без передышки. Вообще, пока этот шарик вращался, было не взять штангу на грудь... Напряжение, стискивающее рёбра, ослабело; казалось, шарик стал вращаться медленнее, но совсем не исчез... Наблюдая за ним, я заметил, что шарик не замедляет вращения, после неслышного щелчка, как будто, получает незаметное ускорение. Каверзный шарик в итоге вращался с равномерной скоростью, и было не дождаться его остановки. Как-то нужно было этот шарик преодолевать.
Я посмотрел с уровня живота на своё горло. Пузырьки уже прекратили колебаться и греметь: довыдохнуть их было самое время. Нужно было напрячь живот и поднять к ним воздух... С тех пор, как дыхание из-за колючек прервалось, прошло немало времени. Меня удивило отсутствие удушья...
Может, я каким-то образом дышал? Мне вспомнилось дыхание через поры кожи... Но, если дыхание и было, то через лёгкие.
Оторвав внимание от чёрного шарика, я добрался до носоглотки... В нижней части горла шевельнулись шарики и загремели... кажется, от моего внимания. Нет, я был материалистом и решил: что-то физическое шевельнуло их. Единственным претендентом на такой физический субстрат был воздух. Он поднялся до груди при поднятии «штанги», самостоятельно добрался до горла...
Пузырьки заволновались сильней и укололи горло... Я хотел подождать, пока боль уляжется, но понял, что это бесполезно. Выдыхаемый воздух будет их тревожить. Более того, моё желание было ледяные шарики не только потревожить, но и вырвать с корнем, боль при этом приходилось принимать, как неизбежность... Я стал выдыхать с силой. Злобное чувство возникло к ней, захотелось встретиться с болью лицом к лицу и сцепиться.
Грудь опустилась и поднялась, воздух был выдохнут и вдохнут. Я ничего не почувствовал. А как же колючки, которые впились в хрящи?
Кажется, посторонний предмет покинул меня, каким-то образом, втянул свои колючки и исчез из горла. Я попробовал ощутить его во рту, но во рту ничего не было, вынесенного воздухом. Предмет исчез бесследно и самостоятельно.
Он не мог вылететь из меня. Мой рот всё время был плотно закрыт. Неужели, колючка лезла через нос?! Мне стало страшно. Я испугался за свои узенькие ноздри. Предмет мог застрять в них надёжней, чем в горле; кажется, ничего нельзя было с этим поделать. Я решил быть покладистым, сказал себе: «Ладно, придётся всю жизнь дышать ртом». – Но боли и помех не было, в том числе, и в ноздрях. Наваждение с ними быстро кончилось...
Мой нос дышал свободно. Предмет возле лица не летал. Я едва не начал о нём сожалеть, но быстро опомнился. Наконец, вздох облегчения поднял мою грудь... Я спохватился, что делаю полный вдох. Этот загадочный предмет мог летать ещё рядом... Я задышал, осторожно озираясь.
Глоток слюны прошёл по горлу без проблем. Воздух тоже поступал в грудь, почти не давая холода... Я начал дышать осторожно, но ненасытно. Неожиданное счастье обрушилось на меня.
Моя душа сияла, но в сиянии саднил и неразрешимый вопрос: во рту предмет не находился, из носа не вылез, в воздухе не летал. В то же время считать его галлюцинацией не приходилось.
По-прежнему ободранное горло болело..., и совсем недавно я слышался хруст в нём, кажется, дважды. Я почти забыл негромкий треск, потому что был отвлечён болью, корёжившей горло, но что-то с горлом случилось...
Это не было звуком моих голосовых связок, но могло быть треском разрываемых хрящей... Холодный страх сжал моё сердце. Предмет исчез не бесследно
В мою грудь из горла, наверное, текла кровь... Я опять пробовал ощутить мокроту, но опять не понял: есть она или нет. «Кажется, в хрящах мало крови». Бескровный, белый хрящ, треснувший повдоль, представился. Я себе напомнил, что хрустело дважды. Значит, ещё один белый хрящ был прорезан колючкой...
Чтобы мои предположения не выглядели односложной выдумкой, я представил, что второй разрез крест-накрест пересёк первый на одном и том же хряще... Но второй хруст помнился мне более длительным и громким..., и моего щадящего представления, что только один хрящ разрезан, надолго не хватило. Я решил, что был не разрез, а что-то похуже...
Мне представилось раздавленное горло, но всё-таки для такого отважного представления было недостаточно боли...
Её недостаток легко объяснился: было раздавлено не всё горло, а один хрящ. Кроме того, я находился в шоке и не чувствовал всего.
Мои ощущения стали изменяться, сделались жёстче. Сердце забилось медленнее... Горло было серьёзно травмировано. Я пробовал ощутить острую боль во всей красе, моя воля собралась в кулак, чтобы не отводить от неё глаз, но, на самом деле, не было ни дополнительной острой боли, ни той, что я чувствовал прежде, возникшее жёсткое ощущение тоже исчезло.
Я был обескуражен... и посмотрел, что происходит. Из самой верхней, содранной точки по горлу полз влажный, тяжёлый дымок. Когда он достигал новой болевой точки, она немедленно заживала.
Без меры изумлённый открытием, я устремил внимание к струйке. Уже целые содранные участки из-за неё не чувствовали боли. Сизый дымок затянул всю трубку горла...
Мне повезло, что дымок спускался из самой верхней содранной точки, иначе бы всё, что было выше, продолжало болеть.
Дымок стирал не только боль, но и память о ней. Горло изумительно ничего не помнило... Я даже заметил, что болевые ощущения исчезают от первых, самых лёгких прикосновений дымка. Правда, горло уже было затянуто синим туманцем... он касался болевых точек не в первый раз. Прикосновение дымка к содранным точкам всегда было поздно считать первым.
Всё равно это было чудом. Сейчас струйки, спускающиеся по горлу, хладно касались отдельных содранных точек, но совсем недавно были обширные содранные поля между заживающих точек, всё горло пылало...
Глубина его заживления была тоже обескураживающе глубокой. Как будто, горло покрылось слоем новых клеток, совсем не знавших боли, даже фантомной. Когда моя память о рези оживилась, блаженное состояние ничуть не изменилось. А боль едва успела успокоиться!
Кажется, её заживление сопровождалось и стиранием в памяти клеток. Я не находил даже зуда старой раны. Я вообще не испытывал соматических ощущений...
Казалось, память не может стираться так быстро. Я подумал, что потерял чувствительность, но поверхность горла, по которой прохладный дымок полз, прекрасно чувствовала его касания. Она, на самом деле, не помнила боли... В горле, наоборот, развивалось многослойное наслаждение... Порядок у меня был с чувствительностью!
Покой в горле неподвижно собрался в точку: сейчас невозможно было говорить ни о какой боли.
В конце концов, я понял, что пребываю в шоке, и взбунтовался против отсутствия боли. Наоборот, она могла быть настолько страшной, что иллюзия понадобилась.
Мой покой не расстроился от такого подозрения. Иллюзия имела массу реалистичных деталей.
Тем не менее, мне стало не по себе... Я пребывал в сладкой ловушке обмана. Кажется, это ничем не отличалось от безумия...
Нужно было вырываться к реальности! Я озадачил себя соображением, что моя реальность – нечеловеческая боль. Может, здесь остаться? Если я вырвусь, боль взревёт ещё более жёстко после затишья.
Меня передёрнуло... На самом деле, я уже летел сквозь эту фата-моргану, категорически не собираясь оставаться сумасшедшим. Моё решение было принято в обход сознания...
Я летел головой в тяжёлые складки театрального занавеса над сверкающими креслами маленького зрительного зала. Занавес выглядел рубежом, за которым начинается реальность..., но скорее, чем сцена, зал был реальностью. Некогда было оценивать всю парадоксальность ситуации...
Жёсткая боль представилась ярко. Я сообразил, что некуда спешить с таким представлением. Лучше было последние секунды наслаждаться иллюзией.
Широкие, красные складки занавеса уже колыхались передо мной в подробностях... разрез был где-то посередине. Я не успел определить между какими складками от находится, и, если сильно ошибался, приходилось какое-то время путаться в занавесе головой.
«Он потянется по мне, к полу сцены прижмёт». Мне не хотелось врезаться в пол головой, но и тормозить, сознательно затягивая время иллюзии, не хотелось...
Я понадеялся, что не ошибусь, прицелился примерно посередине... Казалось, именно за складкой, в которую стремилась голова, был разрез. Соседние складки выглядели тоже привлекательно. А, выбранная на удачу, могла скрывать за собой, например, колонну на сцене. Я врежусь в неё головой...
Кажется, было не миновать остановки авансцене, чтобы искать разрез. Мне даже померещилось, что белые колонны прячутся за каждой складкой, но фантазия про колонны могла быть ловушкой моей безумной психики... «Если на сцене декорация из колон, это – не забор». Белые колонны будут стоять с большим промежутком. Вероятность, угодить в промежуток была выше, чем в колонну. Я подавил страх... Когда голова коснулась занавеса, моему черепу на мгновение стало больно. Спина рефлекторно выгнулась, чтобы мне садиться на пол не лицом, а, хотя бы, на «брюхо», запутавшись в занавесе. Я задирал голову всё выше, даже грудь следом поднимал.
Занавес был преодолён мной на полной скорости почти в вертикальном положении... Я ещё и ноги согнул в коленях, чтобы не зацепиться за пол, если занавес начнёт меня к нему прижимать. Мне стало жалко и колени. В голову пришла мысль подлететь повыше, встретить пол ступнями... Я подлетел и выпрямил ноги. Была ещё опасность натолкнуться на колонну за занавесом телом, но для этой опасности и полёт головой был не лучше. Я приходил к тому же результату, врезавшись в колонну черепом, а не всем телом. Стоило бояться именно встречи лица с полом на полной скорости. Пол был точно сплошной, а не из редких колонн...
Ещё была опасность свернуть вбок, пока занавес тянется по мне, наматываясь на голову, но, на самом деле, полёт с занавесом на голове происходил в моём воображении. Его складки стали намного крупней, но я всё ещё летел к ним...
Правда, мои ноги уже болтались внизу: можно было приземлиться на них на авансцене. Занавес надвигался быстро. Я вспомнил своё твёрдое намерение лететь сквозь него, а не приземляться на авансцене. На складках уже стало трудно фокусироваться, зрение расплывалось.
Я напряг глаза, чтобы прицелиться в одну из складок... Занавес снова стал с чёткими складками. Меня отдёрнуло в середину зала ближе к яркой люстре... К моему удивлению, я по-прежнему летел к сцене и, кажется, головой вперёд...
В сверкающем, маленьком зале полёт должен был в миг кончиться, но занавес то расплывался, то становился с чёткими складками. Может, я от него отскакивал, потом снова летел?
Я решил, что, если занавес плохо виден, значит ближе... Пусть лучше складки расплываются... в конце концов, понёсся, зажмурив глаза, чтобы больше их не рассматривать.
Красный свет разлился вокруг. Кажется, занавес охватил мою голову, но тяжесть материи не чувствовалась...
Скорый полёт свидетельствовал, что рубеж занавеса уже пройден, но, почему-то, боль не взревела... Я осторожно открыл глаза.
Вокруг оказалась серенькая пустота; на сцене были выключены софиты, колонны где бы то ни было отсутствовали.
За прозрачной газовой завесой, которая мерещилась впереди, кажется, могли скрываться какие-то декорации, были ещё возможны и колонны. Тем не менее, я бесстрашно полетел в эту завесу головой... За ней возникла другая. Я тоже пролетел её на полной скорости. Сцены бывают огромными.
Третий и четвёртый задник возникли... В конце концов, я не смог себе представить настолько огромной сцены. Уже пришлось пронзать головой гораздо больше завес, чем четыре. Если завесы стояли по кругу, можно было лететь без конца, но такого не бывает. Завесы не связаны с кругом на полу сцены. Да и летел я прямо.
Рано или поздно сцены кончаются кирпичной стенкой... Я представил, что врезаюсь в неё головой. Мой полёт стал не таким уверенным. За каждой очередной марлей я напряжённо высматривал белую кирпичную кладку, но она не различалась за газовыми пологами. Марли мешали зрению проникать далеко. А, когда я проходил их, то обнаруживалась серая пустота.
При марлях и полумраке ничего не стоило воткнуться головой в кирпичную стенку. При быстром полёте я мог и не разглядеть её через марлю..., но, казалось, воткнуться головой в кирпичную стену не смертельно. Видимо, несформулированное сомнение, что это – сцена, было у меня.
Значит, вместо встречи с кирпичной стенкой я мог вылететь в дневной свет через очередную марлю, где, казалось, и взревёт боль.
Чтобы отвлечься от этой неприятной мысли, я не стал вглядываться вперёд...
Может, на сцене стоял механизм, который разворачивал эту серенькую фата-моргану? Это могло быть поучительно – рассмотреть его устройство.
На полу, действительно, стояли какие-то приспособления. Я заметил деревянные шестерни машины, видимо, очень древней, как и сам обман. Ничего нового не придумали за столько веков...
Казалось, серенькая иллюзия шаткая и рассыплется, но механизм служил давно, видимо, был надёжен... Я почувствовал интерес к нему. Он фабриковал иллюзию серенькой пустоты, подменявшую мне боль. Кажется, у меня была уникальная возможность открыть тайну обмана. Я захотел изучить механизм: «Когда ещё представится такая возможность!».
Нужно было снизить скорость, облететь машину, плавно поворачивая между деревянных станин, зависая в воздухе и останавливаясь... Это решение едва не было принято мной, но я спохватился: этим отменялось моё предыдущее решение лететь сквозь фата-моргану, спася разум.
В моей голове зазвенела тревога. Я почувствовал, что не могу снизить скорость и отказаться от прямого полёта. Страх сумасшествия гнал меня только вперёд. «Прорвусь сквозь обман и ничего не узнаю о нём!». Я решил, хотя бы, распахнуть глаза... Какие-то детали машин касались внимания, проскальзывали мимо мыслей... Кажется, расположение станков на сцене подчинялось симметрии. Я опять почувствовал соблазн снизить скорость, чтобы понять смысл этой симметрии, но снова зазвенела тревога внутри. Меня толкало и толкало вперёд.
Страх остаться сумасшедшим брал верх над любопытством. Я не смел отменить прямую линию полёта, по идее, уводящую от опасности сойти с ума. Но иногда, казалось, такой опасности и нет... Я не знал, как сходят с ума.
Мысль притормозить возле механизмов опять подлетела... Можно было вообще остановиться, но я содрогнулся от этого, как от святотатства... Нужно было прорываться.
Когда взревёт боль, у меня появится подтверждение, что ум в порядке...
Голова прошивала газовые завесы уже без счёта. Механизмы на полу мелькали и мелькали, но я видел передаточные колёса с катапультой, как будто, одни и те же... Скорость так и не снизилась. Мой полёт вперёд был, как у пули. В то же время я, как будто, летал вокруг механизмов.
Может, двоилось восприятие? Множество прозрачных завес было пошито. Я уже чувствовал себя не в своей тарелке, но теперь оставалось недолго. Всё-таки полёт был прямым.
По всем расчётам я скоро вылетал в свет или влетал головой в белую кирпичную стену...
Бесконечно лететь в серенькой мути и прошивать головой завесы мне уже и надоело... Кажется, если бы я осмотрелся в полутьме, то увидел бы и полоску света под дверью. Мне представилось, что дверь ведёт на улицу со снегом. Я поворочал глазами, ища полоску света, но, чтобы её заметить, нужно было опять остановиться... Я почувствовал, что будет проблема.
Импульс к прямому движению вышел из самой искренней точки, был чистосердечным желанием уйти от безумия и не имел тормозов. Полетев к реальности, разум остановок к ней не предусмотрел и ничего другого на уме не оставил. Простая перемена в мыслях не могла этого изменить. «Как я буду тормозить?».
Мне представилось, как тело несколько раз тошнотворно дёрнулось, как при рывках глохнущего мотора... Тогда я себе вообразил более мягкое торможение. Моя мысль обогнала первое движение, оказалась перед ним, осторожно прижалась спиной к летящему капоту и стала снижать скорость. Через какое-то время капот удалось остановить, и самому остановиться...
Всё получилось отлично!
Чтобы обогнать себя, нужно было лететь с большей скоростью и выпустить из той же точки второе искреннее намерение. В результате, два искренних намерения залетали рядом... За первым я перестал следить. Казалось, его можно бросить без внимания. Оно упадёт в наметённый, мелкий сугробик на моём пути... После этого синхронизированное с ним по скорости второе намерение бессмысленно летело в пустоте... Я не позволил первому намерению долго валяться в сугробе, чтобы не оказаться летящим в пустоте на неоправданно высокой скорости...
Две точки искреннего намерения разлетелись в белом тумане после того, как одно из них повалялось в сугробе... Они разлетались и слетались, нагоняли друг друга, меняли скорость. Иногда я запутывался, какое из них первое.
Я назначал первым летящее чуть впереди, но едва ли наречение имело смысл при отсутствии координат в белой пустоте... внимание сопровождало то, что я считал вторым, которым нужно было тормозить первое.
Я видел две сгустившиеся в снежной пустоте точки и запутался, какая из них – я. Мной было принято решение не давать больше им разлетаться в буране. Точку, отлетающую вбок, я пустил в направлении летевшей всё время прямо: относительно друг друга они могли блуждать и разлетаться, но не в противоположные стороны. Иначе внимание бесконечно растягивалось в пустоте бурана без верха, низа и сторон света... Сгустки сблизились, снова летели рядом.
Я окончательно запутался, кто из них второй. Кажется, я отстоял от обеих и нависал над вторым чуть сзади и выше... Догоняющее намерение должно было повторять путь первого во всех подробностях, чтобы мне осуществить торможение спиной, опустившись перед ним с филигранной точностью. Намерения выглядели примерно одинаково. Скорости имели одинаковые.
Я опять задался вопросом, какой из сгустков – я? Кажется, это можно было выяснить, остановившись. Какое бы намерение тошнотворно трясло, той точкой и была моя грудь. Я представил после тряски в груди остановку среди летящего, липкого снега, но опять оказалось неправильным бросить один сгусток и позволить ему улететь неизвестно куда...
Оба намерения могли филигранно маневрировать, обгоняя друг друга, и взаимодействовать. Но по большому счёту, это не имело смысла в пустом, снежном поле... Взаимодействие намерений тревожно завибрировало.
Я задумался, как одно догоняющее намерение, синхронизированное с другим по скорости, его обгонит? Если поддерживалась одинаковая скорость, это было невозможно. Второму намерению нужно было наращивать скорость, потом спуститься перед первым, упереться в него спиной и плавно тормозить без рывков... Тут меня осенило, что выбрана случайная точка для начала движения догоняющего намерения. Нужно было вернуться за красный занавес, выпустить второе намерение и догонять первое... Весь полёт требовалось пройти назад.
В снежной мгле было неизвестно, где искать теперь занавес... Мой полёт менял направления, скорость иногда сбрасывал. Намерения друг за другом гнались то вверху, то внизу. Теперь начальную точку полёта нужно было искать по всему периметру горизонта, и было неизвестно найдётся ли театр с красным занавесом...
Если длина полёта не измерялась в пространстве, то измерялась во времени. Я представил себе возвращение на те минуты, которые пролетел. Длина минут была всегда той же самой, и весь путь следовало проделать спиной, не поворачиваясь лицом, со всеми отклонениями, даже сидением в сугробе в качестве первого намерения точно такое же время... Я бы где-то летел и вторым намерением.
Моя способность ориентироваться в такой двойной навигации и ничего не перепутать, вызывала сомнения... Да, и с минутами никакой точности не было. Я не помнил, сколько блуждал в снежном буране. Нужно было отказаться от безнадёжной идеи возвращения и ускорять полёт из той точки, в которой я нахожусь. Можно было посчитать намерение, начинающимся отсюда...
Кажется, я до сих пор представлял, как второе намерение вылетает из меня, а сейчас второе намерение, действительно, вылетело... Я был в начале всего. Второе намерение повторяло изгибы первого, следуя за ним с той же скоростью. Я уже отказался от прямолинейного полёта. Теперь спуск перед первым намерением показался мне многотрудной задачей по сравнению с прямолинейным полётом. Как выполнить его вместе с торможением спиной без тряски в груди и прочих накладок? Проще всего было, нагнав первое намерение, толкнуть его в спину. Такое воздействие было осуществимо, но первое намерение после этого летело быстрей, вряд ли, оно остановится в результате толчка... Сложного манёвра с обгоном первого намерения и торможения его спиной было не избежать. Мне изо всех сил не хотелось тряски в груди. Кажется, нужно было придумать другой способ торможения... Пришедший в голову толчок в спину первого намерения был бы ускорением. Первое намерение приходилось бы нагонять с большей скоростью, а, нагнав, опять толкать в спину, опять увеличивая скорость полёта... Я представил, что выпустил вдогонку третье намерение... Три сгустка залетали в снежной мгле. Они маневрировали относительно друг друга. Если первые точки разгонятся от толчков, третья должна была их тормозить... Окажется ли это намерение последним, затруднительно было решить... Я опять летел где-то сверху над тремя точками, как невидимый наблюдатель, и, кажется, мог считаться четвёртым... или фактором бесконечного усложнения схемы.
После этого получалась дурная вереница моментов, наделённых непобедимой волей. В итоге третье намерение не полетело с первыми двумя. Я решил не множить сущности... Скорость второго намерения нужно было сделать выше, чтобы обогнать первое и тормозить спиной, но различие в скорости оказалось не введено в изначальную искренность, и я не мог как-то подыграть и этого нарушить...
Я решил, что имею право наделить второе намерение большей крепостью в случае столкновения с первым, но, по идее, оба летящих намерения были и непобедимы...
Сомнение, что мне удалось наделить второе намерение большей крепостью, пришлось подавить. Теперь, по идее, если второе намерение втыкалось в спину первого, то разбивало его, а само не разбивалось...
Я стал воображать второе намерение нагоняющим первое..., но опять возник вопрос, как нагонит? Скорости были одинаковые. Наконец, я бросил воображать преследование, представил ситуацию на завершающем этапе.
Второе нагнало, врезалось в спину первого... послышался звон. Веером разлетелись осколки мне в печень, почки, желудок и другие органы. Ведь намерения летели у меня внутри... Второе намерение по-прежнему летело прямо и быстро, сокрушив первое. Теперь оно могло остановиться. Я решил, что второе намерение остановится в липком, снежном буране. Но меня стала беспокоить судьба разлетевшихся осколков: вдруг вопьются в сердце! Печень и лёгкие тоже было жалко.
Я решил: пусть лучше первое намерение летит, как целый предмет, и пока не стал врезаться в ему спину, осмотрелся, чтобы понять, куда полетят осколки. Можно было их компактно поместить в одном сугробе, но сугроб всё равно был символом каких-то органов. Из-за большой скорости осколки разлетелись в несколько сугробов вдоль дороги... Тем не менее, я мысленно поместил их в один сугроб и постарался запомнить это место у поворота. Зима только начиналась: сугроб был мелкий и длинный. Я даже мысленно присел возле него, шаря холодными, красными пальцами, ища осколки в одном месте, но их было трудно найти... К тому же мой полёт давно унёс меня дальше. Я лишь мысленно проверял, как получится найти осколки...
Казалось, первое намерение ещё и не разбилось. На самом деле, оно могло и не расколоться при столкновении. Как раз оно могло оказаться крепче, и второе разлетится на куски...
Кажется, ничего разбивать на осколки не годилось. Мне вообще не хотелось шарить красными руками в холодном сугробе. Я опять подумал, что следствием столкновения будет толчок намерения в спину и его ускорение...
После этого скорость второго намерения становилась нагоняющей и неровной, и оно могло оказаться более хрупким... А, если оно, почему-то, не рассыплется, толкнув первое в спину, то могло споткнуться и отстать... и всё время мне приходилось увеличивать скорость погони.
Споткнувшееся намерения набирало разгон не плавно, а, как получится. Синхронный полёт намерений летел к чёрту...
Если первое намерение обладало сознательностью, то могло ещё и запутывать следы: зигзаги для этой цели подходили лучше всего.
Конечно, каждое суждения следовало проверять на практике и толчок в спину попробовать. Я толкнул первое намерение для тренировки. Намерение плавными зигзагами улетело далеко и быстро.
Нет, толкать не стоило; а стоило, нагнать первое намерение, спуститься и тормозить спиной. Я мысленно так и сделал. После тошнотворных толчков мы остановились... Я заметил, что какое-то время второе намерение летело по собственной отличающейся траектории. В полёте намерений нарушалась синхронизация, когда я взлетал, чтобы филигранно спуститься перед первым намерением. Это казалось вполне разрешимой проблемой, если первое из виду не терялось, а, следуя точно за ним, я мог только нагнать и толкнуть в спину. Первый сгусток опять удирал вперёд.
Скрупулёзное повторение пути первого намерения вторым было невозможно... Теперь нитка пути первого намерения выглядела, как фрагменты и штрихи в белом тумане. Я наблюдал след трёх виляний и повторял каждый из них... Почему бы мне не срезать углы?
Синхронизация намерений уже не соблюдалась. Тем более, мне стоило спешить. Туман рассасывал штрихи. Казалось, не поздно и прямиком рвануть за удравшим намерением сквозь снежную пургу. Сейчас я не видел сгусток первого намерения, лишь фрагменты и штрихи пройденного им пути в белой мути. Они имели общее направление без сплошной нитки... Где-то в голове у меня был записан и весь путь первого сгустка... Я обратился к размышлению об этом и понял, что сгусток продолжает мной непрерывно различаться, как удаляющийся и слабеющий звон разбиваемых стёкол... Звон нёсся спереди, но распылялся в тумане... Я стал точней прицеливаться, чтобы прибавить скорости, но несколько секунд пришлось томительно замирать и выбирать линию погони... Чтобы звон слышался, мне пришлось не хрустеть снегом и остановиться в ложбинке. Звон пищал почти у горизонта.
Полёт вслед за ним начался бы незаметно, если бы не ложбинка. Из неё нужно было подлететь, чтобы гнаться за звоном, а я заранее знал, что у меня не получится подпрыгнуть выше складки на местности. Весь подъём из неё было нелепо подпрыгивать: нужно было выйти ногами.
Сейчас мне требовалось двинуть вверх по дороге, пока не рассосался звон. Нужно было делать шаги, а я чувствовал безразличие и апатию.
Казалось, способность лететь ко мне как-нибудь вернётся на ровном месте. Можно будет догнать звук. Замирать в овражке не было никакого смысла... Я переставил одну ногу, потом вторую, ничтожно продвинулся. Веры, что снова смогу подлететь, поднявшись из ложбинки, не ощущалось. Без полёта можно было забыть о погоне... Затея становилась неактуальной. Но я надеялся, выйдя из ложбинки, что весь след звука ещё не рассосётся... Может, в тумане останутся белые фрагменты, как в небе от самолёта.
Нужно было выбраться на открытое место, а я стоял на месте. «Давай, давай, шевелись!». Я стал решать, как двигаться? Дорога в ложбинке, покрытая белой порошей, делала плавную дугу. Это был след первого намерения. Дугу можно было спрямить, но после подъёма из ложбинки тоже стоял вопрос: лететь прямо на звон или в подробностях повторять путь первого намерения? Эти подробности у меня, казалось, сидят в голове. «А вдруг звенит не первое намерение?». Я решил отбросить опасение... Нужно было преследовать хоть что-то. Если я ничего не увижу в тумане, можно будет просто лететь вперёд: след рано или поздно отыщется.
Я опять подумал про ту часть пути, которую произвольно буду лететь на звон, пока след отыщется, опять замер от этой мысли, как громом поражённый. Всё равно из оврага нужно было выбираться: «Шевелись, шевелись!». Я почувствовал себя одиноким и завязшим в овражке. После подъёма на ровное место мне предстояло взлететь, разгоняясь по прямой, не видя никакого следа, двигаться на звон. Тем временем, в степи начинало смеркаться... Или так казалось из-за метели? Под ногами была еле заметная дорога, её зигзаг был в низинке; по нему и нужно было догонять намерение, а я всё замирал в летящей метели. Моё внимание обратилось на мою рубашку с коротким рукавом и голые руки. Я попробовал ощутить, как они коченеют, но не ощутил. Суставы легко двигались, кожа немного зябла, но холодно не было, не взирая на снег и зиму...
Недоумевая на себя всё больше и больше, я двинулся по дороге, скрупулёзно повторяя зигзаг. Мелкий снег не был помехой идти прямо, но скорость продвижения всё равно резко падала, если способность к полёту не возвращалась. Так что срезание углов мало значило. Начинать преследование было тоскливо до мути, но пока делались шаги, разогналась вязкая кровь в жилах. Выбравшись из ложбинки, я собрался поставить перед собой цель, но позёмка стёрла из памяти дело, которое привело меня в голую степь... При мысли напрячь память по членам разлилась апатия.
Я решил бросить забытую цель и искать выход к людям... Наметённые сугробики озирались мной в поисках выхода... Как будто, позёмка рисовала линии, которые имели смысл... они тянулись на пороше под метельными линиями. Я во все глаза смотрел, как метельные змеи ползут по прямым линиям..., буквально внушал себе эти прямые линии. Позёмка была самой обыкновенной. Наметённый сугроб огибал полоску низенького кустарника. Эта полоса снега выглядела способной держать человеческий вес. Наст на ней отвердел. Я ощутил возбуждение. Полоска, кажется, была дорогой, а кругом лежал рыхлый снег. Дорога, на которой я стоял, тоже куда-то вела, но топать по ней не было смысла. Я вообще забыл, с какой целью шёл по ней... Новая дорога мне показалась выходом. Если это была просто полоска снега, наметённая у кустов, можно было вернуться и на старое место...
Под ногами во все стороны расстилался рыхлый снег. Чтобы вернуть восприятие твёрдой полоски наста вдоль кустарника, мне пришлось напрячь внимание... Петля слежавшегося снега возвращалась почти на то же место... можно было сильно срезать, выбраться сразу на дальний её край, сделав десяток шагов по колено в снегу. Далее наст тянулся куда-то ещё...
Я шагнул прямо к кустам, представил, как утонул по колено. Снег тут же набился в ботинки, охлаждая ноги. Сомнение возникло, что наст после чахлых редких кустиков будет каким-то путём... зачем было прокладывать дорогу зигзагами в гладкой степи? Но дальше кончик наста становился, как будто, прямым. Стоило пройти к полоске, тянувшейся вокруг кустов. Может, я бы выбрался на дорогу к людям... Шаги по сугробу, на самом деле, не охладили мне ноги, а, наоборот, больше разогнали кровь...
Под ними была уже прямая дорога, которая тянулась... Я уставился на прямую линию дороги и следил, чтобы ступать по ней точно, не сворачивать в снег. Если бы она делала зигзагообразные повороты, значит, опять вела к звону... Через какое-то время вокруг меня стало что-то происходить. Громкие звуки появились. Блески с треском и шипением забегали по небу.
Вспышки, как северное сияние, в конце концов меня заинтриговали... Ради них мне удалось оторвать глаза от прямой дороги, совершив некоторое насилие над собой, но в небе сияния больше не вспыхивали... Чернильные тучи обложили небо, только молния могла сверкнуть из них.
В пропитанном сыростью воздухе пахло дождём, но снег, казалось, тоже ещё может пойти... На меня, действительно, упало несколько крупных, холодных капель. Нет, эта погода явно не вязалась с зимой. Не хватало ещё и промокнуть.
Я почувствовал себя неуютно в голой степи, заранее съёжился, представив промокшим... Сарай замаячил впереди метрах в пятидесяти от дороги. Он стоял среди распаханного поля... Я решил пройти эти пятьдесят метров в сторону от дороги по комьям мёрзлой земли и спрятаться в нём, но сначала нужно было поравняться с сараем по дороге...
Расстояние сокращалось быстро. Казалось, по чёрным комьям поля, припорошённым снегом, придётся пройти совсем немного.
Какое-то сомнение развивалось, что в сарай нужно заходить. Почему-то, мне воображалось, что я не замёрзну даже мокрый. Под дождём не будет холодно. В то же время, лучше было остаться сухим.
Оказалось, что дорога поворачивает к сараю... Ноги несли меня без спешки, но сарай рос на глазах. Я уже видел высокие ворота, дорога уходила прямо в них... Мне не приходилось делать по пашне ни одного шага. Тем временем, и редкие капли перестали падать... Удивительное везение было во всём...
Сооружение, выглядевшее издалека маленьким сараем, оказалось большим ангаром. Далее следовать по дороге можно было только, войдя в него, правда, был ещё вариант обойти ангар по рытвинам поля...
Мне нужно было решить, что я делаю, чёрный контур входа неотвратимо надвигался... Пока я решал, меня накрыла крыша ангара.
Снег исчез, стало темней... По сторонам дороги стояла габаритная тара. Такие большие ящики могли свозить сюда только машины и по дороге. Я повернул под прямым углом в какой-то проход между ящиками... Ящики потянулись к потолку. Это был циклопических размеров склад. Под потолком бесполезно горел свет...
Дорога прямо с улицы привела меня в неотапливаемый склад. Впрочем, ящики из жёлтой фанеры согревали глаза, и в холодном складе казалось теплей, чем на улице. От первого прохода между ящиками тянулись узкие проходы уже только для людей. Казалось, с верхних ящиков под потолком несётся оживлённый звон голосов. Множество служащих работало на складе...
Вряд ли люди таскали большие ящики вручную, они работали с каким-то товаром внутри ящиков... Я подумал о грузе, находящемся в ящиках, как о ценном, и удивился, что попал на склад с налаженной логистикой. Поднимая глаза к потолку, я увидел кирпичные стены склада, выкрашенные тёплой жёлтой краской.
Из-за нагромождения ящиков кирпичный склад вокруг меня возник незаметно. Мне вспомнилось, что снаружи он казался деревянным сараем... Может, деревянным был только навес, под которым разгружали машины? Мне показалось хорошим оправданием, что меня привела сюда дорога. Скорей всего, ворота в кирпичный склад были настежь открыты и остались позади незаметно. Мне хотелось вернуться и посмотреть на них, но, казалось и так очевидно, что у склада есть ворота. Они представились мне бетонными, как стена, и высокими до самого потолка, отодвигающимися по рельсе... Не было смысла искать распахнутые ворота: у такого большого склада их не могло не быть... Я подумал, что за кирпичными стенами хранится самое ценное: с уважением посмотрел на ящики. Разнообразные товары могли быть в них. Кажется, можно было достать, что угодно, большое количество звенящих голосов и свидетельствовало о растаскивании склада...
Я сам вспомнил, что мне нужно что-то маленькое... Глаза опустились к земле, чтобы рассмотреть что-то мелкое, например, коробку вместо ящика, но сомнение развивалось в возможности происходящего. Что это за склад, если бродит, кто угодно?
Я заподозрил, что неспроста доступ на склад, подозрения стали расти о каком-то подвохе... Была возможность облавы. Если найду, что мне нужно, как унести? А как уносят прочие? Если много народу, значит, происходит что-то заурядное: «Унесу!». Но мысль стала биться под черепной коробкой: «Это – не склад!».
Вернее, склад, но его не просто так растаскивают... Нужно оставить что-то взамен, например, деньги. Где-то среди ящиков есть маленький прилавочек или стоит стол в проходе. За ним обширная тётя принимает деньги. Кто нашёл, что ему нужно, тянутся к обширной тёте по проходам и сдаёт деньги... Я понял: «Это – магазин!».
Но возникло сомнение, что на складе-магазине принимаются деньги... Какую-то бумажку нужно было протянуть... у меня бумажка должна была быть в кармане. Скорей всего, среди ящиков я найду то, что нужно...
В руках оказался небольшой предметик. Я мысленно шёл с ним по проходу к столу с тётей... В проходе могло столика не и быть, и я ещё ничего не нашёл... «Если нет в карманах бумажки, примут ли у меня деньги?». Я решил проскользнуть через неохраняемый служебный выход, если бумажки нет. «А если он окажется охраняемым?». Тогда не держать предметик на виду. Меня охватило недоумение: что именно я должен найти на складе? Это было легко нести в руках, но в карман не лезло, под пиджаком отдувалось. Что-то небольшое было в коробке, но контролёры заметят...
«А, если выбросить коробку?».
Мысль о незаметной краже стала мне уже и надоедать... Я не нашёл ещё ничего, а уже томился. «Есть ли бумажка у меня в кармане?». Я даже не знал, что ищу... Казалось, что-то нужное мне валяется под ногами. Я смотрел на пропитанную мазутом землю под своими глянцевыми туфлями, но ничего на земле не валялось. «Если валяется, как мусор, значит, не должно дорого стоить...». В крайнем случае, можно сунуть в карман и незаметно унести, если нет бумажки... Хоть и небольшой, найденный предмет в карман всё-таки не лез, и мне становилось стыдно с отдутым пиджаком шагать по проходу.
А, что пиджак отдувается, замечало множество глаз, и я старался петлять по узким боковым проходам, где никого нет. Всё равно бы ничего не вышло. Все маленькие выходы на складе перекрывала проволочная сетка, можно было выйти только к конторскому столу. Я решил: если найду на складе то, что нужно, выйду назад в голое поле.
Там, где я вошёл, нет никакого контроля и меня никто не заметит. Если только машины подъедут с новым товаром... Казалось, проскочить мимо толстой тётки было привлекательней, чем возвращаться в заснеженное поле, но желание непременно проскочить мимо конторского стола, на самом деле, не имело смысла. Выход всё равно вёл на улицу и в снег. Казалось, проще попасть в туда, отправившись назад... Тем не менее, моё острое желание проскочить мимо тётки не отменилось.
Я шагал по проходу с предметом в коробке. Серенькая коробка не привлекала внимания. Я всё-таки где-то её нашёл. Деньги у меня были, но, кажется, не было бумажки. Как нашлась коробка, я не мог вспомнить, казалось, шёл и смотрел себе под ноги. Может, заглянул куда-то... Как будто, под железной станиной я увидел её на полу. Я вспомнил, что глядел себе под ноги, когда поднял коробку с пола. Сбитые, потёртые туфли были на мне... Эти туфли, хоть и вполне крепкие, казалось, не жалко выбросить. Коробка напоминала обувную, под пиджаком сделать её незаметной невозможно было, но, кажется, новые туфли можно было надеть на ноги вместо старых. Обутый человек – это не подозрительно.
Я ещё не видел, что в коробке, но, если там туфли, то можно было их надеть и подхватить какую-нибудь безделушку для отвода глаз. Если на контроле отберут безделушку за неимением бумажки, будет ещё лучше.
Если меня задержат за новые туфли на ногах? Тогда мне приходилось оставаться босиком... В непогоду босиком делалось холодно. Моё настроение стало падать под воздействием страха за такой исход...
Я решил улучить момент в конце дня, когда контролёры будут меняться. В воображении мне удалось с коробкой проскочить мимо их пустого стола в какую-то дверь; за ней ступеньки поднимались на второй этаж, тем не менее, я по ним взбежал. На втором этаже оказались подсобные помещения и запах душевых, но рабочие уже помылись и ушли...
Я шагал по гулким коридорам и гадал: будет ли другая лестница на первый этаж, или нужно возвращаться? Душевые не охранялись, но длинные коридоры просматривались насквозь. Человек в униформе мог заметить меня с любого расстояния: коробку лучше было опять выбросить... Я думал, где её оставить? Под потолком тянулись толстые трубы, можно было поставить на них... В итоге, я, не глядя, швырнул коробку вместе с содержимым в какую-то боковую комнату без двери, уходя стремительно от неё. Если охранники найдут коробку, то кто её выбросил? Появление охраны представлялось мне делом времени. Если кто-то видел, как я пробегал сюда со склада, то люди в униформе сюда уже направляются.
Меня непременно засекут, спросят, что я здесь делаю? Враньё, что мылся после работы, не спасало. Голова сухая, и я здесь не работал. На полу найдут коробку...
Я представил, как добравшись до угловой комнаты, спрыгиваю через окно второго этажа. На втором этаже на окнах не ставят решётки. Улица мне представлялась пустой, но сам прыжок привлекал внимание... Все сияющие стёкла на улице, казалось, смотрят на меня. Охранники во множестве набегут, потому что пройдёт сигнал, и на пустой улице некого схватить, кроме меня. Я стремительно шагал по просматриваемому во все стороны коридору, часто поворачивал в боковые двери, чтобы не оставаться на одной прямой линии. Коридоры сузились. Казалось, низкий потолок давит на темя, и всё равно в этих длинных коридорах всё насквозь просматривалось. Я чувствовал себя в ловушке.
Потолок совсем снизился. Я шёл, уже опуская голову, но, кажется, это была фантазия...
На самом деле, я не прошёл мимо тётки за конторским столом, думал, как не попасться ей на глаза... Наконец, было принято решение не соваться в помещения на втором этаже, двинуть в заснеженное поле, там был реальный выход... Кроме того, у меня в руках ничего не было. Я уже выбросил, даже мимо контролёров мог пройти.
Чувство оставалось, что выхода нет, но, направившись к воротам, я бы имел аргумент для сторожей среди ящиков: попал сюда, шагая по дороге, и теперь ищу выход... Это выглядело натурально. По сути, это было правдой. Охранники сами знают, что ворота открыты. Им хлопотно открыть и закрыть их каждый день. Кроме того, для движения ворот нужно много свободного места. А на складе свободное место на вес золота. Я не помнил свободного места в складе, наоборот, были везде ящики...
По памяти взгляд полез по кирпичной стенке к потолку, ещё раз измеряя высоту ворот: вверху горели электрические лампочки. Но сейчас, кажется, не зря: под потолком, как в цехах, в пропускающих дневной свет окнах чернела непроглядная ночь. Склад был закрыт со всех сторон.
Ворота, в которые заходила дорога, скорей всего, были тоже закрыты. Мне приходилось оставаться до утра. Я мог объяснить сторожам, когда они появятся, что на склад меня привела дорога, но мне лучше было не иметь ничего в руках; я, кажется, и не имел...
Меня спросят: «Почему не обошёл ворота по краю поля?». Но сарай казался неказистый и был распахнут, почему было войти в него по дороге? Я ведь не знал, что это склад. Воровские мысли только оставались, но можно было удивляться, если о них потребуют отчёт: «Не было мыслей!».
Мои пожелтевшие, прочные, явно неновые туфли на ногах становились, как нельзя кстати. Я решил с ними не расставаться... Казалось, сторожа всё равно меня не пропустят. Для тех, кто не брал ничего на складе, есть другой выход, не охраняемый, но где его искать?
Всё равно со сторожами лучше было не встречаться. Пока длится ночь, и на складе никого нет, я мог что-то придумать; например, мог осмотреть без помех производственные помещения на втором этаже: там лабиринты коридоров с трубами под потолком. Можно затеряться в этих коридорах, размыться, правда, в них невозможно было двигаться во весь рост. Мне опять представилось, что коридоры просматриваются бдительным оком охранника. Я мысленно протиснулся куда-то за трубы, кинулся за угол, убегая от чужого внимания. Лучше было не оставаться в коридорах, запутаться в лабиринтах производственных помещений... Чужое внимание всё равно висело на вороте.
Я поворачивал за каждый встречный угол, но невозможно было от него отвязаться, и скоро понял, что комнаты специально без дверей, чтобы далеко просматриваться... Случайно после нескольких внезапных поворотов передо мной оказалась железная дверь с полоской белого дневного света под ней. Я толкнул её корпусом, собираясь, если понадобится, прорываться сквозь контролёров... Дверь была на пружине, хлопнула за моей спиной, но вместо дневной улицы я оказался в непроглядной тьме... Всё равно я нашёл повод обрадоваться: «В такой тьме никакая погоня меня не найдёт!».
За мной, кажется, никто и не гнался. Я прислушался, что делается за дверью, ничего не услышал и перевёл дух... Вокруг было темно, почему-то, морозно. Мне представилось, что я дую себе на пальцы, как беспризорник, у бочек с красным огнём.
«Если за мной не гонятся, может, вернуться на склад?». Я оглянулся на дверь, но она, как будто, исчезла, пропустив меня. Не было видно ни зги.
Может, улица рядом, если мороз, как на улице? Я выпрямился и приободрился... Прямоугольник сверкнул во тьме дневным светом, достиг потолка, хлопнул, как дверь... Но это была какая-то другая дверь. Та, что я открыл, была у меня за спиной.
Хлопок привлёк внимание преследователей, они зашуршали за тонкой дверной перегородкой у меня за спиной и, открыв её, сразу бы увидели меня... Я бросился к сверкнувшему прямоугольнику, но толкнул, казалось, стену... К счастью, опять возник белый квадрат. Улочка проскользнула узеньким коридорчиком. Казалось, я перешагнул через тенистую щель, в которую свет падал сверху. Шаг был сделан через порог в другую открытую дверь на той стороне улицы..., я даже не встал на булыжники. Этот манёвр блестяще сбивал погоню с толку, потому что она выбиралась на улицу...
Уйдя от погони, я запалённо дышал... Стеснившаяся грудь требовала перевести дух; но глаза не теряли времени даром, сфокусировались на внутренностях чужого дома...
Передо мной были затылки... Я испугался такого количества людей, но никто не обращал на меня внимания. Между собой затылки, кажется, тоже не общались, слушали кого-то, но так далеко мои глаза не дотягивались. Что могли слушать люди, зашедшие с улицы в нежилое помещение, если не проповедь?
Нет, проповедь было слишком экстравагантно. Может, это магазин, официально продающий продукцию со склада? Я почувствовал облегчение.
Теперь у погони не было оснований привязаться ко мне. Схватить человека за то, что он зашёл в магазин, незаконно... Мне не стоило убегать отсюда. Лучше было не торопиться, затесаться в толпе, проследить, как себя поведёт погоня. Скоро они появлялись вслед за мной...
Если погоня вообще была, то запаздывала. Я рискнул постоять в дверях подольше перед тем, как смешаться с толпой, и успел подивиться, как много людей нашли этот вход?! Он казался мне тайным и малоизвестным. Пустая, безлюдная улица, ведущая сюда, была, как щель...
Может, был ещё один вход, более доступный и известный, если целая толпа натекла? Я представил большую, оживлённую улицу, на которой стоит магазин, хотел найти стеклянную витрину во всю противоположную стену, но поленился фокусировать глаза так далеко... Прежде, чем смешаться с толпой и оказываться у прилавка, я подумал, как сочетается то, что я прячусь и зашёл в магазин?
Кажется, мне следовало избегать оказываться у прилавка. Там случайно могла стоять контролёрша со склада. Она, правда, меня не видела, но от мысли о ней меня потянуло удрать за дверь.
Страх охватил сердце перед прожигающим взором этой тётки. Кажется, врать ей, что не думал украсть, было бесполезно... От возможности, удирая, столкнуться в дверях с погоней на меня тоже напала тоска... не хотелось и снова соваться в морозную тьму после первой двери... Кажется, между тьмой и второй дверью был сумрачный промежуток узкой улочки. Можно было бы уйти в её светлый конец. Дверь распахивалась и перекрывала улочку. Но если её закрыть и прижаться спиной, кажется, было, куда пройти... Правда, назад на улочку сунувшись, я опять нарывался лицом к лицу на погоню, но эта мысль отлетела вдаль. Зачем за мной гнаться? Я – потенциальный покупатель.
Волна покоя коснулась сознания. Можно было купить что-нибудь и спокойно уйти. В узком переулке не мудрено столкнуться с погоней, но я сделаю удивлённые глаза... Можно смотаться и через стеклянный вход. Я опять не стал его искать глазами. Опять показалось: никакой погони нет.
Преследующие меня страхи, почему-то, не возбуждали движений... Я, как будто, застрял в дверях, даже подумал, что зря смылся со склада. Купить за деньги было не так хорошо, как за бумажку. По бумажке вещь была бы лучше, а бумажка могла найтись у меня в кармане. Я их ещё не проверял.
Всё-таки мысленно я прошёл к прилавку. Не хотелось, возвращаться на склад, наталкиваясь на погоню...
Оказалось, что из магазина огромный склад виден, как на ладони. Он ещё и блестел, как смазанный маслом, благодаря жёлтому электричеству. Между ним и местом продажи, в сущности, была декоративная стена со множеством дверей, не имеющих створок...
Вся реденькая толпа у прилавка была тоже видна, как на ладони. А Обширная контролёрша с прожигающими глазами где-то на складе ходила... Я ощутил прежний страх. Охранники, гнавшиеся за мной, возможно, тоже сейчас заняты делом, но, случайно, бросив взгляд сквозь отсутствующие двери, в любой момент могли заметить меня. Конечно, маловероятно, что со склада рассматривают публику... Другое дело – продавцы. Их беспощадно выжигающие душу глаза тут же упёрлись в меня.
Спасительная мысль прилетела, что продавцы меня не знают... Тем не менее, их взгляд, брошенный даже без намерения, вызывал оцепенение.
Мной овладел ужас подходить к прилавку. Как раз самое удалённое место от него было у двери. Оно и было самым безопасным. Правда, погоня могла на меня и наткнуться у двери.
Смешаться с жиденькой толпой всё-таки стоило. Я представил, как незаметно брожу в ней, не подходя к прилавку... Если бы толпа качнулась в разные стороны, продавцы, конечно, обратили бы на мою одинокую фигуру в пустом промежутке внимание, но такая возможность казалась нереальной. «Всё равно продавцы меня не знают». Тем не менее, в жиденькой толпе я находился от прилавка всего в двух метрах и был на виду у склада. Через отсутствующие двери в моём воображении меня прожигали своими глазами преследователи и контролёрша. Так что, чем дальше я отстоял от прилавка, тем надёжней спины посетителей укрывали меня, а любое смещение с моей позиции делало толщу толпы тоньше. Всё равно мои мысли разбежались в разные стороны... Вечно стоять у двери было невозможно...
Я, наконец, увидел себя бродящим в жиденькой толпе, но, почему-то, я оказался выше всех. Никогда такого не было, чтобы окружающие были ниже моего плеча поголовно. Я посмотрел на посетителей, беспрепятственно скользя глазами над их головами. Меня вдруг осенило: «Это – дети!». Нужно было убираться на улицу. Если бы я вошёл в толпу, то сразу бы обратил на себя внимание: Я так едва не ретировался в дверь, но в последний момент какая-то странность в детях меня остановила...
На них были взрослые шапки и зимние пальто. «Маленькие люди?». Кажется, это было специальное место тайных встреч карликов!
Я задумчиво скосил глаза к носу перед тем, как убежать, и случайно заметились ступеньки вниз. Кажется, сквозь желтоватую плёнку «маленькие люди» были мне видны... с возвышения. В мозгу что-то лопнуло. Передо мной оказались взрослые люди.
Я тут же себя убедил, что ничего другого и не ожидал увидеть... Шорох одежд наполнил уши. Желтая плёнка пропала, воздух побелел. Передо мной мирно беседовали три женщины. Их внимание не было ни к чему приковано. Между нами шёл мужик с кислым лицом... Я видел самую обычную жизнь...
Тем не менее, в шелесте одежд и голосов что-то скрывалось. Какие-то опасения у меня опять возникли... Страх перед контролёршей вспомнился. Мысль о погоне за мной сторожей тоже шевельнулась на секунду, но тут же пропала. Меня никто не преследовал.
Наконец, моя спина расслабилась. Страх улетучился. По мускулам забегали двигательные импульсы. Я мог сейчас войти в спины или выйти из магазина на улицу. Впрочем, на улицу меня перестало тянуть: нервы достаточно расслабились. Я опять принял решение постоять на месте, импульс к движению временно погасил в ногах... Мне представился возможный толчок в спину от входящего следом, но я не встревожился.
Ниже коленей возникла слабость утомления. Тонкое довольствие от неё достигло онемевшей спины. Я решил потянуть это удовольствие и обосновал им очередную проволочку с шагом.
Прежде, чем входить, нужно было понять, что скрывается в шелесте одежд, и сразу же действовать самым правильным образом. Я отвёл глаза от спин, настроил слух... Неупорядоченный шум лился в уши. Пожалуй, в нём не было никакого смысла. Шорох одежд был отчётливый, вполне обычный. Но на миг мне показалось, что люди шевелятся молча. Я настроил слух иначе. Голоса зазвучали во множестве...
Наконец, я вспомнил, что давно слушаю шум, в нём отыскиваю смысл. Но всё время отвлекаюсь... смысловая составляющая отлетела от сознания опять; пожалуй, мне стоило смирить свою гордость и подключить к поиску глаза... Мужик со скучным лицом припомнился, проходящий мимо: кажется, скука была смыслом магазина.
Пролетев несколько метров, мой взгляд наткнулся на горбившуюся женскую спину, бессмысленно упёрся в неё... До меня что-то не доходило.
Что делала спина? Плечи женщины вздрагивали от подавляемых всхлипываний или тряслись от тихого смеха и пытались это скрыть. Я хотел двинуться, чувствуя себя неподвижным долгое время, но ноги приросли к полу, импульс не прошёл...
Сделав остановку, я обратил внимание на руку, которая осталась лежать на ручке двери с вывернутым вверх локтем. Рука вела себя исключительно самодовольно. Я удивился, отметив её глумливое сопротивление скромности и красоте, всегда сопровождающим мои действия. Некая робость поправить руку вызвала у меня весёлое настроение...
Укол действительного страха возник следом. Рука опиралась на ручку тем же неприличным образом, не смотря на обращённое внимание... Злясь на себя, я силой решил призвать её к порядку... Почему-то, сократились мышцы ног, наиболее далеко отстоящие от руки, усердно выжимая из себя горечь. Их сокращение бежало из мускула в мускул, но пока не поднималось выше коленей.
Мышцы голени уже сжимались до всех возможных пределов, и следующая волна сокращений была туже предыдущей... Далее следовало только сведение судорогой. Я подумал расслабить голени, но непонятный страх сократил их ещё сильней. Каждый мускул ниже коленей был теперь многослойно напряжён, не влияя никак на движение локтя.
Я приказал себе расслабить голени, но выполнение приказа напоминало ещё один виток сокращений... Без всякого намерения с моей стороны мышцы ног сжимались уже за пределами моего усердия и глупости. Дальнейшее их сжатие могло кончиться даже не судорогой, а разрывом... К счастью, с мышцами ничего не случилось.
Их яростная твёрдость стала казаться естественным тонусом. Они были так сильно напряжены и сведены, что даже перестали дрожать...
Я решил не обращать внимание на ноги, вернуться к движению локтя и мысленно проник во внутреннюю тьму тела... Голени были намертво сведены и неподвижны. Под коленными чашечками тьма бродила, как варево, и, гукнув, оформилась в два блестящих шарика со слепящей поверхностью, отражающей свет...
Я не фантазировал! Сквозь тьму тела взгляд проникал, хоть и, ничего не видел, а на шарики он натыкался. И, как твёрдый предмет, они отражали свет, не позволяя в себе сомневаться.
Я сосредоточился на одном из них и заметил, что сверкающий шарик вращается не просто так. Из телесной тьмы в него скользнула змейка: шарик втягивал в себя что-то. Иногда он обволакивался блеском и тихонько трещал. Скоро под коленными чашечками возникла лёгкость. Пожалуй, это чувство было приятным...
Резервуар тьмы под коленями были исчерпан, а шарики увеличились в объёме и отяжелели. Кажется, они втягивали в себя энергию... Подколенная тьма была не так велика. Я глянул, чем она ограничена, но строгих границ не оказалось, тьма под коленями переходила в тьму бёдер... Шарик вытянул крупную, сверкающую змейку из него. В другом бедре происходило то же самое... Шарики продолжали вращаться: блестящие змейки убегали в них. Выпиваемые бёдра быстро пустели и становились легче... Когда несколько змеек друг за другом убежали из них, шарики заметно отяжелели...
Они уже почти опустошили область таза, но процесс не поднимался выше пояса. Я понадеялся, что пояс является какой-то границей... Моему взору предстала та же тьма выше пояса, которая тянулась вверх совершенно свободно... Наконец, через пояс перепрыгнула первая змейка и выпила сразу весь живот... Грудь теперь стала моим форпостом. Я сказал себе твёрдо: «Там граница!».
Грудь, к моему ужасу, была выпита в ту же секунду... Моё внимание поднялось к шее, кажется, она тоже была полна энергии. Голова следовала за шеей... Я понадеялся, что шарик не найдёт тоненькой шеи, но, как будто навигатором, воспользовавшись моей мыслью, он проник прямо в голову.
Трещавший, сверкающий поток побежал из мозга... Эта змея оказалась самой длинной и толстой. Она извивалась, как молния.
Прежде, чем я почувствовал пустоту в голове, в загадочную точку под коленями улетела злость..., и её протяжённый след потерялся в твёрдости мышц. Вроде, я злился на поведение локтя, но страдающие злостью мозговые клетки, как будто, присыпало пеплом... всё сгорело. Это вызвало у меня удивление. Сознание стало чистым.
Я был пустым и простым: из меня удрало усердие вместе со злостью...
Теперь локоть можно было спокойно опустить, но без злости не стало активности. Оказалось, что я не могу его опустить из безразличия к его положению...
Внутренние движения угасли, наступила приятная неподвижность. Как стоит рука, так и пусть стоит! Я всё-таки подумал двинуть локоть без злости, но без злости не было вообще никакого смысла шевелиться... Когда мне себя удалось понемногу разозлить, возможность двигаться вернулась...
На этот раз я постарался, чтобы импульс к движению возник выше, а не в ногах, и побыстрее достиг локтя. Мне представилось возмездие над его независимым поведением с плотоядным удовольствием. Уже лёгкие цепочки движения бежали из мышцы в мышцу. Какая-то тонкая дверь мешала самому началу созерцания этого процесса. Я увидел бы и начало, открыв её, но тогда бы отвлёкся от созерцания уже бегущих цепочек... Всё движение по памяти восстанавливалось в тканях, я мог восстановить вдогонку и бегущие цепочки, но созерцать их непосредственно было очень соблазнительно... Этот соблазн был даже непреодолим.
Я хотел проникнуть за тонкую дверь в бессознательную причину движения и увидеть его с самого начала, но, кажется, нельзя было засунуть сознание в бессознательное.
Мысль, что сознанию не проникнуть в бессознательное, не послужила мне тормозом... Я мог пожертвовать непосредственным наблюдением ради неё за цепочками.
Наконец, внимание устремилось к клеткам в мускулах, где родился импульс, но я опять почувствовал себя перед острой дилеммой, состоявшей в том, что в случае обращения глаз к началу, поток цепочек бежал за спиной. Мне не хотелось обрывать созерцание автоматических цепочек... Связь начала с концом потом толковалась мной произвольно.
Я мог застать всё движение уже свершившимся, а сейчас наблюдал за ним непосредственно, но только без доказанного начала, видел, как цепочки делятся в мускулах. Они разделились на две линии, потом каждая линия ещё на две, удаляясь от меня.
Разные цепочки уже пересеклись. Всё запутывалось. Не было времени пробираться к началу. Мне катастрофически не хватало внимания следить за сиюминутным движением. Линии цепочек продолжали пересекаться в самых нежданных местах. В конце концов, моё внимание безнадёжно отстало от их автоматической скорости. Разветвления движения уже развивались в разных плоскостях и имели сложную схему. Для таких подробностей моё сознание было даже не было приспособлено, казалось слишком примитивным...
Мне стала очевидна моя тупость, но каким-то образом, я всё-таки видел схему движения в целом. При обращении внимания к деталям она, правда, рассыпалась; даже детали распадались... Я едва не бросил косить глазом на дверь, за которой скрывалось начало движения: стремление приходилось откладывать, следя за ветвлением разбегающихся цепочек автоматизма...
Всё-таки моему тупому уму хватило сил понять, что я уже перестал непосредственно созерцать движение. Можно было повернуться к двери и детально разобраться в начале. Конечно, движение далеко уйдёт вперёд... Я видел, как сквозь туман, ветвления и перекрещения цепочек, попадающих в новые области тела, стал сбиваться со счёта уже и в этих областях... Цепочки многократно пересеклись, но в целом созерцался их импульс к локтю. Можно было спокойно отправить безраздельное внимание за тонкую дверь, потом в целом проследить, как двигались цепочки, или пока остановить движение... Сомнение возникло, что движение остановится. Второе сомнение подлетело: будет ли возобновлённое движение тем же самым? Я хотел отказаться от проблемы начала, но опять не смог этого сделать. Тогда, казалось, будет пропущено главное...
Тем временем, перекрёстки бегущих цепочек значительно умножились. Я очнулся от своих мыслей... Моё тело имело ограниченный объём, а схема перепрыгивала в новые и новые плоскости, ветвилась и вытягивалась. Всё ещё движение развивалось, хотя должно было уже достичь цели и опустить локоть... Я заметил, что отрезки схемы движения выглядят одними и теми же. Что-то простое множилось... Простота могла и позволять мне понимать схему в целом. Я ощутил подвох, чувствуя, как эта простота подталкивает внимание к началу. Может, простота призвана усыпить бдительность, чтобы не следить за движением? Тем более, что я сам стремился на такой соблазн клюнуть. Нет, движение нельзя было бросать без присмотра. Оно убежит за тридевять земель... Лучше было его остановить. Усердно преодолевая неспособность на что-то решиться, я внезапно дёрнул в себе чем-то...
Разбегающиеся цепочки одновременно разом заклинило. Кажется, я воткнул усердие, как палку, в бессознательное движение. Одна за другой обрывались цепочки и замирали. Как завороженный, я следил, как из головы обрушилось в мускулы сознание и давит цепочки многоступенчатого лёгкого сокращения... В груди стало горячо: сноп света ударил из неё. Весь воздух вылетел из лёгких. Я остался без кислорода. Воздух покинул меня, казалось, через поры тела, на этот выдох не потребовалось времени. Кажется, моя мысль вмешаться в бессознательное движение была верхом тупоумия...
Теперь отвердевший локоть замер без движения, и каждый миг возрастала какая-то сковывающая его тяжесть, мешая совершить короткий путь вниз. Моё сознание было куцым и плоским, чтобы следить за мгновенно протекающими автоматическими процессами. Их сложность превосходила его объём. Чтобы измерять бессознательные звенья мелких цепочек, оно имело крупный размер, а для всей цепи само оказалось слишком мелким. Сознание мало подходило и для измерения автоматического движения в отдельных мускулах. Своими размерами и формой оно вообще напоминало палку...
Я поднял эту палку у ограды горпарка, собрался использовать в качестве метра, но палку следовало выбросить... Я размахнулся, бросил палку на проезжую часть под колёса грузовика с будкой. На проезжей части колёса машин со временем должны были разжевать её в щепки. Представив грязные, безобразные щепки, я заколебался. Всё-таки, это было моё сознание.
Можно было снова бросить палку к ограде горпарка... но я не решался ни на то, ни на другое, держал палку в руках... Место действия изменилось. Велосипед вверх колёсами стоял на нашей улице посреди дороги.
Палка попала в его крутящиеся спицы, но колесо не остановилось, даже не затормозило. Спицы перерубили палку, не погнувшись, и колесо медленно вращалось... Свежий, зелёный кол каким-то образом торчал между спиц и тоже не ломался... Он мешал бы движению колеса, даже пережёванный в кашу, и велосипедные спицы не могли перерубить свежий кол так просто.
Недопустимое противоречие было налицо. Я бросил непонимающий взгляд на колесо с палкой в спицах... Колесо всё-таки затормозилось. Спицы погнулись, но контрольный взгляд дал понять, что колесо с палкой всё ещё вращается.
Я перебрал в уме другие варианты происходящего. Мне представился железный прут между спиц, который точно остановит колесо. Я взглянул, чтобы увидеть железный прут между спиц, но это была свежая палка...
Всё равно спицам было трудно её перерубить. Они и не перерубили, но палка, проникшая в спицы, почему-то, не препятствовала вращению колеса...
Колесо должно было стоять или быть без палки. Может, перерубленные спицы выпали, оставшись прямыми? Палка стояла глубоко в спицах, но не замедлялось медленное инерционное вращение колеса.
Мне стало ясно: пропуская палку, спицы становятся на место. Они были сломаны, но чёрная камера под давлением воздуха возвращала их на место... К сожалению, я не замечал никакого болтания спиц. На моих глазах колесо сделало уже не один круг. При медленном вращении болтание спиц было быть заметно. Кроме того, если все спицы сломаны, а палка глубоко в двух рядах спиц, обод должен был рухнуть.
Мне показалось, что, если колесо сделает ещё один оборот, обод обязательно рухнет, и я рукой невольно остановил колесо. Всё равно ничего нельзя было понять. Меня потянуло проверить спицы пальцами: мутные от окисления, они выглядели крепкими. Я осторожно дотронулся до одной. Она осталась в пальцах, отломилась от втулки как сухой стебелёк... Я тронул вторую, третью... Спицы отламывались от лёгкого прикосновения. Меня охватил страх сломать последнюю спицу: тогда обод обязательно рухнет.
Я невольно отдёрнул руку от колеса. Его следовало оставить в покое. Тем более, что какая-то тревога давила мне затылок. Мной было забыто что-то... Я встревоженно оглянулся.
Знакомая улица выглядела, как обычно, но какой-то зуммер шёл из соседнего переулка... Моя шея вытянулась, как у гуся, чтобы заглянуть за его угол... Казалось, звук издаёт странная алюминиевая вещица, летающая над дорогой в переулке, вернее, высоко висящая. Я решил убедиться глазами в наличии летающей плошки. Сожаление, что велосипед брошен на проезжей части, заставило меня оглянуться..., и в глаза бросилась свежая краска всех крыш под ярким золотым солнцем на улице. Хозяева всех домов покрасили крыши. Я поискал глазами хотя бы кривые заборы, но всё было исправлено, во дворах удавалось заметить тоже только порядок. Аккуратные поленницы радовало глаз, сарайки, тёмные от дождей, казались красиво проморёнными, на чёрной земле не было ни соринки. С улицы бесследно исчезла неряшливость.
На фоне сочно-голубого неба двухэтажный дом в конце квартала выглядел, как умытый дождиком. Электрическая подстанция рядом с ним тоже имела вид опрятно выкрашенной. Какой смысл был в покраске всей улицы? Люди отсутствовали, чтобы спросить, как будто, навели чистоту и ушли. Я убрал взгляд с линии домов, прервал осмотр. Ни один из домов не помогал мне сосредоточиться на проблеме...
То, что я забыл, не было вещью, даже ценной вещью, не имело образа: было каким-то абстрактным отношением, которое я забыл... Я почти вернулся к велосипеду, пока созерцал улицу, вернее, к месту, где он стоял: велосипеда уже не было. Кто-то успел его утащить.
Это было даже хорошо, потому что дело было не в вещах... Я поднял глаза от земли, увидел выкрашенные дома: они лишь мешали вспоминать.
Мои глаза мысленно опять побежали по соседнему переулку, но дело было не в домах. Я сделал ещё одно усилие, чтобы не отвлекаться... Дело было, кажется, во мне самом. Свет какой-то истины заблестел мне в глаза.
Я не дал этой мысли остановиться, стал качать её, отлетая в небо всё выше от домов в переулке. Всё шире я качался туда-сюда, как на качелях. Глаза впивались в простор неба над яркими крышами домов. В голове стало происходить что-то. В ней зашевелилось неопределённое воспоминание... Головокружение возникло от сильного качания, но я понял, что сейчас вспомню... качание стало ещё шире. Я не давал щекочущему меня чувству заглохнуть, расшибал им бетонную стену беспамятства, казалось, улетаю в небо. Но любым шевелением в лазурной пустоте было нечего разбивать.
В голове возникла путаница. Мне следовало разбить что-то в другом месте.
Я не опустил глаза, чтобы посмотреть на дома: дело было не в вещах. К тому, что мне следовало разбить, предметы не имели отношения, небесная пустота тоже не имела.
Я интуитивно развивал широту махов. Меня осенило, что дело в активности меня самого... Нет, я не стал дрыгать руками и ногами, как заводная игрушка. Это было бы глупо. Такие движения точно не помогали мне. Кстати, колесо, крутясь, символизировало движение... Но дело было не во внешнем движении, а во внутреннем. Наконец, сфера, где совершались всё более широкие махи, зазвенела, разлетаясь на куски.
Вспомнив о колесе, я опять поискал глазами велосипед посреди дороги вверх колёсами, но его не было, и память подтвердила, что велосипед исчез... Как моё сознание умудрилось отождествить внутреннее движение с колесом, которое не вмещалось в меня даже без велосипеда? Я растерялся от невозможности представить своё соединение с колесом, но всё себе объяснил... «Внутри меня нет колеса, колесо – символ!».
Мне всё же пришлось перестать смотреть в ту сторону, где прежде стоял велосипед, чтобы там его не оказалось...
Я смутно вспомнил автоматический процесс прямолинейных движений в глубинах своего тела, вспомнил, что двинул против них своё сознательное усердие... и заклинил автоматическое движение локтя. Лёгкие цепочки, когда я заглянул во тьму тела, кое-где ещё разрозненно бежали из мускула в мускул, в толще мышц, автоматизм, даже разорванный на части, продолжал жить.
Его стойкость к разрушению даже от вставленной палки была просто поразительной. Сознательное усердие всё разрушило и уже кончилось. А автоматические связи оставались. Казалось, они могли бы возродиться.
Мне понравилась эта мысль.
На всякий случай, я решил убедиться, что усердия больше нет, и заглянул в себя. Какой-то слепящий, широченный клин пронзал крупную дельтовидную мышцу спины и горел неподвижным белым светом. Клин не бездействовал. Казалось, он продолжает медленно растворять в себе мелкие сочленения автоматических движений.
Сознание, по-прежнему, крушило цепочки, и они таяли в разных местах под кожей, не смотря на живучесть. Исчезающие цепочки оставляли после себя грусть. Прощаясь с ними, я опять отметил их сложную разветвлённость, подумал, что их исчезновение созерцается мной в одном только месте тела. А, если двинуть внимание, например, в ноги, автоматические импульсы могли найтись... Мысль о мониторинге всего тела навевала только скуку. Я опять сокрушённо подумал, что не надо соваться умом в автоматический процесс. И так было ясно, что сознание не в состоянии замечать ни его скорость и ни его разнообразие. Контролировать автоматизм сознанием у меня не было шансов... В груди по-прежнему пылал неподвижный клин, и, казалось, если сложно организованное движение не умерло всюду, то сейчас умрёт... Я сделал попытку сдвинуть клин с места. Нужно было начинать новое автоматическое движение. Сознательное усердие ещё представляло собой мощную силу...
Грубые рывки у меня получились вместо автоматического движения и сопровождались утомительным напряжением. Кажется, сознательное усердие можно было направить в локоть, чтобы использовать рационально... Но мне представилось, что и простое движение локтя будет застревать... Нужно было сначала расслабить раскалённый клин. Придумывая, как это сделать, я вдруг заинтересовался, почему в клине, олицетворявшем сознательное усердие, ничего сознательно нельзя двинуть? Может, это были остатки автоматизма?
Кажется, мне стоило встать на сторону накалявшегося в груди клина... Ещё нужно было отказаться от исполнения приговора над локтем. Этот приговор, кажется, до сих пор мной преследовался, как цель.
В итоге, я запутался, толкуя клин. Мне представилось, как я убираю средство приведения приговора в исполнение. Моя воля потянулась, чтобы нанести укол сияющему клину, но немедленно съёжилась и обмякла...
Можно было побороться, но неподвижное пламя клина взяло верх без борьбы. Клин доказал свою силу. Я почувствовал в себе непобедимую лень бороться с ним... Я опять смекнул, что нужно исходить из сияющего клина.
Беленькая комната была без двери, стульев, кровати и стола. Окна тоже отсутствовали, но ровный свет откуда-то лился... Может, окно было за моей спиной, но, кажется, комната как-то иначе освещалась, чем сзади. Вроде, это был рассеянный неоновый свет. Я так и не понял, откуда он льётся, обернулся для порядка и глянул на заднюю стенку: ни окна, ни двери на ней тоже не было. Стенку украшала волнообразная штукатурка.
У потолка по периметру комнаты тянулась ниша. Может, это был выход, по которому нужно было проползать? Или в нише просто сияли невидимые светильники? Стены у потолка казались более светлыми...
Я уже размышлял, как выбраться из этой ловушки. Мысль, что в нише есть нора, позволяющая выбраться по-пластунски, выглядела, как вздор. Я не помнил, чтобы вползал сюда по-пластунски. Возможный выход в нише мог быть, но чувство пойманного овладело мной...
Я сосредоточился на мысли, почему испытываю безнадёжность и скованность? Кажется, комната была лишь образом... Нужно было понять, что за образ? Я захотел походить по белой, свободной от всякой мебели комнате и подумать... В это время какая-то невидимая заслонка открылась в белой стене, и на такой же белый пол упала лепёшка жидкой, чёрной грязи. Лепёшка на белом полу у ног выглядела контрастно... Мне вспомнилась катастрофа с автоматическим движением. Лепёшка была её следствием...
Я допустил, что моё вмешательство в автоматизм наделало не так много беды, если всего одна лепёшка. «Кажется, грязи больше не будет».
На лепёшке следствия вмешательства сознания в бессознательное закончились, но вторая чёрная лепёшка тут же упала и растеклась по первой. Заслонка опять закрылась. Потом открылась, вывалив следующую лепёшку... Падение и расползание жидких лепёшек не прекращалось. Пока я стоял, как завороженный, грязь текла к моим чистым туфлям самого вычурного образца. Я пялился, как грязь медленно заваливает белый пол. Лучше было отступить на шаг...
Мне заранее захотелось отойти в самый дальний угол. Я подумал не без горечи, что моё неуклюжее вмешательство в автоматическое движение было причиной этих лепёшек..., но ногами в чистеньких туфлях двигать не хотелось... Пол, казалось, всё равно будет заляпан. Было жалко беленького пола вне зависимости от того, будут туфли испачканы или нет.
Я неподвижно продолжал пялиться, как грязь подбирается к туфлям. Большая чёрная лепёха медленно текла к их острым носкам. Если бы грязь продолжала прибывать, а я стоять, она потекла бы не только на чистенькие туфли, но и на брюки... Самое время, кажется, было уйти в дальний конец комнаты...
Я продолжил размышление и пришёл к выводу, что, если навалится бесконечная куча грязи, будет заляпан и мой безукоризненный белый костюмчик...
Это тоже стоило сожалений, но, казалось, придётся тонуть в чёрной жиже по колено. О чистоте костюмчика не могло быть и речи... Конечно, я совсем не утону. Заслонку завалит. Как-то хотелось избежать и пачкотни.
Если лепёшки продолжат поступать бесконечно, мне придётся отсюда спасаться. Как я сюда попал? Странным образом на этот счёт в памяти ничего не хранилось. Верхняя часть стены, дававшая свет, не собиралась походить на окно. Я ещё мог попасть сюда через отверстие в потолке, пропускающее свет, походивший на дневной, но неон, залепивший потолок, не позволял видеть само белое отверстие. Память не хранила удара ногами при спрыгивании, а сейчас до потолка было не дотянуться. Ещё мало грязи нападало, но, когда нападает грязь, я бы с кучи достал...
Ещё можно было попробовать вылезти в нишу, зацепившись за неё руками, там тоже мог быть выход... Если грязь бесконечно будет прибывать, а щель в потолке окажется лампой дневного света, я мог и вообще утонуть, но не верилось, что грязи будет так много, казалось, в крайнем случае, комнату завалит наполовину, потом забьёт заслонку...
После того, как комната становилась завалена наполовину, мне была доступна верхняя часть стены с нишей: «Выдавлю лампу с кучи и вылезу».
Остановка падения грязи была ещё одним выходом из положения, и, имея много потенциальных выходов, я успокоился.
Мне не грозила смерть от того, что грязь нападает, а в комнате станет нечем дышать, как в воде. Скорее, предстояло спасаться от скуки ожидания, пока грязь нападает. Бояться стоило недостаточного количества грязи...
Скоро заслонка, даже оставшись не завалена, перестала открываться, грязь даже не вымазала мне туфли... Может, я стал правильно думать, не вмешиваясь в автоматический процесс?
Заляпать белую комнату грязи уже хватало. Я подумал, как убрать кучу и не разнести её ногами, но, кажется, это было нереально в закупоренной комнате.
«Если стоять на месте и не наступать в грязь, я ничего не разнесу». Не век же мне замирать на месте? Комнату нужно было обследовать, не наступая в грязь, можно было ходить по белому полу. Я ещё не изучил заднюю стену. Может, её волнообразный рельеф маскировал дверь? Ещё стоило изучить дымное, как туман, соединение стены с потолком. Я подошёл к задней стене и увидел, что волнообразный рельеф – это густой туман.
Когда я шагнул в него, стало прохладней... Тени надо мной заходили. Я наугад взял влево, тени сгустились и почернели... моего слуха коснулись шевеление и шорох. Я захотел вернуться в комнату, но сделал несколько быстрых шагов... В тёмно-матовом тумане прорисовалась серенькая пустота. Я подумал остановиться и сориентироваться, но это намерение не до конца проникло в ноги, инерция быстрых шагов сохранялась... Струя чёрного вара вырвалась сквозь щель в моей макушке... ещё несколько тоненьких струек сочились рядом с ушами из каких-то трещин в черепе. Я встал, как вкопанный!
Складки сознания, как гудрон, вымазал липкий непроницаемый дым. В нём были руки, нос, ноги, глаза и уши... Я не знал ни о щели в макушке, ни о трещинах в черепе и пока не проверял, могут ли мои ноги, наполненные дымом, делать шаги. В липкости тумана возникло чувство полной внутренней остановки...
Я стоял, прикованный к месту, но чувствовал течение времени... Вокруг была мёртвая зыбь. Казалось, рассеивание липкого дыма будет долгим, очень долгим... Наконец, слева на чёрной плоскости возникли два масляных пятна и утянулись по цепочке в чёрную плоскость. Потом опять наступила мёртвая зыбь... Цепочки сильно меня взволновали. Кажется, вокруг происходило что-то... Слева по-прежнему сохранялся блеск чёрной плоскости.
Я старался представить движение жёлтых цепочек за её чёрным экраном. Кроме времени стало чувствоваться пространство. Я отвлёкся от чёрной, плоской, кинжальной тьмы слева и, озираясь, заметил, что вправо тьма не блестит. Вправо можно брести... Я продолжал стоять на месте. Мне хотелось смотреть на чёрный экран. За ним происходило что-то: казалось, его непроницаемость скоро начнёт рассеиваться, станет проходимой, как тьма справа. Важно было этот момент не пропустить. Кажется, за этим экраном скрывалось самое интересное в отличие от того, что справа...
Чёрная, блестящая плоскость экрана не пропускала ни света, ни звука. Я почти принял решение оторвать внимание и обратить его на крупные, тяжёлые клочья тьмы, которые разлетались справа от меня, и, казалось, глазам становится доступна неприветливая, пересечённая местность. Перед тем, как внимание сфокусировалось на правой стороне, я заметил на чёрном плоском экране слева сочную, жёлтую каплю, контрастно выделяющуюся на чёрном фоне. Она, как масляная, свернулась и побежала вниз; свернулась следом вторая и побежала за первой: капли кололи мне память яркостью... Внезапно масло с чёрной, блестящей плоскости экрана полилось ручьём.
Мне вспомнилось усердие при сокращении ног. Кажется, это масло лилось в прежнем направлении...
Досадное недоразумение уже перескочило поясницу, сокращая мелкие мускулы вдоль позвоночного столба... Вроде бы, раньше эти сокращения не поднимались выше коленей. Я вспомнил, что не следил, как развивалось в ногах сокращение, а оно уже бежало ознобом по спине. Скоро этот озноб должен был попасть в локоть...
Мои зрачки развернулись, внимание упёрлось в затылок, чтобы следить за сокращением на спине... Спина была усеяна мелкими сокращающимися мускулами, но глазам стало неудобно упираться в затылок...
Толчки на спине ощущались и без помощи глаз. Я прервал наблюдение. Чтобы снять напряжение с развернутых глаз, мне ещё пришлось и тщательно расслаблять какие-то малюсенькие мускулы на спины, которые притягивали к себе взор. Когда сокращения на спине стали угасать, облегчение достигло и развернутых неудобно глаз. Они вернулись в привычное положение, перестали смотреть в затылок, но изредка на спине почёсывались какие-то мускулы, и, чтобы глаза опять не развернулись, я убрал всякое наблюдение за ней... Когда исчезло последнее почёсывание мелких мышц на поверхности спины, сократилась её большая дельтовидная мышца. Я испугался за глаза, но они смотрели перед собой... Моя стратегия имела успех...
Из сокращённой дельтовидной брызнула горечь. Я помог следующему сокращению стать туже... Казалось, глаза повернутся к затылку, но обошлось. Со следующим сокращением удалось выжать из мышц ещё одну порцию горечи. Казалось, я устраняю последствия катастрофы с автоматизмом.
«Где у меня ещё мышцы?». Почему работают только мышцы спины?
Что-то поднялось от пояса, сдвинуло мышечные плиты на груди... Мне доставило удовольствие это сокращение. Мышечные плиты на груди ещё раз сошлись. Я решил поиграть мускулами.
Горечь отлично получалось разгонять, но по руке, державшей ручку, распространялась неуловимая апатия к любому движению... Живот тоже оставался тихим...
То и дело сжимались мышцы на спине, груди и плечах; каждый раз я старался сжимать мышцы чуть туже, чем бы они сами это сделали... Спинные мышцы вообще бессистемно оформлялись в группы, в то же время покой в моём теле оставался глубоким и, казалось, не будет нарушен...
Комбинации сокращений после напряжения бесследно рассыпались..., и внезапно выпрыгивали в других местах, но частично и в тех же самых. Горечь опять выжималась.
Сокращения вспыхивали, как солнечные зайчики, на пояснице, лопатках, в центре спины, не преследуя никакой цели, возникали то близко друг от друга, то далеко... Подумав о цели, я вспомнил о движение локтя. Казалось, бессистемные автоматические сокращения сами попадут в него. Сознательно двигать локтем было ещё преждевременно. Я расслабился... Прыгая по спине, сокращения то и дело попадали в мышечные плиты на груди, даже в противоположную руку, правда, тут же убегали, как будто, боялись вызвать аналогичное сокращение в другой руке. Наконец, меня заинтересовало, почему сокращения всюду прыгают, а в нужную руку не попадают?
Всевозможные варианты сокращений на спине и везде уже устали меня удивлять, но нельзя было дождаться попадания в нужную руку, хранившую полный покой на ручке... Почему-то, сокращения не попадали ещё в живот... Наконец, я потерял терпение, попробовал сам сократить пресс. На прессе возникло какое-то почёсывание вместо сокращения. Тугое сдвигание мускул на груди не вызывало проблем, а пресс чесался подозрительно слабо. Живот, как будто, спал, даже чесался только в верхней части. Эти почёсывания ниже утихали напрочь. Сокращения тайно обходили низ живота и нужную руку...
Я понял, что сокращения не являются бессистемными: стыд обжёг мне лицо, как будто, в тайне от себя я их подтасовывал...
Шея усердно надулась. Казалось, кровь в жилах замерла, чтобы на своё толкание не тратить силы, а все их бросить на толкание локтя. Он уже затёк и отяжелел на ручке: из-за этой тяжести движение произошло бы само собой, если бы я, наоборот, расслабился, но у меня расслабилось то, что было и так расслаблено... В каком-то отчаянии живот совсем перестал напрягаться.
Кажется, живот занимался вредительством. У меня возникла ярость на тайное злонамеренное поведение своего живота. Я захотел заставить живот сократиться, но подумал, что теряю время, нужно было думать о локте... По поводу планов напасть на живот в торчании локтя не возникло никакой тревоги.
Я решил двинуть локтем вниз, что было силы. Мне нанесла оскорбление его уверенная и надменная неподвижность.
Моя ярость сверкнула: локоть следовало протаранить, чтобы доказать, кто в доме хозяин. В его сторону полетела молния. Я ещё целый безоблачный миг наслаждался возрастающей силой тарана, сожалел, что приближается момент, когда прекрасная энергия будет истрачена. Эта энергия нравилась мне, а движение возмездия было коротким... Когда локоть готов был уже рухнуть, мышцу неопределённо укололо...
Локоть, обрывающийся в движение, панически стал бороться за сохранение равновесия на ручке. На всякий случай, я в срочном порядке обосновывал себе свободу от своего решения. Усмешка по поводу очередной проволочки коснулась моих губ. Кажется, борясь с инерцией ярости и удерживая локоть на месте, я что-то не рассчитал. Ярость была сильной. Движение локтя вниз, кажется, произошло.
Моё мешканье случайно было сломлено: ярость стала необратимой.
Вроде, мои ощущения воспринимали путь локтя вниз, сопровождаясь колющим сожалением. Сознание схватывало неудачу в борьбе за равновесие, но какой-то последней составляющей не хватало. Не понимая недостатка, я перестал понимать что бы то ни было... Слепящий свет бил из глубин моего восприятия, не позволяя разглядеть неудачу с торможением локтя и не давал почувствовать, что рука ещё каменеет на ручке, а могло быть одно из двух. Локоть либо двинулся, либо стоит неподвижно.
Туман застилал глаза. Энергия ярости постепенно покидала тело. Я уже мог видеть её более разреженные клочья. С каждым новым вдохом я мог открыть, что локоть сделал...
Мне сразу хотелось двинуть им, если он не двинулся, но тогда локоть занимал либо положение, которое я себе представлял, либо опять не мог двинуться, потому что уже был внизу... Туман ярости продолжал редеть. Можно было скоро увидеть глазами, какое положение занимает локоть. Я мысленно развернул глаза в его сторону. Теперь нужно было вспомнить, в каком положении он находился: только в неудобном или совсем торчком? Я не мог это увидеть по памяти, так как никогда не смотрел на локоть, а чувства говорили разно... В руке по-прежнему чувствовалась окаменелость, но, что стало с локтем?
Он мог двинуться, но оказаться в промежуточном состоянии... Этот локоть следовало давно опустить простым движением вниз, но теперь с ним возникла неопределённость. Я не понимал, в каком положении он окаменел, опустившись, или окаменел, торча на ручке, и получалось, зря боролся за его равновесие...
Подозрение в тайном страхе двинуть рукой опять возникло. Я снова почувствовал гнев. Локоть оставался неподвижен, и эти отсрочки мне уже надоели. Нужно было напасть на руку, протаранить без всякой красоты.
Я попробовал опять разжечь в себе гнев, потерять самообладание, чтобы расшибить фантомную окаменелость. Молния ярости полетела в сторону локтя. Когда она сверкнула, локоть дёрнулся. Движение вышло чрезмерным и неприятным, но я пренебрёг возникшей тупой болью.
Она тут же и улеглась... дальнейшее созерцание ощущений дало мне возможность совершить странное открытие. Мой локоть всё-таки сохранил окаменелость на ручке. Какая-то щель оказалась между движением ярости и намерением такое движение совершить. В неё убежал импульс... Яростное движение было иллюзорным.
Я вынырнул из пространства иллюзии: следовало начинать всё сначала... Вроде, что-то напряглось в груди, направилось в локоть, чтобы привести его движение... это усилие следовало поднять до плеча... Я тянул, надсаждаясь, как будто, огромную глыбу мрака, при чём без помощи рук. Размеры глыбы совпадали с размерами моего тела.
Меня охватило недоумение. Я не понимал, как глыба ползёт вверх, удерживается без помощи рук и вообще поднимается... Она замерла и заколебалась, косо пошла вниз и быстро упала до пояса... На уровне пояса не было никакой опоры. Мои подставляемые под глыбу бёдра зияли пустотой. Я даже увидел, что в них нет мышц и костей.
Тьма глыбы рухнула в пустые ноги. Тут я вспомнил про чёрные шарики под коленями... Они по-прежнему вращались на месте. У меня возникла надежда, что шарики впитают тяжесть тьмы, как раньше энергию. Тьма тела с бешеной скоростью докатилась до них, захлестнула и накрыла. Я вспомнил, что шарики опираются на воздух... Теряя равновесие, шарики заколебались, сорвались со своего места под навалившейся тяжестью.
Боль летуче пронзила ноги ниже коленей. Я узнал место сокращения мышц голени, ещё какой-то слой ниже этого места тоже был прошит тупой болью... Шарики полетели дальше. Я подумал, что они и до стоп докатятся! Шарики докатились до пяток, обожгли сухожилия, после этого мгновенно расшиблись в дребезги.
Остатки поднимавшего чёрную глыбу усилия заметались в груди и угасли... В стопах возникло сильное напряжение. Мышцы на подошвах, мной никогда не замечавшиеся, даже не подозревавшиеся, надулись, как подушки и, качнувшись, как на волне, я с них косо приземлился на кости ног. Слой за слоем подушки подошв пронзало расслабление. Оно коснулось сухожилий, скользнуло змейкой в кости и на излёте сделало в них несколько сладких движений... Я поспешно представлял, что ничего такого нет, и блеск наслаждения потух в твёрдости костей.
Тьмы в костях оказалось больше. Тем не менее, мне удалось увидеть места, в которые блеск сладких поворотов добрался, и, если бы я позволил чувству развиться, возможно, свет в костях продвинулся бы дальше... но я не поверил в возможность наслаждения внутри костей, и просиявший в них свет навсегда потух...
Представление тьмы в костях задержалось несколько дольше... Я шире распахнул глаза, несколько раз усиленно ими моргнул. Глаза раскрывались снова и снова в непроглядную тьму.
Паническая мысль возникла: «Я ослеп!». Это заставило меня напрячь силы: насущнейшей необходимостью стало что-то увидеть...
Почти неразличимая, серенькая полоска мелькнула во тьме. Я вцепился в неё даже не глазами, а всеми фибрами души. Полоска казалась нереальной, но я был упорен. Наконец, рядом с ней мне удалось заметить ещё несколько таких же полосок: вместе они имели форму почти неразличимого пятна.
Казалось, пятно мной придумано. Но я всё-таки пришёл к выводу, что оно существует... Скоро пятно налилось внутренним светом. Полосатость исчезла.
Я решил, что зрение улучшилось... Ещё это пятно стало явно больше. Оно, скорей всего, приближалось. Впрочем, я мог тоже приближаться к нему. Это был быстрый полёт. У меня возникла озабоченность: полётом нужно было управлять, как-то менять курс, контролировать скорость...
Пятно оставалось отчётливым, но, как будто, в нём исчез внутренний свет. Слабость и скука появились, как в утренней Луне... Я глянул, насколько пятно увеличилось, но выцветшее пятно, как будто, наоборот, стало меньше... Мне пришло в голову напрячь глаза. Я потянул пятно на себя... оно дёрнулось навстречу, мигнуло и совсем погасло. Я распахнул глаза, как можно шире, но секунды проходили в кромешной тьме.
Я едва не впал в отчаяние от того, что окончательно ослеп. Неожиданно гукнув, пятно снова зажглось. Казалось, оно никуда и не исчезало. Как будто, я сам встал к нему боком... Я рвался вперёд, представляя быстрое увеличение пятна. Казалось, оно, как Луна, сначала займёт пол горизонта, потом и всё поле зрения..., но, на самом деле, его размеры росли в моём воображении.
Тем не менее, пятно налилось энергичным светом. Его отчётливость мне радовала глаз; свет на пятне тоже радостно вскипал мне навстречу... Наконец, кипение в центре гладкого белого круга вылилось в шероховатые пупырышки... Я всё же летел к пятну, если появился рельеф... На высокой скорости столкновение было опасным. Я решил, что начну контролировать скорость, когда пятно займёт пол горизонта... Сейчас пятно оставалось примерно тех же размеров.
Может, оно развивалось, а не приближалось? Я пока не понимал, почему в центре появился рельеф. А остальная площадь пятна осталась гладкой... Появившиеся пупырышки напомнили мне женскую грудь своей плавной, нежной формой. Я подумал сосчитать их, но количество было больше двух. Может, это были горы на Луне? Я как-то наблюдал в бинокль лунные горы, пожалуй, пупырышки напоминали их. На лунном круге горы были повсюду... Пребывание пупырышек в центре имело какой-то смысл, не связанный с Луной.
Форма пупырышек была простой, цвет не отличался от цвета пятна. Если бы не овальная теневая чёрточка, их вообще бы не было. Но теневая чёрточка никакого смысла в себе не таила, была двухмерной: мне пришло в голову, что это – символ. Я самонадеянно подумал, что могу разгадать любой символ. Мои глаза всё более и более напрягались.
Полуовальчик не имел объёма, а двухмерный контур не втискивал в себя даже простой смысл. Иногда из чёрточки бил в глаза чёрный блеск... какой-то смысл начинал складываться в голове, но тут же распадался.
Глаза слезились от напряжения, но слишком тонкая чёрточка ничему не позволяла выскочить надолго, чтобы своим смыслом захлестнуть меня.
Бессилие заглянуть в неё позволило мне в полной мере ощутить свою тупость... Но, казалось, смысл из овальчика всё-таки сверкает и иногда слепит. Если бы черточка была пошире, я бы бросил взгляд в её блещущую чёрную глубину и всё понял, но блеск слишком быстро гас... Может, число бугорков могло подсказать мне что-то? Я собрался их сосчитать.
Кажется, бугорков было не больше десятка. Сопка в центре выглядела самой крупной. Я испытал затруднение, как её считать: вместе со всеми или отдельно? Сопка имела заострённую вершину и отличалась от овальных, рассыпанных вокруг неё. Кажется, этому пику стоило уделить особое внимание... Пока я примерялся к счёту сопок, низ на пятне покрылся пупырышками. Пятно, действительно, развивалось.
Огорчаясь, что теперь придётся долго считать, я, зачем-то, посмотрел в правую сторону. Спиральки бугорков забелели и справа от большой вершины, но ещё не успели обзавестись теневой чёрточкой. Я, каким-то образом, видел белое на белом.
Кажется, рельеф пятна полностью проявил себя. Я решил следить за его развитием и так добраться до смысла... Кажется, мной наблюдались вершины вулканчиков, но среди них центральная сопка вздымала гранитный пик.
Благодаря моему сближению с пятном, она выглядела теперь, как настоящая гора, даже её склоны отбрасывали теневые полоски от каменных неровностей.
Кажется, я смотрел на небесное тело, отражающее свет. На нём были горы вулканического происхождения..., только угловатость центрального пика ставила под сомнение его собственное вулканическое происхождение, вместе с овальными сопками, почему-то, рассыпанными вокруг... «Почему только одна большая гора?».
Я стал выискивая ещё какие-нибудь большие, озирая сопки: сначала гора в центре тоже казалась бугорком, хоть и, обширным...
Все сопки, как под копирку, имели маленький размер..., но в нижней части пятна одна сопка вдруг замигала. Я окинул всё пятно взором. Среди недавно выросших ещё одна мигала. Она подскакивала, как из последних сил, казалось, пульсации скоро замрут. Из старания вырасти, казалось, у сопок ничего не выйдет. Но вдруг на одну мигающую вершинку ещё одна вершинка нахлобучилась, как перевёрнутый горшок. Третий горшок вскочил на второй горшок, потом четвёртый на третий... Сопка росла, подпрыгивая вверх. Рядом замигала ещё одна; остальные пока оставались спокойны... Я созерцал некую реальность и решил навести глаза на сопку, которая первой замигала в правой части пятна: она тоже стала нахлобучивать горшки.
Мои глаза снова перешли на нижнюю часть пятна. Сопка, начавшая мигать последней, как будто, ждала этого моего взгляда: подпрыгнула и подросла, со следующим прыжком ещё подросла. А первая сопка рядом с ней вытянулась уже, как стебелёк. Я запаниковал. Внимание к трём растущим сопкам было для меня непосильным... Скоро, как будто, согласившись со мной, вершина сопки, запрыгавшая последней, перестала пульсировать...
А, тем временем, вершина рядом с ней, очень заметно вытянулась... Нагромождение горшков уже грозило рухнуть. При надевании горшка на горшок её стручок уже косился вбок, но горшки продолжали вскакивать.
Вслед за первой стала косить, и вторая в правой части пятна. Как эти стручки вообще сохраняли устойчивость? Я пожелал выпрямить усилием воли один из них, но кривизна стала только расти, тем временем, на их вершинах вспыхивали новые шапки. Гора из-за искривления, казалось, должна сломаться, но стручок не ломался. Я решил, что имеет место обман зрения: моя голова легла на бок.
Голова покачалась, но ничего не изменилось. Я положил голову на другое плечо, чтобы всё-таки изменить угол зрения: колонна стала кривиться ещё быстрей, даже согнулась под прямым углом, продолжая вспыхивать новыми шапками. Я оторвал голову от плеча, не в силах помочь колонне расти правильно... Она сама выпрямилась. Наконец, я почувствовал себя в порядке.
Горшок вскакивал на горшок... Бесконечный рост колонн тоже меня встревожил... Казалось, вершины так вытянулись, что скоро опутают меня в космосе, как каменный лианы. Такие стручки вполне могли сместить и центр тяжести самого пятна и перевернуть его.
Я ещё видел пятно из космической дали и беспокойство отставил..., казалось, стручкам сюда не дотянуться: в лучшем случае, они обгонят в росте центральный пик... Вершины не могли нахлобучивать бесконечно шапку на шапку, я даже не притормозил полёт навстречу пятну.
Тем временем, белое пятно незаметно позлатилось, как ночная луна. Я совсем повеселел. На всякий случай, сравнил рост стручков с главным пиком. Колонны из шапок оказались даже ниже. Я следил, как они тянутся к высоте главного пика; всё равно, казалось, нельзя сравнивать какие-то стручки с его тяжестью, так и не перевернувшей пятно. им нужно было бы, действительно, дотянуться до космоса.
Впрочем, кажется, они уже и остановились в росте... Я пока смотрел на остановку с недоверием. На вершинах могли вспыхивать незаметно для меня новые шапки.
Моё зрение, каким-то образом, приблизилось к сопкам... Новые шапки на стручках не вспыхивали... Зато на пятне выросли две горищи, хоть и не такое широкие в основании, как главный пик, но соперничающие с ним в высоте, их отвесные стены перерастали прочие сопки во множество раз... Я вспомнил про сопку, которая перестала мигать, но даже с ней сравнить было их нельзя. Остановившая в росте вершина болталась где-то внизу, была всего в два или в три раза выше остальных пупырков...
Теперь на пятне оказалось сразу три высоких пика... Я невольно подумал, что сам их вырастил, но было трудно поверить, что жалость к отсутствию других высоких гор сыграла свою роль... Меня охватил интерес рассмотреть новые отвесные склоны в деталях, различить на них тени от солнца, как на первом пике... Казалось, склоны нижнего нового гиганта тоже усеяны гранитными складками. Видимые из космоса белые штришки на нём могли быть плато под снегом длинной по сто метров...
Поток зрительных ощущений от пика прервался. Внимание отскочило в космос... Я опять смотрел на три пика.
Сейчас проще всего было навести фокус внимания на правый: он казался ближе. Глаза то и дело бежали к нему. Я останавливал взгляд и раздумывал...
Мой взгляд опять стал падать на нижний пик. Издали казалось, что его скалы усеяны твёрдыми гранитными уступами. Пик сиял на солнце без всяких теней белый от снега... Может, глубокий снег, отливающий небом, сглаживал его неровности? Голову посетила трезвая мысль, что у первого пика мной не подозревались неровности, когда я заметил теневые чёрточки.
«А нижний пик только что вырос: когда на него нанесло снег?». Может, просто он не успел обзавестись цветом камней?
Эта мысль показалась мне отменяющей объективную реальность. Камни, и теневые полоски от солнца стало нужно рассмотреть во что бы то ни стало.
Картинка с нижним пиком опять отпрыгнула: горный участок с тремя вершинами стал, как на ладони. Вулканические сопки толпились вокруг выросших, каменных гигантов. Один из них стоял с правой стороны от главного пика, а другой в нижней части пятна... Голова всякий раз неприятно кружилась, когда глаза падали на нижний. После падения глаз вниз главный пик с частью панорамы исчезал... Моё внимание беспокойно бежало к нему: это тоже сопровождалось головокружением... Глаза пытались разместиться так, чтобы все вершины располагались на одной линии, но такой угол зрения, кажется, отсутствовал... вниманию приходилось блуждать от пика к пику по разным линиям.
Глаза переводились мной с центрального пика на правый относительно без проблем, но на нижний опять с головокружением... Качание внимания не позволяло замечать подробности пиков.
В очередной раз я буквально наткнулся на середину каменного чёрного гиганта, когда глаза двигались от главного вправо. Он торчал, как карандаш, где-то далеко под ним виднелись овальные сопки... Поднимаясь по чёрному карандашу, глаза искали снег, но, видимо, его сдувало сильным ветром на такой высоте.
Мой оторвавшийся от сопок взгляд забирался по отвесной стене всё выше. Насыщенная голубизна неба окружала хромовый сапог пика и тоже мутила сознание. Я всё ждал, когда стена начнёт закругляться, переходя в вершину, но чёрная стена шла вверх... Несколько раз, казалось, у неё появляется склон, но опять стена становилась отвесной. Вершина пика грозила уйти в космос... Я уже почувствовал отчаяние достичь глазами окончания стены и думал прекратить их бессмысленный подъём. Воля поднимать взгляд уже рвалась на части, всё больше затруднялось дыхание, но мне не верилось, что чёрная вершина ушла в космос...
Вдруг голубой простор окружил чёрный карандаш со всех сторон, очередная пологость оказалась вершиной. Я стоял ногами на чёрном пике уже в разреженной атмосфере. Главный пик представился где-то далеко под ногами, но, оказалось, он хорошо виден на горизонте, лежит примерно на уровне моих глаз, нисколько не уступая в высоте чёрному пику. Всё было в порядке... Меня заинтересовала, и высота белого гиганта. Я скоро перебежал глазами к главному пику, толком не осмотревшись на чёрном, потом взгляд упал вниз к белому. Перевести глаза сразу от чёрного по диагонали к белому я не посмел, как будто, боялся не найти его среди сопок...
Пока происходило перемещение глаз, вся панорама с сопками нудно качалась, моё сердце тревожно стучало... Мне опять пришло в голову, не осмотревшись на белом пике, представить, что глаза возвращаются к главному, но сохраняют белый в поле зрения. Не изучая его складки и теневые полоски, я по памяти поднял глаза над сопками, чтобы увидеть главный пик. Моя память оказалась безупречной: перед мысленным взором возникли подробности пика вместе с однообразием сопок. Я видел и нижний белый гигант. В голову пришло соединить части панорамы: воображаемую по памяти и видимую. Казалось, после этого можно будет смотреть, куда угодно, без головокружения.
Главный пик остался, как система отсчёта... Представляемая по памяти часть панорамы совместилась с видимой без сучка и задоринки, однообразие сопок продолжалось во все стороны. Воображаемое по памяти созерцание продлилось мной вправо, и опять не наблюдалось ни сучка, ни задоринки: от главного пика до горизонта простирались овальные сопки. Среди них должен был торчать чёрный пик до самого неба.
Мой сузившийся взгляд вправо отхватывал панораму кусками, но не замечал его. Я уже летел лицом вниз над правой частью и смотрел вниз, как коршун. Может, сверху пик казался одного роста с сопками? Я изменил угол зрения, стал озирать сопки почти с уровня овалов их вершин, холмящихся до самого горизонта. Пик нигде не возвышался. Мои глаза ещё больше сузились. Я разбил правую часть сопок на сектора, напряжённо их инспектировал. Если пик снова превратился в сопку, то он должен был выглядеть среди гладеньких овальчиков сдувшимся и обвисшим. Представление косо завалившегося пика вызвало у меня отвращение. Более реалистичное объяснение подоспело. Пик, как прежде, возвышался под воображаемой частью ландшафта, которая совместилась с видимой...
Я поискал глазами, где воображаемая часть соединяется с видимой, но такой границы не было.
Взгляд понёсся вниз, игнорируя головокружение, реальная панорама была где-то у нижнего пика. Я опять выглядывал реальные сопки, как коршун, и, чтобы не наткнуться на главный пик вместо белоснежного, забирал немного вправо.
Приземистые, прозрачные сопки были, как под копирку, до самого горизонта. Я не нашёл крупную вершину...
Внимательнейшим образом взглядом обыскивая сопки, моя голова опять опустилась, как птичья, потом стала заворачиваться, как птичья... У меня возникло ощущение, что я заглядываю в подпол, свесив в него голову. Но крупная вершина в потёмках нигде не сверкала. Я ещё поднырнул шеей, чтобы посмотрел вперёд.
Какая-то плёнка зацепилась за макушку и потянулась. Ещё раз подныривая шеей, я поднял голову вместе с плёнкой, она лопнула. Моё сознание очутилось во тьме. Ни зги не стало видно после хлопка...
Маленькая искорка только билась впереди, как в тисках, пожираемая мраком. Тьма яростно бросалась на неё, чтобы погасить, искра яростно сверкала в ответ...
Вязкая тьма прокалывала мне зрачки. Я не мог определить: далеко искра или близко. Мне захотелось добраться до неё; к ней у меня возбудился самый энергичный интерес. Но окружающая тьма определённо была вся в завалах. Добраться до искры ногами, казалось, будет делом, не простым. В поисках проходов в буреломе она бы ещё потерялась из виду. Ещё я мог застрять в кромешной темноте, провалиться в бурелом, и, чего доброго, сломать себе ноги... Искра не имела для меня никакого названия, но я не знал, что делать во тьме без верха и низа, если искра погаснет... Кажется, мне только и осталось ждать, когда она погаснет.
Сейчас я мог пялиться на малюсенький блеск, потом всё равно вставала проблема какой-то деятельности в этой тьме без ориентиров.
Я с некоторым трудом вспомнил, что ищу здесь вершину... Пожираемая тьмой, искра не походила на вершину. Я, наконец, окончательно потерял к ней интерес.
Мои глаза оторвались от искры, взгляд поплыл по тьме, тем временем, ступни неуклюже топтались. Я осторожно поворачивался, потому что ноги стояли неизвестно на чём. Вдруг глаза увидели слабо засветившиеся контуры сопок, похожие на негативный снимок. Сомневаться не приходилось: это их панорама. Всё равно, казалось, сопки мне мерещатся. Скоро негативное изображение посветлело: сопки обрели обычный вид. Правда, не было пиков.... Я почувствовал, что больше не интересуюсь пиками...
Тем временем, пятно, к которому я летел, и не думало гаснуть. Я сосредоточил внимание на нём в целом.
Пятно отражало какой-то свет и было единственным небесным телом в видимом космосе. Я поворочал глазами, чтобы заметить солнце, которое светит на него. Голова, правда, осторожно повертелась, чтобы не потерять пятно из виду...
Всё оказалось очень странным: никакой источник света не блестел. Я не ощущал и тепло от солнца сзади. За пятном впереди меня не мерцали и звёзды, как бывает за Луной...
Я решил, что во вселенной может быть космическое пространство без звёзд...
Источником света, направленным на пятно, мог быть и прожектор, как в театре, а театральные портьеры представляться мне тьмой...
Осторожно оглянувшись, чтобы не потерять пятно из вида, я поискал направленный на пятно луч прожектора. Но луча, пробивающего темноту, не было. Моя мысль перескочила опять на космос. Если судить по горам, пятно могло быть космическим телом... Я отметил прохладу быстрого полёта. Он был, кажется, реальностью.
Мысль опять перескочила: «Когда я пролечу завесу, скрывающую источник света, возникнет что-то более яркое, чем пятно». Это мог быть прожектор или какое-то светило сбоку, например, шар с терапевтическим излучением: на него можно было смотреть: почти не вреден для глаз, хоть и чуть слепит.
В этом случае разницы между пятном и шаром почти не оказывалось... Мне всё же удалось определить возможную разницу: пятно было двухмерное, а шар представился трёхмерным... Я стал чаще поворачивать голову влево, ожидая увидеть матовую лампу для загара, которая, казалось, как маленькое солнце будет гореть...
Кулисы чёрного цвета должны были уже во множестве остаться позади при быстром полёте. Я, наконец, почувствовал сомнение в существовании шара. К тому же, лучи шара или лучи солнца не было смысла караулить. Они согреют кожу, сами привлекут внимание... Я опять обратился к сопкам на пятне.
Оказалось, что они тянутся кривыми линиями, как спираль на плитке. При взгляде на пятно в целом порядок разрушался, но в результате пристального созерцания сопки за сопкой опять прослеживался... Ещё цепочка сопок имела разрывы. Это был тоже порядок.
После наложения двух порядков друг на друга на пятне получался хаос... Именно спиралевидные цепочки, имеющие отрезки одинаковой длины, уложенные в окружности разной протяжённости, создавали хаос.
Я понял, почему сразу не заметил порядок. Полукруги цепочек одной длины тянулись по короткому изогнутому пути, потом по длинному... Их разрывы оказывались в разных местах, как проходы в лабиринте. Одинаковая длина изогнутых отрезков не совпадала нигде, и длинная, запутанная цепочка сопок выглядела разбросанными горками.
Порядок был замаскирован, но с высоты полёта заметен, а при взгляде на пятно в целом опять наступал хаос. Полукруги смешивались в кучу, и нужно было последовательно рассматривать сопку за сопкой...
Мне, в конце концов, наскучило созерцать порядок, не приводивший ни к каким выводам...
Пятно опять было примерно тех же размеров. Я давно бы долетел до него, но, видимо, когда взгляд наводился «в целом», пятно отпрыгивало...
Я целенаправленно решил обращать внимание только на детали, не видеть ничего «в целом» и приземлиться на один из пиков...
Мне привиделась неуютная вершина. Тогда я принял решение садиться на какой-нибудь склон с зелёной травкой. Кажется, это было тоже не разумно. Любой склон на высокой горе мог вести к отвесной пропасти: приветливая травка могла быть ловушкой.
Я понял, что окажусь в трудной ситуации; если после приземления моя способность лететь кончится. Мне на низенькую сопку следовало садиться... Ещё лучше было садиться между сопок, чтобы не топать вниз.
Некая точка между сопок притянула моё внимание. Я стал падать на неё камнем... Всё ближе было место возможного приземления. Я различал только несколько сопок под белыми шапками снега. Может, это были и не сопки, а стога сена или заваленные сугробами домики альпийского села... Возможно, это был и не снег, а слой забвения, укрывший мою память... Под одной из белых шапок мелькнул огонёк. Как будто, кто-то на мгновение снял занавеску с окна...
Я вспомнил, что не все шапки – стога: ещё три дома, как минимум, находились под толстым слоем снега. Как будто, я сам жил в этой горной деревне в прошлой жизни... Мне припомнилась тропинка по двухметровому сплошному сугробу, привиделось приземление на улицу с домиками в снегу по кровлю, коротенькая улица со шпилем колокольни белого цвета. Звон этой колокольни почти долетел по памяти... Я, казалось, вот-вот вспомню имя, которое здесь носил... Меня сковал ужас.
Кажется, у меня было два имени: прошлое, которое я забыл, и настоящее, которое я тоже в настоящий момент забыл... Видимо, я принимал из космоса белую колокольню за белую вершину. Осталось догадаться, во что превратились две остальные... Может быть, они и остались горными пиками, скрытыми на улочке сопками и рельефом ландшафта. По крайней мере, на улочке ничего чёрного не высилось... Я боролся с выпадением из памяти своего прошлого имени, но не справлялся... Внимание опять отпрыгнуло в космос.
Я летел к пятну... Три домика с колокольней на единственной улочке мне померещились.
Но вопрос, что скрывается под видом сопок стал животрепещущим. Они могли быть чем угодно... Я вспомнил своё имя, которое носил сейчас...
Полёт к пятну продолжался. Но фактически я нисколько не сблизился с ним, остающимся тех же размеров. Солнце так и не появилось из-за завес, но продолжало лить свет. Нужно было лететь быстрей: я заёрзал.
Прикосновение космической пустоты ко мне слегка усилилось... Мной было сделано движение телом, чтобы лететь ещё быстрей.
Пятно дрогнуло, сместило габариты, едва не превратилось в жёлтые полосы. Я удержал их вместе.
Они вернули себе слитную форму. Я полетел осторожней...
Жёлтое пятно торчало перед глазами. Я попробовал вспомнить, как попал в космос, но из-за пятна перед глазами об этом не пробивалась память. Кажется, я жил нормальной жизнью, ходил по улицам, открывал двери... На этом общие воспоминания обрывались. Я не помнил, что делал перед тем, как попасть в космос, кроме пятна, мешало вспоминать и отсутствие земли под ногами. Я представил собственные ноги, притянутыми к земле, попробовал ими шагнуть. Ноги наткнулись на какую-то твёрдость, как у начинающего ходить... По памяти они притянулись к каменной мостовой. Я шёл в сумерках по опустевшей европейской улочке. Потом я зашёл куда-то, и наступила тьма. В какой-то момент начался этот полёт...
Кажется, мной было совершено движение, чтобы полететь, но я не отталкивался от земли и не подпрыгивал... больше я ничего не помнил.
Моя жизнь незаметно и плавно перешла в этот полёт... Дверь, после которой всё случилось, осталась где-то давно за спиной. Кажется, я жил нормальной жизнью, куда-то ходил... «Хоть бы один случай прогулок вспомнить!». Но для этого нужно было вспомнить землю под ногами.
«Куда вела дорога, к какой двери?». Может, дверь всё ещё у меня за спиной? Это фантазийное предположение после столь длительного полёта позволило, тем не менее, отчётливо представить полоску света под дверью. Я хотел обернуться, чтобы увидеть пробивающуюся полоску, но шансов не было... Всё равно, лучше было повернуться спиной к пятну и лететь назад. Может, я случайно вернусь к двери... Прикидывая свои шансы вернуться, я опять ощутил пессимизм... Кажется, не было шансов увидеть дверь, из-под которой пробивается полоска света, снова открыть её и жить, как прежде.
Меня затопила печаль. Ничего не ожидало меня впереди, кроме полёта к пятну, а этот полёт мне уже и надоел. Казалось, смысл ходить по земле тоже потерян. То есть ничего не было и позади... Я, как прежде, вяло летел к пятну, ставшему скучным.
Может, оно опять готовилось потухнуть? Я почувствовал беспокойство: пятно разнообразило тьму. Тем не менее, я психологически себя подготовил, хоть мне и не хотелось не иметь ощущений: «Если погаснет, то и пусть!». Мои ощущения фиксировали полёт, не оставляли в нём сомнений. Этот полёт мешал представлять связь с земным притяжением, но нить прошлой жизни всё же хотелось отыскать... Кажется, можно было думать, что в вертикальном положении лечу, в котором ходил по земле. На мгновение мысль мелькнула, что я даже стою. Люди не всегда ходят, иногда стоят.
«Пятно летит ко мне». Мне стало жарко от этой догадки. Вертикальное положение и неподвижность прекрасно связывали меня с прежней жизнью.
Дверь, как последнее, что я помнил, могла быть даже рядом. Полоска света под ней опять представилась. Но, если полоски не окажется, когда я повернусь, заранее возникло разочарование.
Скорей всего, такой полоски бы не было. Пожалуй, мне не стоило поворачиваться. Тем не менее, в животе возникло движение, грудь тоже мелко затряслась.
Пятно помутилось и рассыпалось. Казалось, в этот раз оно не потухло, а спряталось от меня. Я отчаянно напрягся, голова усиленно завертелась в разные стороны.
Скоро навстречу мне проплыла косоугольная светлая площадка и сменилась мраком... За ней проплыла следующая. Форма и размер были другие. Я не остановился возле них. Косоугольные фигуры не были пятном...
Светлые площадки среди тьмы стали попадаться регулярно. Я полетел медленнее. Что это могло быть? Площадки не уступали в размерах пятну, даже нередко превосходили, но, кажется, я летел ближе к ним, чем к нему.
В конце концов, среди тьмы стало много светлых промежутков, но так и не возникло ни одного в виде круга. Я решил, что косоугольные фигуры – осколки пятна. Оно уже разбилось...
Глаза по-настоящему сфокусировались. Светлые площадки были ниже тьмы и являлись сплошным единством, а тьма над ними напоминала бурелом, который придаёт им разную форму. Над светлым пятном, казалось, повалены стволы деревьев. Правда, чёрный цвет деревьям не подходил..., скорей всего, это была схваченная морозцем грязь. Я рассмотрел экзотический ствол с мелкими ветками, как на морозном стекле, но поломать голову над цветом морозного узора, как следует, не пришлось. Сверкающая перламутровая нить потянулась в светлых прогалинах под чёрным буреломом, не порванная и не смятая. Я почувствовал трепет: это была логическая нить! Как поваленные деревья не раздавили её!? Кажется, не могло быть, чтобы бурелом нигде не повредил нить. Печаль заранее охватила меня.
Я стал смотреть, как тянется перламутровая нить, но она везде бежала в прогалинах, как струна. Кажется, стоило повернуть назад и следить за нитью от начала. Но я заглянул в следующий по курсу промежуток и опять увидел нить... Мне всегда везло заглядывать в такие промежутки. Я осмотрелся по сторонам: к удивлению, во всех светлых промежутках под буреломом, в том числе, и по сторонам, бежали перламутровые нити; некоторые из них шли от меня наискосок. Я стал смотреть в светлые прогалины, расположенные слева и справа, прекратив стремительный полёт. Действительно, все промежутки их имели, и я задался вопросом, какая из нитей логическая?
Казалось, она должна быть в меру толстой. Первая нить была толстой... Я осмотрел нити, которые обнаружил после неё. Они тоже были толстыми, имели эластичный блеск, исключавший захудалость. Можно было менять направление на любое другое и двигаться по нему. Мои предпочтения легко перемещались на новые нити, как на логические, и могли увлечь на ложный путь... В итоге я полетел по нити, по которой летел сначала.
В каждом просвете, мелькающем под буреломом, видел её перламутр, и мне скоро надоело созерцать одно и то же... Кажется, следовало двигать к началу. Я не мог себя принудить даже голову повернуть...
Может, лучше было подобраться под бурелом к нитям и разобраться, что это такое, пощупать руками, подёргать? На вид они были прочные и не должны были порваться...
Я летел по-прежнему вперёд, но представил, как присел на крупный ствол бурелома и дотянулся рукой до нити. Нужно было полынью побольше выбрать, чтобы голова и плечи пролезли, когда буду дотягиваться.
Просветы, и разрывы между чёрных стволов казались немного меньше, чем нужно... Мой полёт стал быстрее, косоугольные площадки рябили в глазах, я со свистом рассекал воздух, чтобы скорее встретить крупную полынью нужного размера. Но, не взирая на разную форму, разрывы в буреломе попадались примерно одинаковые.
Я представил себя вставшим на один из толстых, чёрных стволов, мысленно отодвинул рукой соседний, чтобы увеличил полынью. Ствол выдержал мой вес, но нагрузка на него возросла, когда я поднял другой ствол... Я мысленно провалился... Не снижая скорости, я продолжил полёт, но крупная полынья впереди по-прежнему не маячила. Я собрался покрутить головой, поискать по бокам большую полынью, но вместо этого увеличил скорость...
Белые площадки на чёрном поле замелькали с головокружительной быстротой. Наконец, я перестал различать размеры пятен и нить в них.
Надо было успокоиться... Я полетел медленней, потом ещё медленней. Белые пятна стали опять различимы. Как норма, под буреломом находилась и нить в каждой полынье. Пожалуй, было бы интересней найти прогалину без неё...
Я опять покрутил головой. Чёрно-белое поле раскидывалось во все стороны бесконечно. Не было смысла следить за чередованием чёрных и белых пятен на нём.
В каждое белое пятно мог проникнуть мой взгляд, но не лезла моя голова... Кажется, нити символизировали автоматическое движение, а бурелом – вторжение моего сознания в него... Белые пятна стали вызывать у меня раздражение. Я почувствовал себя несчастным, захотелось оторвать от них глаза. Белые треугольники с острыми углами были каким-то обманом. Не смотря на их бесконечность, жёлтой окружности, как у пятна, среди них не могло быть...
Кажется, мне нужно было лететь назад, а не вперёд... Я подумал, что смогу отыскать дверь, за которой ходил по земле, но в это время вместо разрывов белого цвета в буреломе появились жёлтые разрывы угловатой формы. Я даже не стал заглядывать в них, заранее понял, что это обман, а не пятно... Чтобы сделать поворот назад, нужно было остановиться в воздухе. Я не знал, как делается такой манёвр, но представил, что завис, развернулся на месте и полетел назад. Не было уверенности, что манёвр сработает. Кажется, ноги можно было поставить на бурелом или даже на жёлтый участок, чтобы не зависать... Эти прогалины под буреломом могли быть тоже заморожены. Тем не менее, меня обожгло представление о приземлении на прогалину. Не хотелось проверять выдержит ли она, даже замороженная. Вопросы были и к бурелому, как подмёрзшей грязи, которая провалиться.
Лучше было повернуться в воздухе... Но пребывание без полёта даже одну секунду в воздухе показалось мне нереальным. Кажется, не избежать было приземляться на бурелом: провалиться в жёлтую полынью мне точно не хотелось...
Без проверки надёжности бурелома было тоже не обойтись. Я выбрал на вид самую прочную чёрную кучу, стал снижаться, как можно медленнее, чтобы куча сцепившегося мусора не сломалась от удара в неё ногами. Меня охватывали колебания: не хотелось садиться даже медленно, но, наконец, нога коснулась самого толстого ствола в куче...
Что-то вдруг отдёрнуло меня. Я понёсся спиной назад так быстро, что прямые ноги подбросило к поясу... Кажется, сознание на секунду пропало...
Когда оно вернулось, мне удалось сообразить, что приземляться придётся в каком-то совершенно другом месте. Кажется, я стремительный пролетал в обратном направлении покрытое расстояние...
Я решил, хотя бы, развернуться лицом в сторону полёта. Если дверь встретится, важно было не проскочить мимо неё. Возможно, этот полёт был удачей.
Делая неуклюжие движения спиной, чтобы развернуться, я напрягся. От неимоверной трудности шевелить спиной, как рулём, сознание гасло, но, кажется, мне удавалось справляться...
Картина радикально изменилась. Я увидел бесконечную трубу с точкой в конце, стремительный полёт, по-прежнему, ощущался. Почему-то, возникла мысль, что я созерцаю пропавшее автоматическое сокращение. Моё сознание ощутило всплеск анемичного энтузиазма...
Нужно было пролететь всю трубу; в итоге я бы понял автоматизм. Я слегка нажал педаль газа, чтобы нестись быстрей...
Скорость уже несколько раз увеличивалась, но я чувствовал силу ещё её увеличивать: педаль газа осталась почти на месте. Казалось, если утопить педаль в пол, случится мгновенное перемещение в дальнюю точку трубы, а сейчас скорость едва стала развиваться...
Точка в конце трубы убегала так же быстро, как и я летел, не росла в размерах. Никакие препятствия не мешали оказаться в точке, способность проскочить бесконечный коридор мгновенно не вызывала у меня сомнений. Другое соображение заставляло колебаться: видимая часть трубы могла быть фрагментом более сложного движения: «Как я впишусь в возможный зигзаг на мгновенной скорости, если он окажется у трубы?». От меня же мокрая лепёшка останется. Поворот мог быть и плавным, а не прямоугольным, но загнутым, например, вверх. Я нажал ещё немного на газ и помчался в три раза быстрей. Но, не смотря на впечатляющую скорость, точка в конце трубы не росла и не приближалась, в полном соответствии с плавным поворотом слегка смещаясь влево. Кто-то в сизом, дымчатом плаще, казалось, мечется в ней. Мне захотелось оказаться возле дёргающегося, удирающего субъекта. Я несколько раз несильно давил на газ, сам испытывая внутреннее метание между мгновенным перемещением и страхом его сделать... В итоге я так и не включил мгновенную скорость, просто летел на очень большой. Под черепом бился вопрос: что меня ждёт за поворотом? Образ мечущегося человека, размахивающего руками и на большой скорости улетающий в точку, продолжал маячить...
В моих ушах загудело от ещё большей скорости, но в голове возник шёпот, что это не предел. Кажется, предела не было в увеличении скорости: труба своим плавным поворотом тянула развивать её. Перед мгновенным перемещением у меня всё равно возникала оторопь... Глаза косили на трубу, чтобы она не стала сужаться, но диаметр трубы не менялся. Когда я отвлёкся диаметром, скорость невольно стала падать.
Я уже шагал с помощью ног, разглядывал изгиб трубы. В отдельных местах она шла вниз, стены были глиняные...
Кажется, мне стоило лететь. Я плавно полетел... Опять встал вопрос, как мне вписаться в прямоугольный поворот, если он возникнет? Опасный поворот представлялся ещё далеко, даже мысль не смела достичь его, но, бесконечно отодвигаясь, он где-то существовал...
Меня преследовала старательность. Казалось, мгновенно можно переместиться, но я бы не увидел подробностей автоматического движения. Я всё хотел понять и стал озирать трубу, отыскивая в ней сложность... Слева открылся коридор, тоже ведущий в бесконечную даль. Я быстро пролетел мимо, подумал вернуться и изучить, но справа открылся ещё один такой же коридор. Он был даже шире того, по которому я летел: коридор стал тоже позади... Возник третий коридор, но желание в него свернуть я сам подавил.
Впереди по-прежнему метался призрак и удирал от меня. Кажется, это был глюк, иначе зачем было удирать по тому же коридору... Я продолжал преследовал глюк, чтобы быть чем-то занят, но так как это смысла не имело, решил встретить следующий поворот и полететь по нему.
Мои глаза смотрели вперёд, но труба больше не ответвлялась. Можно было полететь назад отыскать прежние повороты, но, если коридор был замкнутым кругом огромного размера, тогда, двигаясь только вперёд, я тоже долетал до прежних коридоров. «Какую часть пути я уже пролетел?». Если встречу какие-то коридоры, как узнать, что это те самые? Кажется, нужно было косить глазами влево: первый был слева. Потом два справа; второй будет широкий. Это должно встретиться в том же порядке...
Кажется, надёжней было повернуть назад и долететь за обозримое время до этих коридоров вместо полёта по бесконечному коридору. Но на этот раз большой и широкий будет слева... опять, кажется, вторым.
Я почувствовал себя путающимся в какой-то скуке...
Сиреневый плащ, по-прежнему, метался в конце трубы, коридор соблюдал плавный поворот. Мой полёт продолжался, глаза косили и вправо, и влево на возможные коридоры, но из-за однообразия происходящего было скучно... Я задался вопросом, как попал в эту ловушку?
«Кажется, через какую-то узкую дверь». Я постарался завернуть голову, чтобы увидеть проход в дверь где-то за плечом, продолжая улетать от неё столько времени... Всё равно первое движение для поворота назад нужно было сделать. Поворачивать голову было даже правильно.
На самом деле, чтобы лететь назад, нужно было затормозить... Как я увижу подробности стен, значит, затормозил... Потом надо ещё больше повернуть голову и всем телом и лететь назад. А, если повернуть назад ногами, стоя на земле? Выбор оказался не простым. Моя способность лететь могла кончиться, но поворот в воздухе было тоже не до конца понятен. Пожалуй, лететь вперёд и косить глазом влево было всего безопасней.
«Как только покажется дверь или проход, тогда останавливаться, и лучше лететь медленней, чтобы не прозевать». Глаза у меня разошлись в разные стороны. Я был и к правой стороне внимателен...
Дверь не попадалась, но от пристального взгляда в любом месте стен их плотность начинала рассеиваться. Казалось, сквозь стены можно пройти, как сквозь дым. Я с недоверием отбросил эту мысль, но полёт стал совсем медленным. «Почему бы вообще не замереть в воздухе?». Пока эта мысль текла, границы тела осознавались всё больше и больше... Чем медленней я двигался, тем становилось ощутимей, что со мной что-то происходит. Мне, наконец, пришло в голову вообще замереть в воздухе... Слева стал заметен проход, обозначенный двумя мраморными колоннами. Они были исполнены очень искусно, но вверху и внизу теряли обработанную форму, походили на сталактиты и сталагмиты. Пустот для прохода было достаточно рядом с этими ажурными маленькими колоннами, но своды прочих проходов поддерживались просто бесформенными сосульками... Проходу между этими колоннами придавалась символическая выделенность.
Казалось, необязательно проходить между столбиками колонн, но я шагнул между ним самым чинным образом, вытягивая шею, как гусь.
Звуки донеслись до меня – приятные и мелодичные. Они стали громче, потом смешались в обычный шум... Почему-то, шум уколол память... Я посмотрел в её даль перед собой.
Женская, горбившаяся спина обнаружилась, но мужик со скучным лицом исчез. Казалось, глаза захлопнулись и открылись, а мужик пропал.
На дверной ручке неудобно торчал мой локоть острием вверх. В плече немели закрутившиеся мускулы, мешая ему опуститься... Мускулы нужно было сначала осторожно развернуть, но, казалось, как только я начну ими двигать, мускулы почувствуют боль.
При мысли о боли сердце часто, тревожно застучало...
Локоть пока остался торчать. Сначала нужно было изучить свой страх. Внимание к локтю и изучение страхов в связи с его опусканием показались мне несносно оскорбительными: невыразимая скука наполнила душу. Через секунду я сделаю шаг. Рука покинет ручку, и любое положение локтя вообще потеряет смысл... В моём маленьком сердце разогнула плечи гордость. Дух сделался каменным, отказываясь изучать страх...
Рука на ручке тоже окаменела локтем вверх..., и внимание убежало к горбившейся спине с каким-то постыдным осадком... Эта женская спина, казалось, сотрясается в беззвучном смехе, но, проверяя своё впечатление, я пришёл к выводу, что женщина вообще не смеётся. Иногда спина замирала, совсем не двигалась, только плечи мелко тряслись. В этот момент женщина, видимо, что-то говорила своим собеседницам, стоящим ко мне боком. Когда они говорили в ответ, плечи женщины замирали, а дрожали у них... Женщины таинственно сдвигали головы, казалось, пытаясь скрыть какую-то радость. До меня долетали слоги их слов, я пытался разобрать смысл, но все указания на него смешивались в гуле шума. Мне хотелось шагнуть к ним ближе и прислушаться..., но сердце ещё гулко, медленно стучало. Нужно было стоять на месте, пока ноги оставались ватными, чтобы при шаге не подкосились колени...
Всё же жестикуляция собеседниц выражала радостное возбуждение. Приглушённый оптимизм рвался и из гула публики. Чтобы не терять времени даром, я напряг свою проницательность.
Не просто было расшифровать смысл беседы по сотрясению плеч... Спина, обращённая ко мне, казалась имеет непроницаемую площадью, нужно было шагнуть в сторону, заглянуть в лицо женщине... Я видел в профиль лица её собеседниц, но большая их часть тоже загораживалась затылком женщины, стоящей спиной... Подрагивающие плечи иногда опускались, позволяя видеть губы собеседниц, но фиксировать смысл беседы по губам я не успевал... Стоящая спиной в это время не совершала вообще никаких движений. Что она станет вести себя как-то иначе, надежды тоже не было.
Казалось, быстрей всего, сделать пару шагов в сторону и заглянуть ей в лицо. Мои ноги уже обрели твёрдость. Меня вдруг одолело упрямство. Я решил получить ответ благодаря собственной проницательности.
Тайна беседы могла быть личной и совершенно неинтересной, но могла быть и общей для всего магазина. Нужно было это выяснить, чтобы не терять времени на суету и действовать самым правильным образом.
Женщины могли просто разговаривать, но мне показалось, что они говорят о чём-то общезначимом. Так шептаться можно было, например, о дефиците... Порыв устремиться к прилавку я преодолел... Нужно было, не сходя с места, всё понять.
Под удары счастливого сердца, моя рука ещё больше навалилась на ручку, очень удачно сняв часть тяжести с ног.
Я почувствовал себя человеком, достигшим цели... Глубокий вдох донёс до ног ещё дополнительное расслабление... Мне захотелось продлить мимолётное расслабления, ощутить, как скользит в костях наслаждение...
Сладкая, тонкая нега теперь приковывала меня к месту... Радость с каждым вдохом тихо касалась сердца и двигалась внутри... кости обволокла вата, и чашу этого божественного напитка хотелось осушить глоток за глотком. Теперь сладкий воздух наполнял грудь, порождая в ней трепет. С этим трепетом совпадали прикасания к сердцу и создавали в нём оттенки самого завораживающего наслаждения... В самых маленьких мускулах тела начинали замирать незначительные движения, и на меня снисходил углубляющийся покой с каждым вдохом...
Тело наклонялось вперёд, сохраняя динамику движения. Я бы сейчас шагнул, отпустив ручку, но мне хотелось отложить шаг. Ноги глубоко расслабились...
В висках гудели секунды, отрываясь и уходя от меня...
Я заметил, что мои ноги не хотят двигаться, и решил передохнуть. Пребывание в самом проёме двери, по счастью, ещё никому не помешало... Я вспомнил, что не закрыл её, чуть не обернулся, чтобы посмотреть на того, кто собирается войти, но шея одеревенела...
На самом деле, не было входящих и выходящих, наверное, мало времени я стоял в дверях..., но в любой момент проход мог потребоваться. Какой-то худой мужик мне представился, рассерженно толкнувший меня в спину, чтобы пройти... Мужика, в действительности, не было, но всё же стоять в проходе было не правильно.
Я позволил себе ещё на секунду расслабиться... Чтобы сойти с места, мне оставалось пересилить неподвижность в заснувших ногах. Я подумал качнуться вперёд, таким образом, возбудив в них движение, и моя рука уже соскальзывала с ручки...
Вдруг в отяжелевшие ноги полилась чёрная усталость. Они накрепко приросли к полу. Тело, дрогнув, потеряло наклон вперёд.
Странно повела себя и рука: ладонь твёрже сжала ручку двери и ухватилась удобнее... Торчавший локоть остался закручен, но выпрямился на ручке, вытянув мою руку, как шлагбаум... Я даже стукнул дверью в стенку, когда локоть выпрямился, по лицу побежала нахальная ухмылка: моя рука перегородила путь воображаемому, рассерженному дядьке...
Недоумевая на самого себя, я едва не повернулся к нему, чтобы извиняться с виноватым лицом, но деревянная шея не позволила...
Мои глаза округлились: «Я же хотел наоборот всё сделать: уйти с дороги!». Мускулы в предплечье по-прежнему выворачивали локоть.
Тем временем, прикасания сладкого воздуха к расширяющемуся сердцу продолжали всё более тонко разнимать душу, упоительный покой сладкой ватой обволакивать члены... Дядька мог толкнуть меня со злобным криком, но грубый толчок не мог причинить мне душевной боли... В глубине души я даже хотел, чтобы кто-то помог мне сойти с места.
Так и не удалось дождаться, когда изящнейшее удовольствие само прекратит развиваться. Не подозревая в себе таких тайных, неописуемых волокон, я прервал его процесс в каком-то страхе...
Покой и сладчайшая неподвижность смешивались с предвкушением предстоящего удовольствия от разгадки тайны, которую олицетворяла женская спина, но условие, которое я себе поставил, не позволяло сделать ни шага в сторону. Ещё, почему-то, я не мог отпустить ручку... В конце концов, мой оптимизм, связанный с непочатым удовольствием видеть то, что лежит на прилавке, изгладил остроту сожаления от потери неподвижности... Перед мысленным взором замаячила перспектива погрузить глаза в вожделенный дефицит, но это новое удовольствие также было приятно отсрочить...
Я ещё раз напряг проницательность, вцепился глазами в женскую спину: расшифрованная тайна беседы помогла бы мне действовать самым правильным образом... Мысль, что целью всех моих правильных шагов в магазине всё равно будет прилавок, я как-то замял... Плечи женщины ежесекундно дрожали неизвестно от каких слов... Моё внимание опять оказалось приковано к спине, как будто, свет клином на ней сошёлся.
Наконец, глаза побежали в сторону. Если тайна была общей, можно было отыскать и лица, которые её выражают... Такие лица быстро нашлись. Ещё собеседницы стояли недалеко от меня, их лица были доступны изучению. Эти лица тоже были таинственны, но руки женщин во время беседы двигались обыденно... Может, никакой тайны магазина и не было?
Я ещё раз напряг свою проницательность... Обе новые собеседницы, казалось, незаметно улыбаются... Но что-то ускользало от моего разума. Прочесть тайну магазина по движению губ этих женщин всё-таки не удавалось... Наконец, до меня дошло, что лица женщин оживляют радостно блестящие глаза... Вдруг засияла ещё улыбка в центре магазина. Плюгавый мужчинка непрерывно излучал её, поворачивая лицо к соседке и равняясь кому-то в спину... Тут я разглядел в пространстве магазина петли толстой очереди по два, три и даже четыре человека в ряд. Эта очередь кончалась возле трёх шепчущихся женщин...
В порыве энтузиазма я чуть не встал крайним за ними... Всё невпопад расстроилось. Тошнотворное подозрение возникло, что женщины не крайние. Мои глаза побежали по широкой петле, чтобы опять прийти к ним, и очередь распалась.
Я был сбит с толку... Публика в магазине стояла беспорядочно, но радостно блестели глаза тут и там. Люди вскипали ожиданием, но, почему-то, ещё не образовалась очередь...
Мои ноги оторвались с лёгкой болью от пола... Я ни о чём больше не думал, толкался к прилавку, прославляя свою проницательность. Мои локти вязли боках... Толпа пропускала меня почти без сопротивления. Я снова и снова напрягал грудь, пробивая себе дорогу. Вопрос, почему не образовалась очередь, крутился в голове, но пока всё складывалось удачно...
Прилавок был уже виден. Наконец, мной был сделан к нему последний шаг: ладони, как во сне, легли на поверхность стола. Я упёрся ногами в пол. Мои полные надежд глаза устремились к вожделенному дефициту...
Странность состояла в том, что я всё это уже видел. Только какие-то рыжие полусапоги прибавились. Они были бы ничего, если бы не подошвы, как гусеницы трактора.
Мой вопросительный взгляд устремился на продавцов. Казалось, через служебный вход должны заносить какие-то коробки... Но две накрашенные девицы позировали, как манекены. Их высокомерная неподвижность не имела ничего общего с возможным изменением обстановки.
Гудящая толпа, тем временем, качала меня в разные стороны, пытаясь оттеснить от прилавка.
Я в недоумении оглянулся на всех. Сыроватый ветерок надежды опять засквозил в лицо: от пальто посетителей тянуло самой праведной верой в удачу. Это не оставляло никаких сомнений... Мой взгляд метнулся назад к ассортименту: я всё больше и больше изумлялся, и ничего не понимал...
Прижатые к прилавку пальцы смотрели уже в потолок, я вдруг стал падать навзничь, откинутый затылок похолодел. Я не мог им пошевелить из-за деревянной шеи. Голова с ускорением двигалась к полу, под подошвами был воздух... сквозь легко раздвигающуюся толпу моё падение ничем не смягчалось. Тело в поясе тоже не гнулось, как будто, лом проглотило.
По впечатлению, угол между моим прямым туловищем и полом был уже меньше сорока пяти градусов. Всю тяжесть удара принимал затылок. Я уже оставил попытки схватиться за недосягаемый прилавок.
Скоро наступало горизонтальное положение. Последняя надежда упасть на бок тоже пропала, до пола остался десяток сантиметров... Кажется, от сотрясения тела, сознание задёрнула чёрная пелена. Всякий воздух из меня вылетел, но удар затылком об пол был безбольным, я ощущал неимоверное напряжение только межрёберных мышц.
Наконец, мои глаза разодрали черноту, ожидая увидеть склонившиеся ко мне изумлённые лица окружающих. Я заранее был мучим стыдом за своё падение... Вместо этого выплыли мои руки, прижатые к прилавку.
Сквозь звон в ушах возвратилось ощущение вертикального положения тела. Я не только не падал навзничь, но даже наклонялся вперёд к прилавку. Ладони были на нём, где и были мной устроены. Я не раздвигал спиной толпу, по-прежнему стоял в плотном кольце людей...
Мне захотелось пошевелить ступнями. Что-то легко бросилось в голову. Ноги не желали двигаться. Я покорился, не стал переступать расставленными неудобно ступнями... Гул толпы радостно плескался в ушах... на мгновение в нём возник подозрительный тон, вновь вынырнул и опять ускользнул. Я стал ловить тон: сквозь лопнувшую плёнку, наконец, прорвалась монотонный гул. Пространство магазина было затоплено повседневной обыденностью до самого потолка. Не стоило даже оборачиваться.
Поведение продавцов, наконец, связалось с издаваемым публикой шелестом... Мне стоило выбираться отсюда...
Я уже мысленно двинулся в обратную сторону, но ноги опять сковала настойчивая неподвижность, пришлось ещё раз набраться терпения.
Кажется, мои ноги не желали верить, что мы уходим, и какое-то время я стоял, окружённый гулом. Наконец, в шелесте толпы появился звон, вливаясь в голову непосредственно, когда голова до краёв им наполнилась, он обернулся грозящим басом...
Я вдруг ощутил струю из виска, вырывающуюся на несколько метров. Кажется, это отрывались секунды и уходили от меня навсегда. При попытке собраться с силами в костях разбежалась усталость. Грозный шум в виске усилился. Я замер и притих... Шум в виске не кончался.
Время, кажется, терялось мной у прилавка вопреки всякой логике. Мне стоило шевельнуться, но по ногам опять растеклась неподвижность. Я решил ещё постоять... просто глаза на лоб лезли от себя самого.
Почти у самого уха за спиной чей-то глуховатый голос спросил у своего спутника:
– Туфли нужны?
Я мысленно усмехнулся: «Нужны».
Спутник, к которому обращался голос, молчал: я почувствовал чужое внимание, ощупывающее мою спину. Направленный в меня голос тускло раздался: – Туфли нужны?
Моя спина злонамеренно замерла: «Аферисты!». Скоро ощущение чужого внимания исчезло, сзади понёсся обычный гул.
Я не выдержал и обернулся.
На меня надвигались рты и глаза с неподдельным интересом к тому, что выставлено на прилавке, и никто не знал друг друга... Я оправил внимание дальше круга ближних лиц. Старуха в потраченном молью пальто шествовала с прямой спиной к выходу, держа в руке кирзовую сумку. По полу ещё бежала стрелка пустоты между мной и ней, уже переступленная разными лицами. На роль аферистки старуха не годилась, и обладатель голоса растворился в воздухе. Поворачиваясь к рыжим полусапогам, я чувствовал мистический страх услышать почудившийся мне голос снова у уха...
Голос не раздался, зато возникли попытки столкнуть меня с места. Нужно было позволить это сделать и убираться отсюда...
Мои пальцы, зачем-то, увеличили сцепление с прилавком.
Вдруг в голову пришла мысль, что именно аферисты мне и нужны! Только у них можно что-то купить. По идее, я должен был сам их искать!
Я даже ногами в пол упёрся. Чувство надежды, идущее от магазина, пришлось, как нельзя кстати.
Я страстно помолился в пространство, чтобы снова услышать надтреснутый голос...
Секунды отрывались от виска, но не было никакого внимания к моей спине... Впечатление возникло, что голос навсегда растворился в гуле.
Моё сердце наполнилось горем. Кажется, единственная возможность была упущена... Я мысленно нарисовал своё поведение иначе, немедленно обернулся на голос. Сзади не было даже намёка на него...
Вдруг из точки у самого плеча соткался голос без тембра:
– Туфли нужны?
Я немедленно обернулся. Наверное, я бы рухнул навзничь, если бы сзади никого не было. Такой страх заставил меня заранее задыхаться...
Моя спина получила опору. Старуха в траченном молью пальто мерцала глазами и в текучей толпе единственная никуда не двигалась... Мои глаза невольно поискали настоящих аферистов...
Не разжимая рта, старуха рассеяла мои надежды: – Хорошие туфли, не то, что здесь. – Её голос летел только в мои уши.
Я был огорчён. Но на сереньком лице пьяницы мерцала уверенность, что ничего, кроме понимания и сочувствия, её внешний вид не вызывает. Меня развеселила эта трогательная любовь в исполнении ханыги к самой себе...
Кажется, она ставила нас на один уровень. Я, конечно, почувствовал оскорбление и машинально подбирал ответное...
Её глаза потянулись от меня прочь. Ханыга ждала с моей стороны лишь неприязненного жеста, чтобы сгинуть... Я удержал веское слово.
«Интересно, какие у неё представления о хороших туфлях?». Наверное, это были плоские, чёрные башмаки. На меня напал даже издаваемый ими запах... Теперь оставалось только уйти из магазина, но суетный соблазн напал взглянуть на её туфли... Вспыхнувшее любопытство притянуло мои глаза к витринному окну, возле которого это можно было сделать.
Я вдруг услышал собственный, брызжущий злостью голос: – «А посмотреть на них можно?!», – при этом не упомянул об окне. Не хватало ещё обсуждать с ней детали.
Вместо слов об окне я мысленно крикнул себе приказание ничего у неё не покупать!
Ханыга с негодованием шевельнула плечом: «Конечно, – и стала ввинчиваться в толпу. Её пальто исчезало среди других пальто, старуха комично наскакивала на людей, как на препятствия, не думая об окне, не оглядываясь и убегая к выходу. Я захлебнулся от злости.
Старуха демонстрировала полную уверенность, что я следую, но мне осталось только пренебречь появившимся невзначай обязательством с ней сотрудничать. Не оскорблять же было себя криком ей вслед об окне...
Я с презрением следил за убегающей спиной, но из-за легкомысленных слов, вылетевших из горла, казалось, невидимая нить тянется от меня к старухе...
Когда прилетела мысль, что я боюсь аферистов, ноги с лёгкой болью оторвались от пола. На пороге старуха обернулась, увидела, что я следую, хоть и сильно отставший, и исчезла из магазина... На улице было многолюдно и слепяще светло. Я сразу вступил в поток пешеходов, который, казалось, валит в одну сторону... Прохожие не щурились на снег, смотрели прямо и ничего не боялись... Скрип сотен шагов подействовал на меня успокаивающе.
Тем более, что старуха окончательно убежала... Мои глаза радостно округлились, когда я не увидел её среди пешеходов. «Вот, дура-то! Выманила из магазина?». Недоумевая на нелепое поведение старухи, я с лёгким сердцем тронулся с места, вливаясь в широкий поток идущих... вдруг краешком глаза заметил её линялое пальто. Ханыга истекала от ожидания, по-клоунски топала отставленной ногой у двери магазина, томилась и не замечала меня... Убрав с неё глаза, я мог уйти, вынесенный потоком в настежь открытую дверь, но на секунду глаза прилип к её лицу...
Заметив меня, старуха встрепенулась. Не говоря ни слова, она быстро засеменила по улице впереди меня.
Не желая безропотно следовать за ней, я сделал два гигантских шага, и зашипел, как гадюка: «Далеко надо идти?!». Старуха по-птичьи повернула ко мне глаз и, не меняя частого шага, покорно бросилась в случайную дверь.
Я шагнул следом с зазвеневшими ушами... Дверь парадного тяжко захлопнулась, надёжно отсекая меня от света улицы. На смену шуму пришла тоже глубокая тишина. Мои глаза сощурились, стараясь, как можно скорее, заметить налётчиков. Но разглядели лестничный марш, освещённый сверху дневным светом. Свет падал также через дверь чёрного входа...
По ступенькам лестничного марша в моём воображении спустилась небритая личность в светлом плаще, но марш проглатывал её несколько раз. В схватке между мной и небритой личностью шансы были равны. Ханыга была бы ему слабой поддержкой... Тогда в моём воображении с чёрного хода несколько раз шумно вбежало несколько субъектов в светлых плащах... Под шляпой у первого из них блестел твёрдый взгляд, выжигавший мне душу. Но тишина в подъезде раз за разом проглатывала воображаемый топот толпы.
Тем временем, свесив голову и низко присев на пол, старуха возилась с кирзовой сумкой. У меня зачесались руки разбить ей голову кулаком, но я, разумеется, ничего такого не сделал... Тем более, её поза казалась каким-то коленопреклонённым жестом.
Ханыга выпрямилась с обувной коробкой. В её в руках возник туфель. Во мраке подъезда в его носке тускло блеснул жёлтый лучик...
Мой дух перехватило: «Бляшка! В носке была бляшка!». Я сразу успел рассмотреть всю красоту этого туфля, мрак ничего не скрывал, и клятва ничего себе не покупать потеряла силу...
Тут дверь парадного двинулась... к нам проник румяный паренёк, закрыл дверь, прижался к ней спиной. «Ну, начинается». – Чёрные глаза паренька блестели молодой доверчивостью, он посмотрел на ханыгу. В ответ она вопросительно вытянула своё лицо. Паренёк благоговейно перевёл на меня взгляд, проговорил: «Смотрите, смотрите», – и, стараясь не шуметь, исчез за дверью... Моё дух остался перехвачен, настроение не успело испортиться...
Можно сказать, бляшка была последним писком достоинств этого туфля. Ещё высокий каблук был соразмерен с полуплатформой и этой соразмерностью радовал глаз... красивый, плавный подъём шёл от носка, который был не тупой и глупый, и не чересчур острый. Я краем сознания отмечал достоинства.
«Неужели, такие вещи бывают!». – Вес туфля почти не ощутился.
Как будто, в чём-то ещё не убедившись, я стал поспешно отмечать прочие детали: бордовый цвет совершал плавный переход в чёрный к подошве, пожалуй, впервые в жизни плавность перехода доставил мне удовольствие. Обычно туфли выглядели аляповато по цвету. Масштаб полуплатформы был соотносим с прочими размерами. Глаз метнулся к подробностям рифления полуплатформы уже в счастливом смятении. Я опять мысленно зацокал языком на бляшку в носке.
«Вот так старуха!».
В бонном магазине брала! – подобострастным голосом проговорила ханыга. Я в душе согласился: «Туфли из бонного», – но соединение ханыги с бонным магазином выглядело как-то нелепо: «Может, украла?».
Я увидел себя скупщиком краденного, остался совершенно спокоен.
Старуха добавила отрывисто: – Уезжаем. Продаю, потому что деньги нужны на дорогу. – Я мысленно усмехнулся: «Уезжай. Мне всё равно». Эта дура озвучивала заготовленное враньё... Сердце тоскливо сжалось. Наверное, второго нет.
Я испугался: – Покажите второй!
Вместо того, чтобы изворачиваться и юлить, ханыга вытащила второй:
– Пожалуйста.
Оба туфля легко повисли у меня на пальцах. Я смотрел во все глаза. Ханыга для верности повторила заготовленное враньё: – В боном магазине брала! Продаю, потому что деньги нужны на дорогу. – В существовании подвоха на неё можно было положиться...
Я горько подумал, что придётся отказаться.
Как будто, читая мои мысли, ханыга страдальчески хныкнула:
– Хорошие туфли. В магазине вы таких не найдёте! – Это была правда.
Я смотрел на туфли, висящие на пальцах, не наблюдал никакого изъяна: «Она – дура. Это враньё имеет смысл только для неё». – А померить их можно? – Меня расстроил мой собственный грубый голос. Имея такие туфли, ханыга заслуживала более уважительного отношения.
Старуха замешкалась, но вежливо присела, изящно обрисовав талию: – Только вот на картонку. На пол легла крышка от коробки.
Я, как во сне, вставил ногу в туфель. Туфель не болтался и не давил, ощущения отсутствовали... Я не понимал: «Завязать шнурок или нет?», – смотрел на туфли, как баран, чувствуя себя в их полной власти.
Я помыслил из добросовестности: «На свету бы их посмотреть!», – но полумрак мне не мешал. На лестничный марш из окна на верхней площадке падал свет... Можно было и сойти с мрачного пятачка, на котором мы стояли, но какая-то прозрачная опора тянулась под моими ногами в пол, я, как будто, укоренился в этом месте, и не хотелось ничего менять... В конце концов, я сообразил, что отсутствие ощущений – это хорошо.
«Специально меня выбирала, что ли?». – Ещё раз отменив подъём к свету, я подумал: «Сколько они могут стоить?».
Мысль перескочила к практической стороне дела. Я почувствовал себя её единственным покупателем, вспомнил, что такие же туфли на барахолке стоили больше сотни. Правда, бляшка была на клёпках, а не вставлена просто в носок. По цвету те туфли скучнее выглядели и, главное, были не моего размера. У меня в кармане были две бумажки по пятьдесят, немного пятёрок и десяток: «Хватит!».
Старуха сильно хотела продать. Можно было и поторговаться, если что... Я сурово взял небрежный тон, который не должен был её обольстить:
– Сколько вы за них хотите?
– Мм!», – ханыга замычала, собираясь заломить цену... Я приготовился снизить её до сотни.
– Пятьдесят рублей! – вдруг сказала она.
Особенно сбивало с толку сомнение в её голосе, кажется, она готовилась уступать!
Намерение сбросить цену щекотало мне горло, но не дотягивалось до голосовых связок... В конце концов, я подавил попытки что-то сказать. Из меня лезло бы сомнение, почему цена такая низкая.
В моём кармане крупная купюра умоляюще прилипла к другим, но оба туфля были у меня в руках, я контролировал развитие аферы. Я вытащил её бесчувственно на свет. Ханыга безвольно висящей кистью приняла бумажку, потом её рука по локоть исчезла под пальто.
Я тоже не терял времени даром, совал туфли на самое дно пакета. Мои глаза в этот момент смотрели вниз, голова опустилась, представляя отличную мишень для удара. Свистящее железо не рассекало воздух, оппонентка вела себя тихо. На всякий случай, я поднял на неё глаза. Старуха стояла ко мне боком и протягивала коробку по воле заготовленного сценария.
Я отрицательно мотнул на коробку головой. Ханыга распахнула кирзовую сумку, не попадая от радости, затолкала в неё картонную коробку, как будто, для следующих». – Раздражённый очередным свидетельством обмана, я хотел передумать и отобрать коробку, но натужное великодушие пересилило... Ещё секунда ушла на то, чтобы понять, что дело кончено.
Моя рука потянулась к медной ручке. Ханыга скованно посторонилась. Она тоже сообразила, что дело кончено, и стала самыми выразительными жестами помогать открывать дверь. Дневной свет и белый снег ослепили меня. Я пошёл прочь, не говоря ни слова. Старуха спохватилась, нагнала и забормотала что-то. Я молча прибавил шагу. На секунду она замешкалась, потеряла нить речи, отстала... опять нагнала, облегченно сказала: «До свидания», – оторвалась и сгинула за спиной.
Что-то стало отваливаться, слетело со спины и оторвалось вместе со старухой. Чувство лёгкости охватило плечи. Лопатки свободно сошлись и опустились, мои глаза упали к носу.
Ноги пошли медленнее. Я хотел прибавить шагу, чтобы увеличивать дистанцию со старухой, так невыгодно для себя продавшей мне туфли, но представил, как она бежит по-крысиному в обратную сторону. Расстояние между нами без моих усилий увеличивалось...
Последняя тревога отлетела. Я ощутил спокойную беззаботность. Мой медленный шаг сделался сладким... Я вспомнил, как десять минут назад мне казалось, что нельзя купить хорошие туфли. Я даже вспомнил, что выдвинул теорию на этот счёт: «Ха-ха-ха!». – Кажется, моё «открытие» состояло в том, что жизнь на другом краю страны та же самая... Я вспомнил, что за «честные слова» себе самому пришлось драться. Я противился отрезвлению: что-то во мне отшвыривало «правду», стирало «объективную оценку». В конце концов, мне удалось пролезть в игольное ушко этой «правды», повторяя себе, как заклинание: «Действительность на другом краю страны та же самая». Но стоило прервать повторение, и оценка бесследно исчезала из сознания...
В конце концов, стальное ушко оценки я в себе ощутил и сквозь него пролез... Какими правдоподобными могут быть иллюзии: «Ха-ха-ха!».
Моё сердце натягивало тугую нить, как воздушный змей, летящий в небе. Я удерживал себя на земле только неспешностью шага. «Не надо искать никаких всех магазинов. Вот она удача!».
Покой придавил плечи. Мои шагающие ноги стали пустыми в костях... Почему раньше я не замечал их лёгкости и пустоты? Это было очевидно, что кости пусты... Я шагал, как циркуль. Мышцы не напрягались ни в голенях, ни в бёдрах... обеспечивающие ходьбу импульсы убегали в землю. Казалось, я всю жизнь мог так шагать без чувства усталости, переставляя ноги и получая удовольствие от каждого шага... Моих кожных покровов достигло внутреннее тепло.
Покой возрос и скоро превратился в ликующий поток, плавящий слова в сознании. Они теряли форму, превращались в поток ликования... Этот поток вышел из объёма тела. Моё сознание отлетало всё выше и выше...
Казалось, телесная оболочка уже разбухала среди прозрачной синевы. Я оторвал глаза от неё, изнемогая от наслаждения, увидел себя, идущим внизу по тротуару... Тесная черепная коробка отыскалась с трудом. Причина недавнего отчаяния болталась в ней где-то на периферии сознания.
Под черепными костями плавились слова и еле шевелились... В моей голове усохла субстанция, которая могла тревожиться. Казалось, сухой мозг заострился ко лбу, мысли теряли форму.
Туфли лежали в пакете. Покой нёсся уже без слов. Это было какое-то пение. Казалось, после скрипичного ключа на пяти прямых линиях стоят пустые глиняные горшочки вместо нот... Вернее, это была линия берега речки, покой наполнял её русло быстро несущимся жидким металлом. Он лизал берег и горшочки снизу. Горшочки от прикосновения потока беззвучно лопались, бесчисленные черепки сыпалась в воду. Ещё солнце из выси лило жар на происходящее, ещё больше нагревая серебристые струи блещущего металла. Бурля, прозрачные волны вздымались к небу. Потом они накатывали на берег, смывая черепки, как морской прибой.
В рядах горшочков зияли бреши. На глаза мне попадались всё чаще участки берега, голые до крупной гальки... В черепной коробке нашлись ещё какие-то неразбитые слова: «Если старуха догонит и потребует туфли назад, я не отдам».
Мысль специально проговорилась мной до конца в словах, но вызвала раздражение, локализовавшись в черепной коробке. Казалось, слова грозят разбить покой...
Ничего такого не случилось... Мысль опять продлила нудное шевеление в виде слов: «Не догонит. Не за тем продавала».
Колкость самому себе была ничем не наполнена. Слова не причиняли боли.
Ликование затапливало пустые горшочки, но всё равно со словами нужно было кончать... Ликующий поток стал золотистым в ответ на мою озабоченность. Добавленные слова сделали его только красивей.
Ленивый покой придавил плечи и сполз из головы на грудь... шаг стал совсем коротким. Грудь выдвинулась вперёд. Каждый шаг доставлял тонкое удовольствие...
Два томительных удовольствия бегали по телу: от шевеления ноги и от каждого вдоха.
Золотой поток реки уже сотнями стирал слова в голове. В диалоге с собой возникали огромные лакуны... Жизнь слов истекала. Берег с ними становился пустым...
Но слов ещё хватало, чтобы формулировать себе короткие мысли. Меня легко удивила одна из них: самому догнать старуху. Кажется, эта мысль была спровоцирована моей привычкой беспокоиться... Я ещё заподозрил глиняные горшочки, утомлённо свесившие шеи ниже плеч под жаркими лучами солнца и ждущие заклания. Они тоже могли вставлять палки в колёса.
«Интересно, как эти черепки посмели объявить фронду тому, что их бесконечно превосходило?».
Слова, которыми я это думал, тоже сидели на берегу в бесконечных шеренгах перед потоком, как обезьянки перед удавом. Поток, незначительно приподнявшись, слизывал их... Казалось, я по своей воле могу приподнять ликующий поток, – и стал вдыхать такое намерение. Жаркое солнце слепило глаза из золотой лужицы, натекшей у ног в колдобину... Горшочки, чахнущие от жары, должны были бояться и этой лужицы. Если бы я окунул в неё один черепок, то, казалось, вытащил бы пустую руку...
Вдруг в голове раздался ликующий хор слов: «Случайно!!! Совершенно случайно!». Я не остановил слова... Сладкие голоски допели до конца: «Я мог идти другим путём!». Следующие ликующие слова спёрли мне дыхание: «Случайно увидел магазин, случайно зашёл!».
Я удивился, что проговорил про себя так много чеканных слов. «Вроде, им был каюк!». Эти слова славили мою удачу и одновременно совершали атаку.
Их порыв выжить даже растрогал меня. Я опять не разозлился...
Слова льстили, юлили, демонстрировали всяческую готовность мне приносить пользу... пели гимн удаче, которая убивала их... Противник агонизировал, но отчаянно не хотел умереть! Судьба слов, однако, была решена...
Я сказал себе, что сотру их через несколько шагов. Мне захотелось досмотреть трогательный спектакль... Покой, как тяжёлый меч, пока остался в ножнах.
Ещё мне нужно было выдохнуть косвенный стыд выступать в роли их палача...
Слова всей гурьбой бросились в сияющий поток, сами стирая себя. Они подобострастно избавляя меня от стыда за свою смерть, сами прыгали с камней в расплавленный поток. Я дрогнул при виде их массового самоубийства.
Тем временем, слова в голове продолжали петь: «Случайно аферистка оказалась в это время. Случайно подошла ко мне».
Тут череда случайностей наткнулась в моей голове на преграду. Аферистка подошла не случайно: она выбирала меня...
Мысль легко сломалась. Мне показалось, что я сам сломался, масляная капля вытекла из сломанного кончика, как из трубки. Боли не было, слова опять не причинили ощущений. Лояльность слов восхищала. Я был растроган.
Слова соглашались умирать ради моего душевного комфорта, придавать ликованию дополнительную доставляющую мне самому удовольствие форму. На какое-то время я допустил существование слов: «Интересно, где берёт? Конечно, врёт, что в боном!». Моя мысль окрасилась лёгким гневом.
Я обратил внимание, что мысль опять проговорилась мной до конца, но сказанное тут же умерло... Слова опять массово бросились с берега, кончая с собой, их стало, как будто, меньше и в голове... Я невольно глянул, что происходит с прыгающими в расплавленный поток металла. Меня немного подивило, что нужные слова всегда находятся в голове...
Фигурки слов, корчась, немного пронеслись в сияющем потоке и выскочили на камни, не успев сгореть, только окрасились в золотистый цвет. Меня тут же и осенило такими золотыми словами:
«На базе кто-то достаёт!». – Фигурки опять кинулись в сияющий поток, быстро пронеслись и выскочили на камни. Я думал уже другими золотыми словами: «А эта ханыга загоняет».
Наконец, слова, сидевшие на камнях и свешивающие свои головы, как полудохлые, вызвали у меня подозрение. Казалось, они полны хладнокровия, энергии и вероломства, если, как мыслящие существа, прыгают в расплав, чтобы усыпить мою бдительность... Подвох состоял в том, что я не накрывал их по своей воле, приподняв поток покоя повыше, застрял на краю ликования. Мной не был достигнут его солнечный центр... Я вообразил себя в беззвучии жёлтого сияния, но быстро соскучился... Тем не менее, с этими ехиднами нужно было кончать.
Было простым следствием, что все слова утонут, если я перемещался в центр сияния. Я никого не убивал...
Сейчас эти гниды с максимальной для себя выгодой использовали мою беззаботность, развившуюся вследствие ликования. Я заметил, что не так хорошо ориентируюсь в ситуации, если продуманные сволочи используют развившуюся у меня беззаботность... Во мне шевельнулось подобие воли, чтобы потеснить беззаботность. Она задрожала и затряслась. Кажется, от смеха, а не от страха...
Слова, тем временем, сформулировали очередной вопрос: «Чьё производство?». Вопрос был задан себе самому солидным тоном, в ответ солидно же подумано: «Финские или югославские». Они могли быть и чешские, но я поморщился...
Эта невольная гримаса являлась уже действием с моей стороны. Слова переходили в упругость маленьких мышц на лице...
В ответ на беспокойство заискрилось сияющее ликование, смывая всяческое напряжение лицевых мускул... его потенциал превосходил мою самую смелую фантазию.
Я ощутил сожаление, что храню контроль над действительностью. Слова свидетельствовали об этом въевшемся в меня суетном контроле... Сознание хранило систему координат, связанную с подстерегающими меня опасностями, и использовало для этого слова. Но жизнь не была так чревата, чтобы всё время об этом думать...
Мне захотелось опять отвязаться от слов, остаться в беззвучном потоке сияющего ликования. «Я не заблужусь в трёх соснах бытия». Чтобы мне отвязаться от слов, нужно было отвязаться от памяти.
Моё ликование рассмеялось над желанием взять и что-то сделать, где-то под ним лениво распласталась воля... Тревога о производителе опять дала о себе знать: «Неужели чешские?». Кажется, слова потихоньку укрепляли позиции в голове... Мне не хотелось, чтобы чешские. Через несколько сладких шагов я опять просиял словами: «Там есть клеймо!». Я ничего не понимал в иностранных клеймах, но клеймо, казалось, расставит какие-то акценты.
Медленно шагая, я полез в пакет... Дневной свет залез туда раньше до самого дна... Туфель остался не до конца вынут. Я застыл, так как заметил мелко срезанные краешки на верхней кромке каблука. Какой-то дефект тут убирали... что-то иссекли вручную острым сапожным ножом, пытаясь скрыть. Я остановился, не понимая, что именно скрывать в этом месте? Срезы были выполнены профессионально... Я даже обрёл интеллектуальный покой от случайной мысли, что туфли делали вручную.
Аферистка объяснялись, и цена объяснялась: в моих руках был самопал. Это разудалое словечко прилетело, расцарапав душу.
Старуху поздно было догонять и бесполезно. Она продала туфли по самой скромной цене, правда, «самопал». Я пребывал в раздумье, но ощущал, что не хочу держать эти туфли в руках... На ситуацию нужно было как-то реагировать.
В голове взревел суетный голос: «Клеймо!!!». – Моя ярость вскипела. Я посторонился, давая ей дорогу... Казалось, неприметная дверь внутри меня распахнулась, туда ворвался бандит. Детина случайно проходил мимо, когда многочисленные, надёжные запоры на двери вдруг все вышли из строя... В эту дверь никто, никогда не входил. Какой-то молодой человек в чёрном костюмчике и галстуке иногда появлялся. Но он ничего не трогал руками. Непонятно было даже, зачем входил?
А теперь зловредный, безмозглый детина вломился в святая святых. Он бы ни за что бы не догадался, что можно войти, если бы дверь сама перед ним не распахнулась... Желание увидеть клеймо воспламенилось. Туфель порывисто повернулся.
Идиот завладел непосредственным управлением. Мои глаза наткнулись на дне на чистенький, жёлтый, тетрадный листок без клейма. По крайней мере, эти туфли никто не носил... Меня раздражила девственная чистота листка. Туфель перестал задирать носок.
Клеймо могли поставить ближе к носку. Я заглядывал в глубину... Это была непотребная мысль, что клеймо стоит в носке, но мне хотелось увидеть его во что бы то ни стало... Детина рвал на себя рычаги тонкой настройки поведением. А всё, что лезло ему в голову, исполнялось в центре управления непосредственно.
Кажется, я бы согласился на выжженное тавро вместо клейма...
Оказалось, жёлтый листок не прикрывал и половину дна. В моих глазах вспыхнул огонёк удивления. Дальше в носок тянулся картон. Слова про сапоги русской армии в первую мировую войну вспомнились: капиталисты обували солдат в сапоги с картонным дном...
Детина не унимался. Я стал отдирать жёлтый листок: клеймо могли поставить под ним. Оно могло быть заклеено сапожниками-идиотами. Моими неудержимыми действиями руководило желание найти клеймо: сейчас меня чешское клеймо бы вполне устроило... Клей затрещал, начиная отставать.
Это был, наверное, не тетрадный листок. Он растягивался и не рвался в пальцах. От дна потянулись длинные нити тоже не конторского клея...
Я горячо вспотел, наконец, прервал разрушение туфля.
Сумасшествие так просто не прошло. Мне показалось, что клеймо есть во втором туфле. Я тщетно попытался избежать этой надежды: рука выдернула туфель из пакета.
Моя трезвость не успевала вставить слово. Я не заботился о разумности своих действий. Надо мной подшучивала беззаботность ещё по инерции, снимая тормоза с фантазий детины...
Чистый листок во втором туфле кончался тоже на половине дна, и шёл картон. Мне хватило ума не отдирать пальцами второй листок, но я еле-еле удержался, чтобы не побежать ловить старуху... Мой остановившийся взгляд смотрел на туфли. При дневном свете они потускнели. Я обратил внимание ещё в подъезде, что бляшка вставлена просто в носок, и с отвращением смотрел теперь на эту жёлтую жестянку.
Мой взыскующий взгляд отыскивал в туфлях прочую фальшь: «Тонкие нитки, которыми прошита кожа, такими тряпки сшивают». Я думал о нитках, чтобы отвлекаться, чтобы не бежать ловить старуху.
Я искал, к чему бы ещё придраться? На жёлтой бляшке нашлась чёрная точка. Моя внимательность была самой серьёзной: глаза впивались в точку, как рентген... Она могла что-то означать. На бляшке открылась целая стайка таких точек, не более книжных... Ещё был чёрный штришок. Смысл чёрных точек и штришка до меня не доходил... Штришок был тонкий, как ресничка. Чёрный цвет имела и подошва, в которую была вставлена бляшка. Штришок и чёрные точки внизу на жёлтой бляшке группировались возле неё..., блеск подошвы и блеск точек совпадал. Моя мысль обострилась: это могла быть одна и та же краска. Позвольте, зачем здесь краска? Внутренний голосок насмешливо шепнул: «Это – когда подошву красили».
Развязная фантазия про краску была тоже фантазией детины, но моя рациональность пыталась вставить слово: «Позвольте, зачем её красили?». Рифлёный бок каблука и полуплатформа были сплошным монолитом. Туфли перевернулись вверх подошвой. Я был лихорадочно внимателен.
С нижней стороны подошва и каблук тоже представляли монолит... Я начал успокаиваться, но острый глаз заметил стык по периметру подошвы. Каблук и полуплатформа, кажется, были заклеены разными резиновыми пластинками сбоку и снизу...
Это могло означать для меня что-то неприятное: «Что под пластиками, почему туфли лёгкие?». Я вспомнил картон на дне...
Мысль зазвенела: «Они пустые!». Я повернулся и побежал ловить старуху.
Мне, конечно, не приходило в голову, что она стоит и ждёт на месте..., но там, где мы расстались, ноги сами встали, как вкопанные. Я запалённо дышал.
Нужно было продолжать погоню, но сойти немедленно с места мне не удалось. Я остался стоять, но решил не терять времени даром и вырабатывать план по поимке старухи, пока дыхание успокаивается...
На проезжей части с краю тротуара лежал серый сугробик, развезённый ногами, наступившими в него. Мои глаза лихорадочно вцепились в следы. Это могла наступить старуха. В каком направлении она пошла?
Я даже подался вперёд, чтобы заглянуть в следы, но мне удалось поймать свои заглядывающие глаза на этом движении: «Стоп! Хватит мне этих фокусов!».
Я хотел оторвать тяжёлые ноги, чтобы продолжить погоню, но они приросли... Воздух трясся над сугробиком. Казалось, старуха растворилась над ним до состояния прозрачного столба и хохочет... Я весь покрылся холодным потом... Мои глаза потупились от бессилия причинить вред прозрачной старухе.
Сугроб, где недавно утонула её нога, опять оказался в поле зрения. Воздушный зигзаг поднимался над ним. После ряда незаметных переходов он расширялся в пустое, неподвижное небо над зданием... В неподвижном небе искать старуху было бесполезно. Мои глаза опять опустились к валившим навстречу пешеходам, стыдясь заглядывать в следы в сугробике, стали их буравить... Широкая лента пешеходов безразлично и бесконечно валила мне навстречу. Пешеходы строй за строем надёжно укрывали старуху, их плотные шеренги не редели... Нужно было продвигаться вперёд, а не выглядывать её в ленте пешеходов. Старуха должна была бросить направление, в котором убежала, идти мне навстречу, что было совершенно не в её интересах...
Мои ноги бессильно опустели. Я хотел проникнуть глазами за идущие фигуры, смотрел на ленту прохожих, чувствовал, как горит моя кожа... Кроме стены прохожих, к услугам старухи были подворотни, подъезды, повороты. Я видел, как дробится её маршрут, разбегаясь бесконечно от ближнего угла...
Мои глаза вернулись к прозрачному столбу над сугробом и, следя за мелко трясущимся воздухом, опять поднялись в неподвижное небо...
Не редели шеренги пешеходов. Старуха пряталась за каждым человеком в отдельности и за всеми вместе.
Конечно, на пустых улицах я бы засёк её, как чёрную муху, но шеренги не обещали быстро рассосаться... Невозможно было опустошить улицы и остаться наедине со старухой... Праздные пешеходы олицетворяли для меня неумолимость.
А, если старуха где-то во дворах пробиралась, тогда нельзя было засечь её даже на пустых улицах. Я опять посмотрел не редеет ли поток пешеходов, хотя бы, сзади и невольно обернулся.
Это была сторона, в которую мне предстояло идти... Близко шла стильная гражданка в чёрном длинном пальто, чёрной песцовой шапке и чёрных сапогах. Под её чёрными каблуками скрипел серая каша снега...
Я заметил в воздухе единичные снежинки, пушистые и лёгкие. Слабый ветерок относил их то выше, то ниже, большая часть кружилась над проезжей частью... Мне хотелось подставить под снежинки лицо и руки, но идти на проезжую часть и вытягивать руки было странно...
В моём поведении стали включаться тормоза.
Снежинки опускались на землю не сразу, каждая из них, белая и чистая, обладала уникальным узором. Мой взгляд следил, как большие снежинки садились на плечи прохожих, в их меховые шапки...
Можно было подставить снежинкам лицо, не вытягивая руки, но я и лицо не подставил, прямо посмотрел перед собой.
Уникальные узоры падали и на тротуар в серую кашу снега. Пушистые, неповторимые снежинки и создавали эту кашу: пешеходы ломали их своими ногами. Какое-то время снежинки лежали в этом месиве целенькими. Чтобы подольше видеть живые снежинки, я поднял глаза... Уникальные узоры спускались с неба. Они лежали в сером снегу какое-то время, потом кто-нибудь наступал... Ломаясь, снежинки скрипели.
Уникальные узоры продолжали спуск к общей могиле. Их безразличие к смерти холодило мне грудь.
Пока голова задиралась, горла касался зимний воздух, казалось, снежинки гасят жар в моей голове... Я, наконец, опустил подбородок.
Кажется, жар в голове перестал расти, но рдевшие угли едва прикрыл серенький пепел... Я постоял ещё немного: ждать было нечего. Наконец, я тронулся в путь... Грудь была пустой. Несколько раз мне хотелось повернуть назад и ловить старуху, но было правильно идти в университет.
Я уже преодолел расстояние, которое пробежал назад, и с сожалением вспомнилось ликование, которое сейчас переросло бы размеры города, если бы не вытащил туфли из пакета... Я был бы сейчас далеко за углом и шёл бы без слов в голове... Теперь слова окончательно утвердились. Я продолжил развивать эту мысль: «Интересно, как бы я жил без слов?». Кажется, покой без слов мог обернуться для меня среди людей бедой. Наверное, я бы любил всех. Попросили бы снять одежду – снял бы и подарил.
Это опять была лишённая смысла тревога. Возможно, ликующий покой – сумасшествие, но, кажется, это было бы логическое противоречие: либо сумасшествие и беда, либо ликующий покой. Если бы он остался со мной, я бы как-нибудь приспособил к нему свою жалкую жизнь. Я подумал новыми словами: «Всё хорошо, что хорошо кончается». Как перманентное состояние, ликующий покой был невозможен. Мои плечи были подняты, хмурые слова вспыхивали в голове. Старые туфли скрипели: я шёл в университет, ломая снежинки.
От автора: Наконец-то, прочитал «Мир без времени». Всю жизнь писал, чтобы прочитать... философское продолжение темы «В поисках своего я» было закончено быстрее.