фантасмагория
Однажды посреди ночи, протрезвев от сна, я поднялся, услышав призрачный зов, отдалённо напоминающий детский плач. Слышалось что-то вроде «ау – уа-а-а…» Словно кто-то звал из предвечного космоса. Мне показалось, что это отголоски музыки из холодных звёздных миров, долетающие до меня едва уловимым эхом. Постепенно возносясь над землёй, музыка увлекала моё бренное тело, ведя за собой по бесконечной петле Мёбиуса.
Наполняясь неведомой силой, я показался себе космическим странником, пустившимся осматривать галактические пажити. Странно всё это, подумалось мне. А ведь накануне и не пил почти, если не считать бутылки анисовой водки узо.
Не успев осознать эту странность, тут же был подхвачен мощной энергией, возносящей сквозь кудлатые ночные облака к звёздам, зовущим своим мерцанием постичь их тайну. Так бывает, когда застоявшийся молодой жеребец ахалтекинец непонятно отчего вдруг взбрыкнёт, закусив натянутые до предела удила, и понесётся вскачь бешено и неостановимо по нехоженым владениям. Почему-то вспомнилось из Рамона Гирао:
И вот возник звенящий луч, полёт,
дрожащий свет с горячим шлейфом эха,
он мчался к свету собственных высот,
где тишина сама себе утеха…
И полетел я в бездну космоса с горячим шлейфом эха при полнейшей тишине, полетел как изгнанник человечества, копошащегося в земной пыли, ощущая особую миссию, доверенную мне незнаемо кем. Земля, уменьшаясь до размера пылинки, тонула в глубинах вселенского океана. Лёгкое амбре аниса придавало полёту особое ощущение: все космические пути открывались мне одновременно.
Неведомо откуда в правой руке появился огромный меч, остриё которого, подобно космическому навигатору, направляло мой полёт по неизведанному, определяя траекторию движения. Почему-то меч напомнил мне о карающем оружии мировой революции как возмездии победившего пролетариата. Стало очевидно – меч не простой, возможно протонно-нейтронный или даже барионный, но, несомненно, хранящий некую тайну. В тот же миг я почувствовал себя избранником космоса. Не могли же, в самом деле, избраннику вручить простое оружие. Отражая всполохи далёких миров, поблёскивая в чернильности Вселенной, меч наполнял всё моё существо невероятной силой.
Я послушно летел именно туда, куда было направлено его остриё, – в данном случае к созвездию Большого Пса. Тем не менее с восторгом ощущал, что могу повернуть в любую сторону, хотя сторон у вселенной и не бывает. Устремляясь к недоступной трезвым людям звезде Сириус, мне отчаянно захотелось погрузиться в её огненную купель для окончательного вытрезвления. И когда, наконец, бухнулся в эту Canicula stella , тут-то меня и начало колбасить и плющить, плющить и колбасить: «Игде жа ты май дом повулице Матросава ссадом и сагородом каторай непрадаёцца и непакупаецца и бапка мая Акулина Стяпановна чта мяня малалетняго патцана аладями картопельными поттчивала».
Пробкой выскочив из огненной купели, почувствовал, что оттопырился по полной программе. И вся жизнь прошлая пронеслась-пролетела предо мною и во всех коленах вспомнилась, и будущие жизни тоже. И не было начала у них, и конца не было. И впредь решил оттопыриваться по полной, когда случай представится. Но тут, к сожалению, понял: случаев таких «ваще не быват, а ежли быват, то тока па бальшим празникам и с устатку на галодныё пузо».
От погружения в огненную купель стал чувствовать первозданность мира, его наготу. Будто никогда в жизни не отведывал ни самогону первой возгонки, ни одеколону «Кармен», ни воды туалетной «Сирень». И даже стал видеть объекты, прежде не замечаемые. Один из них плыл поодаль на фоне далёкой диффузной туманности. Поначалу подумал было – киноцефал, песьеглавец какой-то, несётся навстречу с субсветовой скоростью.
Пригляделся, а это не то Филька Гопнер из соседнего подъезда, которого ищет милиция и который пребывает в состоянии перманентного аффекта, не то профессиональный маргинал Ванька Максимов. Вчера он хвастался, что нашёл в мусорном бачке нераспечатанную вакуумную упаковку копчёной колбасы с ещё действующим сроком годности. «Во люди живут!» Скорее всего, действительно Ванька. Морда у него, как всегда была, похмельная, протокольная, интеллигентская и хитрая – кирпича просит. Кричит что-то, но до меня не долетает, лишь по губам догадываюсь.
– Всё, что в мире сём, есть похоть плоти, похоть очей и гордость житейская…
Затем голову свою нестриженую отвернул в сторону, и я уже не понимал, что он там проповедует.
Подлетая, Ванька уставился на мой меч и рыкнул пропитым басом:
– Не я сказал!..
Раскатистым эхом пронёсся его голос по звёздным весям, возвещая правду-матку.
Тут я заметил в руке Ваньки оружие, напоминающее кавалерийскую сабельку. Стало быть, и ему доверили какое-то задание. Возможно, уничтожение ненужных космических объектов типа белых или бурых карликов. Сабелька напоминала серп – мирное орудие гегемона. Хочешь режь, а хочешь жни, вместо денег трудодни. Вижу – машет он своим серпастым, рубает эфирное пространство почём зря, но всё мимо и мимо. Язык от усердия высунул. Зацепив случайно за яркую звезду из созвездия Живописца, такие искры высек! И только закричал что-то неполиткорректное, как его ударило, словно током.
Перекосилось лицо Ваньки немытое. Глаза из орбит едва не выкатились. Видать, инструкций не читал. Времени всё не было. Водку пил, окаянный, да шовинизмом занимался, антисемит несчастный. А ещё на монетарные льготы рассчитывал, освобождаясь тем самым от крайностей гностицизма.
Приблизился, перегаром дышит:
– Видишь, Сергофан, серпом тут делу не поможешь. А вот с мечом было бы куда сподручнее. Поменяться не хошь? Серп на меч, а в придачу ещё колбасу дам твёрдого копчения.
– Колбаса – оно дело хорошее, особливо копчёная. Под водочку в самый раз.
– На водку денег не хватат. Жаль! Посидели бы. А то всё лётаешь да лётаешь.
– Ну и лети себе, только не залётывайся.
И полетел Ванька дальше, на прощание крикнув:
– Не давай рыбу просящему, лучше дай удочку!
«Я ж давал тебе удочку, шовинист непробудный, а ты её пропил», – подумалось мне.
Словно услышав меня, Ванька Максимов признался:
– Воля падшего ангела оказалась сильнее моей.
Посмотрел Ваньке вслед: вот-вот пересечёт опасную сферу Шварцшильда. А всё оттого, что инструкций так и не выучил. Кричу ему, машу рукой. Куда там! Не слышит, не видит, своё что-то долдонит. Пересёк! Ноги тут же, словно гильотиной, и отсекло: остались болтаться они в пространственно-временном континууме в добротных штанах из дорогого армейского сукна с лампасами генеральскими, широкими. В секонд-хенде, похоже, приобретал. На одной лампасине белыми буквами вышито: «Истина, добро и свобода», а на другой: «Свобода – это когда нечего терять». А что терять Ване? Он уже последнее потерял, даже не заметив этого: ноги вместе со штанами. И осталась у него одна колбаса копчёная в вакуумной упаковке да сабелька, которой всё ещё по инерции помахивал – йи-эх! – разгуляй-гуляй душа по шири. А шири у него хватало с избытком. «Ничего мне от жизни не надоть, лишь бы выпить, да раз закусить…»
На прощание услышал от улетающего в небытие Ваньки Максимова песню, от которой засосало под ложечкой и ком в горле встал:
Ё-моё. Ё-моё. Ё-моё…
Шире вселенной счастье моё!
Ё-ё-ё. Ё-ё-ё. Ё-ё-ё –
Трёпаный Пол Пот!
Дальнейший путь мой был удивителен. Пришлось довериться космическому навигатору, чувствуя, что он приведёт меня туда, незнамо куда…
А зачем тебе знать надо, брат?
Сумраком мир ошарашен,
Но кричу в пустоту – VIVAT…
Будет тут всё по-нашему.
Неожиданно для себя услышал знакомый говор. Оказалось – пролетает параллельным курсом Анапас Апанасович Ананасенко, которого я знал по коммерческому рейсу на Baltic Horizon. Стал он сигналить в боцманский рожок и выговаривать мне, что не соблюдаю положенную дистанцию.
– А то на таких, розумієш, швидкостях можна, йошкін кіт, загриміти під фанфари. І не ліпи мені горбатого. Я сам з вусами. По засіках наскребу та й закотаю, чи розумієш, чого не бачив ніхто.
– Катай. Посмотрим, что ты там скатаешь.
– Учора сваття, для прикладу, закотила три банки огірків, а під ранок я їх усе й слопав. І хоч би хни. Добре б під горілку. Та не завезли. Шоферюга п'яний був. У кувет заїхав і заснув. Довелося з'їздити в лабаз. А й там горілки не видно. Я вже й у підзорну трубу всі очі проглянув – нема. Сваття тока і выручат. У неї добра ентого, забув як називається, повна хата заставлена. І міліція нам не указ. А горілку з машини молдавани розтягли, арбайтери, свиноферму поряд будували. Та не добудували. Горілкою захопилися.
– Знамо дело, водки много не бывает.
– Ось-ось, від недопиття усе. Вчора ввечері на пожарну каланчу заліз. Трубу підзорну налагодив – потягло на звіздочки полубоватися. А в самого ні в одному глазу. Ось голова і закружляла. Схилило мене не в той бік, я бошОчкою-то і бухнувся вниз. Добре, ще не об камінь. В землю по плечі вліз. Благо, плечі у мене широкі. А так могло б і до пояса вдавити. Досі бошОчка бо-бошечки трохи. А іноді й не трохи. Главно діло – не розумію, як я тут виявився?
– А здесь никто ничего не разумиет.
– От і я не розумію: з дитинства мовчуном був, а тут говорити став багато. Не можу не говорити. Навіть уночі дрімучій говОрю та говОрю. А про що говОрю – сам не знаю. Узди мені нема окаянному. На десять гривень хоч наговорив?
– Может, и больше.
– А якщо може, тоді гони.
– Чего гони?..
– Десять гривень. А то й більше. Я їх – у чулок. Бо как нищ есть. А набереться повний, хату собі забудую. Багату. Щоб весело жити було. А тут, у космосі ентом, ніякої тобі веселощів. Одна морока та недорозуміння. І ни одної баби.
Здається, ще на десять гривнів наговорив. Разом двадцять будя. Мені їх якраз не хватат для веселого життя.
– Двадцать гривен не деньги. Прилетим – с процентом отдам. Не грусти. Космос тоже не каждому дан.
Анапас Апанасович Ананасенко, зайдя на крутой вираж, полетел к своей сватье вспоминать то, чем вся хата уставлена. Вероятно, после падения с каланчи слова забывать стал. Однако чугунный утюг почему-то вспомнил:
Тот чугунный утюг с витой ручкой
Гладил всё, даже шубы из норки,
Даже то, что другим несподручно,
Не боясь за прожжённые дырки.
На этом наши параллельные пути и разошлись. А мой курс, указанный мечом, оставался прежним.
В межгалактических ледяных пустотах меч создавал вокруг невидимое поле, которое согревало и защищало меня от сумрачных сил. Не их ли представитель приближался ко мне под острым углом?
Узнал его далеко не сразу, а узнав, вскрикнул от неожиданности:
– Ба! Так это ж сам Арон Маммонович – всемирно известный банкир, обладатель неразменного доллара. Говорят – с высочайшим уровнем libido и mortido. Еврей в космосе! К чему бы это? К деньгам, должно быть. Впрочем, какие тут деньги? А такие: деньги есть сублимация мужской энергии, которой у него было хоть отбавляй. Но и её казалось ему мало для получения высшего чина магистра в иерархии Big Money Bag of the Universe (BMBU), или Большого денежного мешка Вселенной. А где ещё поднабраться энергии, как не в космосе, чтобы потом конвертировать её в любимые землянами доллары и фунты.
Мой меч как раз и обладал такой космической энергией. И нюх банкира, как всегда, не подвёл:
– Сколько стоит ваш меч, любезный? – небрежно, без предисловий начал он. – Это настоящий эксклюзив!
– С вас много не возьму. Всего семь-сорок.
– В долларах?
– Вы меня удивляете, Маммоныч! Конечно же, в шекелях.
– Мы работаем только с долларом. Где я возьму шекель? Нет у меня шекеля.
– На нет и суда нет. Поскольку время – это деньги: time is money. Нет денег – нет времени. Нет времени – нет и денег.
Я посмотрел на свои швейцарские часы Rolex referens, выпущенные в свет всего в трёх экземплярах, по три рубля каждый. Циферблат был пуст. Не было не только цифирей, но и стрелок. Что говорило об отсутствии времени, как такового.
Увидев мой Rolex, Арон Маммонович, закусив губу, в знак признания слегка склонил голову:
– С такими часами вас, Рыцарь, пропустят, не спрашивая ни имени, ни фамилии, в любой элитарный клуб. И в любое время.
– Времени у вечности нет, – напомнил я. – Сама мысль об этом делает нас вечными. Ибо мысль безначальна, бесконечна и безгранична. Её нельзя ни засолить, ни заквасить, ни замариновать. Это вам не капуста.
– А какова цена вашей «некапусты»? – поинтересовался Арон Маммонович, приложив ладонь к уху, заросшему седым волосом.
Что я – ценник на товаре без имени?
На пакете с просроченной датою?
Мы заложники все у времени,
Мы, как есть, его арендаторы.
– Рупь двадцать, дешевле, чем мои часы. Хотя мысли не покупаются и не продаются. Как и родительский дом по улице Матросова.
– А за рупь не отдашь? – стал торговаться старый сквалыга.
– За рупь? – переспросил я. – За эти деньги купишь разве что стакан жареных семечек на базаре, а здесь – мысль! Ядрёная, на ходу из пажитей вселенских вынутая. Дарю так. От души.
– От души?! Не могу так принять, – слёзно отозвался банкир, покручивая на указательном пальце правой руки американский сиксшутер , вытащив его из кармана широких турецких штанов. – Цены знать ей не буду. С чего же тогда процент набавлять?
– Да пошёл ты со своим процентом щи хлебать! Дают – бери, бьют – беги.
Кстати, не захотел признаться, сукин сын, что мы старые знакомые и в Басконии под оливами, ещё в ХVII веке, пили бормотуху местного разлива, что под вывеской San Sebastian bodega. Именно там я разменял последний неразменный эскудо.
Хотел было ему напомнить, но тут он продолжил:
– Никогда не делай того, о чём тебя не просят. Я разве просил тебя дарить мне что-нибудь? Я просил продать.
– А если делаешь, о чём просят, никогда не жди в ответ вознаграждения. Что сделал, то сделал.
Тут-то его и заклинило. Получается – ни купить, ни продать. С досады из него попёрли стихи, сопровождаемые выстрелами из шестизарядного револьверчика:
Я как сбитый с толку буржуй,
Отошедший от дел и забот…
Хочешь пей, хочешь рябчиков жуй.
Ведь на всё я забил болт…
Его тёмная поэтическая душа рвалась в дальние дали Галактики, куда он и устремился, оставляя за собой длинный ядовитый шлейф, пока не скрылся за седьмым горизонтом. С похмельной радостью смотрел я ему вслед. Сколько же надо ему, несчастному банкиру, ещё лететь, пополняясь неисчерпаемой космической энергией для поддержания своего имиджа и сохранения капитала, нажитого в неимоверных трудах. Бедный банкир из страны басков!
Странно, но в языке басков нет ни одного бранного слова. И мне некуда было его послать.
Я продолжил свой путь к газовой туманности Ориона, которая приблизилась настолько, что стали видны процессы зарождения новых светил, разгорающихся как вольтова дуга в вакуумном пространстве. Однако, закрученный в турбулентные потоки протозвёздных облаков, невольно повернул и понёсся к центру Галактики – к чёрной дыре. Газовая туманность осталась в стороне. До неё ещё не добрались наши газовые магнаты.
Слышал ещё до полёта, что дыра, куда я так стремительно приближался, находилась под патронажем сэра Ван Ден Брука, который в своё время председательствовал в Антидиффамационной лиге «Бнай Брит». Что он встанет на пути и потребует предъявить личный идентификационный код – в этом я ничуть не сомневался.
Но, на моё счастье, встретился мне не Ван Ден Брук, а граф де Спадафорос Гутьерес собственной персоной. Приверженец Джона Уэсли. Непримиримый адепт его системы. Ходили слухи, что граф был более лоялен к посетителям особых зон курируемых им территорий. Ещё издали заметил у него в правой руке лекало, которое давало Гутьересу возможность следить за изменением временнЫх положений особых оффшорных зон среди разбегающихся галактик. В левой же он крепко держал шестиконечную звезду Давида, как знак статуса магистра – хранителя границ, оберегающего от проникновения чужеродного элемента в эти особые зоны. На чужеродцев граф смотрел добрыми опечаленными глазами. Завидев меня, элегантно маханул лекалом и, поменяв траекторию движения, приблизился на расстояние, с которого хорошо была видна перхоть на атласных отворотах его безупречного фрака. На кипе каким-то чудом держалась лампочка Ильича. Она горела тусклым светом.
Давайте, друзья, поживём в темноте,
Нам всем до всего фиолетово,
А то придут на рассвете не те,
И не будет у нас и этого.
Спадафоросу Гутьересу было известно всё. Но не до конца. Слегка грассируя, он проговорил:
– Любезнейший, лицо мне ваше знакомо. Если не ошибаюсь...
– Нет-нет, вы не ошибаетесь…
– Не в буферной ли зоне нам приходилось встречаться?
– Именно в ней. Когда я ехал из Надора в испанский анклав Мелилью.
– А-а, припоминаю. Вы тогда в драных шортах крутили педали советского велосипеда марки «Салют». А я был всего лишь простым пограничником.
– У вас потрясающая память, граф. Если не вы, то до сих пор обретался бы в этом отстойнике между Марокко и Мелильей.
– Несмотря на наше давнее знакомство, моё теперешнее положение обязывает задать несколько вопросов, чтобы вы могли беспрепятственно следовать дальше.
Я заранее предчувствовал его детские вопросы, поэтому со спокойной душой по-простецки сказал:
– Валяйте, граф, с удовольствием отвечу. Тем более что ваш русский стал почти совершенным.
– Это всё благодаря нашей незабываемой встрече. После того как в буферной зоне обложили меня с ног до головы отборнейшим матом, я стал усиленно изучать русский. Ендэрлык твойю еттык мултар! А теперь соблаговолите ответить: какую нынче ступень вы занимаете в подведомственной нам космической иерархии?
– Я член…
– Э-э-э, – перебил меня сэр Гутьерес, – меня не интересует ваше членство в пустопорожних людских организациях. Вчера вы голодранец на советском велосипеде, сегодня – легат консуляра или септемвир эпулонов, а завтра – никто. Меня интересует ваше место в золотом миллиарде.
– Можете мне поверить, – пришлось слукавить, – что вхожу в первый миллион. Но моё положение не позволяет называть свой истинный номер, то бишь код, поскольку нахожусь здесь с весьма секретным заданием.
Сэр Гутьерес с пониманием вытянул нижнюю губу.
– Тогда вам должен быть известен код самого Идентификатора. Соблаговолите ответить – и можете следовать дальше.
– Три дабл ю.
А про себя подумал: «Это и дурак знает».
– Вы назвали логин…
– Три шестёрки под окном пряли поздно вечерком, – незамедлительно отреагировал я и сделал три изящных поклона.
Граф де Спадафорос Гутьерес заклокотал неудержимым смехом и, утирая полой фрака выступившие на глаза слёзы, удовлетворённо произнёс:
– Это что, фишка такая, типа юмора?
– Как бы типа, – ответил я с самым серьёзным выражением лица.
– Ну! Это на сто пудов потянет, – оценил Гутьерес мою иронию.
– А может быть, и гораздо больше, – добавил самодовольно я.
– О-о-о! – только и сказал дрожащим старческим голосом магистр. – Но, я вижу, у вас холодное оружие. Справку на ношение имеете?
– Имею мандат. Но не имею права показывать.
– Тогда соблаговолите ответить, за чьей подписью мандат.
– Сэра Ван Ден Брука, председателя Антидиффамационной лиги.
– Верю на слово. Выходит, что вы Рыцарь священного меча? Не позволите ли прикоснуться к нему хотя бы кончиком мизинца?
– Извольте, господин магистр. Только вам и могу это позволить.
– Почту за честь.
Достав кружевной платочек и протерев им мизинец, граф осторожно прикоснулся к крестовине меча, и лицо его тут же загорелось холодным инфернальным светом.
Кивнув в мою сторону, он дал добро на дальнейший путь:
– Берегите, Рыцарь, свой меч. Он выкован в галактических кузнях специально для вас.
Крепко сжимая меч, я беспрепятственно помчался дальше среди угасающих звёзд, похожих на поджаренные в чугунной сковородке амёбы, мимо пульсаров, мимо излучающих безумное количество энергии квазаров, мимо безжизненных планет. Пронизанный реликтовым излучением, углублялся в межзвёздные облака, обходя гигантские сгустки плазмы.
Неумолимо приближаясь к чёрной дыре, я оказался во власти притяжения дьявольски мощного поля, лишаясь тем самым какого-либо манёвра. Несмотря на то что дыра была не видна – её присутствие только чувствовалось, – она всасывала меня, словно гигантским пылесосом, в свою тёмную материю. Заглянуть в её бездны – всё равно что заглянуть в бездны разума. И никогда не заглядывайте туда на трезвую голову.
Нарушая все известные науке законы, из этой греховной бездны навстречу мне стремительно вылетел скейтер .
«Куд стопроцентный, пролезет сквозь любую дыру», – подумал я.
Он уверенно стоял на гладкой, до блеска отполированной поверхности скейтборда, выделывая такие пируэты, что дух захватывало. В обтягивающем худое мускулистое тело трико, украшенном стразами из ложных бриллиантов, был он похож на дитё проклятия. Гладкий на гладком.
Умело отлавливая гравитационные течения и ловко ими пользуясь, скейтер стремительно перемещался в пространстве, как безумная осенняя муха, которую вот-вот прибьют мухобойкой. Приблизившись ко мне по причудливой кривой, он растянул тонкие губы в подобострастной улыбке, и я сразу же узнал Гарри Аримановича – этого вертлявого вечного спортсмена с жилистыми ляжками, обтянутыми дамскими легинсами, которого я где-то когда-то встречал. Скорее всего, на XIX Олимпийских играх в Солт-Лейк-Сити на состязаниях по хафпайпу. Легинсы на нём были тёмно-фиолетовые с ядовито-яркими маками на заднице.
Этот внучатый племянник Элохима, ангела тьмы, недавно стал членом партии Света и Добра. На его теле почти не оставалось места, куда не были бы вставлены или нейзильберовая шпилька, или эксклюзивная булавка, инкрустированная космической пылью. Извиваясь всем телом, беспрерывно кружась на скейтборде, он демонстрировал себя во всей своей красе, протянув для приветствия левую руку, усеянную медными кольцами.
В правой Ариманыч держал четверть мутного самогона первой возгонки – жидкая валюта, конвертируемая везде и всюду. Щёлкая по бутылке длинным нестриженым ногтем, покрытым густым бордовым лаком, предложил выпить. Ясный шкворень – не за бесплатно. Интересно, на какую валюту он надеялся обменять свой самогон, когда за душой у меня ничего не было? Кроме меча. А отдать меч – голова с плеч!
Дитё порока, сужая круги, стал выделывать замысловатые пируэты, явно любуясь мечом с рукоятью, инкрустированной не поддельными, а самыми настоящими бриллиантами.
– Брюлики-то настоящие, небось? Хорошую цену даю за красоту такую. Четверть чистейшего самогона от бабки Акулины со станции Буй.
– А почему мутный такой? Первач, что ли?
– Какой первач – через Млечный путь не раз прогнали. Дать попробовать?
– Попробовать? Пью не пробуя. Тем более что не в вине истина, а в спиритусе, то есть в духе. Сеющий в дух от духа и пожнёт. In spiritus veritas!
– Истину глаголешь. Возлюбим, брат! И духа в спиритусе, и спиритус в духе.
Преодолев искушение, от самогона решительно отказался и понял, что впервые в жизни совершил величайшую победу над собой. Боюсь, правда, окажись в его руках гранёный стакан – не избежал бы соблазна.
– Наливай, – сказал я, поставив его в двусмысленное положение.
Наливать было некуда. Его лицо с алчущими, близко поставленными глазками, разделёнными широким мясистым носом, выражало недоумение и растерянность. Ариманыч думал, что из горлА буду. Не предусмотрел, бесовское отродье, что, несмотря на мою провинциальную «физиогномию», сохранил я ещё остатки достоинства и чести, казалось бы навсегда утраченные в похмельных хрущёвско-брежневских пятилетках.
Куд был обескуражен. Недолго думая, я с размаху ударил барионовым мечом поперёк бутыли… Вот это было зрелище! Бутыль рассыпалась на мелкие кусочки. Самогон длинным шлейфом растёкся по Галактике, сначала медленно, а потом всё быстрее и быстрее втягиваясь в чёрную дыру, ненасытно поглощающую предназначенную для сделки жидкую валюту. Невидимая доселе дыра тут же и проявила себя. И не дыра это была вовсе, а квадрат, удивительно похожий на тот, что начертал Малевич, будучи в белой горячке. Квадрат напоминал вырезанный в деревенском сортире толчок над вселенской пропастью, откуда раздавался скрежет зубовный, стоны, плач и стенания.
Ариманыч радостно проверещал:
– Зубами скрежещут? Так это одно из двух: или нервы, или глисты.
Дитё проклятия мозги запудривал, пыль пускал, думая, что столь примитивный диагноз собьёт меня с толку. И преддверие ада спутаю с обычным гельминтозом. Не такой уж я простак, каким кажусь с первого взгляда.
Шлёндра тёмных сил смекнул, что вокруг пальца меня не обведёшь, и выкатил последний аргумент. Собрав тонкие напомаженные губы буквой V и прикрывая их слегка ладошкой, подобострастнейше протянул:
– А не кажется ли вам, Рыцарь священного меча, что эта чёрная дыра, а вернее, чёрный квадрат, – и он немотивированно захихикал, – есть результат последнего плебисцита?
– Не кажется. Винить плебс так же бессмысленно, как и вещать правду. Плебс всегда безмолвствует, а если и говорит, то только под диктовку.
После этих слов Ариманыч сразу же сник и прикинулся мёртвым пауком. Это было настолько банально, что я потерял к нему всякий интерес. Но самое ценное во всей этой истории оказалось то, что моё падение в чёрный квадрат приостановилось. Иначе – неминуемый распад на кванты и кварки.
Оказывается, как просто иногда избежать неизбежное.
Вон, вон отсюда! Подальше от чёрных дыр и чёртовых квадратов.
«Надоели до чёртиков», – подумал я и полетел далее, предчувствуя, что мне на пути попадётся ещё что-нибудь такое-эдакое.
На этот раз полёт казался бесконечным. От назойливо мерцающих бесчисленных звёзд охватывала тоска.
«Зачем всё это существует, на кой и для кого, какова тайна этого ледяного скопища неприютных миров, – думалось мне. – Кто даст ответ?
Когда твой путь и там, и сям
По звёздной катится гряде,
По неизведанным краям,
А должен был пройти нигде…
Объект, похожий на гигантскую антарктическую медузу цианею, внезапно проявившийся, как фотография в проявителе Чибисова, вряд ли мог ответить на мои думы. Колеблющийся силуэт приближающегося желеобразного тела, облачённого в просторный домотканый балахон, спадающий до самых щиколоток и обрамлённый воланами из тончайшего шёлка, становился всё отчётливее. Я распознал в нём Второго Хранителя тайн Вселенной Аммонитяна Рефаима Замзумимамовича. Где обитал Первый Хранитель, никто не знал.
Подлетев и даже не поприветствовав меня, Рефаим Замзумимамович, вперившись взглядом в меч, внезапно вспыхнувший холодным пламенем, начал с места в карьер:
– Классная штукенция твой меч. Что хошь за него? Консалтинговую компанию, например, могу подарить. Станешь владельцем, будешь как кум-каралюм. Или топ-менеджером Большого Холдинга. Топ-менеджеру меч ни к чему. А то бери выше – поставлю президентом цифровой платформы Alibaba со всеми его разбойниками. Что тебе сподручнее? О зелени уже и не говорю – сам позеленеешь. Дом купишь в стиле хай-тек в Майами, ламборджини. Ну, и прочее. Любые преференции будешь иметь.
Тошно мне стало от его щедрот. Знаю я этих замзумимамовичей. Одно только против них и есть оружие – меч священный. Замахнулся им что было сил.
Скукожился Замзумимамович, сдулся и заскулил, как сука, зажатая дверью:
– Нэ убывай мэнэ, лыцарь благароднай! Службу табэ лубую саслужу…
– Да пошёл ты… – сказал я в сердцах.
И он не пошёл, а полетел. Полетел на своей мезонной карете, появившейся неизвестно откуда. Полетел наверняка туда, куда его послал, удаляясь от места нашего саммита со сверхсветовой скоростью.
А вернулся уже не на одной, а на двух каретах. Вместо лошадей громоздились какие-то невероятные устройства с множеством закрученных петлями труб и патрубков, мигающими маячками, штотцами и прочими деталями неизвестного предназначения.
«Сверхсветовые двигатели», – предположил я.
Тем временем в одной из карет медленно открылась дверца, и следом показалась деревянная нога. Далее появился и сам обладатель деревянной ноги, опиравшийся на треснувший костыль. В чёрной шляпе с обвисшими полями, в мундире бомбардира, с которым никак не вязались широченные галифе, он походил на известного всем Джона Сильвера из «Острова сокровищ». На широкой заплечной перевязи болтался кованый сундук с нехитрым морским скарбом.
Вот старинный добротный сундук,
Он хранит в себе многие тайны:
Все они в сундуке не случайны,
Всё – предмет человеческих рук.
Поправив висевшие на поясе пистолеты, разбойник крякнул, высморкался и хрипло произнёс:
– Пиастры! Люблю пиастры! А здесь ими, похоже, и не пахнет…
Антильский попугай, сидевший на его плече, хрипло подхватил:
– Пиастры, пиастры…
Джон Сильвер тут же получил пинок в зад ногой в яловом сапоге, обладателем которого оказался вышедший следом гибэдэдэшник . При первом же шаге его сапоги противно заскрипели, распространяя едкий запах дёгтя. Светоотражающая безрукавка, накинутая на голое тело, засветилась особенно ярко.
Подойдя вплотную к Джону Сильверу, привычно произнёс:
– Пиастры, говоришь? Сейчас будем стричь и пиастры, и дублоны, и гинеи. Шинковать капусту – дело знакомое. Было бы с кого. Плохо только, что в последнее время шантрапы безденежной много развелось. Лузеры всех стран и народов. Скопище нищебродов. – И жезлом крепко ударил по ладони.
Следующий персонаж, показавшийся из кареты, напомнил дни глубокой юности, когда я служил юнгой на чайном клипере «Фермопилы», перевозившем китайский чай из Бомбея в Лондон. А потом перешёл на военный корвет под руководство корветтен-капитана сэра Джона Гаттераса. Это был именно он: в старорежимной изодранной морской форме с пожухлыми эполетами, аксельбантом, свисающим с плеч как провисший шпринг , заломленной капитанской фуражке с кокардой, напоминающей большого тасманийского краба.
Как только троица выстроилась по ранжиру, тут же из кареты показался широченный ствол переносного ракетного комплекса Javelin, а за ним клетчатая арафатка террориста, шайтана-головореза, агента под прикрытием Фелисьена Кабуги, сподвижника Усамы бен Ладена. Он встал отдельно от выстроившейся шеренги вместе со своим Джавелином. Встал будто вкопанный, расставив широко ноги, обутые в высокие американские бутсы со шнуровкой. Сняв предохранитель и, положив ствол на плечо, направил его в мою сторону.
«Возьмёт и стрельнет без команды – поминай как звали», – подумалось мне.
В последний раз видел Кабугу в Касабланке на Медине. Затесавшись среди торговцев, он пытался всучить мне кожаный пиджак местного пошива. Тогда они были в моде.
Пятым оказался аффилированный министр обороны Коморских островов, командующий президентской гвардией исламист-маоист Саид Мустафа Маджуб. Личность знакомая мне по заходу в Порт-Луи на теплоходе «Башкирия». Был он налегке: в короткой бейсболке и парусиновых шортах, на ногах тапочки без задников – идти в них можно только вперёд. «Только вперёд» был его девиз.
Где Аммонитян набрал такую команду, одному бесу известно.
И началось!
Первым выступил гибэдэдэшник с полосатым, как зебра, жезлом. Подойдя ко мне вплотную и упёршись им в грудь, начальственно прогудел:
– В этих краях запрещено передвигаться со сверхзвуковой скоростью, а мой радар зафиксировал у тебя субсветовую. Нарушаешь, мил друг! Будем протокол составлять? Или наличными?
– Давай протокол.
– Я предпочёл бы наличными.
– Сколько?
– Сто пятьдесят шесть ...
– Пиастры! Пиастры! Бери пиастрами, – заверещал Джон Сильвер и замахал костылём.
– Рублями у вас уже не берут?
– Курс меняется каждый день. Лучше в твёрдой валюте.
– А в жидкой?
– В жидкой? А где ж её возьмёшь здесь?
– И-го-го, и бутылка рома… – пропел Джон за спиной у гибэдэдэшника.
– Обратись в партию Света и Добра к Гарри Ариманычу. Он тебе нальёт. Только стакан не забудь взять.
– Дельная информация. Ну хотя бы два сентаво дай на пропитание. Чтобы скудность жизни скрасить немного, – взмолился гибэдэдэшник.
В это время во второй карете открылись шторки, и высунулось оплывшее лицо с перекошенным ртом.
– Аммонитяша! Вернулся, шельма!
– Бейте его!!! – прокричал Аммонитяша сквозь открытые шторки, которые сразу и закрылись. В ту же секунду сработал Javelin. Это Фелисьен Кабуга дал залп. Огненный смерч пролетел мимо, лишь слегка опалив мне волосы. Кабуга был в полном недоумении: со столь близкого расстояния и промахнуться! За всю его трудовую деятельность такое случилось впервые.
В ту же минуту бросился в атаку Джон Сильвер, высоко поднимая деревянную ногу и размахивая костылём. К нему на помощь подоспел гибэдэдэшник, пытаясь ударить меня жезлом по голове. Но ни у него, ни у знаменитого пирата ничего не получилось. Меч и здесь сослужил свою службу. Невидимое поле защищало, не позволяя вплотную приблизиться противнику. И все попытки каким-то образом достать меня ни к чему не приводили.
Тогда Фелисьен Кабуга решился на второй выстрел. Ракета с диким шипением вылетела из хвалёного Джавелина, но, наткнувшись на невидимую преграду защитного поля, замерла, продолжая испускать из сопла мощную струю огня, оставляющего за собой сизо-пепельный шлейф. Такого террорист не мог себе представить в самом кошмарном сне.
Джон Сильвер подошёл к ракете, изрыгающей пламя, прикурил от неё толстую кубинскую сигару и в сердцах произнёс:
– Задницей чувствовал, что напрасно всё. Пиастры превратились в дым. Этот Джавелин можно было продать за хорошие деньги моджахедам. И купить на них сорок… нет, пятьдесят бутылок ямайского рома. Йо-хо-хо…
Тут же изнутри вспыхнул меч и стал испускать искрящиеся синим цветом лучи, пронзая моих недругов. Те, извиваясь, как дождевые черви на крючке, пытаясь спастись, стали забиваться в карету. Антильский попугай сорвался с плеча Джона Сильвера и с криком «Пиастры, пиастры» первым залетел в неё. Сам Джон Сильвер в толчее зацепился сундуком за свой же костыль, сорвав кованый засов, и из-под крышки, как из рога изобилия, посыпался всевозможный хлам, накопленный непосильным трудом флибустьера.
Вот старинный резной арбалет,
Он украшен рубином и яшмой.
Всё отбито в бою рукопашном,
Вплоть до старых турецких штиблет.
Корветтен-капитан стоял в отдалении, с грустью наблюдая за происходящим. Наконец, поправив на своём мундире потемневший от времени аксельбант, он с достоинством удалился.
– Не заплутайте! – крикнул ему вслед.
Корветтен-капитан обернулся:
– Не впервой…
Помню, на борт набрасывал крючья,
Поднимая на бой экипаж,
Чтобы было легко и сподручно
Брать суда на ночной абордаж.
Аффилированный министр обороны Коморских островов, будучи человеком опытным и прозорливым, тоже остался в стороне от этой бузы. Двумя пальцами отдав мне честь, поделился:
– Этот грёбаный Хранитель пригласил всех нас на пикник, обещая охоту на зайца. Под зайцем, по всей видимости, он подразумевал вас. Вы спросите меня, почему тогда я без оружия? Ответ прост: мне оно не нужно. Поскольку владею искусством хапкидо.
Маджуб сделал несколько показательных приёмов, давая понять, насколько он стремительно-недосягаем.
– Сами видите, всякое оружие передо мной бессильно – упреждаю любой выпад в мою сторону. И только против вашего меча не имею защиты. Здесь я пас.
Тем временем забившиеся в карету запустили сверхсветовой двигатель, который стал раскручиваться, задымил, и карета понеслась чёрт знает куда, оставляя за собой шлейф чёрной сажи. Не боясь ни чертей, ни сажи, следом сорвался и Рефаим Замзумимамович Аммонитян в своей мезонной карете.
Так внезапно закончилась наша баталия. Потом, спустя века, её назовут Битвой Всех Времён.
С чувством «глубокого удовлетворения» рванул я в сторону родимой Галактики мимо цефеид и горячих гигантов, остывающих субкарликов и карликов-альбиносов, преодолевая зоны реликтовых излучений, вновь и вновь пробиваясь сквозь диффузные туманности. Путь измерялся мегапарсеками, которые стремительно проносились под подошвами моих белых резиновых тапочек фабрики «Красный Треугольник».
Руку с мечом привычно держал по струнке, рубая на ходу мешавший полёту космический мусор: кометы, метеориты, звездолёты, посланные пытливым человечеством в поисках иных цивилизаций. И где они, эти цивилизации?
Не успел об этом подумать, как из соседней галактики показался ещё один объект- субъект. Поначалу не узнал его. Не представитель ли это иных миров? В разодранном кимоно, рожа пятнистая, без признаков национальности, будто в шоколадный трайфл окунули и наскоро вытерли сырым полотенцем. Неужели так может выглядеть представитель внеземного разума? Оказалось – сухая, отпавшая ветка генеалогического древа императорской династии Цинь, гуру-самоучка и забытый всеми поэт – Ху-я-Ши-то. Последователь великого Ямамото Цунэтомо. Жив ещё курилка! Узнал его по характерному лицевому тику. Он дико жмурил глаза, будто ожидал, что непременно ударят по лбу оловянной поварёшкой.
«Фейсконтроль с таким лицом точно не пройти», – подумал я.
Бросался в глаза большой жестяной раструб переговорного рупора, которым он безостановочно махал, будто гребец сломанным веслом.
– Ху-я-Ши-то-сан, – крикнул я, – куда вы так стремительно гребёте в своём старомодном ветхом зипуне? Пардон – шушуне. И что с вашим благородным лицом? На фото оно выглядело гораздо благороднее. Такое впечатление, будто на вас плюнул верблюд.
Доморощенный гуру, озираясь по сторонам и не понимая, кто его спрашивает, стал смотреть в рупор, как в подзорную трубу, пока не увидел меня.
– О! Лучше не спрашивайте, досточтимый Рыцарь. На день святого Патрика, – и он резко зажмурил глаза так, что глазницы превратились в щели, – решили мы с нашей труппой украсить молодёжную тусовку лучшим спектаклем театра Кабуки «Ночь перед битвой». Это великая драма, где повествуется о битве в долине Сэкигахара. Но нетерпеливые зрители-тинейджеры буквально с первых минут забросали нас чипсами, попкорном и бигмаками. Несчастные, они не читали «Цветы Ямабуки». И я, как апологет кодекса Бусидо, решил проучить зарвавшийся плебс. Но он так непринуждённо, с таким безалаберством вовлёк нас в свои ирландские пляски, что мы поневоле втянулись, выдрыгивая ногами немыслимые кренделя.
«Это в кимоно-то», – подумал я.
– Наш риверданс под пиво с чипсами длился всю ночь. В итоге театр Кабуки превратился в сплошной бедлам. Результат видите сами: кимоно, – вы по ошибке назвали его шушуном, – в клочья, грим расплылся от пота, сам я потерял всякое к себе уважение и даже стал забывать о чести, что абсолютно недопустимо для истинного самурая.
Лицо Ху-я-Ши-то с зажмуренными глазами отражало печаль, мудрость и разочарование одновременно.
– Кстати, пиво с чипсами – это сплошной нонсенс, – пояснил я.
– Совершенно верно: именно с чипсами. Но с воблой совсем другое дело. Именно пиво и вобла приведёт нас к всеобщей нирване. Пиво и вобла – нет ничего прекраснее на свете. Может быть, в этом даже смысл самой жизни, который никак не могут найти философы всех времён.
– Многоуважаемый последователь Бусидо, почитайте мне что-нибудь из позднего Ху-я-Ши-то, – попросил я, чтобы хоть немного взбодрить несравненного поэта.
– Всенепременно! Это для меня лучший подарок – читать собственные танки жаждущему. Но я могу только наполовину утолить жажду. Остальное дополнит музыка, которую слышит тот, кто хочет её услышать.
Он опять зажмурил глаза, приставил к своим трагически опустившимся губам большой жестяной рупор со следами ржавчины и стал вещать в звенящий тишиной космос:
Ветка сакуры легла
Тонкой тенью
На землю,
Пыльные лье остались в прошлом.
Пью саке за три рэ
И думаю о вечном:
Перед взором встаёт Фудзияма,
Там я оставлю своё тело.
– Поэза весьма высокой пробы, – отозвался я, чтобы хоть как-то потешить его самолюбие в ожидании так и не приходящей славы.
Его слова в ритме танка полетели к вершине Фудзиямы. А нас окружала Вселенная, простирающаяся в саму бесконечность.
– И всё-таки скажи, что ты тут делаешь, несравненный Ху-я-Ши-то? – спросил его, по-свойски переходя на «ты».
– Лучше ничего не делать, чем делать ничего, – ответил он.
Толстого начитался. Любят они его. А за что, непонятно.
– Счастлив ли ты, любомудрый бесподоб?
– Дзюн Таками сказал так: «Счастье лишь в том, чтобы, скрипя ботинками, идти пешком по дороге». Поэтому мы и счастливы, хотя я иду босиком, а ты в белых тапочках. Но мы идём! Путь от себя к себе долгий и каверзный, полон искушений, горестей и бед.
Он был единственным человеком, не обратившим внимания на мой меч.
– Счастливого пути, Лыцарь!
И я устремился дальше по указанному космическим навигатором маршруту.
Под звездой, похожей на солнце, медленно крутилась малая планета, находящаяся на протоплазменном извиве галактической туманности, планета, которой никогда не будет в реестре человеческих открытий. Почему-то показалось, что на ней существует какая-то жизнь. Хотя до этого был убеждён: по законам Творения жизнь может быть только на планете Земля.
Подлетая ближе, стал различать среди кипящих океанов причудливые очертания материков. Уже виднелись кучерявые облачные скопления над конусными вершинами чёрно-антрацитовых пиков неимоверной высоты. Расплывчатые гигантские тени бродили над ними, затемняя полярные области, сквозь которые временами мерцали мириады радужных бликов. Изредка из плотных облаков выпадали какие-то тёмные шары и двигались к поверхности планеты с разными скоростями: те, что были поменьше, падали довольно быстро, побольше – опускались медленно, паря в густой атмосфере.
Признаки какой-либо растительности отсутствовали. Приблизившись к планете на расстояние, с которого хорошо просматривались редкие пустынные пейзажи, я решил облететь её по экватору. Рельеф местности временами напоминал гигантские мозговые извилины, постепенно сменяющиеся нагромождением мрачных горных образований. На их фоне мои резиновые тапочки фирмы «Красный Треугольник» выглядели ослепительно белыми.
В одной из горных долин мне почудилось странное мерцание. Как будто капля воды отражала свет гелиевой звезды, висящей в зените. В атмосфере почувствовалось что-то доброе. Посреди появившейся долины показался медленно текущий извилистый ручей, на берегу которого стоял прозрачный купол. Это было удивительно. И я осторожно стал приближаться к объекту, чтобы получше его рассмотреть. Приблизившись, глазам своим не поверил: внутри купола за старинным дубовым столом, как в годы нашей юности, сидел наперсник лет моих младых и зачинатель шалостей невинных Грегор Иоанныч – приверженец мыслимых и немыслимых учений.
«Дежавю какое-то», – поразился я.
Сидел он в позе роденовского мыслителя. Отличало лишь одно: локоть его правой руки опирался не на колено, а на массивную столешницу, затянутую зелёным бильярдным сукном. На Иоанныче была тельняшка с оборванными рукавами, на ногах – турецкие туфли с задранными вверх носами. Широкие сатиновые трусы неопределённого цвета марки «Крылья Советов» напоминали нашу бурную спортивную молодость. На столе кипела бульотка с чаем, рядом с которой стоял патефон с крутящейся заезженной пластинкой. Мембрана патефонной головки с шелестом, похожим на шум проливного дождя, издавала томные звуки давно забытой песни «Рио-Рита»:
F;r mich, Rio Rita,
Bist du Granadas sch;nste Se;orita.
Иногда Грегорианыч, как называл я его в минуты наивысшего к нему расположения, подносил к губам пиалу с крепко заваренным чаем и машинально тянулся к шанежкам, которые горкой лежали в глубокой хрустальной вазе.
Я осторожно постучал рукояткой меча по прозрачному куполу. Сиделец как будто только того и ждал.
– Заходи, гостем будешь! – пригласил старый дружбан, как когда-то в юности. – Давненько не виделись.
И я зашёл, будто не было передо мной никакого купола.
– Садись-ка в это креслице антикварное, – продолжил он, – да выпей для начала чайку бодрящего, а потом что-нибудь и покрепче придумаем.
Креслице было необычное, антикварное, в стиле Чиппендейла. Сидеть в нём – одно удовольствие.
– Ну и занесло тебя, друг любезный, за сто вёрст киселя хлебать.
– Да и ты не близко залетел. А я просто решил от суеты отдохнуть. Подальше от реформ, пандемий, импичментов, инаугураций, войнушек и революций.
Встал однажды в лунную ночь, услышав, будто на валторне кто-то бархатно играет. Сел за любимый письменный стол, начал прислушиваться. И подхватило меня неведомой силой, и поплыл я вместе со столом, патефоном и бульоткой неведомо куда. Вот здесь, на краю Вселенной, и нашлось мне место для постоя.
– Чудеса, да и только. Подлетая к тебе, видел, шары какие-то падают с небес. Не боишься? Если по голове стукнет, мало не покажется.
– Это дождь такой. Но в моих краях дождей не бывает.
– Хорош у тебя чаёк!
– Ничего не скажешь – хорош. Но есть кое-что и получше.
С этими словами достал дружбан из тумбы дубового стола четвертину самогона:
– У одного кента на ложные брюлики выменял, мимо пролетал здесь поганец в ядовито-фиолетовом трико в обтяжку. Доложу без утайки – зрелище преразвратное.
– Попадался такой. Ариманычем кличут. Мастер тайных искушений.
– Может, в чём-то и мастер, но самогон у него мутноват оказался, – уточнил Грегорианыч. – Так я его марганцовкой несколько раз протравил, а потом на вереске настоял и почек чёрной смороды добавил. Теперь напиток богов. Истинно говорю.
– Каких ещё богов? Ты же у нас неверующий, – напомнил я.
– Вера – это очередной невроз человечества. А невроз – заболевание, которым поражены почти все. Вчера верили в Будду, потом стали верить в Иисуса, потом в Магомета. А сегодня к нам пожаловал бог Кузя, прозревший на ниве очередного запоя. И каждый из них со своей истиной. А ведь истина – это альфа и омега, начало и конец. А всё, что между, лишь бесконечные попытки поиска самой истины. Все наши беды не от того, верим мы или нет. А от того, что не умеем правильно думать.
– А что значит правильно, по-твоему? – спросил я в недоумении.
– Абсолютно правильно – это когда мысль одна и она предельно проста. Я же без мысли не могу. Всё тянет с её помощью поймать за хвост истину. В другой раз так хочется поймать и оседлать её – спасу нет. Жаль, думами своими поделиться не с кем. Вот только ты, Сергофан, меня и понимаешь, только с тобой можно поговорить обо всём на свете и мысль в слово облечь.
– И о чём поговорить тянет?
– Можно поговорить об энтодерме, энтелехии и вообще о совершенно запредельном и абсолютно ненужном. Вопрос – зачем и для чего? Чтобы доказать, что человек приближается к Богу, которого нет?
– Никто не может доказать, Бог есть или Бога нет. Это вопрос веры.
– Ты вот прошёлся по космическим весям. Бога встретил?
– Сам человек – образ Бога бессмертного. Его творение.
– А ежели мы от бессмертного, то почему тогда смертны? Никто не пришёл оттуда и не сказал: «Вы меня похоронили, а вот он я – живой». Такого ещё не случалось. Надо правде смотреть в глаза.
– Правда… Абсолютную правду пишут только на заборах. Она неуловима. И неумолима.
– Вот мы с тобой всё говорим о Боге, о Вселенной, о запредельном, даже не понимая толком, о чём говорим. Ты объехал далёкие миры, повстречал разных существ, похожих на людей. Скорее – на их фантомы. Что-нибудь понял?
– Абсолютно ничего!
– Вот видишь. Но это данная тебе миссия, которую ещё надо осмыслить.
Сдавалось мне, что Грегорианыч знал больше, чем казалось.
– Тогда наливай, а то начинаю ощущать себя школяром, попавшим на защиту диссертации на тему «Инактивация супероксиддисмутазы и влияние её на блокировку ряда нейрональных рецепторов».
Грегорианыч понимающе улыбнулся и разлил самогон по стаканам.
– Ценю твоё тонкое искусство намёка.
– А я – твоё утончённое понимание.
– За что пьём?
– Не вопрос. Давай так, ни за что.
– Ни за что я пить не буду ни за что. А вот за простоту выпью. За простую, простецкую простоту!
– Тогда поехали. Чтобы гармонь в душе заиграла.
– У меня и закуска под это есть. Самая простая.
На закуску дружбан выложил палку копчёной колбасы. Ну, точь-в-точь как у Ваньки Максимова.
– С неба упала, – признался планетарный сиделец. – Не манна небесная, но тоже неплохо. Жаль, порезать нечем, все ножи там, на Земле, остались, придётся откусывать…
– Неинтеллигентно как-то. Ты же у нас институт оканчивал. Клади колбасу на стол, сейчас мы её мечом порубаем.
Нарезал я полбатона колбаски, а батон ничуть не уменьшился в размерах, словно и не отрезал. Ай да меч!
– Что за невидаль? Первый раз с таким чудом встречаюсь, – поразился Грегориан Иоанныч. – Теперь-то мы от жажды и голода не помрём. На такой «диете» можно и тыщу лет прожить. Самогон с колбасой! Об этом каждый порядочный человек мечтает, только вслух не говорит.
И мы поехали. Ехать нам пришлось долго-долго, так как самогон в бутыли не иссякал и гармонь разухабисто в душе играла. И сколько бы мы ни наливали, содержимое не заканчивалось.
– Всё истинное бесконечно, – напомнил я Грегорианычу. – Ибо всё, что не исчезает, истинно.
– Тогда полетели, Рыцарь священного меча?
– Полетели... Дух прав обнови во утробе моей.
И так мы летим до сих пор. Под шуршащую мелодию патефонной мембраны, под неясные звуки космоса, под россыпи звёзд над головой, под нескончаемые разговоры о смыслах, под глубокомысленное молчание в простоте, чистоте и невыразимом восторге ощущения самой жизни. Бесконечной, как сама Истина.
Супергалактики, словно нанизанные на расставленные веером булавки, резонировали с прекрасными звуками, выпущенными через вселенские горны. Гигантский океан материи, пролитый в ложе времени, впитывал эти звуки и преображался, расцветал пышным цветом. Вакуумные сферы превращались в тончайшие проводники небесных музык в стиле регтайм. Не их ли я слышал перед самым полётом?
И мы встретимся взглядом, ранимые души,
Через сотни парсек, на границе времён,
Нам лететь бесконечно до призрачной суши:
Наливай нескончаемый свой самогон.
…Я проснулся сегодня в 4.08. Это рано. Но кто-то ведь будит! Значит, день ожидаемый будет. И я званым пребуду в нём гостем.
02.04.22 от РХ