‘’Weil ich noch nie gefunden in das Leben,
So prahlte ich, dass ich es laengst verlor’’.
Rainer Maria Rilke
И оттого, что я тебя не встретил,
Хвалился, что однажды потерял.
Глава 1
В один из неуютных, зимних вечеров, сквозь ветер, распахивающий поминутно полы моей шубы из степного волка и леденящий ноги в прозрачных колготках, сквозь умирающий снег, гниющий на тротуарах и обочинах автомобильных дорог, понукаемая вечной возницей-тоской, продиралась я в своё убогое, сероэтажное жильё.
Уличные фонари скупо раздаривали тусклый свет проходящим мимо запоздалым прохожим, но я желала себе большего, чем быть осчастливленной жалким светом, потому что тот свет во мне, что я принимала за тьму, простирался за даль тёмных далей.
И если бы кто-то спросил меня: «И если свет в тебе – тьма, то какова же в тебе тьма?», я бы глубоко задумалась и, наверняка, нашла бы ответ, но не было никого, кто задал бы мне этот простой вопрос.
Нет, этот некто, несомненно, существовал, он писал мне томительные письма, которые, проходя через светлые и тёмные дали, плутали и возвращались назад. А, может, он только собирался написать мне письмо.
Прежде чем моё предсонное времяпровождение воплотилось во времени, я уже в мельчайших подробностях видела его чёткую, без отклонения, программу, отлаженную, как часовой механизм и с таким же безразличием отбивающий удары убийственных минут.
У меня не было сомнения в её нарушении, и я так и не поняла, по какой причине программист в моей голове получил вдруг удар прямо в центр лба.
Он даже не вскрикнул, когда упал с жёсткого стула и, нелепо взмахнув нетренированными руками, распростёрся на мозаичном полу.
Мой компьютер, будто освободившись от оков разума, жалко пискнул и принялся пулемётом строчить стихи, строки которых сложились в планету, которая неумолимо увеличивалась на мониторе.
Пушечным ядром планета пробила экран и разорвалась аккурат в том месте, где упал бедный, безвременно погибший программист.
Взрыва никто не слышал. Хотя, что уж тут странного: взрыва и не было. Тем не менее, планета взорвалась, погребла под своими останками труп программиста и превратилась в скромный чёрный коробок, запаянный со всех сторон.
Вовремя я подобрала его и спрятала в карман, потому что в стене бесшумно разъехались хромированные двери, и появилась кучка типов в чёрных комбинезонах.
Представившись уборно-созидательной группой моих мозгов, мне вежливо напомнили, что моё место сейчас не здесь, не в центре программирования моего будущего, а в сером унылом вечере декабря 1996 года.
Я закрыла глаза, а когда открыла их снова, то оказалась перед дверью своего ненавистного общежития, о котором я всегда вспоминаю с содроганием.
Я переступила порог, споткнувшись и миновав бордовую тряпку, о которую надо было вытирать ноги, но её униженное положение, сходное с моим собственным, заставляло меня нести грязь дальше.
Моё сердце сжалось в тисках безысходности, когда я представила, что сейчас я пройду мимо полки с письмами и в который раз не смогу заставить свою голову не поворачиваться к ней в надежде, что в мире того, чьё послание я безнадёжно ждала вот уже целую вечность, наконец-то изобрели бумагу и чернила.
И – о, чудо!
Словно марионетка, брошенная кукловодом, делающая свои первые самостоятельные шаги, я сосредоточилась на ногах, и голова мне нужна была для такой простой вещи, как прямой, верный путь.
И мне это удалось, и я бы в который раз прошла мимо, но со стороны полки раздался пронзительный вопль.
Так вопят, потерявшись в толпе чужого города.
Мои глаза заскользили по ячейкам, безошибочно выделяя среди бездонных квадратов букву «Л». Вопил конверт, выступающий из мрака белым пятном.
Мои руки потянулись к нему, опережая злобную мысль, что чудес не бывает, а когда я прочитала на конверте своё имя, злобная мысль поперхнулась и удавилась в собственной злобе, а мне впервые за последний год сделалось легко и спокойно.
На конверте было написано несуществующее моё имя, которым меня называл некто, никогда не показывающий своего лица. И этого некто, впрочем, как и выдуманного имени не существовало в этой реальности.
Когда я взяла бумажный прямоугольник в руки, он обжёг меня, и моё лицо невольно скорчилось гримасой.
- От мамы? - участливо поинтересовалась старушка – вахтёрша, отложив на миг сплетение жёлтых и белых шерстяных ниток.
- Хуже, - соврала я, вспоминая с какой любовью мать подкладывала в тарелку брата лучшие куски свинины.
Вахтёрша виновато улыбнулась и вернулась к своему вязанию, я же начала своё безрадостное восхождение по лестнице.
Письмо в моих руках вело себя из рук вон безобразно: оно укусило меня, и я почувствовала, как яд имени проникает под кожу и всасывается в кровь.
По мере того, как отрава проникала в меня, последний бог, повелитель мозгов отдал свой последний приказ и скоропостижно скончался.
К сожалению, до меня приказ не дошёл, потому что в приёмной повелителя сразу же вышли из строя все печатные устройства и испарились чернила в капиллярных ручках. А бумага стала сама себя рвать в клочья и кидать в мусорные корзины.
Электричество оборвалось, уборно-созидательные типы забегали по тёмным залам, и вскоре каждое помещение освещалось изящными, хотя и наспех скрученными из уже никуда негодных нервов самими по себе зажигающимися свечами.
Залы быстро осветились весёлыми, взбудораженными огоньками и на душе сразу потеплело. Да так, что с потолков стали отваливаться громадные куски тяжёлого векового льда и, разбиваясь, падали, растекались лужами, грозя затопить мой непривлекательный мир. Глядя на эти бесчинства, устроенные без моего согласия, я могла только беспомощно разводить руками.
Замочив ноги, я пыталась взобраться на блестящий рояль, но обожгла себе ладони, а когда я захотела возмутиться, уборно-созидательные типы сказали: «Тебе здесь не место!», а потом и вовсе выставили вон.
А чтобы я не возмущалась и не обижалась, мне сунули в самое лицо надорванный конверт с моим придуманным именем и настоятельно попросили вскрыть его и ознакомиться с содержимым.
Взбираясь по лестнице, загаженной семечками и шоколадными обёртками, я держала обжигающий конверт кончиками пальцев далеко от себя. Зловредный конверт продолжал вести себя неприлично, испуская кровожадные вопли и кусаясь.
Украшенная английским ругательством батарея возвестила, что я, наконец, на родном этаже.
Открыв ключом хлипкую дверь, я прежде всего избавилась от бешеного письма, кинув его на кровать, прямо в лапы своей игрушки – левиафана Тотоши.
Сбросив шубу, несмотря на отчаянные письменные вопли, я прежде поставила на плитку кастрюльку с чем-то съедобным, замечая, что подвывающие звуки письма звучат как музыка сломанного плеера, о котором я безумно тосковала, и это объяснило моё промедление в ознакомлении с письмом.
Лишь когда оперное сопрано сменилось рычащим басом, я плюхнулась рядом с левиафаном и, наконец, разорвала говорящий конверт.
Вытащила лист бумаги, развернула его и едва прочла заголовок «Правила выживания», как внезапно моя бедная комната исчезла.
Из тесной каморки она преобразовалась в зрительный зал. Безжизненность её разрослась до сотен зрителей. Гибкая сетка кровати сменилась неподвижностью дощатого пола сцены.
Не успела я как следует оглядеться, как меня освистали негодующим криками, и я едва увернулась от летящей в меня книги. Если бы по счастливой случайности я не пригнула голову, то книга расквасила бы мне лицо.
Ни название книги, ни имя автора знакомы мне не были, а бордовые буквы на чёрном фоне «Клетка для подсознания», неприятно лязгнув ржавым капканом, оттолкнули мои руки, которые поначалу потянулись к этой книге.
Я прислушалась к возмущённым возгласам.
Ну как же я не догадалась сразу! Мне не поверили! Не поверили, что письмо вопило, что я промочила ноги и обожгла ладони в коридорах собственной головы.
Недоумённо и искренне я повернула ладони тыльной стороной вниз массам собравшихся и вытянула ноги для прикосновения и убеждения в правдивости моего рассказа.
Удовлетворённые зрители толкались около меня и всё же, благодаря некоторым неверующим, твердящим, что обожжённые руки и мокрые ноги – лишь жалкий технический трюк, меня душевно попросили рассказать о точке отсчёта так, чтобы всем было понятно.
Я задумалась и не заметила, как снова очутилась в том унылом, тоскливом декабрьском вечере 16-го дня 1996 года.
Короче, по городу маршировала зима. Маршировала мерзопакостным, слякотным строем, трубя на каждом углу победный марш над весной.
В своей же волчьей шубе, не спеша, вальяжным променажным шагом я возвращалась с приятной прогулки по площади Подавления Восстания.
Одну руку я засунула в нагрудный карман, чтобы придать себе сходство с генералом, который не проиграл ни одной битвы.
В этом моменте в ушах у меня зазвучал одобрительный рокот зрительного зала, а в глазах заколыхалось видение с булькающей закипающей на плите кастрюлькой, а в душе завеселилась и возрадовалась болотная трясина с разинутыми пастями прожорливых росянок, заморивших не одно поколение людей.
Презрительно кривила я накрашенные тёмно – коричневые губы и снисходительно щурилась на комки, уютно разбросанные на тротуарах, освещённые нищенским светом фонарных столбов.
Я никому не собиралась подавать милостыню.
Всё, чего я жаждала – это свиту по бокам и позади себя. Пнув дверь общаги, я с огромным наслаждением вытерла ноги о бордовый коврик и равнодушно пошарила глазами в ячейке «Л».
Какое-то там письмецо.
Взяв его, я с тем же чувством, с каким вытирала ноги секундами ранее, прочла на конверте моё придуманное имя.
Без дрожи в ногах и руках (здесь зал разразился аплодисментами) я двумя кончиками пальцев взялась за белобокий конвертик, и, прошествовав мимо вахтёрши, взобралась к себе. Вахтёрша, поглощённая вязанием, даже не подняла головы.
По дороге я на бис подбросила к валяющемуся на лестнице мусору новую партию из своих карманов. Зрители были в полном отпаде.
Они тащились и бешено хлопали в ладоши, пока я раздевалась, показывая почти профессиональный стриптиз жителям соседнего общежития.
В виде приветствия я щёлкнула по носу своего верного левиафана Тотошу, кривыми маникюрными ножницами, как скальпелем, отсекла боковинку письма и вынула лист в гнетущей тишине.
И в этом моменте возмутилась я.
Как же так? Где овации? Где восторженные крики?
Я же всё сделала так, как от меня ожидали, покривив душой и совестью! Неужели, совесть моя при этом перетекла в зрительный зал и усыпила весь этот разношёрстный люд?
Отравленные сногсшибающей точкой отчёта, зрители вповалку попадали друг на дружку и уснули досматривать конец начала на своё усмотрение.
Я выкинула так и не прочитанное письмо в оркестровую яму и на цыпочках покинула зрительный зал.
Когда дверь за мной захлопнулась мышеловкой, я снова открыла её – но на том месте, где ещё секунду лоснилось сыром признание обывателей – зияла чернильной пустотой покойницая, вся в белых каталках, как холёная рука в перстнях.
Уверенная в том, что мне никогда уже не изменить точку отчёта, я с тяжёлым сердцем закрыла эту дверь и двинулась вперёд.
Впереди расстилался полуосвещённый коридор с портретами на стенах. Портреты были моими, но изображали меня в гадком, совершенно непристойном виде, и на сердце стало ещё тяжелее.
В конце коридора оказалась незаметная поначалу бордовая дверь, за которой оказался тот самый центр программирования моего будущего.
Конечно, искушение посмотреть вблизи, что натворила взорванная планета, было велико, и я вошла. На всякий случай я открыла дверь и выглянула в коридор.
Коридора больше не существовал. Там вообще ничего не было. Одно сплошное серебристое, гулкое ничто.
В центре программирования будущего уже произвели уборку. Программиста, и стул, на котором он творил моё будущее, вынесли.
Подойдя ближе к столу, на котором чернел огромный монитор с оплавленным экраном, я машинально нашарила в кармане чёрный коробок.
Удивительно, что он остался цел.
Я заглянула под стол, но вместо системного блока увидела обгорелые, обвисшие провода. От компьютера моей жизни осталась только разбитая голова, выходило, у меня больше не было будущего.
Мою внезапную мысль укрепила последняя распечатка, которая вылезла из принтера судьбы.
В полном отчаянии я прочла, что 16 мая 2004 года я добровольно уйду из жизни, не выдержав невыносимого своего существования, сорвав связки в своей глухой пустыне.
Возвращаться за предсказуемостью не имело смысла.
Пусть я пропаду в мышеловке своего мира, но гибель растянется во времени, и, возможно, время одарит меня напоследок кусочком сырного счастья.
И я уже решилась на увлекательное путешествие, как дверь позади меня растворилась, и в центр вошли безликие люди в униформе. Мне предложили удостоверить мою личность, а так как у меня, кроме чёрного коробка, не имелось при себе другого документа, со мною не стали церемониться.
Один самый могучий страж, с шеей как у левиафана, заломил мне руки назад, и спросил, кто я.
- Допустим, я ваша хозяйка, - произнесла я как можно более весомо, в надежде, что сейчас последуют извинения, и взаимные пожелания друг другу всяческих благ.
Мало ли кто шастает в чужом подсознании.
Однако после небольшой паузы центр программирования моего будущего взорвался хохотом. Отсмеявшись, мне ясно, через почки, дали понять, что никакая я не хозяйка, а вообще невесть что.
Мне сказали, что хозяева здесь – мои мозги, от которых поступило распоряжение задержать меня и препроводить в темницу.
Я так опешила, что не заметила быстрого движения одного из стражей: он щёлкнул позади меня и заключил мои запястья в наручники.
Я задёргалась в попытке освободиться, но получила дубинкой по голове. И хотя было невозможно потерять сознание, находясь в собственном сознании, от удара я отключилась.
Продолжение http://proza.ru/2024/04/12/1151