— Скажите, а как Вы познакомились с Фоксом?
— Познакомился я с ним в эстонском городке Валга. Так уж получилось, что в июле 1941 года N-ская стрелковая дивизия Западного фронта, в которой я проходил срочную службу, была вдребезги разбита немцами, и попал я прямо в плен. Условия в лагере были беспредельными, нас почти не кормили, постоянно били, за малейшую провинность расстреливали. Вши заедали... Подыхать вот так в свои девятнадцать лет мне вовсе не хотелось, и я принял предложение земляка стать лагерным «капо», то есть поступил служить в лагерную охрану. Паек стал вполне терпимым, плюс расстрел от немцев мне уже не грозил, наоборот, я стал рулить жизнями вчерашних собратьев по несчастью. Особо я не зверствовал, но и поблажек никому не давал. Словом, служил как положено.
— В школу абвера Вас сам Фокс устроил?
— Нет, это уж ближе к зиме меня присмотрели заезжие абверовцы. Побеседовали, анкету заставили заполнить, биографию. Психилогические тесты проводили хитрые. Ну, и отправили на учёбу в Валгу, в школу «Русская дружина». Школа наша официально считалась полицейской, но по факту готовила радистов и агентов-резидентов в советском тылу. Фокс преподавал в ней тактику советских органов госбезопасности и правила поведения на допросах. Толково преподавал и грамотно, на всю жизнь мне потом пригодилось. Школу он эту прошёл изнутри, как сам говорил: служил в НКВД, потом за какое-то лихое дело пошёл под трибунал, и немцы его освободили уже из Минского централа.
- Главное в нашем деле – фарт. Если есть фарт, то и лягавые тебя не прихватят, он им все глаза запорошит и мозг затуманит, - говаривал Фокс. – Но есть ньюансы. Любил он такое учёное словцо порой ввернуть. С подковырочкой.
Дальше объяснял он нам, как не попадать в сектор обзора милицейского патруля, как не привлечь внимание в толпе, как отбазариться, коли остановят.
- Если волына на кармане, сразу обнажай ствол и вали всех, - поучал Фокс. - Начнут шмонать, уже не отвертишься. Если прёшь чистый, баклань по-свойски, лягавый тоже человек, из народа недалеко вышедший. Ему подвиги ни к чему, хотел бы геройствовать - на фронте бы загибался.
Но на случай, если крепко прижмут, Фокс советовал брать на себя какую ни есть мелкую уголовку. Дескать, у Советов сейчас с пополнением напряженка, долго думать не будут, забреют в штрафную роту. А там фронт, передовая, «хенде хох» и «нихт шиссен!» На допросе заветное слово скажешь и тебя прямо в славную Валгу обратно отвезут.
- Если сможешь от реальных ментов отмазаться, да ещё и зеленку потом сломать, цены тебе не будет. В постоянный состав попадёшь, преподавать тактику станешь. Как я. Школа расширяться скоро будет, толковые ребята потребуются, с реальным опытом ходок на ту сторону и обратно.
Долго ли, коротко ли, а начали нас готовить к переброске. Группа – старшой, радист и я, мальчик на все руки. Прикрывай радиста на передаче, неси охранение на марше и на привале, попеременке со старшим. Минирование железки опять же на мне, складов-мостов всяких, чего там ещё в командировке укажут. Чему надо, меня обучили, остальное, сказали, с опытом придёт. Куда-зачем летим, об том знал только старшой. Паспорта и справки нам выправили, денег отсыпали без жмотства. Дензнаков–то советских им в Белоруссии и Прибалтике без счёта досталось. И сбросили нас, грешных, с парашютами неведомо куда. Нам с радистом, стало быть, неведомо.
— И чем Ваша группа занималась в советском тылу?
— Командировка у нас обширная была, судя по снаряжению. Да только подвиги совершать во имя фюрера и Германии я не собирался. За пазухой был у меня «вальтер» с разрывными пулями, на случай засады при приземлении. Как собрал я парашют и присыпал снежком, да собрались мы всей нашей компанией, так я по заветам Фокса, не говоря худого слова, и положил обоих попутчиков на месте. «Сидора» их забрал и ходу! Часа через четыре по запаху дымка вышел к деревеньке и там зашухарился. Риск, конечно, был большой, да уж тут я на фарт свой понадеялся. Бабке, что меня приняла, сказался дезертиром, забритым на фронт по беспределу с язвой желудка, идущим пешим порядком жаловаться прокурору.
Отсыпал ей харчей из НЗ, деньжатами наделил из запасов абвера, да больным сказался. Трое суток отлежался, обнюхался, где я и как: оказалось Истринский район Московской области. Железка в пяти верстах по проселку пролегала.
Документы, деньги, оружие и прочие припасы от германских щедрот, я по ночной поре у бабки в подполе схоронил. Взял с собой надёжный паспорт, справку об инвалидности, белый билет, да деньжат самую малость. С тем и засадил сам себя в Истре в тюрягу на год и шесть месяцев за злостное хулиганство. Как белобилетника меня в штрафники не взяли, а отправили на подмосковные торфоразработки, с которых я и откинулся с чистой совестью в одна тысяча девятьсот сорок четвёртом году от Рождества Христова.
— А как сложилась Ваша жизнь после освобождения?
По освобождении получил я справку в зубы да зону-сотку на память. Пристроился шоферить в колхоз подмосковный, домишко мне выделили брошенный, разбитый да разутый зисок сто первый, трудоднями опять же обещали не обделять. Мужиков-то повыбила война, каждые рабочие руки на счету. Начал я шоферить, калымил понемногу, словом трудовую жизнь советского колхозника вёл. Приключений мне на жизнь уже хватило с горкой. Да всё меня жадность точила, всё абверовские деньги покоя не давали. Думаю, чем черт не шутит, навещу бабку, клад свой изыму по -тихому. И вот в апреле месяце победного нашего сорок пятого года я и заехал попутно по старому адресочку, туда, где после переброски кантовался.
Бабка ещё жива была. Обсказал ей легенду свою, дескать разобрались в моем деле по справедливости, сам прокурор руку жал, комиссовали вчистую и работу хорошую дали. Тушенку достал, четвертинку на стол поставил. Слово за слово, да и заночевал я у неё на палатях. А под утро повязали меня. Фокс и повязал. Обшмонали кабину, багаж мой абверовский вынули — я его уже из подпола достал и под сиденье пристроил. Можно было и отвалить по ночной поре, да поленился я, выспаться захотел, вот и погорел. Хорошо, хоть бабку не успел приколоть, как собирался. Когда прошлый раз от неё уходил, решил не брать грех на душу, что б мусара следствия не затевали, да клад мой в подполе не нашли. А теперь уж надо было веревочку эту с концами оборвать. Да Бог отвёл от лихого дела...
— Что ж ты, друг ситный, так оплошал? — с ухмылочкой меня Фокс спрашивает. — Разве я тебя тому учил? Ты, получается, засыпался на горячем, все вещдоки при тебе, хоть прямо в трибунал отвози. Дело чистое: фальшаки на разные имена, денег тыщ двести, стволов четыре штуки. Вышак тебе ломится, как с куста, по законам военного времени.
— Виноват, герр обер-лейтенант, — отвечаю. — Готов предстать перед перед родным советским трибуналом. Или германским, как прикажете, — сам я не жив, не мертв, но хорохорюсь по привычке. И мысли в голове: то ли самого Фокса немцы перебросили к нам в тылы, то ли он уже перекраситься успел и на НКГБ теперь ишачит. То ли угорел я во сне и сон дурной вижу.
Оскалился Фокс, головой кивнул, и получил я сзади такого леща, что с лавки полетел кубарем. Подельник его, или уж сослуживец, всё это время за моей спиной стоял. Фамилию его не помню точно, а отзывался он на погоняло «Оса». И жалил больно, стервец! Вот двое только их и было в той избёнке. Бабку они заперли где-то, так что она и на глаза мне не попалась ни разу.
Утер я сукровицу, да обратно на лавку взгромоздился.
— Я тебе не хер, а гражданин начальник, — злобно мне Фокс отвечает. — Подельники где? Старший группы, радист?
— Не могу знать, гражданин начальник, — отвечаю. — Группа разбрелась при приземлении, один я остался. Хабар тут прикопал, да и отправился восвояси. На работу устроился, баранку кручу на колхозном грузовичке. Так и кантуюсь, шоферю помаленьку, не высовываюсь.
— Группа разбрелась, а снаряжение тебе оставили?
Тут уж развел я руками... Так-де получилось, не знаю уж как. Всё, что при мне найдено, то в моём вещмешке и упаковано было, так сам старшой перед переброской распределил. Рацию-то с динамитом я с собой брать не стал — ни к чему.
— Знаешь, кто я?
— Не могу знать, гражданин начальник, — смиренько так отвечаю.
— И не положено. Из «СМЕРШа» я. И в Валге от товарища Абакумова был, изменников Родины выявлял и на учёт ставил. Всех повязали, один ты остался. Ну, побегал своё, пора и ответ держать. Правь, Оса, протокол.
Сел тот за краешек стола, вынул карандаш химический, бланк протокола расстелил да и заполнил его за несколько минуток. И была в этих скупых строчках вся моя нефартовая жизнь. И плен, и лагерная полиция, и обучение в «Русской дружине», и переброска. Только торфоразработок не было, написали они, что я скрывался от суда и следствия все эти годы.
— Подписывай!
Что делать? Подписался я, только добавил от себя, что никаких вражьих задач не выполнял, а собирался честным трудом искупить вину перед Родиной. Убрал Фокс этот протокол в свою лётную сумку кожаную и чистый лист достал.
— А теперь пиши от себя, под мою диктовку. «Я, такой-то и такой-то, бывший пособник немецко-фашистских оккупантов, настоящим обязуюсь добровольно сотрудничать с контрразведкой СМЕРШ и выполнять все задания, которые мне будут поручены её сотрудниками. Если же я откажусь или буду уклоняться от добросовестного выполнения заданий, то готов на месте понести самое суровое наказание за своё сотрудничество с оккупантами, включая высшую меру социальной защиты. Свои сообщения буду подписывать псевдонимом Беглый».
Записал я всё и Беглым подписался. Мало ли я таких обязательств давал? В лагерной полиции, в абверовской школе, присягу на верность фюреру, как отучился, потом перед переброской ещё одну. Да и на верность трудовому народу присягал перед строем весной сорокового. Где та весна, где сороковой год, где мои ребята из третьей роты и грозный старшина Коваленко? Сколько за пять лет воды утекло...
— А как это «на месте», гражданин начальник? — только и поинтересовался.
— А вот так, — Фокс отвечает. — Покажи, Оса.
Вынул Оса ствол вороненый из кармана, да и ко лбу мне приставил.
— Молись, гнида — и на спуск жмёт. Щелкнул курок, и как заржут они оба.
— СМЕРШ не шутит, — веско так Фокс меня вразумляет. — Ни суда, ни следствия тебе, Беглый, больше не будет. Ты сам себя приговорил, когда белую повязку на руку надел. Но отсрочку я тебе даю на время. Именем товарища Абакумова.
— Абакумова, как же! Ты, мил человек, сам-то не в бегах будешь? — хотел я его прямо спросить, да уж больно не хотелось от Осы ещё затрещину получить. Но вопрос я это у себя в мозгах крепко держал.
— Всё понятно, — ответил я Фоксу, хотя тогда ничегошенки так и не понял.
— Вы действительно считали тогда, что Фокс — сотрудник советских органов госбезопасности?
— Да не то, чтобы я им сразу поверил. В разведке никому верить на слово нельзя, да и ксивы в ней легко лепятся. И личины люди меняют на раз. А тут, хошь — не хошь, я опять в разведке оказался, будь она не ладна!
Вот, помню, году в сорок втором возили нас на стажировку под Псков. Пристреляться, освоиться. Пару раз с партизанами в перестрелки вступали, ну и кое-какие акции карательные провели. Немчура-то кровью нас вязала, под фотокиносъмку. Аккуратные, гады, и продуманные!
Ну, так вот: там же, под Псковом устроили нам немцы проверочку. Ин-сце-ни-ров-ку. Вроде как в плен мы попали к партизанам местным — я и ещё пара бедолаг. Вот где нас мутузили! Склоняли сознаться, что мы-де не рядовые полицаи, а курсанты абверовской школы. Кололи, кто начальник, кто преподает. Про Фокса, кстати, спрашивали.
А отмазался я случайно. Одного из этих «партизан» я мельком в Псковской комендатуре усмотрел, когда мы на учёт там становились. Да не с повязкой даже, а в форме он, гад, щеголял — с погонами серебряными и шевроном на шинельке. Запомнил я эту морду, узнал в «плену», да виду не подал. Знай, матюгаюсь да несу околесицу: не при делах я вообще, с сорок первого года дезертирствую по деревням, на пост пришел самогон на махру поменять, вот меня и прихватили с этими двумя. А их я впервые вижу, вот и весь сказ.
На том и откинулся. Хвалили меня немцы потом сильно, соплю на погон повесили, и стал я вроде помкомвзода. В наряды больше не ходил, сортиры не драил, да пайку за троих уминал.
А ребята погорели. Один полностью раскололся, другой до пупа только: в школе дескать без году неделя, никого не знаю. Первого в расход, второго в обычную полицию перевели, в Белоруссию.
Умела немчура работать, ничего не скажешь! Не зря с ней так долго вошкаются советские наши товарищи. А Фокс-то и среди немцев умом да хитростью своей отличался.
Вот и думай теперь....
— Скажите, а к убийству оперативника Векшина из Ярославля Вы имеете отношение?
Ну уж нет, опера этого зря мне шьете. Я к нему ни сном, ни духом. Фокс-то меня в топтуны определил.
-Пасти будешь, кого я скажу. Гляди, Беглый, не офоршмачься только. Память у тебя на лица хорошая, да и котелок быстро варит. Это мы ещё по Пскову помним, — и ухмыляется паскудно.
Видать, тогда, под Псковом они нам тройную проверочку устроили. Не случайно мне тот гад с галунами на глаза попался в комендатуре, ох, не случайно! Интересно, что было бы, коли сдал бы я его? Да чего теперь старое поминать...
— Легенда тебе будет такая, — так меня Фокс инструктировал. — Ты экспедитор из Коканда, приехал за трофейными реактивами для химического института, из Москвы эвакуированного. Пока их тебе тут собирают да выписывают, ты сам в Москве кантуешься, культурный уровень повышаешь.
Дал он мне паспорт с кокандской пропиской, удостоверение командировочное, накладные.
— Командировки я тебе раз месяц менять буду на свежие. А фатеру новую сам себе всякий раз меняй. На Курском среди бабок подыскивай себе комнату в коммуналке, выбирай обязательно ту, что с телефоном. Для работы тебе, дескать надо, с начальством связь держать.
Вот так я и стал вечным командировочным. Тут меня Фокс крепко держал, без свежей командировки-то я гол как сокол оказался бы, на первом шмоне сгорел.
— А коли запросят обо мне там, куда я приехал? Или откуда?— спрашиваю.
— Номерок вот этот дашь московский. Там и отзовутся, как надо, и про тебя всё подтвердят. Не киксуй! Предприятие режимное, адрес почтовым ящиком обозначен, так что мильтоны туда не сунутся. А в Коканд и звонить не станут, связь сейчас дурная, не прозвонишься. Ну, а сгоришь подчистую, пиши рапорт, что со СМЕРШем сотрудничаешь. Только имя моё не моги упоминать, за раскрытие оперативного сотрудника контрразведки тебе срок светит. И про Валгу написать не забудь, и про остальную твою одиссею.
Нет уж, думаю, про это я писать никому не буду. За мои дела могут и вышака присудить, на СМЕРШ не оглянутся. Да и есть ли тот СМЕРШ? Фокс — мужик тёртый, хитрый... Мог и закосить под лягавого запросто.
В самом Коканде я, понятное дело, никогда не бывал. А вот посылочки из Коканда передавал, бывало такое. Что там внутри не знаю, не заглядывал, да и кому относил толком не ведаю. Брал у Фокса и сбрасывал мужику какому-то раза три-четыре. Встречу, так узнаю, а нет, так нет. Тут Фокс не соврал, лица я запоминаю чётко, лучше любой «Лейки».
Думал ли я о том, как это так удачно Фокс меня выпас и прихватил на хабаре? Думал, гадал, чуть мозги не поломал. На откровенность-то Фокса самого расчитывать не приходилось. СМЕРШ-де всё про вас, стервецов, знает, вот и вся недолга. Да только не знал он про меня не рожна, помимо абверовского моего прошлого. Значит, по личности моей опознал меня и на хвост сразу сел. Фартануло ему!
В тот день злополучный я ведь в Клин мотался, бульбу на колхозный рынок отвозил. А оттуда уже, стало быть, к бабке и подъехал. Не иначе, Фокс с Осой тоже там ошивались по своим делишкам темным, вот Фоксу и свезло — опознал он меня.
— Фарт, он повсюду, как ветерок тебя обдувает — поучал нас Фокс в Валге. Надо только головой вертеть, да примечать всё. Это первое условие. Второе — шевелить мозгами очень скоро. Ветерок сейчас здесь, а через миг уже усвистел за тридевять земель. И главное условие, что во всякий момент своей жизни ты твердо должен знать, чего хочешь от неё. Не сомневаться ни на секундочку, ни во сне, ни наяву. Сомнение, как ржа, всю твою жизнь заедает.
Такую, значится, теорию фарта нам Фокс преподавал. Заратустра, дескать, такое послание нам оставил. Вот ему самому жизнь и улыбнулась, ведь коли не встретил бы Фокс меня в тот день в Клину на базаре, да не сел сразу на хвост, лежал бы он сейчас в безымянной могиле с пулей в голове...
Вот так я и бегал по Москве, пас разных личностей, каких мне Фокс указывал. Связь у меня с ним опять же по телефону была, через бабку какую-то. Коли мне чего надо было, я ей звонил, Фёдором представлялся и Аню спрашивал, а уж Фокс тогда мне на фатеру сам перезванивал. А уж коли ему чего надобно, то я обязан был беспременно у телефона находиться.
— Векшина Фокс Вам тоже поручил, как Вы это говорите, «пасти»?
С Векшиным получилось немного по другому. В тот день он меня прямо с теплой постельки на Цветной выдернул.
— Дело, — говорит — простое, нехитрое. Нужно по бульвару поошиваться, на людей посмотреть. Запомни крепко портрет человечка одного, его и нужно определить, будет он тут или нет. Вот тебе кепочка-малокозырочка, пока не встретишь, в ней прогуливайся. А коли засечешь фигуранта нашего, к булочной на углу быстренько подскочишь и кепку долой.
И газетку мне показывает из своих рук. Фраерок, которого я выпасти должен, за столом на ней сидит, с умным видом в объектив смотрит. Стол вроде президиума какого, скатертью застеленный, графин со стаканом стоит, по обоим сторонам от фраера ещё людишки расселись. Но их мне Фокс особо не светил, загнул газетку так, что б я только своего человечка видел. Газетка вроде малотиражки заводской, бумага серая, но портрет я хорошо разобрал, качественно. Ну, и потрусил себе по бульвару.
Обычное дело, одним словом, ничего тревожного. Да и шухера никакого я не ждал: белый день на дворе, да и Цветной бульвар это ведь не Марьина роща, чего тут может случиться? Знал бы, как всё оберётся, не сдал бы я кореша вашего.
Гуляю, посвистываю. Прохожих оглядываю с ленцой, вроде я любопытствующий бездельник. Там прикурю, здесь дорогу спрошу, вроде как и при деле. Дай-ка думаю, штиблеты почищу, всё же занятие какое-то. Высмотрел будочку айсора, покатываю к ней вразвалочку, а за ней — Бог ты мой! — сам объект мой пришухерился. С корешем каким-то. Я виду не подал, прошёл спокойненько мимо, да к булочной и направился. А тут ещё нежданное обстоятельство: Осу, его собственной персоной, засек я вдруг зрением боковым, на скамеечке бульварной, с фраером каким-то базарящим.
До булочной там метров двести ещё осталось. Ну, я сразу соображать начал, как поступить мне теперь. Ведь, скорей всего, Оса-то и должен был снять мой тревожный сигнал, да прошляпил я появление объекта. Толково он за будочкой этой клятой пристроился! Так что решил я напрямую сигнал подать. Подрулил на полусогнутых к скамейке, да у фраера этого, с Осой базарящего, время вежливенько так и спрашиваю. Не откажите, мол, в любезности, товарищ дорогой. Оса на меня глаза злющие свои поднимает, а я возьми да кепочку-то и сними. Пот вытираю, совершенно натуральный при этом — прошиб он меня тогда знатно. В общем, подал я знак, что грязно нонеча на Цветном бульваре, намусорено по самое не балуйся. А что сей же час и мокро ещё будет, того мне знать было неоткуда.
Оса, конечно, матерый жук, он и бровью не повёл. Но оценил всё моментально. А вот фраерки ваши ничего сообразить не успели. Прошмыгали, что рассекречена их засада, что волк с охотником местами поменялись. А скумекали бы толком — так жив бы остался ваш оперок.
Нам-то в Валге твёрдо-натвердо вколачивали в головы, что никаких случайностей на встрече с агентом не бывает, что любой мимолетный контакт с посторонними лицами означает провал. Законы природы, дескать, которые вывели передовые арийские ученые, таковы, что вероятность эта настолько близка к нулю, что рассматривать её ты не имеешь никакого права. Хоть подкурить попросят, хоть о времени осведомятся, хоть плечом толкнут — значит метят тебя лягавые, хвост к тебе пришивают. А уж коли шею потирают при этом, головной убор теребят, али хоть нос почешут, значит считаные секунды тебе остались на то, что бы отвалить. Пусть даже и по-мокрому придется это делать, а всё едино сваливай, потому как другого выхода у тебя уже нет.
А что было далее, мне не ведомо. Дошел я до булочной на углу, повторил сигнал от греха, как было велено, да и отчалил восвояси.
— И виновным себя в гибели Векшина Вы не считаете?
Нет, товарищи дорогие, не считаю. Каждый ведь своё дело делать должен. Я вот своё сделал, а сделали бы вы своё — и мусарок ваш не отбыл бы в вечную увольнительную на санитарной карете. Ну, да с Осой вы посчитались, как я слышал мимоходом, так ведь, товарищи?
— Расскажите, пожалуйста, о деле Груздева. Как и с чего оно началось?
— Что ж, расскажу, чего смогу. После того дела на Цветном Фокс стал ко мне потеплее относиться да на настоящие дела брать. По тому времени, как он мне сообщил, советские наши воины-освободители массово обзавелись по беспределу ценными трофейными цацками: рыжьем, бранзулетками, стволами инкустированными и прочим награбленным фашистами имуществом со всей Европы. Посылками да нарочными это барахло поступает в столицу нашей Родины, где и сдается за бесценок барыгам и прочему криминальному элементу. Вот и издал товарищ Абакумов указание: имущество трофейное у барыг-перекупщиков беспощадно изымать и сдавать в Гохран по описи.
Но поскольку на открытый суд таких барыг выводить было неудобно, что б не порочили они в своих показаниях наших славных бойцов и командиров, то изъятие ценностей проводить следует под видом разгона. Ловко они там придумали, хитро завертели! Поначалу представляемся мы рабоче-крестьянской милицией и учиняем обыск, а всё найденное по описи изымаем. В брезентовые мешки складываем, печать сургучную ладим, словом, все как в мусарне, не подкопаешься. А барыге велим никуда не выезжать и ждать повестки в районное отделение НКВД для дачи показаний. Расчет на то, что сидеть он будет тихо, о себе не напоминаючи, и неделю, и месяц, и дольше. А как сообразит, что разгон мы ему ставили, то и вовсе никуда с жалобой не пойдет: себе дороже.
Катались мы по Москве на хлебном фургоне, да трясли новоявленных богачей. Заходим в фатеру, всё чин-чинарём обставляем: тут тебе и ксивы красные, и ордер с печатями, и понятые. Вот, понятым таким я и представлялся, а вторым баба была — Анька, Фоксова подружка. Нас, мирных якобы прохожих, Оса с улицы всегда заводил, а барыга и рад, что люди незнакомые, не соседи его, при позоре таком присутствуют. На трёх или четырёх разгонах я ваньку так успел повалять, а потом уже дело Груздевых завертелось.
— Груздев тоже был из таких дельцов? Трудно в это поверить...
Нет, Груздеву мы уже более серьёзное дело шили. Шпионаж.
Сам он был учёным, вирусами, да бактериями занимался, как Фокс мне объяснил. В военных целях выводил всяческую заразу. Япошки тогда свою японскую заразу выводили на сопках Манчжурии, ну и мы им нашу рабоче-крестьянскую в ответку создавали. И защиту от неё, само собой, ладили. А как война с косоглазыми победоносно закончилась, то и союзнички прежние наши начали нос свой в эти дела совать. Тогда Груздев и попал под колпак, а Фоксу, по его словам, поручили оперативную установку по делу провести, фарами посветить на объект с ближнего расстояния.
Баба Груздевская, Лариска, первостатейная .... была. При муже живом крутила романы, да не с первыми встречными. Были там и академики убеленные, и краскомы доблестные, а вскоре и на дипломатов иностранных вышла. Крутила с культурным атташе английским, на почве-де его любви к театру. Пас я её по кабакам, да «метрополям» и диву давался. Но к ней близко я не подходил, на то у Фокса другие люди были. Ира Соболевская, к примеру, которая с Лариской дружбу стала водить. Через Верку-модистку она с ней сошлась: бельишко та им обеим кружевное ладила, юбки-платья и прочую женскую галантерею. А Ира, которая Ингрид на самом деле, с наших разгонов могла ей и чулочки подогнать фильдеперсовые, и духи французские и много чего интересного ещё.
А уж через эту Ирку-Ингрид и сам Фокс с Ларисой сошелся. Видно, приглянулась она ему, решил на предельно близкой дистанции груздевскую бабу прощупать. Да так прощупывал, что скоро в тёплой койке у неё очутился. Тут я ему не прокурор, видная она была девчуля. Как шуры-муры у них пошли, Фокс меня с наружного наблюдения снял, сам её наблюдать начал во всех видах. А меня на Груздева переставил.
Груздев-то себя потише вёл. Одного и было на него компромату, что с другой бабой не по месту прописки проживал, на Лосинке в частном секторе. А так — человечек смирный, в связях порочащих не замеченный. Из дома с утреца на работу да по вечерней поре обратно. Коли шпионом был, значит сильно маскировался, вражина! Так что спецсообщения мои, Беглым подписанные, слово в слово каждый Божий день повторялись, окромя выходных. Тогда он редким разом на рынок с бабой своей ходил, ну может киношку иной раз посещал для культурного времяпровождения.
В общем решил Фокс, что сам Груздев вроде бы не при делах. По крайней степени, говорит он, брать его сейчас не на чем, а поток шпионских сообщений надо прерывать, обстановка международная накаляется. Товарищ Аьакумов нам такого контрреволюционного саботажа не простит, коли отплывет формулка заветная за рубежи, всем погоны снимет. У кого есть. А остальным — головы. Поэтому решил-де он разыграть такую карту: они с Ларисой будут выпивать культурно, разговоры вести, а мы с Осой явимся к ним разгон учинять. Фокс, по роли своей, под лопушка штатского закосит, что б значит Лариса к нему доверие не утеряла. А мы все бумаги, письма там, дневнички, записи научные, что отыщем в ихнем гнездышке, изымаем подчистую.
На валюту, главное, должны мы были расколоть её. В общем, чего обнаружим — всё в сидор и под сургуч. А Фокс нам подыгрывает, дескать, повинись, дорогая, выдай доллары с фунтами, а то оба в тюрягу пойдем. А так я всё на себя возьму, сознаюсь что всё найденное за мной будет числиться. Ну, а как доваляем ваньку до конца, так Фокса «арестовываем», ей подписку о явке, а его с собой увозим.
Так нам всё Фокс и разъяснил. Да только вышло по другому.
Как отперла Груздева дверь, заходим мы с Осой, ксивы ломаем. Ларка побелела вся, это уж как положено, на Фокса поглядывает, а тот за столом в гостиной сидит, папироску взатяг употребляет. Прошли мы с Осой в фатеру следом за Ларисой, кладем ордерок на стол, которым нас Фокс снабдил. Стали разгон учинять, а Фокс не утерпел своего часу и в уговоры пустился.
— Выдай, — говорит ей — что ищут, да сознайся, дорогая, во всех грехах. Я всё на себя брать буду, спасу тебя от тюрьмы да каторги.
Поторопился, одним словом, определил свою подсадную сущность раньше времени. Тут Ларка и не стерпела.
— Сука ты! — кричит, — Мразь, подонок! В постель ко мне залез, тварь лягавая! В любви клялся! Звал в Крым, а повезешь в Нарым?!
Мы с Осой припухли малость, всё же дело личное, можно сказать интимное. А Лариса шифоньерку открывает, коробчонку достает, и во мгновение ока ствол у неё в руках нарисовался!
Я в гостиной тогда шмон как раз наводил, Оса в дверях стоял, косяк подпирал. Как увидал я ствол у Ларисы, не сплоховал, успел её по руке ударить. Так что прямо в паркет её пуля ушла. А Оса вынул шпалер да в голову её навылет и приголубил. Во мгновение ока всё получилось! Фокс поплыл малость от переживаний таких, и Оса его в хлебовозку нашу сразу увел. А я в фатере приборку учинил. Ларису за ноги к дверям подтянул и ножку стула ей в руку сунул — как бы при ограблении её застрелили залетные уркаганы. Халатик у неё при этом задрался до самого верху, да уж поправлять я побрезговал. Барахлишко собрал, бранзулетки, шубку в чемодан упаковал, баярд Ларискин в карман сунул, гильзу я с пола подобрал. Да промашка тут вышла — хотел я гильзу Осы от ТТ унести, да перепутал в суматохе и Ларисину от «Баярда» с собой уволок. И бутылку с рюмками оставил на столе впопыхах...
Словом, обставил всё под ограбление с с нечаянной мокрухой. Это уж потом Фокс придумал на самого Груздева мокрое дело подвесить: баярд Груздеву подкинул, полис страховой на него выписал, из хранилища оперативных бланков взял. Оттого и несостыковки сплошь пошли.
И отвалили мы по скорому, дело-то горячее!
Ну, и ампулы нашли мы у неё — то ли дурью она барыжила, то ли лекарством дефицитным, импортным. И валюты немного. От того видать и в такое возбуждение нервное пришла, за ствол схватилась — а, впрочем, кто этих баб разберёт!
Вот от этого случая всё у нас наперекосяк и пошло, дорогие товарищи. Но это уж совсем другая история. С бандой он связался.
— А что связывало Фокса с бандой?
— Работа связывала, не веселье же! Да и веселья-то у него поубавилось к той поре. После отъезда Груздевой Фокс ходил злой, как чёрт. И Лариску он, видать жалел, тосковал по её прелестям, и от начальства по шапке получил за топорную работу. В штрафбат его, как он сказал, определили. С уголовным элементом отрабатывать расхитителей социалистической собственности. Делалось это тоже с подходцем. Торговые наши и складские работники повадились тогда приторговывать вторым фронтом: американской тушенкой, яичным порошком, китовыми консервами, табачком душистым. А что б не попасться в руки нашей родной рабоче-крестьянской милиции, придумали они штуку хитрую: «мельница», как они её назвали.
Грубо если говорить, одни и те же ящики тушенки и прочего ленд-лиза возили по дюжине складов. Ежели где проверка или инвентаризация намечается, туда полный комплект и загружали. В другом месте ревизия, туда везут. Всё шито-крыто, главное зараньше узнать куда проверяющие намыливаются. А с этим у них дело было четко поставлено, все начальство в доле. Но было и слабое место в их расчетах: какое-то количество товара всё едино нужно было в натуре иметь, что б было, что возить. А ежели в одном месте товар изъять, а в другом проверку наладить, то мельница их уже ничего путнего смолоть не сможет. Придется ответ держать.
— Разжирели, сволочи, на народной беде, — говорил мне Фокс. — Пока мы на фронтах кровь проливали, нажили себе целые состояния, в роскоши купаются. Одна артистка, говорят, в блокадном Ленинграде за осьмушку хлеба бриллианты горстями брала! Мы жизнью каждый день рисковали, а они...
— И то слово, — поддержал я. — Помню под Псковом окружили нас в малой деревеньке партизаны, рыл триста краснопузых на наш неполный взвод. Коли не подоспели бы латыши, каюк бы всем был.
— Латышские стрелки круто работали. Помню, под Могилёвам в сорок втором выезжали мы на акцию, — начал было Фокс, но чего-то осёкся.
В общем на их мельницу ответ наш был такой. Узнаём, на какую точку особо дефицитный товар завезли и берем на гоп-стоп. Товара этого числится по Москве партий пять — шесть, на разных складах, а в наличии только одна, для «мельницы» которую держут. Как изымем мы товарец этот, так и остальным ворюгам предъявлять ревизорам будет нечего. Тут их, как положено, за шиворот, да в цугундер. Работали мы с бандой, самой натуральной, «Чёрная кошка» ей прозвание.
— И много складов Вы таким образом ограбили?
Ну, с полдюжины точно обшмонали. Первый склад мы на Башиловке поставили, забрали банку с меланжем — продуктом дорогим и редким, высшего качества. Этих банок, со слов Фокса, по Москве тогда всего семь штук числилось на разных складах. А в натуре, по нашим расчетам, только одна и осталась на Башилвоке для «мельницы». Ну и ещё какое-то барахло для прикрытие прихватили.
А вот на Трифоновской получилось по-мокрому. Сторожа там горбун топориком тюкнул. А это уже чистый бандитизм. По самым нашим гуманным в мире советским законом мокруха в составе банды шьется всем на единых основаниях: на шухере ли стоял, баранку ли крутил, да даже если и с девкой в теплой постеле у себя дома кувыркался. Коли вступил в ихние тесные ряды, то за все художества коллектива бандитского автоматом мазу держишь. А Фокс на Трифоновской и карасем работал, и ящики на горбу таскал. По полной стало быть в ответе. С того момента и запсиховал Фокс сильно.
Однаким образом разоткровенничался он со мной:
— В Валге мне просто было. Ведь у меня какая была легенда? Доблестный чекист учинил пьяный дебош со стрельбой и сопротивлением работникам милиции, с тем и сел на нары. А тут вероломное нападение, пришли немцы, чекист на сторону победоносной немецкой армии и перешёл. А как по сути дело было? Да так и было. Как ТАСС сигнал передал 13 июня, так я сразу и дебош учинил, и по люстрам палил, и на нары присел. Легенда на чистом сливочном масле, не подкопаешься.
— А в Валге как же?
— А что в Валге? Та же служба, те же партсобрания, только портрет на стене другой. Вся моя работа только в том и заключалась, что б ксивы ваши потрепанные немецкими скрепками из нержавейки оснащать. Глядят чекисты в краснокожую паспортину засаленную, а скрепочки в ней блестят, как у кота яйца, к бдительности призывают.
— Что ж я-то не сгорел?
— Дык секретный метод-то! Доводили его до тех лишь патрулей, что по охране тылов фронта работали. Ну и охране важнейших оборонных производств. Не полез ты, Беглый, куда не надо, вот и не сгорел.
Помолчал Фокс, папироской подымил, да стопку с коньячком приговорил к высшей мере пролетарского гуманизма.
— А вот сейчас, на своей социалистической Родине, мне тяжелее во стократ! Я ведь под кого работаю? Под уркагана, который под лягавого косит. А кто я сам по себе? Сам я лягавый и есть, который косит под уркагана, который в свой черед опять же косит под лягавого. Без поллитры не разберешь! Оступись чуток, так то ли мусара на скачке кокнут, то ли урки на малине кишки выпустят. На днях Ларискин браслет пришлось на кон у Верки поставить: проигрался ворам, расплатиться нечем было, а спрос у них один.
Фоксу-то ведь для авторитету блатного нужно было воровской образ жизни вести. По малинам и хазам ошиваться, на толковищах откликаться, в картинки с урками перекидываться. Такой, стало быть, в воровском кругу обычай. Вот и Ларкин браслетик ему пришлось поставить в банк, иначе на ножи бы подняли.
— Чую, Беглый, развязка скоро. Господи, Боже милостивый, спаси наши души грешные!
О тех переживаний своих Фокс вашего опера у Верки на малине и приголубил. Случай, можно сказать, несчастливый, произошел...
— Скажите, а зачем Фоксу потребовалось идти за этим злополучным для него чемоданом к Вере?
— Вот на этом-то чемодане Фокс и сгорел в итоге синим пламенем. Верка-Модистка слам груздевский ему берегла, на нём он и попал, как кур в ощип. Прослышал Фокс, что Желтковская, баба Груздева, с которой он на Лосинке проедался, где-то под Красноармейском дачу снимает. Без бумажек всяческих, на честном слове и наличном расчете. Мусара до неё пока что не добрались, но со дня на день могут там нарисоваться. Вот Фокс и решил их упредить: взять чемодан с барахлишком, да на дачку-то и подкинуть ночной порой. Тогда Груздеву уже не отвертеться будет — вещички покойной Лариски в самый раз у полюбовницы в тайном хранении бы и нашли. Задумано было ловко, да вышло мокро.
В ту ночь Фокс ко мне завалился, весь на нервах, ажно руки трясутся.
— Краснопёрого я замочил,- говорит — Теперь уже не отмазаться.
— Да как же Вы так? — обомлел я. — Это же чистый теракт! Теперь всю нашу гоп-компанию под вышака подведут, никакой товарищ Абакумов не отмажет.
— Несчастным случаем, Беглый, невероятным стечением обстоятельств. Подъехали мы с Осой к Верке, я его за баранкой оставил, а сам за вещичками пошел. Стучу условленно, она впускает меня и в сторонку шныряет. Я пока с темноты призырился — а тут лампа ещё в лицо, как на грех! — прыгает ко мне на плечи какой-то амбал, да на горло болевой проводит.
— Засада, стало быть?
— Чистая засада! Я сразу на блатных подумал, раскололи меня, дескать, падлы уголовные, сейчас ломтями напластают. Сунул руку во внутренний карман, да через шинель и шмальнул не глядючи назад. Амбал с копыт и угомонился сразу. А второй за столом сидит, рот раззявил и зенки пучит. И, представляешь, Беглый, вижу я, что это мусар, да не простой!
— Уж не славный наш внутренний нарком Круглов собственной персоной?
— Нет, Беглый, не в цвет. За столом тем Чижик сидел. Наш агент в мусарне, который мне оперативную информацию гнал, да дружков своих лягавых сдавал. На Цветном помнишь дело было? Его наводка. В общем Чижик при виде меня чуть концы не отдал со страху.
— Мочить пришлось?
— Да ты что, Беглый?! Дурман-травы обкурился тут от безделья? Я же советский человек, чекист! Как же я своего товарища по борьбе с преступным элементом мочить стану? Амбала я по неосторожности грохнул, уркой его посчитал, да обознался в потемках. А Чижика за что мочить? Просто сказал ему пару ласковых, да отвалил.
— Неужели Фокс просто пожалел этого милиционера?
— Да, слабость тут Фокс свою проявил. Видать, советский человек в нём все его личины пересилил. Шлёпнул бы всю компанию разом — и ссученную Верку, и мусара позорного, так и не погорел бы на двух мокрухах, одна из коих даже не его была.
— Самое опасный в нашем деле враг это опознаватель, так нас Фокс натаскивал. — Красные их по всей прифронтовой зоне возят, по вокзалам круглосуточно, как собачонок на веревочке водят. Опознаватель это свой брат агент, захваченный да ссученный. Он тебя то ли по школе, то ли по лагерю на лицо помнит, да как увидит в тылу советском, сразу же сдаст. Поэтому ежели знакомую морду увидишь, вали её сразу и сматывайся. Тут двух мнений быть не может, ибо если он тебя срисует, то виду не подаст и здоровкаться не полезет. Но жизнь твоя с той минуты уж сочтена будет: хвост тебе пришьют и на явке возьмут со всем хабаром.
И вот, некоторое время спустя отправил меня Фокс с этим чижиком-пыжиком на встречу. Я и раньше к нему на свиданки бегал, передачки с Коканда передавал. Схема тут была самая простая была, без вывертов. Понеже держал чижик-пыжик собачку махонькую — сучку-жучку, то он её вокруг дома своего ежевечерне выгуливал, нужду ей малую да крупную справлял. Собачники ведь по часам жизнь свою проживают: и по утряночке моцион себе устраивают, и вечерним временем, и всё в единые часы.
Так что никаких особых хитростей тут не надобно. Подрулил я в известное время к чижикиному гнездышку, да и укараулил его у заветного кусточка, где жучка его уже дела свои сучкины справляет.
— Здравствуйте, говорю, гражданин хороший. Не Вы ли письмеца из Коканда дожидаетесь, от золовки Вашей разлюбезной?
Не сказать, что Чижик мне сильно обрадовался, да и понятное это дело после мокрухи на Веркиной малине. Но письмецо, коим Фокс меня снабдил, послушненько взял в трепещущие руки.
— Не угодно ли ответ передать? Я на неделе в Коканд возвертаюсь, со всем удовольствием Вашей родственнице в собственные руки доставлю, надёжно, как фельдъегерская почта.
Назначил мне Чижик встречу в месте, заветным словом обозначенным.
— Встреча с агентом производится в одном из заранее условленных мест, — это ещё в Валге Фокс нам преподавал. — Места эти кодовыми словами шифруются, назубок запоминаются и никогда более в явном виде не употребляются. На место это всегда отправляй зараньше кого-либо проверить, нет ли палева, и знак условный с тем человеком оговаривай.
Вот на ту злосчастную встречу Чижика с Фоксом в ресторане меня и наладили с разведкой. Я ведь ещё по Цветному личности оперов срисовал, знал, кого высматривать. Да непофартило мне, и сгорел Фокс. Срисовали его опера, да загоном и взяли. А я в тот час в больничке валялся, в подворотне меня пером пощупал залетный баклан.
Хотя, как сказать, непофартило? Ежели я тогда с кабаке нарисовался бы, то непременно в облаву влетел. А так отвалялся в больничке, да и отвалил от всей этой истории.
А вовремя отвалить это великое счастие по тем злым временам, да и по нонишним, правду сказать, тоже. Так что, прощевайте, товарищи дорогие, наше вам с кисточкой, удачки в трудах ваших праведных, да фарту побольше!
СПРАВОЧНЫЕ И СОПУТСТВУЮЩИЕ МАТЕРИАЛЫ
Письмо Ингрид Соболевской Георгию Вайнеру
Уважаемый Георгий Александрович!
Это письмо попросил меня написать Вам наш общий друг, полковник Владимир Иванович Шарапов. С удовольствием выполняю эту просьбу. Поскольку речь пойдет о делах довольно давних, не ручаюсь за скрупулезную точность их изложения, да и роль моя в них была, что называется, эпизодической. Я лишь была мимолетной знакомой, хотя и и довольно близкой, пресловутого Фокса, о жизни которого имела лишь самое приблизительное представление. Но, как сказал мне Владимир Иванович, для воссоздания полноты картины, Вам необходимы даже самые незначительные детали.
Что ж, начну с самого начала. Родилась я в Литве, в портовом городе Клайпеда в 1919 году. Отец мой, после окончания гражданской войны и интервенции устроился на работу в морскую таможню буржуазного литовского государства и занимал там какой-то незначительный пост. Мать была обычной домохозяйкой. Меня и двух моих сестер воспитывали в строгом мещанском духе, а мой старший брат Зигмунд мечтал стать военным, и перед воссоединением Литвы с Советской державой уже служил в армии. Кажется, даже даже дослужился до унтер-офицера. О дальнейшей его судьбе я никаких сведений не имею.
Затхлая атмосфера провинциального города с самого детства тяготила меня. Единственной отдушиной был порт, в котором меня все знали и любили. Я рано начала подавать большие надежды, как певица, актриса. В шестнадцать лет я уже выступала в варьете, танцевала, пела. Родителям, особенно отцу, это чрезвычайно не нравилось, и меня решили отправить к деду с бабкой, в какой-то богом забытый хутор. Естественно, я отказалась, меня стали запирать в доме, и я сбежала в Каунас, тогдашнюю столицу независимой Литвы.
Я выступала в Каунасской оперетте, имела большой успех, мне прочили блестящую театральную карьеру. Пела и в ресторанах, кабаре. Мои мечты о театральной, богемной жизни начали сбываться. С родителями я связи не поддерживала, тем более, что в 1939 году Клайпеду оккупировали немцы. Что тогда сталось с моей семьёй, родителями, сестрами и братом я не знала.
В следующем году в Литву вошли советские войска. Иногда красные командиры и служащие бывали в Каунасе, по делам или в увольнении. Посещали они и рестораны, и варьете. Тогда я и познакомилась с Владом Соболевским. Он служил при каком-то штабе, был большим начальником, часто бывал в городе. Однажды, после выступления Влад сам подошел ко мне с огромным букетом, представился, пригласил на свидание. Мы стали встречаться, а после установления Советской власти в Литве мы официально расписались в Каунасском ЗАГСе. Стали нормальной советской семьёй, жили мы счастливо, жаль только детей у нас не было. Влад ведь был старше, спокойнее, не особенно горел интимно, простите меня за такие подробности. Да и служба его была очень ответственной, занимал много времени и сил. Но нам всё равно было хорошо вдвоём.
К сожалению, счастье наше было недолгим. Война с немцами застала нас уже в Москве. Жили мы в квартире его старушки матери, на Божедомке. Мария Брониславовна приняла меня, как родную, прописала, относилась, как к дочери. Я служила в театре, Влад работал в наркомате госконтроля. Он очень тяжело переживал временные неудачи наших войск, рвался на фронт. Хотя Влад и имел бронь наркомата, осенью сорок первого он добровольно вступил в ополчение. И в боях за Москву пропал без вести, как тогда писали о погибших, чью судьбу не могли официально установить. А в сорок втором Мария Брониславовна тяжело заболела и вскоре умерла. Так я осталась совсем одна.
Письмо от Зигмунда, о котором меня просил упомянуть Владимир Иванович, мне передали в сорок четвертом году. Это была обычная весточка. Брат писал, что с ним всё в порядке, он жив и здоров. Написал ещё, что родители и сёстры тоже живы, хотя и бедствуют под фашисткой властью. О своих якобы связях с немцами он ничего не писал, это всё выдумки Фокса. Я ведь имела неосторожность хранить это письмо, и даже сама показала его Фоксу в минуту женской откровенности. Он тогда отругал меня, назвал наивной дурочкой и грозил, что советы упекут меня за него на Колыму. Сам же Фокс и сжёг письмо в буржуйке, а потом, на следствии рассказал о нём Владимиру Ивановичу и наговорил притом очень много прямой лжи. Представляете?
Такова моя история жизни до знакомства с Фоксом. Что же касается нашей с ним злосчастной связи, о которой я до сих пор жалею, то постараюсь описать её как можно более подробно, как и просил меня Владимир Иванович.
Протокол допроса Григория Ушивина, известного, как Гриша Шесть-на-Девять
— Представьтесь для протокола, пожалуйста.
Ушивин, Григорий Яковлевич, одна тысяча двадцать четвертого года рождения, москвич, невоеннообязанный. По зрению не прошел, товарищ... гражданин...
— Называйте меня просто Всеволод Валентинович.
— Вы не думайте, Всеволод Валентинович, я просился. Семь заявлений в военкомат подавал! Мне военком наш майор Терещук прямо говорил: что ты сюда ходишь, как на работу? Сказано, не годен! И в тылу можно пользу Родине приносить. А я ему: что ж я молодой парень буду в тылу отсиживаться?! Призывайте, а то до товарища Калинина дойду! А он мне...
— Григория Яковлевич!
— Простите... так о чём мы? Ах, да! Работаю фотокором. В газетах «За пищевую индустрию!», «Мичуринский вестник», «Стахановская вахта». Внештатно сотрудничаю с многими газетами и журналами, и не только московскими. Для «Стахановца Заполярья» делал серию о северном сиянии, с геологами в экспедициях весь Дальний восток обошел, с рыбаками Приморья краба добывал в Японском море. Однажды попали мы шторм у Кунашира, оснастку снесло с палубы, дизель заглох, мотает нас по волнам...
— Интересно! А в сорок пятом году где работали, товарищ Ушивин?
— В сорок пятом? Вы не поверите, Всеволод Валентинович! В МУРе, честное благородное слово — в МУРе! Внештатно, конечно. По зрению, будь оно не ладно! Но работал наравне с оперативным составом, выезжал с бригадой и на место преступления, и на операции. Меня ребята тогда «Шесть-на-Девять» прозвали... Чего только не повидал, чего только моя «Лейка» не снимала тогда! Помнится, выезжаем на разбойное нападение. Я, Жеглов - капитан милиции, ребята из ОББ. Знаете, как расшифровывается? Отдел по борьбе с бандитизмом! Самые бандитские гнезда выкорчевывали. Мы с Жегловым, конечно, первыми заходим на малину. Оружие наготове, как положено. А там...
— Скажите, а дело об убийстве Ларисы Груздевой Вы тоже с Жегловым расследовали?
— Так Вы меня по этому делу вызвали? Да, размотали мы тогда запутанный клубочек! Матерого вражину взяли, и всю банду его. Представляете, бандит этот... Фикс? Фукс? Фокс — точно, Фокс! Как «лис» по-немецки. Словом, бандюган он был отпетейший, ходил с орденом по Москве, фронтовиком прикидывался, а сам людей убивал за барахло. Как взяли мы его, так я ему сразу говорю: «Снимай орден, мерзавец! За него люди кровь проливали, а ты людей грабишь!»
— Григорий Яковлевич!
— Извините великодушно... Что же Вас интересует по делу Груздевой? Ведь мы его тогда раскрыли, бандита этого, Фокса взяли со всей бандой его. Там очень интересная история была. Сотрудник наш, Володя Шарапов, внедрился в банду...
— Давайте, Вы будете отвечать на мои вопросы, товарищ Ушивин. А то мы очень долго здесь пробеседуем, а Вы — человек занятой. Да и я тоже.
— Как прикажете, Всеволод Валентинович! Вы меня останавливайте, если увлекусь. Не стесняйтесь. Есть такой грешок у меня, увлекаюсь. Иной раз самому неудобно. Вот однажды представили меня Иосифу Ефимовичу Хейфицу. Смотрели «Депутат Балтики»? А «Разгром Японии»? Эпические полотна, просто эпические. И он мне говорит...
— Григория Яковлевич!
— Извините. Молчу, как рыба.
— Григорий Яковлевич, это ведь Вы в квартире Груздевой делали фотосъёмку места преступления?
— Да. Приехали мы с группой по звонку сестры убитой. Открываем, а там....
— Это Ваши фотографии?
— Посмотрим, посмотрим. Мои! Вот эту я от входа делал, эту уже в комнате.
— Григорий Яковлевич, Вы же специалист в своем деле. Знаете фотографию, любите её. В разных условия снимали. Скажите, можно ли по фото реконструировать предшествующие ему события? Восстановить передвижения людей, например. Что скажете?
— Разумеется, Всеволод Валентинович! В этом-то всё и заключается. И искусство фотографа как раз в том, что бы поймать тот самый ракурс, который расскажет нам всю историю, в её развитии, а не только зафиксирует голый факт. Я могу Вам такие примеры привести, если позволите.
— Конечно же, буду рад. Вот как раз на примере этих фотографий и восстановим предысторию. Что, например, Вы скажете о событиях, непосредственно предшествующих тем, что отражены на снимке?
— Ну, это вопрос несложный. Так, так... так. Значит, Лариса стояла у входа в комнату... теперь Фокс стреляет ей в голову, она падает назад. Так мы её и нашли.
— А это что, Григорий Яковлевич? Вот здесь, на фото.
— Хм... действительно забавно. То есть не забавно, конечно. Всё-таки человека убили, нашу советскую женщину. Это, очевидно, стул, венский такой, с гнутыми ножками. Только, вот почему голова Ларисы оказалась прямо под стулом?
— Реконструируйте, Георгий Яковлевич. Воссоздавайте картину.
— Значит, Фокс застрелил Ларису и прошёл в комнату. Прямо переступил через неё. И стул ему мешал, он его отодвинул и так случилось, что голова Ларисы оказалась под стулом.
— Знаете, Вы наверняка правы! Вот что значит глаз профессионала. Вы посмотрите фотографии внимательно, прикиньте, откуда он его мог двигать?
— Ну, тут у нас стол, накрытый для ужина. Вино, шоколад. Значит Фокс прошел в комнату и подошел к столу. Хотел что-то взять со стола, стул ему мешал дотянуться... он его берет, оставляет... теперь ничего не мешает. Берет со стола что-то ему нужное, всё! Картина ясна, я думаю.
— Берёт или кладёт?
— Что же ему туда класть? А взять он мог папиросы, к примеру. Забрать какую-то улику. Ведь он хитрющий был, как чёрт! Он ведь мужа... то есть вдовца Груздевой хотел под следствие подвести! Целую операцию провернул, улики ему подбросил...
— Это-то и странно, Григорий Яковлевич, это-то и странно. Фокс подошел к столу, забрал что-то, как Вы реконструировали, но все улики, указывающие на него, на столе остались. И вино, и шоколад. Отпечатки пальцев на бутылке, вот что главное.
— В спешке не обратил внимание, наверное. Убийство ведь не шутка, нервы у него были на пределе, это точно!
— Но стул не опрокинул, не отбросил, не отодвинул даже. А аккуратно переставил. Что скажете, Григорий Яковлевич?
— Действительно, странно... А в чём дело, Всеволод Валентинович? Разве это дело не раскрыто, разве есть какие-то сомнения в виновности Фокса? Ведь был он в этой квартире, и стрелял он, а не кто-то другой!
— Дело в том, Григорий Яковлевич, что партия сейчас борется с извращениями социалистической законности, допущенными в период культа личности. Так что прошу Вас к нашей беседе подойти с максимальной серьезностью.
— Я готов, всегда готов помочь! Но ведь Фокс был настоящим бандитом, на нём клейма негде ставить!
— Речь идёт не о этом Вашем Фоксе, а о попытке необоснованного привлечения к уголовной отвественности профессора биологии, верного ленинца и кристально чистого учёного Груздева Ильи Сергеевича. Так что смотрите на фотографии внимательно, Григорий Яковлевич, будем рассуждать дальше.
Глеб Жеглов размышляет...
Чёрт же меня угораздил попасть под шальную пулю! Слов нет, банду Синельникова надо было брать. Какой разговор? Ребята они лихие, и ограблением ювелира Заходера явно не ограничились... Думаю я, что наследили они по Москве немало, да и по почерку судя, трясли подпольных советских миллионеров уже давненько. И вдова генерала Михеева в Столешниковом переулке, и рабби Смушкевич на Малой Бронной, похоже, их работа. И след мы горячий взяли. Практически в затылок шли.
Но и соваться нам в их логовище в Красногорске одной оперативной группой было уж очень неосмотрительно. Комендантский взвод надо было вызывать, а пока что обложить банду в тихую и затаиться. Но вот не думал я, что столько стволов у них, и что встретят они нас огнём бескомпромиссно и безо всяких разговоров. Вот и получил пулю, когда вылез с предложением сложить оружие, командуя при этом выдуманному мной же взводу окружить их логово. Хорошо, Шарапов был с нами. Это вам не Тараскин, оружием только как схроном для заначки пользующийся. И даже не фронтовик Пасюк. Другого разбора боец! С двух рук, как сам он сказал — по-македонски, уложил и самого Синюка, Кольку Синельникова то бишь, и двух ухарей из его шайки. Молодец Володька, тут не поспоришь, всем нам жизни спас. У одного из бандитов-то шмайсер каким-то макаром обнаружился на шее, чистый эсэсовец из дивизии «Викинг»! Покрошил бы он нас в мелкий винегрет, да только Володя его мигом успокоил.
Да, лихой разведчик Володя Шарапов. И опер перспективный. Есть в нём и упорство, и хватка оперативная. Да только наивен сверх всякой меры, людям верит чрезмерно, особенно тем, кто внешне интеллигентен, да под добропорядочного красится. Взять того же Груздева. Я ведь не зря его на подписке оставил. Не вчистую от подозрений освободил, а лишь на короткий поводок выпустил. Не зря! В сильном подозрении он у меня остался, поработать я с ним ещё планировал, да как следует поработать. И не будь этой пули шальной, да койки больничной, не отправил бы Шарапов дело Груздевой в народный наш советский суд без моего ведома и участия. Фокс-то так и не признался в убийстве, только кражу вещичек Ларисиных взял на себя. Да и то с оговорками: сама-де на хранение отдала, а уж после смерти её трагической и отдавать стало некому.
Да и то сказать, зачем Фоксу было убивать Ларису? За шубку под котика, жалкие её рублишки, да браслет со змейкой? Не клеится это. Обнести Груздеву он мог вполне. Да и выманить под благовидным предлогом её барахлишко тоже у Фокса ума хватило бы. Они же в Крым собирались вдвоем ехать. А потом наплел бы ей чего быто ни было, и все дела. В таковом случае Лариса от стыда своего женского своего даже в милицию не пошла бы. Да и пойди, что бы она там сказала? Верните мне шубку от любовника, с которым я при живом муже кувыркалась? Так сама всё отдала ему, добровольно. А он, к примеру, потерял. Или в Крым отправил. Или ещё что. Дело неподсудное, чисто гражданский иск безо всякой уголовщины.
Какой же коленкор при таких обстоятельствах Фоксу было Ларису убивать? Ведь встречался он с ней под своим именем, не таясь, да и о романе их было известно посторонним лицам. Той же Соболевской. То есть в поле зрения следствия он бы всё равно попал, да и под подозрение тоже. У Груздева-то не было иного выхода, как кончить жену, что б квартиру свою сохранить. Квартиру-то в чемодане не унесёшь. А барахло и унести можно.
Но, допустим, Фокс решился всё-таки Ларису убить. Так ведь Володя как об этом его замысле рассуждает? Фокс якобы всё заранее придумал и спланировал. Заставил Ларису деньги снять с книжки, вещи ценные в чемодан собрать, с работы уволиться. Под предлогом отъезда, стало быть, в солнечный Крым. То есть, если рассуждения Шарапова правильные, Лариса была готова с Фоксом отъехать из Москвы на другое постоянное место жительства. Стало быть ей нужно было и записку какую-то сестре или мужу сочинить. Даже мужу вернее — квартиру-то на кого оставить? Дескать, уезжаю, дорогой мой Илья Сергеевич, не поминай лихом. Принимай квартиру, за газ и электричество вовремя плати, за водопроводом приглядывай, а то, не ровен час, соседей зальёт. Да и мать с сестрой известить не мешало бы. Что б в розыск не объявляли.
Что ж Фокс не дождался такой записки от Ларисы? А тело её не вывез в верным Есиным за город и не сбросил со «студера» на ходу где-нибудь в колхозных полях Подмосковья? Ведь тогда был у него шанец, и немалый, что и розыска-то никакого не будет по первоначалу. А как хватятся родные, то и искать мы будем Ларису, как пропавшую в Крыму, а не по московскому убийству дело возбуждать.
Ведь Фокс, по Шараповской-то задумке, убийство это заранее планировал, готовил его. И не только само убийство, он ведь и о дальнейшем, о будущем расследовании крепко думал. Заранее шашки на доске расставлял, да ходы свои и наши планировал. Адрес Груздева выяснил, под личиной слесаря-водопроводчика к нему домой явился, пистолет якобы подбросил. Что ж он в раздумьях своих до пальчиков своих на бутылке не докумекал? Ведь пальчики-то эти на стекле даже невооруженным глазом видать! Ладно, слепок зубов на шоколаде, это криминалистика, научное мышление требуется и познания специальные. А про отпечатки пальцев каждому школьнику сегодня известно, а Фокс-то судимый, с него их неоднократно откатывали. Должен был, сто процентов, сунуть эту злосчастную бутылку в карман, а ещё лучше — скатерть со стола узлом связать со всем содержимым, да в мусорный ящик по дороге зашвырнуть.
Да, хороший опер Володя Шарапов. И человек хороший. Добрый. Малютку из роддома забрал. Пожалел сироту. Да ведь всех-то не нажалеешь! Сколько этих сирот нам война оставила... Вот и Груздева пожалел. Интеллигентный человек, учёный. Белая кость, голубая кровь. Эта жалось ему глаза и застила.
Да, если б не ранение это пакостное, да не больничная койка на месяц без малого, не позволил бы я этому делу в суд без Груздева уйти. Дожал бы Илью Сергеевича.