Отрывок из романа Олух Царя Небесного
Олух Царя Небесного 3. Новая редакция
http://www.proza.ru/2020/01/09/1508
©
21. Союз Нерушимый артистов свободных
За те годы я так ничего и не написал, но наработал такой потенциал, что, когда переехал в свою мастерскую, я, так и не поступив в Строгановку, с лёгкостью вступил в СХ. Правда, теми работами, что отобрал у меня, не дав испортить, мой сосед, Алексей Георгиевич Марин. Светлая память! А мне урок на всю жизнь, который я так и не постиг до конца – где же прячется наша удача?
«Своя мастерская» это та, где я работаю до сих пор – мой тихий подвал в центре Москвы. Здесь морок закончился, и я стал плодотворно работать – уже несколько персональных выставок было, о которых расскажу позже. Этот подвал просто упал тогда мне на голову и явился подарком судьбы – только так я воспринимаю это. Только как. И я впал в искушение увидеть в этом божественный промысел. Но об этом нужно (если нужно) рассказывать с придыханием и очень тихо. В отдельной главе.
А «Союз» для начинающего художника был тогда местом желанным, даже вожделенным. Да что там – святым! Землёй обетованной, где течёт молоко и мёд. Он давал многое, но особо выделю – неприкосновенность в государстве, где практиковали реальный срок за тунеядство. Союз Художников – каста неприкасаемых, масонское ложе, элитарный клуб, остров Свободы в океане тоталитаризма – не знаю уж, как и обозначить это. А также степень моего счастья, которое я испытал, попав под сень его крыл.
Кстати, это было то ещё времечко! Его можно обозначить наречием «накануне». Да-с, как у г-на Тургенева, который целый роман по этому поводу насочинял. Образцовый был либерал-демократ, кстати. Вот и в нашем сообществе «артистов свободных» накануне эпохальных событий под кодовым названием «Перестройка», повеял уже расслабляюще либеральный ветерок. Но никто не ожидал такой скорой кончины нашего Счастья.
Не стоит теперь поминать, что когда-то СХ (как и прочие творческие Союзы) был создан, чтобы объединить и подчинить разношёрстную творческую братию. Чтобы направлять в нужное русло хаотичную творческую мысль, а при необходимости – и приструнить кого надо. Всё это давно стало анахронизмом, а все эти объединения интеллигенции оказались падки на всякого рода веяния. И, в конечном счёте, всё это хозяйство превратилось в нечто противоположное задуманному – в колыбель неолиберализма. Что в итоге ускорило развал всего, что и составляло наше благополучие.
Парадокс! Вообще все эти процессы оставили у меня неоднозначное ощущение. Творческая интеллигенция оказалась не готова к тому, чего так настойчиво добивалась. Так капризные избалованные дети рвутся из дома, поносят родителей, презирают семью, пока не оказываются там, куда рвались – один на один с улицей, о которой они, оказывается, ничего не знали. Тут и начинаются вой и стоны. И вселенские обиды.
Но в 85-м году всё оставалось ещё нетронутым. Мы ещё прикидывали, что да как. Мы только начинали гробить свои основы и подпиливать сук, на котором сидели рядком. Мы ещё были девственно чисты…
Многое стало понятно только теперь. Слетел флёр воздушных замков и прочих розовых сооружений в дымке, которых успели мы понастроить себе, пока слушали радио о наших «героических буднях», и их «тлетворном загнивании». Теперь, реально ощутив «аромат» того загнивания, как-то неловко становится за себя и тот инфантилизм, в котором пребывал наш девственный мозг. Теперь я бы мог петь дифирамбы тому Союзу очень долго (что-то уже пропел). Одно добавлю. Все прелести того времени хорошо видны лишь из сегодняшнего безвременья.
1985 год – можно было назвать началом конца. Это то роковое время, когда наш великий Союз – советский и социалистический начал разлагаться и умирать. Вернее, просто умирать, потому что к тому времени он уже благополучно разложился. Странно оказалось то, что и спасать его никто особо не собирался. Разложение происходило настолько естественно, что его и восприняли как завершающий процесс явления, которое до конца никто не осознал – было оно в природе, или мерещилось 70 лет кряду.
Страна пребывала в эйфории, выдавая сентенции, что так жить нельзя. А как можно и нужно жить – сообразить не могли. Народ напоминал жертву, что впала в ступор, покорно наблюдая, как преступник залезает к нему в карман. Сопротивляться не было ни сил, ни желания. Свергать, выживать, воевать и терпеть народ учили. А что было делать, когда мироздание просело и начало заваливаться?
То время уже тогда называли временами, и, как хотите, но мне кажется, ничего нельзя было уже поделать. Всё разваливалось само по себе дружно и с энтузиазмом, будто по утверждённому свыше плану. Не по распоряжению правящей верхушки, к чему мы привыкли, а совсем «свыше» – по задумке неких сил, что и управляют всем и вся. Хотя я и в этом засомневался. Была, очевидно, тайная правящая верхушка. Высшие силы на то и высшие, что неведомы обычным умам.
А план был жёсткий, даже жестокий: кинуть нас на съеденье «общечеловеческим ценностям». Нас – таких вот творческих, таких вот неприспособленных к жизни! (Это я о своём брате – художнике). Мы этого сами и возжелали со всей вековой страстью к киданию в омуты. (А это уже – о великорусском мужике). Всем известно, как русский человек любит броситься в неизведанное с головой. А может в тех роковых полётах мы, и видели смысл своего существования? Быть может, в тех роковых полётах и выковывался наш непобедимый дух, который так «радует» наших западных друзей?
Когда смотришь вперёд, трудно понять, предопределено что-то там, или нет. Но уж, когда всё случилось, тут и всплывают эти слова: рок, судьба, фатум. И начинаешь задумываться, а не выполняем ли мы некий план неких сил? Так и жизнь свою, когда начинаешь анализировать – убеждает только одна мысль: ничего другого и быть не могло. Не, ну пофантазируешь чуток: «а если бы!», но не долго. Сослагательного наклонения не существует ни в истории, ни в судьбе. На этой истине и успокаиваешься.
Вообще-то художник, как не крути, – существо фатальное. Потому что работает он не с реальностью, а за пределом ея. Всё что за Пределом – и есть наша вотчина. Но хватит болтать об очевидном. Я просто вспомнил, что для нас художников – очевидно, вам, не художникам – наоборот. Вот об этом и хватит. Я лучше расскажу, как моя неочевидность повела себя в очевидных обстоятельствах.
Дело в том, что раньше, когда Союз как страна существовал – Союз, как сообщество «артистов свободных» (Artist – художник), имел колоссальное значение в жизни этих самых артистов-художников. В СХ решались все жизненные проблемы. Здесь же выстраивалась своя иерархия, от которой и зависело решение этих проблем.
Возьмём хоть нашу секцию монументалистов. (СХ делился на секции: живописи, графики, скульптуры и проч.). Ядро и производственная база секции – был монументальный комбинат. У живописцев был свой комбинат, у скульпторов – свой. Да-с, господа, как это не уничижительно звучит, но и живопись творилась на комбинате…
Так вот, Его Величество Комбинат в то великое время Социалистических Ценностей был для нас всё: и кормилец, и поилец, и на дуде нам ещё наигрывал, чтобы жилось веселей. Были, конечно, ещё выставки, на которых художник и доказывал, что он художник и настоящий артисто. Но всё остальное – был комбинат.
Не самый большой секрет, что у рода людского к деньгам всегда было трепетное отношение. Так вот, на нашем комбинате род людской мог оттянуться и возрадоваться – здесь делалось бабло в немереном количестве. Не зарабатывалось, как на других предприятиях, а именно делалось. А ещё точнее – творилось. Алхимики, короче.
Мы уже тогда жили при капитализме. Никаких фиксированных зарплат, никаких ограничений в гонорарах – сколько заработаешь, то и твоё. А заработать на комбинате можно было много, потому что, пока вся страна купалась в социализме – мы прагматично и даже цинично рубились за блага капитализма. То есть условия жизни у страны и у нас были неравные. У нас была договорная система: мы сами добывали заказы, дрались за расценки, пробивались сквозь Совет, охмуряли заказчика и проч., и проч. Кстати, даже исполнителем или разнорабочим устроиться на комбинат считалось большой удачей.
Тогда же в стране халявных денег было море. На культуру выделялся какой-то ощутимый процент (чуть не 1,5% от всего ВВП). Короче, любое предприятие к концу года имело кучу неосвоенных денег, которые необходимо было потратить, иначе на другой год не дадут. Наша задача была освоить деньги, замутив какую-нибудь монументальную стелу или мозаику на фасад. Для этого и существовал комбинат, со своим штатом сотрудников – мастеров своего дела. Ещё добавлю, что только наш комбинат (КМДИ) и комбинат оформителей (КДОИ) приносил реальный доход. На эти деньги и содержался Худ Фонд.
В основном через наш комбинат делались все правительственные заказы. Знаменитый Форос, где упаковали в своё время Горбачёва, был оформлен нами. Метро, вокзалы по всему Союзу – всё это наших рук дело. Поговаривали, что были среди художников и реальные миллионеры. Точно не скажу, но я сам лично заработал как-то за пару месяцев в конце года – 5 (пять!) тысяч рублей. А такой зарплатой даже за год мог похвастаться не каждый советский человек.
Монументальное искусство, что-то вроде десантуры, шутили старожилы комбината – выкинули тебя в чисто поле – крутись, как хочешь, но объект выследи и сделай. Парадокс состоял в том, что монументальное искусство могло существовать только при социализме, но его созидатели были акулами капитализма. А вот в реальный капитализм – ни нас, ни наш комбинат не взяли.
Про лёгкость обогащения я к тому говорю, что комбинат для нас стал реальной кормушкой. О такой кормушке умные люди не свистят на каждом углу, но тихой сапой её пользуют. Были у той кормушки и своя аристократия, и гвардия её охраняющая. Объясняясь сегодняшним языком, существовал истеблишмент нашего царства, то есть власть имущие, правящие круги. Элита.
На языке недавнего прошлого, впрочем, это звучало иначе, но не менее заманчиво. Существовал Совет и Правление. Часто одни и те же уважаемые люди входили в оба этих института. Правление выбиралось на собраниях секции, а оно уже и формировало Совет. То есть, именно Собрание являлось отправной точкой, на котором, в конечном счёте, и решалось, кому и сколько перепадёт от гигантского пирога.
22. Собрание
Юрий Константинович Королёв (1929 – 1992) – советский живописец, народный художник СССР, действительный член АХ СССР (1983). Директор Третьяковской галереи. Создал монументально-декоративную композицию «50-летие СССР» в г. Тольятти (1981 год), мозаичное панно на тему революционных событий 1905 -1907 годов в вестибюле станции метро «Улица 1905 года» в Москве.
Анатолий Михайлович Ладур (1936 – 2003) – главный художник комбината монументально-декоративного искусства (КМДИ), автор более 30 оригинальных композиций для украшения архитектурных ансамблей, среди них Павелецкий вокзал и станция метро Бибирево, интерьеры аэропорта и Дома науки в Улан-Баторе. (Википедия)
Зачем, спросите вы, нам понадобились эти уважаемые люди? Сейчас и расскажу. Просто всем должно быть понятно, что это абсолютно реальные люди. Причём, настолько реальные, что уже, после своих фамилий имеют две даты, а значит, их реальность перерастает в миф. Так вот, пока за моей фамилией только одна дата – я и расскажу эту мифологическую историю.
Вот её суть. На первом же собрании секции, куда я был допущен как новоиспечённый член этой секции, произошло такое вот уникальное в своём роде событие. Пацан отвёл мэтра. (Отвод – процедура при выдвижении кандидата). Что такое директор Третьяковки, народный художник и академик объяснять не надо. Объяснить, очевидно, нужно, что собой представлял я.
Речь здесь пойдёт не о внутреннем мире исследуемого, хотя и этого коснусь. Что-то там внутри ведь должно было зародиться, когда я решился на такой вот безумный демарш. Но сейчас я, собственно, о статусе персоны. А статус мой был нулевой.
Я, правда, был сын главного художника Фонда, но, поверьте, в тот момент (а всё случилось спонтанно) я меньше всего об этом помнил. Московский Фонд в то весёлое время социальных радостей – был организацией мощнейшей. Вся халява была его вотчиной. Творческие базы, выставочные залы, салоны, мастерские, и прочая, и прочая (у Фонда было множество функций). Все комбинаты подчинялись непосредственно художественному Фонду. То есть мой отец был начальник нехилый, но…
Но надо было знать моего отца. Это – чудо, человек не от мира сего, без царя в голове, Идиот с большой буквы (если вспомнить Достоевского) или Дурак с большой буквы (если вспомнить русские сказки). И об этом знал, конечно, не один я. Об Отце я писал не раз, но так его до конца и не понял. Теперь вот о сыне Дурака.
В моём внутреннем мире звучали примерно такие голоса. Вернее, даже не голоса – фразы, вернее, обрывки фраз. А ещё вернее – некие сполохи. Суммируя и формулируя их, получится примерно вот это: «Вот и посмотрим сейчас, что ты, на самом деле, стоишь». (Всё-таки я был правильный пацан).
Королёва я знал по рассказам отца, видел его работы, и был наслышан о его деятельности. В принципе этого было достаточно, чтобы понять: он олицетворял то, что называлось конъюнктура, в самой что ни на есть совковой форме. А в то роковое время переосмысления ценностей – это был приговор. И я его вынес.
Как можно догадаться, такие дела так не делаются. В одиночку на таких зубров не ходят. Да, что уж там, заговоры, как и во всяком, уважающем себя творческом союзе, конечно, и у нас практиковали. Их устраивала элита, когда хотела поменять Председателя. Это случалось обычно при смене поколений. Я полагаю, этого особо и не скрывали, потому что наше сообщество из всех секций было самое продвинутое и демократичное.
Такая смена поколений, оказывается, и случилась на том собрании, о чём я, естественно, не догадывался. Николая Андронова, замечательного русского художника меняли на не менее замечательного художника – Ивана Николаева. Николаев – белая кость, потомок Лансере, Бенуа, внук Зинаиды Серебряковой. Он был достоин этих славных имён и фамилий. Я писал о нём много, потому что задружился с ним в тот период, и знал его, так сказать, изнутри.
Королёва же выбирали не на роль Председателя секции, он летал гораздо выше – в СХ СССР. Просто формально он должен был пройти процедуру избрания на низшем секционном уровне. Поэтому я, если и не спутал карты «заговорщиков», то моя выходка была уж точно не к месту. Но к делу.
Когда Николай Андронов произнёс формальную реплику, есть ли отводы у данной кандидатуры, я услышал чей-то незнакомый надтреснутый голос: «Есть отвод».
Это было так неожиданно. Для всех, и для меня в том числе. Я помню, на меня все оглянулись с каким-то ужасом. Хотя, быть может, я и преувеличиваю – ужас был составляющей той пустоты, что возникла в моём мозгу. Пустоты до звона в ушах. И принадлежала она только мне.
Оказывается, (чего я не зал), нужно было выйти на авансцену и аргументировать свой отвод. То есть я-то думал, что уже совершил свой подвиг, а оказывается я на полпути к нему. И подвиг реально мог обернуться позором, потому что, что и как говорить в данной ситуации – я не знал.
Я вообще, как оказалось, ничего не знал. Ни жизни секции, ни их законов. Да и жизни вообще я не знал. Так, олух царя небесного вдруг вскинулся и… пошёл напролом. Куда? Зачем? Публично выступать я не умел также, и не умею до сих пор, а тут на глазах всех наших уважаемых коллег (а это реально человек 300) нужно было сказать гадость о самом главном зубре, от которого много чего зависело и для нашей секции.
Я всё-таки «выдавил из себя раба», и произнёс нечто членораздельное. Что меня этот товарищ не устраивает как директор Третьяковки, ну и художник он так себе…
Получилось даже убедительно, поскольку я выразил чувства и чаяния всех сидящих в зале. Как оказалось. Когда я, пошатываясь от перевозбуждения, возвращался на своё место на галёрку, многие кивали мне, улыбались, а некоторые даже пытались пожать руку. Однако. За мой отвод должно было проголосовать Собрание. Такова процедура.
И Собрание проголосовало единогласно. Все – «за». То есть не за мой отвод, а как раз за кандидатуру Королёва. «Против» и воздержавшихся не было никого.
Я ничего не понимал. Что случилось, как такое могло быть, и не сон ли это? «Художники! Вы же самые свободные люди на земле!» – думал я, продолжая пребывать в эйфории. Я был молод, горяч и глуп. Но, войдя в раж, успел дать «отвод» ещё одному деятелю – главному художнику нашего комбината. Ну, это рыбка была помельче… Ладура никто не любил, хотя, опять же, «против» – ни кого не нашлось. Как мне потом объяснили умные люди, будет же тайное голосование – вот там, типа, и поквитаемся со всеми.
Забегая вперёд скажу, Королёв всё-таки прошёл, а вот Ладуру не повезло. Его не выбрали в Правление. Он горько запил, бедолага. После пяти лет воздержания. Так что, моё спонтанное действо оказалось судьбоносным.
Но тогда я думал только об одном. Что я сделал какую-то непоправимую глупость. Не дерзость, а именно глупость, в лучших традициях дурака, причём с маленькой буквы. Я пошёл перекурить свой позор.
На деле оказалось всё не так безнадёжно. Во-первых, как потом рассказал мне отец, к нему тут же подскочил Королёв, и спросил: «Твоя работа?». На что мой отец ответил, не без тайной гордости: «Не, он у меня самостоятельный…».
Ну почему все и всегда видят в нормальном душевном порыве (не совсем, конечно, нормальном, но душевном уж точно) чью-то тайную руку. Сейчас вон в Америке выбирают не того президента – рука Кремля. Примерно такая же паранойя, как у западных борзописцев, случилась и у тогдашнего директора Третьяковки. То есть, вдумайтесь, мой отец подговаривает сына, только вступившего в Союз, свалить одного из самых влиятельных чиновников СХ! Мой милый папаша, фронтовик, видевший не раз реальную смерть, добрейший и бескорыстнейший человек – чадоубийца??
Но дальше случилось то, чего я уж никак не ожидал. Ко мне подошёл САМ. Господь Бог спустился на землю, чтобы кое-что уяснить для себя. На небесах, типа, не всё поняли…
-Ну, и чем это, молодой человек, я вам не угодил?
Вот так да! Я видел на лице его смятение. Он начал даже оправдываться передо мной. На моё высказывание, что Третьяковка ничем не отметилась в столь судьбоносное время переосмысления ценностей, ответил, что готовится выставка Филонова.
На очереди, я его увидел следом – стоял Ладур! Он, выждав, когда отойдёт Королёв, подошёл ко мне с тем же вопросом. Ну, ему-то мне было что сказать! Но дело было уже не в этом. Я почувствовал вкус победы. А этот вкус, согласитесь, самый лучший вкус для мужчины.
Потом мы пили у Ивана Николаева в мастерской. Тогда он и стал нашим новым Председателем, а я, через несколько лет, вошёл в Правление. Это была уже другая история. Довольно, кстати, (или некстати) грустная, пошлая, отчаянная, и… тривиальная. Впрочем, что уж…