Метрические книги, имеющие в свое время лишь бюрократическую значимость, для нас превратились в бесценный источник информации: о предках, истории семьи и, в конечном счете, о самом себе. Этакий аналог современных книг ЗАГСов – бесконечные листы, исписанные дьячками и пономарями. В 1796 году родился ребенок Никифор. Чуть дальше запись о его смерти. Неприятно. Такая коротенькая жизнь.
Я встал, размял усталую спину, потянулся. Тусклая лампочка светила над головой, словно нимб. За окном уже просыпалось солнце и, медленно выглядывая, не доставало ещё до крыш двадцатипятиэтажек. Сколько людей вокруг! После Великокраснодзержинска все кажется неуютно-огромным. Да и работа, в совершенно новом качестве, не придает нужной уверенности.
На часах половина пятого утра. В окнах напротив не горит свет. Ни в одном! Хочется кофе, но не хочется нарушать тишину чайником. Но тут кошка, крепко спавшая у ноутбука, резко подняла голову и посмотрела на едва колышущуюся штору у балконной двери. Уши, словно локаторы, переместились в сторону, а огромные черные круги заполонили весь глаз.
«Джессика, что с тобой?»
Раздался звонкий удар. Затем еще один. И еще. Стучали не то по батарее, не то по стене… Звук – металлический, будто рында. Кошка спрыгнула со стола и подошла к окну, непрерывно махая хвостом. На столе завибрировал телефон.
«Ну, нафиг».
Однако это было всего-навсего сообщение от МТС: «Осипов Дмитрий Иванович, Ваш баланс близится к нулю». Я взял мятую пачку, вытянул сигарету, вышел на балкон – вдохнул дым и с легкостью выдохнул. Люблю же накручивать. Но в это мгновение снова три раза постучали. Теперь я осознал источник звука. Металлические стойки, окаймляющие балкон, не были шумоизолированы и представляли отличную мишень для удара. На улице ни души. Солнце выползало над соседним домом. Стало светить в глаза. Я вернулся в комнату, закрыл ноутбук и забрался в постель.
Тяжелая входная дверь со скрипом захлопнулась, я забежал в отъезжающий было лифт. Запредельно красивая девушка изучала меня своими большими глазами, периодически моргая накладными ресницами.
Я улыбнулся: «Дмитрий».
Девушка отвела взгляд. На шестнадцатом этаже вышла. «Идиот», – думал я, пока ехал до своего. «Двадцать пятый этаж» – воспроизвел динамик. На лестничной клетке – двенадцать одинаковых дверей. Девчушка из ролика на YouTube открывала такие консервным ножом. Я открыл свою. Правда ключом. На пороге сидела Джессика. Накатившая было усталость вмиг отступила. Стрелки настенных часов показывали семь ноль одну. Поставил пельмени, насыпал пушистой подруге корм, включил ноутбук. В прошлый раз я остановился на смертях за 1796-ой. Надо бы посмотреть метрику о рождении за 1795-ый. Свернул браузер, полюбовался на свою родословную – более пятиста человек, больше пяти лет работы. Предков из Сибири и Тамбовщины я отыскал, а вот из Украины только предстояло. Я о них мало что знал, как-то не принято было говорить, что предки приехали в Великотроицк, а ныне Великокраснодзержинск, из Украины. Во всех постреволюционных документах они упоминались, как русские. Хотя в переписи 1897 года указали родным языком малороссийский. Ревизские сказки, кладезь информации в Черниговском архиве не сохранились, поэтому пришлось смотреть только метрические книги. Украинские архивариусы выложили в открытый доступ все, что было. РКН заблокировал. Но ничего, можно и в обход. Пока еще.
Вилка с пельменем опустилась обратно в тарелку. Новорожденный Дмитрий, сын Осипова Ивана. Рожден двадцать четвертого августа… Как и я. В соседнем доме кто-то закрывал окно. Преломленный луч ударил мне в глаза. Кошка зашуршала в лотке, намекая, что нужно срочно убрать за ней. А я так и сидел без движения. Бывают же совпадения! Пролистал метрику о смерти за 1796, 1797… И вот оно: Дмитрий Иванович Осипов, погребен в возрасте двадцати девяти лет. Сглотнул ком в горле, посмотрел на календарь. Жирный круг, окаймляющий двадцать четвертое августа, сопровождала надпись «тридцатилетие!».
– Надо завязывать, да, Джесси? – сказал я умывающейся кошке.
Она прекратила мыться и подняла на меня зеленые глаза. Долго-долго смотрели друг на друга. Я сдался. После, вытянувшись в кровати, и по обыкновению поглаживая кошку, включил YouTube. Приятное мурлыканье, мелодичный блогерский голос.
Безупречно ровная дорога. Полосы разметки проскальзывают одна за другой. Придорожная растительность прогибается под порывами ветра. На пассажирском сидении пистолет Макарова. Одной рукой держусь за руль, другой поглаживаю новехонький камуфляж. Дорога не сворачивает ни на градус. Смотрю на капот, в окна... Странно. Оказывается, я еду на бронированной «Ниве». Защищенность, словно в танке. Вдруг в боковом зеркале вижу, что сзади черная легковая машина моргает мне дальним светом фар. Беру в руки пистолет, но магазин в нем отсутствует. Гляжу в зеркало заднего вида и тут, о, ужас, понимаю, что заднего стекла нет. Просто нет! Зачем мне такая бронированная машина? Где я?
Три раза постучали. Взъерошенная Джессика сидит на подоконнике. Половина пятого утра. Наушники валяются рядом.
– Твою мать!
Закрываю глаза, пытаюсь уснуть. Но, едва провалившись, опять просыпаюсь от троекратного стука.
Красавица в лифте. Даже не смотрю в ее сторону. Шестнадцатый этаж. Вышла. Дежавю, мать твою. Вот и моя дверь. «Джессика, привет!» Не включая ноутбук, пытаюсь пожарить картошку на ужин. В окне напротив молодая женщина вышла топлес на балкон и, подняв руки вверх, будто поприветствовала восторженных мужчин всех соседних домов: объединяйтесь! «Да что это я?» Семь вечера. Выключил плиту, вышел в коридор, где тихонько жужжали лампы, а одна моргала где-то вдалеке. Прошел мимо лифта. На общем балконе, на секунду замедлившись, глянул вниз. На тротуаре – люди-муравьи. Да уж. Спустился на один этаж. Такие же двенадцать одинаковых дверей. Позвонил в квартиру подо мной. Открыла приятная молодая женщина.
– Вы случайно не слышите странные звуки? – промямлил я.
– Нет, – улыбнулась она.
– Просто звук такой, будто стучат гаечным ключом.
– Нет-нет, я ничего не слышу.
Вернулся на свой этаж. В соседней квартире на звонок отозвались мгновенно.
– Я по поводу шумов.
– Каких шумов?
– По батарее стучат или в стену.
– Не знаю, я никого никого не вызывала.
Около другой двери привычно стоял детский велосипед. Я позвонил, никто не открыл. Но едва лишь я отошел, как услышал детский голос:
– Родителей дома нет!
Снова вышел на общий балкон. С высоты двадцать пятого этажа, будто из другого мира, можно было почти не замечать людей. Но эти слишком громко разговаривали, казалось, вот-вот подерутся… И тут пришла мысль: надо посетить пост охраны, счет на которую был включен в мою квитанцию.
Пока спускался, попытался найти в интернете телефон участкового. Тщетно. Уже на улице набрал 112. Дали номер МВД города. Позвонив туда, был перенаправлен в районный отдел полиции, где дали номер участкового. Однако абонент вне зоны действия. После повторного звонка в отдел полиции получил обещание, что участковый перезвонит сам. Так и случилось.
– Это капитан Дмитрий Иванович Салтыков, ваш участковый.
– Ха, я тоже Дмитрий Иванович.
– Да, смешно. Что вы хотели?
– Я, собственно говоря, по поводу шума хотел…
– Так.
– Уже который день по ночам сильно стучат.
– По батарее?
– Нет, на балконе металлические стойки такие, знаете…
– Допустим.
– Вот по ним, будто гаечным ключом.
– Дмитрий Иванович, мы таким не занимаемся.
– Как не занимаетесь? А если там человека насильно удерживают, или плохо кому-то.
– Ну, это вы телевизора пересмотрели.
– Но ведь надо разобраться!
– Полиция этим не занимается. Обратитесь в комитет по вопросам законности, правопорядка и безопасности.
– Никогда не слышал про такой комитет.
– Посмотрите номер в интернете...
После того, как по найденному в интернете номеру никто не отозвался, я открыл дверь поста охраны. В прокуренном помещении на допотопном устройстве шел Первый канал. По обыкновению разносили Украину.
– Добрый вечер. Вы не могли бы мне помочь?
– Что случилось? – отозвался усатый охранник, тяжело кашляя.
– Меня достал стук от соседей по ночам, точнее, даже по утрам, рано утром.
– Какая ваша парадная?
– Шестая.
– Не припоминаю там проблем с жильцами.
Охранник погладил усы.
– Палыч, посмотри должников наших, – крикнул он в открытую дверь. В ответ ему пробурчали что-то неразборчивое.
– А в других подъездах бывают проблемы с жильцами?
– Бывают. С одним буйным дедом три года паримся. Недавно головой в дверь изнутри долбился. Его сын периодически навещает. Дед вроде как успокаивается, но ненадолго.
– И что никто ничего сделать не может? А если там убивают кого-то?
– Да ну, кого там убивают?! Поменьше б сериалов смотрели.
Я обогнул дом, отошёл чуть подальше, посмотрел на свои окна. Окна этажом ниже – занавешены. Горел ли свет – понять было невозможно. Решил подняться на двадцать четвертый этаж и постучаться в другие квартиры.
– Вам кого? – удивленно поинтересовалась дама, смачно ковыряясь зубочисткой.
– Я по поводу стуков.
– Нет здесь никаких стуков, молодой человек, – произнесла дама и начала закрывать дверь.
– Погодите-погодите!
– Ну.
– Вы ведь тоже слышите стуки, верно?
– Какие еще стуки?!
– Ключом по балконной…
– Слушайте, я сейчас полицию вызову! Вроде приличный дом, а ходят всякие обдолбыши!
Легкий ветерок обдул мое раскрасневшееся лицо. Разочарованно отсчитывая монотонные ступени по дороге к себе, обратил внимание на корявенькую непристойность на стене. Интересно, чем Катька заслужила такую репутацию? Тут я понял, что прошёл свой этаж. По идее, я должен был оказаться на крыше, но оказался на таком же, как свой, этаже. Двадцать шестой получается? Вместо двенадцати дверей там была всего одна, обычная, на первый взгляд, но источавшая какую-то неприятную энергетику. Она была будто вымазана воском, слой пыли покрывал ее, как тополиный пух покрывает масляное пятно подтекающего радиатора. Однако рядом висел вполне пристойный звонок. Я нажал. Но никто не откликнулся. Из-за металлического полотна доносился едва уловимый шум телевизора. Позвонил еще раз. Ничего. Вышел через лестничный балкон к лифтам и нажал кнопку. Тишина. Спустившись по лестнице, вернулся к себе. Кошка подошла, но ластиться не стала. Попытался погладить. Джессика понюхала палец, резко отшатнулась и спряталась под ванну. «Что же там за квартира-то такая?» Вышел снова. Вызвал лифт. На двадцать пятом он работал, как обычно. Оказавшись на улице, посмотрел наверх и пересчитал этажи. Двадцать пять. Выше моих окон – только крыша.
Поднявшись на лифте до своего этажа, пробежал на двадцать шестой по лестнице, подошел к заветной двери. Позвонил три раза. Протер вспотевший лоб. Позвонил снова. Прислушался. Как и в прошлый раз, за дверью бормотал телевизор. Напряг слух, но так и не разобрал ни слова. Поочередно щелкнув трясущиеся пальцы, выдохнул и взялся за ручку – дверь поддалась. Меня ждали темнота коридора и слабое свечение из комнаты. Шагнул дальше. В комнате висела старая советская люстра без лампочек. Точно такая же, только наполовину обглоданная болталась на кухне, слева от холодильника, бывшего когда-то белым. На балконных окнах ощерились закрытые жалюзи. Вдоль левой стены торчали вбитые гвозди. На одном – темнел халат, неприятного цвета. Под халатом валялись протертые тапочки. Из двери в комнату выкатился металлический шарик. Аккуратно ногой откатил его обратно. Прошел следом. В комнате стояла пустая книжная полка. Старый ламповый телевизор показывал с помехами темную квартиру с окном, за которым – до боли знакомый вид, и кошку на подоконнике, пристально на меня смотрящую. В этот момент входная металлическая дверь захлопнулась. Я резко обернулся. Но никого не было. Я вышел в коридор, перестав различать что-либо, кроме телевизора, маячевшего из комнаты. Простояв без движения пару минут, обперся о стену и медленно сполз на пол, не отрываясь от телевизора, где начала меняться картинка: камера, отдаляясь от окна, вплотную приблизилась к ноутбуку, сквозь помехи различались метрики на экране; кошка заскочила на стол, стала шипеть прямо в экран телевизора, но неожиданно, поджав уши, убежала из поля зрения. Мне кажется, что даже сквозь перекрытия я услышал скрип её когтей, когда она заползала под ванну.
По свежевспаханному полю бежит человек в растегнутой вышиванке, синие штаны – едва натянуты до пояса, одна штанина вылезла из сапога. Человек запнулся и упал, ногтями врезавшись в грунт. Взбороздив землю, быстро поднялся и побежал дальше. Нательный крестик перекрутился, бил ему по спине. Взвизгнул выстрел, пуля пролетела где-то рядом. Человек тяжело дышал. Сзади бежали двое с саблями, а третий, чуть отстав, перезаряжал ружье. Человек снова оглянулся своими бешеными глазами и, угодив в яму, упал. Застонал от боли. Нога вывернулась в другую сторону. Текли не то слезы, не то пот. Он закрыл глаза, уткнулся головой в землю.
– Что, попался, пан?!
– Ось ви, суки!
– Зря ты убег, Тихон. Мы ж с добрым словом пожаловали.
– Бандити ви!
– Дай я его кончу, Андрон?! – обратился один с саблей к, видимо, главному.
– Где девок попрятал, сволочь? – главный отдал третьему ружье, опустился к казаку и, схватив того за волосы, произнес, – ты что думаешь, мы чай пить пришли, мы девок твоих драть пришли!
– Яких дiвок?! Відпусти.
Едва главный оглянулся на своих, ослабив хватку, человек выхватил из-под голенища сапога нож, и с надрывом вогнал его в грудь главарю. Тот зашипел, захрипел и сильными руками обжал казака. Солнечный свет ярким лучом отразился от кровостока сабли. Хвать! Голова казака отклонилась и повисла.
Я вжался в стену. Увиденное будто произошло со мной. Смесь неприятных чувств растеклась по телу. Сильно заболела шея. Я едва встал. Помотал головой. В телевизоре были сплошные помехи. Сознание закружилось, видимо резко встал – снова присел на корточки, в горле щемило, смрадный запах ударил в ноздри. В дальнем углу коридора мерещилась кудрявая голова казака.
Джессика громко урчала передо мной на столе. Я протер влажные глаза, под носом запеклась кровь, в окне вовсю светило солнце, на часах девять. Раздался домофонный звонок. И тут я заметил в коридоре сапоги с высоким голенищем.
– Кто дома? – хриплым голосом выдавил я.
Никто не отозвался. Лихорадочно схватил трубку домофона.
– Это из комитета по вопросам законности, правопорядка и безопасности вас беспокоят.
Через несколько минут на пороге стоял немолодой мужчина, напоминающий отставного комитетчика – с добрыми глазами, обходительными манерами и, казалось бы, искренне благожелательными намерениями, но того и гляди нож в спину всадит. Мужчина вальяжно вошел в квартиру и огляделся:
– Интересные же сапоги у вас!
– Да это, собственно, не мои…
– А чьи же?
– Это, как бы сказать… реквизит.
– А-а, ясно-ясно. Так вот, Дмитрий Иванович, жалоба поступила на вас. Стучите. Шарики по полу катаете.
– Что за бред? Какие еще шарики?
Инспектор улыбнулся.
– Видимо металлические. Но шуметь нельзя. Административное нарушение. А за административное нарушение полагается штраф.
– Так вы выпишите штраф тому, кто действительно стучит. Я сам мучаюсь, во все инстанции обращался. Участковый вот на вас перевел.
– С чем же вы мучаетесь?
– Стучат на балконе, пойдемте покажу, – кошка надоедливо терлась о ноги, – Джесси, брысь!
Мы прошли на балкон. Старые колеса, ящик с инструментами, покрывшийся изрядным слоем пыли, и прочая мелочь владельцев квартиры мешали пройти.
– Вот видите металлические стойки по углам? – показал я.
– Допустим.
– Вот по ним и стучат!
– Вот так?
Инспектор взял в руки лежащий на ящике с инструментами газовый ключ и три раза стукнул по стойке. В точности, как в половине пятого утра.
– Да... так. А как вы?.. – я был в растерянности.
– На первый раз ограничусь предупреждением. В следующий раз выпишу штраф. И еще: вы бы перестали за соседями следить.
– Это как я же за ними слежу?
– Например, квадрокоптер запускаете.
– Какой ещё квадрокоптер!
– Обычный. Вот подпишите здесь.
Инспектор протянул протокол, на котором, помимо моих данных, стояла его подпись и расшифровка: инспектор Иваков Андрон.
– Андрон?! – от удивления воскликнул я.
– Какой еще Андрон? Андрей, – он покачал головой, хохотнул и вышел.
Я машинально склонился над загадочными сапогами. Они были стоптанные и со свежими подтеками. Под подошвами блестела лужа.
– Джесси! Ты же не гадила никогда?!
Вытер лужу, вышел в коридор. Лампочка по-прежнему моргала. Пошарил по карманам, в пачке осталась последняя сигарета. Дверь на общий балкон оказалась заперта. Попробовал надавить плечом. На заваренном мусоропроводе стояла банка-пепельница. Открыл банку – выполз тошнотворный никотиновый смрад. Фиг с ним. Сигарета тяжело затянулась, будто была смочена. Стало нехорошо. Захотелось на свежий воздух. Я зашёл в подъехавший лифт, нажал кнопку первого этажа. Но ничего не произошло. Нажал еще раз. Но кнопка будто запала. Попробовал второй этаж. Та же история. Долго всматривался в цифровую панель. Нажал кнопку вызова.
– Дежурный слушает, – отозвался голос в динамике.
– Не могу на первый этаж спуститься.
– А, было уже такое. Кнопки западают. Вы пощелкайте, может на другой этаж сможете. Сейчас в выходные – мастера нет. К сожалению больше ничем не могу помочь.
– Вопрос у меня.
– Что? Говорите громче, вас не слышно!
– Мне бы на двадцать шестой этаж попасть.
Отозвалось шипение.
– Мне бы на двадцать шестой попасть, говорю.
– Авжеж, будь ласка…
На панели подсветилось красным число двадцать шесть, и лифт проскрипел на один этаж вверх. Я вышел и попробовал открыть двери общего балкона. Но увы, проще было открыть заваренный мусоропровод, чем эти двери. Подошел к закрывшемуся лифту, но кнопка не сработала. Тут я услышал, как по общему коридору медленно прокатился металлический шарик. Но самого шарика не было. Лишь звук. Я прислонился к стене, протер намокший лоб.
– Ау, в доме пожар! – неожиданно для самого себя крикнул я, – Ау, в будинку пожежа…
В этот момент открылась та самая единственная дверь. Я заглянул, и передо мной возникла самая желаемая, пожалуй, для каждого картинка – дом детства. До боли знакомая кухня со слегка обтертыми обоями и протертым линолеумом, лежащим поверх скрипучих досок. На обоях некогда виднелись цветы, которые теперь можно было рассмотреть, только если под лампой. В окнах блистала серость осеннего утра, приносящая хандру и лень. Что-то заставило меня поднять голову. И вот теперь-то я заметил одно маленькое, но очень выделяющееся отличие. На потолке виднелось идеально-круглое отверстие, диаметром с пятирублевую монету. Я взобрался на стол и приблизился к отверстию насколько мог. Яркий луч больно ударил по глазу, словно в детстве, когда ты, вопреки советам старших, все равно смотришь на сварку. Закрыл глаза и несколько мгновений постоял, протирая веки. Когда вновь открыл их, то картинка вокруг кардинально изменилась. Я стоял на столе в гостиной, передо мной вверх уходил деревянный купол. На нем висели разнообразные музыкальные инструменты: лакированные гитары с побледневшими струнами, балалайки с русской символикой, баяны, гармони... Я было потянулся к висящей снизу гитаре, но меня одернул голос:
– Хм, и кто ж это уважил меня своим присутствием?
Передо мной стоял персонаж не то Толстого, не то Чехова: костюм тройка, пенсне, подмышкой газетка с дореволюционным шрифтом. Он посмотрел на меня снизу вверх и, хитро прищурив глаза, подошел к окну.
– Михайла, не твой друг часом с моими инструментами балуется?
В комнату быстро зашёл типично-русский крестьянин с худощавым лицом, густой бородой и умудренным взглядом:
– Ты чего эт, слезай давай! Петр Петрович, простите, Христа ради!
– Михаил Осипов? – спросил я.
– Ха, да он верно головой стукнулся, казачья порода, ни такта, ни уважения, тьфу, – сплюнул господин.
Я покорно вышел на улицу. На приусадебном участке было полно народу. Все громко разговаривали и даже не заметили моего появления.
Михайла, идущий следом, как-то серьезно сказал:
– Знаешь, а ведь и частица меня в тебе живет.
Неожиданно вид сменился. Стало смеркаться. Поблизости замяукали кошки. Я подошел к одной – из кошачьей головы выглядывала змея. Она высовывала раздвоенный язык, с которого капала мутноватая жидкость. Я попятился. Кошки мяукали и зашипели. Я запнулся, животные бросились было на меня, но, оттолкнувшись от моего туловища, побежали к входной двери.
Я развернул браузер и продолжил копаться в прошлом. Архивное дело о случае в Сретенской церкви, в которую внезапно вскочила собака. Документ датирован серединой восемнадцатого века. Собака вписала себя в историю. Листая дальше, в алфавитном списке ссыльных я наткнулся на своего прапрапрапрадеда: «Лицом белый, глаза серые, волосы светло-русые, росту два аршина, четыре вершка. Вера – греческая. Поселился в 1828 году из Полтавской губернии из вольных, сослан за бродяжничество по определению Таврического Губернского правления без наказания на поселение». Теперь я знаю, как выглядел он, живший двести лет назад. Поразительно. И знаю я это лишь потому, что он бродяжничал и уклонялся. Запах из кухни отвлёк от размышления. Пирог, который я поставил печься, простояв целый час на девяносто градусах, превратился в кашу. Я благополучно заполнил им свободное пространство мусорного пакета и глянул в окно: где-то далеко-далеко внизу два бомжа ковырялись в помойке. Один прямо-таки с энтузиазмом ринулся с головой в кучу мусора и плавал там, как рыба в аквариуме. Я поднял взгляд на небо. Облака словно застыли на месте, где-то в глубине показалась Луна, фосфорное свечение которой напомнило ночь над Днепром. Только вместо реденьких хат и кромешной тьмы передо мной зияли сотни домов с десятками тысяч людей, абсолютно оторванных друг от друга и от своего прошлого. Что помним мы? И разве я запоминаю кого-то? Все проходят мимо. Всё тут вскользь.
Вспомнилась последняя ночь в Великокраснодзержинске. Темнота в садовом товариществе позволяла разглядеть звездное небо и огни светоограждения высокой дымовой трубы неподалеку. Отчего-то врезалась в память эта картина. И тут знакомый трехкратный стук оторвал меня от размышлений. Без какого-либо волнения я снова направился на двадцать шестой. Каждый шаг по бетонным ступеням отзывался гулким эхом.
В одинокой квартире дверь стояла нараспашку. Я почувствовал резкий запах. Смрадно пахло не то квашеной капустой, не то заплесневелым картофелем. В прихожей сидел шмыгающий и постоянно покашливающий дед в засаленном до блеска полушубке. С его бороды свисали мелкие веточки, соломинки, а изо рта шел легкий запах спирта. В окна проступало яркое весеннее солнце, подсушивая тонкие струйки потекшего льда. В деревянном зале находилось человек тридцать, может сорок. Кто-то сидел на лавках, кто-то стоял, доносился детский плач и женские едва уловимые всхлипывания. Во главе, чуть поодаль за столом сидел председатель собрания, интеллигентного вида паренек в очках с круглой оправой, в новехоньком френче с блестящими пуговицами. Он устало помешивал ложкой в граненом стакане, в серебряном, таком же блестящем, как пуговицы, подстаканнике и поглядывал в окно. Рядом на ухо ему что-то усердно шептал делопроизводитель, усиленно жестикулируя толстыми пальцами. Делопроизводитель был настолько архетипичен, словно сошел со страниц не то Горького, не то Шолохова. Огромный замшелый пиджак, ослабленный ярко-красный галстук и выцветшая голубая рубашка. За ними висели два мужских портрета в рамах. А в самом углу, за отдельным столом сидел иронично улыбающийся мужчина лет сорока с аккуратно выстриженной бородой в бледно-желтой рубашке и яркой в цветочек безрукавке. Заметно было его волнение по характерному тереблению снятой кепки.
Председатель поднялся, допил остатки чая, постучал ложечкой о подстаканник.
– Товарищи, – он снял очки и провел тонкими пальцами по глазам, – кулачество как класс самым вреднейшим образом, – он запнулся и снова протер глаза, – этот паразитирующий класс самым что ни на есть подлым образом вмешивается в строительство нашего общего будущего. Ни для того наши славные товарищи под руководством великого Ленина и товарища Сталина, – он указал на портреты за спиной, – гибли под пулями, умирали от ран и тяжелых болезней, чтобы вновь мещанский класс поднялся над нашими несгибаемыми пролетарскими спинами.
Собравшиеся двусмысленно поглядывали то на председателя, то на мужчину в безрукавке, то на иконостас с портретом Сталина.
– Павел Егорыч, докладывайте, – закончил председатель.
– Характеристика на кулака Осипова Гаврила Михайловича. Великокраснодзержинский сельсовет, – он неуверенно поглядел на присутствующих, в тишине можно было услышать проснувшуюся муху, навсегда застрявшую где-то между окон, – объекты за 1930 год. Едоков – три, трудоспособных – двое, посева – девять с половиной, лошадей – три рабочих и прочих две, коров – четыре, прочего крупнорогатого скота – четыре, овец – двенадцать, свиней – десять. Доходность – семьсот девять, – на этом моменте кто-то ахнул, делопроизводитель забегал глазами по залу, ища поддержки, – Сельхозналог – сто тридцать пять, семьдесят пять.
Здесь его перебил председатель.
– Работали в двадцать шестом и двадцать седьмом два батрака посменно, зима-лето. Григорий Хамов в двадцать седьмом году – три месяца, Иван Кострыкин в двадцать восьмом году – семь месяцев, два брата Садохиных в двадцать восьмом году посменно – целую зиму. Налицо систематическая эксплуатация наёмного труда!
Делопроизводитель быстро закивал и продолжил зачитывать:
– В двадцать восьмом, двадцать девятом годах облагался с процента надбавки; в тридцатом, тридцать первом годах отчитывался, как колхозник, однако из колхоза исключен. Мы заслушали доклад товарища Салтыкова о довыявлении кулацких хозяйств. И постановили: извести кулацкое хозяйство Осипова Гаврила, который систематически держал батраков до двадцать восьмого года и после вошел в Великокраснодзержинский колхоз, но благодаря партийной ячейке группы бедноты это дело выявили и исключили его из колхоза.
Делопроизводитель подошел и вручил сидящему отдельно человеку бумажный лист. Тот поднялся и звонким сильным голосом произнес:
– Полно болтать-то. Решили ведь уже все. Давай, зачитаю бумаженцию-то народу, – он взял извещение, – гражданину деревни Великокраснодзержинской того же сельсовета Осипову Гаврилу, двоеточие, ставим вас в известность, что постановлением районной тройки при Великокраснодзержинском РИКе от двадцать четвертого августа под номером десять сего года ваше хозяйство за систематическую эксплуатацию наемного труда относится к числу кулацких и обложено сельхозналогом в индивидуальном порядке. Исключается из членов колхоза, как явно кулацкое хозяйство. Выписка представляется для сведения и принятия надлежащих действий.
– Ой, а куда мы теперь! – закричала женщина со второго ряда.
– Имущество здесь останется?! – спросил кто-то из зала.
Делопроизоводитель насколько мог громогласно заявил.
– За это не переживайте, документы в скорейшем времени будут переданы Григорию Хамову, он у нас заведущий…
– Бюрократи поганi, – Гаврила нацепил кепку на глаза, покорно кивнул в сторону портрета Сталина и вышел.
– А мы, а как же мы, товарищ председатель? – робко спросила одна из женщин.
– А кто вы? Говорите громче, – обратился к ней председатель.
– Я жена брата Гаврилы…
– Что у вас?
– Как жить-то дальше, забрали ж все. Я с детьми у Гаврилы жили. У меня мужа-то нет, Гриша в империалистическую слёг от тифу.
– Высылается семья Гаврилы. Вы остаетесь. Все имущество кулака Гаврилы – теперь народное, то бишь ваше, в том числе. Что вы так распереживались? Придём к достатку и к изобилию. Только лишь кулаков раздавим. Он громко поставил стакан и тоже вышел на улицу.
Два высоких автозака оказались наполнеными под завязку. Неподалеку стояли полицейские машины с включенными сиренами, около них возились люди в балаклавах. Кто-то из прохожих фотографировался на фоне достопримечательностей, кто-то оживленно беседовал. Прохожий мужчина что-то рассказывал своему малышу в коляске. Большинство просто проходило мимо.
Я тупил около архива, непонимающе глядя на приклеенный к двери листочек, который гласил, что в связи с участившимися случаями порчи имущества архива, тот временно не работает. Рядом стояли два росгвардейца. Один высокий, худой, с лицом старшеклассника глядел на меня, другой пониже нервно постукивал дубинкой по ноге.
Я раскрыл папку, начал перебирать прошлые архивные ответы и не сразу заметил, как одна из бумаг, проскользнув сквозь и отдавшись ветру, бесшумно приземлилась на влажное покрытие тротуара. Закинув документы обратно в папку, щелкнув кнопку и подняв взгляд, я увидел около себя росгвардейца.
– Это что? – спросил он, указывая на лежащий листок.
Сверху листа красовался герб Украины, а чуть ниже – «Шановний пане Дмитро!» Я подобрал документ и быстро засунул в папку.
– Ответ из архива.
– Здесь такие выдают? – росгвардеец указал на дверь и ухмыльнулся.
– Нет, не здесь. Мне прислали.
Тот не ответил. В его глазах я увидел какую-то абсолютную пустоту.
Я развернулся и пошёл прочь. Для самоуспокоения посмотрел на смарт-часы. Время не запомнил, зато увидел пульс: сто пятьдесят. «Вот и сходил в архив». Когда до торца здания оставалось чуть больше десяти метров, я вдруг услышал сзади:
– Гражданин, погодите, вы кое-что еще обронили!
«Ай, мало ли кому могли крикнуть?». Я резко завернул за угол, оцарапав руку о шершавую стену, и, побежал, что было сил. «Надо подчистить посты, зачистить историю. А есть ли смысл, если им все доступно?» Броуновское движение моих мыслей не позволяло сосредоточиться. Бежал я очень-очень долго. Окончательно обессилив, я завернул в колодец одного из дворов. Остановился. Стал приходить в себя. Надо мной летели облака. Они так причудливо менялись, что в одних я узнавал себя, в других – казака Тихона, Михайлу, Гаврилу...
Я долго рассматривал оцарапанную руку и подумал, что неплохо было бы подстричь Джессике когти, которая преспокойно спала... До этого я читал ответ, полученный накануне из архива ФСБ с протоколом допроса НКВДшниками моего деда, главбуха конторы, занимающейся зерном. От вида двуглавого орла на щите с приставленным мечом стало немного не по себе. На память пришел звонок со скрытого номера по поводу моего запроса. На часах – половина пятого утра. В окнах напротив не горит свет. Ни в одном. Там люди жили своей обыденной жизнью – варили кофе, курили сигареты, занимались любовью, играли с детьми. Не сейчас, конечно. Сейчас все спят. Я перевел взгляд обратно на монитор и заметил, что сбилась дата. Ноутбук показывал тридцать седьмой год. Я закрыл глаза и прислушался. Услышал скрип сапог и лязганье револьвера. Потом дошел до холодильника, достал давно початую бутылку коньяка. И чуть не уронил от сильного стука в дверь.
Напротив меня опрятный деловой человек в сером костюме и небольшом галстуке опустошил стакан. Зататянулся папиросой. Прохладная зеленая бутылка вина, по которой аккуратно сползала капля конденсата, подошла к концу.
– Фрол, вот я тебе говорил, что этому Солдатову ничего нельзя доверить. Так ты же нет, уперся. «Дай ему шанс, дай ему шанс».
– Да я не о том. Скорее поаккуратнее с ним быть.
Я поставил пустой стакан на стол и направился в контору. Над дверью большими буквами из дерева было прибито слово Заготзерно. Напротив моего стола на стуле сидел счетовод Солдатов.
– А ты чего это еще здесь? – поинтересовался я.
– Да так, хотел переговорить по поводу моего оперативного отчета.
– А что по нему разговаривать, некачественно произведенный отчет нам уже ой как аукнулся. Был вынужден доложить выше. Что это?
На плакате нарком Ежов, смотрящий куда-то вдаль, давил в руках змею-гадюку, на которой красовалась надпись «Троцкистко-Бухаринские враги народа».
– Это секретарь всем выдал, – ответил Солдатов.
– Ежов пошел слишком далеко. Очень много врагов народа обнаружил… Как бы ему самому не сломали голову на этом деле.
– А тебе что? Защищаешь врагов народа?!
Я не ответил, и мы какое-то время смотрели друг на друга. Мне тогда показалось, что мы оба все понимаем.
Поставив бутылку с остатками коньяка на стол, я подошел к двери.
– Кто? – спросил я шепотом, или даже не шепотом, а лишь в глубинах своего сознания.
2022 г.
Санкт-Петербург