Жених

За спину Дениса валились кроны ненавистного лесного сорняка.
Топор с маху вонзался в хрупкие сахарные трости ольхи, и овалы скальпельных срезов увлажнялись жёлтым соком.
Пролетавший ястреб сделал круг, завис на лопатинах крыльев, рассматривая человека на дне этой узкой таёжной расщелины, бывшей когда-то Фоминской дорогой. Ястреб поглядел, и поворотил в деревню за курами.
Вершины елей качались. Внизу было душно. Плечо от беспрестанной рубки окоченело. Топор соскользнул и плашмя ударил Дениса по ноге.
От боли и усталости Денис повалился навзничь на ветвяную перину, отпружинил, раскинул руки и долго лежал с закрытыми глазами.
Он открыл глаза, удивившись павшей сверху темноте. Оказалось, небо перекрыла туча и послышалось, как над дачами пошёл дождь, загремел пустой жестяной бак под стоком с крыши, в то время как над Денисом опять прострелило тучу сквозной голубизной.
«Вот это и называется лето красное, - подумал он. - Туман ранним утром. Полдневный, расточительный зной. Короткий дождь. Тёплый ветерок - чистильщик небес. Зеркальный запад - перед новым жарким днём»
Послышался треск сучьев и из еловых лап выломилась тётя Аня, сестра недавно умершего отца. Теперь рак пожирал и её. И Денис почему-то считал нужным всегда смотреть ей прямо в глаза, казавшиеся под сильными увеличительными стеклами выпученными от страдания, хотя у тетки и в болезни не опадали смешливые желваки на щеках.
Здесь в чащобе она на миг показалась ему богомолкой, странницей - в своём длинном коричневом платье самого простого кроя и в домашних тапках на толстых, оплывших ногах.
Она выволокла из веток следом за собой обыкновенный чёрный зонт и накрылась им с такой важностью, будто это был кружевной французский пуар, и над ней была не кромешная тень вековых деревьев, а полевой солнцепек.
- Ага, племянничек! Дороженьку своего детства решил прочистить. Глупо! Очень глупо! Что, думаешь, она мне не дорога, эта дороженька? Я по ней всю молодость на пляски выбегала. Что было - то прошло. И тебе в другую сторону надо путь прорубать, мой милый. По асфальту на самой последней скорости - в Москву. Поехали! Сначала у меня поживешь, дальше - видно будет.
Тетя Аня подбивала Дениса удрать в столицу с тех пор, как приехала на дачу. Говорила, что это глупо — жениться в его годы, жалела его молодость. «Не стоит того женитьба, — говорила она. - Я знаю. Сама пять раз выходила замуж».
Однажды она даже спросила у Дениса, спал ли он с Леной. Денис зарделся, пылко заговорил, что настоящие мужчины такие темы не обсуждают. «Ну вот, теперь вижу, что спал. Послушай, мальчик! Сто потерянных девственностей не стоят одной судьбы!» Дедушка твой любимый в могилке. Лошадок твоих, на которых в детстве ты силос колхозный возил по этой дороге, давно на колбасу извели. Брось. О будущем подумай. А Лена себе другого найдет.
Теперь тетя Аня опиралась обеими руками на зонт, как на трость.
- Я люблю её, тетя, и точка! И давайте больше не будем об этом! Все!Решено!
Он вскочил на ноги. Ухватил первый попавший ствол, ударил топором, промахнулся и чуть не упал. Над его мальчишеской гневливостью тётка жалостливо покачала головой.
-Юпитер, ты не прав!
«До чего противная манера вмешиваться в чужую жизнь! - думал Денис. -Только настроение испортила». И опять что есть силы хватил по стволу. Сок из надсечки брызнул в лицо, на губах прогоркло, и ветки стали бить по голове с каждым ударом топора. Работа разладилась. А возмутительница спокойствия увлечённо клевала ягодки костяники, и невозможно было сердиться на неё.
С другой стороны просеки, где сквозь глянцевые зелёные спуски еловых лап белел ромашковый луг, вдруг Лена сыграла своим волторновым голоском:
-Де-ся! Где ты-ы?..
Перестало сверкать, потухло лезвие топора, досуха вытертое холщовой рукавицей.
Назад за широкий ремень джинсов засунул Денис старый дедовский инструмент. Нырнул в волны елового лапнина. Несколько гребков – и он выскочил на луговой свет.
В сарафане на веревочных лямочках Лена стояла по пояс в траве и ладошками отбивалась от слепней.
- Где же ты там! Они меня всю сожрали!
- Это же букашки. Не обращай вниманья. Вот если бы медведь!
-Ага! Ты бы и тогда сказал: не обращай вниманья.
- Да я бы его сразу топором по темечку. А против этой мелкоты одно оружие -спокойствие.
- Тебе просто ни сколько не жаль меня.
- Что ты говоришь, Ленусь!
Денис обнял её. Она вывернулась из-под его руки и пошла через луг к высокому, обрывистому берегу реки.
Вокруг солнца трепетал розовый перекалённый полдень, земные ветры разносили жар во все концы, поток тёплого воздуха переливался с холма на просторные заливные луга в бородавках стогов и волновал морскую бирюзовую зелень дальнего леса. В круговых июльских овеваниях Денис страдальчески морщился, как от удара обухом по ноге. Встав на кромку песчаной кручи, он исторгнул звонким мальчишеским голосом:
- Если и есть Бог, то он вот здесь!
Лена сначала присела, а потом легла на спину, свесив руку над бездной. Сарафан сполз по её согнутому колену, оголились незагорелые самые потаённые места. Слегка досадила Денису эта не ко времени открывшаяся вдруг назло всякому гнусу нежная подпалина в паху у Лены. Он скрутил рукавицы, словно выжал сок, ударил ими по ладони и сказал:
- Эх, Лен, знаешь, бывает только один такой день в году. Всего один! И в нём один час, один миг. И - конец! Жди опять целый год.
Вспугнутой птицей вскинулась девушка и пошагала прочь, как по воде, высоко поднимая ноги в шаге.
- Лен, что с тобой? Ты обиделась? Что случилось?
- Год! Миг! Ты только себя видишь! Только себя!
Теперь оба они шли, высоко, некрасиво вскидывая колени чтобы не споткнуться о сплетенья стеблей. Хвостик -- гаер на затылке Дениса мотался кругами. Торчавшее сбоку топорище сшибало головки у цветов.
По глинистой дороге спустились к даче. Торопливо, будто мимо безымянных соседей многоквартирного дома, а не родни, сидящей в застолье с гармошкой, прошли внутрь дома, в покои, в прохладу и скоро оттуда послышались рыданья Лены и миротворное гугнение Дениса.
…-Стерпится-слюбится.
- Наша Ленка вообще-то девка хорошая. Только характер не особо.
- Пускай притираются как болт к гайке.
Так говорили дачники Рясные, родители Лены, и хозяйка дома Зоя Васильевна Давыдова, мама Дениса, закусывая перед обедом на веранде с резными столбиками и тюлевой оборкой по карнизу. Уже выпили по рюмке калгановой, поохотились вилками за копеечными рыжиками, и Виктор Яковлевич в чёрном форменном костюме с нашивками торгового флота, взял старую гармонь, с которой он когда-то парнем бегал из этой деревни в клуб на танцы. Тридцать лет плавания в машинных отделениях притупили его слух, он говорил, пел и играл словно находясь в окружении грохочущих дизелей. Резким голосом, надрывая сиплые меха трёхрядки, он затянул: «Окрасился месяц багрянцем».
На словах «поедем, красотка, кататься» подхватила Зоя Васильевна. Она пела очень строго, как полагается учительнице, часто не в лад, усиленно по-козьи вибрируя разношенным на преподавании горлом. И на этих же словах «поедем, красотка, кататься» супруга гармониста Ангелина Сергеевна вдруг стала дубасить его по спине с криком:
- Старый дьявол ! - Видимо напоминая о каких-то его грехах.
С горки под зонтом спустилась театральным бутафорским грибом тётя Аня. Только она подтянула спереди подол, собираясь переходить через колеи дороги, как Зоя Васильевна кинулась на перила веранды, обнаружив в лопатках и крестце, под натянутым шёлком, широкую крестьянскую кость, и закричала:
- Аня ! Аня ! Осторожно! Там корова кал за собой оставила.
И усевшись за стол, в пылу добродетели, шепнула Ангелине Сергеевне:
- Она ведь ничего уже не видит. Такая у них порода, с гнильцой. Хорошо, что Денис в мою породу пошёл.
Кроме Виктора Яковлевича уже никто не пел, а он, извернув голову и чувствительно зажмурившись, всё горланил и прищёлкивал толстыми пальцами кнопки гармони.
Денис вернулся на веранду с книгой. Лена - с большими командирскими часами на руке. От рюмки «для аппетита» Денис отказался. Лена выпила в укор ему.
- О чём это ты мне кричала, Зоя? - спросила тётя Аня. - Никакого кала я там не видела. Говно коровье - есть. А никакого кала нету.
Тётка привычно посмеивалась над культурностью Зои Васильевны. Несколько раз назвала её, законницу, «молодой вдовушкой». Оторвала руки гармониста от переборов и заказала «с выходом». Похожая в своих очках на большую добрую лягушку прокричала перекошенным от смеха ртом похабную частушку и ущипнула за папку Леночку, намекая на её ложную целомудренность. Урезонивать её положено было хозяйке дома, и Зоя Васильевна приналегла в сердоболии:
- Аня ! Аня! Тебе отдохнуть надо. Тебе здоровье беречь надо. Иди, полежи, Аня, до обеда.
То ли попалась золовка на жалости, то ли в самом деле утомилась. Вдруг превратившись в старую, разрушенную женщину, тяжко поднялась с плетёного дачного стула и ушла из яркого света в пещерную тень сеней.
Под очередную рюмку вместо тоста Виктор Яковлевич зычно заговорил:
- Ты никак всё романы читаешь, Денис? - в слове «романы» ударил на «о». - Ты эти романы брось. Ты техническую литературу читай. Инженеру без этого кранты.
И принялся услаждать себя медленным переливанием настойки в пасть. Потом долго, сосредоточенно пережевывал закуску, казалось, считал количество жевков, сидя с расправленными плечами и грудью. Наматывая на вилку солёную капустную сечку, опять обратился к Денису:
- Дача твоя совсем покосилась. Возле уборной угол сгнил. Лучше бы венец подрубил, чем какими-то санитарными рубками на угоре заниматься.
- Тут знаете в чем дело, Виктор Яковлевич, - отложив книгу и  для убедительности подавшись ближе к Рясному, заговорил Денис в оправданье. — Прошлым летом перед смертью папа решил прогуляться по горе и не нашёл Фоминской дороги. Вся заросла! Вернулся домой и сказал, что это дурной знак. И осенью умер.
Зоя Васильевна подозрительно смотрела на сына, ерзала от досады, будто её неразумный ученик на экзамене неверно отвечал. Она поспешила перебить сына.
- Петя весь больной был. Не осталось в нём места здорового, Виктор Яковлевич. Это уж порода у них такая, у Давыдовых.
- А сколько ему было? - напрягаясь для каких-то сложных сопоставлений, спросил Виктор Яковлевич.
- Пятьдесят пять.
- Ну, мы с ним ровесники. А у меня, глядите, все зубы целы.
И он оскалился, схватившись за нижнюю губу выворотил её, и показал всем два ряда безукоризненно белых костяшек во рту.
- У меня, вообще, всё как у восемнадцатилетнего!
Под этим хвастливыми словами опять крылась некая семейная тайна Рясных, опять Алевтина Сергеевна стала обзывать супруга дьяволом и лупить по спине.
Он словно бы икал, указывал вилкой на Дениса и говорил ему:
- А хвост этот я у тебя самолично обстригу. Вот на свадьбе вусмерть напою и кранты твоему хвосту. Мать поспешила принять сторону свата.
- Я уже устала бороться с ним, Виктор Яковлевич. Где твоя опрятность, Денис?
- Перед свадьбой мне Лена сама обстрижет, - сказал Денис. - Мы уже договорились.
Виктор Яковлевич ударил по столу ладонью.
- Хвалю, Ленка! Молодец, доча!
Вскоре хозяйка отвела гостей на поветь, в прохладу, на гамаки для предобеденного отдыха. Гамаков было три. Денису не хватило, и хотя Виктор Яковлевич, хохоча, предлагал ему «залезать к Ленке», и Лена была не прочь, но Денис решил в это время наносить воды в парники. Будущий тесть одобрил хозяйственность и дал наказ Лене «одной ноги задирать».
Наполнив три бочки, Денис голый по пояс, в засученных до колен джинсах, сел у речки с бордовым травяным настоем воды на скамью - времянку, сооружаемую на дачный сезон и уносимую каждым осенним половодьем. Достал из заднего кармана блокнот и попытался нарисовать, как на другом берегу в зелёном ивовом гроте с куста шиповника в черный полированный омут упал розовый цветок и стрекоза села на него. Как молча исступленно стая стрижей завивала над цветком смерчевую воронку, а из вечно кипящего камешника выстреливали хариусы.
Электромагнитная тонкость ощущений не далась карандашу. Денис зарычал, ударил кулаком о колено, выломил из блокнота чистую страницу, опять насквозь пронизал себя каждым стеблем осоки, ощутил щекотанье водяного паука, погрузился в изображение, и не услышал как сзади подошла тётя Аня. На этот раз без зонта. С палкой-подтыкалкой. Она подёргала, повозила его за волосяной хвостик и стала говорить, что из него не получится крестьянина, он не создан для полива огорода.
- В деревне надо жить вольными дачниками, а не навозными жуками. А эти Рясные огурцы на засолку выращивают! И ты с ними!
- А огурцы - то ещё чем вам не нравятся, тетя Аня ?
- С твоим талантом, с твоей чуткостью неужели ты не понимаешь, как это ужасно - засаливать огурцы!
- Но они хорошие люди, тётя Аня. Простые. Искренние. В моей семье с отцом, с вами всегда был у меня напряг. А с ними как-то легко.
- Легко - потому что пусто.
- Не всем же быть утончёнными и сложными.
- Дай им Бог счастья, конечно, но пускай себе живут одни, без тебя. О чем ты будешь говорить с этим Виктором Яковлевичем, племянничек? Что у тебя с ним общего?
- Виктор Яковлевич из загранки подержанные машины на пароходе привозит. Я буду перегонять их в Москву.
- Любой дебил в этом деле обставит тебя. Облапошат в Москве, а то и прибьют. Бизнесмен нашёлся. Для чего институт кончал? Тебе со мной надо в Москву ехать. Завтра повезёшь меня до станции, и - в отрыв, а, племянничек? В театр на Бронной тебя устрою. У меня там художник знакомый. А с Виктором Яковлевичем ты через год запьёшь по-черному.
- Тётя Аня, вы что, не понимаете? С Луны свалились? Я сотый раз вам твержу: мы с Леной решили пожениться. Я слово дал. Заявление в загсе лежит. День свадьбы намечен. Она хорошая, умная. Я её люблю.
- У меня детей нет, Дениска. Отец твой помер. Одна я у тебя осталась. И ты у меня.
- А мама?
- Ты что-сосунок? Младенец? «Мама»! Ты - мужчина! А мама тебя с рук на руки передаёт, пристраивает. Как вещь. Я же всё вижу.
- Я сам решил жениться, тетя Аня! Сам! Мама тут не при чем. И не надо клинья вбивать в наши отношения. По правде говоря, достали вы меня капитально!
Как молодой лось, набычившись, сильными бедрами взбивая волну, нагоняя её на противоположный берег Денис побрёл через реку - подальше от запаха лекарств, запаха могилы, тлена, исходящих от тётки, подальше от её мучительной крамолы.
На правом берегу луг был скошен. Сенные рулоны валялись кругом будто детали какого-то рассыпавшегося в воздухе гигантского самолета.
В засухе стерня одеревенела, торчала щепой, ломалась с хрустом под голыми стопами Дениса. Помня сенокосную науку, он ставил ногу с подъездом, сгибая и надламывая иглы остани. Блокнот был схвачен за спиной двумя руками, и он мерил покос длинными ногами в мокрых засученных джинсах, слегка согнувшись в пояснице и откинув назад голову - неведомой большой птицей вышагивал по зелёным просторам.
Его несло по лугу какими-то духовными ветрами, и сознание его мерцало попеременно сразу в нескольких образных мирах и философских системах, сопутствуемое хорами, оркестрами и невнятными торжественными декламациями.
Его нелепая тень стригла склоны холма, скакала по деревьям на лесной опушке. Палящим солнцем и огнём молодого сердца давно были выжжены досадные и низменные, - бабьи, - как он определил их, суждения тети Ани о будущих родственниках. Давно прощена была навязчивость больной женщины и лишь на мгновенье испортили ему настроение неприятные воспоминания о словах Лены: «Если бы мне пришлось выбирать между родителями и мужем я бы конечно выбрала родителей. Про папу я даже сочинение писала в девятом классе на тему: «Самый интересный человек в моей жизни».
Тараня чистой, молодой грудью полевые ветры, Денис быстро решил, что она сказала так от избытка откровенности, свойственной их замечательной семье. «Если она так сильно любит отца, то так же будет любить и меня. И потом так же прямо скажет кому-нибудь и об этой любви».
Тени вытягивались к вечеру. Ноги увлажнялись первой росой. Денис пошагал к дому, глядя как солнце быстро падало, скрывалось за лесом, напоследок высветило несколько сосен на опушке, словно пытаясь поджечь, оставить после себя свет в ночи. И не хватило секунды, чтобы вспыхнули эти сосны. Солнце кануло, потухло, оставив лишь дымок на пылающем западе.
Когда он пришёл домой, плетёные кресла были уже перенесены в коридор на ночь под замок, веранда пустовала. И в гостиной на обеденном столе от сервировки осталась одна ваза с ромашками. Отобедали, отгостили без Дениса.
При виде явившегося сына Зоя Васильевна прибегла к педагогической опытности и сумела унять клокотанье оскорблённого самолюбия. Высказала неудовольствие, но в меру, ровно на столько, чтобы сын не вспылил и не хлопнул дверью, не убежал бы и от неё, как от тётки. Она только сказала, что он поступил нехорошо, и повела его за печь к старинному сундуку, обитому железными полосами. В закутке было темно. Мать заставила Дениса наклониться и стала показывать ему какие-то тряпки. Священнодействуя, изрекла: «Люди уходят, а их вещи остаются». С философских высот легко перешла на житейские. Взяла Дениса под руку, и как-то нехорошо прижалась своей мягкой грудью к его локтю, отчего Дениса сковало. «Я сегодня все это Лене показала. Ей очень понравилось. Это я вам дарю». И вдруг с задушевности переключилась на требовательную жёсткость и ввернула скороговоркой: «Раскупорил, так женись». Так что Денис подумал, уж не послышалось ли ему? А мать уже вещала на другой волне подслащённым шёпотом: «Эту дачу я вам отдам. Живите. Себе маленький домик построю. Потом тебе новую машину купим. Старую отцовскую продадим и добавим. У меня есть кое-что. Ну, опять молчишь? Опять не благодаришь мать?»
- Спасибо, конечно. Только зачем это всё.
- Настоящее-то спасибо ты потом скажешь, когда семейной жизнью поживёшь.
Вдруг за стеной в соседней комнате грубо, громко захохотала тётя Аня, низким мужским голосом, басом - заржала, как она любила иногда «для разгрузки нервной системы».
Зоя Васильевна ужаснулась, перекрестилась и шепнула сыну: «Она немного того. Завтра отвези ты её, ради Бога, на станцию. Всё лето нам испортила. Больная - понимаю. Но ведь и ей тоже надо нас понимать».
Этот дикий смех облегчил положение Дениса, прервал тяготивший междусобойчик. Мать лишь успела ему сообщить: «Сейчас к Рясным пойдем отгащивать». И он постучался к тётке.
- Вернулся, значит. – сказала она. - А я думала, ты где-нибудь под Ярославлем уже топаешь. В южном направлении.
- Просто за рекой гулял. Красиво там.
- Да, включился мотор у лета, теперь само пойдет.
- Над чем это вы тут смеялись, тётя Аня?
- Рясной опять цирк устроил.
Денис глянул в окно и увидел над дачей будущего тестя красный советский флаг. И самого Виктора Яковлевича верхом на охлупне, прибивавшего подпорки к флагштоку.
- Коммунист, етишкин корень! Оппозиционер! Видок скажу тебе! Были б ставенки - захлопнула.
Не хватало сил у тётки не то, чтобы ставни закрыть, но запереть замок на чемодане. Пришлось Денису приналечь на потёртую фибру, хрупнувшую под его рукой. Защёлка сработала и распрямившийся Денис удивился переменившемуся, отрешённому взгляду тётки в окно.
- Скажи, что мне с этим делать, а, Дениска? – говорила она. - Неотвязчиво вот уже много-много лет меня мучит вид из этого окна моей детской комнаты, утром из-под колокола накомарника, сразу как просыпалась ребёнком: у поворота дороги, вон там в траве ржавел культиватор в сто дисков, как тарелки в духовом оркестре. Помню этот культиватор, утро июльское, и ещё рокот ручного точила в мастерской отца, твоего то - есть дедушки. Отец ножи к конной косилке колхозникам точил, такие длинные как пила. Мне было тогда лет семь. А я и сейчас всё вижу и слышу. Культиватор этот в траве. Дрожание точила в мастерской, дребезжание стекла. Зачем? Что мне делать теперь со всем этим, а, Дениска?
Понятно было Денису, что тётка говорила о чём-то, может быть, самом важном в своей жизни и вряд ли ждала ответа от него, такого молодого, нежившего. Но он всё-таки готов был порассуждать о времени и пространстве хотя бы и в пределах институтского курса, если бы в комнату под предлогом помощи в дорожных сборах, не вошла мать. Она слезливо запричитала:
- Погостила бы ещё, Аня. Никуда твоя Москва не денется. Скоро морошка поспеет. Сходили бы опять на болото как в прошлый год.
Денис поспешил покинуть комнату тётки, сказав, что надо запереть поветные ворота.
Этим летом мать накупила гамаков, так ненавидимых отцом. Купила сразу три. Они были для неё верхом дачного счастья, сродни крыжовнику. На повети сквозь тенета этих гамаков, будто через сплетения гигантского паука, поселившегося где-то под застрехой, Денис пробрался к раскрытым сенным воротам и встал на пороге метрах в трех над землей. Здесь у косяка ему всегда вспоминался отец так же всегда вызывавшийся затворить эти ворота на ночь, любивший так же в одиночестве постоять на закате, привалившись плечом к грубо отёсанному брусу. Как бы в воздушное ложе, оставленное отцом вливался Денис, как когда-то на прогулках в зимнем парке он любил упасть в снег рядом в отпечатком отцовского тела, и встав, смотреть, сколько ему ещё расти до отца.
За горой чадил грязно-бордовый, угарный закат. Сизые, дымные тучи становились гуще и темней.
Лужайка бывшая весь день в тени за домом, уже взялась росяным молоком, и пробежавший по ней бульдог Рясных, оставил на отаве две бороздки от лап.
В доме после смерти отца, перестановки мебели, переклейки обоев остался для Дениса только один родной уголок - у этой притолоки на повети. Как старая Фоминская дорога, так и дом теперь тоже наполнялся чем-то враждебным самому себе. Его стены и крыша были целы и прочны, как матёрый ельник по краям Фоминской дороги, а животворное пространство исчезло. Опыта таких потерь Денис еще не приобрёл. Грусть-тоска мутила душу, и он часто вздыхал и бесцельно задумывался. Он осиротел, потерялся и не успел ещё обозреть новую жизнь вокруг, познать себя без примеси родителей. Иногда ему казалось теперь, что невозможны для него ни радость, ни смысл, и нет ничего естественней, чем прилепиться к другому большому сильному мужчине Виктору Яковлевичу. И отдаться во власть Лены, никогда ни в чём не сомневающейся, видящей перед собой какую-то ясную цель, и идти с ней к этой цели. Отчего бы и не жениться, коли все женятся?
Небо покрылось грязновато-красными пятнами перед окончательным потемнением. Из дома донесся клич Зои Васильевны. И через несколько минут переодетый в широкий двубортный костюм с галстуком Денис с матерью поднялись на крыльцо дачи Рясных.
Навстречу выскочила Лена в широких плиссированных брюках и короткой майке выше пупка.
Она была чрезмерно оживлена, приплясывала и смеялась чему-то. Только Денис переступил порог ярко освещенной столовой, как вдруг подбежавшая Алевтина Сергеевна метнула ему под ноги тарелку и разбила её вдребезги.
Денис машинально присел и стал подбирать осколки, а Лена стояла скрестив руки на груди, поставив ступни под прямым углом.
Из-за стола по-пароходному затрубил Виктор Яковлевич:
- Всё! Пропал мужик! Быть тебе на побегушках у бабы.
Прошло несколько времени, прежде чем Денису разъяснили, что его публично тестировали по старинному народному обычаю. Что ему нужно было «выдержать характер» и принудить Лену собрать осколки.
- А не послушалась бы, так вот ей! - и Виктор Яковлевич, утробно хохоча, показал татуированный кулак.
Оставалось Денису поскорее отбыть этот вечер.
Потом, уже в полной темноте, ещё раз покинуть свой дом, ускользнуть, босиком пробраться на мезонин дома Рясных, где спала Лена. Скинуть одежду и юркнуть к ней под её торопливые слова о том, что зря она так много съела сегодня картошки с капустой, что эта смесь взрывоопасна.
Быстро, суетливо окунуться во что-то горячее, «опорожнить семенники», - как говаривал будущий тесть в задушевных с ним беседах, рассказывая о морских похождениях, и дождавшись когда Лена заснёт, выйти в синюю деревенскую ночь.
Совершенно равнодушный к луне, к режущим ухо хорам кузнечиков, к запахам скошенных трав, он дошагал до дому, повалился на кровать и мертвецки заснул.
Разбуженный на рассвете тётей Аней, он вспомнил, какой был закат - сплошной морок. Один лишь клинышек снизу оставался чистого неба. И вот тем клинышком напрочь выдавило напирающую непогодь, вышло утро с прозрачными пенистыми облаками.
- Втихаря рванём, - сказала тётя Аня, дохнув карболкой и корвалолом. - Багаж забирай. Машину заводи, а я с деревней попрощаюсь.
По молодости Денис всегда просыпал восход, забыл какой он бывает, и теперь с жадностью отмечал все перемены освещения.
Брёл через реку с тёткиным чемоданом на голове - в шортах, в пестрой распашонке, не по камням и корягам у омута, как вчера в сердцах, а по песчаному плёсу. Тепло поднимавшегося солнца источило туман на реке. Туман ходил вокруг Дениса столбиками, прозрачными, зыбкими сталагмитами - так же как бывало по вечерам. «На первый взгляд, - думал Денис, - восход похож на закат. Те же зеленовато - синие цвета в расплаве красного. Но восходит солнце намного быстрей, чем садится. И оно гораздо крупнее, чем было вечером. За день оно как бы обгорает, окалина осыпается. И встаёт оно впереди облаков. А садится всегда - за ними»
Пока Денис возился с мотором, солнце выскочило всё, целиком, и от смотренья на него он поймал зайчика.
«Поэзия восхода совсем иная, чем закатная, - думал он в кабине у распахнутой дверки, жмурясь от рези в глазах. - Менее трогательная. Брутальная. Поэзия трудов и битв. Боже мой! Ведь все кровавейшие сражения начинались с рассветом! «Петух трижды не пропоёт - тоже рассветное»...
Прежде чем полезло в кабину всё тяжёлое, водянистое туловище тётки, сунулась под крышу её голова, белое лицо с юмористическими желваками и с глазами напоказ из-под увеличительных стёкол. Она утирала слёзы под очками.
Прощальным салютом отстрелялись захлопнувшиеся дверцы. Дым от прогазовки расхлябанного мотора смешался с туманом и машина резво покатила по лугу, пыля пересохшей до корней землей.
До самого асфальта тётка жадно, суетливо глядела по сторонам, будто боялась упустить что-то бесценное. На прямой трассе, недавно прорубленной вместо извилистого старого тракта, она успокоилась и задремала, утопив голову в жире подбородка и пустив слюни с бесцветных губ.
Радио только трещало, ни одна станция не прорывалась в такую даль. И вспомнилось Денису, как по этому шоссе ехал он на автобусе до железной дороги пять лет назад поступать в Строгановское училище. Как с позором возвращался, провалившись на рисунке с живой натуры. Тогда в студии он впервые увидел обнажённое женское тело и не смог справиться с волнением. За пять прошедших лет кроме Лены он помял и пощупал несколько уличных девчонок, и теперь наверно, выдержал бы экзамен. Но он считал себя уже старым для учёбы и не способным к большим художествам. Выше рисунков для телевизионных заставок в местной студии он так и не поднялся за эти годы, а, встретив Лену, забросил и это.
Машина уже мчала по маленькому спящему зеленому городку с одинаковой сиренью в палисадниках. Тетка проснулась, утерлась платочком и возле вокзала с трудом вылезла из машины, кряхтя и охая.
Билеты оказались только в общем вагоне. «Спасибо, - сказала она. - Я там в духоте подохну через час». Как Денис ни уговаривал кассиршу, ничего не вышло. Пришлось опять заводить мотор и ехать до узловой станции, что в ста километрах.
Приехали на узловую. Здесь билеты были и в купейный. Денис подошёл к тетке за деньгами, а с ней случился приступ. Какие-то таблетки она забыла на даче и теперь из-за слабости не могла выйти из машины. Пришлось откидывать спинку сиденья и укладывать больную поудобнее. Ей сразу стало легче, она заговорила веселей, но опять о том же, - что не вынесет поезда без присмотра, «загнется» где-нибудь между Вологдой и Ярославлем. У Дениса мелькнула мысль, что она притворяется, что длится её заговор с похищением племянника, но он упрекнул себя в кощунстве и согласился везти её в машине до Москвы, попросив у неё денег на телеграмму для Лены. «Ты их там особо-то не пужай, о приступе не пиши, - сказала тётка.
Учтя просьбу, Денис отбил на дачу такую депешу: «Сложившимся обстоятельствам еду в Москву с тётей».
На бензин денег она тоже выделила и пообещала в Москве купить ему брюки и туфли в замен его легкомысленной дачной одежды.
Часов в восемь вечера на Мытищинской ярмарке как раз и купил Денис эти вещи. И переодевшись в обновки, уже через полчаса свернул с Северянинского моста и остановился у дома тётки возле киностудии имени Горького.
Утром он распрощался с тёткой, сел в машину, но оказалось, что за ночь стащили аккумулятор, провода распределения зажигания и генератор. Бросить машину он не решился. Дороже вышло бы потом опять ехать за ней, да к тому времени она могла остаться и без колес. Попросил у тётки взаймы, но деньги у неё кончились. Она предложила подработать в театре на Бронной. Две недели он трудился на подхвате у Конюхова - знаменитого декоратора, бывшего то ли мужа, то ли
сожителя тётки. Этот бородатый мужик очаровал Дениса. Уже у Дениса завелись деньги, но он всё тянул с ремонтом машины. Описал в письме Лене свои столичные восторги, работу в художественной мастерской, и через неделю получил от неё убийственное послание, в котором были такие слова: «Жаль, что я опять пролетела, иначе бы ты у меня всю жизнь на памперсы работал».
Он расстроился, хотел было всё бросить и на поезде рвануть на дачу, если бы тётка вовсе не ослепла к тому времени, превратившись в беспомощного ребёнка
В сентябре она попросилась в больницу, где через две недели померла, сказав Денису на прощанье в реанимации, что квартира завещана ему. И он похоронил тётку, не сообщив о eё смерти никому, как она хотела. И в начале октября вернулся, наконец в деревню.
По глинистым хлябям, буксуя, подбрасывая под колеса придорожный сушняк, он выехал из леса на луг и остановился на берегу.
Река, выхолощенная первыми заморозками и выстуженная, была словно маслянистой, текла ненужно, тускло и тихо. Он побрел через перекат, где было еще мелко, не чуя острых камней, обезболенный ледяной водой. Обулся, присев на скамью, уже подтопленную высокой водой. И прислушался к тишине.
Из письма матери он знал, что она в новом учебном году попала под сокращенье и жила теперь здесь. Напрасно пытался уловить звук, запах, движение человеческого обитания. Лесная деревенька, доживавшая по-дачному, уже уснула на зиму. Дача Рясных стояла будто с повязкой на глазах, - окна были заколочены длинными досками. И дача Давыдовых тоже казалась неживой со щитами на окнах по фасаду. Только сбоку, невидимые с реки, поблескивали стёкла кухни.
Когда Денис вошёл в дом, мать сидела за столом над альбомом с фотографиями. Глянула на него так, будто он отлучался на несколько часов.
- Вот Вася Полугаев был отпетым двоечником, - сказала Зоя Васильевна, - я его очень часто наказывала, а он меня до сих пор с каждым праздником поздравляет.
Видно было, что потеря работы, разлад женитьбы сына сильно подействовали на Зою Васильевну. Она так была увлечена рассматриваньем альбома, что Денис решил не мешать ей и ушёл наверх.
Ноги горели от прилива крови. Руки ожгло огнем из печки. Мезонин быстро нагревался и уснувшие было мухи полезли из щелей, стали заново учиться летать, теперь уже обречённо.
Когда на зов матери Денис спустился к ней на чай, хотя у самого кипела баклажка, то был поражён её нарядом. В свои пятьдесят пять она как бы желала выглядеть перед ним девушкой - в белом, тесном платье и бумажной розой в волосах. Его испугала яркая помада и пудра на лице, сверкающие детской, пионерской радостью глаза.
- Знаешь, я в себе столько энергии чувствую!
Она стояла посреди комнаты, глядела в потолок и слегка вальсировала.
- А ты знаешь, что мой портрет висел на областной доске почета?
- Конечно, знаю. Сам видел. Ты, мама, у нас человек известный.
- Сегодня мой праздник. День учителя. Прошу к столу.
Будто и не бывало обильных, хлебосольных застолий в этом доме совсем недавно, летом. Одна банка шпрот была на столе - ржавая и банка, и рыбка в ней. Пыльная, захватанная бутылка с настойкой. Гнутые алюминиевые ложки и вилки. Денис сел. Мать встала с рюмкой в руке и произнесла речь:
- В такой замечательный день моей жизни мне бы хотелось сказать несколько слов о себе. Все вы знаете, что Зоя Васильевна Давыдова со времени самого раннего деревенского детства стремилась к свету...
Она говорила и поглядывала в конспектик на клочке бумаги. Потом вполне освоившись «на трибуне», справившись с волнением перед «обширной аудиторией», стала с бойкостью отличницы-зубрилы зачитывать открытки и телеграммы от благодарных учеников, скопленные за школьные годы. На этом припадок закончился. Уже избыток энергии не мучил её, уже она не возражала против того, чтобы «публика» покинула «зал». Потому что порядок надо было наводить. Тоже помешена она была и на порядке. Вся выкопанная картошка была сложена на повети под гамаками в кучки по пять штук и каждый клубень обтёрт тряпочкой.
На следующий день мать ещё накормила его завтраком, -  чаем с черствым белым хлебом, без умолку говоря, забивая все духовное пространство дома своей болезненной болтовней: воспоминаниями о колхозной юности, невиданным урожаем помидоров, политическими суждениями. Она как бы не пускала душу Дениса на волю, подавляла его желание объясниться, попросить прощения, пустословием блокировала какую-то красную кнопку в себе, чтобы не взорваться, не погибнуть от неразрешимых вопросов своего одиночества и этой своей взбалмошностью безотчетно выживала сына из дома.
После завтрака Денис ещё прогулялся по горе, по бурой, подгнившей, податливой стерне, постоял в тупике Фоминской дороги на куче поваленных им летом ольшин. Потом колол дрова.
Когда вечером он опять поднялся в мезонин, то теплом там уже не пахло, мухи валялись на подоконнике.
Опершись руками о стол, он глядел через окно на заречный луг, подёрнутый чахлой зеленью отавы. Теперь, в октябре, солнце садилось за холмом и низменность заливных пространств темнела в первую очередь.
Наползали облака, серые и волнистые, будто шиферные. Нужно было решать – или опять  растапливать печь, или уезжать. Он представил себе весь ужас долгой деревенской ночи и решил ехать.
Затрудняло неминуемое объяснение с матерью. И он ещё попытался прилгнуть ей для смягчения, что торопится ввиду близкого дождя и хлябистой дороги до шоссе.
Но мать обняла, похлопала по спине как-то дружески, по- мужски, и без слов отпустила.