ЧАСТЬ ВТОРАЯ
НА ПОМОЩЬ ПРИХОДИТ СТАРШИЙ БРАТ
Глава 1
Потрясенная тем, что с ними произошло, и что из-за нее пострадал Николай, Лиза первые два дня, не переставая, плакала. Лицо ее распухло, голова нестерпимо болела и кружилась: то ли от слез, то ли от тяжелого спертого воздуха и отвратительного запаха, исходившего из бочки с испражнениями (ее вывозили раз в день и плохо мыли или вовсе не мыли).
Вместе с ней в одной камере из анархистов оказались Мария Завьялова, обе Пизовы, несколько знакомых и незнакомых ей женщин, среди которых выделялась силой своего характера Ирина Кацевич, бывалая каторжанка. Все они держались мужественно и пытались успокоить Лизу. В конце концов, Ирине надоели ее слезы. Она прикрикнула на Лизу и, собрав всех политических, заявила, что им всем надо заняться каким-нибудь делом, иначе они станут неврастениками и не дотянут до суда. Составили расписание занятий на каждый день недели. В них входили физкультурные упражнения три раза в день, уборка помещения, уроки иностранных языков и литературы. Физкультурой руководила Ирина; занятия литературой и языками вели по очереди Завьялова и Соня Пизова. Когда становилось совсем невмоготу, «железная» Ирина заставляла всех по очереди читать стихи или вспоминать интересные случаи из жизни.
Кроме них, в камере находились еще двадцать восемь уголовниц разного возраста. Самой молоденькой, модистке из ателье Таисии Ильченко, было восемнадцать лет. Эта мастерица по изготовлению женских шляп в состоянии сильного опьянения обварила кипятком своего любовника, изменившего ей с ее подругой. Любовник скончался. Таисия ничуть не раскаивалась в содеянном, говоря, что так этому «кобелю» и надо, жалела, что не проделала то же самое со своей подругой-обидчицей.
В убийстве и покушении на убийство обвинялось еще восемь женщин, которые охотно рассказывали о своих поступках, ругали мужей и своих сожителей. Только пожилая татарка Фатима горько плакала и переживала, что убила сына, беспробудного пьяницу, который, когда не пил, был добрый, хороший человек, любил и уважал мать.
– Зачем же ты убила его? – спросила ее как-то соседка по нарам, тоже татарка, молодая красавица Динара. Сама она попала сюда, как она всем обстоятельно объяснила, по ложному доносу своей хозяйки, приревновавшей ее к мужу, владельцу мехового ателье на Харьковской улице, – родное дите разве можно убивать, терпеть надо было.
– Твоя правда, – покорно согласилась Фатима. – И пил он не всегда. Был послушный, работящий, нашел хорошую невесту, да накануне свадьбы попал на заводе рукой в станок, затянуло по самое плечо. Невеста его бросила, вышла замуж за другого. Вот и запил мой Марат, дружков стал домой водить. Только я на работу, а они уже тут как тут: пьют, баб гулящих приводят. Терпела я, много лет терпела, жалеючи его. А тут прихожу как-то домой после работы, сил нет до постели добраться. Повсюду на полу люди лежат. В моей кровати спит голая баба, а он, сын-то мой, на диване развлекается с двумя потаскухами. Я ну на него кричать. А он мне в ответ: «Пошла отсюда, сука». Это матери-то родной! Не знаю, что тут со мною приключилось: в глазах потемнело, сердце запрыгало, как бешенное. Схватила кочергу у печки и – хвать его по голове. Вскрикнул мой сыночек, сел и смотрит на меня таким жалобным взглядом, а по лицу кровь течет, одеялом ее вытирает. Покачнулся и упал на подушку. Потаскухи завизжали и бросились наутек. Больше ничего не помню, повалилась на тело Маратика и потеряла сознание. Очнулась уже, когда дом был полон полиции. Дружки все разбежались, одна голая баба, та, что в моей кровати лежала, еще спала, видно, сильно пьяная была. Ее в свидетели и взяли. Да я сама во всем призналась. Заслужила, значит, наказание.
– Бог тебе судья, – тихо сказала пожилая уголовница, с худым изможденным лицом и набухшими от слез глазами, трижды перекрестившись на висевшую в углу засиженную мухами картинку со Спасителем.
– У них у татар, другой бог, Аллах.
– Так все одно, он тоже на небе, ему оттуда все видно и слышно…
– Послушайте меня, – сказала Софья, с сочувствием смотревшая на эту несчастную мать. – Ни вы, Фатима, ни ваш сын не виноваты в том, что случилось. Виновато общество, которое довело вашего сына до такого состояния. Хозяева завода должны были поставить около станка специальное ограждение, тогда бы не произошло с вашим Маратом такого несчастья. Их надо судить, а не вас. Они – настоящие убийцы.
– У вас, политических, всегда буржуи виноваты, – заметила Аглая Фетисова. – Может, они виноваты и в том, что Таська облила кипятком своего любовника?
– Конечно, виноваты. Тася, у тебя есть родители?
– Не-а, я с малолетства жила в приюте. Сбежала оттуда, когда мне было четырнадцать лет, уж больно там худо кормили, и воспитатели-мужики приставали, ну, это… по женской части. Даже приходской священник не прочь был погладить по спине и засунуть руку под блузку. Жила у кого придется, охотники приютить всегда находились; кто любил, а кто и бивал так, что потом неделю отлеживалась. Один студентик по животу ножом полоснул, – она расстегнула халат и показала большой шрам на животе, – в больнице целый месяц пролежала. Потом прощение просил, в ногах валялся, чтобы я к нему вернулась. А я н-е-ет, гордая, и в полиции на него не показала.
– Вот вам и причины. В порочном обществе и человек порочен. Жила бы она в нормальной семье, в любви, ласке, так ничего бы с ней не случилось. А то видела в жизни одну жестокость, и сама в зверя превратилась.
– Не-а, я добрая, я людей люблю.
– Так и собаки любят, а подразни их, разорвут на части. Звериное все равно в них сидит.
– А по мне лучше тут очутиться, чем терпеть такую жизнь, – сказала пожилая уголовница со шрамами на лбу, похожими на крест, как будто ее кто-то специально так пометил.
– Нашла чему радоваться, – зло сказала Полина Позднякова, – до суда еще терпимо, а вот на каторгу поведут, так все по-другому запоете.
– А ты там была?
– А то как. Освободили по амнистии.
– Значит, понравилось там, раз снова сюда попала, – поддела ее Аглая Фетисова, вызвав дружный смех.
Соскочив с нар, Позднякова вцепилась в волосы обидчицы. Та с силой ударила ее ногой в живот, обе упали и покатились по полу, избивая друг друга руками и ногами. Остальные уголовницы подбадривали и заводили их еще больше криком и возгласами, готовые сами броситься в бой, чтобы вылить накопившуюся в них на весь мир злобу. Аглая, намного моложе и сильней своей соперницы, вскочила ей на живот и принялась ее душить. Из носа Поздняковой потекла кровь, она тяжело и хрипло задышала, вот-вот отдаст богу душу.
Лиза отвернулась к стене, чтобы не видеть этой ужасной сцены. Ирина и Соня терпеливо наблюдали за происходящим, не желая вмешиваться в жизнь уголовниц. Наконец, не выдержав, Ирина приказала женщинам прекратить драку, пока не пришли надзирательницы. Сказано это было таким железным голосом, что женщины послушно встали и, пронизывая друг друга ненавистными взглядами, разошлись в разные стороны. Остальные разочарованные, что все так быстро кончилось, полезли к себе на нары.
Политических было меньше, чем уголовниц, но они пользовались у них уважением. Первым делом они стали наводить в камере чистоту. Все, кроме Евгении Соломоновны, постоянно мыли пол и терли стены, покрытые серым, скользким налетом. Лиза как самая высокая, встав на стопку старых журналов, вымыла грязное окно высоко вверху, которое, наверное, не мыли со дня основания тюрьмы. Теперь через него было видно небо и ветку березы. Эта ветка при сильном ветре стучала и билась в стекло, как раненая птица.
Вскоре состоялся суд над татаркой Фатимой, убившей сына. Присяжные единогласно признали ее виновной. У несчастной женщины не было защитника, который мог бы объяснить этим людям, как Софья Пизова, что виновата не она, а доведшие ее до такого преступления тяжелые обстоятельства. Вместо Фатимы в камеру привели новенькую – довольно привлекательную молодую женщину. Остановившись у дверей, она, как затравленный зверек, оглядывалась по сторонам, отыскивая свободные нары.
– Да, это же Элина Слувис, – поднялась со своего места Завьялова. – Эта она нас с Сергеем выдала.
– Ты ошибаешься, Маша, – испугалась та, – я понятия не имею, о чем ты говоришь!
– Кроме тебя и твоего мужа, никто не знал, что я ездила в Париж за деньгами. Откуда это известно следователю?
– Я никому ничего не говорила.
– Тогда это сделал твой муженек. Вы оба – предатели!
Слувис увидела наверху свободное место, взобралась туда и отвернулась к стене, вздрагивая всем телом.
Лизу поразила вспыльчивость Марии. Она присела к ней на нары. Все женщины камеры общались друг с другом на «ты», кроме Евгении Соломоновны. К Завьяловой ей нелегко было так обращаться, но в тюрьме быстро ко всему привыкаешь.
– Почему ты так набросилась на Слувис? – спросила она.
– Одно время я жила у них в Одессе, вроде бы свой человек. Когда мы оказались вместе с ней в тюрьме в одной камере, показала ей письмо Борисова, переданное мне через одного человека. Сергей писал, что кое-кто из друзей остался на свободе, они обязательно организуют нам побег. Элина стала расспрашивать, кто эти люди, где сейчас находятся. На следующем допросе следователь задавал мне такие же вопросы; камеру обыскали, но я уже уничтожила письмо. Следователя также интересовало, к кому я ездила в Париж и с кем встречалась из людей Борисова в Одессе и Екатеринославе. В разговоре со Слувис я нарочно называла вымышленные фамилии, потом следователь упоминал их в своих допросах.
– Вот мерзавка, – возмутилась Лиза, – ты права: надо держаться от нее подальше.
– Это еще не все. Ее муж Тетельман тратил на свои нужды общественные деньги, которые ему давал Сергей для выполнения заданий, а тот ничего не делал.
– И Сергей ему доверял?
– Не мог же он за каждым следить.
– А где были одесские товарищи? Они разве этого не видели?
– Получается, что не видели. Каждый занимался своим делом. А ведь я чувствовала, что здесь что-то не так, когда жила у них в гостинице, чувствовала и предупреждала Сергея, но он меня не слушал…
Как-то ночью Лиза проснулась от шума. Ирина и Соня стояли около Слувис. Одной рукой Ирина закрывала ей рот, другой шарила под ее подушкой. Проснувшиеся уголовницы с любопытством наблюдали за этой сценой.
– Что случилось? – спросила Лиза, спрыгнув со своей верхней полки вниз.
– Эта стерва, – сказала Ирина, – по ночам строчит письма, мы хотим посмотреть, что она там сочиняет.
Отбиваясь руками и ногами, Слувис вырвалась от них и, громко зовя на помощь, бросилась к двери. Воспользовавшись этим, Ирина вытащила из-под ее подушки письмо и сунула за пазуху.
Вбежала надзирательница: высокая, полногрудая женщина, с большими, мужскими руками, настоящий гренадер в юбке, внимательно осмотрела стоявших посреди камеры женщин.
– Что тут у вас происходит? Слувис, это вы кричали, вас били?
– Н-н-нет, – испуганно замычала та, увидев, что Позднякова грозит ей кулаком, – что-то приснилось.
– Быстро всем спать. Еще раз услышу крики, отправлю всю камеру в карцер.
Слувис забралась к себе наверх и, уткнувшись в подушку, тихо плакала. Через несколько минут она спустилась вниз и набросилась на Ирину:
– Отдай письмо!
– Отдам, только сначала прочитаю. Девочки, держите ее, а я буду читать, – сказала она своим подругам, не успевшим еще лечь спать.
Их опередили уголовницы Таисия и такая же под стать ей разбитная Зинка-подстилка, прозванная так своими соседками за разгульную жизнь на воле. Возмущенные всей этой историей, они вцепились в Элину мертвой хваткой. Та притихла, не решаясь от них отбиваться – уголовницам ничего не стоило ее убить или избить до полусмерти. Ирина развернула сложенную вдвойне блестящую бумагу.
«Милый мой! – прочитала она с усмешкой. – Теперь отвечу тебе на твои вопросы. В отвратительном участке, еще в Одессе, я встретила уже арестованную Эсфирь Розенбаум и Марию Завьялову. Они отнеслись ко мне враждебно и все время меня в чем-то обвиняли. Смекнув в чем дело, я открыто и смело высказала им негодование по поводу их отношения ко мне. Они извинились, так как признали, что у них не имеется к тому данных. Я повернула к ним спину, и с тех пор мы ничего общего не имели. После трехдневного пребывания в участке нас перевезли в тюрьму, куда одновременно из другого участка привезли Тарло и других арестованных, очевидно, по общему делу. Это не те люди, что тогда были на квартире у Розалии. Показания на допросе я дала очень складные. Много спрашивали о Борисове, Таратуте, Могилевском и др. Я рассказала все, что знала или слышала о них от самого Сергея. В Екатеринославе еще хуже. Завьялова, которую сюда тоже перевезли, распространяет обо мне всякие слухи. Статьи пока не предъявили. Все мои мысли только о тебе и нашей малышке. Надеюсь, у сестры ей хорошо».
– Вот тварь, – взвизгнула от возмущения Зинка-подстилка, схватила Слувис за шею и стала ее душить второй раз за этот день.
– Прекратите, – не выдержала Лиза, – нас всех обвинят в убийстве, – и, увидев, что ее слова не возымели действия, в ужасе закричала, – мы же женщины...
– Мы-то – женщины, а эта тварь – провокатор. Письмо написано на блестящей бумаге. Такую выдает только начальство, – зло усмехнулась Таисия, ее насмешливые карие глаза стали совсем темными. Не раздумывая, она бросилась на помощь своей товарке. Слувис боролась с ними из последних сил, призывая на помощь надзирательниц. Все остальные уголовницы лежали на своих местах, подбадривая дерущихся выкриками и хлопками. Ирина и другие политические не вмешивались.
Когда вбежали надзирательницы, Слувис от страха ничего не могла объяснить, показывая рукой на шею. Надзирательница-гренадер ушла за начальством. Появился старший надзиратель по их зданию Титунов – сердитый, бородатый мужик, от которого всегда разило перегаром и крепкой махоркой. Внимательно осмотрев стоявших посреди камеры женщин, он как-то нехорошо усмехнулся, позвал из коридора конвоиров и приказал развести всю группу по одиночным карцерам. Последнее, что Лиза слышала уже в коридоре, жалобный крик Евгении Соломоновны: «Со-не-ч-ка!»
Глава 2
Случилось то, чего Лиза больше всего боялась, – очутиться в одиночной камере, куда мог войти любой надзиратель-мужчина и надругаться над беззащитной арестованной. Всплыл в уме рассказ Сони о том, как в Кременчугской тюрьме издевались над Марией Купко, да и в этой тюрьме было немало подобных случаев, о чем время от времени сообщали городские газеты.
В холодном, сыром помещении тускло горел огрызок свечи, вставленный в разбитый стакан. Остро пахло испражнениями из бадьи, которую не выносили, наверное, несколько дней. Около нее шумно возились крысы. Забравшись наверх, они тяжело, с писком шлепались вниз, грозя перевернуть бадью и разлить ее содержимое по полу. Прижавшись к стене, Лиза с ужасом вскрикивала, когда животные касались ее ног. О горле и своих связках она уже не думала: теперь было не до них и не до консерватории.
Простояв так несколько часов и окончательно обессилев, она опустилась на тонкий, тряпичный матрас и расплакалась. От слез снова распухли глаза, и разболелась голова. Чтобы немного успокоиться и хоть на минуту забыть об этом ужасе, она стала думать о Николае. В памяти всплывали отдельные картины из их жизни: чудные, неповторимые минуты, когда они первый раз катались по Днепру на лодке и, казалось, что все вокруг наполнено любовью; их первую брачную ночь; поездки в Петербург и Ромны.
В Ромнах они жили в бывшей детской комнате Коли и Сергея, сдвинув вместе две кровати. Спать на них было неудобно, к тому же при малейшем движении пружины на них предательски скрипели на весь дом. Коля достал с чердака медвежью шкуру – охотничий трофей князя Шаповала из Беловежской пущи, расстелил около печки. Какое было счастье обниматься на этой шкуре, засыпая потом под песни сверчка и треск поленьев.
Лиза видела глаза любимого, чувствовала прикосновение его рук, горячее дыхание. Очутиться бы хоть на миг в его объятьях, даже этот карцер не казался бы таким омерзительным.
За дверью послышались шаги. Кто-то подошел к камере и, отодвинув с той стороны задвижку, заглянул в решетчатое окошко. Сжавшись от страха, Лиза спрятала голову в колени. Сегодня ее еще ни разу не кормили, но при таком отвратительном запахе она все равно не смогла бы есть. Ее тошнило. Жаль, что она не успела научиться перестукиваться, чтобы узнать, кто сидит рядом с ней. А вдруг там Слувис?
Удивительно, но сейчас она не испытывала к ней никакой ненависти. «Милый мой, – писала та в письме своему мужу. – Все мои мысли только о тебе и нашей малышке». Элина сейчас тоже, наверное, думает о Тетельмане и дочке, чтобы иметь силы выжить. Выходит, что Лиза сочувствует ей и даже жалеет ее. Как все люди похожи друг на друга! Даже Единственный у Штирнера иногда любит людей и не только некоторых, но и любого человека, «сочувствуя всякому чувствующему существу», готов даже пожертвовать жизнью ради ближнего.
Мысли у нее путались, голова кружилась, рот наполнился сладкой слюной. Поднялась, чтобы побежать к бадье, но не успела: ее вырвало на пол около матраса. В течение часа рвота повторилась еще несколько раз, а так как она со вчерашнего дня ничего не ела (и вообще со дня ареста плохо ела из-за отвратительной пищи), то были только одни позывы, выворачивающие наружу все внутренности.
Пришла незнакомая надзирательница, отругала за то, что она «испакостила» весь пол, затем привела старшего надзирателя. Титунов вошел в карцер и тут же выскочил обратно, велев дать арестованной швабру, чтобы привести помещение в порядок.
Швабру и ведро с водой принес худой, изможденный арестант в серых брюках из грубого материала, такого же цвета куртке, шапке и стоптанных башмаках на босую ногу.
– Вымой пол, Сидоренко, – приказала ему надзирательница, – эта интеллигентка, кажется, спеклась.
– Тут любой спечется, – покачал головой мужик. – Вон крыса в углу валяется, и та не выдержала. Тоже воняет…
– Вы случайно Николая Даниленко не видели? – тихо спросила его Лиза, когда он оказался рядом с ней, но подскочила надзирательница и больно ударила ее по руке.
– Нравится тут сидеть? – выкрикнула она со злостью, – за этим дело не станет. А ты, Сидоренко, поторапливайся, чай, не у господ порядок наводишь…
Быстро справившись с заданием, Сидоренко подхватил отхожую бадью. «И то, поспешать надо, – весело сказал он, – сейчас обед начнут развозить». При этих словах Лизу опять чуть не вырвало.
Когда они ушли, Лиза, чуть живая, опустилась на матрас. Неужели и Коля носит такую одежду, как этот арестант? В их камере в тюремных халатах и платках были только уголовницы, политические оставались в домашней одежде. На ней была шерстяная юбка, белая блузка с высоким воротником, ставшая за эти дни черной, и теплая кофта. Остались и другие вещи, уложенные Николаем в последний момент в саквояж. Отобрали только медальон с его фотографией и дорогие серьги, которые она не успела снять после театра, обещав все вернуть после освобождения. Так и вернут?! Считай, что они пропали.
Из карцера ее выпустили на пятый день. Теперь она попала в камеру, где находились в основном одни уголовницы, из политических оказались только Хана Шлимович и Ольга Таратута. Лиза так им обрадовалась, что разрыдалась и долго не могла успокоиться: не было Ирины Кацевич, которая могла в таком случае прикрикнуть на нее железным голосом.
Зато нашелся свой командир из уголовниц: Наталья Андреевна, высокая, худая женщина с мужеподобным лицом, пригрозившая ей, что, если она будет реветь и отравлять всем жизнь, ее побьют. Лизе стало не по себе. Ласково обняв подругу, Хана успокоила ее, что Наталья Андреевна – добрый человек, все в камере им с Ольгой сочувствуют и делятся своими передачами. Тут же одна пожилая женщина протянула Лизе пирожок с яблоками, погладила по голове.
– Съешь дитятко, дочка моя пекла, таких же лет будет, как ты, – и тяжело вздохнула, вытирая концом платка глаза, – пропадет теперь девка без меня, как пить дать, пропадет.
Лиза с благодарностью обняла маленькую, сухонькую женщину (как потом оказалось, убившую в порыве гнева, вроде татарки Фатимы, своего мужа-изверга), взяла пирожок и спрятала под подушку:
– Потом съем, сейчас не хочется, – сказала она женщине, чтобы не обидеть ее.
– Успокоилась? – спросила Хана. – Теперь рассказывай, что с тобой произошло.
Они уединились на нижних нарах Ольги, выделенных ей уголовницами из уважения к ее «боевой деятельности». Лиза шепотом стала рассказывать про Слувис и ее мужа.
– Жаль, что не прикончили, – холодным тоном сказала Ольга. – Теперь ее начнут подсаживать во все камеры.
– Тетельман сидел в Одессе, – размышляла Хана, – теперь, говорят, уже в Харькове. Тасуют нас, как карты в колоде, подсовывая своих осведомителей. От Борисова передали, что у нас оказался человек, а, возможно, их было несколько, который раскрыл полиции все подробности об отряде. Даже, если предположить, что за каждым из нас повсюду следовали филеры, без этого человека полиция не могла бы так подробно знать о внутренней жизни отряда, подпольных кличках, паролях и конспиративных квартирах, известных немногим людям.
– И этот человек был из самого близкого окружения Сергея, – заявила Ольга.
– Кто? Не Рогдаев же и Войцеховский…
– А почему бы и нет? Им одним удалось сбежать из города.
– Они не могут, – вступилась за товарищей Лиза, – Рогдаев сам предупредил меня об арестах, а я растерялась из-за Коли, не знала, как ему сказать.
– Провокаторов обычно забирают вместе со всеми, – продолжала Ольга. – Этот человек сейчас замаскировался и продолжает свое подлое дело. Но рано или поздно его вычислят, ему все равно несдобровать.
Перестукиваясь с соседней камерой, Хана выяснила, что Николай сидит в другом здании, где находятся одни мужчины, а их отделение – смешанное. Все ее товарищи по первой камере теперь оказались в разных местах. Евгению Соломоновну перевели в тюремную больницу: у нее случился сердечный приступ. Насчет Слувис никто ничего не знал.
Глава 3
После карцера Лизу каждый день начал вызывать на допросы следователь из Петербурга Дьяченко. Хана и Ольга советовали ей на все вопросы отвечать молчанием или коротким «не знаю», но, чтобы выгородить Николая, она сама призналась, что состояла в отряде, а ее муж к нему не имеет никакого отношения – «он вообще ничего и никого не знал».
– И даже тех, кто приходил к вам на квартиру? – допытывался следователь, пронизывая ее острым взглядом, от которого у нее по коже пробегал мороз. Он был худощавый, с черной короткой бородой и почти лысой головой, местами покрытой редкими длинными волосами.
Сидевший сбоку от него за конторкой писарь, видимо, тоже боялся его, так как ни разу за все время беседы с подсудимой не оторвал от бумаги глаз.
– К нам никто не ходил, – охотно объясняла Лиза, надеясь на снисходительность Дьяченко к Николаю. – Муж с утра был в училище, затем до позднего вечера занимался с учениками, что легко проверить. Выпустите его, пожалуйста, – каждый раз жалобно умоляла она следователя, и тот неизменно обещал подумать.
Вскоре Лиза поняла, что просить его бесполезно. По совету подруг она стала говорить, что ничего не знает. Дьяченко видел, что девушка – с гонором, старался задеть ее самолюбие, чтобы в приступе гнева она рассказала не только о своих товарищах, но и о своем брате Иннокентии и его сообщниках по ограблению и убийству помещика Дуплянского.
Начинал он всегда издалека.
– Вы знали связную Еву?
– Первый раз слышу это имя, – искренне отвечала Лиза, догадываясь, что это был чей-то псевдоним.
– Где же Ева брала деньги на взрывчатые вещества?
– Откуда я могу знать…
– В вашем списке есть буква «Е», кто под ней имеется в виду?
– Понятия не имею, – пожимала плечами Лиза, зная, что букв в ее бумагах вообще нет, только даты и суммы.
– Ева приходила к Карлу Ивановичу Иосте, спрашивала, какое нужно приобрести оборудование для лаборатории. Затем зашла к вам домой за деньгами.
– Не знаю ни про лабораторию, ни про оборудование.
– А Иосту?
– И Иосту не знаю.
– А вот член вашего отряда Дмитриев утверждает, что вы встречались с Иостой дважды: на Военной улице и в квартире Наума Марголина на Троицкой улице, где Борисов первоначально хотел оборудовать лабораторию, но потом перенес ее в Шляховку. Борисов поручил вам следить за этой квартирой.
– Это ложь, – спокойно отвечала Лиза, лихорадочно соображая, кто такой Дмитриев и откуда Дьяченко известно о поручении Борисова. Не сам ли Иоста об этом рассказал?
– Тогда почему вас часто видели на Троицкой улице?
– Я могла по ней проходить.
– Куда?
Лиза пожала плечами.
– К дому моих родителей.
– Позвольте полюбопытствовать, где находится их дом?
– На Клубной улице.
– Это же далеко от дома Марголина, – усмехнулся следователь, успевший побывать по всем этим адресам. В первый день его приезда прокурор Халецкий и начальник охранного отделения Шкляров угощали его роскошным обедом в Английском клубе на этой самой Клубной улице.
– Ну, мало ли куда еще, – растерялась Лиза, поняв, что допустила оплошность.
– В начале февраля Ева перевозила по просьбе Борисова чемоданы с литературой и пикрином в Курск. Перед этим она встречалась с вами, вы дали ей эти чемоданы.
– Какие еще чемоданы? Никому я ничего не давала.
– Как же не давали, если вас видели вместе? – пытался запутать ее Дьяченко.
– Я вам еще раз говорю: никакой Евы я не знаю.
– А Марголина знали?
– Он же погиб!
– Почему вы так решили? Все говорят, что он в Америке.
– Значит, в Америке, – смутилась Лиза.
– Он действительно погиб, и мы даже знаем где.
– Где?
– В имении Дуплянского, при его ограблении и убийстве.
– Откуда вы знаете?
– Нашли его труп. Другого убитого сообщника Вячеслава Шелеста опознали по шинели. Ведь вам этот человек тоже известен?
– Н-е-т, первый раз слышу, – растерянно протянула Лиза, ужаснувшись, что Дьяченко все известно о ребятах, и этот ужас невольно отразился на ее лице.
– Эти люди, по показаниям кухарки Кудрявцевой и горничной Козис, жили перед ограблением в доме вашей тети, Лии Львовны Рывкинд, где вы также находились в тот момент, сбежав от своего сожителя. – Дьяченко специально употребил это слово, чтобы разозлить Лизу, у которой глаза тут же вспыхнули от гнева. – Кто еще участвовал в ограблении?
– Понятия не имею.
– Ваш брат Иннокентий Рывкинд был помещен в Полтавскую больницу со свежим шрамом на груди приблизительно в то же время, когда произошло ограбление. Кто и когда его ранил?
– Не знаю.
– Вы с Даниленко его навещали: вас по фотографиям опознали врачи и медсестры больницы.
– Он – мой брат, вполне естественно, что мы к нему ездили.
– Вам известно, при каких обстоятельствах он был ранен?
– Нет. Он был слаб и ничего не рассказывал.
– А потом?
– Потом он исчез... Больше я о нем ничего не слышала.
– Все вы прекрасно знаете и напрасно отрицаете, – рассердился Дьяченко, поняв по ее растерявшемуся виду, что он на верном пути. – Помните телеграмму из Вены: «Дом купили, осталось только приобрести мебель»?
– Я устала, – попросила Лиза, – отведите меня в камеру.
Услышав о такой дотошности следователя, Хана и Ольга опять стали ей внушать, что на все вопросы она должна отвечать «не знаю», и ни в коем случае его ни о чем не расспрашивать.
– Откуда у него сведения о Науме? – не могла успокоиться Лиза. – О его участии в этом ограблении знали всего несколько человек.
– От провокатора...
– Мы недооцениваем полицию, – сказала Ольга, – она могла составить картину убийства по рассказам свидетелей, теперь ищет им подтверждение.
– Если следовать логике Дьяченко, то вскоре он доберется до Могилевского и совещания в доме Зильберштейна. Ты, Лиза, должна быть все время начеку.
– Больше Дьяченко от меня не услышит ни одного слова.
Анархистам из отряда пока запрещалось переписываться с родными и получать от них передачи. Лиза не могла понять, почему так долго не приезжает из Киева Колин брат, адвокат Михаил Ильич Даниленко, на которого была вся надежда.
Глава 4
В камере Николая не было уголовников, только анархисты и эсеры. Среди них оказались двое товарищей, присутствовавших во время октябрьских событий 905-го года на его беседе с рабочими Брянского завода. Когда его ввели в камеру, один из них, с огненно-рыжей шевелюрой и кривыми, желтыми от махорки зубами, узнал его и громко воскликнул, желая привлечь внимание сокамерников: «Какая приятная неожиданность: к нам пожаловал большевистский агитатор Николай Ильич Даниленко. Какими судьбами?»
Николай промолчал и огляделся по сторонам, ища свободное место. Камера была плотно забита людьми. На всех нижних нарах лежали и сидели арестанты. Несколько человек расположилась на лавках вдоль стола. Остальные ходили по узким проходам, в одиночку или группами.
– Тимофей, угомонись, – поднялся из-за стола высокий, сутуловатый человек с бледным, слегка тронутым оспой лицом и глубоко поставленными глазами. Его редкие, темные волосы были зачесаны назад, на грудь спускалась цепочка с очками. Типичный интеллигент: учитель или журналист. Подойдя к Николаю, он пожал ему руку.
– Будем знакомы: Василий Кондратьевич Чинцов.
– Николай Ильич Даниленко.
– У нас тут, как видите, страшная теснота, приходится спать по очереди. Вчера освободилось место на верхней полке в конце камеры. Пойдемте туда.
Они подошли к указанным нарам. Лежавший там человек поднял голову.
– Булыгин, ты давно спишь? – спросил его Чинцов.
– Давно, только проснулся. Сейчас очередь Фоменко.
– А потом?
– Егошина. За ним был Хуциев, но его вчера увезли…туда, – он махнул рукой в неопределенном направлении, что, видимо, означало в лазарет или того хуже, на кладбище, – а это новенький? Что-то я его раньше не видел.
– Я его знаю, – опять подал голос рыжий. – Он – большевик, вел рабочий кружок на Брянке. Захар подтвердит, – и стал будить спавшего на нижних нарах человека. Тот недовольно брыкался ногами, наконец, оторвав от свалявшейся подушки растрепанную голову, недовольно спросил: «Тимоха, что тебе надо? У меня еще законных полчаса».
Николай узнал в нем рабочего, призывавшего на том же памятном собрании на Брянке взорвать «директорскую калитку».
– Подтверди, что этот человек – большевистский агитатор.
– Ну, и что из этого? – Захар внимательно оглядел Николая и кивнул ему головой, как старому знакомому. – Его наши рабочие уважали.
Николаю надоела вся эта комедия. Надо было как-то объяснить ситуацию, не затрагивая Лизу.
– Все правильно, – хмуро сказал он, обращаясь к Чинцову, который, видимо, здесь пользовался особым уважением или был за старшего, – я – большевик и не собираюсь этого скрывать.
– Вы напрасно сердитесь, Николай Ильич, вас никто не хотел обидеть, просто у нас тут находятся одни анархисты и эсеры.
– Я не сержусь. Это ваши товарищи затеяли вокруг меня разговор. Куда можно присесть?
– Садитесь на любые нары, где найдете место, лавок у нас тоже не хватает. Скотские условия.
Захар показал ему на свои нары, где уже сидели два человека. Николай примостился рядом. От духоты и табачного дыма нечем было дышать, кружилась голова. Интерес к нему со стороны обитателей камеры пропал. Двое его соседей о чем-то лениво беседовали, не обращая на него внимания. Левое плечо его упиралось в холодную стену; прислонившись к ней головой, он закрыл глаза.
Со вчерашнего вечера, когда их с Лизой арестовали, и его продержали в участке, где находились какие-то подозрительные личности, ведущие себя слишком шумно, и до этой минуты у него не было времени осмыслить то, что с ними произошло. Со всей очевидностью ему представился весь ужас положения: их обоих подозревают в принадлежности к боевому отряду. Обнаруженные же в сейфе крупные деньги и найденные при них шифрованные записи, схожие с докладами филеров о посещении Лизы какой-то конспиративной квартиры, явно подтверждают, что она была казначеем отряда и выдавала деньги на определенные цели, то есть на подготовку террористических актов. Эта страшная мысль, как острый кинжал, пронзила его сердце.
Вспомнился их визит к Пизовым, упоминание хозяйкой дома о крупной сумме общественных денег, которые Лиза держит дома. Почему он тогда проигнорировал эти слова, даже что-то пошутил на этот счет? Неужели Лиза так наивна, что не понимала всей опасности этого предприятия? Или все-таки вошла в отряд сознательно? И почему она ему никогда не рассказывала о втором дне в сейфе, который лично ему подарил Григорий Аронович? Вопросы, на которые не было ответа.
И чтобы больше не мучиться, он заставил себя переключиться на другую тему, решить, как себя вести с сокамерниками, встретившими его так враждебно. Лучше всего не реагировать на их оскорбления и разговаривать со всеми спокойно, иначе его жизнь тут превратится в каторгу.
Его размышления прервал Чинцов, предложив пройти к столу и выпить с ними чаю.
– До обеда далеко, – сказал он приветливо, – а вы, наверное, с момента ареста ничего не ели…
Николаю не хотелось кушать, но глупо было отказываться от оказанного ему внимания. На столе стояли тарелки с наколотым сахаром, сушками, хлебом, сыром, салом, нарезанной кружками копченой колбасы.
Открылась дверь камеры, вошел надзиратель с большим жестяным чайником. Вежливо обращаясь к Чинцову и чуть ли не кланяясь ему в пояс, он доложил, что через десять минут поспеет другой чайник.
– Хорошо, хорошо, – буркнул Чинцов, сунув ему в руку деньги (вот что вынуждало надзирателей гнуть спину перед заключенными). Тот положил их в карман и, пятясь задом, наверное, боясь получить нож в спину, скрылся за дверью.
Кто-то подхватил чайник, стал разливать кипяток в железные кружки, в которых уже лежал чай для заварки.
– Угощайтесь, – Чинцов обвел широким жестом тарелки с едой. – Николай Ильич, что же вы не сказали нам, что вы – муж Лизы Фальк? Из соседней камеры нам отстучали, что ее вчера арестовали вместе с вами. Ее многие знают.
– Я не в курсе Лизиных дел.
– Расскажите, как вас арестовали, – попросил сидевший рядом с Чинцовым лысый человек с разбитым пенсне на носу. В его голосе послышалось дружеское участие.
– Рассказывать особенно нечего. Жена в этот день была в театре, я – на похоронах одного моего знакомого. Вернулись поздно. Только сели ужинать, пришли жандармы, предъявили ордера на обыск и арест.
– В соседней камере находятся Петрушевский и Харитонов из типографии Яковлева. Хорошо о вас отзываются …
– Вы так говорите, как будто я перед вами в чем-то провинился и нуждаюсь в защитниках, – раздраженно сказал Николай, так как весь этот «любезный» разговор смахивал на допрос.
– Не кипятитесь, Николай Ильич. Мы не привыкли доверять большевикам.
– Я вас не понимаю. Мы с вами расходимся по идейным соображениям, но еще никого не предавали.
– Я и имел в виду политические расхождения.
К столу подошел Булыгин, тот, что спал на указанных Николаю нарах.
– Василий Кондратыч! Егошин еще не вернулся с допроса. Нары свободны, пусть новенький пока отдохнет.
– Видите, Николай Ильич, – обратился к нему Чинцов, – у нас тут все по справедливости: вы сейчас вне очереди можете занять свое место.
Поблагодарив всех за чай, Николай пошел в конец камеры. Его трясло от возмущения: эти товарищи слишком много о себе возомнили.
Взобравшись наверх, он испытал новые мучения: от подушки и матраса невыносимо несло махоркой, потом и еще какой-то гадостью, а через минуту он уже не знал, куда деться от клопов и вшей. Вся стена была в следах от крови и раздавленных насекомых. Без сомнения, здесь водились еще тараканы, мыши и крысы. Закрыв глаза, он пытался заснуть, но его одолели мысли о Лизе. Представлял, как она сейчас там страдает, истязая себя тем, что он по ее вине попал в тюрьму, и ему было безумно жаль ее.
Где-то рядом вполголоса разговаривали два человека: один рассказывал историю, приключившуюся с ним во время ограбления банка; другой то и дело восклицал: «Не может быть?» «Ну, дают!» Поняв, что все равно не сможет заснуть, Николай стал их слушать.
– Обиднее всего, – говорил первый, немного шепелявя, – что я сам предложил план, как ограбить этот банк. У меня там тетка работает уборщицей, от нее было известно расположение всех помещений. Под видом посетителей мы прошли в главный зал, вынули маузеры и приказали бывшим там людям и служащим, кроме главного кассира, спуститься в подвал, объяснив, что нам нужно конфисковать деньги в пользу русской революции. Пока ребята занимались кассами, я прошел в дальнюю комнату, где находился телефон, и приставил пушку к сидевшей там хорошенькой девушке, такой хорошенькой, что предложил ей вечером прогуляться по проспекту. Она сидит и дрожит от страха. Прошло двадцать минут, сорок. По моим расчетам, операция должна давно закончиться. Девушка успокоилась и говорит: «Господин грабитель, опустите свой револьвер, я никуда не убегу». Я спрятал его, а сам думаю, когда же, наконец, меня позовут. Выглянул в коридор: все тихо, голосов не слышно. Приказал девушке оставаться на месте и пошел к залу. Оттуда мне навстречу дворник и городовые. Я к окну. Не заметил впопыхах, что внизу стоят жандармы, прыгнул и угодил к ним прямо в лапы. Не успел пушку вытащить, а то бы всех разом уложил.
– Ну, дела, как же про тебя забыли?
– Спешили. Обещали вызволить отсюда, так теперь сами тут оказались. А ты по-прежнему эсер?
– Эсер.
– Я тебе еще в прошлом году предлагал перейти к нам, у нас веселей.
– У нас тоже не скучно. Вы убили Мылова, а мы на Эзау – двух мастеров-итальяшек… Нам бы с вами объединиться, так дела еще лучше пошли бы.
– Не-т-т, у вас провокаторы в ЦК. Сам Азеф служил в Департаменте полиции…
– Так то в ЦК, а здесь у нас отличные ребята, друг за друга, хоть куда. Вот слушай, в феврале мы задумали убрать…
Дальше Николай уже не слышал: он заснул и пропустил обед. Его специально не стали тревожить, так как по установленному порядку у него оставался еще «законный» час для отдыха. Разбудил его вернувшийся с допроса Егошин. Он сказал, что его обед стоит на столе, надо поспешить, пока туда не забрались тараканы.
На первое был гороховый суп, на второе – перловая каша, политая желтым соусом. Николай заставил себя проглотить оба остывших блюда, совершенно несъедобных, запив их коричневой безвкусной жидкостью, называемой компотом из сухофруктов.
Жизнь в камере шла прежним чередом: кто-то спал, кто-то ходил по узким проходам, кто-то курил или с азартом резался в карты, громко ругаясь матом. Надо было привыкать к этой жизни, затхлому воздуху, тюремной пище, живности и смотреть на все оптимистично, иначе сойдешь с ума.
Глава 5
Потянулись дни, мучительные своим однообразием. Небольшим утешением стала записка от Михаила, переданная ему как-то вечером незнакомым надзирателем. Брат приезжал в Екатеринослав, не смог добиться с ними свидания и уехал в Киев за содействием к Сухомлинову. Пока же всем членам боевого отряда запрещали свидания с родными, прогулки и посылки.
Другие товарищи жили веселей. После завтрака их выводили во внутренний двор (время прогулки зависело от погоды и настроения старшего надзирателя Белокоза – зверя и самодура). Некоторым разрешали свидание с родными. Таких в камере было немного. После того, как они возвращались в камеру, все собирались за столом послушать новости с воли. Также всем миром обсуждали вызовы товарищей на допросы, давали советы. Последнее слово всегда оставалось за Чинцовым: у него был опыт в судебных процессах, и он знал наизусть Уголовное уложение. По вечерам и ночам те, кто не спал, громко резались в карты: за столом, на нарах и полу.
Постепенно Николай познакомился со всеми обитателями камеры. С одними общался редко, с другими играл в карты или вступал в отвлеченные разговоры, чтобы убить время. Политических тем избегал, сам их не затевал, помня, с каким недоверием некоторые «товарищи» встретили его в первый день.
Всех людей здесь можно было разделить на четыре категории. Первые сидели за пропаганду и хранение запрещенной литературы, вторые – за воровство и крупные ограбления, третьи – за террористические акты, отягощенные ранением жертв или их убийством, и, наконец, четвертые – за принадлежность к «Боевому интернациональному отряду анархистов-коммунистов» (таких вместе с ним было 12 человек). Убийц и террористов обычно помещали в одиночные камеры, но тюрьма была переполнена, и их содержали в общих камерах. К последним принадлежал и эсер Чинцов, участвовавший летом прошлого года в Пятигорске в убийстве одесского генерал-губернатора Карангозова. Тогда ему удалось скрыться. Его задержали в Екатеринославе при выполнении другого партийного задания. Узнав об этом, Николай весьма удивился, так как был уверен, что Василий Кондратьевич со своей приятной интеллигентной внешностью оказался в тюрьме, как и он, случайно.
Больше всего здесь было людей второй категории, но и в ней выделялись свои подгруппы. Одни из них занимались грабежами и разбоем ради идеи, о которой на самом деле имели смутное представление. Другие совершали крупные ограбления и экспроприации, чтобы добыть средства для деятельности своих организаций. Были просто мелкие воришки, мало чем отличавшиеся от обычных уголовников.
Среди них попадались великолепные рассказчики, вроде того анархиста, что так красочно описывал своему другу-эсеру ограбление банка. По совету Михаила Николай стал записывать свои наблюдения и такие рассказы в тетрадь.
И во всех категориях были люди, отличающиеся злобностью, агрессивностью, затевающие громкие споры и драки, доходящие при подначивании соседей до поножовщины. Только вмешательство Чинцова и некоторых других товарищей, пользующихся в камере особым уважением, заставляло их утихомириться.
Как-то вечером Николай сел играть в подкидного дурака с анархистом Межой – так в камере называли убийцу начальника паросилового цеха на Брянском заводе Тита Меженнова. Межа страшно жульничал, путая карты и сбрасывая лишние под стол. Николай сделал ему несколько раз замечания, и, когда тот в очередной раз покрыл туза королем такой же масти, отказался с ним играть. Недолго думая, Межа вытащил из башмака острую заточку и бросился с ней на Николая. Тот перехватил его руку, заломив за спину – прием, которому его когда-то обучил Миша Колесников. Заточка упала на пол. Тут же подскочил Володя Кныш, такой же жуликоватый и наглый анархист, поднял ее и с усмешкой смотрел на Николая, готовый вонзить в него свое орудие.
Из-за стола поднялись Чинцов и Захар.
– Меженнов, – сурово сказал Чинцов, – ты брось эти замашки, с заточкой на своих товарищей.
– Какой он нам товарищ, Василий Кондратыч, большевик, да еще наверняка стучит начальству.
– Думай, когда говоришь. Не нравится, так зачем сел с ним играть в карты? Сам ему предложил, все слышали.
– От нечего делать, хоть с чертом сядешь.
– Вчера ты также набросился на Краснова. Мы тебя уважаем за твой поступок с Мыловым, но это не дает тебе права так вести себя в камере. И ты, Кныш, чего ухмыляешься? Оставьте человека в покое.
Чинцов предложил Николаю присоединиться к их компании, пододвинув кружку с такой крутой заваркой, что тот сначала решил, что это – кофе. От нескольких глотков такого напитка бешено застучало сердце, к вискам прилила кровь, а голову как будто набили ватой.
– Вы, Николай Ильич, на наших людей не обижайтесь, – доброжелательно сказал Чинцов, с наслаждением потягивая чайный наркотик, как будто это была простая вода. – У всех нервы на пределе. В соседней камере вчера одного отвезли в психушку.
– Это Федя Севрюгин, – сказал Захар, добавляя в стакан новую порцию заварки, – разыграл спектакль, чтобы потом сбежать из больнички.
– Не думаю. Нормальный человек, даже с целью обмана, не станет себя обливать керосином и поджигать.
– У Борисова один дружок также поджег себя в Севастополе, так он сидел в одиночной камере, а здесь все камеры забиты. Как это товарищи за ним недоглядели?
– Сумасшедшие тем и отличаются, что любого обманут.
– А я уверен, что все это было задумано с определенной целью, – не отступал от своего Захар, взволнованный и возбужденный, как и все тут, крепким чаем. Такое же возбуждение начинал чувствовать и Николай. Один только Чинцов оставался спокойным.
– Разыграл спектакль, да перестарался.
– Хотя бы и так, – послушно согласился Чинцов с Захаром. – Вы, Николай Ильич, наверное, смотрите на нас и думаете: что это за люди, что они хотят? А большевик здесь не вы один. Напротив вас сидит Евгений Иванович Маклаков, бывший член Севастопольского комитета РСДРП (это был тот самый человек с лысой головой и разбитым пенсне, который в первый день попросил его рассказать, как их с Лизой арестовали). Борисов освободил его из тюрьмы вместе с потемкинцами и привлек в отряд.
– Не берусь никого судить, – сказал Николай. – И у нас в организации были товарищи, переходившие к эсерам и анархистам. Однако считаю бессмысленными террористические акции, которые совершают и те, и другие.
– Это вы напрасно, Николай Ильич. Наше общество, особенно либералы, устали от обещаний и заявлений правительства, в душе приветствуют убийства ненавистных министров и чиновников.
– Вздор!
– Я по образованию историк, – усмехнулся Чинцов, и его интеллигентное лицо вдруг приняло жесткое выражение, глаза сузились, стали холодными и злыми, – правда, недоучившийся, и привык оперировать фактами. Вспомните хотя бы суд над Верой Засулич. Все двенадцать присяжных ее оправдали.
– Там сыграло свою роль заключительное слово Кони, – сказал Николай, понимая, что сам невольно подталкивает Чинцова к дискуссии, но отступать было поздно. – Оно и повлияло на решение присяжных.
– Если уж на то пошло, Николай Ильич, разве вся история России не представляет собой сплошной террор власти по отношению к своему народу? Возьмите известные события на Ходынке в дни коронации Николая II, или расстрел в январе 905-го года мирной демонстрации рабочих у Зимнего дворца, которые шли к своему царю-батюшке за правдой и справедливостью. Я бы назвал террором и все убийства боярских и царских жен и детей и самих бояр и царей. Взять хотя бы Павла I? Всю жизнь ожидал покушения со стороны своей матушки Екатерины, а задушили его друзья старшего сына, и во главе их стоял никто иной, как главный начальник государственной охраны граф Пален. Граф-террорист! Красиво звучит. Недаром после каждого такого злодеяния начинались народные смуты, приведшие, в конце концов, к революции 905-го года.
– Извините за вмешательство, Василий Кондратьевич, – присоединился к их разговору один из соседей Чинцова, эсер Эдуард Зенкевич, известный Николаю по выступлениям на общих городских митингах, – я тоже вспомнил случай из истории. Мы как-то с моим товарищем побывали в Швейцарских Альпах, где проходила армия Суворова. Хотели посмотреть на водопад и Чертов мост. Кругом – неприступные, отвесные скалы, ущелья, пропасти. Великий полководец заставлял солдат в полном вооружении спускаться по этим кручам. Несчастные срывались в бездны, их трупами были забиты все ущелья.
– Отличный пример, Эдик. Для того чтобы продемонстрировать французам свой железный кулак, Павел уложил в Альпах тысячи безропотных крестьян, не понимающих куда и, главное, зачем их гонят. Так же уложили ни за что ни про что десятки тысяч мужиков в войнах с Турцией и Японией. Разве это не террор? Любая власть: будь то самодержавие, революционное правительство или диктатура пролетариата, будет прибегать к насилию и убийству ради выполнения своих корыстных целей и спасения собственной шкуры.
– Насчет диктатуры пролетариата вы ошибаетесь, власть рабочих будет бороться только со своими врагами.
– А врагами для вас будут все, и в первую очередь мы, эсеры и анархисты, так как не хотим, чтобы нами кто-то командовал и проводил политику, противоречащую нашим интересам.
Николай не стал ему возражать: не стоит лишний раз дразнить гусей. Однако его задели несправедливые упреки в адрес большевиков.
– Не пойму, почему вы все время хотите нас в чем-то обвинить? Пока только у вас руки в крови. Из-за вас и трусливой политики меньшевиков была проиграна революция 905-го года.
Толпа, собравшаяся за их спинами, замерла, слышно было, как кто-то тяжело, со свистом дышал. Все ждали, что ответит Чинцов. Тот понял, что разговор принимает неприятный оборот, может произойти взрыв, который обострит и без того нездоровую обстановку в камере. Угрюмо оглядев притихших людей, он недовольно проворчал: «Что вы тут сгрудились, и так дышать нечем», и, резко отодвинув стул, вышел из-за стола. За ним поднялись еще несколько человек. Толпа разочарованно загудела и стала расходиться.
К Николаю подсел Евгений Иванович Маклаков, которого Чинцов еще раньше представил бывшим членом Севастопольского комитета РСДРП.
– Николай Ильич, зря вы затеяли спор с Чинцовым, – тихо сказал он, чтобы не привлекать внимание оставшихся за столом людей.
– Я не собирался с ним спорить, он сам повернул разговор в свою сторону. Не пойму, почему он пользуется таким авторитетом?
– Человек железной воли, не знает никаких компромиссов. Это подкупает и сильных, и слабых. Вы, наверное, уже в курсе, что он участвовал в покушении на Карангозова в Пятигорске, а сейчас мечтает отомстить за предательство Азефу. Они близкие друзья с Савинковым. Оба – террористы по глубокому, внутреннему убеждению.
– Вы-то сами, Евгений Иванович, как могли поверить в утопические замыслы Борисова, войти в его отряд? Вы же, марксист, пусть даже и бывший, знаете, что одного желания горстки людей недостаточно, чтобы совершить такой крупный переворот, как задумал Борисов. Даже если представить, что он обеспечил бы людей оружием и бомбами, убил бы несколько генералов и губернаторов, на этом все и кончилось. Ваш Борисов – авантюрист. Вы слепо пошли за ним, как и моя жена.
– Так-то оно так, но, уверяю вас, Борисов – уникальная личность. Он произвел на меня сильное впечатление с самого начала, когда освобождал из севастопольской тюрьмы потемкинцев, и я случайно оказался среди них. Потом Сергей нанял шаланду, уговорив одного рыбака в шторм вывезти нас в Евпаторию. Это, действительно, была чистой воды авантюра. Просто удивительно, что мы тогда не погибли.
Маклаков достал из кармана помятую коробку с табаком, куски газеты и турецкую трубку, выигранную им в карты у кого-то из сокамерников.
– Единственная радость в нашей нынешней жизни, – сказал он, протягивая Николаю свое богатство. – Присоединяйтесь.
– Спасибо. Очень хочется курить, но от табака у меня поднимается сильный кашель.
– Хотите, достану для вас папиросы?
– Нет, и от папирос мне будет плохо. Все время в горле першит, грудь закладывает…
– Тогда я тоже табачок спрячу.
– Нет-нет, курите. Я сам не знаю, что на меня так действует: табак или сырость.
Маклаков аккуратно вынимал из коробки табак, стараясь не уронить ни одной крошки. Когда трубка была доверху заполнена, плотно закрыл коробку, спрятал ее в карман и неторопливо достал спички. В нос Николая ударил терпкий запах дешевого табака, смешанного с дурманящими травами, которыми заключенных снабжал кто-то из надзирателей. Евгений Иванович с наслаждением затягивал в себя эту смесь и с таким же наслаждением выпускал ее обратно.
– За границей, – продолжал он, – иная политическая обстановка. Все эмигранты, особенно те, кто там давно живет, плохо представляют, что происходит в России. Они пекутся о ее будущем и не могут найти общий язык. Большевики и меньшевики до того возненавидели друг друга, что устраивают в общественных местах дебоши и драки. Сам однажды был свидетелем такой потасовки в кафе, где на Ленина набросился один из его бывших соратников.
– Мне странно слышать это про Владимира Ильича.
– В том-то и беда, что здесь, в России, мы его мало знаем. Привыкли верить в его непререкаемый авторитет, соглашаться с его оценками тех людей, которые идут в разрез с линией партии. На самом деле, он никому не любит уступать, твердо гнет только одну, свою собственную линию.
– Вы преувеличиваете. Ленин – настоящий борец, вынужден отстаивать свою личную позицию и позицию партии. Я его всегда в этом поддерживал. Он думает о революции и общем деле.
– Николай Ильич, не спешите с выводами. Не бывает так, что один человек во всем прав, а остальные ошибаются.
– Значит, на ваше решение войти в боевой отряд повлияла не только личность Борисова, но и разочарование в Ленине?
– Ленин тут ни при чем, – с досадой сказал Маклаков, вытирая рукавом куртки вспотевшую лысину. – Поймите меня правильно: на фоне всеобщей растерянности в России и столыпинской реакции идея Борисова произвести захват власти на юге России показалась мне вполне осуществимой. Ведь и мы верили в удачу, когда начали революцию 905-го года, и потемкинцы, и моряки Севастополя с лейтенантом Шмидтом. Это, как игра в рулетку: вдруг повезет и выпадет крупный выигрыш.
Маклаков снова вытащил коробку с табаком и, также аккуратно, не торопясь, набивал трубку. К нему подошли два эсера, попросили поделиться куревом. Отсыпав каждому по солидной порции, Евгений Иванович дал им свои спички и, когда те отошли, довольные такой щедростью, продолжил свой рассказ.
– Я поверил Борисову, и он мне поверил. По его поручениям я жил то в Женеве, то в Париже, видел, как быстро осуществляется все, что он задумал.
– Вы – идеалист.
– Хорошо. Тогда скажите, что большевики после поражения революции смогли предложить рабочим вашего города?
– Согласен, почти ничего. Приезжали новые товарищи, пытались восстановить работу на заводах и – безуспешно. Сейчас вернулся наш прежний руководитель Петровский. Он обязательно сдвинет все с места, тем более, что Ленин советует использовать легальные формы работы.
– Вот видите, как рабочие зависят от своих вожаков. Они привыкли, что ими кто-то руководит, дает им советы, указания, боятся сами сделать шаг в сторону. В этом их большая ошибка. Ленин своей постоянной критикой и «окриками» отучил самостоятельно думать даже своих ближайших помощников.
– Нельзя делать такой огульный вывод. Наши руководители с самого начала и в октябре, и в декабре действовали без всяких указаний сверху, – устало произнес Николай и, не желая больше говорить о Ленине, спросил, – так вы, Евгений Иванович, с кем сейчас: с анархистами или большевиками?
– Пока могу сказать одно: к большевикам я больше не вернусь, – и, взглянув на часы, заторопился, – два часа ночи. Быстро же летит время. Подходит моя очередь спать. Николай Ильич, мы обязательно продолжим наш разговор.
Однако поговорить им больше не удалось. На следующий день, после завтрака, пока Николай спал свои положенные три часа, Чинцова, Маклакова, Меженнова, Зенкевича и еще двух человек перевели в камеру для преступников, дела которых передавались в военно-полевой суд. Когда Николаю разрешили гулять, он видел своих бывших сокамерников в другой части двора в кандалах, охраняемых специальным конвоем во главе со старшим надзирателем Белокозом. Евгений Иванович в знак приветствия поднимал руки, демонстрируя железные оковы.
Глава 6
С генерал-губернатором Владимиром Александровичем Сухомлиновым Михаил Даниленко тесно сошелся в 1906 году, когда тот попросил его принять участие в 40-летней тяжбе крестьян с крупным землевладельцем Балашовым. Дело было выиграно в пользу крестьян. Михаил увидел стремление генерал-губернатора честно и справедливо решать вопросы, какого бы сословия они не касались.
После этого Владимир Александрович не раз обращался к нему за помощью в юридических вопросах. Приглашал он его и на различные светские и губернские приемы, вызывая зависть у обоих Рекашевых, особенно у Сергея Григорьевича, мечтавшего войти в ближайшее окружение генерал-губернатора.
Получив у него без труда нужное ходатайство к властям Екатеринослава, Михаил вернулся к братьям. Отказать самому Сухомлинову Дьяченко не мог. Он разрешил адвокату встречаться с подзащитными и предоставил документы, с которыми тот мог ознакомиться в ходе следствия.
Михаил сидел в его кабинете с девяти утра, и, не обращая внимания на приходивших к следователю людей, внимательно читал каждую бумагу.
Судя по протоколам, следователь вызывал к себе Николая пять раз. На все вопросы брат отвечал, что об отряде ничего не знает, с анархистами не связан, деньги, обнаруженные при обыске в домашнем сейфе, оставлены родителями его жены при отъезде в Америку. Однако Лиза, чтобы спасти Николая, успела наговорить на себя много лишнего. Читая записи с ее «чистосердечными» признаниями, он удивлялся ее наивности и вере в честность и справедливость, как будто девушка только что родилась.
Ее признание о вхождении в боевой отряд убедительно подкрепляли показания опрошенных лиц, в основном сотрудников полиции (секретных агентов и филеров), проходивших в деле под псевдонимами и вымышленными фамилиями. Эти люди утверждали, что Фальк была казначеем отряда, указывали места ее встреч на улицах со связными, адреса домов и квартир, где Лиза бывала. Некий Дмитриев сообщал, что он часто посещал квартиру Фальк и Даниленко, передавая им поручения от Борисова, подробно описывал обстановку их комнаты и кухни, включая занавески, покрывала на кровати, абажуры и скатерть в кухне. Эти сведения показались Михаилу подозрительными: их обычно давали понятые или сотрудники полиции, присутствовавшие при обысках и арестах.
Кроме Дмитриева, о Коле упоминал некий Филин, видевший Николая на вокзале вместе со связной Евой. Ева, по его словам, привезла в тот день из-за границы чемоданы с литературой и оружием. Николай забрал их у Евы и отвез на квартиру Котляревских. Филин также называл фамилии боевиков, с которыми постоянно общался Николай. В подтверждение этих слов агент описывал встречу Николая с Борисовым в трактире на Харьковской улице. Сам он сидел за соседним столом и слышал их разговор о подготовке к ограблению Казначейского банка.
Люди с кличками, ради сохранения агентурной сети, никогда не являлись на судебные заседания. Поэтому их показания вызывали у защиты большие сомнения, считаясь фальсификацией со стороны следствия (так оно часто и бывало). Суд мог их проигнорировать, но мог принять к сведению и засчитать, как неопровержимые улики.
Часы показывали половину двенадцатого. Пора идти на встречу с Лизой. Он отдал Дьяченко папку и попросил провести его к арестованной. Дьяченко с любопытством смотрел на адвоката, ожидая услышать его мнение по поводу прочитанного дела. Михаил развел руками:
– Не могу сказать ничего определенного, у меня не было времени, чтобы обдумать все прочитанное.
– Мне кажется, вполне достаточно доказательств о причастности ваших родственников к боевому отряду. Впрочем, впереди предстоит большая работа. Я завтра уезжаю из Екатеринослава на три недели. Вы можете беспрепятственно встречаться с Даниленко и Фальк и передавать передачи. Я отдал соответствующее распоряжение. Для этого не обязательно было обращаться к Сухомлинову.
– Куда же вы едете на этот раз? – полюбопытствовал Михаил, проигнорировав замечание насчет Сухомлинова.
– В Одессу, оттуда – в Харьков и Кишинев. А как ваши подзащитные в Киеве?
– Следствие еще не закончено.
– Несколько дел переданы в военно-полевой суд.
– Мои подзащитные к боевому отряду не имеют отношения.
– Они когда были арестованы?
– В начале года.
– Ну, это как сказать, – усмехнулся Дьяченко, – вряд ли докажете их непричастность.
Следуя по коридору за дежурным надзирателем, Михаил размышлял о том, что Дьяченко верно угадал его замысел. В деле киевских анархистов он строил защиту на том, что они не входили в боевой отряд, а были рядовыми анархистами, не успев себя ничем проявить. Их взяли по донесению агента, входившего в эту группу, и других филеров, один из которых, как ни странно, носил кличку Филин, дававший показания и о Николае. Над этим фактом стоит призадуматься.
Комната для свиданий адвокатов с арестованными представляла собой небольшое помещение, где не было даже окна, только стол и два стула. Под потолком тускло горела лампочка, покрытая вековой пылью.
Михаил сел за стол, вынул папку со своими записями и стал ждать Лизу, пытаясь представить ее по описаниям Володи. Его даже охватило волнение: как-никак это была не просто подсудимая, а жена его родного брата, а все братья, особенно старшие, были крепко привязаны друг к другу. Послышались шаги, надзирательница-конвоир доложила, что арестованная доставлена. Михаил встал: «Вводите!».
В комнату вошла высокая, стройная девушка с толстой косой, перекинутой через плечо. Лицо ее было бледное, глубокие, темные глаза выражали отчаянье. Оглядываясь по сторонам, она подошла к столу и в нерешительности остановилась. Михаил попросил ее сесть. Покорно опустившись на край стула, Лиза выжидающе посмотрела на него. Она была настолько напугана своим «неправильным» разговором со следователем, что теперь не знала, как вести себя с Михаилом, показавшимся ей в отличие от других братьев Николая солидным и суровым; она напряглась, как пружина. Чтобы разрядить обстановку, он улыбнулся, спросив ее, как она себя чувствует. Лиза пожала плечами.
– Вы уже разговаривали с Колей?
– Нет, увижу его завтра.
– Михаил Ильич, прошу вас, сделайте все, чтобы его освободить. Он к отряду и анархистам не имеет никакого отношения…
Это было сказано с такой детской непосредственностью, что у него пропало всякое желание ее отчитывать за нелепые признания. И все-таки разговор он начал официальным тоном.
– Елизавета Григорьевна, вы должны понять, что находитесь под следствием, здесь нельзя выкладывать все начистоту. Откровенными признаниями о своей вине вы только вредите себе и Николаю. Следователь уверен, что вы оба занимали в отряде ведущее место, и сумеет это доказать, прибегнув к ложным показаниям осведомителей.
От этих слов она еще больше сжалась. Глаза ее наполнялись слезами. Две капли повисли на длинных ресницах и каким-то чудом держались на концах.
– Я-я-я хотела помочь Коле, – сказала она жалобно…
– Неужели ваши товарищи не предупредили вас, как нужно себя вести на допросах?
– Предупредили, но я считала, что так будет лучше. Я знаю, что наделала много глупостей. Я…я была готова ко всему, но не представляла, что здесь так ужасно.
– Вы же понимали, на что шли, связавшись с анархистами и вступив в боевой отряд. Эти люди всегда кончают виселицей.
– Мои товарищи не думают о смерти, они делают то, что считают своим долгом. Я помогала им в меру сил.
Отчаянье и растерянность на ее лице сменили гнев и возмущение. Вот теперь Михаил почувствовал ее характер. Но глаза? Глубокие и бархатные, они притягивали к себе, как магнит.
– Звучит красиво, однако подумайте, сколько близких людей из-за вас пострадали, уже не говоря о Коле. Володя отложил свой отъезд в Петербург, я сорвался с места, мы оба не знаем, как сообщить о случившемся родителям в Ромны. Для них это будет тяжелый удар.
Откинувшись на спинку стула, Михаил барабанил пальцами по столу, наблюдая за переменой ее лица, покрывшегося красными пятнами.
– Теперь, милая барышня, послушайте меня внимательно. На следующей встрече с Дьяченко вы откажитесь от всех своих прежних показаний…
– Ни за что на свете. Это предательство по отношению к моим товарищам…
– Поймите меня правильно. Одно дело быть членом анархистской группы, другое – входить в боевой отряд. От этого зависит мера наказания. Ни один здравомыслящий человек не признается сам в содеянном преступлении, пока суд не предъявит ему явные улики. Это касается и Борисова, и всех ваших соратников. На то и вызван из Петербурга опытный следователь, чтобы путем сопоставления разных фактов и свидетельств филеров и секретных сотрудников, то есть провокаторов, которые были в вашем отряде, доказать причастность каждого человека к преступной деятельности. Отказавшись от всех своих заявлений, вы никому не навредите…
– Мои показания зафиксированы в протоколах, я их подписала…
– Сошлитесь на то, что вы от страха и нервного потрясения сами на себя наговорили. Можете вообще ничего не объяснять: это ваше право. С этого момента говорите только: не знаю, первый раз слышу, понятия не имею и все. Иначе Дьяченко будет цепляться к каждому вашему слову, задавать наводящие вопросы, пока не получит от вас то, что ему нужно. И в камере ни с кем, повторяю, ни с кем, даже хорошо известными вам людьми, ни о чем не разговаривайте, ничего не обсуждайте, особенно наши с вами беседы.
– Михаил Ильич, – взорвалась Лиза и так обожгла его своим взглядом, что он вынужден был отвести глаза, – за кого вы меня принимаете. Я все прекрасно понимаю.
Пора было сменить тон их общения. Положив ладонь на ее руку, Михаил получил в ответ благодарную улыбку. Лицо девушки смягчилось.
– Лиза! Разрешите мне так вас называть. Вы теперь здесь не одна. Мы будем вместе бороться за ваше с Колей освобождение, вы должны во всем меня слушаться. Мы с вами еще и родственники, – добавил он, улыбаясь. – Сейчас я прикрою стол спиной, а вы напишите Коле записку, только очень быстро. Сюда могут войти в любую минуту. Чистый лист и карандаш найдете под папкой.
Ей хотелось поплакаться любимому в жилетку, но она сама виновата в том, что с ними произошло, жаловаться было стыдно. Сдерживая волнение, она написала: «Коленька! Со мной все в порядке. Здесь все наши женщины, мы занимаемся ин. языками, литературой и физ. упражнениями. Я рассказываю им о музыке и композиторах, только сейчас поняла, как мало всего знаю. Я очень виновата перед тобой. Простишь ли ты меня? Я так по тебе скучаю. Лиза».
Подождав, пока она положит записку под папку, Михаил вызвал конвоиров. Второй раз за время их свидания Лиза одарила адвоката приветливой улыбкой.
* * *
На следующий день состоялась встреча с Николаем. Брат был одет в серый костюм из грубой ткани и стоптанные башмаки на босу ногу. За две недели у него отросли волосы и борода. Весело улыбнувшись Михаилу, он старался показать, что чувствует себя отлично, но тот сразу заметил его воспаленные от бессонницы глаза, осунувшееся лицо, лихорадочный блеск в глазах.
– Почему ты без носков? – спросил он. – Разве тебе не принесли передачу? Володя положил туда все необходимое.
– Передачи приносят перед ужином. Бог с этими носками, ты лучше скажи: Лизу видел? Как она?
– Видел, в отличие от тебя выглядит неплохо. – Михаил открыл папку. – Вот тебе записка от нее.
Николай с жадностью пробежал текст.
– Теперь я успокоился, а то боялся, что она заболеет: здесь очень холодно и плохо кормят, у нас все страдают животами.
– Я скажу Володе, чтобы он подобрал вам обоим лекарства, или попрошу начальника тюрьмы прислать врача. Петренко – Володин должник, спас когда-то его маленькую дочь от смерти. Теперь давай к делу. Ты знал, что Лиза состоит в боевом отряде?
– Конечно, нет. Знал, что она связана с местными анархистами, выполняет их «мелкие» поручения, как она говорила, но это длилось давно, с тех пор, как мы познакомились, надеялся, что она от них отойдет.
– И не замечал, что за вами следят?
– Замечал, но был уверен, что следят за мной, так как состою под надзором полиции.
– В отряде был свой человек из агентуры: полиция слишком хорошо обо всем осведомлена. Аресты прошли во всех южных городах. Дьяченко собирается их объехать и лично опросить каждого человека. Завтра он уезжает из Екатеринослава. Дело затянется надолго, освободить вас быстро под залог, как в прошлый раз, не получится…
– Как ты, думаешь, сколько нам дадут, если суд докажет причастность к отряду?
– Не менее пяти лет, да еще ваше прошлое дело с Сергеем. Дьяченко поднял вопрос, почему Харьковская палата до сих пор его не рассмотрела. Оно тянет на полтора года.
– Так все плохо.
– Выход всегда есть. Я побуду здесь некоторое время и вернусь в Киев. Тебе передали мою записку?
– Передали.
– Тогда почему не поздравляешь с рождением дочки? Как-никак это ваша первая племянница.
– Поздравляю и прости, что оторвал тебя от дома. Рад бы передать поздравления Марии, так не знаю, как она теперь к этому отнесется.
– Маша искренне за вас переживает…
– Ты когда снова увидишь Лизу, накажи ей, чтобы она не пререкалась с охранниками, я боюсь за нее: зацепит кого-нибудь и кончено дело.
– Успокойся, там дежурят в основном женщины.
– Все равно скажи.
– Хорошо, скажу. И вот еще что. Родители пока о вашем аресте не знают, но все так оборачивается, что придется им сообщить. Маме надо встретиться с Дьяченко и написать прошение Столыпину.
– Ни в коем случае.
– Прости меня, но тут я решаю.
– Мама будет писать только обо мне. А Лиза? Я без нее не выйду.
– Вы оба, как маленькие дети, – разозлился Миша. – Это тюрьма, а не благотворительное учреждение, чтобы решать: хочу, не хочу.
– Чего ты злишься? Представь, что с ней будет, если меня выпустят, а она тут останется.
– Не забывай, что ты попал сюда из-за нее. Я тоже подам прошение только не Столыпину, а его заму, Макарову. С ним я лично знаком, и обязательно напишу там о Лизе. Теперь пиши Лизе записку, – сказал Михаил, протягивая брату бумагу и карандаш.
Николай в волнении склонился над бумагой. «Лизонька! Моя любимая девочка! Не думай ни о какой вине, не терзай себя: что произошло, то произошло, хотя, признаться, вначале я был сильно ошарашен. Придется немного потерпеть, Миша обязательно нас вытащит. Молодцы, что много занимаетесь. Ты права: как мало мы всего знаем. Я по тебе тоже очень скучаю – мое ясное солнышко, моя птичка певчая. Прошу: будь осторожна, не связывайся с надзирателями и уголовницами, если таковые у вас есть. Я тут, с тобой рядом. Твой муж».
– Тебе не обидно, – вдруг спросил Михаил, когда он кончил писать, – сломал свою жизнь, останешься без диплома?
– Обидно, постараюсь потом наверстать. А вот Володю заставь ехать в Петербург, он не должен из-за нас задерживаться.
– Мы уедем с ним вместе, но сначала он побывает у нас в Киеве. Скажу тебе по секрету, жена и теща задумали его познакомить с двоюродной сестрой Маши, Еленой, девушкой весьма образованной и привлекательной, я обещал привезти его.
– У него тут есть своя невеста, Лизина близкая подруга по гимназии, только ее отец, местный толстосум, не хочет о нем слышать.
– Это о Володьке-то не хочет слышать, будущем мировом светиле? Придется с ним провести работу.
– Проведи. Только в Киев на смотрины не вози, он и так весь измучился.
– Хорошо, что ты меня предупредил. Но в Киев он все равно поедет. Мы с Машей хотим, чтобы он стал крестным отцом Катеньки. Да, чуть не забыл. Володя просил узнать о каком-то пакете, переданном тебе доктором Караваевым.
– Молодец, что вспомнил. Я его отдал на хранение бывшей прислуге Фальков, Зинаиде. Она сейчас служит у купца Мещерякова на Елизаветградской улице, дом 14. В пакете находятся статьи Караваева об угрозах ему со стороны «Союза русского народа». Александр Львович просил в случае его смерти отослать их в газеты и Государственную думу. Там все указано в записке. И ты помоги Володе. Надо все сделать по горячим следам.