Рассказ из книги "По кому палка плачет"
Тульский мещанин Матвей Пляханов со своей супругой Клавдией допрашивали свою двадцатилетнюю дочь Дуню о том, с какой стати она собралась уходить в монастырь.
– Да посмотри ты на себя, Дунюшка, – увещевал её Матвей, – ты ж молодая, красивая, тебе замуж надо, деток рожать надо. Ну, зачем тебе в монахини уходить?
– Да, я, батюшка в монахини-то может, и не уйду, а вот девство своё соблюду. Христовой невестой стану. Тем и душу свою спасу.
– А что ж, разве семейный человек свою душу не может спасти?
Дуня была образованной, начитанной, хорошо знала Евангелие и потому отвечала спокойно, рассудительно.
– Почему не может? Может. Просто по слову апостола Павла безбрачным спасаться удобнее. Несвязанному, батюшка, удобнее к Богу придти, чем связанному. Да и дорога мирская – это топкое болото, в вот монастырская – прекрасный путь.
– Чем же он прекрасен, если ты радостей от жизни никаких не получишь? Лишь похоронишь себя заживо. Чем же хорош такой путь?
– На этом пути молитва, да труд от греха берегут. Там грешить некогда! И душа, становится радостна и свободна, как птичка Божья! И радость у этой птицы, должно быть, тихая, чистая, умилительная. Такая радость, от какой даже плакать хочется! Бывает ли такая радость у мирянина?
– А что, монахов злых и завистливых, надменных и гордых не бывает?
– Как же, батюшка не бывает, если даже среди апостолов предатель-Иуда нашёлся? Только, как говорил Иван Богослов, они не были наши. Они вышли от нас, но не были наши. И радости у них не было. А Иуда от горя даже повесился.
Матвей глубоко задумался. Птичка Божья…. Радость жизни…. В чём она? Вина, водки да яств он накушался вдоволь. Женщину познал. Богатство, пусть небольшое, нажил. Почёт и уважение заслужил. Только сильнее всех радостей оказались печали, скорби да болезни. Как похмелье настигли. А вот радости, такой о которой Дунюшка говорит, нет, как нет. Лишь в храме Божием, после причастия, вливается она в душу, да и то, когда домой придёшь, да опять в заботы окунёшься, да с женой поссоришься, радость от причастия, как вода из решета выливается. А дочка-то, верно говорит…. В монастырях молитва, да труд от греха берегут. И где она такой премудрости набралась? Не зря, видно, с пятнадцати лет в Соловецкий монастырь на богомолье ходила. Верно там, в Преображенском храме и преобразилась. Эвон какая выросла.… А с другой стороны и в монастырях скорбей да болезней хватает. Здесь, при случае, хоть мы с матерью её утешим, а там кто? Надо ли ей становиться Божьей птичкой? Как бы крылышки не опалила, не упала, да не разбилась.
- Ты, Матвеюшка, вот чего, – прервала его размышления жена Клавдия, – не в бордель же какой-то Дунюшка просится, не вертихвосткой хочет стать. – Она ж за нас молиться будет. Грехов на нас целый воз да две тележки и отмолить их, мы, нерадивые, не сможем.
– Это почему же не сможем! – вскинулся Матвей Пляханов.
– Не той закваски!
– А кто ж это заквашивает так, что одни могут отмаливать грехи, а другие нет?
– Сам знаешь кто.
Подумал-подумал отец семейства и, встав, взял из божницы икону Господа Иисуса Христа, подошёл к дочери и сказал:
– На всё воля Божья. Он решает, кому в монастыре быть, а кому детей рожать. Благословляю тебя, только помни, наш дом для тебя всегда открыт и путь к мирской жизни не заказан.
– И я благословляю, – украдкой смахнув слезу, промолвила Клавдия, – только сходи сначала к юродивому Матюше, пусть он подскажет, в какой монастырь ты должна поступать.
Когда Дуня встретилась с тульским юродивым, он лег на землю головой по направлению к городу Михайлову и сказал:
– Туда тебе дорога.
И Дуня поняла, что ей предстоит поступить в Михайловский Покровский женский монастырь.
Собрала ей мама небольшую котомочку и отправилась молодая красивая девушка в путь-дорогу.
В обители её приняли радушно. Игумения Елпидифора назначила послушание у самой строгой монахини:
– Для духовной пользы, – сказала она Дуне, – необходимо научиться преодолевать трудности.
И новая насельница старательно исполняла наказ игуменьи. Порхала по монастырю словно птичка. Прислуживая престарелым сестрам, носила им в кельи дрова, воду, стирала бельё. Отличалась добрым нравом, кротостью и трудолюбием. Много молилась.
– Молитва и труд от греха берегут, – часто говорила она.
Особенно любила послушница Евдокия молиться у чудотворной иконы Пресвятой Богородицы «Взыскание погибших», которая находилась на столпе Никольского придела. Написали её по желанию юродивого иерея Феофилаката. Однажды Евдокии рассказали о ней удивительную историю. Когда эту икону передали юродивому Феофилакту, он зашил её в холстину, потом в другую, потом в третью. Для лика Богоматери, ангелов, поддерживающих её и святых, изображённых внизу, прорезал отверстия, да так и поставил её в своей келье, в селе Новопанском. Когда же спросили его, почему он в три холстины икону зашил, юродивый ответил:
– А это, сударыни, я на ней три ризы сделал.
Икона «Взыскание погибших» хотя и была из-за холстин неблагообразной, однако по молитвам к ней случилось исцелении купчихи Киселёвой, которая прибыла в келью иерея Феофилакта, почитая его за чудотворца. Но он не стал молиться за Киселёву, наказав ей самой искать исцеления у Царицы Небесной, пред иконой, зашитой в холстины. Она помолилась пред ней, и произошло чудо. Киселёва тут же почувствовала себя здоровой. В благодарность сделала для иконы ризу. А после того, как святой образ по завещанию иерея Феофилакта передали в Покровский монастырь, то для неё была сделана вторая, серебряно-золочёная риза.
Сколько чудесных исцелений было от этой иконы! И в благодарность для образа пожертвовали жемчужную ризу. Так сбылись слова юродивого иерея Феофилакта о трех ризах!
Молясь пред этой иконой, послушница Евдокия всё чаще стала задумываться о подвиге юродства.
«Что из того, размышляла она, - что я достигла уважения и любви за молитвенный труд и кроткое выполнение послушаний? Что из того, что я прочувствовала ту птичью радость, о которой говорила папеньке и маменьке? Надо ли было мне становиться радостной Божьей птичкой? Ну, как я могу радоваться, если каждый день людскими грехами Христос распинается? Каждую минуту, каждую секунду моему Небесному Жениху вбивают в руки и ноги гвозди гневливости, поят желчью лжи и прободают рёбра копьём злоречия. Нет, радоваться я не могу. А что могу? Скорбеть?
Задавшись этим вопросом, пошла она на могилку юродивого иерея Феофилакта и там, на молитве, её словно молния пронзила мысль: «Я должна страдать вместе со Христом! Вместе со своим Небесным Женихом!».
С тех пор послушницу Евдокию словно подменили. Всегда опрятная, чистенькая, как гимназистка, она стала вдруг выглядеть неряшливо. Ходила в рваном платье, перепачканном дёгтем. Только вот лицо её оставалось светлым, одухотворённым.
– Что это ты такая выпачканная? - спрашивала её игуменья. Была, как пташка, порхала по монастырю, радовала всех. А теперь вот на тебя кляузничают. Мол, безобразно выглядишь.
– А надо ли мне птичкой становиться? Паломников соблазнять? Красотой тщеславиться? – отвечала Евдокия, – Надо трудиться да молиться. Вот я и шью целыми днями башмаки для сестёр, потому и пачкаюсь дёгтем.
Игуменья покачала головой, ничего не сказала, но про себя подумала, что она или тронулась умом, или приняла на себя подвиг юродства.
Когда же Евдокия в лютый мороз перебралась жить на неотапливаемый чердак, где стены были покрыты инеем, ходила по ледяному полу в тонких носочках и спала на мёрзлой постели, многие поняли, что она избранница Божья. Однако и насмехающихся было немало. Доходило даже до оскорблений:
- Не место грязнулям и неряхам в монастыре. Не место в нём тем, которые свою келью в хлев вонючий превращают! – говорили ей некоторые.
Такие обвинения появились после того, как юродивой Евдокии по благословению игумении построили небольшую келью. А она завела в ней более десятка кур, да ещё голубей держала. И вся келья была перепачкана их помётом. В неё стоял невообразимо неприятный запах. Этим запахом пропахла и сама юродивая. Игумения, видя нестроения, которые производит в монастыре Евдокия, вызвала её для разговора.
Действительно, неприятно было видеть в опрятной, пропахшей ладаном игуменской приёмной дурнопахнущую грязнулю.
– Ну, золушка, рассказывай, как ты дошла да такой жизни? – притворно грозно спросила игуменья Елпидифора.
– Матушка, грех-то какой на мне! Я пришла в монастырь за птичьей радостью. Будто курочка прихорашивалась. И видать, петушков-паломников соблазняла. Нужно ли Господу курочкино девство, которое сердца петушков соблазняет? А грех-то замаливать, да делами исправлять надо.
– Я так и думала…. Только вот тебе мой наказ, – келью свою приведи в порядок, потому как и сейчас ты соблазняешь, то бишь раздражаешь своим поведением. Только не петушков, а курочек-монахинь. Да сходи домой, повидайся со своими родителями. А то они засыпали меня письмами – как там Дунюшка, да как там Дунюшка. Наверно прознали про твои выкрутасы. Прошу тебя, Евдокия, посети их.
При последних словах её голос дрогнул. По-видимому, и сама игуменья Елпидифора чувствовала себя матерью. Её сердце тоже болело за своих чад – насельниц монастыря и потому она понимала печаль родителей Евдокии.
– Матушка, я ваша послушница, – ответила юродивая, – не беспокойтесь, всё выполню.
– То-то! – сказала игумения и встала дав понять, что разговор окончен.
Грязная, холодная, пропахшая помётом келья, являлась для Евдокии своеобразным затвором. Никто не хотел заходить туда. В этом без замка, без щеколды и даже с приоткрытой дверью затворе юродивая предавалась тайным молитвам и подвигу сурового поста. Питалась вместе с курицами и голубями крупой и зёрном. Ела их не варёными. Словно птичка. Жертвуя сном, одеждой, пищей, постоянно молясь, она познала блаженство общения с Господом. И светилась в её лице такая радость, которую можно ощущать, только имея в душе Христа, потому что Он – Жертва. И Евдокия, своей жертвенностью стала сопричастницей Христовой радости о спасении Его последователей. Уже не она, а Сам Христос радовался в её душе. И это чувство пришло к Евдокии не словно к птице, о которой она когда-то рассуждала, а словно к заключённому узнику. Только заключение её было добровольным и оттого ценным пред Божьими очами.
Но вот, через матушку игуменью, Господь открыл ей, что пора выходить из затвора. И тогда она передала кур в курятник, а на праздник Благовещения выпустила на волю всех голубей. Правда они и так в любое время могли улететь от Евдокии, так как дверь её кельи всегда была приоткрыта.
Но ведь не улетали! А на Благовещенье, словно почувствовав волю своей хозяйки и словно желая стать участниками этого дивного праздника, они выпорхнули в полностью открытую дверь и взмыли в небо.
Взмыли с ангельским шелестом крыльев, напоминая о благой вести появления на свет Христа.
Взлетающая стая голубей казалась не по земному прекрасной.
– Мама, мама, смотри, как много Духа Святого в небо взлетело! - вскричал один мальчик-паломник.
Юродивая Евдокия блаженно улыбалась. Накануне вечером она тайно обмыла снегом своё тело, рано утром, перед службой, попросила прощения у насельниц монастыря, на службе причастилась и была счастлива тем светлым тихим счастьем, которое даёт только Свете Тихий после причастия.
Пришед в свою келью, прибрала её, а потом пошла по кельям монахинь, просить у них бельё, которое необходимо постирать.
– Да мы и сами справимся, - отвечали ей.
– Согрешила я перед вами, а молитва и труд грехи сотрут!
Сёстры, чтобы угодить юродивой отдавали ей бельё для стирки. Она связала его в большой узел, прикрепила к салазочкам и, благословившись у игуменьи, отправилась в Тулу, погостить у своих родителей.
Клавдия и Матвей Пляхановы были безмерно рады приходу дочери и, в особенности тому, что она находилась в здравом уме.
– Чего только, доченька, мы о тебе не наслышались! – говорила Клавдия, - Будто оскорбляют тебя в монастыре и гонят и поносят. Что ты даже умом тронулась от такого обращения!
На все рассказы мамы юродивая только улыбалась, и неземная радость светилась на её лице. Клавдия думала, что таким образом дочь показывает, что все досужие пересуды да сплетни ничего кроме улыбки вызвать не могут. А отец долго молчал, тужился, словно набирая воздуха перед тем, как нырнуть в глубокую воду и в конце концов пробурчал:
– Ты, Дуня, сама-то, того самого или этого самого, того, или не того?
– Того самого, батюшка, того самого! Я стала птичкой Божьей и обрела ту радость, о которой мы с тобой говорили! Но моему сердцу оказалась её мало. Оно возжелало блаженства, и я стала Христовой невестой, стала следовать его пути
Труден он. Однажды бес, вселившись в пегую лошадь с красными выпученными глазами, так ушиб меня, что отбитые почки теперь уж никогда здоровыми не будут.
Придётся терпеть мне боли до самой смерти. А в другой раз бес на меня огонь наслал. Всю спину обожгла. И только благодаря Господу я могу терпеть страдания. Слава Ему, не обошёл Он меня своей любовью. Познав душевное и телесное страдание. я стала ещё сильней понимать моего Жениха – Христа, которого до крови били палками и стегали плетьми, а потом жестоко распяли. И Христос принял меня в свой брачный чертог.
Ты только представь, Господь стал моим женихом! Он живёт во мне, а я в нём! И теперь никакая боль, никакие издевательства, ни силы земные, ни силы небесные не могут отнять Его у меня, а значит отнять блаженства, райского блаженства!
Эта речь для Матвея и Клавдии была непонятной и даже ненормальной. Им даже показалось, что дочь не в своём уме. Но, сердцем они поняли, что Дух Святой говорит её устами. Сначала их объял страх, а потом словно теплота после причастия, разлилось в них умиротворение.
С тех пор на высокие духовные темы они с дочерью не заговаривали. Жили, как и раньше. Работали каждый на своём месте. Евдокия стирала домашнее бельё и бельё монахинь Покровского монастыря, которое привезла с собой. Кормились за общим столом, во время трапезы Матвей и Клавдия расспрашивали о будничной монашеской жизни, о самом монастыре. Как там, да что…
Евдокия при родителях не юродствовала, и любила рассказывать о монастыре. Однажды за чаем, она говорила родителям об истории Покровской обители.
– Раньше наш монастырь находился недалеко от Рязани, в Аграфениной пустыни, но пришёл в упадок и перенесли его к нам, под Михайлов, на Чёрную гору.
Матвей пошевелил усами и задумчиво сказал:
– Название-то…. какое-то, того….
– Батюшка, ты многого в голову не бери. Название это происходит оттого, что раньше на этой горе кладбище было.
Ну и приходили туда хоронить, либо поминать в траурных чёрных платьях. Оттого гору и прозвали Чёрной. А сегодня её так назвать и язык не поворачивается, настолько благолепен наш монастырь. А с весны гора такая нарядная, такая зелёная. Ведь у нас каждый домик фруктовыми деревьями да ягодным кустарничком обсажен.
– Ну, а монахини-то как, не грустят о мирской жизни, не печалятся, – тревожно спросила Клавдия.
– Что ты, маменька, когда ж там грустить, когда ж там печалиться, если они всё время в молитвах да трудах проводят. Представь только – встаём мы в половине третьего, а в три часа уже в храме. Три часа занимают утренние молитвы, полунощница, и утреня. Потом небольшая передышка, а в восьмом часу снова в храм идем – на литургию. Трапеза только после литургии, в полдень. И отдых после неё всего часа полтора. А встали-то полтретьего!
Потом выполняем послушания, трудимся на монастырском хозяйстве. А в пять часов снова в храме, на вечерней службе, которая заканчивается часам к восьми. Потом трапеза и вечерние молитвы. А в девять ложимся спать, ведь вставать-то опять полтретьего придётся. И так изо дня в день.
Матвей крякнул:
– К-хма, вот уж действительно как ты приговаривать любишь – в монастыре молитва да труд от греха берегут. И в сам-деле грешить там некогда!
– Потому, батюшка и душа там, в покое, словно младенец в колыбельке.
– И что ж, неужто никаких искушений не бывает? – спросила Клавдия.
Евдокия протяжно вздохнула:
– Бывают, да ещё какие! Только благодать всё покрывает.
– Ну, а что за искушения-то в монастыре, – залюбопытничала Клавдия сверкнув глазками.
– А знаешь, что с любопытной Варваре сделали на базаре? Могу сказать только одно. Верующий мирянин отличается от монаха тем, что он старается не грешить в поступках, а монах старается не грешить в помыслах. Ну, заговорилась я с вами. А сама-то собралась по городу побродить, родные улочки-закоулочки повидать.
Евдокия наскоро собралась и положила за пазуху котёнка.
– Зачем ты его берёшь с собой? – удивилась мать.
– Я котёночком греться буду. Посмотри на улице морозище какой стоит!
А тем временем по городу бродил странный человек. И редкие прохожие со страшным удивлением смотрели на него, потому что он шёл по снегу босиком. Это был юродивый Матюша, одетый в рваный распахнутый армяк, из-под которого виднелась голая впалая грудь, поросшая редкими грязно-серыми волосами.
Он шёл с гордо поднятой головой и громко кричал:
– Сестра моя прибыла, Божья птичка прилетела! Сестру встречаю, Божью птичку, потому Пасха ныне, всё цветёт, всё зеленеет!
Навстречу ему шла блаженно улыбающаяся Евдокия:
– Брат мой, вот мы и встретились!
– Ну, пойдём Дунюшка, в домик мой, в домик пойдём.
Матюша привёл Евдокию в свою хибару и стал извиняться:
– Ты уж сестричка, не обессудь, но у меня и здесь как на улице.
– Ничего, брат мой старшой, у меня запазухой маленькая печка топится. Да и не привыкать мне.
Долго говорили двое юродивых между собой в маленьком нетопленном домике Матюши. Дивные пророчества услышала Евдокия. Особенно её поразило будущее монашества.
– Монастыри-то наши да церкви разорят, – со слезами на глазах говорил Матюша, – и хоть восстановят после, да прежнего духа в них не будет.
– А что будет? – со страхом спросила Дуня.
– А вот что будет. Некоторые монахи городских монастырей будут в своих домах жить. Волосы и бороды коротко стричь, модничать значит, и по городу в модной мирской одежде ходить.
– Страсть-то какая! А отчего ж они в монастырях-то не станут жить?
– Да кто отчего…. Одни за родителями больными станут ухаживать, другие по другой какой надобности. Но больше потому, что вне стен монастырских подличать легче. Потому как в миру совесть меньше мучает.
– Подличать?! Да быть такого не может! Неужто такие найдутся?
– Дунюшка, ты моя Дунюшка, – заплакал юродивый Матюша, – не только такие будут в монашестве. Даже блудники и мужеложцы обнаружатся.
Только Церковь наша Православная святость от этого не потеряет, потому как сама знаешь, были и будут те, которые вышли от нас, но не были наши!
Евдокия была поражена. Когда пришла домой, то сразу же собралась в Покровский монастырь. На расспросы родителей ничего не отвечала и вскорости отбыла в свою обитель. Когда после долгого пути прибыла в свою келью, то с облегчением вздохнула и стала молиться. Молилась долго, до изнеможения. А в конце воскликнула:
– Господи, слава тебе, что Ты дал мне познать сладость монастырской жизни.
Но перед глазами вновь и вновь всплывали моменты из жизни некоторых монахов будущего. Вот один из них в лёгонькой рубашонке и коротких штанишках раскатывает по городу на велосипеде. Другой рассматривает срамные картинки по какому-то светящемуся ящику. А вот уж совсем что-то непонятное – монах лупит в барабаны на каком-то концерте.
Евдокия крепко-крепко зажмурила глаза, потом резко открыла и с ужасом подумала:
– Господи, что с ними будет?
И вдруг откуда-то издалека, из никогда не читаной и даже пока не существующей книги посетили юродивую слова:
«Успокойся, смертный, и не требуй
правды той, что не нужна тебе…»
Тихое, как тёплый майский закат, смирение окутало душу Евдокии и на сердце ничего кроме сладких молитв не осталось. Слава Богу за всё – благодарственно мыслила она.