ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
РОЖДЕНИЕ
ПЛЕМЯННИЦЫ
Глава 1
Знойное солнце опаляло крутую, вымощенную серым камнем дорогу и растянувшуюся по ней группу паломниц. Несколько женщин впереди уже подходили к заветной цели своего путешествия – белым стенам Топловского Свято-Параскевиевского женского монастыря, другие, сильно отстав, с трудом преодолевали подъем в гору и боль в распухших, налитых тяжестью ногах. Еще немного последних усилий – и припадут они к иконе Параскевы Пятницы, святой, особо почитаемой в Крыму как целительницы женских недугов; помолятся, поговорят с ней по душам, поплачут, попросив об исполнении своих самых сокровенных желаний. Затем окунутся в купель у святого источника, который славится чудодейственными свойствами. Пройдут к другим дальним источникам в горах: Георгия Победоносца и еще выше – Трех Святителей: Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоуста, окунутся и в них; напьются вдоволь прохладной живительной воды, и забудутся все тяготы нелегкого пути.
Неожиданно молодая женщина в самом конце группы охнула и тяжело опустилась на землю около стоявшей на краю дороги раскидистой шелковицы. Густая крона давала желанную тень, протягивала ветви с черными сочными ягодами. Где-то рядом журчал ручей, не успевший пересохнуть от жары. Ополоснуть бы лицо, да сил нет.
К женщине подошла паломница средних лет, опекавшая ее всю дорогу по своей душевной доброте, и, наклонив ветку дерева, набрала для нее пригоршню ягод, наполненных нежным ароматным соком.
– Спасибо, Аксиньюшка, – сказала та, вынимая из кармана шелковый надушенный платок и вытирая им мокрое от пота лицо и испачканные в ягодах руки. – Не задерживайся из-за меня. Отдохну немного и догоню вас.
– Зря ты, Мария, не послушалась меня, не взяла в деревне повозку… Нельзя, голубушка, так истязать себя. Мы-то, люди простые, привыкшие к солнцу и любой дороге. А ты, видать, из благородных, кожа у тебя нежная, обувь городская, не приспособленная к таким переходам. И платочек-то шелковый, надушенный, для красоты. На-ка, не побрезгуй, возьми мою чистую тряпочку, оботри лицо и шею, сразу полегчает. Али горе у тебя какое, что заставило брести по такой жаре вместе с нами?
– Не такая уж, сестрица, я слабая. В Крыму обошла и объехала все храмы и монастыри, была даже у монахов в скальных пещерах под Бахчисараем. Ребеночек мне нужен. Шесть лет замужем, а детей нет. Вот и езжу везде, молюсь, выпрашиваю божьего благословения.
– Муж-то молодой или постарше тебя будет?
– Молодой…
– Неправильно ты все делаешь, – покачала головой Аксинья и присела рядом с ней, вытянув натруженные за долгий путь ноги.
– Молиться надо не одной, а вдвоем с мужем. Тогда Бог непременно услышит вас, как услышал бесплодных праведных Иоакима и Анну, родивших уже в старости по Божьему благословению Пресвятую Деву Марию. И Иоанн Предтеча родился у престарелых родителей, проводивших вместе день и ночь в неустанных молитвах. А вы и вовсе еще молодые. Наберитесь терпения. И просить надо не о даровании ребенка, а о том, чтобы Бог помог вам стать достойными милости Его. Господь пришел к нам не для того, чтобы исполнять наши желания, а чтобы мы спаслись. И все дает нам для спасения. Нужно научиться принимать волю Его и благодарить за все, что нам посылается, в том числе за трудные испытания, ибо Он посылает их тем, кто силен духом, – вымолвила она на одном дыхании и трижды с поклонами перекрестилась на видневшийся за стенами обители золотой крест.
И Мария тоже, не вставая, перекрестилась, вздохнула. То же самое ей постоянно внушает в Киеве и ее духовник, протоиерей Иоанн, близкий друг ее отца, Петра Григорьевича Рекашева, известного в городе человека – председателя Киевской судебной палаты. Да вся беда в том, что муж ее – адвокат Михаил Даниленко, не только атеист, но и отрицательно относится к дружбе ее отца с протоиереем и другими духовными лицами, состоящими вместе с Рекашевым в «Союзе русского народа» и других монархических организациях. Все они, как и Петр Григорьевич, придерживаются самых крайних политических и антисемитских взглядов, глубоко чуждых ее мужу. На этой почве тесть и зять часто ссорились, а однажды из-за крупного скандала, связанного с публичными выступлениями Рекашева по поводу приема на первый курс университета большого количества евреев, не разговаривали полгода.
Вот и приходилось Марии держать от мужа в тайне свои паломнические поездки, которые она совершала в Крыму, когда они приезжали сюда отдыхать на все лето с ее матерью Ангелиной Ивановной. А Крым славился многими православными святынями. Здесь, в древнем Херсонесе, известном так же, как Корсунь, крестился киевский князь Владимир.
Ангелина Ивановна категорически возражала против того, чтобы Мария путешествовала одна, без слуг, да еще пешком, изнуряя себя как простолюдинка, призывала воздействовать на нее и Петра Григорьевича, но дочь и его не слушала, упорно стремясь к своей цели.
Михаил же доверял только медицине. По совету своего брата, доктора Владимира Даниленко, он сам прошел тщательное обследование в нескольких киевских клиниках и предложил это сделать Марии. Ни у него, ни у нее ничего не нашли. Володя их успокаивал: «Не делайте из этого проблемы. Так иногда бывает». Два года назад приезжий московский светила в области гинекологии обнаружил у нее какие-то осложнения и прописал длительное и мучительное лечение. Мария все аккуратно выполняла, сочетая процедуры и уколы с неустанным чтением молитв и тайными поездками по святым местам.
С этой странницей она познакомилась на дорожной станции в Белогорске, расспрашивая людей, как пройти к Топловскому монастырю. Нашлись еще попутчицы, и, сговорившись, они все вместе отправились туда пешком. Была середина июня. Солнце так пекло, что даже через обувь чувствовалась горячая земля. Мария привыкла к таким переходам, обычно шла в первых рядах паломников, редко отдыхая, но в этот раз с самого начала почувствовала себя плохо и всю дорогу читала молитвы, чтобы не упасть и не быть в тягость другим.
– Что-то мне совсем плохо, сестрица, – сказала Мария, прикладывая платок к губам. – Голова кружится, тошнит, наверное, съела что-то несвежее в дороге или вода была плохая в деревенском колодце.
– Тошнит, говоришь? Да, ты, душа моя, никак понесла. Верный признак у всех женщин. Услышала Пресвятая Богородица твои молитвы, услышала. Теперь тебе надо не истязать себя в походах, а беречься, а то не ровен час плод раньше времени выскочит. Подожди. Я сбегаю в деревню за повозкой, чтобы отвезли тебя обратно в Белогорск. А ты посиди тут в теньке, помолись Параскеве. Она тебя обязательно услышит.
– Спасибо тебе, Аксинья, добрая ты душа. Не знаю, как тебя отблагодарить. Возьми мой перстенек и деньги…
– Нет, Мария, негоже за добро деньги брать… Ты лучше дома за меня лишний раз помолись, вспомни, что есть такая Аксинья, великая грешница. Попроси матушку-то нашу, великую заступницу перед Богом, может быть, он и снимет с меня грехи…Ох-хо-хо, девонька, тяжко мне со своим грузом ходить…
– Да, с каким таким грузом, Аксиньюшка? – вглядывалась Мария в круглое, добродушное лицо еще не старой женщины, от которой трудно было ожидать плохих поступков, хотя ее муж-адвокат, имеющий дела с разными преступниками, говорил, что и у убийц бывают ангельски-невинные лица.
– Ограбила кого-нибудь или убила?
– Да нет что ты, что ты, – испуганно замахала та руками и, не желая продолжать свою исповедь, заспешила в деревню.
Мария задумалась над ее рассказом. Кто она, эта женщина: крестьянка, купчиха или жила в прислугах? Говорит искренне, но загадками... Такие люди чаще всего и попадаются среди паломниц: называют себя великими грешниками, а души у них чистые, отзывчивые.
Через час Мария была уже в Белогорске, а еще через три часа мучительного пути на дилижансе, показавшегося ей вечностью, лежала в своей кровати в ялтинском доме. Местный гинеколог Николай Тарасович Галушка, всегда внушавший ей надежды на лучшее, внимательно осматривал ее и выслушивал стетоскопом.
– Что ж, Мария Петровна, – сказал он, улыбаясь, – поздравляю, вы беременны. Постарайтесь теперь вести спокойный образ жизни, никаких физических нагрузок. Как говорится, береженого Бог бережет. И ждем вас сюда в следующее лето с новым пополнением.
– Мама, – сказала Мария, когда доктор ушел, – надо скорей вернуться в Киев, сообщить о новости Мише и папе.
– Зачем же возвращаться в душный город? Для этого есть телеграф. Пошлем им телеграмму, а Михаил Ильич, я уверена, не выдержит и сам сюда приедет. Счастье-то, счастье какое! Теперь, дай Бог, мужчины наши перестанут ссориться.
– Нет, мамочка, их не переделаешь. Каждый твердо стоит на своей позиции, и я – на стороне Миши.
– А если они опять полгода не будут разговаривать, как в прошлый раз, вы отлучите нас от внучки?
– Почему ты думаешь, что будет внучка?
– Или внучек….
– Ребенок тут не при чем. Я всегда могу приехать к вам без Миши. Только мы с тобой будем еще больше мучиться.
Глава 2
Роды намечались на начало марта 1908 года. Незадолго до этого в квартире Даниленко на Большой Васильковской улице в Киеве поселились Ангелина Ивановна и бывшая няня Марии Евдокия Христофоровна, маленькая, уютная старушка с ласковым певучим голосом.
Михаил был на беседе со своим подзащитным, когда ему передали записку из дома, что роды начались. Приказав отвести арестованного в камеру, он взял у ворот тюрьмы извозчика и попросил его гнать как можно быстрей по указанному адресу.
Мария мучилась и кричала в спальне. Ему не разрешили к ней пройти, сказав, что схватки начались три часа назад, и за ними следит доктор Коротич (акушер-гинеколог), курирующий роженицу с начала беременности.
В гостиной он увидел Петра Григорьевича, зачем-то вызванного сюда со службы женой. Обычно спокойный и сдержанный, тесть нервно ходил по комнате и, сделав несколько кругов от дверей к окну и обратно, подходил к овальному столику со штофом водки и закуской, наливал четверть рюмки и резким движением опрокидывал ее в рот.
Его волнение передалось Михаилу. Он то выскакивал в коридор и подходил к дверям спальни, откуда доносились душераздирающие крики жены, то возвращался в гостиную, садился на диван и с замирающим сердцем прислушивался к шагам и разговорам в коридоре, невольно сравнивая свое состояние с положением подсудимого, проводящего томительные минуты в ожидании обвинительного приговора.
Казалось, прошла вечность. Вечерний закат ненадолго осветил комнату и погас. В гостиной стало темно. Изредка свет от автомобилей или фонаря извозчика вспыхивал на люстре, и, пробежав по потолку, исчезал за окном.
Их затворничество нарушила Ангелина Ивановна, позвав мужчин на ужин в столовую.
– Михаил Ильич, – обрадовался Рекашев, готовый сейчас все простить зятю: и независимый характер, и нежелание участвовать вместе с ним в патриотических организациях, и игнорирование всех его просьб по судебным делам, которые вел Михаил, – пойдемте, выпьем.
Графин на овальном столике давно опустел. Ангелина Ивановна с удивлением посмотрела на мужа и покачала головой. Петр Григорьевич виновато развел руками, мол, что поделаешь, если такая ситуация. Михаил же не понимал, как в такой момент можно есть, пить и вообще думать о чем-нибудь другом, кроме того, что происходит сейчас в спальне.
– Михаил Ильич, все идет хорошо, – улыбнулась Ангелина Ивановна, взяв его за руку. Однако спокойствие ее было обманчиво: рука дрожала, уголки губ кривились, так что улыбка получилась фальшивой. Михаил покорно, как ребенок, нуждавшийся сейчас в заботе старшего наставника, последовал за ней.
После ужина, прошедшего в полном молчании, Ангелина Ивановна опять направилась к Марии. Михаил проводил ее до дверей спальни.
– Можно мне тоже туда пройти, поговорить с Машей? – робко спросил он.
– Родной мой, – ласково сказала Ангелина Ивановна, обожавшая своего зятя и сейчас особенно тронутая его переживаниями о дочери. – Ей очень тошно. Потерпите, осталось недолго.
В отворившуюся дверь Михаил увидел красное лицо жены на подушке и склонившегося над ней доктора. И тут же раздался дикий, нечеловеческий крик. Он вздрогнул. Неужели это Маша так кричала? Он хотел представить, какие она сейчас испытывает мучения, и не мог. Почему ему не разрешают быть рядом с ней, он бы своим присутствием облегчил ее страдания?
Вышла няня, чтобы исполнить приказание доктора. Михаил схватил ее за руку.
– Евдокия Христофоровна, почему мне нельзя быть рядом с Машей?
– Да чем вы, голубчик, поможете ей, только стесните своим присутствием. Вся надежда на нашего Господа, – вздохнула старушка и перекрестилась.
Вернувшись в столовую, Михаил застал тестя с Молитвенником в руках. Его крупное лицо с насмешливой улыбкой, выражавшее обычно высокомерие и надменность, сейчас застыло в страдальческой маске. Губы тихо шевелились, вероятно, он читал шепотом молитвы.
– Ну что там? – спросил он Михаила.
– Маша очень мучается!
– Бедная моя девочка. Рад бы помочь, да не знаешь как. Здесь ты полностью бессилен, – и его страдание на лице увеличилось еще больше.
Чтобы занять время, решили сразиться в шахматы. Петр Григорьевич был рассеян, часто проигрывал, относясь к этому, как никогда, равнодушно и каждый раз приказывал кухарке Татьяне принести рюмку водки. Михаил попросил ее заварить кофе, но, сделав несколько глотков, отставил чашку в сторону. В начищенном до блеска серебряном кофейнике отражалось его измученное от переживаний и бессонной ночи лицо.
Незаметно забрезжил рассвет. Внизу, грохоча на всю улицу, проехал первый трамвай. За ним раздался голос точильщика: «То-чи-ть ножи, нож-ж-жницы! Кому то-чи-и-ть ножи?» И тут же запел рожок молочника, извещая хозяек, что приехала повозка с молочными продуктами. На кухне Татьяна загремела бидонами и, стараясь идти как можно тише, но от этого стуча еще больше башмаками, проследовала по коридору к входной двери.
Петр Григорьевич дремал, опустив голову на грудь. Михаилу хотелось пройти в кабинет и записать свое нынешнее состояние в дневник, но при каждом его движении тесть поднимал голову и вопросительно смотрел на него. Михаил качал головой и, оставаясь на месте, обдумывал свои мысли, чтобы потом занести их на бумагу.
Дневник он вел много лет. К этому всех детей с раннего возраста приучала мама. Братья давно забросили это занятие, для него же оно стало ежедневной потребностью. В детстве он ограничивался кратким описанием погоды, разных событий в их большой семье или гимназии, а, когда поступил в университет и начал посещать судебные заседания и тюрьмы, записи перешли в размышления о несовершенстве судебной системы России, об ошибках судей и непредсказуемости в поведении присяжных заседателей. Иногда эти записи он переделывал в статьи и отсылал в столичные журналы. Их охотно публиковали. К его великой радости и гордости они шли рядом со статьями Кони и Плевако, чьи правозащитные речи в свое время способствовали тому, что он увлекся юриспруденцией. Однако сейчас настольными книгами его были не труды этих знаменитых адвокатов, а роман Толстого «Воскресенье» и путевые заметки Чехова «Остров Сахалин».
Толстого он постоянно перечитывал и однажды, будучи студентом, написал писателю письмо, что считает его роман острым памфлетом на российское судопроизводство и произвол чиновников. Толстой ответил, что рад был услышать такое мнение от студента юридического факультета. Позже они обменялись еще несколькими письмами по интересующим обоих вопросам. Все письма Льва Николаевича он знал наизусть.
…В коридоре вдруг стало шумно, захлопали двери, послышались громкие голоса. Вбежала улыбающаяся Ангелина Ивановна: «Петя, Михаил Ильич, девочка родилась! Счастье-то, счастье какое!»
Расцеловав на радостях Ангелину Ивановну, мужчины бросились в спальню. Мария полусидела на взбитых подушках, прижимая к груди белый с кружевами конверт с девочкой, усталое лицо ее светилось от счастья. Михаил дрожащими руками взял этот конверт и увидел красное, сморщенное, совсем крошечное личико младенца. Такие же лица были у всех его новорожденных братьев. Только к этому существу он испытывал особую отцовскую нежность и восторг. На глаза его навернулись слезы. Не скрывая их, он прикоснулся губами к щечке дочери и с благодарностью поцеловал жену, шепнув ей, что безумно любит ее и очень счастлив.
Конверт с младенцем перешел к Рекашеву. Тот одной рукой прижал его к груди, другой перекрестился сам и перекрестил ребенка. «Спасибо тебе, Господи, что услышал наши молитвы и послал такую радость, – с пафосом произнес он, и, еще раз перекрестившись, добавил, – вся в нашу породу».
Получив долгожданный конверт, Ангелина Ивановна тоже с ним согласилась: «Вылитая Маша. И уже сейчас видно, что будет красавица, – а про себя подумала, – слава Богу, кончились страдания дочери, не надо теперь ездить по монастырям». Михаила не огорчили умиленные восклицания о схожести ребенка с Рекашевыми. Он был рад, что все осталось позади, и жена, которую он искренне любил за ее открытое, доброе сердце, перестала мучиться.
Евдокия Христофоровна настойчиво выпроваживала их из спальни, говоря, что Марьюшке надо отдохнуть. Все прошли в столовую. Петр Григорьевич приказал принести шампанское и удерживал доктора, мечтавшего после тяжелой ночи поскорей оказаться в постели.
Ангелина Ивановна уже сообщила всем родным и близким знакомым о радостном событии. Телефон в кабинете Михаила звонил, не переставая. Он ежеминутно бегал туда из столовой, принимая поздравления знакомых и родных со стороны жены. Это натолкнуло его на мысль немедленно сообщить о новости и своим родным. Быстро составив телеграммы братьям в Екатеринослав и родителям в Ромны, он отправил на почту своего слугу Харитона.
Не успел тот уйти, как раздался звонок в передней. В столовой появилась Евдокия Христофоровна с телеграммой в руках. «Михаил Ильич, – поманила она его, – почтальон приходил, это вам, из Екатеринослава».
Петр Григорьевич недовольно посмотрел на Михаила: у него было удивительное чутье на всякие неприятности, тем более из Екатеринослава, где жили братья Михаила, состоявшие под надзором полиции: от этих возмутителей спокойствия не жди ничего хорошего. О втором преступлении Сергея и его бегстве из-под стражи Михаил ему не рассказывал.
Телеграмма была от Володи. Брат извещал, что Николай и его невеста Лиза попали в тюрьму как члены боевого отряда анархистов и просил немедленно приехать.
– Что-нибудь важное? – спросил тесть, внимательно наблюдая за переменой в лице Михаила, выражавшего одновременно озабоченность и недоумение: почему брат, бывший большевиком, вдруг оказался членом боевого отряда анархистов?
– Мне надо срочно выехать в Екатеринослав.
– В такой момент? Что за спешка?
– Из телеграммы непонятно.
– Опять ваши студенты угодили в полицию?
– У Николая неприятности …
Заранее предвидя негативную реакцию Рекашева, Михаил не стал посвящать его в суть дела и отправился в спальню к Марии.
– Ты не спишь? – спросил он жену, присаживаясь на край постели и заглядывая в стоявшую рядом кроватку с ребенком. Увидев его встревоженное лицо, Мария насторожилась.
– Что-то случилось?
– Пришла телеграмма из Екатеринослава. Коля попал в тюрьму. Мне надо завтра или, в крайнем случае, послезавтра туда выехать. Вы меня с малышкой отпустите? Обещаю быстро вернуться.
– Конечно, поезжай, – улыбнулась Мария, стараясь сдержать слезы, готовые хлынуть из глаз и от обиды, что он в такой момент уезжает, и от слова «малышка», сказанного им с такой нежностью. – Я здесь не одна.
С благодарностью поцеловав ее в щеку, он наклонился к девочке, сладко спавшей в белоснежном конверте с кружевами, погладил по головке в таком же кружевном чепчике и ласково произнес:
– Катенька… Тебе не кажется, что ей очень подходит это имя?
– Мы же договорились, если будет девочка, назвать ее Софией в честь моей бабушки. И в святцах за март это имя значится.
– В Софии есть что-то холодное, строгое, а наша девочка так хорошо улыбается во сне.
– Это солнце попало ей на личико, – не сдавалась жена, – она и морщится.
– Нет, Маша, как хочешь. Катя ей больше всего подходит. Екатерина Михайловна! Так и объявлю сейчас Петру Григорьевичу и Ангелине Ивановне.
– Подожди, Миша, – она смущенно посмотрела на мужа. – У нас с мамой появилась одна идея…
– Ну, ну, говори, весьма любопытно….
– Хорошо бы познакомить твоего брата Володю с Еленой (это была ее двоюродная сестра). Согласись: из них получилась бы хорошая пара. И есть случай: Володя может стать крестным отцом Катюши. Он едет в Петербург и по дороге заедет к нам.
– Отличная мысль, – улыбнулся Михаил, восхищаясь тем, как женщины умеют все ловко устроить. – Володе давно пора жениться, да и крестного отца лучше не найти.
– Позови ко мне маму, я ей скажу о нашем разговоре.
Рекашеву не понравилось, что молодые изменили свое решение назвать девочку Софией, в честь его матери, однако не стал заострять на этом внимание. Радость от того, что у него появилась долгожданная внучка, переполняла его через край. Пробки от шампанского то и дело летели в потолок, грозя угодить в дорогую хрустальную люстру.
До отъезда Михаилу надо было решить несколько дел в судебной палате, но охмелевший от счастья и спиртного тесть его не отпускал. Как назло, пришли еще его родной брат Сергей Григорьевич с женой и тремя дочерями. Одну из них, старшую Елену, женщины и хотели познакомить с Володей. Это была красивая, стройная брюнетка, с умными, живыми глазами, ярким темпераментом и чрезмерным тщеславием, граничащим с эгоизмом и высокомерием.
Обе семьи были тесно связаны между собой. Младший Рекашев поддерживал старшего брата в его политических делах, состоял в патриотических организациях города и не скрывал своих антисемитских взглядов. Он был человек военный, окончил в Петербурге Николаевскую инженерную академию; в русско-японскую войну дослужился до полковника, и вот уже три года как возглавляет Владимирский Киевский кадетский корпус. Круг его знакомых был шире, чем у Петра Григорьевича, за счет сослуживцев и товарищей по академии.
Единственный человек, с которым он хотел бы сблизиться, но не получалось из-за отрицательного отношения того к «Союзу русского народа», был генерал-губернатор и командующий войсками Киевского военного округа Владимир Александрович Сухомлинов. Последнее время упорно ходили слухи, что Николай II хочет назначить генерал-губернатора начальником Генштаба, и многие, в том числе Сергей Григорьевич, мечтали перебраться в столицу вместе с ним.
Окружив счастливого отца, шумное семейство не желало слышать о его неотложных делах. Наконец женщины ушли к Марии, а Рекашевы принялись обсуждать убийство купца Максимовича, которое связывали с деятельностью покойного в «Союзе русского народа». Михаил рассеянно поддерживал разговор, продолжая думать об аресте брата и его невесты.
В гостиную вернулись женщины. Елене сообщили о намерении тетушки и Марии познакомить ее с доктором Даниленко. Послушав скучную беседу мужчин о судебных делах, она бесцеремонно отвела Михаила в сторону и замучила его расспросами о научной работе его брата Владимира, говоря, что тоже хотела бы заняться медициной. Михаил и так, и эдак намекал девушке, что ему надо срочно уехать по делам, но безуспешно. Тогда он достал часы и, демонстративно держа их в руках, всем видом показывал Елене и гостям, что страшно занят, и ему дорога каждая минута.
Выручила его Ангелина Ивановна.
– Господа, – сказала она, беря зятя за руку. – Михаил Ильич срочно уезжает в Екатеринослав. Да-да, там что-то случилось с его братом Николаем. Мы отпускаем его ненадолго, с условием, что он привезет к нам доктора Даниленко, – при этих словах она, улыбаясь, посмотрела на Елену. – Владимир Ильич станет крестным отцом нашей Катеньки.
Глава 3
Несмотря на все старания, Михаил смог выехать в Екатеринослав только через две недели. На вокзале его встретил Володя и, чтобы не терять времени, они сразу направились в тюрьму. По дороге брат ввел его в курс событий. Для расследования дела о «Боевом интернациональном отряде анархистов-коммунистов» из Петербурга прибыл чиновник по особым поручениям Дьяченко. Никого из родственников чиновник не принимает, свиданий не разрешает. Через тюремного врача удалось узнать, что Лиза за какой-то проступок попала в карцер.
– Коле только об этом не говори, если добьешься с ним свидания, – сказал Володя. – В нашей тюрьме были случаи зверского избиения и изнасилования женщин.
Миша закрыл глаза. После плохо проведенной в дороге ночи он чувствовал раздражение, которое у него обычно появлялось, когда предвиделись судебная волокита и неопределенность.
– Департамент полиции, – устало произнес он, – только что завершил крупную операцию по разгрому анархистов на юге России. Я тоже сейчас в Киеве защищаю двух девушек из этой группы. Дело серьезное, растянется надолго. Как твой переезд в Петербург?
– Пока откладывается из-за убийства доктора Караваева. Слышал, наверное, об этом. Он был известным общественным деятелем и нам с Колей близким человеком. Перед смертью Александр Львович просил меня позаботиться о его жене. После похорон она слегла с сердцем, я жду, когда ей станет лучше.
– Есть же другие врачи…
– Конечно, есть. И намного опытней меня в этой области. Но я должен выполнить просьбу Александра Львовича. Теперь эта история с Колей.
Во время разговора братья с любопытством рассматривали друг друга. Они давно не виделись, и оба заметно изменились за это время.
– Ты стал такой солидный, – сказал Володя, – похож на Великого князя Н.
– Мне все об этом говорят, – засмеялся Михаил, – называют его точной копией и прочат большое будущее. Я к славе не стремлюсь, мне достаточно того, что имею. Телеграмму о рождении дочки получил?
– Получил, очень рад за тебя.
– Ты не представляешь, как я счастлив. Ни с чем не сравнимое чувство. Мы с Машей хотим, чтобы ты стал ее крестным отцом.
– Какой от меня толк, если я буду далеко от вас?
– Появится причина, чтобы чаще к нам приезжать.
– Мы с Колей давно мечтали сагитировать вас с Машей приехать в Ромны, да у меня самого все не получалось из-за больницы. Теперь у нас есть еще и племянница. Прости, что в такой момент оторвал тебя от дома.
– Вы я, вижу, тоже тут не теряетесь. Коля успел сойтись с этой женщиной.
– Пожалуйста, не рассуждай о ней дурно, как это сделали сначала мама и папа. Эта особенная девушка. Я уверен: ты оценишь все ее достоинства. Характер, правда, вспыльчивый. Осенью обиделась на письмо родителей и ушла от него.
– Потом вроде все наладилось. Они были в Ромнах, маме она понравилась. Как же Коля оказался в боевом отряде?
– Я тебе дома все подробно расскажу. Я сам замешан вместе с ним в одной неприятной истории.
В этот момент экипаж поравнялся со зданием Почты.
– Давай остановимся здесь на минуту, – попросил Михаил. – Отправлю Маше телеграмму. Пусть знает, что я постоянно думаю о ней и малышке.
– И от меня прибавь поздравление, – грустно сказал Володя, совершивший два дня назад визит к Зильберштейну, окончившийся, как и следовало ожидать, неудачей. Такого унижения он еще не испытывал. Наум Давыдович принимал его в кабинете. Сесть не предложил, и, пока Володя излагал свое намерение жениться на его дочери Елене, с равнодушно-каменным лицом просматривал на столе бумаги, ни разу не взглянув на посетителя.
– Это все? – спросил он, когда Володя кончил говорить, и вызвал колокольчиком слугу.
– Я жду ответа, – спокойно ответил Володя.
Зильберштейн поднял голову, удивленно разглядывая доктора, как будто только что увидел его.
– Разве непонятно: я согласия не даю.
– Объясните мне причину отказа, – потребовал Володя, всем видом показывая, что не позволит с собой так обращаться.
Это еще больше разозлило строптивого папашу. Выскочив из-за стола, Наум Давыдович махнул рукой слуге, чтобы тот вышел, и забегал по кабинету. Под его тяжелыми шагами заходили и запели половицы, на столе забряцали предметы из чернильного набора.
– Я не привык никому давать отчеты, почему принимаю то или иное решение. Но если вам так важно знать, извольте: у Ляли есть жених, в конце июля состоится их свадьба. Надеюсь, такой ответ вас удовлетворит?
– Нет, не удовлетворит. Я не мальчик, чтобы выслушивать ваши оскорбления. Ваша дочь меня любит, о чем поставила вас в известность, готова поехать со мной в Петербург на место моей новой службы. Я много работаю, смогу обеспечить ей достойную жизнь.
Зильберштейн побагровел, шея его надулась, ноздри расширились, сросшиеся на переносице брови, как две птицы, взлетели вверх. «Необузданный самодур, деспот, Дикой, – возмущался Володя, глядя на него. – Ему нет дела до других. Только умеет ругаться, оскорблять и унижать. Как у этого зверя могло родиться такое кроткое, нежное существо, как Ляля?»
– В этом доме все решения принимаю я. Не заставляйте меня повторять об этом дважды.
– Вы губите свою дочь и сами когда-нибудь об этом пожалеете, – разозлился Володя и, не попрощавшись, направился к двери…
… Вернувшись с Почты, Михаил не заметил помрачневшего лица брата, продолжая думать о жене и дочери – маленьком чуде, появившемся в их доме. Он – отец! Это – ни с чем несравнимое чувство. Ему казалось, что все должны радоваться вместе с ним и разделять его счастье.
В конторе тюрьмы выяснилось, что Дьяченко уехал в Одессу и, когда вернется, неизвестно.
– Вот незадача, – расстроился Михаил. – У меня времени в обрез.
– Надеюсь, ты не уедешь, пока здесь все не прояснится?
– Не знаю. Надо поговорить с начальником тюрьмы.
Начальника тюрьмы Петренко на месте не оказалось. Приняв Михаила за важную особу, его заместитель, заикаясь от волнения, доложил, что «его благородие приболели-с». Заподозрив сговор Петренко со следователем, Михаил приказал отвести их на квартиру начальника. Глаза заместителя беспокойно забегали: Петренко строго-настрого приказывал по служебным делам к нему не ходить, но, повинуясь суровому тону Михаила и его внушительному виду (уж не сам ли это Великий князь Н.?), покорно отчеканил: «Слушаюсь, ваше благородие! Сейчас пришлю к вам провожатого!» – и исчез в соседней комнате.
– Вот тебе налицо обычная чиновничья волокита, – раздраженно сказал Михаил. – Одного нет, другого. Сейчас выяснится, что без Дьяченко меня не имеют право ни к кому из наших арестованных допустить. Хорошо еще если его действительно нет в городе, а то может специально скрываться и вести допросы, пока люди не получили указаний от своих защитников.
* * *
Дом Петренко находился на противоположной стороне Тюремной площади. На звонок вышла молоденькая горничная в сером платье, белом фартуке и белой накидке на голове. Спросив фамилии посетителей, ушла докладывать хозяину. Внутри комнат послышались радостные восклицания, появился улыбающийся Петренко, в наспех надетом мундире, с круглым, одутловатым лицом и большим мясистым носом. Несколько лет назад Володя спас его маленькую дочь от гнойного аппендицита, и, увидев сейчас доктора в своем доме, он обрадовался ему, как самому дорогому человеку.
– Век вас будем помнить, Владимир Ильич. В долгу мы у вас, в долгу.
– Вот и хорошо, Федор Трофимович, – сказал Михаил, проходя в гостиную, куда было велено горничной принести коньяк и закуску. – Я – адвокат из Киева, Михаил Ильич Даниленко. Намерен защищать нашего брата Николая и его невесту Елизавету Фальк, арестованных по делу боевого отряда анархистов.
– Да, да, есть у нас такие, – смутился Петренко, получивший приказ от петербургского чиновника не принимать по этому делу никаких просителей. – Но, Михаил Ильич, вы знаете, без следователя или особого указания свыше я не имею права разрешать встречи с арестованными. Тем более, что Дьяченко никуда не уехал, а находится в городе. – Тут Петренко спохватился, что сказал лишнее, и стал оправдываться. – Это я вам сказал по секрету, только из благодарности к доктору. Вы ничего не слышали.
Михаил усмехнулся: его предположение насчет тактики Дьяченко оказалось верным. Володя в это время с любопытством рассматривал гостиную, уставленную богатой мебелью и предметами роскоши, которые вряд ли соответствовали зарплате начальника тюрьмы. Ему показалось, что такую же красивую хрустальную люстру в ажурной оправе из золота и кресла с шелковой обивкой он видел в доме Зильберштейна.
Горничная внесла на подносе графин с коньяком и закуску: говяжий язык, ветчину, семгу, свежие булочки. Следом другая женщина в таком же белоснежном фартуке принесла сливочник и фарфоровый кофейник, из которого шел густой ароматный пар. Голодный Михаил с жадностью набросился на еду и выпил две рюмки коньяку, отметив про себя его приятный вкус. Володя поддержал его только ради компании, выпив рюмку коньяка и чашку кофе.
– Ну, что же, Федор Трофимович, – сказал Михаил, развертывая треугольник накрахмаленной салфетки и прикладывая ее к губам, – спасибо за отменный завтрак. А теперь вернемся к нашему вопросу: на что мы можем рассчитывать?
– Могу передать записку вашему брату Николаю Ильичу. Что же касается встреч и передач, не обессудьте. Постарайтесь получить разрешение у прокурора или губернатора, хотя Клингенберга сейчас нет в городе. Тогда у вице-губернатора Николая Юрьевича Шильдера-Шульднера, временно исполняющего его обязанности... Он днем обедает в Английском клубе.
– Это верно, что Елизавета Фальк находится в карцере?
Петренко с испугом смотрел на Михаила: откуда ему это известно? Сколько он не борется со своими подчиненными, чтобы они скрывали все, что происходит в тюрьме, сведения постоянно утекали наружу. Если Дьяченко узнает об осведомленности этого адвоката, он будет крайне недоволен и, чего доброго, настрочит на него жалобу в Петербург.
– Господа, поймите меня правильно, по указанию следователя я не имею права разглашать никакой информации.
– Полноте, Федор Трофимович, мы – свои люди. Следователь здесь ни при чем, это ваши надзиратели ее туда отправили… или все-таки следователь распорядился? А? – Михаил с укором посмотрел на Петренко. – Ах, Федор Трофимович, Федор Трофимович, вы только что говорили, что у доктора в долгу. Сделайте, пожалуйста, все, чтобы сегодня же вернуть Фальк в камеру. А записку брату я сейчас напишу.
Михаил написал Николаю, что приехал в Екатеринослав и добивается встречи с ним и Лизой. Дело затягивается. У него самого большая радость: родилась дочка Катенька. Под записку легла новая хрустящая ассигнация. Увидев это, Петренко покраснел, но ничего не сказал и обратно ассигнацию не вернул. Сам проводил их в прихожую, пожелав успешно решить вопрос у прокурора или вице-губернатора.
Погода на улице заметно испортилась, пошел дождь; с верхней части проспекта (с горы) помчались пенящиеся потоки воды, подбирая на пути мусор и грязь. Сев в закрытый экипаж, братья задумались, куда ехать дальше.
– Прокурор Халецкий, – сказал Володя, – неприятная личность, активный член «Союза русского народа». Я у него недавно был по поводу убийства Караваева. Он с недовольным видом выслушал мой рассказ о том, что Александру Львовичу постоянно угрожали какие-то люди. На лице его откровенно было написано: уезжал бы ты сам, доктор, отсюда, пока цел. Что еще можно ожидать от члена СРН? Видимо, с этой организацией связан и пакет, который Караваев передал Коле.
– Что за пакет?
– Понятия не имею. Караваев перед смертью сказал, что Коля все знает. Я пакета в их квартире не нашел. Наверное, Коля отдал его кому-нибудь на хранение. Ты когда увидишь его, спроси об этом.
– У вас тут целый клубок таинственных дел. Года не хватит, чтобы все распутать. Коля ладно, но ты-то, почему в его делах замешан?
– Так получилось. С Караваевым я был знаком много лет и свел его с Колей, когда Александр Львович решил организовать депутацию в Городскую думу по поводу еврейского погрома.
– Что же мы тут стоим? Давай поговорим с этим, как его там…
– Шильдером-Шульднером.
– Язык сломаешь, пока выговоришь. Хоть человек-то стоящий?
– А кто его знает, у нас вице-губернаторы меняются, как перчатки…
– Тогда едем в Английский клуб. А в «Союзе русского народа» этот Шильдер-Шульднер состоит?
– Понятия не имею, у нас «Союз» поддерживает все высшее общество.
– Мой тесть тоже член СРН и входит в его областной Совет. Я категорически против этой деятельности Петра Григорьевича, стараюсь с ним особенно не общаться. Скажу тебе больше: по некоторым вопросам я обращался к Толстому.
– И он тебе отвечал?
– Отвечал.
– Что же ты нам об этом не сообщил? Все-таки сам Толстой.
– Да как-то забывал. Его письма я вклеил в свой дневник, это – архив для потомства.
– Все еще ведешь дневник?
– Да. Интересно потом перечитывать: как будто заново себя узнаешь и видишь, что ты не всегда был прав. Это моя скрытая совесть. Могу тебе сказать, что и с Толстым я не во всем согласен. Он рассуждает обо всем верно, но на первом месте, даже в уголовном праве, у него стоят любовь, добро, терпение, милосердие. Здесь он глубоко ошибается: при отсутствии законов эти христианские добродетели приведут к хаосу и беспорядкам. По его мнению, высший закон состоит в том, чтобы любить ближнего, как самого себя, и поэтому нельзя делать другому того, что не хочешь себе. Закон этот, пишет он мне в одном из писем, которое я знаю наизусть, так близок сердцу человеческому, так разумен, исполнение его так несомненно устанавливает благо как отдельного лица, так и всего человечества…, что если бы не те коварные и зловредные усилия, которые делали и делают богословы для того, чтобы скрыть этот закон от людей, закон этот уже давно был бы усвоен огромным большинством людей, и нравственность людей нашего времени не стояла бы на такой низкой ступени, на которой стоит теперь.
– Кто же скрывает этот закон? О любви к ближнему постоянно твердят наша литература и церковь. Но к этим словам люди настолько привыкли, что перестали их воспринимать. А некоторые просто не хотят слышать. При всем своем уважении к Толстому, я с ним не согласен и поддерживаю покойного Караваева, считавшего, что преступность искоренит только решение социальных проблем.
– Никто этого не отрицает. Я сам в защите указываю именно на этот факт: беспричинной жестокости не бывает, почти всегда она обусловлена воспитанием и средой. Но надо знать и сущность человеческой натуры. Страх перед наказанием еще не останавливал ни одного грабителя и насильника. Каждый из них уверен, что сумеет скрыть следы преступления, обведя полицию вокруг пальца. Такова психология человека. Выйдя из тюрьмы, бывший узник, даже раскаявшийся в своем поступке, часто идет на новое злодеяние, надеясь, что на этот раз он ни за что не попадется. Даже в странах, где социальные условия намного лучше, чем в России, статистика преступлений не отстает от нашей.
– Если бы в обществе не было имущественного расслоения, количество преступлений резко сократилось.
– Человеку всегда чего-то не хватает, а власть и деньги его еще больше развращают. Поверь мне: и в высшем обществе немало людей, одержимых корыстными целями. И там процветают взятки, кражи и убийства, только в более изощренных формах. Лишь политические составляют исключение. Одна моя нынешняя подсудимая в Киеве – дочь генерала Самсонова, другая – дочь высокого чиновника Щербинского. Обе – террористки, совершили убийства должностных лиц, при этом твердо убеждены в справедливости своих поступков и готовы понести самое суровое наказание. Спрашивается, чего этим девушкам не хватало?
«Того же, что и нашим братьям», – подумал Володя, но промолчал и, не желая больше спорить с братом, уставился в окно. Догадавшись о его мыслях, Михаил усмехнулся и тоже стал смотреть в окно, с интересом разглядывая красивые здания Екатерининского проспекта. Неожиданно ему пришла новая мысль.
– Знаешь что, доктор, – решительно сказал он, – пожалуй, не стану я тут терять время с вашим вице-губернатором, а поеду обратно в Киев, к Сухомлинову, он мне поможет. На это уйдет не больше недели. А ты сегодня же проверь через тюремного врача, вернулась ли Лиза из карцера, и в любом случае мне телеграфируй.
– А как быть с мамой?
– Ответь ей телеграммой, что у вас все в порядке, ты задерживаешься по своим больничным делам. Потом будет видно.