Только что завершился конкурс по тематике "Клан Старый Жёлудь", проводимого группой ВК "Леди,Заяц & K совместно с кожевенной мастерской "Gammal Ekollon" Workshop"
Неожиданно занял первое место с этим рассказом ) Вроде ничего особенного, обычная псевдоисторическая драма... но судьям отчего-то понравилось )
Нрав у Хатуна был буйный, непокладистый. Через него и неприятности сыпались на голову, будто горох из худого мешка. Вёсен десять, как из родной Хазарии ушёл, а пристанища так и не добыл. Служил князю Рогволоду полоцкому, потом у киевского Игоря в дружине почти год десятником, уже, казалось, жизнь налаживается — сотню под начало дали, только характер вздорный опять всё напортил. Сцепился с воеводой, обвинил в неправильном дележе жалованья. Хорошо, что смерти не предали. У русов не лучше, чем у хазар, или тех же булгар — кто к верхам ближе, тот и прав. О нурманах и говорить нечего. Эти за золотую марку тебе нож в спину воткнут, хоть трижды прав. А может и нет на свете правды этой? Придумали былины про честь и справедливость?
— Врёшь! — вслух прошипел Хатун. — Есть! Была раньше, когда белые хузары в каганате власть держали! А сейчас сели низкородные…
— С кем говоришь, мил человек? — раздался рядом чей-то скрипучий голос.
Хатун вздрогнул, схватился за рукоять сабли, одновременно ругая себя за неосмотрительность. Тоже мне воин. Задумался, как дурак в воспоминания ударился. Так недолго и с жизнью распрощаться.
Седой как лунь старик смотрел на него снизу вверх. Лицо морщинистое, худое. Одет в длиннющую до колен серую рубаху, простую, без вышивки. В руке посох.
Боевой конь хазарина презрительно фыркнул. Хатун погладил Буяна по шее, потрепал по белоснежной гриве, внимательно оглядываясь по сторонам. Чудно. Был здесь прошлым летом, когда печенеги эту деревню пожгли, ни единого домишки не оставили, а сейчас — смотри, заново отстроились. Странные люди, эти русы, зачем вернулись? Дикая степь рядом, а княжьи крепости далече. Неровён час — вновь кочевники нагрянут.
Он кашлянул и усмехнулся:
— С тобой, отец, и говорю.
— Со мной? — оживился старик. — Так я вот он! Куда путь держишь?
— Куда ветер дует.
— Вот те на, — удивился дед. — Ветер переменчив. Сегодня на юг дует, а завтра, глядишь, и на север свернёт. Вроде на печенега не похож, но лицо ненашенское, скуластое, а глаза голубые. Кожа светлая и чистая, но славяне так усы не растят. Одёжей и бронью вроде полянин, а меч кривой, да и лук печенежский. Не разберу — чьих будешь?
— Хузарин.
— Тю, — не поверил дед, — видывал я хузар. Не краше печенегов, чёрные да низкорослые, а ты высокий и гибкий, как молодая берёза…
— Из белых хузар.
— Вон оно как, — испугался старик. — Прости, не признал. Это ж ты, как наши князья. А я, пень трухлявый, с тобой как с равным. Коли так — поклон тебе, боярин. — Дед опустился на колени и ударился седой головой о землю.
— Встань, отец, — усмехнулся Хатун. — Был боярин, а ныне простой ратник с пустым кошелем на поясе. Как зовут тебя, отче?
— Ефимка я, — улыбнулся дед, вставая. — Хорошо, что ратник. Да был бы и разбойник — всё одно взять у нас нечего. Но похлёбки из белки налить могу. Хорошая белка, жирная.
— Из белки, говоришь, — рассмеялся хазарин. — Ну, пошли, похлебаем. Только коня привяжу.
В избе было чисто, но пусто. Из всех богатств печь. Из прочего — низкий стол и лавка. На ней и разложил Хатун своё снаряжение.
— Чудные у тебя мечи, — цокал языком Ефимка. — Зачем сразу два? Чай и одного хватит. Печенежские?
— Один булгарский, другой хузарский, — объяснял Хатун. — Я, отче, двоерукий.
— Это как?
— Обеими саблями пляшу.
— Хитро, — поразился дед.
— Только у одной ремень перетёрся. Думал заказать новый, да гляжу, в вашей деревне всего пяток домов, и кожевенной мастерской не наблюдаю.
— Есть мастерская! — обрадовался старик. — Мастер солидный! Имя своё родовое никому не доверяет, а кличут Старый Жёлудь.
— Вот как? И где же этот Жёлудь прячется. На улице признаков не углядел…
— А зачем он нам в деревне? Сам знаешь, от ремесла этого — вонь несусветная. Аж глаза слезятся. А у Жёлудя и подавно. Какими говяшками он кожу смазывает, не ведаю, да только смрад хужее, чем от выгребной ямы.
— Хороший мастер?
— Лучший. В Киеве такого не сыскать. Его даже печенеги не трогают. А ведь народец подлый и жадный. А Старому Жёлудю за работу платят. Не много, но платят. И дочку его не трогают. Он за неё хану Сулчу сбрую выправил — княжескую, с серебряными узорами. А дочка у Жёлудя красавица — глаз не отвести.
— А серебро у него откуда?
— Так Сулчу и принёс, заказ сделал…
— Ясно. Завтра наведаюсь. Погляжу, что за Жёлудь такой Старый.
* * *
Едва рассвело, Хатун поднялся с лавки, натянул сапоги. Ефимка уже хозяйничал в доме, разливал в деревянные миски какое-то варево.
— Пахнет вкусно, — похвалил хузарин. — Чего состряпал? Вроде, белку вчера съели?
— Ты пока бока отлёживал — я в лес наведался. На озере селезня подстрелил. Хороший у тебя лук. Я стрелок не сильный, но с двадцати шагов с третьей стрелы его снял. Две стрелы нашёл, а вот третью не сыскал — извиняй.
Хатун почернел лицом, ухватил деда за рубаху, дёрнул так, что холстина порвалась.
— Пошто чужое взял, смерд! — Уже кулак занёс, чтобы дух вышибить, насилу сдержался. Оттолкнул и процедил сквозь зубы: — Ещё раз повторится — убью!
Ефимка как-то сжался, казалось, стал ниже ростом. Шмыгнул носом, глаза заслезились. Упал на колени, причитая:
— Прости, княже! Запамятовал, кто ты и кто я.
Хатун отвернулся. Что толку дурному объяснять, что чужое оружие взять, что невесту у другого свести. Всё одно не поймёт. Молча облачился в кожаный доспех с нашитыми стальными пластинами, надел пояс с саблей, повесил колчан с налучьем, подхватил седельную сумку и направился к выходу, бросив деду:
— Хватит поклоны бить. Показывай, где кожевник живёт.
— Это я мигом, — заторопился дед. — Видишь лес? Держись по правую руку, там тропинка. Через версту озеро будет, большое. В самом его конце, на полянке терем Старого Жёлудя. Да ты по запаху выйдешь…
Хатун прошёл мимо старика, задел плечом, и Ефимка упал на пятую точку, взвыл, запоздало крикнул:
— А как же селезень?
Хузарин не обернулся, удалялся прочь широкими шагами. На душе было паскудно. Понимал, что прав, и неправ одновременно. Нельзя чужое хапать, но и на безобидного деда кричать не стоило.
Позади протяжно заржал Буян, но Хатун лишь отмахнулся. Это только печенеги от юрты к юрте на конях ездят, потому и ноги у них колесом. А понимающий воин верному другу зря копыта бить не позволит. Пусть отдыхает, сил набирается. От конской выносливости подчас жизнь зависит.
Войдя в лес, Хатун уселся на пенёк и потянул кожаный ремешок колчана, приподнял крышку, считая стрелы. Соврал Ефимка. Не одну стрелу потерял, а целых три. Вот ведь неумелый. Но злости уже не было. Хотя накричал правильно, в следующий раз поостережётся оружие воина брать. В следующий раз… Нет, засиживаться не стоит. Если у русов не вышло, надо у ромеев счастье попытать. Тамошние базилевсы щедро за воинскую сноровку платят.
Вот и дом кожевника. Не терем, конечно, но и не развалина. Даже подклет имеется. Порог высокий. Чем выше порог, тем надёжнее защита от злых духов. Хатун принюхался. Запах был. Но уж не такой, как пугал Ефимка. В киевской гильдии кожевников смрад крепче.
Массивные ставни открыты, знать, хозяин дома…
Про молодого помощника Ефимка не говорил. Высокий, широкоплечий. Но лик ещё детский. Вёсен четырнадцать, не больше, а смотрит нагло, словно князь на шкодливого холопа. Соболиные брови нахмурил, нижнюю губу презрительно выпятил. А в руках у него самострел. Целит прямо в грудь…
— Стой, лиходей! Ещё шаг, и угощу стрелою!
Хазарин остановился. Расставил руки в стороны, демонстрируя, что пришёл с миром.
Мальчишка требовательно дёрнул подбородком:
— Чего надо, пёс?!
— Невежлив ты, отрок, — улыбнулся хузарин, но в душе уже начала расти тёмная ярость. — За такие слова язык отрезают. Гость пришёл, а ты его бранью встречаешь.
— Я гостей наперечёт знаю! — огрызнулся мальчишка. — А ты чужак. Весь оружный. Знать, не с добром пришёл. Проваливай прочь, лиходей!
— Уйду. Только сперва с хозяином поговорю. Позови-ка мне, парень, того, что кличут Старым Жёлудем.
— Нет хозяина! — топнул ногой слуга, а палец аж задрожал на крючке.
И это не понравилось воину. Такой и стрельнуть может. Хатун небрежно потянул саблю из ножен.
— А если я тебе сейчас уши обрежу, щенок?
Видя, как блестит на солнце клинок, отрок сглотнул, губы дрогнули, но наглости не растерял.
— Что мне твоя сабля, разбойник?! Пока ты шаг сделаешь — я тебя стрелой собью! Думаешь, спасёт бронь?! Это свейский самострел — шелом стальной насквозь прошибает!
«Самострел действительно хороший, — отметил про себя Хатун, — но и препираться с наглым смердом достаточно».
Он уверенно шагнул вперёд, и мальчишка с воплем потянул за спусковой крючок. Стрела с визгом понеслась в грудь хузарина. Но тот был начеку. Мгновенный взмах сабли, и перерубленное древко разлетелось в стороны.
— Это как? — опешил мальчишка.
Хатун молча подошёл к нему и врезал кулаком в челюсть. Незадачливый охранник упал на траву и закатил глаза. А когда пришёл в себя, обнаружил, что ловкий чужак придавил ему грудь сапогом и вытащил из-за голенища нож…
— Зачем? — взвизгнул мальчишка и побледнел.
— Как зачем? — деланно удивился пришелец. — Я же обещал обрезать тебе уши?
— Оставь дурака! — раздался чей-то повелительный голос.
Хатун прищурился, разглядывая нестарого ещё мужчину, но с совершенно седой бородой. Тот стоял на пороге дома, уперев руки в бока. — Раз пришёл — заходи…
Хатун направился за хозяином, неспешно объясняя:
— За слугу твоего — прощения просим. Сам виноват. Нельзя в первого встречного стрелой пулять. Другой бы на моём месте — пришиб парня.
— Не винись. Это моя оплошность — не воспитал челядина. Он из полонян. Хан Сулчу мне его только в этот травник подарил. Замятка паренёк дурной, но добрый, боится не угодить, вот и усердствует.
Хатун вошёл в горницу — огляделся.
— Дом у тебя справный, зажиточный. Метёный, прибранный…
— Не жалуюсь. — Старый Жёлудь пристально разглядывал хузарина. — Да и ты, чую, витязь не бедный. Бронь не рядового воя, на налучье серебро… да и сабелька не простая…
— Сотником был у Игоря.
— Ого. Редко ко мне такие гости заглядывают.
— Наверное, всё больше печенеги наезжают?
Старый Жёлудь нахмурился, закряхтел недовольно:
— Ты вот что, ратник, печенегами меня не попрекай. Сулчу и с киевским князем дела имеет. А я простой работник. Заказали — сделал! А если намекаешь на пожжённую деревню, так не Сулчу тогда набежал. Пришлые разбойники были.
Хатун усмехнулся:
— Не гневайся, хозяин. Не хотел обидеть. Сам к тебе просителем пришёл. Ремень порвался. Хочу новую сброю заказать под две сабли.
— Это можно. На твоего коня хотелось бы глянуть…
— Не коню. Мне на спину.
Старый Жёлудь изумлённо разинул рот, и Хатун не удержался от смеха:
— Глянь, хозяин, — развязал седельную сумку и показал моток переплетённых ремней.
Кожевник цепко ухватил вещицу, осмотрел, поцокал губами:
— Чудная вещь! Слыхивал, но видеть не приходилось.
— Видишь, под мышкой кожа перетёрлась?
— Да уж вижу, что кожа дрянь. Немудрено. На других тоже заусенцы.
— Надеюсь, твоя работа лучше будет…
Мастер презрительно скривил губы:
— Ко мне не зря ходят. Запомни, витязь: Кожа у Старого Жёлудя двуслойная дублёная, в трёх отварах вымоченная — не оборвётся…
— Добро, если так.
Кожевник поднял палец вверх:
— Но и беру втрое против обычного. К тому же, на добрые двадцать верст других мастеров нет. Работа, конечно, несложная… Одним словом: двести вевериц…
Хатун развязал кошель, вытащил серебряный саманидский дирхем и положил на стол:
— За срочность.
Хозяин ничего не ответил, но глаза радостно сверкнули.
— Тогда прощай, мастер. Когда приходить?
— Так это… К завтрему, на закате, прошу на примерку. Кольца со старой сбруи возьму. У меня кузни нет…
Хузарин кивнул, шагнул к двери и едва не столкнулся с вошедшей девушкой…
Та ойкнула, личико залилось румянцем. А Хатун вдруг почувствовал, как сердце забилось в груди. Незнакомка была чуда как хороша. Зелёные лучистые глаза ожгли до самого нутра и тут же скрылись за длиннющими ресницами. Дева потупила взор и посторонилась, пропуская гостя. А хузарин застыл на месте, на время забыв, зачем явился. Опомнился, поклонился незнакомке в пояс по славянскому обычаю:
— Будь здрава, хозяюшка…
— Не хозяюшка покуда, — подал голос Старый Жёлудь. — Дочка моя. Ниткой кличут. Ну что встала столбом, дурёха? Нечего зенки пялить. Возьми Замятку и ступай на дальний двор, проверь шкуры, просохли ли? Ежели готовы — несите в подклет.
Девушка кивнула и выскочила вон. А Хатун смотрел ей вслед и плавился, что воск. «Коса-то какая золотая, до самых пят…»
Старый Желудь неодобрительно зыркнул на него:
— Коли так, витязь — ступай. Работа сама себя не сделает. К завтрему и приходи.
Хатун и не вспомнил, как дошёл до деревни. В голове кружился серебряный туман, а губы сами собой растягивались в улыбке. «Нитка… Ниточка…»
Ефимка сразу углядел перемену в госте:
— Вижу, князь, сверкаешь, как гривна на солнце. Не иначе желудиную дочку повстречал? А я говорил: красавица писаная. Только забудь!
— Отчего же забыть?
— На неё молодой киевский боярин глаз положил. Старый Жёлудь приданое собирает. Он давно мечтает в Киев съехать, только там земля дюже дорогая.
— Страшно за неё. Неровён час — обидят. Места у вас дикие — заступиться некому.
— Это да, — согласился старик. — На светлых богов только надежда. Видел у Жёлудя Велеса в две сажени? Он его сам выстругал.
— Не видел, — вздохнул Хатун, скинул бронь, сапоги и завалился на лавку. Лежал, заложив руки под голову и уставившись в потолок.
— Я тебе селезня оставил… Наваристый супец. Похлебал бы?
Ратник не отвечал. Перед глазами плыл девичий образ. Малиновые губки тянутся к нему с поцелуем. Он прижимает к груди стройное худенькое тельце, гладит пышные золотистые волосы, рука скользит по спине ниже… ниже…Вдруг краем глаза видит, как сбоку вырастает нечто чёрное, безобразное, с клыками на свиной морде. Хатун загораживает собой Нитку, хватается за саблю и… не находит. Чудовище прыгает! Удар!
Хузарин сидел на полу и тряс головой, не понимая, что произошло.
Ефимка покатывался от смеха:
— Эко ты с лавки навернулся! Привиделось чего?!
— Привиделось, — буркнул Хатун. Молча облачился в доспех, взял оружие и седло, направился вон из избы.
— Куда это? — крикнул в спину Ефимка.
— Коня погуляю.
Буян встретил его радостным ржанием.
— Застоялся, родимый? Давай прокатимся недалече…
* * *
Нитка не смотрела на него, но Хатуну казалось, что слышит, как стучит её сердечко.
— Зачем пришёл? Неправильно это. Не по-людски.
— Мы люди — значит, по-людски.
— А если увидит кто? Батюшка осерчает. Я другому отдана.
— А я не отдам другому.
— Ишь, какой скороспелый. Только явился и уже не отдаст.
— Как увидел тебя — покой потерял. Веришь, никогда со мной такого не было…
— Ты мне тоже глянулся. Только не нужно нам вместе быть. Разные у нас боги, всё разное. Беду чую. Уезжай, Хатун, пожалуйста. Не рви моё сердце.
— Только вместе с тобой. А богов твоих — задобрим. Смотри, какой кинжал у меня, рукоять с драгоценным камнем. Продам — телёнка куплю, или целого быка. Сварогу, Велесу богатую жертву дам. Перуну сам губы кровью намажу… Только будь со мной!
— Страшные вещи говоришь, крамольные, срамные. Опозорить меня хочешь. Боярин киевский не простит, погубит тебя.
Хатун рассмеялся:
— Посмотри на моего коня белогривого! Ветер обгоняет! Посажу тебя в седло, и только нас и видели. В Царьград отвезу, будешь как царица жить…
Хузарин взял девушку за руку, но та выдернула ладошку, спрятала за спину:
— Не смотри на мои руки! Порченые они! Некрасивые! Батюшкины отвары виноваты!
Хатун покачал головой, насильно притянул к губам сухие, покрытые коричневыми пятнами девичьи ладошки, принялся жарко целовать.
— Красивые! Самые красивые!
Нитка всхлипнула, из зелёных глаз покатились слёзы:
— Прошу! Не надо! Зря тебя встретила — слышишь, дубрава шумит? Родовичи гневаются! Уходи, пожалуйста! Не то сердце разорвётся!
Недалеко раздался предупредительный свист. Из-за деревьев показался Замятка. Смотрел угрюмо, на скуле багровел синяк.
— Хозяин идёт…
Нитка ойкнула, заметалась, хотела сигануть в кусты, но поняла — не успела.
Старый Жёлудь уже был здесь. Шёл быстро, теребил седую бороду. Остановился, кивком подозвал дочь, и вдруг без замаха отвесил оплеуху, да так, что золотая коса вверх подлетела.
Хатун дёрнулся, словно сам получил пощёчину, схватился за рукоять сабли, насилу сдержался.
— Ступай в дом! — приказал Жёлудь дочери. Кивнул Замятке, и слуга тотчас исчез среди деревьев.
Хозяин повернулся к воину:
— Не рано ли пришёл, ратник? Сговорились к завтрему, на закате…
Хузарин выдавил улыбку:
— Коня решил выкупать — запаршивился. На озеро веду.
— Коня, говоришь, — прищурился кожевник, — дело доброе. — Повернулся и пошёл прочь.
Стоя по пояс в воде и расчёсывая Буяну гриву, Хатун до крови кусал губы.
«Не отдаст он за меня Ниточку. Был бы как прежде высокородным — отдал бы и ещё радовался. А ныне я кто? Рядовой вой с пустым кошелем. И насильно любимую увести не получится. Не посмеет Ниточка без отцовского дозволения. Родовые законы строгие. Скорее руки на себя наложит, чем ослушается…»
С тяжёлой думой вернулся на постой. Ефимка не приставал с вопросами, видел — худое творится с гостем.
Всю ночь не сомкнул глаз, всё думал. Да только ничего не надумал. Лишь под утро забылся коротким тревожным сном.
Пробудился, когда солнце уже высоко над деревьями висело.
Молча хлебал Ефимкину похлёбку, а в голове носились мысли:
«Не тронь не своего! Хороша дева, да не про тебя. Полюбовался, позавидовал чужому боярскому счастью — и хватит. Не губи беззащитную горлицу. Если почует Жёлудь, что позор на дочку навлёк — не пожалеет, забьёт до смерти. У русов родовая честь на первом месте… Плюнь! Выброси из головы! Закатится солнце — пойди за сбруей, оседлай Буяна и скачи подальше от этих мест. На ромейской службе не до любовных утех будет»
Увещевал себя, настраивал на неизбежное, а душа не успокаивалась. Насилу дождался заката. Подхватил всё оружие с лавки, злорадно подумал:
«Если не понравится работа — заставлю паразита переделывать. Спуску не дам! Хоть так за несбыточную любовь отплачу». С тем и вышел на двор. Потрепал Буяна по холке, молвил:
— Жди. Скоро вернусь. А потом и в дорогу двинемся.
Шёл по лесу, размышляя, что сказать любимой на прощание? А надо ли говорить? «Поклонюсь, заберу сброю, и прощевайте! А лучше и вовсе не смотреть на красну девицу. Забыть, будто и не было ничего…»
Ещё издали услышал гул, будто множество голосов.
Хатун упал за куст, прислушался. Точно, голоса, мужские…
Не зря в пограничном отряде у половцев служил — к разведке привычен.
Пополз змеёю неслышно, но быстро. А сам уже по говору разобрал — печенеги!
И впрямь — степняки. Хоронясь за кустами считал. Не более десятка.
Желудёвый терем грабят.
В тридцати шагах от дома высился кряжистый дуб, а на суку на верёвке висел Замятка, головой вниз. Под ним поганые развели костер, так что парня лизали языки пламени. Волосы сгорели. От почерневшей головы лишь закопчённый череп остался. Хузарину показалось, что нос разъедает от запаха горелой плоти. Не показалось — так и есть. Страшная смерть была у малого — не позавидуешь.
У костра на деревянном бочонке сидел печенег и калил на огне наконечник копья. Неподалёку на коленях стоял Старый Жёлудь. Рубаха на груди порвана, лицо в крови. Его держали двое.
Остальные кочевники деловито перебирали добытое барахло. Катили бочонки, ругались из-за связок кож. Один намотал на шею с десяток беличьих шкурок, смеялся и лопотал что-то на своём птичьем языке.
Сердце хузарина ёкнуло и забилось. Что с Ниточкой сделали проклятые?!
В душе чёрным вихрем взметнулась злоба. Но воин погасил её усилием воли. Слепая ярость — враг воина. Да и девушки нигде не видно. Если что — горевать после будем.
Хатун не спеша передвинул к животу колчан, привычно отстегнул застёжку. Извлёк лук. Прошептал по-арамейски:
«Не ожесточайте сердца своего, как в Мериве, в день Массы в пустыне…»
Однако надо определить главного разбойника. Печенеги народ покорный, подвластный, привыкли во всём вожака слушаться. Если главного выбить — остальные растеряются, а это для атаки самое важное. Степняки, конечно, в сече супротив него слабы, да уж больно много чумазых, надо бы уровнять…
Похоже, тот, что у костра — и есть вожак. Одет побогаче остальных, шлем волчьей шкурой обшит, на навершии лисий хвост болтается.
Он как раз закончил коптить наконечник в костре, полюбовался на мерцающее малиновым огнём остриё и обратился к связанному пленнику на славянском языке:
— Урус любить Перун. Перун любить огонь. Огонь спрашивать старый шакал: где золото?
Из-под волчьего шлема торчало загорелое ухо, на мочке серьга…
Повыше серьги и вогнал Хатун калёную стрелу.
Печенег замер, выронил из рук копьё, да и свалился мордой прямо в костёр.
Прочие разбойники и не сообразили сразу, что произошло. А хузарин встал во весь рост и ну стрелу за стрелой всаживать, как на стрельбище, когда демонстрировал киевскому князю свою сноровку.
Вместе с вожаком четверых успел положить. А пятый ловок оказался — отбил кривой саблей летящую смерть, заорал, указывая на Хатуна. Другие тотчас за оружие схватились. Выходит, ошибся — этот главный!
Только это уже значения не имело. Подхватил ратник обе сабли, ножны смахнул и с волчьим воем на врагов кинулся. Вой этот нурманы придумали, когда в набег шли. Потом и половцы переняли. Жуткий, пронзительный, до самого сердца доходящий. С непривычки обделаться можно. Вот и печенеги замерли. А Хатун прыгнул на них, и пошла двоерукая пляска. Только срубленные головы да руки, сжимающие сабли, прочь полетели. Троих зарубил играючи. А с тремя оставшимися повозиться пришлось. Эти матёрые. В кольцо взять решили. Только хузарин не позволил к себе за спину зайти. Вращал клинками, что бабочки крыльями. Прыгал, отскакивал. А когда самому ловкому ноги подрубил — с остальными разделаться несложно оказалось. Одному живот распорол наискось, так что кишки вывалились, другому в горло остриём ткнул, так что вражина кровью захлебнулся.
Осмотрелся Хатун, добил раненых, вытер сабли о замшевый халат одного из мертвецов и только после этого к Старому Жёлудю подошёл. Разрезал верёвки на руках, не удержался — сказал:
— Ты же уверял, что дружишь с Сулчу…
Кожевник ответил не сразу, сначала размял затекшие кисти. С трудом поднялся, пнул сапогом убитого кочевника и проворчал:
— Сулчу — эти цопон. А эти поганцы — кангары орхонта Куэла — мелкого хана. Сулчу, если узнает, шкуру с него заживо сдерёт. Не их это земля, в тайне пограбить пришли…
— Да мне плевать! Что с Ниточкой?!
— В порядке. У меня в порубе лаз секретный имеется. В лес ведёт. Как кутерьма началась — велел бежать.
У Хатуна отлегло от сердца. Про себя прочёл иудейскую хвалебную молитву, посмотрел на темнеющие небеса.
— Ночь скоро. Что с покойниками делать?
— Замятку нынче же похороним. Смерть за меня лютую принял. Пытали его, а он и не знал ничего. А с погаными… скажи старосте, пусть мужиков пришлёт. Оттащат проклятых подальше в лес, на прокорм зверью. Всё-таки, ты деревню спас. После меня — к ним бы пришли.
Хатун взвалил мёртвое тело Замятки на спину, спросил:
— Куда нести?
— Честь парню окажу, на родовом могильнике устрою. Только курган рыть не буду. Не родич он мне — челядин…
Сложили погребальный костёр. Запалили. Стояли молча. Хатун смотрел, как дрожат и извиваются на горячем воздухе врытые в землю славянские идолы, словно живые, тени под ноги отбрасывают. Неприятное зрелище, отвернулся.
Старый Жёлудь потянул его за рукав:
— Пойдём. Поутру сам всё доделаю.
Пришли в дом. Сели друг напротив друга. Кожевник положил крепкие руки на стол, побарабанил по столешнице.
— Знаю, о чём думаешь… Чем отдариваться буду… Я, витязь, законы предков не нарушаю. Живот мой дорого стоит. Без меня пропадёт дочка. А без неё и живот Старому Жёлудю ни к чему.
Хатун напрягся, ждал продолжения. Самый момент попросить руки Ниточки…
— Печенеги не зря Замятку пытали, — продолжал кожевник. — Есть у меня сбережения. На приданое дочке копил и на дом в стольном граде. Но раз такое дело… Четверть от всего отдам. Как боярин заживёшь…
Хатун покачал головой:
— Не нужны мне твои богатства. Не в злате счастье. Отдай за меня Ниточку. Не могу без неё. Прикипел намертво. Всеми богами заклинаю — отдай!
Старый Жёлудь опустил голову, сжал кулаки. Молчал долго. Хазарин не торопил, а сердце в груди галопом скакало: ужель откажет?!
Поднял кожевник голову, в глазах холод. Твёрдо произнёс:
— Возьми деньги.
— Нет! — так же твёрдо ответил Хатун. — И приданого не надо.
Мастер вскочил на ноги, так что лавку едва не опрокинул, навис над ратником, брови нахмурил. Смотрел, будто взором испепелить хотел. Потом недобро усмехнулся в усы:
— Прыткий ты парень. Вижу — не отступишься. — Повернулся, взял с полки кувшин запечатанный, поставил на стол. Добавил две глиняные кружки:
— Коли так — согласен. — Вытащил из-за пояса нож, перерубил узкое горлышко кувшина и плеснул тёмную как кровь жижу в обе кружки. — Вино ромейское… для важных гостей берёг.
«А руки дрожат. Эво сколько добра на стол выплеснул, — отметил Хатун, ликуя от радости. — Получилось! Моя Ниточка!»
Выпили. Жёлудь вытер губы ладонью, подмигнул будущему родичу:
— Про свадьбу завтра обговорим. Ступай к старосте, пусть люди факелы запалят и идут не мешкая. Нынче червень на дворе — завоняют разбойники.
Ефимка при его появлении сонно отозвался:
— Чего неймётся, княже? Ночь на дворе. Вставать скоро, а ты только заявился…
— Печенеги.
Дед скатился с печки, заметался:
— Далече?
— На двор Жёлудя наехали. Только я их побил.
— Уффф, — простонал старик. — Думал, кончусь от страха. А кто был-то? Сулчу?
— Чужие. Кожевник имя хана назвал, да я не запомнил. С десяток всего. Или разведный отряд, или просто озоровать пришли.
— Если разведный — плохо. Значит, и остальные нагрянут. Неужели один весь десяток побил?
— Тебя на выручку не успел позвать, — усмехнулся хузарин.
— Вот беда-то, — запричитал Ефимка. — Печенеги нас не трогают, после прошлой весны с нас взять нечего. А теперь за своих — всех вырежут.
— А что же мне, смотреть, как терем Жёлудя потрошат да его самого живьём жгут?
— Это конечно, — согласился дед.
— Жёлудь велел тебе к старосте бежать, мужиков взять и к нему — мертвецов в лес оттащить.
— К старосте? — хмыкнул Ефимка. — А чего к нему бежать? Я староста и есть.
— Ты?! — удивился Хатун.
— А то как же, — дед выпятил грудь. — Общим криком и избрали. Только мужиков нема, одна немощь вроде меня. Да и, к слову, Жёлудь нам не указ. Пущай сам мертвецов таскает.
— На поляне печенеги не обобранные. Что найдёте — всё ваше.
— Тю! — осклабился старик. — Без нас обдерут. Старый Жёлудь жмот известный, давно прибрал, что плохо лежит.
— Там лошади стреноженные…
— Лошади?! — обрадовался Ефимка. — Это другой разговор. Лошадки в хозяйстве завсегда подарок. Тогда я это, побегу, конечно!
— Беги, — одобрил Хатун и принялся стаскивать с себя бронь.
На душе было легко и спокойно. Большое дело сделал — любовь свою отстоял.
С тем и полез на печку. Хорошая, тёплая овчина, Ефимка постель нагрел.
* * *
Проснулся с улыбкой, с хрустом потянулся. Староста, видать, давно вернулся, возле печи вязанка дров. На столе в деревянной миске какое-то варево.
Хатун натянул сапоги, глянул на сложенные на лавке доспехи и разочарованно присвистнул. «Эко извозился! Надо было вчера чистить, а ныне печенежская кровь глубоко в кожу въелась». Со вздохом пошёл на двор, долго бронь тёр рогожей, полировал стальные пластины. За работой и полдень встретил.
Ну, пора и к Жёлудю наведаться. Человек он правильный, не должен в уговоре вспять повернуть. Однако надо по местному обычаю о сватах озаботиться. Хотя, кроме Ефимки более и сыскать некого. А кого в подручные взять — староста и сам определит.
Хозяин встретил его, сидя за столом. Под глазами круги, плечи понуро опущены. Видать, не спал. Перед ним кувшин зелёного стекла с узким горлом, пустая кружка.
«Горе заливает, что ли?»
Увидев гостя, махнул рукой, приглашая садиться.
Молча до краёв наполнил кружку, подвинул Хатуну.
Хузарин сел:
— Благодарствую.
Выпил до дна, похвалил:
— Отменное вино. Лучше вчерашнего…
— Лучше, — согласился Старый Жёлудь и отвернулся.
Помолчали. Хатун не лез в разговор, понимал: не люб такой зять Жёлудю, только деваться некуда — слово дал.
— Пойдём на воздух, — неожиданно предложил кожевник. — Всю ночь здесь сижу. Ноги хоть разомну. — Вылез из-за стола, толкнул кулаком дверь. Хатун последовал за ним.
Шли долго. Хозяин впереди, гость сзади.
— Куда идём? — не выдержал хузарин.
— Уже пришли, — ответил Старый Жёлудь и обвёл рукой окружающий лес. — Чуешь, тишина какая? Птица голос не подаёт, лист древесный не дрожит. Заповедное место. Сюда Мара приходит. Покидает ледяные чертоги, садится на тот пенёк, песню напевает и прядёт пряжу судьбы…
— Мара? Марена, что ли? Откуда знаешь, что приходит?
— Видел её, — со вздохом ответил кожевник и пристально взглянул в глаза Хатуну. — Говорил с ней. Она мне судьбу открыла. Слышишь, шепчут? Это духи-моры слова её повторяют.
В голове у хузарина действительно шумело. То ли вино дюже хмельное, то ли впрямь заколдованное место. На лбу выступил пот. Лицо Старого Жёлудя расплывалось, дрожало, словно отражение в воде. Ноги вдруг отяжелели, подломились. Он рухнул на колени, а потом и вовсе завалился на спину.
Кожевник навис над ним, заговорил быстро, отрывисто, словно боялся, что не успеет всего поведать:
— Не могу я отдать тебе дочку. Другая у неё судьба. Не знаю, счастливая или нет, только с тобой у неё и вовсе светлого пути не будет. У кметей век недолог. Сам бы погиб и её погубил. Не гневайся на меня, витязь. Ради кровинушки против совести пошёл…
Хатун закрыл глаза, ощущая только слабость и холод в теле. Где-то на границе между явью и навью увидел он прекрасный лик юной зеленоглазой девы и прошептал её имя:
— Ниточка…
* * *
Нитка вошла в дом, улыбаясь. «Ай да Хатун! Сумел сладить с батюшкой. Отдариваться заставил. Каков ловкач!»
Взгляд её упал на зелёную бутыль на столе, и сердце сковал ледяной ужас. Вспомнились слова отца: «Не тронь этот сосуд! В нём отрава ромейская. Коли случится так, что лихие люди в дом нагрянут, побьют нас до смерти, но и сами сдохнут, аки псы поганые…»
Выбежала с криком из дома, побежала в лес. Знала, куда отец молодца повёл. К заповедной роще, куда, по его словам, приходит грозная, но справедливая богиня — дочь Сварога и Лады.
— Мара милосердная, — шептала девушка, — не отбирай любимого! Пощади! Не о бессмертии Хатуна прошу, не о чудном долголетии, что дала ты сыну своему, Богумиру, а лишь о малом времени счастья! Хоть год, хоть месяц с милым!
Прибежала и поняла — опоздала. Увидела отца и лежащего на траве любимого. Отобрал батюшка негаданное счастье. Растоптал сапогом, как малый только рождённый нераспустившийся цветок.
Упала на землю с рыданиями, царапала лицо ногтями до крови, кусала некрасивые порченные горячими и смрадными зельями пальцы. А потом затихла. Долго смотрела в небо. Лазурь и снег облаков. В такие цвета обряжается красавица Марена по осени, когда приходит в мир ясноглазая, черноволосая, с серпом луны в руке, даруя одним процветание, другим гибель.
Ниткина осень уже наступила…
Вернулась в дом, сунула в мешок длинную кожаную верёвку. И пошла поглубже в лес.
Вот и сук подходящий. Связала петлю, подёргала, проверяя на прочность, и горько усмехнулась, вспомнив слова тятеньки:
«Кожа у Старого Жёлудя двуслойная, дублёная, в трёх отварах вымоченная — не оборвётся…»