Впервые я услышал о поэте Федоре Сухове от моего товарища, молодого поэта, ныне покойного, Геннадия Ларионова где-то в начале 70-х годов. Геннадий Ларионов тогда только что закончил институт инженеров водного транспорта, кстати, его учил в институте наш нижегородский поэт Владимир Васильевич Половинкин. Геннадий тогда свои стихи печатал в газетах. Издавал в коллективных сборниках. Его показывали по телевизору. И он, вращаясь среди поэтической братии, был в курсе всех литературных событий. Вот он тогда мне, рабочему, который ни дня не мог прожить без поэзии, и рассказал о Федоре Сухове. Дескать, Федор Григорьевич Сухов – наш земляк, очень талантливый поэт. Что он после окончания Литературного института в Москве стал жить в Волгограде. Что у него уже вышло несколько стихотворных сборников: в Москве и Горьком. Геннадий Ларионов с гордостью сказал, что Сухову присуждена Всесоюзная литературная премия им. А. Фадеева. Еще Геннадий рассказывал, что за очень смелую суховскую поэму «Былина о неизвестном солдате» редактора, рискнувшего опубликовать ее в своем журнале, сняли с работы.
Я тогда загорелся Федором Суховым. Стал искать его книги по книжным магазинам, но не нашел. Тогда Геннадий Ларионов дал мне небольшой сборник Сухова Волго-Вятского издательства за 1954 год под названием «Родные просторы». В суховских стихах меня удивила тонкая лиричность, простота и глубокий смысл. Я сразу же тогда переписал несколько понравившихся мне стихотворений из этого сборника и носил их с собой в кармане, читая другим.
Однажды я услышал, что Федор Григорьевич Сухов приехал из Волгограда к нам в Горький. Узнал адрес, где он живет, и послал ему письмо. В письме просил, чтобы он разрешил записать его голос на магнитофон. Во время чтения стихов. И, не дождавшись ответа, взял с собой магнитофон и собрался к нему на квартиру. Доехал до площади Свободы, там увидел горьковскую поэтессу, которую не очень-то уважал, и повернул обратно. Постеснялся ее. Подумал, вдруг она тоже к нему идет.
Вскоре я пошел в Союз писателей к Михаилу Сточику со своим стихотворением-пародией. Кстати, скажу, моя пародия ему понравилась, и он тут же написал мне фамилии поэтов, на которых бы я тоже мог написать пародии. Это: Юрий Адрианов, Владимир Половинкин, Федор Сухов, Людмила Калинина, Виктор Кумакшев, Александр Фигарев, Сергей Карасев, Елена Крюкова.
После этого я увидел Федора Григорьевича Сухова. Конечно, обрадовался такой встрече. И спросил: «Федор Григорьевич, я посылал Вам письмо. Получали ли Вы его?». «Нет, – ответил он. – Никаких писем я не получал». Не знаю, может, не передали ему тогда мое письмо.
Теперь я понял, что в этом мире ничего случайного не происходит. Все идет закономерным путем.
В 1978 году Федор Григорьевич покупает дом, как он выражался, «завалюху» у себя на родине, в Лысковском районе, в деревне Кругловка.
В 1979 году осенью приезжает в Горький и посещает нашу поэтическую секцию в Доме ученых, которую вел поэт Виктор Кумакшев. Все, конечно, были тогда на седьмом небе, что нас навестил такой популярный поэт – Федор Сухов. Занятие наше затянулось. Разошлись поздно. И получилось так, что домой мы пошли с ним в одном направлении. Улицей имени Свердлова, ныне Большой Покровской. Погода стояла теплая. Как сейчас помню, на темно-синем небе, между редких облаков, шевелились, как живые, звезды.
В сером костюме, удивленно улыбающийся, с аккуратно зачесанной прядью темных с проседью волос Федор Григорьевич выглядел молодцевато, шагал легко и свободно. Разговаривал тепло и искренне. Увидев на небе молодой месяц, он прочитал из Есенина:
Месяц рогом облако бодает,
В голубой купается пыли.
Я был очень обрадован, когда узнал, что он также горячо любит поэзию Есенина. И мы почти всю дорогу говорили о нем и его отношении к Богу. Я спросил Федора Григорьевича: «Что означает в Вашем понимании Бог?». Первый раз он мне объяснил так: «Бог – это люди! Это сам народ!». «А кто же тогда дьявол? Тоже люди?» – вырвалось у меня. Федор Григорьевич на это ничего не ответил. Промолчал. В другой раз он выразил свою мысль по-иному: «Религия – это создание народа, это самое высшее создание человеческого гения. Это наши Толстой и Достоевский. Только она – религия – как мировоззрение сможет привести наш земной хаос к гармонии».
Тут я прочитал есенинские строки:
… Стыдно мне, что я в Бога верил.
Горько мне, что не верю теперь.
Сухов с задумчивостью проговорил: «Может быть, так трагично и кончилась его жизнь, что он отошел от Бога».
Я сказал Федору Григорьевичу, что трижды посещал родину С.А. Есенина, село Константиново Рязанской области. Застал в живых сестер поэта Шуру и Катю.
Помню, мы с Суховым подошли к памятнику М. Горькому. Федор Григорьевич остановился. Я ему тогда сказал: «Федор Григорьевич, поехали ко мне ночевать!». Он мне ответил: «Я уже договорился с Борисом Пильником. Он меня сейчас ждет». Борис Ефремович жил недалеко от памятника А.М. Горькому. «Ну что ж, – проговорил я. – рад был с Вами встретиться и поговорить». Сухов подошел поближе к электрическому фонарю, написал на клочке бумаги свой адрес и дал мне. Улыбаясь, сказал: «Приезжайте, пожалуйста, ко мне, я всегда рад гостям».
Работа и другие обстоятельства крепко связывали меня по рукам и ногам и мешали заниматься любимым делом. И все-таки я стихи хоть изредка, но писал. Прошло много лет. Около десяти, примерно. И вот как-то я увидел в одной из телепередач маститого поэта Михаила Дудина. Он читал стихи. Они меня тронули. Я написал ему письмо, могу ли я ему выслать свои стихи для оценки. Ответа я, конечно, от него не ожидал. Но он быстро откликнулся. Письмо было коротким. Как записка: «Уважаемый Евгений Павлович, у вас в Горьком есть замечательный поэт – Федор Григорьевич Сухов. Со своими стихами и обратитесь к нему. Я уверен, он Вам поможет».
Я вспомнил, что около десяти лет назад Федор Григорьевич меня приглашал к себе в гости. И не откладывая ни дня, собрался и поехал к нему, прихватив с собой десятка два стихотворений.
Хочу сказать, что ту записку, которую мне прислал Михаил Дудин, у меня потом, после смерти поэта Сухова, попросил племянник Федора Григорьевича Сухова. Между прочим, племянника тоже зовут Федором и фамилия ему Сухов. Только отчество другое. Суховский племянник у меня и тетрадь взял, в которую я заносил слова Федора Сухова. Записывал, что мне было интересно. Писал коротко. Много слов непонятных. Сказал племяннику: «Ты же здесь не поймешь ничего!». Он все равно взял.
Да. Я не сказал, как я съездил тогда в Красный Оселок. Был май, 1988 год. На автостанции площади Лядова у кассы молодой мужчина, узнав, что я еду в Красный Оселок к поэту Федору Григорьевичу Сухову в гости, прочитал наизусть, да громко, одно из суховских стихотворений:
Село мое красный Оселок
Стоит на высокой горе,
Явились сюда новоселы
Еще при Великом Петре.
Что характерно, Сухов родился и рос на крутой и высокой горе, с которой видна Волга, а Сергей Есенин – на такой же высокой горе, где видна Ока. Когда я нахожусь в Красном Оселке и с горы смотрю на Волгу, я всегда вспоминаю село Константиново Рязанской области, родину Есенина, и реку Оку с ее таким же, как у Волги, необъятными далями.
Сделаю оговорку, что в селе Красный Оселок, который «стоит на высокой горе», Федор Григорьевич только родился и рос. Там сейчас на доме прикреплена мемориальная доска, увековечившая память поэта. Но жил он с Марией Арсентьевной Сухоруковой, поэтессой, и с сыном Арсентием в другой деревушке под названием Кругловка, что находится чуть далее Красного Оселка. Под горой. Тоже вдоль Волги, в живописном месте.
Когда я вошел в избу к Федору Григорьевичу, а он сам только разувается. «Бродил по лугам и оврагам, – пояснил и, как бы наставляя, добавил. – Надо не только много читать, но и чаще бывать наедине с природой. Природа тоже по-своему просвещает».
Я ходил там. Луга большие, во многих местах заросшие ивняком. Овраги крутые и высокие.
На этот раз передо мной был человек уже преклонного возраста. Отягченный какой-то заботой. У нас и разговор-то начался не со стихов, а с «прозы жизни». «Ты видел, – спросил он меня, – когда шел сюда, по склонам горы кое-где попадаются старые яблони? Это у нас был здесь общественный яблоневый сад. Сколько было цвету по весне, а по осени урожая. Теперь он заброшен стоит. Никому до него дела нет. Да-а. Раньше землю лаптями меряли, обрабатывали кое-чем и лишней не было. Теперь трактора, комбайны, а земля во многих местах лебедой зарастает. А то еще. Смотрю, сейчас катит на своей личной машине от перелеска к перелеску, прямо по полю, приминая зеленя, горожанин с женщиной». Сухов махнул рукой: «Где там любовь к земле, к людям труда».
Тут я вспомнил стихи Есенина:
Стишок писнуть,
Пожалуй, всякий может
О девушке, о звездах, о луне…
Но мне другое чувство
Сердце гложет,
Другие думы
Давят череп мне.
Некоторые думают, что поэты – праздномыслящие люди. Нет. Это не так. Пусть у Федора Сухова большинство стихов о природе, но душа его была полна любви к родине и к людям. Он жил той любовью и писал во имя любви.
Принял меня Федор Григорьевич со всем радушием. Поставил чайник. Стал хлопотать насчет обеда. А я стал рассматривать их избу.
Из сеней, как войдешь, направо – кухня, где готовят пищу на газовой плите, по левую сторону комната–столовая, тут рядом со столом и стульями в стороне – кровать, по стенам на полочках много всяких книг. По другую сторону стола – круглая старинная изразцовая печь. Есть еще комната побольше – передняя, или «светлая», где комод, картины, по стенам – фотографии. Я спросил: «А почему у вас нет телевизора?». Федор Григорьевич ответил: «Ну его! Нам и радио достаточно».
По левую сторону от передней комнаты – рабочая комната самого хозяина, заваленная книжками и рукописями, и там же его кроватка. Но мы остановились и сидели в комнате-столовой. Перекусывали с дороги и пили чай. За чаем мы не переставали говорить о перестройке. Напоминаю, тогда шел 1988 год. Говорил больше Федор Григорьевич: «За последние два десятка лет люди забыли ремесла, возродился лодырь, тунеядец, потребитель, а вместе с этим пьянство. А взять праздники. Люди разучились веселиться. Выпили и, как говорится, ни басен, ни песен. А без песен рот тесен. Научились судачить. Из пустого в порожнее переливать». Сухов на минуту смолк, затем опять начал: «Наше бывшее время – время бездуховное. Тот социальный строй не способен был для развития личности, и оно останется в истории как время лжи и низкопоклонства перед этой партией. Сколько у нас в России было разных сказителей и сочинителей, но так и не вышли они в поэты и писатели в силу обремененного положения своего. Некоторые считают, дескать, уж у кого есть талант, тот все равно пробьется! Не у всех есть такие возможности. У нас любят ссылаться на М. Горького, но, видимо, не все знают, что он, кроме чтения книг, постоянно вращался с образованными людьми, среди которых были Каренин-Петропавловский, Короленко и другие. Иначе бы он так и остался Алексеем Пешковым. Или взять Тараса Шевченко. Не надо забывать, что он батрачил у образованного помещика, который помог ему в учебе». Федор Григорьевич выплескивал наружу, видимо, давно накопившееся в себе. Он то вставал из-за стола, уходил в свою рабочую комнату, искал там книгу и, найдя, вычитывал из нее какую-нибудь политическую цитату и критиковал ее, то опять садился за стол, сам беспрестанно говорил и говорил, горячась. О поэтических цитатах он отзывался восторженно. Приводил слова поэта Василия Андреевича Жуковского: «… Река говорит, ее можно понять, не разумом – чувством… Она образ времени, преходящего и вечного… Это невнятное бормотание струй просвещает душу больше, чем жизнь в городах среди ученых людей». Федор Григорьевич взял письмо, присланное ему друзьями из Сталинграда, повертел его в руках, перечитал и положил на близлежащую полку. В письме говорилось по поводу написания произведения М. Шолохова «Тихий Дон». Но я другой вопрос задал Федору Григорьевичу: «Почему так, пишут Вам письма по адресу: село Красный Оселок. Вы же получаете их здесь, в Кругловке? И не путают?». «Так уж привыкли все, – последовал ответ. – Наша Кругловка, как бы входит в этот Красный Оселок как часть его, как его продолжение».
Я с удовольствием слушал Федора Григорьевича. Мне все было интересно, о чем он говорил.
Тут я ему рассказал, что, когда я был на автостанции, там один мужчина лет тридцати, услышав, что я еду в гости к Вам, прочитал наизусть, да громко, Ваше стихотворение: «Село мое Красный Оселок». На это Федор Григорьевич благодарно улыбнулся и воспринял это как должное. Взял свой сборник стихов и на титульном листе написал: «Молостову Евгению Павловичу – от обитателя Красного Оселка. Федор Сухов».
Я вынул свои стихи. На нескольких листах. Дал ему. Он внимательно их прочел. И отложил в сторону. Пришла с работы Мария Сухорукова. Его жена. Поэтесса. Она села к нам за стол. После выпитой чашки чая стала тоже читать стихи. Федор Григорьевич подал ей мои листы со стихами и сказал: «Подбери штук пять для газеты, а я вводку напишу». Спросил меня: «С каких пор ты занимаешься сочинительством?». Я ответил: «Всю жизнь. Только вот все некогда. Работа». И я заметил, что после этих слов у Сухова отношение ко мне еще более улучшилось. Он сказал: «В твоих стихах чувствуется внутренняя сила – это хорошо. Продолжай в том же духе. Больше заучивай стихов наизусть». Я спросил: «Чьих? Своих или чужих?». Федор Григорьевич, улыбаясь, ответил: «И свои, и чужие, которые понравятся, конечно». И еще посоветовал: «На этот раз свои стихи посылай сразу в две газеты: в «Горьковскую правду» и «Горьковский рабочий». Я спросил: «А разве так можно?». «Можно, – ответил Сухов. – Александру Александровичу Сметанину, редактору «Прав¬ды», передашь привет от меня».
Меня однажды в передаче по радио спросили, что мне дал Федор Григорьевич? Я ответил: «В первую очередь Сухов дал мне почувствовать уверенность в себе. Ведь, кроме наших газет, мои стихи по его рекомендации печатали даже в газете «Литературная Россия». После его признания я стал раскованнее чувствовать себя. И понял, что надо еще лучше и больше работать, чтобы не подводить его. Это был безгранично щедрый поэт. Поэт с большой буквы».
Для меня тогда ничего не составляло преодолеть около сотни километров, чтобы попасть к поэту-чародею на родину – Красный Оселок. Я тогда понял, для чего рождаются на земле поэты. (Беру пример с Сухова). Чтобы воспевать матушку-землю и живущих на ней людей. Поэт своим творчеством обновляет и обогащает духовную жизнь человека, создает ему условия не попасть в болото косности, рутины и обывательщины и открывает ему светлый путь, чтобы он мог видеть прекрасное на этом свете. Федор Сухов многим открыл дорогу в будущее. Повторяю, поэтом он был великодушным и бескорыстным. Меня тянуло к нему. Я учился у него всему хорошему. Не зря Виктор Кумакшев написал на моем первом сборнике: «Молостов из поэтов-современников выделяет Федора Сухова». Да. У него есть чему поучиться. Старался у него все расспросить. Однажды поинтересовался, с каких пор он начал писать стихи. Ответ был таков: «Пробовать начал лет с шести. А уже к 16-17 рассылал их по газетам и журналам. Даже в Москву посылал, там до войны издавался альманах «Молодая гвардия». Редактировал его поэт Семен Кирсанов. И вот оттуда получил коротенькое письмо: «Ваши стихи оставляем для сборника молодых поэтов». Но война помешала этому сборнику увидеть свет. Сухов мне не раз говорил, что много за свою жизнь перечитал стихов, но стихи Есенина затмевают всех. «Конечно, никуда не денешь Пушкина, Некрасова, Кольцова. Они нам с детства знакомы. Но в юности есенинские удивительные образы всегда были для меня доходчивы и натуральны». И прочитал:
Я последний поэт деревни.
Скромен в песнях дощатый мост.
Что такое: «Скромен в песнях дощатый мост?» – спросил он меня. И тут же объяснил. – Это строки стихотворений, похожие на дощатый мост. Или еще: «Заиграл в куриную гармонику петух». А это когда куры на насесте сидят рядышком одна к другой, а петух с краю. Разве не похоже на меха гармони?».
Я сказал Сухову: «Некоторые газеты сейчас не печатают стихи. Работники газет говорят, что их мало читают». «Я тоже это слышал, – проговорил Федор Григорьевич. – И надо сказать, что у нас в стране отучают любить стихи. Не пропагандируют их. От самодеятельных стихотворцев отбрыкиваются, бегут, как от нашествия. Сколько в стране обыкновенными, простыми людьми придумано частушек и песен, и надо к этому относиться, как к творчеству.
Каждой эпохе, каждой стране писатели и поэты нужны, как воздух. Чем больше поэтов и писателей будет, тем культурнее и образованнее будет страна. Но нашим политикам они не нужны. Они не заинтересованы в них. Особенно в рядовых. Я, например, – продолжал Федор Григорьевич, – стихи и поэмы Сергея Есенина знаю наизусть, а меня хоть бы раз пригласили на какой-нибудь семинар о Есенине и его поэзии. Нет, конечно. Меня ни разу не приглашали в усадьбу Михайловское в Пушкинские юбилейные праздники чтения. На совещаниях молодых писателей тоже пренебрегали мной. У меня вышло около тридцати стихотворных сборников и в Москве, и в Волго-Вятском издательстве, а ко мне относятся, как к новичку! В родном городе Горьком не разу не выступал со стихами публично ни перед рабочей аудиторией, ни перед студенческой. Были дни горьковской литературы в Чувашии и в Литве, но не было такого случая, чтобы меня и туда пригласили. Я в войну всю Белоруссию на брюхе прополз – также не соизволили пригласить ни на тридцатилетие, ни на сорокалетие победы».
Федор Григорьевич Сухов, бесспорно, большой поэт, но он не хвалился своим величием. Всегда был прост. Называл себя рядовым. И это его не принижало. Наоборот, к нему тянулись даже профессиональные поэты как к огромному авторитету. Труженик он был великий. Вечно беспокойный. Однажды время было уже заполночь. А он принес из другой комнаты толстую пачку листов, отпечатанных на машинке, – рукопись своей повести-эпопеи «Ивница». И стал читать. Потом сказал: «Вот она, на которую я затратил около двадцати лет. Издательство «Советский писатель» возвращает мне ее не читая. Второй заход. Там уже и рецензия есть. И договор заключен. Вся причина в том, говорят, что большая – 700 страниц. Хотят, чтобы я ее сократил. Они одного не хотят понять, что здесь у меня в каждой буковке жизнь, выверенная кровью и потом». Федор Григорьевич очень переживал за свое детище «Ивница». Говорил: «Вот умри я, и у меня все растащат, разбазарят. И мало того, по своей безалаберности уничтожат».
На некоторое время он умолк, задумался, затем продолжил: «У нас в Лыскове жил и работал Виктор Константинович Варгин, писатель, написал пять книг, но не был принят в члены Союза писателей нашей горьковской писательской организацией. Правление Союза писателей РСФСР его приняло. Никто из наших не приехал на похороны Варгина. Неизвестно, что станет с его архивом».
Федор Григорьевич взял с полки свой сборник стихов и прочитал стихотворение «Памяти Виктора Варгина»:
Всю-то жизнь убивали и, наконец,
Доконали, свалили, убили…
Не на белом – на черном коне
Август к вырытой топал могиле.
Торопил себя к кладбищу, знал,
Только кладбище нас осчастливит,
Исцелит от кошмарного сна,
Приобщит к встрепенувшейся иве…
Затем положил на стол сборник стихов. И начал разговор о других прозаиках и поэтах, ушедших в мир иной: Шестерикове, Патрееве, Пильнике, Денисове. Они оставили большое художественное наследство, но никто их наследством не занимается, с большой грустью пожалел он.
До сих пор нет музея Мельникова-Печерского, Даля и других. В Горький приезжал Всеволод Эмильевич Мейерхольд. И его приезд к нам в город тоже ничем не отмечен. Вот так ведут себя наши «верха», не уважающие культуру.
Я сказал Федору Григорьевичу: «Говорят, где-то в 20-х годах к нам в Нижний приезжал В.В.Маяковский. Выступал со своими стихами в драматическом театре?». «Я не люблю Маяковского», – был ответ. «Почему?». «А за что его любить? За построенный в боях социализм? Поэты нашей эпохи – это Исаковский, Прокофьев и Твардовский. Твардовский понял ошибку своей молодости. И Теркин на том свете поправил своего Теркина на фронте.
Из всех писателей выделяется Платонов. В «Чевенгуре» он всю нашу глупость описал. Всю нелепость построения коммунизма. Это произведение – как «Дон-Кихот».
Александр Исаевич Солженицын – личность героическая, исключительная и неподкупная. Я тоже видел и знал, как разлагалась социалистическая система, но молчал, как жалкий трус. А он это высказал. И на весь мир. Это самый крупный писатель».
Еще я тогда спросил Федора Григорьевича Сухова, как он относится к писателю М.Шолохову. Он рассказал: «Когда я учился в Литературном институте, однажды в Москву по какому-то поводу, может, на очередной съезд, приехал Михаил Шолохов. Остановился он в гостинице. И вот нас с одним товарищем послали взять у него интервью. Пошли к нему в номер, так он с нами и разговаривать не захотел. Загадочный писатель Шолохов. И для меня – неопределенный», – заключил Федор Григорьевич.
Я забыл сказать, что тогда в годы перестройки Сухову хотели присудить вторую Всесоюзную литературную премию, но он от нее отказался. Сказал, что не хочет ни от кого зависеть. И добавил: «Мне писатель Михаил Алексеев сказал: «Ну, и правильно сделал, что отказался».
Я горжусь тем, что у нас в Нижегородском крае жил и творил такой поэт. Большое видится на расстоянии. Сейчас суховские стихи и поэмы разбросаны по многим сборникам. Читателю многое незнакомо. Но когда их издадут вместе, в томах, читатель скажет: «Да – это великий поэт. Классик. Его надо изучать в школах и институтах».
Однажды в Горьком за несколько лет до кончины Федора Григорьевича в Доме архитектора организовали вечер поэзии с «чаепитием». Там собрались архитекторы, художники и поэты. Каждый поэт читал стихи по желанию, на выбор. Сухов прочитал тогда есенинское:
Мы теперь уходим понемногу
В ту страну, где тишь и благодать.
Может быть, и скоро мне в дорогу
Бренные пожитки собирать.
Теперь поэта Федора Григорьевича Сухова с нами нет. Скончался он 5 января 1992 года, не дожив до семидесятилетия двух месяцев и девяти дней.
Но мне всегда почему-то кажется, что он ушел совсем ненадолго, полюбоваться Волгой, побродить по широким приволжским лугам и оврагам-горам. Поговорить, посоветоваться с природой, набраться у нее земных и небесных сил и снова вернуться домой, в свою убогую завалюху, чтобы работать, творить.
Захоронен Федор Григорьевич, по его просьбе, не на самом кладбище, которое расположено при церкви Николая Чудотворца, а рядом – на склоне крутой и высокой горы Красного Оселка. С видом на Волгу.
17.12.2001 год
Для справки: «Ивница» – лирическая хроника, а, по существу, роман о Великой Отечественной войне в двух частях. Произведение написано в 1963-1982 гг. Первая часть хроники (в отрывках) была опубликована после смерти писателя журналами «Волга», «Огонек», «Аврора». Вторая часть – журналом «Нижний Новгород».