4.
Он плохо помнил, как он потом пел. Это уже было сразу после того, как занавес за ним закрылся. Просто вышли веселой гурьбой на сцену, и спели, дурашливо приплясывая и прихлопывая в такт руками, под аккомпанемент баяна. Зал беспечно гудел и шумно резвился, безотносительно того, что происходило на сцене. И казалось, что концерт уже никому не нужен, и выступления никого не трогали, и выходящие на сцену самодеятельные артисты изрядно прискучили – все взгляды то и дело обращались в залитое огнями фойе. Но когда Мишка спускался в зал, то сразу ощутил на себе множество заинтересованных (в основном, девчоночьих!) взглядов. Ему жали руку, мол, молодец, так держать! А одна девочка специально к нему подошла, чтобы сказать: «А я не знала, что ты пишешь стихи…».
А потом начались танцы…И Мишку сразу та девочка пригласила.
- Если плохо танцуешь, хочешь, я буду водить? – смело сказала она.
- Я вальсы плохо танцую… – начал оправдываться Мишка.
- Так это же не вальс, а танго! Ты просто иди потихонечку вслед за мной…и бедрами качай в такт мелодии.
- Давай попробуем, только не смейся…
- Вот еще смеяться… все мальчишки плохо танцуют, но ведь надо же когда-то учиться.
Мишка, неловко ступая, вышел в круг танцующих. Ему казалось, что весь зал смотрит на его неуклюжесть, и вот-вот начнется хохот и показыванье пальцами в его сторону. Но никому не было до него дела. Он понемногу освоился и только тут стал замечать ребят, стоящих вдоль стен зала. Девочка уверенно вела его в середину толпы, и он лишь в последний момент сумел разглядеть среди множества глаз глаза Цепиловой. Девочка что-то стала ему говорить… он машинально слушал, а взгляд искал и искал…
- …А сейчас я хочу познакомить тебя с моими подругами…
- Извини, - резко сказал ей Мишка, – меня ждут…
- Какой невежда, – крикнула обиженно ему вслед девочка.
Цепилову он нашел в буфете: она молча потягивала томатный сок. Мишка тоже взял себе томатного сока и подошел к ней.
- Ты рад, что все так получилось? – лукаво улыбнулась она.
- А как ты узнала про мои стихи? – осторожно поинтересовался Мишка.
- Да ты забыл…Помнишь ты мне их читал? Хотя я уже не помню, где и когда…но то, что читал – помню хорошо…
- Нет, серьезно?
- Говорю, что уже слышала от тебя эти стихи…
- Но я же… – Мишка хотел сказать, что никогда никаких стихов не писал, но Цепилова перебила его:
- Миша, а кто это та девочка?
- Какая девочка? – не понял Мишка
- Ну, та, про которую стихи?
- Она мною придумана… но она для меня, как живая…
Они замолчали. И Мишка думал: «Ну, какой я дурак, что стесняюсь ей признаться в том, что эти стихи про нее».
А потом они пошли танцевать. И когда вновь зазвучало танго, уже Мишка приглашал «даму». И Цепилова положила руки ему на плечи…и Мишка ощутил необычные чувства от прикосновения ее рук…от прикосновения своих рук к ее талии. И светлая музыка медленного танго возносила их над всем этим шумящим и ликующим залом, и звезды проступали над крышей в блестках переливающегося в крутящемся шаре света. И вихри холодного ветра взметывали снежную пыль за морозными окнами.
…Расходиться после бала по домам никому в тот вечер не хотелось, и веселая гурьба одноклассников долго шла по заснеженному городку, смеясь и дурачась, пока, наконец, не распалась на маленькие группки, тут же исчезающие в ночной темноте. Когда подходили к дому Цепиловой, в Мишкиной компании оказалось всего трое: он, Надя и Валерка Гамов. Они остановились у подъезда, и Надя, вздохнув, сказала:
- Какой хороший получился вечер…
- Да уж, - хмыкнул Валерка.
А Мишка стоял и внимательно смотрел на верхние окна дома. Какие-то неясные предчувствия шевельнулись в его груди. Он вдруг явственно ощутил дрожь, какая пронзает тело в моменты большой опасности. Он почти физически почувствовал своим телом чьи-то чужие телесные муки. И в этот самый момент он увидел на фоне трепыхнувшейся занавески в окне пятого этажа искаженную гримасу ужаса пожилой растрепанной женщины.
- Надя, это твое окно? – крикнул Мишка, показывая на него пальцем.
- Да… а что? – удивилась Цепилова.
- Бежим! Там что-то случилось!
В подъезде, где тусклые лампочки едва-едва освещали лестницу и стены, остро пахнуло запахом кошек и прокисших щей. Где-то слышались приглушенные голоса, играла музыка, кто-то кашлял…И вдруг среди этих приглушенных звуков резко и надрывно прокричал женский пронзительный голос: «Не тро-гай-те меня! У меня нету ни-ка-ких де-нег!».
- Это бабушка, – охнула Цепилова и испуганно остановилась у дверей, – понимаете, родителей нету дома...там осталась одна бабушка…
- Надо звать милицию… – прошептал присмиревший Валерка и на цыпочках пошел звонить в соседнюю дверь.
А Мишку будто кто толкнул изнутри. Он вначале кинулся было стучать в запертую дверь Цепиловых, а потом, крикнув: «Я сейчас…», бросился кубарем вниз по лестнице. Он сам не понимал, что с ним происходит, едва поспевая осознавать свои движения, и одна мысль сверлила голову: «Надо любой ценой попасть в квартиру…».
И, едва очутившись на улице, Мишка оттолкнулся от земли – и полетел. Он легко, без всяких усилий взмыл в воздух и едва по инерции не пролетел нужный балкон. Он даже не успел удивиться этому своему полету, потому что балконная дверь тут же раскрылась, и в ее проеме он увидел двоих мужчин. В ярко освещенной комнате было тихо, только грязные, лениво шваркающие сапоги одного из налетчиков, который вытряхивал вещи из шкафа, хрустели раздавленным стеклом и сломанной пластмассой, перемешанных на захламленном полу с тряпьем и порванной бумагой. Второй налетчик, худощавый, с нервно дергающимся лицом и черной тряпкой на голове сосредоточенно привязывал веревками к стулу заплаканную старушку с кляпом во рту. И такие покойные и такие незлобливо-озабоченные лица были у мужчин, что Мишка вначале даже не поверил в реальность происходящего.
- Ты кто? – остановился налетчик, который рылся в шкафах. На его полном, с красными, изрытыми оспой щеками лице выражение отупелой задумчивости сменилось гримасой ужаса.
- Это все он! Я не хотел…– попятился к дверям второй налетчик.
- Развяжите бабушку – Мишка весь сжался от страха, готовый сигануть обратно на балкон, но налетчики послушно ему повиновались.
Развязав старушку, они безвольно опустились на диван и оба заплакали, размазывая слезы по грязным, давно небритым щекам.
- Мы больше не будем…честное слово, завяжем…только не надо нас – в милицию…
Но милиция, словно услышав, тут же ответно им возразила из подъездного коридора:
- Немедленно откройте дверь, а то будем взламывать!
И когда дверной замок щелкнул, Мишка стремглав бросился к балкону, отер пот со лба и с оторопью глянул вниз на дальнюю одинокую лампочку, выхватывающую из кромешной тьмы скамейку и каменные ступеньки в подъезд. Было страшно от неизвестности и безысходности. Было запоздало жаль себя за спонтанный порыв, неизбежно ведущий к жутко разверзшемуся глухой тишиной краю пропасти. И крик, рвущийся из перехваченного спазмами горла наружу, застревал и не давал дохнуть полной грудью…
- Молодой человек, куда же Вы? – прокричала ему вслед изумленно наблюдавшая всю эту скоротечную сценку старушка, но Мишка решительно прыгнул в ночную темноту и, плавно приземлившись, побежал в подъезд, на ходу соображая, что ему сказать Цепиловой.
5.
Вот и пролетели новогодние праздники. Ребята уже даже перестали разговаривать о них – новая жизнь захлестывала, поглощая все чувства и мысли. Вот только о Валерке Гамове нет-нет и вспоминали, с неизменным хохотом и веселыми шуточками. Мишка узнал о его выходке только на следующий день после того новогоднего бала. А оказывается, что когда стали расходиться по домам, и ведущая пошла вручать приз за лучший костюм, вдруг выявилось истинное лицо, спрятанное под маской лисы. Все почему-то думали, что это учудила Лара Семенова, высокая и очень энергичная спортсменка-лыжница: натянула на длинные косы черный цветастый платок, и в длинной, такой же цветастой юбке прыгала по залу, задирая ноги. Но к всеобщему удивлению и просто дикому восторгу лисой оказался Валерка. И когда вслед за этим кто-то из девчонок возмущенно крикнул: «Девочки! Да ведь он, по-моему, с нами в наш туалет заходил!», раздался вообще такой гомерический хохот, что даже сторож прибежал на шум. И хотя Валерка чуть не плача, оправдывался, что он только подходил к туалету, ему никто, разумеется, не поверил.
А тут еще подоспели обычные для этих мест крещенские морозы с температурой под сорок градусов. Батареи грели плохо, и в квартире, где жил Мишка, было так прохладно, что шел пар изо рта. По городу бродила тоже обычная для этого времени эпидемия гриппа, зацепившая и Мишкину мать, и его младшего братишку – Олежку. Отец был в длительной командировке, а потому в доме за старшего остался Мишка. Ему приходилось вставать теперь на час раньше обычного, чтобы разогреть завтрак себе и своим домочадцам, приготовить лекарства, помыть посуду. После школы он бежал в магазин за хлебом и молоком, потом они вместе с сестренкой Таней готовили нехитрый обед (он готовил первое, она – второе) и оба садились за уроки. И только под вечер Мишка мог сбегать к другу Женьке, жившему в соседнем подъезде, поиграть в настольную игру «Морской бой» или побегать во дворе с соседской ребятней под тусклый свет уличных лампочек.
Цепилова тоже ходила с озабоченным лицом, отвечала на уроках рассеянно и на Мишку смотрела каким-то отрешенно задумчивым взглядом.
А класс жил своей обычной школьной жизнью: со светлыми и невеселыми событиями, с хорошими и плохими отметками, со ссорами и примирениями…
Однажды в их седьмой «б» пришла старшая пионервожатая Зоя Костылева, ослепительно красивая девочка с русой косой, уложенной в прическу на голове. Она деловито села за учительский стол (математичка пересела на заднюю парту), и, внимательно, осмотрев насмешливо притаившийся класс, сказала:
- У нас сегодня по плану диспут… «Кем хочу быть?». Тема очень интересная…Прошу высказываться…
- Это, в смысле, рассказать о выборе профессии? – раздался чей-то робкий голосок с первых парт.
- Да. И если можно, поподробнее…с указанием причины выбора…
- А можно я с места, – встал, еле удерживаясь от смеха Валерка Гамов.
- Можно…
- Все профессии важны, не так ли?
- Да…– сказала вежливо Зоя.
- Все профессии нужны?
- Так…
- Буду ассенизатором! Кто-то же должен чистить туалеты!
Грохнул вырвавшийся наружу смех, и Зоя, вспыхнув благородным гневом и обиженно поджав губы, дрожащим голосом сказала:
- Я хотела с вами, как со взрослыми людьми…а вы…
Класс с минуту виновато помолчал, а потом встала Цепилова и предложила:
- А вы спрашивайте, Зоя, всех по списку. Не все же хотят ассенизаторами быть…
Когда дошла очередь до Цепиловой, она сказала коротко и весомо:
- Буду, как и мама, врачом…
И Мишка, не мудрствуя лукаво, буркнул так же коротко:
- А я буду, как отец, журналистом…
…Незаметно пролетела зима. Раз к Мишке в гости завалилась целая ватага его школьных приятелей. Посидели, послушали музыку. Потом ребята засобирались домой, а Толик Сычов, как сидел задумчивым весь вечер, так и в дверях стоял нерешительный и чем-то озабоченный.
- Можно тебе, как другу скажу…- вдруг решился он, когда стих внизу шум шагов выбежавшей на улицу ватаги.
- Ну, говори…
- Слушай, мне кажется, я влюбился…
Мишка удивленно уставился на Толика:
- И что дальше? – спросил он
- …в твою сестру Таню…
Мишка был поражен до глубины души. Он искренне считал, что влюбляться можно в кого угодно: в красивых, умных, веселых девчонок…но чтобы в Таню…да она ж еще совсем маленькая – пятиклассница.
С сестренкой у Мишки были нейтральные отношения. Конечно, если б она было парнем, они были бы более дружны…
Сестренка жила своей девчоночьей жизнью. У нее были свои подружки и свои какие-то вечные секреты. Училась она легко, уроки делала на бегу, а отметки, не в пример Мишке, получала почти только отличные.
И Мишка совершенно не знал, как относиться к тому, что Таню полюбил его школьный товарищ.
Толик приходил к Мишке, так же часто, как и раньше, но теперь, после того разговора, он не заходил к нему в квартиру, а просил Мишку выйти…Они спускались этажом ниже, и Толик просил что-нибудь рассказать про Таню. Мишку это вначале забавляло, а потом начало злить:
- Да, я уже не знаю, что тебе рассказывать. Все, что знал, рассказал…
- Ну, не злись, – успокаивал его Толик, – тебе, что жалко с другом поболтать?
- Болтай, я не против…только о Тане я уже все тебе рассказал…
- Ну, ладно, рассказал, так рассказал, – соглашался Толик, – а книжки она какие любит читать?
- Всякие…ну там про разные волшебства и чудеса…
- Слушай, а ты в чудеса веришь? – вдруг спросил Толик.
- Верю…а ты?
- И я верю…
Толик немного помолчал и почему-то шепотом спросил:
- Ты помнишь, тогда после новогоднего бала…ты провожал Цепилову…у нее дома не было родителей, а была одна бабушка…и на нее напали грабители…
- И что? - у Мишки от волнения застучало в висках.
- Ну, кто-то же ее спас…
- Да, спас…
- И почему никто ничего подробно рассказать не может?
- А чего там рассказывать…Когда двери открыли, в квартире были какие-то два пьяных дядьки, которые клялись и божились, что это у них вышло случайно…спаситель в этой суматохе куда-то исчез…а бабушка была очень напугана…
- И еще говорят, что она почему-то спасителем считала тебя…
- Да чепуха все это…мало ли что ей тогда показалось…
И Мишка сам не понимал, почему ему всегда были неприятны разговоры о том памятном вечере. Он считал все приключившееся с ним настолько непонятным и неестественным, что уже начинал сомневаться в том, что это действительно было на самом деле. Он много раз пытался вспомнить происшествие до мельчайших подробностей, но всякий раз, когда воспоминания доходили до его полета на балкон, сразу в мозгу как будто щелкал невидимый выключатель – и все мысли тотчас же теряли реальность, путались и уступали место другим мыслям – будничным. Может быть, из-за того, что эти пугающие своей необъяснимостью воспоминания стали такими нежеланными, Мишка старался избегать встреч с Цепиловой. Он догадывался, что его реальная жизнь где-то каким-то непостижимым образом пересеклась с миром нереальным и однажды прожитым им в сновидениях. Ведь летал же он в своих снах…Летал настолько ощутимо, что помнил потом все детали полетов: и линии электропередач, которые облетал на пути; и скользкие крыши домов…Но почему и как это произошло с ним наяву? И он чувствовал, что ему самому в этих чудесах не разобраться, что надо кому-то рассказать…Хотя о чем рассказывать – он и сам не знал: ведь для него самого приключившийся с ним случай казался придуманным и неправдоподобным…
- Ну, чепуха, так чепуха…– сказал Толик, – не хочешь – не говори…
6.
Весна ворвалась свежим воздухом в раскрытые настежь школьные окна, зазвенела, защелкала, забулькала…В переменку на Мишкину парту села огромная оса, проползла по учебнику, деловито почистила крылышки и полетела дальше. Близились экзамены, надо было учить вопросы экзаменационных билетов, а желание этим заниматься напрочь отсутствовало. Все чаще ребята собирались на школьном дворе, о чем-то говорили, о чем-то спорили, и все эти разговоры и эти споры били по обнаженным нервам, и всем ребятам было жутко непривычно оттого, что жизнь их, так долго текущая в замедленно-обыденном ритме, должна была вот-вот измениться…
И впервые за многие годы для многих из них решение о выборе жизненного пути из предмета полудетских мечтаний стало осознанным и реально обозначившимся фактом.
Дурманящим, густым и неодолимо тяжелым запахом сирени, заполонившей все школьные подоконники, истаяли промелькнувшие, как один миг выпускные экзамены. Не зацепившись ничем привлекательным о память, растворился в ярких и рыжих красках лета выпускной вечер (а если правильно сказать – утренник). И снова зазвенел за окном отбиваемый ладошками волейбольный мяч, забегал по стенам веселый солнечный зайчик, запущенный из соседнего дома кем-то из Мишкиных друзей, ворвались в комнату с запахами улицы далекие запахи речки и леса. Покатилось колесом пыльное и бесшабашное лето.
В один из таких летних дней, когда Мишка по хозяйственным нуждам зашел в продуктовый магазин, он вдруг увидел в длинной очереди среди серых и усталых людей – ее! Надю Цепилову! С распущенными русыми волосами и легком светлом платьице плотно облегающем ее полненькое, дышащее здоровьем тело. Она его тоже заметила, махнула приветливо рукой, а когда проходила мимо, сказала, что подождет на скамейке у входа в магазин. Светлая волна нечаянной радости прокатилась по телу, пронзив своей неукротимой призывностью. Как же так? Еще буквально вчера он мысленно смирился с необходимостью расставания со всем тем, что связывало его с детством, со школой, с двором, со всем - даже с этой вот одноклассницей…Со всем тем, что оставалось в покидаемом Мишкой навсегда мире, существовавшем лишь до определенной поры, за пределами которой – неведомая взрослая жизнь. И вот этот мир со светловолосой, с милыми ямочками на пухленьком и голубоглазом лице девочкой схватил его порывисто за руки и, заглянув в глаза, прошептал: «А как же я?».
Цепилова была не одна. Рядом с ней на скамеечке сидел оживленно размахивающий руками мальчишка детсадовского возраста, на котором вся одежда была – трусы да сандалии на босу ногу.
- Не узнаешь? – спросила она Мишку.
- Брат? – попробовал он угадать.
- Да ты что, забыл, что нет у меня брата? Леша это! Забыл?
- Леша?
- Ну да, помнишь подшефный детский дом? И деток-сироток? Ты представляешь, я договорилась с заведующей, и она мне на выходные разрешает Лешу брать домой…
- А-а-а, это тот, что самый бойкий у них?
- Ну, вот, видишь, узнал…
- Пойдемте, сходим на речку, – предложил Мишка.
- Мне на речку нельзя, – ответил тихо малыш, – воспитатели заругаются.
- Тогда – в городской сад, там, говорят, новые качели поставили.
Малыш сразу соскочил со скамейки и, взяв Цепилову за руку, коротко и деловито сказал:
- Пошли…
В городском саду было тихо и загадочно пустынно. Лишь возле аттракционов грудилась стайка звонкоголосой ребятни. Мишка постеснялся садиться на качели. Он стоял чуть поодаль и смотрел на раскачивающуюся остроносую лодку-качель и на маленького, щупленького, заливающегося счастливым смехом Лешу, и на задумчиво улыбающуюся, всю насквозь просвечиваемую солнцем Надю. И ему было неловко смотреть на ее открываемые развевающимся подолом ослепительно белые ноги…и он отводил стыдливо глаза …и ревниво смотрел по сторонам, боясь, что кто-нибудь еще может все это увидеть, кроме него.
А качель улетала в синее небо и падала стремительно вниз. И скрипели ржавые крюки в кривых, мудрено закрученных скобах. И с каждым новым падением лодочки одна из скоб противно дергалась и потихоньку раскрывала все увеличивающуюся щелочку в своем железном узле…
- Надя! – закричал срывающимся голосом Мишка.
А она в ответ только еще громче рассмеялась.
- Надя! Остановись!
И в этот момент скоба разогнулась. Лодка из своего крайнего нижнего положения рванулась вверх, чтобы взмыть к небесам и улететь оттуда в свободный полет, увлекая за собой своих легкомысленных ездоков… Но схваченная цепкими, наделенными неожиданным импульсом гигантской, сверхъестественной силы руками, как вкопанная, застыла на месте. Крюк выпал из скобы, и лодка завалилась набок.
- Ой, что это было? – не поняла Надя.
- Качель сломалась, – удивленно сказал Леша, карабкаясь на ступеньку.
- Но как мы остановились, я не понимаю, – Надя заглянула под качель, – что-то же нас затормозило…
Она, похоже, даже не успела испугаться. Щеки ее розовели от недавних восторгов полета, а грудь тяжело дышала:
- Ну, что же ты, Миша, молчишь?
- А что говорить, – наконец пришел в себя Мишка, – сработали тормоза, – вот вы и остановились…
- Тормоза? – переспросила Надя и, засмеявшись, махнула рукой. – Да ну тебя – я все равно в технике ничего не понимаю…
А когда они проводили малыша до дверей детского дома, Цепилова тихо спросила Мишку:
- Я слышала, ты уезжаешь?
- Не знаю…я еще не решил…
- Будешь куда-то поступать?
- Отец предлагает…в техникум…
Цепилова внимательно посмотрела прямо Мишке в глаза:
- Почему в техникум?
- Не знаю…Но мне кажется, что отец прав. Получу специальность, а потом уже и об институте подумаю…
- Какую специальность?
- Технолога машиностроителя.
Цепилова замолчала, а Мишка всю дорогу до ее дома рассказывал ей какие-то дурацкие истории, пытаясь безуспешно ее рассмешить. И, возвращаясь домой, он то и дело вспоминал ее грустный прощальный взгляд и последние ее слова: «Я так хочу, чтобы у тебя все получилось…».
7.
И даже нечаянная оттепель не сделала квартиру старика теплее. Из неплотно притворенных дверей задувал сырой воздух так сильно, что занавески трепыхались, хотя окна были закрыты. Глаза старика слезились от резкой боли, он тер пальцами веки, но тетрадь из памяти не выпускал.
«…К нашему несчастью, когда мы приехали, голова поезда встала против станции, а вагон, где были мы – около стрелки подъездных путей. И нам не оставалось ни чего, как столкнуть гроб в снег возле путей. А сами побежали домой, до дома было километра три. Прибежали, а мать, чуть живая от страха за нас: «Ну, как – привезли?». Я ей: «Сходи, мама, к Константину Макаровичу (это был добрый и отзывчивый сосед), – говорю, – попроси его, чтобы он нашел себе в помощь кого-нибудь и чтобы съездил на станцию за отцом. А гроб мы вытолкнули возле стрелки, которая в сторону областного центра…». И мы замертво, даже не поевши, свалились в постель, так как все это время совсем не спали. Пока мы с братом везли отца, отцовы братья Антип и Арсентий выкопали могилу и вот похоронили отца, а мы после такой поездки заболели, и не помним, кто и как хоронил нашего батю.
После похорон, оставив мать с младшими братьями доедать последнюю картошку, оставленную на весеннюю посадку, я снова вернулся в литейный цех. Мать была в отчаянье: как кормить детей? Карточка хлебная – всего 300 грамм. И больше ничего. Но была еще козочка, которую тоже надо было чем-то кормить, иначе если и ее не будет, то семья лишится стакана молока для того, чтобы хотя бы забелить какую, ни наесть баланду из очисток и других отходов. Матери было в ту пору всего 41 год. Но была она больная и глухая, и ни на какую работу не пригодная. Кто-то ей присоветовал променять просторный и добротный наш дом на меньший с придачей в двадцать ведер картошки. Надеясь таким образом как-то выжить, она ни с кем из родственников не посоветовавшись, решилась на такой обмен. Я ее ни тогда, ни после за это не осуждал. Ведь она же в первую очередь думала о детях. Однажды (это было в конце зимы 1944 года) я, отпросившись у начальства, прибежал домой, а там живут другие люди. Мне рассказали, где и как найти мою маму с братьями. Я их нашел, и чуть не заплакал от жалости: крыша на доме дырявая (не было местами даже досок), оконные рамы перекошены, углы прогнили, а под бревном, державшим потолок, подпорки стоят. Мать смотрит на меня виноватыми глазами: а что делать? А я был не в силах чем-либо помочь, ведь при моей работе не каждый день вырвешься, чтобы сбегать домой за 20 километров».
Но весна брала свое, и старик, жмуря от солнца глаза, смотрел сквозь оконные стекла на мокрые крыши соседних домов, на длинные сосули, гребенкой повисшие на уходящем в бездонную бесконечность неба проводе. Он хмурил брови, и было неясно: то ли ему нездоровилось, то ли детский смех, доносившийся с улицы, будил в нем какую-то старую давнюю боль…
«…К весне 1944 года мать, съев с детьми почти всю картошку и оставив мизерное количество на посадку, слегла, окончательно ослабев и обессилев. Александра к этому времени уже не было дома – его через военкомат отправили на военную подготовку, да к тому же и хлебную карточку перестали на него давать, как на иждивенца, так как ему уже шел семнадцатый год. Оставшиеся малыши сидели голодными и с ужасом и слезами на глазах смотрели на умирающую мать.
Однажды мне на работе сообщили, чтобы я немедленно ехал домой. С большим трудом отпросившись, я, чуя неладное, помчался и застал мать еще живую. Она посмотрела на меня грустным взглядом и тихо сказала: «Хорошо, что я тебя успела повидать…». Я помчался в магазин и все шептал: «Мама, только не умирай…я сейчас…я быстро…». Но там надо было еще подписать хлебную карточку у начальника куста снабжения, а там была очередь…И тут прибегает один из братьев: «Мама умерла…».
А до Великой Победы оставался ровно один год. Девятого мая маму похоронили – и тоже без меня. Мамин брат Артемий Карпович, выломав заборку в нашей избенке, какой в деревенских избах отделяют кухоньку от комнаты, сделал гроб. И на другой день после смерти маму похоронили. Я отпросился на три дня и вернулся, а мамы уже нет. Кто-то, воспользовавшись нашим горем, украл козу и лишил малышей последней радости – стакана молока. Оставив младших братьев одних, я отправился снова назад – делать для фронта «лимонки». А душа криком кричит. Появившись в цехе, я замечал, что люди, работавшие со мной в литейке, были, наверное, не меньше меня ошеломлены тем, что случилось в моей семье. Я после таких потрясений, как потеря отца и матери (да еще на меня свалилась забота, как спасти малышей?), ушел в себя, замкнулся, и долгое время не мог войти в колею нормального общения с людьми».