За опущенными веками плыли огненные пятна. Голова ныла.
Водка явно была паленой.
Я сидел в палисаднике, прислонившись спиной к стене дома. День вошел в полную силу и зной, томный и медвяный, медленно тек сквозь листву кленов. Свежий ее шелест был подобен журчанию ручья. Меня одолевала дрема.
Прошлой ночью мне снился странный сон. Гроза. Аэропланы. Девушка. Потом – всякая чертовщина…
Я, не открывая глаз, поднял бутылку и сделал глоток прямо из горлышка.
Какое облегчение – проснуться после такого сна. Как будто узнал, что подруга твоя беременна, но потом выяснилось, что все-таки нет.
И снова поднял бутылку.
– Тебе не следует столько пить, – раздался поблизости чистый, звучный голос. – Моя бабка вечно пила без повода, и плохо кончила.
Я сидел, прислонившись к кирпичной стене заброшенного склада. Стена была старая, полуразрушенная. Кусты акации и клены росли здесь густо, так что с дороги нас почти не было видно. За дорогой маячила вывеска захудалого сельпо. Пахло деревней и шпалами; рядом был железнодорожный разъезд.
Через заросли ко мне пробиралась Агата. В ее руках был пластиковый пакет.
– Я купила сок и булочки, – сказала она, уворачиваясь от ветвей с божественной грацией. – Выпей, пока тебя совсем не развезло.
Наш аэроплан стоял в лесополосе за поселком, под охраной старого пастуха, который случился неподалеку, когда мы приземлились. За скромную плату и бутылку водки, которая среди всего прочего оказалась в багажнике, мы уговорили его покараулить до вечера, пока мы не отыщем бензин и продукты.
Вторую, и последнюю бутылку я взял с собой.
Я не помнил, как взлетел прошлой ночью; все что осталось в памяти – скачки, луна и ужас, засевший во мне. Зато разговор у реки память сохранила во всех подробностях.
Агата присела рядом.
– Бедный, бедный Йорик. Ты совсем плох, кажется. А тут еще эта жара…
– Нам надо поговорить. – глухо сказал я.
– Конечно, мы поговорим, – ответила Агата, доставая из пакета коробку с соком. – Но сначала…
Она с хрустом свернула крышку и протянула коробку мне. Я качнул головой.
– Попей, – сказала Агата, – тебе скоро за штурвал.
– За какой штурвал?! – воскликнул я. – Ты вообще понимаешь, что происходит? – Мы угнали самолет! Я угнал, понимаешь?!
Сразу и вдруг меня начало трясти. Я всем корпусом повернулся к Агате и почти закричал ей в лицо: «Агата! Что это было?! Объясним мне! Я не истеричка! Я просто хочу понять! Как мы сели в аэроплан вчера?! Как взлетели?! Я чуть концы не отдал от твоего… зелья! Где мы сейчас?! Что от меня нужно Иванычу?! Это-ж черт знает, что такое!!!»
– Не переживай, Йо-йо, – ответила Агата спокойно и отпила из коробки, – просто вчера ты не рассчитал силы.
Она поставила коробку на землю и улыбнулась невинно.
– Наверное, не стоило мешать… как ты это назвал… «зелье»? Не стоило его мешать с водкой.
Она протянула руку и поправила челку, упавшую мне на глаза: «Никак не могу привыкнуть, что вы, городские, все сплошь невротики». И добавила: «Ничего личного».
Ее реакция окончательно сбила меня с толку: «Невротики?! Да как… вообще… да я…»
– Так. – я сделался строг. – В общем, так. Я никуда не лечу. Единственное, куда я пойду теперь – это в линейное отделение полиции. И объясню, что случилось; что мы, – я, – не виноваты. И – вернем аэроплан.
– И что именно ты скажешь? – подняла бровь Агата. – Что просто так взял покататься чужой самолет? – Она сделала еще глоток, закрыла коробку ее и убрала в пакет. – От ответственности тебя это не избавит. К тому же, тебя тут же отправят на алкотест. И наркотест.
– Тогда мы полетим обратно, на пустырь, – сказал я, уже менее уверенно. – К Иванычу. И все объясним по-человечески. Думаю, он…
– …Иваныча на пустыре нет, – перебила Агата. – Он сейчас прочесывает окрестности в поисках тебя. И револьвер его смазан.
– Какой револьвер? – мои брови полезли вверх.
– Обыкновенный, – отвечала Агата. – С барабаном. А ты что же, думал, он будет встречать тебя с цветами? После всего, что ты сделал и узнал?
– Узнал о чем?! – опешил я. – Ни о чем таком я не знаю! Только о том, что у него есть какое-то дело. Но разве этого достаточно, чтобы…
– Так я тебе расскажу, – предложила Агата.
– И слышать не желаю! – воскликнул я и даже уши прикрыл.
– Желаешь или нет, – он все равно тебя прикончит, – сообщила Агата, доставая из кармана уже знакомую мне трубочку и плотно набитый холщевый мешочек. – Потому что не поверит. Он слишком многое потеряет, если информация просочится.
– Господи… – я уронил голову и сжал ее в ладонях. – Во что ты меня втянула, Агата? Ты такая, милая, славная девушка. Красивая такая. И говоришь такие невероятные, ужасные вещи! В мутных делишках замешана. Якшаешься с сомнительными личностями… И – куришь, Агата!
– Не расстраивайся, Йо-Йо, – отвечала она. – Обещаю, что когда все закончится, ты не останешься в накладе. И за все свои неудобства получишь сполна.
– Нет, Агата! – я отшатнулся. – Ни в чем таком я не буду участвовать! Даже не надейся! Не буду и не хочу!
– Хочешь или нет, но ты уже участвуешь, Йорик, – вздохнула Агата. – И единственный способ покончить с этим – дойти до конца.
Я схватил бутылку, сделал изрядный глоток и дрожащей рукой поставил ее на землю. Агата завладела бутылкой и тоже пригубила.
– Не понимаю, что вы в этом находите, – сказала она, морщась. – У меня в селе гнали эту дрянь бочками и напивались до беспамятства, хотя на задворках у Селиванова росло… – она показала мешочек, затем вернула бутылку: «Впрочем, глотни еще. – Я вижу теперь, что сейчас тебе это действительно необходимо».
Стрекозы носились, шурша крыльями. Солнечные пятна шевелились у ног. Выпитая водка, бессонная ночь и все, что случилось с тех пор, как я покинул дом безмятежным, солнечным утром, брало свое. Меня одолевали безразличие и дрема.
«Я никуда не полечу сегодня», – думал я, поглядывая на Агату. Она была божественно хороша в кружеве тени и солнечных пятен… «Сегодня я не осилю ничего, кроме вот этой бутылки». И снова глотнул.
Агата сидела у стены и набивала трубочку. Ее нежные, чуть припухлые губы были приоткрыты; длинные ресницы опущены; взгляд чуть раскосых, с поволокой глаз отстранен. Жара и вся скверна этого мира будто не касались ее.
«В чем бы ей не пришлось быть замешанной, она не могла сделать это по своей воле или из дурных побуждений. Пусть ее слова и не вяжутся порою с ее красотой, – все равно, и они прекрасны, если их говорит она».
Тут я понял, что уже напился, и усмехнулся печально: «Нет. Я никуда не полечу сегодня».
– Расскажи Агата, – попросил я. – Расскажи все.
Тонкий аромат жженых листьев поплыл под кленами.
Нежные, теплые губы оказались вдруг близко; так близко, что я почувствовал свежесть ее дыхания, смешанную с благоуханием неведомых трав, и голос, чистый, как родник, поплыл, увлекая за собою…
***
Село наше было глухое. Никакие дороги к нему не вели, поэтому никто никогда не уходил из него и не приходил. Была еще Река, но и по ней никогда никто не являлся. Кроме Селиванова, только он ничего не рассказывал.
– Кто такой Селиванов? – спросил я.
– Один знакомый, – не сразу ответила Агата. – Ты не перебивай, – попросила она. – Чтобы я ничего не упустила.
– Прости, — сказал я, погружаясь в полусон-полуявь; где лето, настоянное на травах, было вечностью; где пахло древней и гудроном. Где шел в отдалении поезд.
– Родителей своих я не помню, – чарующим напевом плыл голос. – Только бабку. Она меня воспитывала (читай – пускала в избу ночевать и иногда кормила), пока не опилась самогоном и не утонула в реке.
Она говорила, что родителей у меня никогда не было, что меня принесла Река. Она выловила меня из воды, когда стирала белье, и оставила с собою из жалости. - Хотя, – добавляла бабка, – и не надо было. Пущай бы плыла себе, куда плыла. Малохольная.
Не знаю, правда ли это, – на счет реки, – но на других селян я точно не была похожа. Те были дородны, приземисты и крепки; любая девка могла с корнем вырвать средних размеров сосну, а заблудившись в лесу изловить медведя и съесть, чтобы не пропасть с голоду. Я же не имела ни их форм, ни размеров, и даже мышь в амбаре вряд ли могла бы изловить. Поначалу ко мне относись, как к природной ошибке и уродцу, а потом привыкли.
Так и жили. Развлечений никаких не было, поэтому все гнали самогон. Те, кто не гнал, ходили к Селиванову, и я с ними. Селиванов не вел никакого хозяйства, отчего двор его густо зарос коноплей.
От Селиванова мы шли к заброшенному амбару. Пока другие клубились вокруг бочек и расползались, распевая песни, братаясь, ссорясь, пуская красного петуха, отстраиваясь заново, снова братаясь и ссорясь, мы лежали на сене и сквозь щели в кровле наблюдали, как плывут по небу облака. Мы. Девки. Парни считали наше увлечение зельем легкомысленным, и девки страдали без любви.
Так мы и жили, и жили бы дальше, если бы однажды, после грозы, которая налетела невесть откуда и также бесследно сгинула, не раздался звук моторов.
То не были наши деревенские тракторы. Трактор у нас был всего один, да и тот зарос мхом и превратился в пень задолго до моего рождения.
Звук шел сверху. В нашу деревню ничто никогда не приходило сверху; только дождь и прочая дрянь, поэтому мы выбрались из сена и припали к щелям амбара.
Это были они. Аэропланы.
Ярко раскрашенные, в таком ярко-синем после грозы небе, они были похожи на опасных, ядовитых насекомых. Они позли неспеша: ярко-желтый, темно-красный и зеленый, – переваливаясь с крыла на крыло. Замыкающий тащил за собою плакат, и те, кто умел читать, прочел и передал остальным: «ВОЗДУШНЫЙ ЦИРК. БРОДЯЧИЕ АВИАТОРЫ».
Никто из селян никогда не видел настоящих аэропланов.
Только изредка, на Ильин день, или на праздник Купалы на горизонте над лесом появлялась белая полоска самолетного следа, и тогда смотреть выходили всем селом.
Бабы говорили, что это антихрист ищет грешников. Мужики – что пришельцы на тарелках летят за самогоном. А деревенский наш дурачок Варфоломей мычал и тыкал в небо пальцем.
Теперь же бабы вытаскивали из изб иконы, крестились и голосили: «Пришел! Пришел Антихрист!!» Мужики хвастались кто за штоф, кто за полушку. Дети плакали, собаки лаяли, а Варфоломей сидел на паперти и ел пряник.
К слову сказать, Варфоломей не всегда был дурачком. Был он как все, только невоздержанным, и меры не знал, а кроме того, – первый на селе грубиян и охальник. Дурачком же стал после того, как наелся мухоморов, а после забрался к нам в амбар в поисках плотских утех. Девок на ту пору в амбаре не нашлось, но он, все перерыв в поисках, наткнулся на нашу заначку, которую скурил и, потеряв всякий контроль над собой, убежал в лес.
Если бы кто был рядом, все бы и обошлось. Есть у нас на такие случаи верное средство – травяной отвар, еще нашими бабками придуманный; он бы его живо в чувство привел. А так… пока хватились, да пока нашли… в общем, было поздно. С тех пор и жил Варфоломей в селе, как птица небесная. Стал он благостный, тихий, сияющий да приветливый со всеми, а об излишествах да о девках и не помышлял более. Сердобольные жители подкармливали его, заботились… по правде сказать, мне он таким нравился гораздо больше.
Теперь Варфоломей ел пряник, а мы раскурили кто трубочку, кто козью ножку, и стали наблюдать.
Аэропланы снизились и ходили теперь над самым селом. Они явно настроились приземлиться.
Паника поднялась неимоверная. Одни сжигали свои дома и уходили в дальние скиты отшельничать. Другие вили петли и прилаживали крюки к потолкам. Третьи пили, что было сил.
Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы не Селиванов.
Агата посмотрела на меня: «Ты, кстати, спрашивал, кто он».
Я кивнул и взялся за бутылку.
Агата отставила ее от меня.
– Как-то под утро мы пошли к Реке, – говорила она, – и увидели плывущий вдоль берега плот; ветхий и почти распавшийся на доски. На плоту, до половины в воде, лежало нечто, накрытое тряпкой. Мы вытащили плот на берег. Под тряпкой (которая на деле оказалась старым плащом) лежал человек в широкополой шляпе. Он был без памяти и, верно, провел в воде долгое время, так как весь зарос тиной и ракушками. Мы отнесли его в село.
Староста сказал, что человек давно мертв и предложил сжечь его: «Вдруг в нем микроб». Помощник старосты предложил отнести человека обратно к Реке: «Пущай плывет, куда плыл: вдруг в нем бес».
А Варфоломей засмеялся и влил человеку в рот пол бутылки самогона.
Человек застонал и пошевелился. Затем лицо его покрылось румянцем, а тина и ракушки отвалились.
Так он и остался в селе. Отвели ему брошенную избушку на краю леса, огородик, и оставили в покое. Назывался человек Селивановым.
Пока Селиванов не встал на ноги, мы с девками ухаживали за ним. От скуки он меня выучил грамоте, счету и дал курс физики по старорежимному учебнику, который нашелся в сарае. Он и других пытался учить, но девки охали и в суеверном ужасе бежали прочь при виде формул и прочих тригонометрий.
– Вы, – говорил он мне, – юная леди, большие надежды подаете. Вам бы в город, в университет поступить. Глядишь, составили бы честь и славу нашей науки».
Слов таких я не знала, поэтому тоже пугалась и убегала.
Так он и жил. Никого не трогал, и его никто, и даже сторонились; и не только потому, что чужак и говорил чуднО, а потому еще, что вскоре после появления закрутились вокруг него сплетни, одна другой чуднее; то якобы никакой он не Селиванов, а иностранный шпион; то наоборот, агент тайной канцелярии; а то и вовсе колдун и сродни самому черту – от того и не расстается со шляпой и длиннополым плащом своим, чтобы скрыть рога и хвост, присущие вражьему племени. Словом, его чуждались, а затемно и вовсе старались обходить подальше хроменькую избушку на краю леса.
Но все это, конечно, чушь и небылицы. Никаких рогов и хвоста у него не было и быть не могло. А было то, что человек Селиванов оказался одинокий; поговорить ему было не с кем, идти некуда; вот он и маялся.
Так вот, в разгар паники, когда коллективно уже решили сжечь село и идти к реке топиться, появился Селиванов – серенький и незаметный в своем плаще. Никто не обратил на него внимания, а Селиванов вышел на лобное место, то есть, – к сельпо, и сказал: «Господа! Антихриста не существует! Инопланетяне – существенная фикция! Жизнь есть бесценный дар! Наука – вещь логическая! Встретим аэронавтов наши дружным ура! Хлеб – соль покорителям неба! Даешь пассажиропоток! Да здравствует хорда крыла! Ура, товарищи!»
И исчез, будто его и не было.
Никто не успел ничего понять, но в следующую минуту с той же внезапностью, с которой давеча решили умирать, теперь начали жить наново, лучше прежнего.
Ушедшие в отшельники вернулись из скитов и отстроили сгоревшие избы; те, кто вкручивал крюки, повыкручивали их обратно, расплели петли и подвязали ими саженцы.
Бабы от счастья голосили, мужики – пили, дети смеялись, собаки лаяли, и только Варфоломей сидел на паперти, ел пряник и грозил пальцем тому месту, где недавно был Селиванов: «Антихриста нет – стало быть, и Христа нет? С праздничком! Налетай, подешевело!»
Тем временем все три аэроплана приземлились на выгоне у реки.
Поглазеть собралось все село.
Мы не видели из своего амбара, что там происходит, но и так было понятно, что гостей встречают хлебом-солью, что бабы стреляют глазами, мужики чешут в затылках, дети лезут в кабину, а председатель рассказывает о трудовых успехах и просит передать там, «наверху», что у нас, мол все хорошо, и вообще, «идем с опережением». Ясно было и то, что просто так гостей не отпустят, а промурыжат недельку-другую по застольям, баням да именинам (кого-то, может, и обженят под горячую руку), и только потом, может, начнутся расспросы о текущих необходимостях.
***
Неделю спустя аэронавты вернулись к аэропланам.
Еще три дня они медленно, словно оттаявшие по весне насекомые, бродили вокруг, непослушными пальцами ощупывая корпус, заглядывали под капот, или в оцепенении подолгу сидели и смотрели на лес за рекой.
Когда на четвертый день аэронавты так и не взлетели, мы выбрались из амбара и пошли на луг.
Был вечер. Шел мелкий дождь. Над рекой стоял тихий, хрустальный звон.
Чернобородый, похожий на цыгана человек в алой повязке сидел под крылом и безумным взглядом смотрел на воду. В его руках была склянка, наполненная чем-то, похожим на болотную тину. Товарищ бородатого, – усатый, худой как жердь и в кожаной куртке, лежал, раскинув руки под дождем и ловил капли ртом. Вокруг валялись пустые бутылки, обрывки навигационных карт, банные веники и прочие предметы жизненного обихода.
– Бог в помощь! – сказала одна из наших цыгану.
Тот не дал ответа.
– Поди, в дальних краях совсем не то, что у нас! — добавила другая их наших.
Человек и бровью не повел, а его товарищ произнес: «баба – она и в Африке баба. А самогон у вас ядреный».
– Что самогон? Вы у Селиванова на задах не были? – вставила другая из наших: «Вот ужо где ядрено».
– Поди, сам сеет, – вставила третья из наших.
– Не сеет он, – откликнулась четвёртая из наших, - само растет.
– Почему у других не растет, а у него растет? Потому и растет, что сеет.
– Может, ты сама видала, как сеет?
– Едрыть-Мадрыть… – простонал вдруг человек – цыган. – Неужели так и останемся здесь?
– А что? – вставила первая из наших. – И оставайтесь. Места всем хватит. Селиванов же остался – и вы оставайтесь. Места всем хватит.
Цыган-человек усмехнулся как-то нехорошо и посмотрел на нас впервые и очень пристально: «А вы чего пришли-то? Может, полетать захотели?»
– Зачем? – ответила вторая из наших. – Летать – ваше дело.
– Ну, как же? – подбородок цыгана задрожал. – Неужели неинтересно? В небо подняться? На село сверху поглядеть?
– А чего на него глядеть–то? – высказалась шестая из наших. – И так тошно, – всю жизнь глядим. А сверху, поди, еще гаже будет – весь срам разом увидеть.
– Наверху одна серость и дождик, – добавила четвертая из наших. – Тут хоть в амбаре укроисьси, а наверху нигде не укроисьси. Так и будешь летать, как мокрая курица.
– Стеганет боженька молоньей, – одна борода и останется, – добавила седьмая из наших. – Да и та паленая.
– По небу антихрист летает. Найдет тебя – и утащит в геенну огненную.
– То не антихрист, а пришельцы. Своих баб у них нету – вот они за нами и охотятся.
– И не за бабами, а за самогоном.
Человек – цыган скривился, будто укусил лимон и стал раскачиваться, как маятник.
– Ишь ты, – сказал кто-то из наших. – Поди, у него пришельцы тоже бабу-то украли.
– Тяжело без бабы, дядь? – спросила шестая из наших.
– Не печальсьси. Ты как стемнеет, в амбар приходи – добавил еще кто-то.
Толпу девок точно наэлектризовало при этих словах. Мощное, почти ощутимое напряжение повисло над ней.
Человек не ответил. Он встал, подошел к аэроплану, уперся руками в фюзеляж и стал мерно бить лбом в обшивку.
Он бил сначала несильно и редко, однако постепенно, словно внутри него раскручивалась невидимая пружина, входил в раж, так что аэроплан задрожал и загудел как шаманский бубен. Гул этот, рожденный чревом машины, поплыл над тайгой унылым набатом. В ответ из леса послышался волчий вой, а на селе Варфоломей залился смехом.
– Ишь ты, – сказала одна из наших, – как стучит человек.
– У нас в прошлом годе бычок тоже лбом об сосну стучал-стучал, да и околел. Дюже бодливый был. – Ответила вторая из наших.
– Может, болезнь у него какая? – поинтересовалась шестая из наших.
– Дядь, дядь, – позвала седьмая из наших того, кто лежал на спине. – Смотри, товарищ твой аппарат попортит.
– А и пусть портит, – отозвался безучастно тот, кто лежал в траве. – От него теперь пользы – что от пустой бутылки. Загнулся аппарат! Выдохся! – Он вздохнул. – Кстати, самогончику не найдется? Все равно делать нечего.
– Места у нас знатные, – очнулась восьмая из наших, до сих пор стоявшая безучастно. – Иди на все четыре стороны – все равно дальше погоста не уйдешь.
– А на счет самогону – это не к нам. – Ответили хором остальные. Мы – по другому делу.
– А-а-а-а, протянул усатый и приподнялся на локте. – Ну и позовите мне мужичков тогда. Пусть принесут штоф или, скажем, полштофа, у кого сколько есть. А то дождик, скучно… О! А вот и Игорь.
В дымке дождя, из-за спуска к реке появилась голова и плечи еще одного пришельца.
Он шел, держа в одной руке удочку, в другой – котелок, в котором шевелилась пойманная рыба, – словно вырастая из трав и туманов. Рыжие вихры и вздёрнутый заостренный нос не портили его ладного лица. Он был одет в синий летный комбинезон и арамейские ботинки.
– Иваныч! – крикнул парень, приближаясь. – А ну, кончай! Всех волков распугал! Лучше бы за Аркашей присмотрел, а то он совсем засамогонился. А это что?! – Человек остановился и удивленно окинул нас взглядом. – Гости! Ну, то-ж, милости просим.
И, не выпуская ни котелка, ни удочки, так ловко подтолкнул Иваныча – цыгана, что тот промазал лбом мимо аэроплана, упал в траву, потрясся там немного, всхлипывая, и затих.
– Эка! – удивилась одна из наших.
– Вы на Иваныча не обижайтесь, – сказал парень. – Его понять тоже можно. Столько сил потратить, чтобы собрать весь этот цирк – то есть, нас, – он кивнул головой на себя и усатого, – начать дело, и вот – застрять.
– Где-ж застрять? – удивилась третья из наших. – Чай, не в болоте увязли.
– Не в болоте, говорите? – Усмехнулся парень. – А вот, полюбуйтесь!
Он поднял склянку, бывшую у цыгана: «Вы думаете, что это?»
– Настойка! – гадали девки.
– Огуречный рассол. Только забродил!
– Зелье приворотное!
– Бензин! – ответил парень. – Видали вы когда-нибудь такой бензин?
– На нашей памяти не бывало бензину, – ответили девки.
– А это вы видели? – он открыл капот.
Под капотом было нечто бугристое, покрытое мхом, на поверхности которого произрастали ничтожные белоснежные цветочки.
Девки сгрудились у капота.
Я из-за покатых спин, перекошенных плеч и сальной рыжины волос не могла больше видеть бугристого, но нутром ощутила сильное, страждущее начало, скрытое под ним. Я вдруг почувствовала себя матерью, чье дитя больно. Я протиснулась между девками и встала перед капотом. Бугристое было прямо передо мною. Оно тосковало о четком, выверенном движении, и сентиментальность цветения была ему в тягость.
Сама не зная еще, что делаю, я сказала глухо: «Принесите таз с теплой водой, полотенца, и немного самогону: ведра два».
Три дня и три ночи я не отходила от моторов. Дневной полусвет сменялся ночным мороком, дождь – солнцем, солнце – звездами и звезды – дождем, и когда мрак отступил в третий раз, я поняла, что работа моя окончена.
Руки мои были все сплошь в ожогах и ссадинах, спины ныла, мысли путались от усталости, но все три мотора сияли, не взирая на отсутствие солнца, как церковные купола.
Я отступила на шаг и огляделась.
Серый день тек над селом. Все было, как прежде: девки, авиаторы и общая безнадега. Лишь на краю луга, у дровника, под навесом, появилась унылая толпа парубков, которые издали наблюдали.
Я готова была лишиться чувств от усталости.
– Готово, – сказала я авиаторам. – Можете лететь на все четыре стороны. Ироды.
Молодой аэронавт и цыган-Иваныч глядели на меня; один – не отрываясь, другой – с недоверием, и даже усатый отстранился от ведра с остатками самогона.
– Это где же ты так научилась ладить с техникой? – поинтересовался Цыган.
– А кто его знает… – я пожала плечами. – Делала-делала, да и сделала. Только вот руки в солидоле. Позвольте до реки сходить.
Цыгана такой ответ заставил задуматься. Он подошел ко мне, и понизив голос спросил.
– Послушай. А они теперь точно… того? Ты их часом… не этого…? Не… того?
– Не угробила ты нам моторы-то? – спросил Аркаша из травы.
– А ты попробуй, полети, – обиделась я. – А если сам боисьси, то вот его пошли. – Я указала на парня. – Пущай спытает.
– Ну что, Игорёк? – улыбнулся усатый. – Как теперь открутисьси? Когда такая красавица просит.
Игорь, который, словно бы позабыв обо всем на свете стоял, оборотившись в мою сторону, как флюгер по ветру, вздрогнул и покраснел.
– Ишь, – вздохнула одна из наших, – маков цвет.
– Ты, солдатик на нее не смотри, – посоветовала другая из наших. – Лучше на меня смотри – и подбоченилась.
Под сарафаном колыхалось и перекатывалось прибоем действительно выдающихся свойств тело. Такое, которое только сельская местность может произвести; крепкое, добротное, полное жажды жизни, в полной мере сознающее всю скоротечность ее, а потому ни слишком разборчивое, ни наделенное излишком морали, ибо мораль… словом, долго не забудешь такое тело.
– Ты, как стемнеет, на сеновал приходи, – продолжала первая из наших, бушуя формами. – Я страсть как люблю сказки сказывать. До утра не уснешь.
– Да и было бы на что смотреть, – прыснула другая из наших, почти как две капли воды похожая на первую, и ущипнула меня за бок. – Тростина толще будет. Покрепче ухватисьси – переломится!
– Было бы за что хвататься, – весело добавила третья из наших и дернула меня за косу. – Соскользнешь – не задержисьси!
– Ноги что у саранчи! – не унималась первая из наших.
– А уж какие длинные! – Ходули, а не ноги! – не отставала вторая.
– А шея-то, шея! Как у цапли! – подхватила третья.
– Спина – что твой тростник! – понеслось со всех сторон.
– Кожа тоньше, чем мартовский лед! Вон, синие вены на висках видны.
– У всех волосы, как волосы, – рыжие, а у этой – словно чага вареная! Срамота!
– Как мед густые! Гребень переломится! Вот ужо наказание!
– За жопу не возьмесьси!
– Живот – как доска! Ночью замерзнешь около такой!
Я не испытывала обиды. Девок можно было понять.
Здешние мужички день и ночь пили самогон и не обращали на них никакого внимания. Пришлых же не было. На нашей памяти только Селиванова замело, но он был не в счет: слишком чужой и непонятный.
По ночам девки скрежетали зубами от безысходной страсти. Над селом стоял этот мерный, унылый звук, на который откликались лишь филины и волки из тайги.
– Тише, девоньки! Тише! – залебезил Иваныч. – Подруга ваша и хорошая, и умница, и ругать то ее не за что, да вот беда: лететь-то нам не на чем: бензин скис! И сам скис лицом.
Вздох облегчения изошел из среды девок.
Я же, окрыленная успехом, не замечая того, что творится вокруг, с простодушной гордостью заявила: «Не грусти, дядь. Доберетесь вы до города, до какого хотите. Будете баб на еропланах катать, да по сеновалам тискать. В городе, поди, сено не как у нас; мягкое, что перина».
Цыган посмотрел на меня с недоумением.
– Я модифицировала топливную систему, – сказала я непонятное. – Мотор теперь может работать на самогоне.
При этих словах Цыган застыл, как статуя; только глаз его подергивался.
– Еще на ацетоне, растворителе и солярке, – добавила я. – Хотя, с соляркой я была бы осторожнее.
Цыган молча подошел к усатому, взял у него ведро и отхлебнул.
– Не благодарите, – успокоила я.
Цыган не стал благодарить. Он лишь развел руками и произнес упавшим голосом: «Все ясно. Доконала девка моторы….»
Я обернулась к парубкам, которые стояли все это время, как забор и тихо покачивались: «Эй! Касатики! Чего так-то стоять? В землю врастешь! Организуйте-ка нам лучше самогону на посошок! Тут немного надо. По бочке на ероплан. Только живо!».
Касатики поплелись к селу, а Иваныч стал расхаживать взад и вперед, хватаясь за голову и матерясь.
Девки притихли, огорошенные. Потом из их толпы послышалось шипение, напоминающее гадючий посвист.
– Змея подколодная!
– Потаскуха!
– Коза драная!
– Вертихвостка!
– Самой мужика не хоцца, и нас уморит.
– Так в девках и состарисьссси.
– Шшшшш…..
– Змеюка!
– Кикимора костлявая!
Дело принимало нехороший оборот. На всякий случай я отошла и стала насвистывать, будто бы была здесь совершенно не при чем.
– Свисти-свисти, – послышалось из толпы. – Ужо придешь ты в амбар, – побеседуем.
Ко мне подошел Игорь: «Послушай, – шепнул он. – Чего это они?
– Ты, солдатик, лучше лети отсюда подобру-поздорову, – подсказала я. – И своим передай. Не то девки вас не отпустят. Они страсть до мужиков голодные. Даже усатого не пощадят.
Игорь заволновался: «А ты как же?»
– Обо мне не беспокойсьси. Я в лес уйду. Или на дальний скит. Они месяц-другой побесятся, притолоки в амбаре изгрызут, да и поостынут; тут я и вернусь. Может, бока и намнут для порядка, но в наших краях такое за обиду не считается. А там, глядишь, и заживем лучше прежнего.
Игорь уставился на меня: «Не считается…?! – Да как же это вы так тут живете?»
– А так и живем, – отвечала я, – что другой жизни не видали. А то бы давно удавились. Так что, летите-ка вы подобру-поздорову.
Девки, улыбаясь для прикрытия, растягивались цепью, блокируя летное поле.
– Так я и говорю! – сказал Игорь громко, чтобы его было слышно. – Места у вас знатные! Воздух, тишина… В лесу полно всякого зверя, грибов и ягод; реки изобилуют рыбой, поля родят урожай, а люди – чистое золото! Чего-ж бы не пожить?! Останемся денек – другой!
Иваныч округлил глаза, но, увидев девок, все понял и заулыбался кривенько: «А от чего-ж бы и не остаться?! Твоя правда, Игорёха! Такого леса еще поискать! И зверья поискать! А про людей и подавно молчу!»
Усатый ловил ртом дождевые капли.
Девки выдохнули было, но заметив, как бегают глаза авиаторов, лишь еще больше ощетинились, и продолжили подбираться.
– Не поверили, – шепнула я Игорю. Теперь только чудом спасётесь. Да где же касатики? – и глянула в сторону села.
В зеленоватой дымке дождя, на фоне потемневших, вросших в землю отдаленных домишек ползло нечто бесформенное, серое, шаткое. То были парни, впряженные за неимением лошади в телегу, на которой покачивались наспех прикрученные бечевой бочки.
Перед телегой шел человек в широкополой шляпе и старом плаще.
– Селиванов, – выдохнула я с облегчением.
Цыган подошел ко мне: «Селиванов? Кто он?»
– Ученый. – На плоту прибыл, – и обернулась к Игорю: «ты теперь иди, распорядись на счет заправки, пока ваш усатый весь самогон не выпил».
Когда телега поравнялась с аэропланами, Селиванов приблизился к нам и встал молча.
– Позвольте представиться, – сказал Цыган официальным тоном и протянул Селиванову руку. – Виктор Иваныч. Вожак этой, так сказать, стаи…
– Мое почтение, – сухо ответил Селиванов. – Я, признаться, думал, что вы уже улетели. Как давно вы здесь?
– Без малого две недели, – развел руками Иваныч. – Хотя, может, и больше… у вас тут трудно вести счет времени. – И скосил взгляд на пустые бутылки. – Да и вообще… трудно…
– Вы их имеете ввиду? — спросил Селиванов, кивая на девок.
Пестрая кутерьма девичьих сарафанов клубилась теперь в центре поля.
– В наших краях страшнее бабы зверя нет, – сказал Селиванов. – Особливо – голодной. Так что зря вы их раздразнили.
– Мы не дразнили, мы просто… – начал было Иваныч.
– Просто или нет – об этом не вам судить, – отрезал Селиванов. – Девки сами решают, что принять за призыв. – Он вздохнул. – И как только вас угораздило…
– Мы попали в грозу, – с достоинством отвечал Иваныч. – Сбились с курса. Топливо было на исходе, но в последний момент… – Он остановился и глянул на Селиванова подозрительно: «Кстати, а сами-то вы какими судьбами..?»
– Поверьте, если вы не улетите, – отвечал Селиванов, – у нас будет достаточно времени поговорить обо всем. Впрочем, если хотите, то сюда я прибыл по реке. На плоту.
– Вы – путешественник? – оживился Иваныч и снова взглянул на Селиванова пристально и неспокойно.
– Можно и так сказать, – уклончиво ответил Селиванов.
– А откуда, если не секрет?
По лицу Селиванова пробежала тень, взгляд сделался темен, но в следующую секунду он широко улыбнулся и шагнул от цыгана ко мне: «Агата! И вы здесь? Мое почтение, юная леди! Рад, рад видеть вас. Так вы, что же, тоже интересуетесь авиацией?»
– А что мне, – отвечала я. – Все пришли – и я пришла. А как все уйдут – так и я тоже уйду. Мне до них делов нету.
– Крайне неординарная личность, – сообщил Селиванов Цыгану. – Эта юная особа, оказавшись как-то раз в сарае у меня на задворках, отыскала учебник физики, – и соорудила электро-цепь! Из ведер, склянок и старого медного…
– Готово! - донеслось от аэропланов.
Игорь стоял на крыле с пустым ведром. Аркаша, ухватившись за срез кабины, неверной ногой пытался нащупать ступеньку. На колокольне маячила фигурка дурачка-Варфоломея в широкой домотканой рубахе: «Go, mother fucker, go!» – выкрикивал он на непонятном языке и размахивал руками, как ветряная мельница: «Get’ta hell outta here, you cunts!»
Тем временем тучи сгустились, и снова пошел дождь, – мелкий и нудный, какой только у нас в селе может быть. Капли были так малы, что не достигая земли, пылинками носились по воздуху, оседая на людях и предметах, обращаясь в зеленоватый налет, из которого наслаивался мох, как тот, который покрыл моторы.
Селиванов шагнул к Иванычу: «Пора, – шепнул он. – Я сейчас буду девкам зубы заговаривать, а вы, Виктор…»
– Иваныч, – напомнил Цыган.
– Вот именно, – скривился Селиванов, – лезьте в кабины, и как дам знак – чтоб сию же минуту вас тут не было. Понятно?
Цыган взглянул на него с недоверием.
– Надеюсь, – глухо добавил Селиванов, – больше на вашем пути не встретится непогоды.
– А как же Агата? – шепнул Игорь. – Мы что, оставим ее здесь?
– Агата под шумок утечет к дальним скитам и отсидится там месяц-другой. – Отрезал Селиванов. – За это время девки поостынут. Как вернется – ей, конечно, для порядка намнут бока, но здесь на такие мелочи…
– Мелочи?! – опешил Игорь.
Но Селиванов не стал слушать. Он вышел вперед, к девкам, и воскликнул: «Ну что, красавицы?!»
Девки уставились на него.
– Чего уставились? – спросил Селиванов. – Авиаторов, что ли, не видали? А ну – сядьте в круг! Я вам сказку расскажу.
Девки повиновались.
Селиванов оглянулся с тоской, и вдруг, словно бы воспарив, взмахнул полами ветхого плаща и заголосил:
– Даешь пассажиропоток! Даешь надбавку за вредность! За циркадный ритм! Шаг винта – это вам не хорда! Я вам покажу трубку Пито!
Девки притихли и втянули головы в плечи.
Авиаторы тем временем добрались до аэропланов и заняли места в кабинах.
– Я вам покажу встречный эшелон, желторотики хреновы! – гремел Селиванов, бегая по кругу и размахивая полами плаща. – Вы у меня довыравниваетесь на трех метрах, Чкаловы недоделанные! Ниже тысячи футов «Amber Caution» – уходим! Ниже двухсот «Autoland warning light» – уходим! Колауты мониторим! И не дай вам бог пропустить «No Flare», вороны облезлые! – Вопил он, ускоряя бег.
Девки хлопали рыжими ресницами и боязливо ежились.
Внезапно Селиванов остановился, точно налетел на скалу, воздел костистые руки с длинными, скрюченными пальцами к низкому небу и из глаз его полилась ночь: «Cockpit preparation!?» – Потусторонним голосом выговорил Селиванов дико и страшно слова древнего заклятия.
Вмиг потемнело вокруг. Исчез лес за рекой и огненные борозды исполосовали небо от края до края.
– Completed! Completed! – безвольно, эхом отозвались девки, не сводя с Селиванова зачарованных глаз.
– Gear pins and covers!? – не то вопрошал, не то приказывал Селиванов.
– Removed! Removed! – простонали девки, вцепившись в волосы и гибко раскачиваясь, словно тростник в бурю.
– Signs!? – гремел Селиванов.
– On..! Auto…! – млели девки не то от смертного вожделения, не то от боли.
Поднялся ветер и двинулся по кругу, увлекая за собою банные веники, навигационные карты, и дымные полосы тумана. Летели сучья, синицы, жуки, склянки и пустые ведра, влекомые воздушным воротом; летели звуки древнего камлания, плыли над лугом. Завыли волки в лесу. Залаяли собаки на селе. Заплакали младенцы. Заголосили бабы. Мужики нырнули в бочки с самогоном, и только дурачок Варфаломей забрался на церковный купол и смеялся восторженно.
– Cle-e-e-e-ared…. To-o-o….. Lign U-u-u-up….. !!!! – взвыл Селиванов, превратившись в черный смерч. – Cle-e-e-e-ared … Fo-o-o-o-or…. Ta-a-ake O-o-o-o-off!!!!! – прогремел его властный голос, и Селиванов, оторвавшись от земли, завис над лугом.
Ветер рванул с новой силой; девичьи волосы стлались за ним, как водоросли на дне быстрой реки, и сами они подняли руки и стали ловить что-то в пространстве скрюченными пальцами. Казалось, миг – и они понесутся над лесом, все выше, – туда, где только черное небо и кровавая луна; где всегда – минус шестьдесят шесть; где срываются с орбиты звезды, полосуя небо огненным следом, проклиная земное тяготение за свою яркую, но недолгую жизнь.
И вот, когда девки, казалось, уже были там, откуда нет возврата, – на самой вершине угла гроба, – Селиванов, обернулся к авиаторам, которые заворожённо наблюдали, сами невольно раскачиваясь в кабинах, и беззвучно, одними губами произнес: «От винта!!!»
…Вмиг стих ветер. С девок точно сдуло давешний морок. Они все еще были неподвижны, но веко самой старшей и крупной из них – Аграфены Говновой – приоткрылось, и из-под века этого глянул цепко и подозрительно золотисто-желтый глаз.
Селиванов побледнел.
Накрапывающий дождь тихо стекал по его изможденному, высокому лбу, впалым щекам, и капал с беззащитно-заострённого подбородка.
Заклятие не подействовало. План побега провалился. Все было напрасно.
– Тикааай, сссууукииии!!! – заорал Селиванов, прыгнул в сторону, и схватив лежащее подле бревно, с размаху огорошил им Аграфену по макушке.
Бревно с треском переломилось. Аграфена, глядя прямо перед собою, медленно накренилась, но не упала, а осталась сидеть в траве, как пизанская башня.
– Заводиии!!! – взвыл Селиванов, и принялся отчаянно размахивать остатком бревна.
Девки надсадно ухали, хлопали недоуменно белесыми ресницами и разлетались, как гигантские кегли.
Мотор головной машины, где был Цыган, низко загудел, чихнул, винт качнулся, шагнул раз, другой, и рванул по кругу.
Через секунду то же произошло с остальными аэропланами. Низкий рокот наполнил поляну. Моторы работали ровно, без сбоев и выхлопа; только легкокрылое спиртовое пламя рвалось из патрубков.
Леденящий вой поднялся и поплыл над лугом, перекрывая звук двигателей. То были обманутые девки. Для которых не оказалось ни звезд, ни неба, ни загадочных фраз, а только извечное их село, лес в дождях, и последний шанс на короткое счастье, готовящийся дать деру.
Счастье, могущее быть «ихним», если бы не…
– …О-о-он!!! – взревела Говнова, шатко поднимаясь из травы и выставив толстый палец в сторону Селиванова: «Его держи!!!» – И снова повалилась.
Разбросанные Селивановым девки вставали, трясли головами, терли ушибленные бревном щеки, и по-кошачьи ловко, – пугающе ловко и хищно крались в высокой, мокрой траве.
Одни из них взяли в кольцо Селиванова. Другие окружали аэропланы. Я, до времени не замеченная, наблюдала эту картину сквозь сетку осоки, тростника, и прочей луговой дряни и ясно понимала, что мне конец.
К лесу не пробраться. Через село тоже не уйти; кругом девки. Аэропланы готовятся к взлету, который чем бы ни кончился (авиаторы либо поднимутся в воздух, либо погибнут, пытаясь) означает лишь одно: скоро я останусь одна. Я. Водившая дружбу с Селивановым. Как и Селиванов, неизвестно откуда взявшаяся со своей худой спиной, тонкими ногами и тощей жопой. Я, починившая аэропланы. Я, один на один с толпой обезумевших, жаждущих мести, переплавивших орала вожделения на мечи, факелы и вилы девок.
Тогда-то мне стало страшно. Так страшно, как никогда еще не было. Пещерный, животный ужас мало пожившего тела, которое сейчас будут рвать на части.
Скверное чувство…
Не понимая сама, что делаю, я сжала виски ладонями, упала на колени, склонилась к сырой земле и завизжала яростно и остервенело, но – беззвучно…
Обреченный Селиванов держался, как мог. Стараясь не подпускать девок слишком близко и не давая им зайти с тыла, он все размахивал своим бревном; но бревно было слишком коротко, девок слишком много, а сам Селиванов слишком мало был приспособлен для ратного дела. Я видела, как дрожат его слабые руки; как вздулись синие вены на бледном, высоком лбу; как слабеют удары, от которых девки уже не ухают, не разлетаются, и не гудят, как церковные колокола.
Круг их неуклонно сужался. Уже Аграфена Говнова, скользнув под бревно, укусила его за бедро – и штанина латаных брюк потемнела от крови; уже Евлампия Гроб-Копыто, сиганув над бревном, дотянулась до селивановой головы, – и жидкие его волосы потемнели от крови; уже Аделаида Прыщ, извернувшись, отгрызла ему палец, – и бревно покраснело от крови.
Селиванов понимал, что долго ему не продержаться. Что нет времени остановиться хоть ненадолго, чтобы встретить смерть с гордым достоинством. Поэтому он лишь перехватил бревно, собрал остаток сил и, взыграв желваками, размахнулся было, чтобы напоследок покрепче достать Говнову, которая рвалась к нему с особым остервенением, но искалеченная рука подвела; бревно выскользнуло и, кувыркнувшись в воздухе, скрылось в траве.
Тут же самая тощая из девок, Серафима Не-Пришей-Рукав, подкравшись со спины, кошкой сиганула Селиванову на плечи и вцепилась в лицо.
Говнова, взвыв торжествующе, ринулась к нему; остальные бросились следом, и Селиванов исчез под извивающейся массой мокрых волос, зубов, грязных пяток и холщевых рубах…
Аэропланы с работающими моторами стояли по брюхо в траве, и трава стелилась за ними волнами. Парни спали под дождем, сморенные самогоном. Селиванова не было видно; все скрыла трава…
Девки, утирая окровавленные руки и рты о подолы рубах, бродили по полю, не сводя глаз с авиаторов.
А дальше – словно в пошлой оперетке; много штампов, поэтому совсем как в жизни.
Я поднялась из травы и, заплетаясь ногами в мокрой, до пят, юбке, побежала к аэропланам. В тот же миг из кабины выскочил Игорь и побежал ко мне.
Были девки, настигающие нас. Пьяный Аркаша, гоняющий их по полю аэропланом. Чья-то рука, вцепившаяся в расчалку. Разводной ключ в моих руках… Кутерьма и неразбериха.
Был взлет в тесной кабине, поперек узкого луга, обреченный на провал, но все-таки состоявшийся, навсегда засевший в памяти…
Перед тем, как лечь на курс, Игорь сделал круг над поляной. Он должен был. Ради меня. Ради Селиванова.
В последний раз я увидела свое село. С высоты оно совсем не казалось всепоглощающе-безысходным; сгусток грязи и бревен посреди изумрудно-зеленого леса. Зато лес был по-настоящему безграничен. Он был бесконечен. Как и Река, чьи воды не знали того, что было, и не заботились о том, что будет, потому что текли слишком долго, слишком далеко.
В какой-то момент мне даже захотелось вернуться снова на землю, чтобы не пропасть бесследно в этом бескрайнем, не помнящем себя пространстве; но там, на земле, были холщевые рубахи, и пустые бочки; амбар на краю луга и дурачок на паперти, и… я всегда буду стараться забыть, но всегда буду помнить: бурые пятна на траве, оторванный, напитанный темной влагой рукав плаща – и белая как снег, кисть руки, нелепо, изломанно торчащая из рукава…
***
Был еще день, но пространство уже утомилось; атмосфера исходила зноем, стрекотом кузнечиков и ощущением чего-то безвозвратно упущенного.
Агата сидела, прислонившись божественно-стройной спиной к ветхой кирпичной кладке и с видом ботичеллиевской грации покуривала свою трубочку.
– Это ужасно… – сказал я, впечатленный ее рассказом. – То, как ты жила все это время, и все, что случилось… особенно с Селивановым… Наверное, после того случая у тебя страх взлетов?
– Да нет… – отвечала Агата. – Просто у меня, как позже выяснилось, совершенно нет данных к пилотированию. – Моторы, и вообще техника – да, но летать…
Она затянулась и протянула мне трубочку. Я отшатнулся.
– Но ты же говорила вчера ночью… – начал было я.
– Идти мне было некуда, – продолжала Агата, словно бы не расслышав, – поэтому я осталась в труппе. С тех пор много воды утекло. Мы много где побывали. Переезжали с места на место и за скромную плату катали народ.
Впрочем, я не была обузой. Как я уже говорила, после модификации моторы могли работать почти на чем угодно. Это сильно упрощало жизнь, но и лишало Иваныча предлога избавиться от меня.
– Зачем ему было избавляться от тебя? – удивился я.
– Не спеши, – сказала Агата, – до этого мы еще доберемся.
– Мне было не просто освоиться в новой после Села жизни, – рассказывала Агата, – чтобы облегчить адаптацию, Игорь познакомил меня с мобильным интернетом, основами аэродинамики и научил целоваться. Последнее меня мало занимало, но вот аэродинамика, а тем более мобильный интернет очень пригодились.
Я подписывалась на онлайн курсы, участвовала в семинарах, читала статьи, ставила лайки, и постепенно у меня скопилось всякого; онлайн-сертификат моториста, филолога, юриста, программиста, водительские права, удостоверение сотрудника комитета национальной безопасности, орден свидетеля Бога Шивы, членский билет Урюпинского клуба уфологов и диплом петербургского университета гражданской авиации.
Новый мир открывался мне. После фундаментальной завершенности бытия, к которому я привыкла в Селе, я словно бы в сон пьяного шизофреника попала; если честно, несколько раз была на грани, но – выкарабкалась, приспособилась и научилась ничему не удивляться.
Вечерами после полетов я рассказывала Игорю о том, что узнала за день, а он делился чаевыми и лез рукой мне под одежду.
Так мы и жили, и жили бы дальше, но однажды ночью Игорь ворвался в нашу с ним палатку сам не свой. Его глаза были исполнены гнева, лицо перекошено, кулаки сжаты. Какое-то время он не мог говорить от возбуждения, а только скрипел зубами, сопел и грозил окружающей тьме.
Путем всевозможных ухищрений мне удалось успокоить его, – по крайней мере настолько, чтобы он смог поведать о причинах своего ажиотажа. И Игорь рассказал то, чему свидетелем он стал совершенно случайно, и что в корне изменило нашу (а теперь и твою, Йорик) жизнь.
Прогуливаясь вечером по берегу Почай-реки, или – «Почайной», как называли ее местные жители, – Игорь увидел, что угли бивачного костра еще тлеют. У углей сидели Иваныч и Аркаша. За ними давно уже водилась привычка пропускать перед сном стаканчик, и Игорь логически рассудил, что именно этим они теперь и заняты.
Надо знать Игоря, чтобы понять, что он не мог пройти мимо. Он решил напугать выпивавших, внезапно выскочив из темноты. Не самая яркая идея, конечно, но – нужно знать его.
Игорь подкрался незамеченным к самому кострищу и стал дожидаться подходящего момента. Однако то, что он услышал, заставило его сначала отложить, а затем и вовсе позабыть о своем предприятии.
Я расскажу тебе все, что Игорь рассказал мне, Йорик. Но, чтобы тебе было понятнее, для начала расскажу об Иваныче; кто он, откуда и как с ним случилось все то, что случилось.
Кстати, ты можешь еще выпить: на трезвую голову такие вещи вредны…
***
Когда-то давно Иваныч был летным инструктором в аэроклубе. Работал долго, но, как это бывает, ничего не заработал. Была у него комната в общежитии, и – все. Семьей он так и не обзавелся и жил бобылем.
Потом клуб закрылся. Остались только старые самолетные колеса и три никому не нужных аэроплана, которые пылились на задворках еще с советских времен.
Известно, чем бы все это кончилось (алкоголизмом), если бы в один прекрасный день Иваныч не получил извещение. В извещении сообщалось, что двоюродная сестра его несколько лет назад пропала без вести и теперь признана умершей.
Иваныч действительно знал, что у него есть такая родственница, но и только. Они виделись всего один лишь раз, в детстве, и все, что он запомнил – это розовый бант, который его ужасно злил.
Говорилось также, что Иванычу, как единственному родственнику, достается жилплощадь покойной. Ему предписывалось явиться по месту бывшего ее жительства, чтобы вступить в наследство.
Иваныч вздохнул, покачал головой, но выгода от сестриной погибели в его нынешнем положении была очевидной, так что он, недолго думая, выпил за упокой ее души и собрал чемоданчик.
Уже на месте Иваныч узнал, что вместе с сестрой пропал также ее муж и брат мужа. Шуму было много, но поиски результатов не принесли.
Как бы то ни было, Иваныч стал собственником жилья в тихом местечке по улице Лободы, что напротив краеведческого музея.
Разбирая хлам, которым была завалена тесная квартирка и попивая «Кружку Свежего», он наткнулся на толстую тетрадь. Тетрадь была разрисована фломастерами, обклеена ленточками, бумажными сердечками и прочим вздором.
Это был дневник сестры. Один, в пустой квартире, с дневником в руках Иваныч испытал тоскливое чувство, – как будто сама сестра смотрит на него пристально и с укоризной, но – любопытство взяло верх, и он принялся за чтение.
Он узнал, что Марья, – так звали сестру, – была по образованию филолог, но работала не по специальности, а смотрителем в том самом музее, рядом с которым жила. Не любила все «материальное», поезда и плохих людей; любила квашеную капусту, стремилась к духовному и мечтала о новой, просторной квартире в центре.
Муж ее, – сторож все в том же музее, – был человек простой и даже темный, но доброй души и бесхитростный. Жену свою любил до беспамятства и называл не иначе как «Звезда Моя».
Новой квартирой он ее, конечно же, не мог осчастливить, и свое финансовое бессилье компенсировал романтикой.
Романтика заключалась в том, что примерно раз в неделю, по выходным, он подходил к жене и с загадочным видом говорил: «Звезда моя! Опять белочка прибегала; все по сосне скакала, да кажись, что-то обронила. Ты бы пошла, поглядела…»
Марья вздыхала украдкой и тащилась в сквер за музеем, у вечного огня. Там, в отдаленной его части, у глухой музейной стены, росла сосна с сильно изогнутым стволом. В стволе же, на высоте чуть более человеческого роста, был дупло. Марья просовывала в дупло руку и вытаскивала то стеклянные бусы, то кулек леденцов, то кружевной платочек.
Все это собиралось дома в пакет, который раз примерно в полгода Марья тайком от мужа выносила на свалку. «Летом еще ничего, – писала она, – но зимой, когда мороз и бураны, к сосне не подобраться: приходится ползти через сугробы, загребая ботинками снег, что нередко приводит к насморку и иногда – к воспалению легких».
Как ни тяготилась Марья «белочкой», приходилось молчать и терпеть: «он ведь так старается», – жаловалась она дневнику.
Несмотря на то, что муж любил Марью до отчаяния, главным человеком в ее жизни, ради которого она сама жила, дышала и терпела все тяготы, был не он. Главным и единственным ее человеком был известный в городе археолог, профессор, автор многих научных открытий, инициатор бесчисленных экспедиций, «многажды восхищаемый», «зело любимый», «паче чаяния благолепный» и – «непревзойденный ёбарь» (да-да, прямо так и было написано) «Модестушко Петрович – Ясно Солнышко», или просто – «Модя».
Говоря человеческим языком, – Марья была любовницей некоего профессора Модеста Петровича Бенедиктова.
В дневнике подробно описывалась «вспыхнувшая много лет назад страсть», «невозможность возможности», «замкнутый круг роковой судьбы», «неискупимая вина перед мужем», и все это вперемежку с «ясными зореньками», «красными покрывалами заката» и «загадочной, непостижимой луной».
Здесь Иваныч, поминая розовый бант, сходил на балкон, выкурил две сигареты подряд и достал из холодильника еще «Кружку Свежего».
Как бы ни было тяжело бедному Иванычу, ближе к концу тетради все же обнаружилось нечто интересное.
Марья была явно в сильном волнении, когда писала. Почерк скакал, страницы не были украшены, как раньше, виньетками, ангелочками и прочей пошлостью, а смяты и все в кляксах от слез.
Марья рассказывала, что вернулась из археологической экспедиции, в которые она отправлялась каждое лето со своим профессором, – вместе копать и развратничать (в одной из таких экспедиций, в глухой тайге на краю мира, они и познакомились). Что там, де, профессор открыл ей некую тайну, но произошло непоправимое; что теперь на ней лежит груз, что мир узнает… В общем, снова – «бант».
Если коротко – речь шла о некоем предмете, полумифическом древнем артефакте, который считался утерянным давно и безвозвратно, так что и в само его существование почти никто из серьезных ученых уже не верил. Профессор же верил. У него даже имелись кое-какие выкладки на этот счет, вполне серьезные. И район поисков той, последней экспедиции, был выбран им не случайно: после многолетних исследований профессор рассчитал наконец с большой долей вероятности его местонахождение.
Чтобы не привлекать внимания, официальной целью экспедиции была названа раскопка каких-то незначительных черепков в таежной глуши. И только Марье он под большим секретом поведал об истинном ее назначении.
Согласно преданию, артефакт обладает необычайными свойствами. Когда-то, в незапамятные времена, он принадлежал некоему царю, «самому могущественному из когда-либо бывших». Могущество же свое он стяжал не умом, мудростью, добродетелью и другими не модными вещами, а волхованием, манипуляциями с духами и прочей бесовщинкой. Он якобы получил огромную силу в обмен на что-то ценное для даровавших ее, которую и заключил в совершенно неприметной с виду вещице; наконечнике стрелы.
На всех изображениях царя, которые когда-либо существовали, он был представлен с кулоном на шее. В нем-то, как говорят, и хранился наконечник. Сила заключенная в наконечнике дала царю власть над всеми живущими, бросила к его ногам сокровища земли и силы небесные; по мановению его руки горы сходили с места, моря расступались, бури усмирялись…
В общем, все у него было, кроме разве что бессмертия. Ну, а как пришло время помирать, – удалился царь в места пустынные, спрятал наконечник и опутал его заградительной магией, чтобы никто и никогда больше не смог бы сравняться с ним ни в силе, ни в величии.
Все это под строгим секретом профессор поведал своей филологичке, и вот почему: он хотел быть не просто царем, а царем, у которого есть царица. Она. «Девочка с бантом».
Далее шло описание экспедиции и, как обычно, любовных сцен, но главное – спустя время они действительно нашли его! В каком-то дупле (интересная параллель), на окраине древней, разоренной деревни.
Это было последнее вразумительное из всего написанного. Далее следуют обрывки мыслей, восклицания, строки особенно сильно размыты, а где-то и вовсе вымараны, но одно ясно: из экспедиции профессор не вернулся. При чем, Марья говорит об избавлении от страшной участи и неизбежном крахе, который ждал бы его. Себя же называет то преступницей и падшей женщиной, то святой и спасительницей, взявшей на себя всю тяжесть бремени, готовой, если нужно, жертвовать и повелевать, и в конце концов признается, что больше всего боится стука в дверь.
Однако, опасения не подтвердились. Ее не замели. Я взломала базу данных министерства внутренних дел из одного интернет-кафе, и узнала, что согласно заключению судмедэкспертизы причиной смерти профессора стала остановка сердца во сне. Чушь, конечно. Скорее всего, она его просто придушила каким-нибудь старым мешком.
Как бы то ни было, Марьюшка осталась вне подозрений. Казалось бы, – здесь-то ей и зажить припеваючи, но – нет. Пережитое слишком потрясло ее. Марья жаловалась, что не может носить в себе «это» в одиночку. Что содеянное тяжким бременем висит на сердце. Что предстоящая роль царицы слишком тяжела, но отказаться от нее еще тяжелее. Что ей как воздух нужен человек, способный разделить бремя власти над миром. Родственная душа. Чуткий друг и советчик. Рассказывала, как любит ее муж и как несправедлива она была к этому «святому, человеколюбивому человеку», который один может понять, простить, забыть и идти рука об руку в новую жизнь.
Последние ее слова: «Иду – к Ивану (так звали мужа). Пусть провидение рассудит нас».
На этом записи обрывались.
Иваныч закрыл тетрадь, подивился тому, что уже далеко за полночь и задумался.
С одной стороны, люди пропали, и это факт. С другой – то, о чем писала покойница, было слишком уж необычно.
Что же случилось на самом деле? Убийство на бытовой почве и бегство вместе с мужем и, возможно, с его братом (хотя, при чем здесь вообще брат)? Или действительно наконечник существует и заставляет людей творить страшные вещи? Вопросов было явно больше, чем ответов.
В конце концов, Иваныч решил, что это не его ума дело, и вообще, уже поздно и пора на боковую: «Дневник, конечно, никому показывать не стоит. Квартирку же лучше все-таки продать; от греха подальше. Хотя… если это правда… и действительно можно овладеть такой силой… Заманчиво, но слишком уж на самом деле фантастично. Да и нет никаких зацепок, так что – не стоит морочить голову».
Рассудив так, и окончательно успокоившись, Иваныч еще покурил на балконе, допил то, что оставалось и лег спать.
За сельпо прошел поезд и наполнил душу тоской по странствиям и деревенской жизни.
Я взял бутылку и сделал глоток.
– Не устал слушать? – Спросила Агата.
Я помотал головой. Отпил еще из бутылки. Агата передала мне коробку с соком.
То, что в истории, – которой невольно мне пришлось стать участником, – уже есть жертвы, не вселяло оптимизма, но деваться было некуда. Мне нужно было знать все, и пусть это хоть как-то поможет…
– Тем бы дело и кончилось, – продолжала Агата, – если бы не случай.
На другой день, чтобы скоротать время перед отъездом, Иваныч решил побаловать себя еще пивком.
Двигаясь вдоль сквера в направлении магазина, он заметил сосну с причудливо изогнутым стволом, стоящую в отдалении, у здания музея. Иваныч сразу вспомнил мучительницу-белочку. Чтобы проверить свою догадку, он приблизился, и обойдя сосну, действительно обнаружил с обратной стороны ее продолговатое дупло, затянутое паутиной.
Иваныч встал на цыпочки, просунул в дупло руку, а когда извлек ее, обнаружил в своих пальцах полиэтиленовый пакет, плотно сложенный и перетянутый бечевой.
В пакете был пожелтевший лист бумаги. Одна сторона его была исписана мелким неровным почерком. На другой оказалась рисованная от руки то ли карта, то ли план местности.
Иваныч нацепил очки, отставил руку с листом и стал читать.
«Здравствуй, добрый человек, – говорилось в записке. – Звать меня Иваном Непомнящим. Сегодня ночью в этом самом сквере похоронил я невинно убиенную жену свою, Марью. Убивец же – я».
Иваныч оторопел и невольно огляделся.
– Убил ее не по своей воле, – рассказывал Иван, – а в смятении душевном, не ведая сам, что творю. Не скажу, за что. Но знай, что на ней вины нет. Весь грех на мне одном. Да еще на проклятом профессоре. Он-то самый виновный и есть. И наконечник-то от стрелы тоже он нашел, из-за которого все закрутилось, и Марья мертва. Он и сам-то помер, но тут я не при чем.
Наконечник же мне Марья показала. Он с виду вещь незначительная. Но сила в нем великая. Тот, кто силу эту выпустит и себе подчинит, станет самым сильным царем, и никакой другой царь ему не указ. Не зря его профессор столько лет искал.
Только тяжко с ним. С наконечником-то. Морочит, изводит, и мысли наводит такие, что – страшно. Профессор хотел с ним править, а Марью в царицы к себе, – да их уж нет. Я же человек темный, слабохарактерный. Чувствую, раздавит меня та сила, поломает. А через то и всему белу свету – погибель.
Кому передать его? Достойных не знаю. И где попало не спрячешь.
Поэтому возьму наконечник, да снесу за тридевять земель; за горы синие, в леса дремучие, что посреди мертвых болот, и закопаю под камнем у столетней сосны. Еще река там, что изгибается, как боевой лук. Сам я родом из тех мест, да только села моего давно уж как нет, и дороги к нему заросли. Так что, будет он в сохранности.
Где та сосна – увидишь на карте.
Дойдет-то не каждый. И сам я в одиночку не справлюсь. Позову с собой брата. Он тут рядом. Тоже работенка у него… Схороним наконечник, и уйду я в места пустынные, – грех свой замаливать. Брат же – со мной. Нечего ему в городе делать; одна морока от города.
Ты же, если не робкого десятка, сердцем чист и не дурак, то ступай, попытай счастье.
Отыщешь наконечник – будет по праву твой. Бери и правь мудро, по справедливости. Если же ты алкаш, тунеядец или либерал, – то положь записку обратно, и ступай своей дорогой, – ибо не твоего ума она дело.
Иван Непомнящий
P.S. А это дерево Марьюшкино любимое было. Раньше, бывало, куплю то бусы, то конфектов, то платочек кружевной, спрячу в дупле, а сам говорю: «Видал я, звезда моя, что белочка по сосне бегала-бегала, да что-то обронила. Ты бы пошла, посмотрела?»
А она, глупенькая, и верит. Бежит, смеется, а я из окна смотрю на нее, да радуюсь…
P.P.S. Где похоронил Марью – не скажу. Искать будешь – все рано не найдешь. Пусть покоится с миром звезда моя.
***
Той ночью Иваныч не спал.
Трясясь на верней полке плацкартного вагона, он то вспоминал свою молодость и давно ушедшую надежду на будущее, то время, когда все пошло боком и приходилось грести изо всех сил, чтобы просто не утонуть, то осознавал свое настоящее, куда его вынесло крайне потрепанным из водоворотов жизни, то заглядывал в будущее, где не было ничего, кроме одиночества, нищеты и медленного угасания в какой-нибудь лачужке на краю города.
Неужели для этого он жил, стремился, надеялся?
Шанс же, который ему выпал, каким бы фантастическим не казался, сулил слишком многое, чтобы его можно было упустить: так, по крайне мере, он плакался Аркаше у костра.
Иваныч решил идти ва-банк. Он продал квартиру и свою комнату в общежитии и купил три списанных аэроплана; те самые, на задворках клуба. Далее, следуя совету убивца-Ивана, Иваныч нашел себе попутчиков. Одним из них стал бывший штурман, а впоследствии пилот – Аркаша, уволенный под старость лет за пьянку. Другим – Игорь: вчерашний курсант летного училища, отчисленный перед самым выпуском за разгильдяйство.
Оба они, как и Иваныч, работали в бывшем аэроклубе, занимали какие-то номинальные должности и ничего не имели за душой.
Официально мероприятие называлось «Шоу бродячих авиаторов», или попросту – «Воздушный цирк».
Аэропланы после простоя требовали ремонта, поэтому Иваныч взял кредит (под аэропланы же), и своих подельников заставил вложиться. Он божился, что все окупится, и даже немало останется сверху, и естественно, те согласились.
Так они летали какое-то время; Иваныч искал, а его подельники зарабатывали. Об истинной цели путешествия Иваныч умолчал. Почему? Мне кажется, чтобы не пришлось потом делиться. Возможно, он хотел с их помощью подобраться поближе к наконечнику и в нужный момент просто свинтить.
Однако, в действительности все оказалось сложнее.
Интересы не сходились. Аркаша и Игорь не понимали, например, зачем им лететь в какою-то глухую деревню, где некого катать, или в большую, где нет погоды, и сидеть там, пока Иваныч наводит какие-то «справки». Кроме того, алкаш Аркаша и повеса Игорь не ладили друг с другом. У одного на уме была выпивка, у другого – девки, и оба считали друг друга людьми никчемными. Вместе же они все больше недовольны были Иванычем за то, что он вечно тащил их туда, где не было ни девок, ни выпивки.
Обещанных золотых гор тоже не случилось. Прибыли от полетов едва хватало на бензин и текущие расходы, и авиаторы все чаще вспоминали о коллекторах.
Словом, напряжение нарастало.
Понимая, что лавировать больше невозможно, Иваныч призадумался. Он понимал, что если ничего не предпринять, придется вернуться домой ни с чем. Этого Иваныч не мог себе позволить. Тем более, что и дома у него теперь не было. Все продано. Аэропланы заложены. Аркаша и Игорь потребуют с них свою долю. Единственное, что ему останется тогда…
Словом, Иваныч решился.
Той ночью у костра он рассказал о наконечнике Аркаше.
Расчет был в том, что имея один план на двоих, им будет легче влиять на Игоря. А учитывая взаимную неприязнь последних, и вовсе избавиться от него (а заодно и от меня). Кроме того, Иванычу таким образом приходилось меньше делиться, и этим он был особенно доволен.
Иваныч врал Аркаше, что не рассказал обо всем сразу, потому что хотел для начала присмотреться и как следует изучить своих спутников. И вот он присмотрелся и выбрал Аркашу как старшего, более опытного и надежного. А Игоря не выбрал, потому что он молодой, неопытный, к тому же бабник: «вот и Агатку подцепил, и вообще, недаром его из училища выгнали».
– Постой, – перебил я. – Иваныч ведь так тепло отзывался об Игоре. И высоко его ставил. Даже прослезился, когда рассказывал, как он в Почай-Реке утонул.
Агата покачала головой.
– Во-первых, говорить о мертвых иначе – это моветон. А во-вторых, – и самое главное, – Иваныч ради красного словца и не на такое способен. Он вообще страсть как любит все приукрасить и выставить себя героем. Особенно на людях. – Агата вздохнула. – Нет, Йорик. Игорь для Иваныча был просто инструментом в этом деле. Как и Аркаша. А прослезился потому, что был пьян.
– Странно... А с виду он показался другим. Когда мы летали, и потом, у костра… – пока он был еще трезвый, конечно…
– Производит, потому что ему нравится, чтобы о нем так думали. А поколесил бы ты с ним бок о бок, как я – понял бы, что он хвастун, невежда, жадный и расчетливый тип. К тому же, завистливый. Ты думаешь, почему он на тебя накинулся в тот вечер? Из зависти, Йорик! Потому что увидел в тебе талант, а не ремесленника, как он сам. И понял, что как пилот ты заткнул бы его за пояс. Если тебя как следует обучить, конечно.
– Тогда почему он со мной согласился летать в тот, крайний раз? – спросил я. – Если он такой, как ты говоришь.
– Потому что в добавок ко всему он темный и необразованный. И слишком верит в приметы. Наверняка вообразил себе, что это небеса посылают ему знак, и чтобы не накликать неудачу – согласился. Впрочем, мне это было только на руку.
Я не ответил.
– Уж если на то пошло, – продолжала Агата, – Аркаша мне нравился гораздо больше. Он пусть и пьет, и простой, как три рубля, зато надежный и всегда говорит, что думает. Жаль, что он не на нашей стороне. Но уж если он пообещался помогать Иванычу, то не отступится. В этом смысле Иваныч, конечно, сделал правильный выбор.
Кстати, – добавила она, – возвращаясь к нашему разговору: после того, как Иваныч все рассказал, он, чтобы у Аркаши не осталось сомнений, показал ему письмо и карту.
Старики решили вместе убедить Игоря лететь туда, куда им нужно: к горам синим и лесам дремучим, в край погостов, болот, и брошенных деревень, где много столетних сосен и замшелых валунов, и рек широких, изгибающихся, как боевой лук; где много нефтяников, золотодобытчиков, торговцев пушниной, держателей алмазных приисков, геологов, частных инвесторов и прочего богатенького и романтически настроенного люда, готового отвалить за полеты такие деньги, по сравнению с которыми те гроши, что мы имеем здесь с нищих селян – просто копейки. И – эта часть была ими придумана специально для Игоря, – где в чумах у лесной опушки живут тонкие, как тростник, гибкие, как лоза пышногрудые жгучие брюнетки с большими раскосыми глазами и волосами до попы – дочери местных вождей.
Старики могли были бы отделаться от нас и раньше, но они решили, что в тайге легче и безопаснее держаться вместе. Ведь кроме романтического люда там есть медведи, браконьеры, волки, беглые каторжники, одичавшие собаки, контрабандисты, йети и даже, возможно, пришельцы. А когда наконечник будет у них в руках, они просто тихо смоются ранним туманным утром.
Со мной, конечно, выходило не очень хорошо, – после всего, что я для них сделала. Но – в таком серьезном деле всегда приходится чем-то жертвовать, – рассудили они. Тем более, что и я и Игорь еще молодые, а они – нет, у нас все еще впереди, а у них – нет, поэтому – «ничего страшного».
***
Уж если кому и править миром, то не старорежимным пенсионерам, которые сами не хотят жить нормально, и другим не дают, а молодым и открытым для всего нового, прогрессивным и подающим надежды, энергичным и предприимчивым, то есть – нам.
И еще – на любую выдумку и обман всегда найдется другая выдумка, еще более изощренная, и еще больший обман.
Игорь погиб три дня спустя.
Утонул в Смородинском водохранилище, что на Почайной.
Это было очень некстати, потому что накануне мы выследили, где Иваныч прячет карту и мне удалось ее стащить.
План был прост: в пути мы отстанем от группы, затеряемся так, чтобы нас было не найти, потом отправимся на поиски сами и найдем наконечник до того, как старики найдут нас.
Помешала случайность: перед вылетом Иваныч и Аркаша из экономии решили заправить аэропланы соляркой. Я говорила им, что с соляркой нужно быть осторожнее, но они лишь заявили, что летали в девяностые, так что сами разберутся… К тому же, приближался циклон и нужно было торопиться.
В последний момент разгильдяй Игорь где-то посеял свой шлем. Мы потеряли время на поиски, а когда взлетели и стали разворачиваться над рекой, нас накрыло.
Группа рассеялась. Тут-то и был наш шанс удрать, но неопытный Игорь, оказавшись в грозе, напрочь забыл о солярке и стал шуровать рукояткой газа… В общем, двигатель заклинило. Винт встал.
До берега мы не дотянули. Сели на воду, в шторм. Самолет развалился. Нам удалось выбраться из кабины. Берега не было видно. Всюду молнии и волны высотой с дом.
Скоро мы потеряли друг друга из вида. Я звала Игоря, но ветер завывал так, что и за несколько шагов ничего не было слышно. Не помню, сколько так продолжалось.
В конце концов мне подвернулся обломок крыла. Я ухватилась за него и на всякий случай вспомнила всю свою жизнь. От этого стало еще паршивее.
Не знаю, сколько это продолжалось, но уж точно долго. А когда гроза закончилась, – так же внезапно, как началась, – опустился туман. Волны улеглись, и я тихонько покачивалась на своем обломке.
Вечером в тумане на меня случайно наткнулся катер с пьяными инспекторами службы рыбнадзора. Меня подобрали и отвезли в райцентр. Оказалось, грозой меня отнесло сильно южнее того места, где мы упали, и старики смогли прилететь лишь на другой день, под утро.
Они были слишком взволнованы случившимся и потерей аэроплана, так что Иваныч не успел хватиться карты. Мне не составило труда ее вернуть. Она была в герметичном пакете и не пострадала, так что…
Это все, что я могла сделать на то момент для себя.
– Мне жаль, что так вышло, – сказал я.
– В смысле? – не поняла Агата.
– Что Игорь погиб, и ты… тоже была на волоске. Такое потрясение…
– Да погоди ты, – Агата нетерпеливо махнула трубочкой, – Игорь не погиб. Наверняка он спасся, так же, как и я. Просто затаился на время, пока все не уляжется.
– Агата, – сказал я осторожно. – Я понимаю твое состояние. Но люди в таких ситуациях часто верят, что… как бы это сказать… есть такие стадии переживания травмы… сначала шок, потом отрицание…
– Знаю я эти дурацкие стадии, – поморщилась Агата. – По мне так они выдуманы специально для слабаков. Уж если я выжила, то Игорь и подавно. Ты просто его не знаешь. Он всегда выгребает. Тем более, что и тело не нашли. На допросе у следователя я специально сказала, что видела, как Игорь опускался под воду с проломленной головой. Чтобы его не беспокоили поисками.
Агата затянулась в последний раз и принялась выколачивать пепел из трубочки.
– Опуская подробности, – на основании моих слов Игоря признали погибшим. Тело, как я уже говорила, не нашли. Списали на то, что его либо отнесло в какое-нибудь соседнее государство, либо оно зацепилось за корягу на дне и достать его нельзя…
Иваныч переживал, что из-за «гибели» Игоря он, как старший группы, может отправиться в тайгу, но уже не за наконечником, но – все обошлось: ко всем людям можно найти подход, в том числе и к следователям.
– Для меня же все складывалось не очень хорошо, – рассказывала Агата. – Пока дело тянулось, я не могла сама заняться поисками, не вызвав подозрений. А когда все закончилось, старики тут же засобирались. Ясно было, что меня, как и планировалось, никто с собой не возьмет, и заступиться теперь некому.
В общем, все летело к черту. Нужно было во что бы то ни стало задержать стариков и как-то переломить ход событий в свою пользу. Я все утро думала, а потом нацепила эти дурацкие перчатки и бант и пошла к Иванычу. Он человек, как я уже сказала, суеверный, как и все пилоты, а я изучала психологию… Словом, мне удалось уговорить его провести полеты памяти Игоря в поселке неподалеку от того места, где мы упали. Этим мы, якобы, расставим точки над «и», отдадим дань памяти и снимем гештальты.
Я знала, что если Игорь где-то поблизости, то наверняка узнает о нас и объявится. А уж вдвоем мы что-нибудь придумаем.
Уже на другой день к вечеру мы отправились. Иваныч потерял много времени и каждый день был у него на счету. Поэтому его не испугала погода, которая портилась еще с утра: «до заката, товарищи, время есть. К тому же, и река под нами; не потеряемся».
Поначалу все шло неплохо. Мы худо-бедно справлялись, несмотря на дождь и мглу, и река действительно была под нами. А потом невесть откуда снова пришла гроза.
Такой грозы никто из нас еще не видел. Поднялся ветер, видимость пропала, стало темно… Нас кидало так, что просто удержаться в воздухе стоило больших усилий, не говоря уже о том, чтобы попытаться сесть.
Нас тащило куда-то всю ночь, и неизвестно, чем бы все кончилось, если бы перед восходом не закончилась гроза, так же внезапно, как началась.
Мы увидели под собой город. Твой город, Йорик. Мы сели на пустыре у речки. После всего, что было, мы были совершенно без сил и уснули тут же, под крылом, едва раскатав спальные мешки.
Все опять было плохо. Иваныч не собирался более возвращаться к Почайной. Он решил провести полеты здесь же, ссылаясь на то, что Игорю со своих небес теперь все равно…
Я знала, что из Караганды он отправится прямиком в тайгу, а меня в лучшем случае просто «забудет» где-нибудь по пути.
А я? Что я сделаю одна, без самолета? Как доберусь до реки? И даже если доберусь – как отыщу Игоря? Старики, конечно же, нас опередят… И даже если я снова стащу карту и смоюсь с ней, Иваныч догадается и уж точно меня найдет. А Игорь решит, что я вступила со стариками в сговор и кинула его.
Об этом я и думала вчера утром, когда Иваныч стал звать меня.
Я вышла с этими дурацкими картонками. Было паршиво. Все казалось таким неуместным: и солнце, и жаворонки, и зеваки… А тут еще какой-то парень все крутился вокруг и норовил познакомиться… Пришлось вернуться в палатку и сидеть там в духоте, чтобы не наговорить грубостей…
А дальше ты знаешь.
***
Зной еще держался, но день заметно сдал. Золотой вечер шел с востока. Агата сидела рядом, и склонив голову на бок заплетала свои божественно-мягкие, густые волосы.
– Знаешь, Йорик, с первого взгляда ты производишь совсем другое впечатление, – говорила она. – Не такое, как впоследствии. И еще – тебе можно доверять. Не спрашивай, почему. Человеку либо можно доверять, либо нет, а кроме того…
– А ты ничего не хочешь еще сказать? – перебил я.
– …кроме того, ты показал себя хорошим пилотом.
– Речь не об этом. – Я взял пустую бутыль и сжал ее, будто хотел добыть еще водки. – Вчера ночью ты сказала, что тебя и Игоря обманом втянули в какое-то дело, и теперь утилизируют. Что меня выбрали ему на замену и тоже утилизируют, в свое время. Что это значило?
Агата молчала.
– Что это за дело? Если это не наконечник? Откуда взялись бомжи? Откуда у них гранаты и удавки?
– Про удавки я ничего не говорила, – вставила Агата.
– А, ну да… спохватился я, – да. Но ты сказала, что мне не дадут уйти с пустыря! Кто? Кто нам угрожал?
Из-за поворота, скрытого деревьями, появился высокий, нескладный тип на велосипеде. Он остановился у наших кустов, спешился и достал из-за пазухи банку пива.
Одной рукой удерживая велосипед, он сунулся было в кусты, но увидев нас, остановился, неловко попятился, выворачивая руль и кривляясь, потом забрался снова в седло и, петляя, запылил по дороге, оглядываясь и пытаясь пить на ходу.
Агата закончила заплетать волосы и сидела теперь, улыбаясь отстраненно.
– Агата, – прошептал я, поглядывая на удаляющегося типа. – Ответь мне, пожалуйста: кто был в кустах прошлой ночью?
Агата не ответила.
– Но я же точно помню этот звук… там кто-то был! Кто?
– Мало ли кто, – Агата пожала плечиками. – Может быть, кошка. Или ежи. Они как раз охотятся по ночам. Или мышь…
Я уставился на нее.
– Тогда что означало твое: «Беги, Йорик!»
Агата положила трубочку в карман.
– От кого я должен был бежать?
Она молчала.
– Так ты что же, получается… Придумала все?!
Она смотрела на меня прямо и спокойно.
– И взлетов ты не боишься, так ведь? Значит, тебе просто…
– …Мне нужна была твоя помощь, Йорик, – сказала Агата.
***
«Путешествие Нильса с дикими гусями». «Туда и обратно». Все самые невероятные похождения и грандиозные передряги начинаются крайне обыденно. Я, который всего только и хотел, что лежать и смотреть, как плывут по небу облака, просто оказался не в том месте, не в то время. И вот впереди – неизвестность, позади – погоня. Родители хватятся, будут искать… Как, как могло такое случиться? Кто решил, что у него есть право распорядиться моей жизнью столь бесцеремонно?
Я повернулся к Агате и посмотрел на нее строго. Я был тверд. Я все решил окончательно.
– Послушай. То, что ты сделала вчера, – это просто…
– …А вот и не просто – перебила Агата. – Совсем непросто! Это было непросто, но – да, я все же это сделала. Смотри!
Агата потянула молнию комбинезона; полы его разошлись и за мгновение до того, как рука ее опустилась во внутренний карман я увидел, что под комбинезоном ничего на ней не было.
Только тонкость и гибкость, нежная припухлость и ослепительная белизна, невозможная розовость, и зыбкая упругость, которой и названия нет.
Очарованный, вырванный из всех измерений, я не сразу пришел в себя, а когда пришел, Агата протягивала мне плотный пластиковый конверт на скользящем замке.
Я принял конверт непослушными руками. В нем оказался потертый на сгибах исписанный лист бумаги.
«Здравствуй, добрый человек», – прочел я, еще с трудом вникая в смысл слов. Затем
перевернул лист. На обратной стороне оказалась неумело нарисованная карта; изгиб реки, болото и лес. Слева от изгиба, за болотом, посреди леса была изображена одиноко стоящая сосна, камень, и выведено слово «Здеся».
– Та самая карта? – спросил я машинально. – Совсем не то, что хотел сказать за секунду до этого: что я ухожу, что я не позволю, что я никому не обязан, что она не имеет права, что…
– Та самая, – ответила Агата.
– Откуда она у тебя?
Увиденное стояло перед глазами, не отпускало.
– Говорю же, стащила у Иваныча. Хоть это было и не просто.
– Опять?
Агата кивнула.
– Как?
Я надеялся, она не догадалась, что я видел…
– Иваныч часто слетает с катушек, когда выпьет лишнего, – сказала Агата. – В этот раз его просто нужно было направить. Например, сесть рядом с тобой и начать строить глазки.
Агата склонила голову чуть на бок, обнажив тонкую, нежную шею, и исподлобья посмотрела долгим, обволакивающим взглядом.
– …Чтобы ты не заметил, а он – да, – продолжала она. – А когда Иваныч разошелся по поводу моей нравственности, я изобразила оскорбленное достоинство и сделала вид, что удалилась. На самом деле просто обошла костер, забралась в палатку с другой стороны и вытащила карту из его мешка. Пришлось, правда, для этого разрезать заднюю стенку, но зашить ее будет не сложно. Потом прихватила свои вещи, – я их заранее собрала, – закинула в аэроплан и пошла к речке. Я знала, что другой дорогой ты не сможешь пройти.
Кстати, – вспомнила Агата. – Там и для тебя есть одежки, на первое время. Аркашины. Вы с ним примерно одного роста, а он кроме своей куртки и штанов все рано ничего не носит.
Я глядел на нее круглыми глазами.
– Агата. Ты хоть понимаешь, что ты сделала? Что теперь… что скажет Иваныч? Что он обо мне подумает?
– Что ты вор и мошенник, – не задумываясь ответила Агата. И что с тобой разговор короткий. Он погонится за нами и будет гнаться, пока не настигнет, и….
– А если настигнет? — перебил я, вытягиваясь. – Если настигнет?
– Попытается избавиться, конечно же.
– Как? – Я побледнел.
– Я же говорила, – объяснила Агата. – У него есть револьвер.
– С барабаном? – спросил я, сам не зная, зачем.
– С барабаном. Ну, и другие подручные средства. Он, вообще-то, не злой мужик, но сейчас на карту поставленное слишком многое.
Я снова схватился за бутылку. Потом отбросил ее. Да-да-да. Иваныч – добрый мужик, но по пьяной лавке… Я сам вчера видел…
– Ты уж извини, что так вышло, – добавила Агата. – Но… если тебя это хоть как-то утешит, – знай, что вчера ты меня очень выручил, и потом…
Глаза ее заблестели.
– …И потом, ты только представь, что нас ждет, когда мы достанем наконечник! Ты точно не пожалеешь, что пошел с нами.
Агата подумала немного и добавила:
– На стариков мы, конечно, не будем держать зла. В конце концов, их тоже можно понять. Выделим им домик у речки… может быть, даже аэроплан. Назначим пенсию. Будут себе жить тихонько, никому не мешать, а по выходным слушать, как ревет в лицо мотор.
Стрекозы, сверкая крыльями, носились по замысловатым траекториям. Ящерицы шуршали в прошлогодней листве.
Мирная картина. Тихая, безмятежная жизнь. Если не думать о том, какая пропасть отделяла меня от нее.
Если бы можно было забыть о том, что случилось, – грезилось мне. – Просто сидеть и наблюдать за стрекозами… стать одной из этих ящериц… или стеной… или этим, – на велосипеде. Чтобы о нас просто забыли. И всегда было бы только лето, и зной, и сны о лете, где мы сидим у стены…
– О чем ты думаешь теперь? — спросила Агата.
Я не ответил.
Чтобы не было заметно, как дрожат мои руки, я зажал их между колен.
Агата придвинулась и села, касаясь стройной коленкой моего бедра: «Я понимаю, что ты сейчас чувствуешь, – сказала она мягко и положила ладошку на мое плечо. – И ты здесь… был совершенно не при чем. Но – я уже говорила, и снова скажу: когда все закончится, ты не пожалеешь. Правда. Сейчас – да я поступила не очень хорошо. И с твоим соседом тоже… – Агата опустила глаза. – Я ему сказала, что это ты его попросил забрать велосипед.
Но… нельзя всем нравиться, делать только то, что от тебя ожидают, и при этом преуспеть. Да, сейчас я, неправа. Но в будущем – обещаю, ты сам увидишь, что это было не зря. – Она посмотрела мне в глаза своими дивными, небесно-синими глазами: "Без тебя мне никак не справиться. Поможешь мне?"
продолжение следует...