Глава 301
Я избавлю свои мемуары от детального описания процесса следствия по делу Фуке. Эти сведения легко найти в королевских архивах. Любой непредвзятый человек убедится, что дело состряпано, хотя и имело под собой некоторую основу. Я настаиваю на том, что если подходить к разбирательству дел любого финансиста с такой же строгостью, с какой разбирали дела Фуке, то приговорить можно любого, подчёркиваю, любого финансиста нашего времени, и я при этом не без оснований полагаю, что и в будущем ситуация будет такой же. Именно поэтому я пытался спасти Фуке, но как только я узнал, что его снова охраняет д’Артаньян, я распорядился прекратить любую подготовку отбить Фуке силой. Причины, думаю, понятны. Точно также я никогда не стал бы затевать подкуп капитана или кого-либо из его мушкетёров. Аббат Фуке совершил ошибку, когда попытался это сделать. Его люди попытались подкупить одного из мушкетёров и чуть не поплатились за это, поскольку мушкетёр тут же попытался задержать негодяя, осмелившегося предложить ему деньги за измену Королю. Этот человек успел скрыться и спастись только потому, что мушкетёр не мог оставить своего поста в погоне за ним, а стрелять из пистолета в безоружного убегающего француза по столь ничтожному поводу он счёл ниже своего достоинства. Д’Артаньян, узнав о происшествии, полностью одобрил действия своего мушкетёра, но предложил ему написать рапорт с описанием примет негодяя, осмелившегося предложить взятку мушкетёру. Я считаю, что посланник аббата Фуке ещё дёшево отделался, одним лишь испугом. Правда он потом около двух недель был вынужден прятаться, отрастил бороду, изменил походку и из осторожности избегал центральных улиц города.
В июне Фуке перевели в Бастилию, поскольку судебная палата переехала в Арсенал, так что доставлять Фуке для допроса туда из Бастилии было намного удобнее. Безмо, который ранее был замечен в дружеских отношениях с Фуке, теперь клялся, что исполнит функции тюремщика наилучшим образом, но Король решил не рисковать и сохранил ответственность за содержание и охрану Фуке за д’Артаньяном.
В заключении Фуке стал нарочито набожным, о чём стало известно его престарелой матушке, которая возблагодарила Господа за это. Всю свою жизнь она опасалась, что расплатой за жизнь на широкую ногу для её дорогого сына непременно будет геенна огненная, теперь же она была совершенно спокойна и убеждена в том, что её сын ещё при жизни примирится с Богом, чем заслужит вечное райское блаженство. Насчёт самой себя она не сомневалась, что ей уготовлено вечное блаженство, так что рассчитывала в скором времени отправиться туда и уже там дожидаться встречи со своим чадом на века. Религия предписывает мне согласиться с её надеждами, но что-то во мне порождает сомнения в истинности этих картин. Ведь никто ещё не вернулся оттуда, чтобы подтвердить или опровергнуть эти представления о загробном мире. Хотя на случай, если кто-либо прочитает это дневник, подчеркну, что я являюсь истинным и убеждённым католиком и вот почему: если всё это всего лишь миф, то отсутствие веры никак не ухудшит нашей доли, если же церковь права, то было бы слишком уж глупо уклоняться от столь малых почти формальных жертв, которые мы позволяем себе в угоду Господу, с учётом того, сколь сильно они могут повлиять на загробную вечную жизнь подле Господа.
За время, пока д’Артаньян охранял Фуке, они прониклись чувством взаимной симпатии. Капитан всё более трепетно заботился о том, чтобы его узник получал лучшую еду, лично распоряжаясь на кухне и придирчиво изучая меню. Но это вскоре закончилось. Фуке стали посещать не только следователи, но и сочувствующие ему докладчики по делу. Д’Артаньяну было поручено не допускать тайного сговора, а для этого ему необходимо было слышать каждое слово, произнесённое любой из сторон этих встреч, обращать внимание на каждый жест, не допускать передачи каких-либо записок или предметов. Разумеется, он поставил условием таких встреч своё постоянное пребывание в комнате.
Фуке, который, казалось, уже примирился со своей участью, был обнадёжен появлением сочувствующих ему людей, поэтому он был глубоко возмущён тем, что не может переговорить с ними наедине. Он стал видеть в нём явного врага.
— Господин д'Артаньян! — вскричал Фуке возмущенный условиями встречи, которые выдвинул капитан. — Не кажется ли вам, что вы суёте свой гасконский нос не в свои дела? Ваша задача – быть моим тюремщиком, а вы, кажется, взяли на себя ещё и функции моего мучителя, а в последнее время, ещё и моего врага? С вашей стороны было бы куда честнее прямо сказать, что мои враги хотят помешать мне защищаться.
— Вы прекрасно осведомлены, господин Фуке, в том, кто поручил мне работу, которую я выполняю, — спокойно ответил д’Артаньян. — И этот человек – не вы, монсеньор. Следовательно, не вам указывать на то, что входит в мои обязанности, а что в них не входит. Удовлетворю ваше любопытство, сообщив, что я не беру на себя по доброй воле ни единого действия, которое мне не было бы поручено. Всё, что я делаю, я делаю исключительно по воле того, кто велел мне распоряжаться всем, что связано с выполняемой мной миссией. Если бы я не имел поручения не допускать разговоров наедине, я бы не препятствовал подобным разговорам. Точно так же, будьте в этом уверены, как только и если мне будет велено отпустить вас на все четыре стороны, я сделаю это в следующую же секунду и без малейшего сожаления. Но если мне будет приказано доставить вас хоть на Северный полюс, хоть на вершину Монблана, или куда бы то ни было, я доставлю вас туда, нисколько не интересуясь вашим желанием следовать со мной в то место, которое будет для вас определено. Не вы и не я определяем место вашего пребывания, а также все те меры, которые вы считаете, быть может, излишними, а я принимаю их такими, какими они доведены до меня. Все претензии к тому, как вас содержат, что вам не позволяют и все пожелания в отношении тех льгот и поблажек, которые вы хотели бы получить, передавайте вашим собеседникам, которые, быть может, добьются для вас послаблений. Я готов выслушать от вас жалобы в случае ненадлежащего выполнения мной моих должностных обязанностей. Данная претензия не будет мной рассмотрена, поскольку вы недовольны не тем, как я выполняю свои обязанности, а тем, в чём они состоят. Ничем не могу помочь. Могу лишь заверить вас, что я буду слушать ваши разговоры не для того, чтобы передавать их кому бы то ни было, а для того, чтобы не допустить бесед на темы, на которые вам беседовать запрещено. Всё остальное, что я услышу, я постараюсь тут же забыть за ненадобностью хранения всех этих речей в своей памяти.
Фуке молчал. Спокойный и уверенный тон д’Артаньяна заставил его признать правоту этого возражения и устыдиться собственной несдержанности. Но Фуке не привык сдаваться и не желал признать своей неправоты.
— Я составлю жалобу на имя Короля, — сказал он.
— Это как вам будет угодно, — ответил капитан. — Но я рекомендовал бы составить ходатайство или прошение. Это будет иметь больше шансов на благоприятное рассмотрение. Если же вас беспокоит, что тайны ваших переговоров будут разглашены вам во вред, могу заверить вас, что я обязуюсь хранить в тайне всё, что касается вашего дела, но, если вы заговорите о чем-либо другом, я буду обязан сообщить об этом Его Величеству.
— Вы решительно это обещаете? — спросил Фуке.
Д’Артаньян пронзил Фуке взглядом, словно двумя острыми иглами.
— Я сказал то, что сказал, и слово д’Артаньяна твердо даже когда оно дано врагу, — ответил он. — Оно не требует клятв или божбы для усиления его правдивости.
— Простите меня, я не имел в виду сомнений в вашем обещании, я спросил это, сам не знаю, почему, — сказал он.
— Ваши извинения приняты, монсеньор, — ответил д’Артаньян.
Не смея сомневаться в том, что д’Артаньян может нарушить своё слово, Фуке с этих пор стал оказывать д'Артаньяну полное доверие и свободно говорил в его присутствии. Между охранником и узником возродилось взаимное уважение, чуть ли не дружба. Даже адвокаты, недовольные королевским решением, были вынуждены признать, что господин д'Артаньян выполняет его со всей возможной порядочностью.
(Продолжение следует)