В ту зиму мама нас бросила. Не насовсем, конечно. Просто ее отправили на курсы в Ленинград, и целый месяц за мной должны были присматривать Щербаковы, наши соседи. Папа же вообще оставался без присмотра.
Скажу честно, я обрадовался. Нет, маму свою я любил. Но ведь братьев Щербаковых знал весь город. Потому что всё, что попадало к ним в руки, начинало стрелять и взрываться. А меня как магнитом тянуло в мир кастетов, выкидных ножей и поджигных пистолетов.
Тут еще снег повалил, густой такой снежище. Стоило ненадолго открыть форточку и все в квартире моментально покрывалось белым налетом, который быстро таял, оставляя после себя мокрые пятна.
Дворники начинали шкрябать лопатами еще до рассвета. И всю ночь по стенам бегали зайчики от снегоуборочных машин. Несмотря на все эти усилия, наутро дорожки были завалены сугробами и дверь подъезда приходилось откапывать, чтобы народ мог идти на работу или по другим каким делам.
Когда во двор не смогла заехать мусоровозка, жильцы столпились перед домом и начали митинговать. Одни кричали, что нашу дворничиху тётю Клаву надо расстрелять. Другие Клаву жалели, говорили, что у нее трое внуков, а зять всё тащит из дома и пропивает. Да тут сам Стаханов не справился бы!
В конце концов решили, что дворникам придется помогать. Выходить двумя бригадами, утром и вечером, и чистить тротуары. Нашу квартиру записали в утреннюю бригаду, потому что по вечерам папа учился в техникуме.
Правда и по утрам ходить на снег папе было не с руки. Из-за этого техникума он все время работал в ночь. А когда приходил утром со смены -валился на диван, не позавтракав. И разбудить его не смогла бы даже атомная бомбардировка.
Папа работал киповцем, то есть слесарем контрольно-измерительных приборов. Следил, чтобы стрелки на приборах не сачковали. Мама, когда злилась, говорила: «Да вы там всё равно спите на дежурстве». Но папа не спал. Я видел, что на дежурство он берёт учебник электротехники и томик Рабиндраната Тагора.
Однажды утром в нашу дверь позвонила Анна Петровна из третьего подъезда. Врачи строго настрого запретили ей работать лопатой, поэтому Анна Петровна ходила с блокнотом и записывала, кто сколько раз вышел на уборку снега.
– Почему ваша квартира не участвует в ликвидации снегопада? - строго спросила Анна Петровна.
– А папа спит… – начал было я. Хотел объяснить, что папа пришел с ночи, но меня похоже никто не собирался слушать.
– Какое неуважение к коллективу! Какой нигилизм! – Анна Петровна работала в газете «Заря коммунизма» и любила употреблять непонятные слова.
Из-за спины у неё послышался знакомый нетрезвый голос:
– Во-во, нагелист, ёптыть. Много на себя, ёптыть, берёт. За жопу, ёптыть, и в стойло.
Голос принадлежал Шутову, нашему сантехнику. Шутов был влиятельным человеком. Если ему что-то не нравилось, он просто перекрывал вентиль и весь стояк сидел без воды. И можно было жаловаться хоть в домоуправление, хоть в Политбюро – Шут всегда добивался своего.
Как-то папа с ним крепко поцапался. Шутов ремонтировал у нас батарею и чего-то там то ли недокрутил, то ли недомотал. А когда дали давление – из батареи хлынул ржавый фонтан и уделал всё вокруг. С тех пор иначе, чем Безрукий папа Шутова не называл.
Папины руки тоже были далеки от идеала. Долго и нудно надо было его уговаривать, чтобы он прибил какую-нибудь полочку или отремонтировал выключатель. Больше всего папа любил лежать на диване, курить болгарские сигареты и читать Рабиндраната Тагора.
Зато папа ремонтировал телевизоры. Два-три разобранных телика обычно пылились в зале на столе. Их бликующие на солнце недра и свисающие во все стороны косы проводов делали комнату похожей на каюту космического корабля.
Поковыряв в телевизоре паяльником, папа собирал телевизор обратно и возвращал владельцу. «Вот если бы у меня был осциллограф», – обычно говорил он. Впрочем, иногда папе удавалось отремонтировать телевизор, примерно один из десяти.
У нас в подъезде все знали и то, что папа работает в ночь и что он учиться по вечерам. В других подъездах этого видимо не знали. Как-то мы с пацанами сидели на лестнице, играли в карты. И я там чего-то малость смухлевал – побил, кажется, даму вальтом. Фокус не удался, поднялся кипеж и один ехидный пацан закричал: «Да он такой же хитрожопый, как и его папаша!»
Скажу честно: я испугался. Не за папу, конечно. Ему что – у папы второй разряд по лыжам и на турнике он подтягивается целых двадцать восемь раз. А я больше всего на свете боялся бойкота.
У нас в доме жил пацан по фамилии Феоктистов. И этому Феоктистову родичи купили велосипед «Спорт». Восемь скоростей, дюралевая рама – у нас во дворе такой заездили бы в один день. Но этот Феоктистов был не дурак, поэтому велик он хранил у бабушки, на Заречке.
Какой-то наш следопыт засёк, что Феоктистов гоняет по Заречке на новом велике. Во дворе собрался совет и Феоктистову объявили бойкот. Подходит Феоктистов к пацанам – все отворачиваются. Протягивает руку – рука повисает в воздухе.
Феоктистов решил исправить ситуацию. Приволок велик во двор и стал ко всем приставать: «Хочешь покататься?». Никто не хотел. Какая-то невидимая рука стала прокалывать Феоктистову шины и ломать спицы. Потом абсолютно случайно была сломана дюралевая рама. Плюс ко всему зареченские пацаны тоже чего-то на Феоктистова осерчали и крепко ему наваляли.
Не будь этой истории, я бы наверно долго еще размышлял: а как на моем месте вели бы себя Гаврош, Володя Дубинин, Павлик Морозов, Чук с Геком, Гек с Томом. После истории с Феоктистовым я понял – рассусоливать нельзя, поезд может уйти навсегда.
Вечером я вышел чистить снег вместе с братьями Щербаковыми. Братья росли без отца, мама у них работала медсестрой и часто дежурила по ночам. Вот братья за нее и отрабатывали.
Но братья Щербаковы были здоровые, они гребли снег, как бульдозеры. А я ростом был с лопату и как ни упирался, как ни налегал – и плечом, и коленками, и даже лбом – толку было мало, лопата не хотела двигаться вперед. Одна женщина, глядя на мои мучения, сказала: «Вот паразит. Мало того, что сам на снег не ходит, так еще и малявку вместо себя прислал».
Я понял, что вместо того, чтобы папе помочь – я его топлю. И когда папа пришел из техникума – я ему все рассказал. Что приходили Анна Петровна с Шутовым. И что во дворе его считают оторвавшимся от коллектива хитрожопым паразитом.
Папа закурил, но курил он явно без удовольствия, а так, будто глотал горькое лекарство. Потом папа взорвался, как бутылка с карбидом.
– Что это за коллектив такой? – громко говорил он, обращаясь к невидимому собеседнику, сидевшему видимо где-то в районе балкона, – Это безрукий алкаш и старая балаболка – коллектив? У нее дедушка, видите ли, царский генерал и поэтому ее в партию не берут. Да кто ее туда возьмет – такую халтурщицу? Ведь ихнюю газету читать невозможно – одни урожаи и надои.
С партией у папы были сложные отношения. Время от времени папа приводил к нам домой какого-нибудь дяденьку в галстуке, они закрывались на кухне и долго говорили по душАм. Вместе с табачным дымом из-под двери просачивались фразы типа «Ну как ты не понимаешь!» или «Тебе что – советская власть не нравиться?». Проскакивали также имена Ленина, Хрущёва, космонавта Гагарина и хоккеиста Фирсова.
Дяденьки эти были инженерАми и приходили уговаривать папу вступить в партию. Считалось, что партия у нас рабочее-крестьянская, но рабочие с крестьянами почему-то в нее не стремились. А стремящемуся туда инженеру, чтобы вступить, надо было привести с собой или рабочего или крестьянина. Желательно непьющего. Вот инженерА папу и агитировали.
Нет, партия в папин жизненный план не входила. План этот был чётким и состоял он из трех пунктов. Закончить техникум – раз. Получить первый разряд по лыжам – два. И записаться в заводской хор, если там освободится место.
Но стоило папе немного поддать и его жизненные планы сразу менялись.
– У нас в городе на полмиллиона человек всего два телеателье, - говорил он. – Отремонтировать телевизор – очередь на полгода. А если к делу подойти умнО, по-хозяйски. Вот сколько у нас Безрукий за работу берет – три шестьдесят? Ну минус подоходный там, профсоюзные – на круг по три рубля. Это за ремонт одного телевизора. Что я за смену пять штук не сделаю, с осциллографом-то? Пятнадцать множим на двадцать два рабочих дня – итого триста тридцать чистыми. Вот это, я понимаю, зарплата.
Знаете, на Западе какое телевидение? Да у них там даже в деревне десять каналов берёт. Хочешь – фильм с Бельмондо, или с Делоном, на выбор. А хочешь – фигурное катание. Для особо башковитых – «Очевидное-невероятное». Нет, я понимаю, планы пятилетки тоже нужны, и международное положение, и рассказы о передовиках производства. Но надо же человеку и отдыхать когда-нибудь.
Проходило немного времени, произносилось некоторое количество тостов, и папа звал всех на кухню. Там он становился возле большой карты мира и, водя по ней нетвердым пальцем, говорил суровым комиссарским голосом:
– А вы знаете, какая норма выработки у колумбийского шахтера? Шестнадцать тонн! Это в два раза больше, чем у нас! И никакой механизации. Это же рабство в чистом виде!
И потом провозглашался план окончательный и бесповоротный.
– Снимаемся с якоря во Владике. В Маниле закупаем автоматы, пистолеты. Базуки обязательно. Потом на Таити дозаправка – пресной водой и топливом. И вот здесь, – он тыкал в совершенно пустое место где-то на севере Южной Америки. – Вот здесь Буэнавентура. Это шахтерский город – народ нас там поддержит.
Снегопад прекратился как по заказу, ровно перед маминым приездом. Мы с папой поехали встречать маму в аэропорт. Стоим, два зорких сокола, возле регистрации и высматриваем маму в толпе. И вдруг к нам подходит вся такая ленинградская тётенька – в модном коротком пальто и сапогах на здоровенных каблучищах – и говорит:
– Эй, на палубе, вы что – опять в Буэнавентуру намылились?
– Нет, мама, мы здесь. Мы с тобой.