Повесть - фэнтези
«…Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю.
Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они
насытятся.
Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут.
Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят…»
Евангелие от Матфея. 5:6-8.
1.
Этот городок, безвестный и захолустный, как и тысячи других городков России, разбросал свои домишки вдоль речки, разделившей его пополам, и по склонам сопок, обступивших его со всех четырех сторон. Железнодорожная станция городка, хотя и считалась узловой (она имела даже депо для ремонтов тепловозов), на большой магистрали была для проезжающих мимо нее равнодушных и осоловелых от долгого безделья пассажиров обычным полустанком, где можно было выйти на всегда заполненный тороватым людом перрон, чтобы размять ноги и купить горячей картошечки или бутылку кефира.
От станции до центра городка тянулась одна, но очень длинная улица с названием в честь человека, которого никто из местных не знал – Ухтомского. Возможно это был какой-то революционный деятель, а может, крупный железнодорожный чин… А впрочем, и про Сакку с Ванцетти, в честь которых была названа улица, пересекающая главную, и на краю которой стояла школа, точно также никто не имел понятия.
Улица Ухтомского, веселой змейкой вильнув по всему железнодорожному поселку, прежде чем плавно перетечь в городскую толчею, ныряла в туннель и уже оттуда являлась городку преображенно строгой: частично булыжной, а частично асфальтированной. И вот перед этим туннелем буквально за два года с небольшим вырос как-то неожиданно для всех большой пятиэтажный дом, сразу же обросший сарайчиками и железными будками гаражей. Канализации в доме, как впрочем, и во всем железнодорожном районе не было, а потому во дворе не менее колоритным строением, покрашенным почему-то в небесно-голубой цвет, была большая общественная уборная.
Мишка Сабельников со своей многочисленной семьей въезжал в дом в числе первых новоселов. Его отец, работник местной газеты, получил трехкомнатную квартиру на пятом этаже и, договорившись с кем-то из жилконторы, привез семью к заваленному песком и мелким щебнем подъезду, едва только маляры кончили красить входную подъездную дверь. Помимо отца, матери и Мишки, семья Сабельниковых насчитывала еще двух человек – пятикласницу Татьяну и первоклашку Олега, но перенос вещей занял совсем немного времени, потому как их и было-то – кот наплакал.
- Ну вот, располагайтесь, как дома, – весело сказал отец и принялся распаковывать вещи. Мать с Татьяной завозились рядом с ним, а Мишка с Олегом пошли осматривать новое жилье. Все было свежим и сверкающим. Остро пахло краской. Из кранов бежала вода, правда, булькала из раковины тут же в подставленное ведро. А в углу комнаты, впуская свежесть весеннего утра, чуть приоткрытая поблескивала солнечными бликами балконная дверь. Какое это было чудо – балкон! С него открывался вид дальних сопок и вся панорама близлежащих дворов. И туннель был виден, и уходящая за горизонт железнодорожная насыпь, по которой то и дело проносились, торопливо простукивая стыки, то пассажирские, то товарные составы.
Дом оказался на редкость многолюдным. Когда началось массовое заселение, то столпотворение было, как на большом вокзале. Двор то и дело наполнялся громкоголосыми дядьками, тут же принимавшимися давать команды своим семействам, которые сплошь состояли из смешливых теток и шустрой ребятни. И казалось, что не будет конца этому великому расселению, и каждый день из раскрытых в теплую летнюю ночь окон неслись безудержные рявканья гармошек и нестройные голоса счастливых новоселов. По вечерам из обжитых квартир мужчины стали выходить в спортивных штанах и тапочках на босу ногу к двум большим, врытым в землю столам, где до поздних сумерек разворачивались картежные, доминошные и шахматные баталии. Женщины, а по большей части бабушки, занимали скамейки возле подъездов. Ну, а младшее поколение жильцов, моментально перезнакомившись, тут же принялось играть в пряталки, ляпки, войну и прочие разные ребячьи игры. Постепенно двор стал принимать более-менее обжитой вид. Появились ограждения и заборчики, кустарники, деревья и даже клумбы с цветами. На пустыре к радости местной пацанвы были вкопаны футбольные ворота и две штанги для волейбола. На одном из сарайчиков чудаковатый дядя смастерил голубятню, и теперь вполне завершающим штришком была в этой картине дворового обустройства постоянно порхающая над сарайчиками тревожная стая голубей.
Первое лето нового местожительства пролетело для Мишки, как одно короткое и прекрасное мгновение. Решительно все нравилось ему в новой его жизни. И даже пристанционная школа со старенькими партами и печками-голландками, обогревающими классы настолько, чтобы можно было снять пальто. И учителя нравились. И ребята-одноклассники в его восьмом «б». Ну, а классный руководитель Раиса Николаевна…перпетуум мобиле школьного типа…да она одна могла заставить всю школу станцевать хоть летку-еньку, хоть польку-бабочку с выходом. И уже на третий день учебы Мишка оказался по голову загруженным разнообразными школьными поручениями. Вначале его записали в вокальную группу. Голосовых его возможностей никто, разумеется, не проверял (иначе бы с его музыкальным слухом он даже и близко к пению не был бы допущен). Затем поручили вести математический кружок (этому способствовали первые его школьные успехи). А в довершение всех нечаянно выпавших ему хлопот Мишку включили в шефскую группу, обязанностью которой было регулярное посещение местного детского дома. Математические занятия ему помогала проводить приветливая и словоохотливая математичка Мария Ильинична, так что у него тут проблем не было. Песни он пел тоже сносно (благо в общей массе можно было даже просто мычать). И только к шефству над малышней детсадовского возраста у него поначалу не совсем душа лежала. У Мишки дома был свой детский сад…Да и, вообще, не мальчишеское это было дело – с мелюзгой нянчиться…
И он, наверное, с легким сердцем пропустил бы свое первое посещение детдома: у него тогда страшно разболелась голова. Но перед последним уроком к нему подошла Надя Цепилова, их классный староста, и строго сказала:
- Сабельников, после уроков идем в детский дом. Подожди меня во дворе
- А без меня сегодня никак? – заикнулся было Мишка.
- И тебе не совестно? – искренне вскинула на него свои длинные кукольные ресницы Цепилова.
- Совестно, - сказал почему-то засмущавшийся Мишка и начал выкладывать на парту учебники, давая понять, что разговор закончен.
На шефскую встречу отправились вшестером. Из ребят, кроме Мишки, в группе оказался только Валерка Гамов. Вообще-то многие почему-то в классе звали его Васькой, а потому Мишка, пользуясь случаем, спросил:
- Тебя на самом деле как правильно зовут: Валерка или Васька?
- Валерка.
- А что же ты на Ваську откликаешься?
- А ты историю хорошо учил, - спросил в свою очередь Валерка.
- Историю? – удивился Мишка, - чью историю?
- Обыкновенную историю – школьную, из учебников…
- Ну, учил…
- Так вот, был такой известный мореплаватель – Васка-да-Гама…
- А-а, - сказал Мишка. - Тогда понятно...
Хотя про себя хихикнул: «…мореплаватель».
У дверей, на высоком, деревянном крыльце все остановились, и Цепилова сказала:
- Долго не задерживаемся, но и уходить будем только после того, как начнется ужин. Детей на руки не брать. Конфетами не угощать…
- Ой, девочки, они такие забавные! – громко сказала Зина Таскина.
- Забавные, но капризные…
- Да такие же, как и все дети…
- Такие же, только без мам…
Как только они переступили порог детского дома, девчонки сразу пошли в игровую комнату, а ребята направились в распоряжение врача – надо было помочь передвинуть аппаратуру.
В кабинете, где кроме рабочего стола стояли какие-то врачебные приборы, было тихо и по-домашнему уютно. Пахло лекарствами, мерно гудела лампа под потолком, глухо царапалось в окошко озябшее зимнее дерево. По команде худенькой энергичной женщины – врача Тамары Ивановны – ребята быстро расставили аппаратуру по нужным местам и приготовились пить чай, который налила в маленькие цветистые чашечки хозяйка кабинета. Но тут в дверь постучали, и в кабинет вошла воспитатель, держа за руку маленького мальчика, а за ней – Надя Цепилова.
- Вот, Тамара Ивановна, я с утра заметила, что он какой-то вялый…а сейчас, по-моему, жар у него…, - сказала скороговоркой воспитатель, усаживая маленького пациента на стул.
- Заболел, значит, лечить будем, - бодро ответила врач. - На что изволите жаловаться, молодой человек?
- Голова болит, - взглянул на нее исподлобья «молодой человек» и хотел было хныкнуть, но передумал и добавил. - И еще горло, когда кашляю…
Врач деловито сунула малышу градусник подмышку, и только тут обратила внимание на Цепилову:
- Вы тоже ко мне, девушка?
- Я с Лешей…он у меня подшефный.
- Вот оно как…похвально, девушка. Леша хороший мальчик, только очень балованный. Вот назначу ему постельный режим, а он, думаете, будет лежать? Как бы не так! Вот был бы отец, дал бы ремня – и сделал бы из него человека.
- А я считаю, что детей бить нельзя, - сказала вдруг строго Цепилова.
- Чужих – да, а своих можно, коли они этого заслуживают, - ответила на это через плечо Тамара Ивановна, делая записи в журнале, лежащем перед ней.
Цепилова ничего не сказала, а только незаметно погладила торчащий на склоненной горестной головке малыша пепельный хохолок. И столько было нежности в этом ее движении, что у Мишки непривычно заслезились глаза.
2.
Старик проснулся от нестерпимо резкой боли в голове. Он тяжело повернулся на спину, поправил подушку и открыл глаза. В комнате, где он спал, было темно и душно. Тоненько позвякивали от сильного ветра стекла в заиндевелом окошке, да из рукомойника капала вода на жестяную раковину. Мирно посапывала на своей кровати жена Лиза. Какой сегодня день недели? Вроде бы среда. А может быть, и не среда…
Пошаркав ногой под кроватью в поиске тапочек и не найдя их, он прошлепал к столу, попил воды и повернул ручку засиженного мухами приемника. От бравурной музыки утренней гимнастики старик немного повеселел. Он посмотрел в окно, за которым розовел утренний зимний денек, и неожиданно чему улыбнулся. И не такой уж никчемной показалась ему его нынешняя жизнь.
И причудилась старику снова эта тетрадка… Тоненькая, с линованными фиолетовыми линиями на ослепительно белой бумаге. Откуда она? Почему уже в который раз он ее видит в своих предутренних болезненных грезах?
И всякий раз, когда эта тетрадка раскрывалась на серединном развороте, из нее выпадывал конверт с мелко написанным адресом. Скатывалась к краю стола ручка с ученическим (со звездочкой) пером. И как будто бы его рука брала ту ручку. И окунала в чернильницу- непроливашку.
Скрипели за окном торопливые шаги, подавали шумные сигналы автомобили, и жизнь гулко и надсадно стучала в его висках тонкой и пульсирующей болью. И тетрадка наплывала на него, и его ослабевшая рука начинала выводить неровные буквы.
«…Для чего я пишу эти строки? Наверное, для того, чтобы душа, выговорившись, освободилась от груза всех житейских забот. Я прожил долгую и честную жизнь. Богу было угодно, чтобы я дожил до преклонных годов. Я не скопил денег, не имел достатка. Я не знаменит – обычный простой человек…
Но я появился же для чего-то на этот белый свет? Ведь не для того, чтобы просто есть, пить и спать?
Я, как себя помню, всегда верил в то, что ничего на земле не бывает случайного. И верил, что придет тот день, когда эта истина подтвердится…
И все, что со мною случилось за всю мою жизнь: и хорошего, и худого – это все для меня было заготовлено судьбой…
…А родился я, Сабельников Матвей Константинович, 20-го июня 1926 года в поселке, что в 20 километрах от областного центра. Здесь жили родители моего отца. Здесь же в 1891 году родился и отец, Константин Тимофеевич. В 1911 году его призвали в армию, и в 1914 году он должен был демобилизоваться, но началась мировая война. Потом была гражданская война, где отец воевал на стороне красных и был тяжело ранен в ногу. По случаю ранения его от службы освободили, но домой не отпустили, а направили на ижевский оружейный завод. И только в 1925 году он вернулся в родной поселок и привез с собой молодую жену – Таисию. Построил дом, обзавелся хозяйством. Один за другим пошли дети: сначала я, потом Александр, потом Григорий и последний – Леонид…
У отца были золотые руки и спокойный покладистый характер. В редкие минуты, когда он был дома, любил играть с детворой. А работал он, как и все мужчины поселка, на золотых приисках…
Я себя помнить стал с пяти или шести лет…
Когда я учился в пятом классе, а Григорию было четыре года, я стал учить его – сначала азбуке, а затем стал давать читать букварь, сохранившийся у меня еще с первого класса. Он его прочитывал ежедневно от корочки до корочки. В пять лет уже стал читать газеты, приносимые ради интереса соседями: «Гриня, прочитай нам вот это или вот это» - и он охотно соглашался. Так завалинка нашего дома стала местом «политпросвещения» - соседям было интересно – такой карапуз, и читает газеты…
А еще наш Гриня хорошо рисовал. Все больше животных любил изображать, особенно лошадей. Но как-то раз принес он мне и показывает какой-то непонятный рисунок – линии да зигзаги. «Что это?» – спрашиваю, а он мне отвечает: «Сам не понимаю, но от него мне хорошо…а значит, он волшебный…». «А как ты догадался его нарисовать?». «Я его срисовал с крышки маминого сундука». Посмеялся я тогда над братишкой, но рисуночек тот аккуратно свернул и стал хранить, как единственную ценность, оставшуюся от мамы.
Я окончил всего шесть классов, так как жили мы бедновато, отец не всегда, а только иногда зарабатывал, и очень часто не было денег даже на хлеб. И вот в 1940 году я не пошел осенью в школу, а поступил учеником жестянщика в жестяницкую мастерскую. Когда в 1941 году началась война, пятидесятилетнего отца снова призвали в армию, но не в действующую, а в трудовую. Я вместо него пошел работать в старательскую артель…».
Старик уже не совсем четко понимал: о себе ли он пишет или о ком-нибудь другом. Что-то нереальное чудилось ему в своих зыбких мыслях-воспоминаниях. «Но если этого ничего не было или это было не со мной, то почему я тогда все это пишу? - думал он, а буквы в тетрадке сами собой нанизывались и нанизывались, словно бусинки, на линованные строчки.
«…В январе 1944 года меня и еще одного моего товарища по работе вызвали в первый отдел управления прииска и, заявив нам, что мы, как совершеннолетние – военнообязанные, но в настоящее время по условиям важности нашей работы «забронированные», направили работать в цех, где делали «продукцию» для фронта. Все было засекречено. С нас взяли подписку «о неразглашении производственных фактов». Дали место в общежитии, выдали спецодежду, вручили пропуск с особой отметкой и направили в литейный цех, где делали корпуса для гранат «Ф-1» - «лимонок», как их тогда называли.
Вот в том-то январе 1944 года я получил известие из дома о том, что в трудармии умер мой отец. Меня с трудом отпустили на похороны, но отца еще нужно было как-то привезти из областного центра домой и там похоронить. И вот я, восемнадцатилетний подросток с братом Александром, который был моложе меня еще на два года, поехали искать умершего отца. А как везти, если и найдем?».
Нет, теперь старик уже точно знал, что это все когда-то с ним было. Он явственно видел ту страшную зиму, такую же холодную и беспросветно снежную, как нынешнюю. И даже ветер выл в трубе, так же тоскливо и безысходно. И даже сумерки густели от холода, так же, как в том страшном году…
«…Найти-то мы его нашли. И довольно скоро. И вот мы голодные, плохо одетые, дрожащие от холода, везли отца трое суток – это от областного центра до поселка, то есть двадцать километров. А дело было так. Нам добрые люди подсказали, где находится больница, которую мы искали. В ограде больницы было большое помещение, куда свозили умерших людей, в нем было три двери. Открыв первую из них, мы увидели такое…что и в кошмарных снах не приснится…
И вот мы, два голодных и замерзших до отупения подростка, повезли свой груз на станцию. Там мы поставили гроб на скамеечку, я отвел лошадь обратно на конный двор и мы сели ждать товарняка, который должен был пойти в сторону нашего поселка за дровами. По очереди ходили греться на вокзал, а температура упала до тридцати градусов мороза. На третьи сутки нашего ожидания мы, к счастью, встретили на станции земляка, соседа с нашей улицы. Он хорошо знал батю, и нам помог, когда подошел состав из решетчатых, ничем незащищенных от холодного ветра вагонов. Мы с братом, усевшись на гроб, крепко прижались друг к дружке и полтора часа терпели пронизывающий до костей холод…».
3.
Близился долгожданный праздник – Новый год. Сказать, что все к нему в школе готовились – это не сказать ничего. У всех только и разговоров было: «А ты что готовишь?». А что мог готовить Мишка? Да ничего особенного. Ну не считать же подготовкой его участие в хоре…Вокальная группа разучивала для школьного концерта две шуточные песни, и Надя Цепилова постоянно хвалила Мишку за его громкий голос. Он в последнее время то и дело стал ощущать на себе ее внимательный взгляд. Да и сам Мишка, как-то неожиданно для себя начал украдкой следить за ее разговорами на переменке, внимательно прислушиваться к ее ответам у доски. И сердце его однажды учащенно забилось, когда их фотографические портреты оказались рядом на школьной доске почета.
Надю никто в классе не считал красавицей. Те девчонки, которые явно выделялись своей кукольной внешностью, уже давно строили глазки более старшим ребятам из других классов, а на своих ровесников смотрели снисходительно равнодушно. Они группировались на переменках и громко шептались о бойких мальчиках, которые провожали их домой и приглашали покататься на городском катке. Они смело выходили на школьную сцену и читали стихи Риммы Казаковой и Эдуарда Асадова про девочек, которых «большие мужчины» обманывают, обламывают и листают «от тапочек до пальчиков точеных». Они пели со сцены (и им учителя это позволяли!) песни про взрослую любовь: «Кто мне любовь мою принес? Наверно, добрый Дед Мороз…», хлопали длинными ресницами и кокетливо стучали по школьным коридорам звонкими каблучками своих туфелек. А Надю никто домой не провожал, и все об этом знали…
Но почему-то именно эта девочка заставляла Мишку волноваться при любом с ней общении в классе, именно она приходила в последнее время в его сумбурно-незатейливые, веселые и волнующе-неопределенные мальчишеские сны. И он, проснувшись, подолгу не мог заснуть…
Да… Новый год неумолимо приближался. Валерка Гамов, который жил от Мишки через дорогу, пришел как-то к нему домой с одним единственным вопросом: «Ты маску какую-нибудь готовишь?». «Нет, - ответил удивленный Мишка, - а ты?». «А я готовлю…», - лукаво сказал Валерка и как-то странно захихикал.
В фойе школы установили огромную елку, а во всех классах и в школьном коридоре вывешивались разноцветные гирлянды. И все ходили взволнованные и потерянные от ожидания. Всюду затевались какие-то секреты, кто-то кому-то готовил сюрпризы. И было весело, и всем чудилось в предстоящем празднике совсем не простое – знакомое и обычное волшебство, а какое-то таинственное.
И оно пришло – это таинственное волшебство. Для начала сюрпризом стало для всей школы объявление о том, что у старшеклассников будет не просто утренник, а самый, что ни на есть настоящий новогодний бал. И не просто бал, а бал-маскарад. Сюрпризом стало и то, что на бал пригласили эстрадный ансамбль из дома культуры с разрешением играть самые модные танцевальные мелодии. В школе давно уже пробовали создать свою музыкальную группу, но все что-то не получалось с подбором музыкантов. Потому приходилось танцевать под заезженные пластинки со старомодными мелодиями. А это, согласитесь, была совсем не та музыка. Потому и танцевали под нее только девчонки с девчонками или, кривляясь, мальчишки с мальчишками.
А уж когда Цепилова на классном собрании сказала, что будет конкурс на лучший костюм, то весь класс радостно завизжал, и все друг перед другом начали хвастаться: «А я не скажу, в чем я приду!».
И было, чему радоваться!
От музыки, что гремела на входе в школьное фойе, самый грустный человек расхохотался бы без всякой на то причины. Едва скинув пальто и куртки, ребята тут же у раздевалки вытаскивали рассованные по карманам маскарадные штучки и приклеивали кто нос, кто усы с бровями, кто очки на пол-лица. Виталька, Мишкин сосед по парте, накинул на плечи темную накидку, надел широкополую шляпу, и стал в своих наклееных очках походить на мистера Икс. Мишка нахлобучил на глаза большую клетчатую фуражку, приклеил усы и принялся изображать шпиона.
- Миша, Леша, Виталик! – живо за кулисы! – вдруг раздался звонкий знакомый девчоночий голосочек.
Ребята заозирались по сторонам.
- Это я говорю – Цепилова. Не узнали? – расхохоталась стоящая радом с ними снегурочка.
- А я-то зачем понадобился? – спросил Виталик.
- Тебе Леночка разве не сказала, что ты на скрипке будешь этюд Паганини играть?
- Ну, вы даете, – скривился в гримасе Виталик, – да я ж пошутил…я его сто лет не играл…
- А Леночка сказала…
- Да, мало ли что она сказала…
- Мы вас с ней уже записали. Иди быстрей репетировать. Она тебя ждет…
Виталик развел обреченно руками:
- Ну, раз ждет, значит надо идти…
- И к тебе, Миша, у меня тоже особая просьба, – вдруг сказала Цепилова грустным голосом, – выручай…
- А что нужно? – насторожился Мишка.
- Понимаешь, Паша Забелин заболел, а мы уже везде объявили о выступлении самодеятельного поэта…понимаешь?
У Мишки жарко полыхнули щеки:
- Надя, ты хочешь сказать, что я должен читать стихи?
- Надо, Миша… у тебя есть такой хороший стих про собаку…
- Про какую собаку? Ты меня, наверное, с кем-то путаешь?
- Ничего не путаю. Ты только не тушуйся… Я знаю, у тебя получится…
Его кто-то окликнул. Кто-то ударил по плечу. Из колонок над дверями зала весело грянула модная песенка про черного кота. «А собственно, чего это я так разволновался? – вдруг неожиданно для себя самого подумал он, - Ну, и прочитаю…а чего бы не прочитать? Про собаку, так про собаку…». Он вспомнил, конечно же, тот незатейливый полудетский стишок, который он то ли сочинил, то ли где-то от кого-то услышал. Стишок был незатейливо простым и дурашливым, но, в конце концов, а какими же еще должны были быть Новогодние концертные приколы?
И еще для себя ничего окончательно не решив, Мишка машинально побрел за кулисы, где его, оказывается, уже ждали. Молоденькая учительница начальных классов, опустив на нос очки, пошуршала ворохом бумаг, зажатых в руке, и деловито спросила:
- Как будем объявлять? С названием стихотворения или без?
- Можно без… – каким-то не своим голосом ответил Мишка.
- Да, у тебя, я смотрю, голос сел. Иди-ка, дружок, в гримерку – там яйца в тарелочке на столе лежат. Выпей – поможет. Я уже выпила…
- Спасибо, как-нибудь обойдусь.
Мишка, в сильном волнении присел на диванчик. «А почему, собственно говоря, я должен читать про собаку? Ну, в самом деле, при чем здесь собака? –сам удивляясь себе, вдруг подумал он. – А если прочесть вот эти невесть как возникшие вдруг в голове строки:
«И затаив в груди дыханье,
Я на тебя смотрел тайком.
А в драках я гордился тайно
Перед тобою синяком».
Строчки сами собой складывались в красивые, идущие откуда-то из глубины души, стихи:
«Но ты меня не замечала,
А я прожить не мог никак
Без глаз, бездонней океана,
Без смеха, чище родника».
Весь мир превратился в один звенящий и поющий сумбур. Рядом с Мишкой репетировали сценку две девчонки из параллельного класса. Женька Козлов, задумчиво склонив голову над баяном, выводил какую-то мелодию. Чуть поодаль кто-то жонглировал кольцами. А мимо – пробегали и протискивались, шаркали и шли на цыпочках, кричали и прикладывали палец к губам, врубали музыку и так же внезапно ее вырубали…
- Все, твой выход! – вдруг тронула Мишку за плечо молоденькая учительница.
Медленно поплыл, закрывая сцену занавес, и из-за плотной, отблескивающей в лучах прожекторов материи раздался торжественный и радостный голос:
- А сейчас перед вами выступит самодеятельный поэт – учащийся восьмого «б» класса Михаил Сабельников. Он прочтет стихотворение собственного сочинения!
Складка занавеса зашевелилась, и из нее вынырнула молоденькая учительница. Где-то мерным морским рокотом зашумели невидимые аплодисменты.
- Ну, давай, ни пуха…!
Хорошенькое дело: полный зал народа – и все внимание на тебя! На ватных ногах вышел Мишка из складок занавеса и осмотрелся. С края сцены били в глаза мощные огни ярких ламп, и от этого лица ребят, сплошь заполнивших все места зала, были едва различимы. Он успел пробежать взглядом по первым рядам: как много знакомых лиц! И, странное дело, эти лица, как бы сочувственно смотрели на него. Как бы боялись его нечаянного конфуза и хотели, чтобы он не подкачал. Мол, давай, Мишка, валяй, читай свои стихи, мы в тебя верим! Все у тебя получится! И где-то здесь сидела Цепилова… Если бы знала она, что эти стихи посвящены ей… Он глубоко вздохнул и громко объявил:
- Стихотворение «Детство».
Потом еще вздохнул и начал:
- Я помню детство босоногое…
И когда Мишка дошел до своего кульминационного «…а я прожить не мог никак…», он вдруг неожиданно столкнулся со взглядом Цепиловой… Он чуть было не запнулся. Цепилова смотрела на него с таким нескрываемым обожанием, что мурашки побежали по спине.