Пролог из романа Камни Иудеи

               
                ИЕРУСАЛИМ НЕБЕСНЫЙ

Себе кажусь я книгою сейчас.
Я – книга воплей, стонов и сомнений,
Похожая на книгу тех видений,
Что Иезекиль узрел в свой час.
Я – город, но без башен и ворот.
Я – дом, где нету очага зимою.
Я – горькая вода, и тех, кто пьет,
Я не способен напоить собою…
(Григор Нарекаци. Слово к Богу, идущее из глубины сердца)

Пролог

Затаилась Иудея, птицей замерла под рукой божественного птицелова. Да и кто она сегодня – всего лишь трепетный листочек в пышном венке сияющего Рима, очередной камень в его триумфальной арке. Вглядись, читатель, в её выстраданные земли, скупые воды, текущие среди моря скальных нагромождений и раскалённых песков. Разве они когда-либо утоляли жажду многочисленных завоевателей? Что влекло их сюда? Возделанные и политые крестьянским потом цветущие долины Кесарии или увитая виноградными лозами благословенная Галилея? А быть может, страсть к наживе бесчисленной своры наместников, возможность безнаказанно грабить рыбаков, ремесленников, мастеровых и рабочих морских портов этой маленькой и беззащитной страны?

Угрюма и безжалостна История к сынам Израиля. Щедрым потоком текли отсюда золотые реки в подвалы алчущего Рима. Вырванные пытками, неотмытые от крови и воплей терзаемых жертв, деньги шли на безмятежную жизнь патрициев, на олимпийские празднества и увеселение толпы, на строительство новых городов и дорог из дорогого сардинского мрамора. На них возрождались новые языческие храмы. Не отставали от завоевателей и еврейские цари, колоссальными налогами втаптывали в землю нищающий народ. Не гнушались власти предержащие и дерзкими ограблениями, опустошая гробницы древних царей, пригоршнями черпали из храмовых сокровищниц великими трудами скопленное богатство. И вот уже звонкими ручьями сбегало оно с холмов священного Иерусалима, веселило, ласкала слух обитателей Сирии и Финикии, Киликии и Малой Азии, опустошающими потоками струилось со склонов Иудейских гор к берегам Спарты и Афин, ослепляя восхищённый мир волшебным светом бесценных сокровищ. Далеко разносилась молва о щедрости и великодушии к чужеземцам царей Израилевых, вызывая скрытую зависть и благосклонные улыбки ненасытных языческих правителей.

Прислушайся прохожий… Чуть слышно доносится шорох веков, скрипят перьями умудрённые жизнью философы, в поте лица трудятся придворные летописцы, а вот восторженно восхваляют своих хозяев завистливые поэты. Но как равнодушно и неумолимо течёт время, вымывая из глубин тысячелетий вместе с грязью золотоносный песок взаимной ненависти и нетерпения, предательства и славы, подвигов и упрямства, и безудержную, испепеляющую, неимоверную любовь к своей земле сынов и дочерей Израилевых.

                "Слушай, Израиль: Господь, Бог наш, Господь един есть"

Иерусалим, месяц нисан 3827 год (апрель 66 год н.э.)

Ещё не наступил вечер четырнадцатого числа месяца нисан, а то;лпища паломников прудили подножие горы Мориа. В преддверии праздника Песах полнились площади города и скитальцами сторонними, и богомольщиками иных верований. То Иерусалим, чьё "основание… на горах святых", готовился к встрече праздника опресноков [пресный, не квашеный хлеб, маца]. В память Исхода из Египта сгоняли евреи к "вратам Сиона" свои жертвоприношения: годовалых агнцов и телят, козлят и прочую мелкую живность. В начинённых повозках свозили дрова и припасы в скорейшей надежде взойти по ступеням, под песнопения левиим близостно лицезреть облик Дома Святости и возблагодарить Всемилосердного, и вкусить оттого блаженство, и насладиться вволю дымами жертвенных приношений.

Небольшой кучке священников, сбившейся на западной стене Храма, было видно, как со всех сторон к его подножию, подобно морским волнам, стекались людские массы. Шли с Нижнего и Верхнего городов, и со стороны предместий. Живой рекой обтекали дворцы, дома, склады и рынки, заступали вперемешку с повозками и скотом, заполняя собой вьющиеся улицы города.

Блеснули, распахнулись ворота царского дворца Ирода Антипы, пропуская немногочисленный отряд римских всадников. С противной стороны немедля откликнулись звонкие трубы караульщиков. То часовые цитадели Антония возвещали выхождение прибывшего накануне легата Сирии. Бдела и храмовая стража, условным сигналом звучного ювала подала важный знак. Извещённые толпы евреев тревожно затеснилась по обочинам дорог, скорее задвигались к храмовой площади, постепенно сбиваясь в плотную затужливую массу. Впереди, огорожённая крепкоплечими левиим, стояла группа жрецов Бога – Яхве. Коханим, облачённых в праздничные белые одежды, возглавляли первосвященник Ханания и глава Санхедрина [верховный орган власти в древнем Израиле] Шимон бен-Гамлиэль.

— Безголовцы, на что надеются? Полагают, жалкое нытьё что-то изменит? — нарушил затянувшееся молчание вождь иерусалимских зелотов [по-гречески zelotes, буквально 'ревнители'], — Да Цестий Галл всего лишь ординарный актёр в этом затянувшемся спектакле. Уж поверь мне, соименник, Гессию Флору не привыкать затевать подобное, у него были хорошие учителя.

— Нечто похожее я высказал отцу накануне, — взмахом руки предводитель храмовой стражи Элеазар бен Ханания отослал ожидающего неподалёку левита, — И он, и мой дядя не хуже нас понимают всю безнадёжность подобной церемонии, но обязывает статус. В один голос уверяли меня, что следует укрепиться надеждою на Отца нашего в небесах ради народа нашего, а не попытаться испробовать и эту возможность, всё равно, что отказать умирающему в последнем желании.

— Останемся безучастны, так недалёк день – все окажемся в роли умирающего, — глухо пробурчал в ответ Элеазар бен Шимон.

Волнения усиливались. В то время как ветераны из городской когорты плотной цепью едва сдерживали желающих приблизиться, всадники въехали на освобождённую для них часть площади. Несколько человек спешились, подошли к ожидающим их священнослужителям и обменялись соответствующими рангу приветствиями. Точно подпитавшаяся маслом в огонь, беспокойство людей приумножилось, отдалённые голоса слились в нестройное высокогласное звучание. Если бы не стойкость охраны, размер выделенного пространства наверняка сократился бы вдвое. Часть всадников схватилась за оружие. Прибывший наместник подал знак, призывая к успокоению. Напористость поутихла. Ханания простёр руки к толпе, взывая к смирению:

— Братья мои! Господь Боже Небесный воззрит на нашу гордыню. Помните: "не во множестве сила Твоя… но Ты - Бог смиренных, Ты… заступник немощных, покровитель упавших духом".

Первосвященник повернулся к Цестию, на удивление терпеливо дожидающего затишья:

— Цестий Галл, прими мои искренние! — на латыни обратился к нему Ханания, — Ты сам видишь, непростой норов моего народа. Поверь, обуздать горячие головы значительно легче с твоей помощью, но истощается терпение и пусть сами они об этом выскажутся. Ты не станешь возражать?

— Non! Minime! [Нет! Нет!] Пусть будет по-твоему, augur, я выслушаю жалобы. Уверен, в Иудейской провинции с греческим языком знаком каждый. А ты готов оправдаться? — он взглянул на стоящего рядом прокуратора.

С глубокомысленным видом Флор колыхнул головой, хотя, что он мог услышать особенного в этих душераздирающих повизгиваниях? То, что заносится и беззакониями обижает евреев, что ему недоступно чувство жалости? Глупцы, в своём ослеплении они наивно рассчитывают на подмогу пропретора [наместник]. Так пусть лелеют надежду, которая продлится ровно до тех пор, пока Цестий не пообещает им всего и не уберётся в свою Антиохию.

Нескончаемым потоком, ровно из прохудившегося горшка, на прокуратора сыпались жалобы на его корыстолюбие, то на преступную связь с какими-то разбойниками. Низкорослый широкоплечий еврей в подтверждение своих слов яростно размахивал кулаками. Его руки, обожжённые во многих местах брызгами железа, своим видом больше напоминали два чудовищных молота в поисках провинившейся наковальни:

— Этот человек разорил оба наших семейства! — осипшим голосом драл глотку гвоздильщик, — Тогда к чему по капле истекать кровью, уж лучше нам сразу погибнуть, предприняв вой…

Тут он громко икнул. Досказать ему, судя по всему, не позволила собственная супруга, своим неженским кулачком прекратившая этот бессмысленный по её мнению скулёж.

— Женщина, ты только что совершила величайший подвиг, своей мудростью ты спасла от карающего гнева целую Империю, иначе твой "Киферонский лев" натворил бы немало бед, — Гессий с ехидностью склонил голову в театральном поклоне.

Полагая, что время его настало, Цестий вновь призвал всех ко вниманию:

— И в заключение, дабы смягчить наши общие беды, обещаю склонить прокуратора к добросердечным поступкам и впредь относиться к вам более милостиво. Теперь же, в канун еврейского праздника опресноков примите мои добрые пожелания! Perpetua felicitate floreas!

Сирийский солдафон желает этим варварам многого счастья? Флор улыбался. Так они его непременно получат в виде Троянской компании. Глупец! Я не стану дожидаться ответных шлепков из Рима. Думаю, таких ковалей следует наплодить поболее. Они как пересохшая трава, только поднеси искру и виновниками беспорядков в таком разе станут сами же евреи. Вот тогда-то римским жрецам из коллегии фециалов ничего не останется, как объявить ответную войну.

Кесария, 13 число месяц ияр 3827 год (май 66 год н.э)

К ночным страхам жители города давно уже относились с изрядной долей скептицизма, по крайней мере, её нееврейская часть. Какой смысл ожидать бомльших бед, когда они и днём-то многих не оставляют в покое? К примеру, ещё не истёрлось из памяти, как на соседний портовый Дор напали морские pirates и кабы не бдительность стражников, то всех эллинских рыбаков угнали бы в рабство. Но слава богам! Теперь-то они не сунутся, ещё свежа их память после того, как единственная военная триера заперла разбойникам выход в море и потопила не менее двух десятков пиратских лодок под началом местного еврея Элиада. Да вон он, уже второй месяц иссыхает на кресте, видать, ни имя Вечность Бога, данное родителями, ни молитвы несчастной матери не помогли избежать возмездия от руки Неотвратимой.

Но и кесарийским евреям было не меньше оснований доверять слухам и в любое время суток всё тщательнее запираться в своих домах. Да что там слухи, когда на всех улицах и городских рынках местные греки и сирийцы уже вовсю смакуют наветы на евреев. Ну, ещё бы, их боги давно уже породнились с богами римлян и теперь приказом Великого понтифика вся гражданская власть в городе передана в руки эллинской знати.

К ночи беспокойный приморский город затихал, до утра забываясь в тревожных снах да в приглушённых яростных спорах. Стражник, несущий службу на внутренней стороне стены, прислушался, он явственно уловил резкий, скользящий стук, словно кто-то с силой ударил камнем по камню. Последующих звуков не разобрал – их поглотили внезапные вопли дерущихся из-за чего-то волчьих шакалов. Когда-то они тучами бродили внизу, но с тех пор много воды утекло. Ещё при царе Ироде власти установили в городе свои порядки и больше не разрешали жителям сбрасывать с городских стен падаль и остатки пищи, дабы не привлекать внимания хищников.

Раб напряг слух – ни звука. Ощупью отвязал с пояса горшок и поставил на крыльцо вверх дном. Хозяин предупреждал – без этого ему ничего не зачтётся, а кесарийцы должны узнать правду, открытую ещё Манефоном. Этот проклятый еврейский народец с рождения одолим проказой, за что и изгнан с позором из его великой страны. А кровь жертвенной птицы определённо укажет на то, что кто-то из них попытался исцелить себя от гнусной болезни. Нубиец достал из-за пазухи спелёнатого петуха, несчастная птица уже не трепыхалась, обречённо ожидая своей участи. Резким движением оторвал голову. Тугая струя крови обильно оросила закоптелое дно, обагрила мрамор ступеней и забрызгала кедровую дверь синагоги. Следом метнул припасённым камнем. Затаился, показалось, что от грохота перебитой мраморной решётки у входа в синагогу он всполошил всю стражу Кесарии. Сердце так сильно забилось, что в глотке застрял воздух. Выждал для верности.

Однажды ему довелось заглянуть в распахнутые двери этого молитвенного дома, где больше всего его поразила затейливая красота мозаики. Выложенный разноцветными плитами пол, точно солнечными осколками, переливался отражённым светом бесчисленных светильников.

Нубиец выдохнул с усилием и завершил начатое, сокрушив обломком решётки прямоугольную плиту, закреплённую на стене здания. С сухим шорохом осыпались мраморные осколки с именами каких-то еврейских жрецов. Ничего не поделаешь, приходится рисковать собственной головой из-за нескольких жалких монет, но выбор невелик – перевесило обещание хитромудрого Нония о скорой свободе, если раб выполнит всё задуманное.

Спавший в закутке молодой левит проснулся рано. В шаббат был его черёд подготовить дом собрания к первой утренней службе. Прихватив кувшин с "елеем чистым" для светильников, он вышел из боковой двери, торопливо доставая на ходу связку громоздких ключей. У главного входа в бет-кнесет [дом собрания] его остановили тёмные пятна на гладкой поверхности ступеней и валявшийся рядом горшок. В сумерках ещё трудно было что-либо разглядеть и он низко склонился над ними. В нос ударил сладковатый запах свежей крови. Священнослужитель вздрогнул – только сейчас он заметил брошенный кем-то камень и лежащую взъерошенным комочком обезглавленную птицу. От мгновенного возмущения Иеровоам поперхнулся, отбросил кувшин и жалобно подвывая, бросился в предрассветную темень…

Солнце только начинало всходить, когда весь город пробудился от громких криков. Люди бежали по улицам в сторону городской синагоги в развивающихся по ветру таллитах. Выскочившие на улицу горожане удивлённо переглядывались, не понимая, что на этот раз привело евреев в такую необузданную ярость? Бросились следом любопытствующие.

В неурочное время шум поднял на ноги префекта кесарийского гарнизона. Эмилий Юкунд немедленно вызвал декуриона с десятком всадников и срочно прибыл с ними на место происшествия. Там уже чернела плотно сбившееся толпище перед входом в синагогу и уже отдельные группы еврейской молодёжи неистово дрались с набегающими отовсюду греками. Всадники ворвались между кулачниками, оттесняя их в стороны. Хотя префект громогласно приказал прекратить драку, все понимали, что сегодня он явно опоздал – исступление собравшихся давно преобладало над их разумом. Казалось, своим появлением солдаты ещё больше раззадорили забияк. Кто-то уже орал истошным голосом и катался по земле. Видя, что никто из дерущихся и не думает повиноваться указу, остальные евреи, испытывающие не меньший гнев от неприкрытого издевательства над законами Торы, пришли к мысли, что ждать замирения себе дороже. В воздухе замелькали палки, брызнула первая кровь…

К утру следующего дня вокруг синагоги не осталось ни одной целой постройки. Головёшки и закопчённые камни напоминали о недавно отстроенных складах и новых лавках греческих и сирийских торговцев, чьи изукрашенные торцы наглухо перекрывали проход, как к общинному дому, так и к дому собрания кесарийских евреев.

— Будьте вы прокляты, и евреи, и эллины вместе со своей высочайшей грамотой! Ну, добились своего, думали похозяйничать в городе, так кому стало от этого легче?

Покрасневшими от недосыпания глазами, префект мрачно взирал со стены на дымящиеся развалины и думал, как будет отчитываться перед прокуратором. Но ведь он сделал всё, что было в его силах и даже больше. Эмилий повернулся к стоящему рядом еврейскому жрецу, лицо которого выражало крайнюю печаль. С тех пор, как Юкунда назначили начальником гарнизона, по долгу службы ему нередко приходилось встречаться с этим пожилым немногословным человеком, образ мыслей которого всякий раз вызывал у него почтительное отношение:

— Хотелось бы ошибиться, уважаемый augur, но твой посланец прав. Гессий Флор действительно распорядился заключить под стражу вашу delegatlo [делегация] и Законодательные книги он также причислил к преступному деянию.

Кохен молчал, напряжённо вглядываясь куда-то поверх курящихся дымов. Заговорил негромко:

— "Начало мудрости – страх Господень". К несчастью, порочный человек не страшится переступить и это. Сожалею, но именно я настоял о выплате прокуратору восьми талантов серебра, ибо обнадёжили меня его обещания. Но скажи, Эмилий, существует ли мера жадности?

— Ты задал трудный вопрос, augur. Ещё Тиберий научал своих наместников, уверяя, что "хороший пастух стрижет своих овец, но не сдирает с них шкуры". В людей не вселяется ужас за собственные поступки, — угрюмо заключил префект.

— О, если бы всё обходилось страхами, сын мой, последствия могут быть гораздо ужаснее. И не твоя вина, что эллины застроили подходы к синагоге, высокомерие и злоба затмили им глаза. В одном не сомневаюсь, простые евреи всегда стремятся жить по Заповедям и ценят благосклонное отношение Рима к нашим религиозным чувствам.

На какое-то время установилась зыбкая тишина.

— Ты что-нибудь слышишь?

Префекта насторожил отрешённый голос жреца:

— Прости, augur, что ещё можно услышать здесь? Плачь да вопли рыдальщиц.

— Ты слышишь, как стали потрескивать камни? И это не от дневной жары, — Иефонния простёр вперёд руку, черты лица его затяжелели, — Поверь, так стенает камень в начатие страшных потрясений. Хотя ваши боги, как я слышал, не любят спускаться на землю, в скором времени и они известят о грядущих битвах.

                * * *

2000 – 2012 гг. Рисунок Г.Дятлоф