Да сдался мне этот слон! Казалось, давно забыл эту потерю, – и вообще она близко не соизмерима с тем, что по жизни безвозвратно утрачено. Но опять и опять возвращаюсь, горюю, скорей переворачиваю страницу, где нет – ах,нет! – этого злополучного слона. Вот надо же было супруге добраться до этой полки на стеллаже с глубоко задвинутым альбомом, – и притащить его в нашу спальню, где я уже спокойно прилег почивать с полезной книжицей о том, как избавиться от скачков артериального давления…
– О, давай посмотрим! Я в детстве тоже марки собирала!
– Тогда многие увлекались, точно… Мы историю, культуру по маркам изучали. А скоро дети вообще понимать не будут: какие такие письма? какие конверты? какие марки? зачем они?
– Не бурчи. Ах, бабочки у меня такие были! У всех у нас одно и то же.
– Не скажи, – мне почему-то отчаянно не понравилось это «одно и то же». – В моей коллекции были и очень редкие… Здесь, правда, мало что осталось.
И опять заныло: где теперь мои «колонии» и куда пропала одна из марок лаосских слонов? Кто взял? Или я куда мог засунуть?
Однако высказанная вслух печаль вдруг получила неожиданный удар. Вместо того чтобы также проникнуться моей десятилетиями лелеемой тоской по утрате, жена берёт планшет и слёту находит в интернете картинку потерянной марки. Вот умеет же она каким-то простым образом легко решать мои вселенские проблемы! Даже до обидного простым…
– Смотри, на «Мешке» продается. Да дёшево! Может, купим? Чего думать? Заказываю!
Дней через пять я получил на почте конверт. Но распечатывать его там не стал – не смог! Ехал домой и переживал: а вдруг другое подсунули, а вдруг в плохом состоянии, а целы ли зубчики… Дома небрежно кинул на стол, сказал жене: открывай! И пока она искала ножницы, вскрывала письмецо, у меня вдруг стремительно пошёл обратный отсчет времени, и я сладостно провалился на шесть десятков лет назад. Какой же это был год? Пожалуй, 65-ый…
***
Но пусть это буду не «я», а скажем Дима, Димон, Дмитрий. Разве могу «я» сегодняшний быть тем же «я» из 65-го?! И вообще в третьем лице легче думать о том, что не всегда и вспоминать-то хочется. Было – и было. Но вроде не с тобой. И приврать можно. Себе ведь тоже приятно привирать… Например: какое было прекрасное время и жизнь впереди казалась бесконечным радостным приключением! Или это сейчас так кажется, что тогда якобы казалось?
***
Родители уехали на речной вокзал встречать круизный теплоход «Алёша Попович», на котором по Волге прибывали долгожданные путешественники – мамина подруга Надежда Марочных с дочерью Олей. Сын Дима, которому недавно исполнилось 15 лет, остался в помощь домработнице Анечке, которая как пуля летала из кухни в столовую, оттуда в сад, и снова на кухню, но уже с миской полной помидоров, перцев, баклажанов, пучков укропа. Нависала над газовой плитой, на которой шкворчали в чугунной сковородке красивые срезы осетра, и снова металась по кухне как угорелая, жонглируя перечницей и солонкой, размахивая ножом и тут же круша в лапшу лук и перцы для салата – делала сто дел одновременно.
По указанию Анечки он срезал в саду две кисти шафранного винограда, помыл их под краном, уложил в красивую немецкую вазу и с чувством выполненного долга отбыл в свою комнату. Наводя на книжной полке порядок, взял в руки палочку-указку, украшенную незатейливым орнаментом, потрогал вырезанную им год назад медицинским скальпелем дату…
Дима Карагодин рос романтическим юношей. Легко придумывал разнообразные чувства, тут же забывал придуманное, но жизнь предлагала новые события, а если не предлагала, то он их воображал, легко начиная в них верить. Но верил недолго, потому что его мир был молод, постоянно менялся, и Дима менялся вместе с ним. Но некоторые вещи он хранил. Они как бы фиксировали некие важные моменты его жизни. Такой вещью была и палочка-указка.
Год назад мама вывозила Диму «на воды» в Железноводск. Из-за частых ангин в детстве у него были проблемы с почками, которые с годами как бы отошли в прошлое, но всё-таки требовали определённого внимания. Прогулки до питьевого павильона со Смирновской водой, неспешное возвращение с кружками-бюветницами в жилой корпус, досужее разглядывание разнообразных граждан в людском потоке вскоре стали привычными. Разве что иногда в этом потоке появлялась необычайно красивая дама и толпа как-то уважительно обтекала её. Отчётливо чувствовалась аура деликатного, но всеобщего восхищения. «Быстрицкая, – проронила мама, когда оказались рядом впервые, – не верти головой! Это Аксинья из «Тихого Дона». «Пусть любуется юноша, – сказала тётка справа от нас, – такой случай не часто выпадает». Дима искоса не раз потом смотрел на известную актрису, но пока ему не было дано оценить в полной мере всю её божественную стать и прелесть. Глупый порыв купить в киоске её фотографию и попросить подписать «на память Дмитрию» был скорее тщеславной фантазией.
Вот именно здесь состоялось знакомство с Надеждой Марочных, боевой начальницей в системе образования Ленинграда, а вскоре и с её дочкой Ольгой, симпатичной сероглазкой, которую тоже привезли «на воды». Сорокалетние мама Димы и старшая Марочных мгновенно подружились, случайно зацепившись за произношение своих фамилий. «Так у вас фамилия правильно будет на последний слог? Наверное, вы из Сибири! Там много на «-ых» окончаний: Рудых, Сизых, Бережных, - делилась своими познаниями мама. – В Сибири вообще спрашивают не «Чей вы? Чей он?», а «Чьих вы? Чьих он?» Если не знать, то с вашей фамилией в тупик становишься: можно ведь на любой слог произнести!» «И произносят как угодно! - засмеялась в ответ Надежда. – Но мы не обижаемся. Хотя самой интересно, конечно, докопаться до своих родовых корней, понять истоки. Увы, увы! У нас же у всех такая история, что дальше третьего колена редко что известно… Вроде и нет родственников за Уралом и в Сибири, а кто его знает… Я недавно читала воспоминания и переписку Кюхельбекера, там упоминается, что в Сибири их общего царкосельского друга Пушкина величали на местный лад «Пушкиных». Представляете? Вы где, кстати, учились?»
Тут же новые знакомые переключились на общую студенческую молодость в Ленинграде, и далее уж всю курортную смену были не разлей вода.
Оля отнеслась к Диме с некой долей снисходительности симпатичной девочки, к тому же на год старше образовавшегося кавалера. Вскоре они самостийно ходили в питьевой павильон, болтали о разных разностях, сражались в шахматы, которые имелись в холле первого этажа жилого корпуса. Там же располагался и чёрный кабинетный рояль с приличным звуком и хорошо настроенный. Оказалось, что славный мальчуган Дима, – Дмитр, как стала называть его Оля, – играет на фортепьяно и просить его что-нибудь сыграть не надо. Он всегда был рад стараться.
– Слушай, ты мог бы стать пианистом!
– Может и стану, – неопределённо сказал Дима. – Мне это дело вообще-то нравится. А ты чем занимаешься, ну есть у тебя какие-то увлечения?
– Да так… Я марки собираю. Фамилию оправдываю. Может, она всё же на первый слог ударяется.
Дима оценил девичий юмор и прыснул от смеха:
– Оригинальненько!
Но тут же одернул себя: не подумает ли она, что он над её фамилией смеётся. И серьезно сказал: «Ты сама можешь выбрать, где ударение ставить. В паспорте нет ударений вообще. Как скажешь, так и повторять будут. Нам на сольфеджио рассказывали, что Мусоргский возмущался, когда его фамилию произносили с ударением на втором слоге Мусо;ргский. Он требовал только на первом слоге, потому что, копаясь в архивах, узнал прозвище своего предка, ну от которого род пошел. Звали того «Му;сорги» от греческого мусургус, что означает «музыкант».
– Ну спасибо, утешил… У меня три слога в фамилии, буду выбирать. А, может, вообще фамилию сменю!
– Тоже выбор, не прогадай!
Пришло время расставания. Обе мамы стали обниматься, и было ясно, что эти объятья залог новых встреч. Дети стояли поодаль и всё не могли сообразить, как им себя вести. Не обниматься же… Наконец, Ольга вынула из кармана кофты сложенный листочек бумаги, сказала: «Здесь наш адрес и телефон. Будешь в Ленинграде – звони». Дима взял листочек, развернул его, полюбовался красивыми округлыми буквами-цифрами.
– Обязательно…
– Что обязательно? – прыснула Оля. – Будешь или позвонишь?
И сразу после их отъезда в сувенирном киоске на главной тропе к питьевому павильону Дима приобрёл палочку-указку, на которой скальпелем вырезал дату отъезда подружки, мысленно обещая помнить ее вечно. Вернувшись же домой, Дима достал листочек и заложил его в свободное место на первой странице кляссера «Флора,Фауна».
Но уже через неделю обещание позвонить Оле потеряло качество обязательного императива. Ещё через неделю он тарабанил в ДК «40 лет Октября» на расхристанном пианино популярный твист Чабби Чекера Let’s twist again! Подкрякивал тенор-саксофон и Таня, точнее Танька Твист с низкой угольной чёлкой, изображала эту нехитрую музыку, нещадно коверкая английские слова и принимая зажигательные по её мнению позы. Над толпой на танцполе поднимались столбы пыли, толпа исходила горячим потом счастья.
Затем началась школьная рутина, череда дней рождений, подготовка выпускной программы в музыкальной школе. Подкатили городские олимпиады по физике-математике, где Дима отличился, заняв какие-то призовые места. Лик Оленьки выцветал и терялся в хороводе простеньких, но реальных масок вокруг. До обещанного телефонного звонка дело так и не дошло.
Но мама с курортной подругой связь держала. И вот год минул. Круиз. Встреча. Дима вспомнил про палочку-указку, положил ее на видное место перед каслинским чугунным Дон-Кихотом на центральной книжной полке.
– Приехали! Приехали! – донеслось из кухни.
Момент встречи нарушил все сценарные заготовки Димы. Гостья старшая притянула за плечи Диму к себе, расцеловала, обдав ароматами «Красной Москвы». – Да ты уж и не юноша бледный, ты уже самый настоящий парень! А я тебе подружку привезла.
– Привет, – сказала «подружка».
– Привет, Ольга! – ответил Дима неожиданно для себя сухо и официально.
– Ольга, Ольга! Неужели узнал, – засмеялась та.
И неловкая скованность Диму благополучно отпустила.
Прошлись по комнатам. В гостиной доминировало немецкое пианино Georg Hoffman, крышка откинута, на пюпитре страница отксерокопированных нот. У инструмента гостья тормознула.
– Процесс идёт?
– Процесс отдыхает, – замялся Дима. – Стою на распутье. Училище или одиннадцатилетка. А после – физмат, наверно.
– Господи, ты полон дарований!
– Да, это точно – я полон, - Диме уже хотелось беспрерывно шутить.
– Молодёжь, – послышалось из соседней комнаты, – к столу!
Расторопная и умелая Анюта кулинарка была первостатейная: осётр под маринадом, судак по-польски… Благодушная атмосфера располагала родителей и старшую гостью к воспоминаниям о студенческой молодости, Питере незабвенных времён. От Трезини и Растрелли они спустились до елисеевского гастронома на Невском, до кондитерского магазина «Норд», вспоминали торты и пирожные, заговорили о кулебяках с вязигой, о пирогах из менее именитых, но популярных у студенчества тех времён лавок и забегаловок. Вспомнили Клавдию Шульженко, в то время солистку концертного джаз-оркестра Скоморовского, Вадима Козина, Изабеллу Юрьеву, песни 30-х годов. Как-то невзначай, но с ноткой очевидной гордости Карагодины сообщили о музыкальных достижениях сына.
Долго упрашивать сыграть Диму не пришлось. «Токката» Хачатуряна, основная вещь на его выпускном экзамене, ¬– произведение сложное, но беспроигрышно дающее исполнителю виртуозных пассажей предстать перед публикой в самом выгодном свете. Однако была и вишенка на торте: умение прытко играть популярные шлягеры. Сделав после академической Токкаты акцентную паузу, он с видимым удовольствием перешёл к репертуару, отточенному на танцах клуба «40-лет Октября». Кося глазом на гостью-Оленьку, пытался понять её реакцию. А она реагировала, и последнюю пьесу сопроводила вполне рефлекторным притопом, и Диму обрадовала эта музыкальная чуткость.
После этого домашнего концерта родители Димы повлекли гостей на променад по садовым теням. Но молодёжь от взрослых каким-то естественным образом откололась. Принялись болтать, как и не расставались.
- Вот не знаю, поступать ли в музучилище…Поступить-то я поступлю. Ну и что после? Учительствовать или в консерваторию. В школе работать не тянет, а так ли я талантлив – вот вопрос…Может, мне лучше физиком пойти? В этом году я море физматолимпиад прошёл, и неплохо прошёл… А у тебя как? Надеюсь, нет таких психодрам? Марки собираешь? - подначил он гостью, вспомнив её шутку годовой давности.
И вдруг прикусил язык. Он почувствовал, что вопрос прозвучал бестактно.
– А то! Ещё как собираю! – рассмеялась Ольга. – Хочу превзойти Анну Григорьевну.
– Ну, Анну Григорьевну превзойти трудно, – с облегчением подхватил Дмитр.
– А ты знаешь, кого я имею в виду?
– Нет…Просто шутка. А что, есть такая – Анна Григорьевна?
– Есть. Последняя жена Достоевского. Ты знаешь, кто такой Достоевский?
– Знаю. Смеешься надо мной… Может, есть другой какой Достоевский? Я про жен не читал…
– Шутка, Дмитр, шутка. Другого Достоевского нет и быть не может.
И тут Дмитрий услышал вдохновенный и очень внятный рассказ. Даже не рассказ, а лекцию о последней жене Достоевского, Анне Григорьевне. Анна была на 25 лет моложе писателя и однажды поспорила с ним, что и женщина может быть упорной и последовательной в деле коллекционирования. Федор Михайлович лишь посмеивался: «Ну-ну, надолго ли тебя хватит, посмотрим». Они тогда жили в Женеве, и первыми в коллекции стали марки, полученные из России. А затем несколько старинных марок Турн-и-Таксис и Саксонского Королевства, которые дала хозяйка дома, узнав об увлечении молодой постоялицы. Коллекция Анны постепенно стала огромной. И очень необычной. Но, к сожалению, бесследно и таинственным образом исчезла в смутное время.
– Откуда ты это знаешь? – удивился Дима. - Может, это легенда, если всё исчезло!
– Не легенда. Я разные воспоминания читала. И вообще, я же на филфак университета поступаю, – легко ответила гостья, – а Фёдор Михайлович мой литературный кумир.
– Во как...
И Дима с радостью потащил Олю в свою комнату показывать личные книжные богатства: оранжевый пятитомник Ильфа и Петрова, двухтомник О’Генри, Александр Грин в шести томах, парадный ряд «Библиотеки приключений и научной фантастики»… Ткнув пальчиком в светло-коричневый двухтомник О’Генри, Оля спросила:
– Что у него любишь больше всего?
– Короли и капуста, - мгновенно отреагировал Дмитр.
– Правильный ответ, великая вещь, на все времена. Это нас сближает…
Дойдя до поэтических книжек, она отодвинула в сторону стекло и вынула из разнокалиберного ряда один томик. Не открывая, прижала к груди, и продекламировала каким-то тусклым, совсем не девичьим голосом:
Ты в Россию пришла ниоткуда,
О, мое белокурое чудо,
Коломбина десятых годов!
Что глядишь ты так смутно и зорко? —
Петербургская кукла, актерка,
Ты, один из моих двойников.
- Поэма без героя – это моя любимая вещь Ахматовой. Знаешь, о ком? Коломбина – её любимая подруга.
Дмитр, чувствуя очевидное превосходство гостьи в тонких литературных сферах, уточнил:
– Это она белокурое чудо?
- Не слышал о Глебовой-Судейкиной? Её звали Ольгой. Она была красавицей, ей восхищался весь золотой олимп Серебряного века... Но не потому только, что красавица! Она была такая талантливая: и актриса, и танцовщица, и поэтесса.. А еще переводчица, художник по фарфору, кукольница, скульптор, манекенщица… Её портреты рисовали известные художники, ей писали стихи. Ты не слышал это имя?
Дима смутился. Не потому, что не знал о какой-то Судейкиной. Ну, не знал. Но его гораздо сильнее этого взволновали чудные преобразования голоса девушки, эти крещендо и диминуэндо, эти волнующе меняющиеся обертона. А главное страсть, с которой она говорила и о филателистке Анне Достоевской, и теперь вот об этой звезде Серебряного века, тоже Ольге, Оли, Оленьке! Одноклассницы и девчонки с танцплощадок не говорили так. Он сглотнул комок в горле.
– Ну просто… ты полна загадок!
– А то! Не один ты полн!
Юный Карагодин ещё не обладал чувством предвидения будущих событий, тем более жизненных бифуркаций в духе «атас!», которые с годами стали случаться всё чаще и чаще. Он просто почувствовал интуитивно, что надо сделать нечто особенное. Если бы он был старше, то просто притянул бы к себе Оленьку и нежно поцеловал в знак переполнявшего его восхищения. Нет, он еще не созрел для таких разворотов… Он, совершенно неожиданно для себя, потянулся и снял с верхней полки потёртый толстенький альбом, потом повернулся с ним к Оле:
– Тебе!
Она удивленно открыла его, замерла на первой странице, листнула несколько. Бровки её взлетели...
– Боже, какая прелесть! Откуда всё это? Откуда у тебя это? Испанская Сахара, Острова Фернандо По…
Дима почувствовал – и его случилось с ним впервые! – что за этот какой-то чуть ли не сладострастный то ли стон, то ли вздох он отдал бы всё. Ни секунды не жалея. Он был просто счастлив, что титульные серии Испанской Сахары и островов Фернандо По попали в самую десятку чуткого сердца завзятой филателистки. Дальше больше: пошли треугольники Ифни, немецкого Того и прочие редкости и вкусности. Гостья вздохов больше не издавала, она опустилась на диван, и, чуть наклонившись, зачарованно листала тёмно-серые страницы…
«Как же она прекрасна… Как она удивительна… Какая она, оказывается…» - неожиданное открытие переполняло Диму.
Закрыв альбом, она подняла глаза на Диму. Ему показалось, что ее серые глаза стали еще больше.
– Первый раз вижу такие раритеты. Ну ты герой, снимаю шляпу. Представляю, каких трудов стоило всё это найти, да ещё в таком качестве.
– Да, как-то так…получилось, – Дима полыхнул невольным румянцем.
Дело в том, что особых трудов к собиранию этой коллекции он не прикладывал. Просто ему повезло. Несколько лет назад у ребят, с которыми он обменивался марками, вдруг появились греческие марки с бегущим Гермесом, травянисто-зелёного цвета, старой печати, но в идеальном состоянии. Не стоило особых трудов разведать, откуда они вдруг взялись. Оказалось, что в их район откуда-то приехал-переехал греческий «репатриант», пожилой сухопарый старик, которого все называли Димитракис. Якобы бежал от режима черных полковников в Греции. Именно он потихоньку распродавал свою коллекцию греческих марок. Диму привёл к нему Сашка Кузнецов по прозвищу Кузя, уже прикупивший у Димитракиса порядочный лот, что позволило ему завоевать доверие хозяина. В комнате грека налево от двери висела рама с набором царских серебряных монет с екатерининским рублём посередине, рядом на полке стояли какие-то обшарпанные томики, а под окном были свалены газеты, почему-то свернутые в трубочки.
Димитракис развернул одну из таких трубок-газет, где буквы были похожи на заглавные русские, но явно русскими не были. А внутри эта трубка была сплошь уклеена знакомыми бледно-зелёными марками. На другом свитке располагались марки с тем же Гермесом, но уже бледно-синего цвета, и другого номинала. Далее шли Гермесы бледно-красного и на 5 драхм дороже. Затем сюжет изменился – пошли дискоболы, и тоже во всей этой бледной палитре. Дима отобрал по паре марок с каждого листа. Расплатился с греком, который говорил по-русски с акцентом, совершенно ничтожными деньгами, и, довольный, собрался было уходить, когда старик спросил:
– Как, говоришь, зовут тебя, юноша?
– Дима, Дмитрий.
– Димитриос, значит, по-гречески, – почему-то засмеялся он. – Буду звать тебя Димитриос. А ты зови меня дядя Мирон.
У дяди Мирона он появился через неделю, и прикупил массу старых греческих марок, весьма раритетных. Благо мама поощряла увлечение сына и снабдила приличной суммой. Так шаг за шагом он привык пополнять свою коллекцию у старика Мирона, который явно благоволил ему, быть может потому, что имя Димитриос было созвучно его фамилии, а быть может потому, что ему было приятно получать дополнительно то туесок с абрикосами, то кисть винограда, то десяток краснобоких яблок, которые Дима приносил ему из сада. Или потому что его визиты скрашивали очевидное одиночество старика.
Но однажды Дима застал грека в полном упадке: тот ходил по комнате, наступая на газетные листы коллекции, воздевая руки и бормоча какие-то непонятные горестные филиппики. Старик причитал, бормотал, что-то выкрикивал, совсем не обращая внимания на Диму. Он твердил, что «так и знал, что так будет», что «это надо было решить давно и не возвращаться», что «пора закрыть гештальт, довести все до конца и успокоиться», «пусть это будет не моя проблема», «надо отдать – и с концами, избавиться»…
Оказалось, какие-то гады украли коллекцию царских серебряных монет. Грек вышел в магазин за молоком, хлопнул по привычке дверью, но предохранительную защёлку не снял. То есть оставил дверь открытой. Но кто-то отследил, что его нет дома, и спёр рамку с монетами. Кто-то из соседей, а может быть из тех, кто приходил за марками. Дверь, как правило, была незапертой на ключ, когда хозяин был дома. Да, были такие привычки в те времена… И воры, увы, тоже были.
Дмитрий не знал, как успокоить старика. Чем он мог помочь!? Было очень горестно и почему-то стыдно за кого-то неведомого и злого. Всю ночь Дима переживал, и на следующий день снова пришёл, толкнул дверь, она была не заперта. Хозяин был странно сосредоточен, казалось, что события вчерашнего дня его уже не волновали его.
– Садись, Димитриос, - сказал грек, разливая чай. – Садись и выслушай меня.
– Они, конечно, негодяи, но и дураки. Ду-ра-ки! Взяли серебро, которое висело на виду. Его легко продать. А марки гораздо ценней! Но для людей понимающих. Это коллекция колоний. Испанских, португальских, немецких. Много раритетов. Сейчас их не найти. Да и колоний этих уже многих нет. Мир меняется. Лет через 50 этому кляссеру цены не будет. Возьми его. А я… Я столько не проживу. Да и вообще, всё – решил!
Старик опять говорил про неведомый гештальт, буквально всучил Диме альбом, хотя тот и пытался растерянно отнекиваться. «Я решил. Так будет лучше. Иди, пока я не передумал. И не возвращайся, не думай даже», - с этими словами он вытолкнул Диму на улицу. Когда же тот через пару дней не выдержал и оказался у знакомой двери, то встретил на ней новый замок, и никто из соседей не знал, куда исчез странный грек.
Дмитрий еще не решил, рассказывать ли эту историю Оле, и именно в этот момент в комнату вошла мама, «принюхалась к атмосфере», увидела кляссер в руках гостьи, уловила блеск её глаз. И сказала: «Подарил бы ты Оленьке свои колонии, всё равно интерес к маркам уже потерял».
– Я уже. Подарил.
Мама с откровенным удивлением глянула на Диму, как не узнавала: «Ну молодец». И поспешила выйти. Надо заметить, не всегда она была так деликатна.
А Оля только осознала сказанное Димой - «тебе!».
Ойкнула:
– Ты сумасшедший…
– Мой тебе презент. Ты Анну Григорьевну точно уделаешь.
И вот тут Дима неожиданно уверенно притянул Оленьку за плечи, и в стиле классического «медляка» на танцплощадке поцеловал её в щёку, ощущая все лучшие ароматы мира: лавандовых полей, морского бриза, соков её юной кожи.
Быть может, это было последнее девственное чистое ощущение бытия, но Дима, Димитриос, Дмитр не мог этого ни прозреть, ни сохранить в ненадёжной памяти, ни даже осознать.
Стоянка круизного рейса была недолгой. Гостям нужно было возвращаться на теплоход.
– Теперь ваша очередь к нам в Ленинград! – шумела Марочных-старшая.
– Спасибо за всё, – тихо сказала Оля.
Дима торжественно носил в себе какое-то новое чувство. Не столько к кому-то, сколько новое чувство себя. Себя, способного на чувства, на действия, на отношения. В том числе, способного «не жалеть о сделанном». Оленька в этом его новом ощущении себя присутствовала постоянно. Дима представлял, как приедет в Питер, как увидит её. Как поинтересуется ростом её коллекции. Как подарит ей еще один оставшийся у него кляссер, там тоже есть кое-что ценное. Например, редкие лаосские слоны, оказавшиеся во «втором» альбоме, а не в ценном «первом», что был подарен Оле.
Но это потом, конечно. Позже. Во взрослой жизни. Надо разобраться со школой, определиться с вузом… Ольга же серьезный человек, вот и у него должно быть всё серьезно.
Выбор всё-таки пал на физику, Дмитрий уехал в Москву, поступил в университет.
Планы непременно съездить в Питер реализовались, но странным образом. Это случилось в короткую эпоху появления в его жизни Элен Камневой. Она стремительно оттеснила в какой-то полутёмный угол сознания поэтичную филателистку-сероглазку, перепахала понятия добра и зла, хорошего и плохого.
И – парадокс! – именно она увезла Дмитрия в северную столицу на скоростном поезде «Красная стрела», а там не выпускала из своих лаковых коготков, таская по друзьям-приятелям, а вероятнее всего, бывшим любовникам. На показ… Только не сразу Дима
это понял. Реалии жизни забивали кровеносные сосуды его нового бытия зловредными холестериновыми бляшками, нарушая кристаллический порядок понятий и планов, построенный в юности.
Позже вдруг обнаружилось, что из редкой серии «Слоны» королевства Лаос 1958 года одна исчезла самым таинственным образом. Вроде никому не дарил, да и вообще редко кому из друзей альбом показывал. Может, малолетние племянники? При Диминой-то патологической аккуратности к порядку на страницах кляссера, эта необъяснимая потеря казалась ему противоестественной и много лет царапала какое-то тайное место в душе. Но с годами место это зачерствело, болячка затянулась и как-то незаметно отпала. Интерес был потерян. Изредка, правда, стирал пыль с кожаного переплёта. Порой открывал на случайном развороте, разглядывал миниатюрные изображения животных и рыб, но волнующего во времена юности запаха полиграфической краски и необъятного горизонта мира уже не ощущал. Обоняние с годами стало другим, и ориентировалось на иные приоритеты. Гораздо более примитивные. Шашлычно-чебуречные что ли.
Как-то в поезде от нечего делать Дмитрий начал листать кем-то брошенный журнал, глаза зацепились за строки об Анне Григорьевне Достоевской, первой женщине-филателистке в Российской империи. Та в своих дневниках еще в самом начале семейной жизни с писателем сетовала, что муж «отвергал в женщинах моего поколения какую-либо выдержку характера, какое-нибудь упорное и продолжительное стремление к достижению намеченной цели».
Дима живо представил, как прогуливаются Федор Михайлович и Анна по улицам Женевы и спорят о разности мужского и женского характеров.
– Возьми такую простую вещь – ну, что бы такое назвать? Да хоть собирание почтовых марок, – говорит Федор Михайлович, на глаза которого попался альбом с марками в витрине магазина. – Если этим займется мужчина, он будет собирать систематически, хранить, и если не охладеет к собирательству, то все-таки не бросит его, а сохранит на долгое время, а может быть, и до конца своей жизни – как воспоминание об увлечениях молодости. А женщина?
– И что женщина? Не способна к этому? – задиристо спрашивает Анна.
– Ну, она легко загорится желанием собирать марки, купит роскошный альбом, надоест всем родным и знакомым, выпрашивая марки, затратит на покупку их массу денег, а затем желание в ней уляжется, роскошный альбом будет валяться на этажерках и в конце концов будет выброшен, как надоевшая, никуда не годная вещь.
– А вот нет! Сегодня же начну и докажу тебе.
Разумеется, в порыве спора Аня заходит в магазин, сама покупает самый дешевый альбом для марок, а дома начинает отпаривать марки с конвертов писем из России. И не бросит это дело.
Уж давно на свете не будет мужа, революция 1917-го выгонит Анну Григорьевну из Санкт-Петербурга вместе с внуками, коллекцией марок, некоторыми рукописями знаменитого писателя. Она отправится «во спасение» на юг страны… Только вот сгинет всё, – и она сама, и рукописи, и марки. «Они, конечно, могли сгореть в пожарах революции и войн, но могли и заваляться где-то в сараях и на чердаках. Просто затерялись. И вполне может быть так, что в вашей коллекции марок есть те, что собирала Анна Достоевская, в девичестве Сниткина», – примерно так заканчивалась журнальная статья.
Дима оторопел, живо припомнив странную коллекцию грека Димитракаса. Тот же говорил, что скитался по югу, прежде чем попал в их город на Волге… Кто знает, откуда у него были те марки?! Ну, помимо чисто греческих, что он вывез наклеенными на газеты. Доехав домой с вокзала, даже не пообедав, Дмитрий бросился к компьютеру искать хоть что-то про коллекцию Достоевской. И надо же!
Узнал, что буквально вот-вот, совсем недавно некто (кто, откуда – никто не знает!) на блошином рынке в Краснодаре продал задарма коллекцию марок интересующемуся студенту. А там - и знаменитая баварская «Черная единица», и марки колоний Британии, Королевства Саксония, Великого герцогства Баден, и других немецких земель, существовавших до создания Германской империи в 1871 году… «Определенно, эти марки по времени и подбору могут быть из пропавшей коллекции жены Достоевского», - вынесли вердикт в местном клубе филателистов, заметив, что это скорее всего лишь малая часть большого собрания, потерянного в двадцатые годы где-то на маршруте Сочи – Туапсе – Новороссийск – Краснодар – Ростов-на-Дону.
***
- Эх, МарочнЫх-МАрочных, ты моя редкая «марочка», вот куда подевалась, что с тобой приключилось? Жизнь растащила нас, и мы в этой жизни потерялись. Я, я потерялся… - шепчу уже то ли «я», то ли «Дима».
Голос жены, открывшей конверт и протягивающей мне заветную марку, возвращает в настоящее: «Ау, ты где? Смотри, всё в отличном качестве. Как ты и мечтал».
Да, теперь все лаосские слоны опять у меня в наличии. Вся серия. Все-все. Они стоят в кляссере «Флора, Фауна» на первой странице. Гештальт закрыт.
Январь-март 2023 года