Жила-была глина на окраине дороги. И всё она завидовала полюшку, что рядом с ней раскинулось.
— Почему это ты все рожаешь, а у меня не получается? — спрашивала она поле.
— Я и сама не знаю. Может быть, мы в чем - то разные…
— Какие же мы разные? Ты на земле, и я на земле, друг против дружки лежим. Ты- кубышка, а я - пустышка. Ведь вот же какая несправедливость, что в тебя ни кинешь - все прорастет…
— Да, это правда. Ну, а из тебя горшок сделать, зерна положить, кашу сварить…
— Не о том гутаришь… Жизни хочу, понимаешь? Жиз-ни…
— Понимаю, но и мне не легко, — отвечало ей полюшко. — Сама уж умаялась. Овса вот по осени насеяли, зиму зерно пролежало, ничего не сделалось, а по весне, видишь, опять колосится. И медведь по окраине бродил: “Не поспела ли?”, все ему невтерпеж…
— Эх, мне твои заботы в радость бы казались, — вздыхала глина. — Ты уж по-соседски, пихни семян - каких, может, и во мне - чего прорастет…
Крутится-вертится пух одуванчика в воздухе, а глина его старой девой зазывает:
— Куда же ты, друженька? Там все засеяно, а у меня чистенько, свободно.
— Ну, коли свободно, приземлюсь. А то я подустал, ветер меня через три поля протащил, да что-то не приглянулось мне нигде.
— Приземляйся, устраивайся, все благоволит. Прорастай, обживайся.
Спустился одуванчик на глину, и прилип. День сидит в ней, неделю, а толку нет.
— Что же ты не прорастаешь? — вопрошает его глина.
— Она еще и спрашивает! — забранился одуванчик. — Сама не греет, не питает и лететь не пускает.
— Нет, и не проси - не пущу. Еще посиди. Глядишь приживешься…
Сковала глина одуванчиковый зонтик в своих объятиях, солнышко подпалило его сверху, так он и засох.
Все лето просидела глина в одиночестве, с тоски своей морщинами покрылась, посохла, растрескалась. Осень пришла, повеселее стало. Дождик начал моросить, разглаживая морщины на лице глины, и тогда она запела свою песню:
“Ветер, ветрушко, дружок,
Ты подуй-ка в свой рожок.
Ты же знаешь, я одна,
Принеси мне семена!”
По нраву пришлась глиняная песня ветру, и вот уж возле обочины, похлопывая крылышками стайкой бабочек, кружатся кленовые семена. А глине не усидеть, знает плутовка, что над ней не семена травки, а дерева летают!
Устала, видно, одна кленовая бабочка, приземлилась на глину, тут же и прилипла. А та зачавкала от радости, накрыла семечко жижею от чужих глаз, и поговаривает:
“Выращу, выношу клен, али я не мать? Не просто так своего часа дожидалась. Все терпела, все насмешки сносила. А теперь из меня дерево взрастет. Летом кленушко мой шуметь будет. Песни с ветром напевать, а я слушать. А осенью, будто мантию, оденет сын мой: и красные листики, и желтые, и коричневые! Затрепещут сердца проезжающий по дороге: “Что это поле… Вон, смотри, клен-то какой в глине вырос!” А кто его родила? Я вырастила, вынянчила, многострадальная…”
Громогласила глина, речи страдальческие произносила, поплачет да и засмеется: “Не зря, всё не зря… Не так просто я тут оказалась…”
А зерно не прорастает - осень ждет, зиму перезимовало и весной - тишина. Погнило кленовое зерно в сырой глине. Вот и весь сказ…
Поостепенилась глина, помудрела. Снова к ветру взывает: “Может, я и не благородная, но неужели мне материнского счастья не видать? Хоть какое семечко, ветерок… А я уж его так лелеять буду… И воспитаю, колосок только для тебя головушку склонит..
Ветер, ветрушко, дружок,
Ты подуй-ка в свой рожок.
Пострадала я сполна..
Принеси мне семена!”
Мошкарой семена осоки по дороге поскакивают, а глина уж сама не своя, не шелохнется, только бы мимо не пролетели. Стих ветер - уселись, улеглись семена, а горшочница и дышать боится. Солнце светит, давно дождичка не бывало; расположились семена, что на голом полу, зацепиться не за что, прилипнуть не к чему. Зевнул ветерок и сдул осокиных деток с глиняного живота. Снова загоревала глина, да только тихой какой-то печалью - вымученной, осмысленной.
Ехал мужиченко как-то из города, вез мешки с зерном, умаялся за день да уснул. На камушках тряхнуло его телегу, один мешок и свалился. Три раза туда-сюда по дороге проезжал, все своё добро искал, не нашел: “Верно, украли… Народ-то нонче пошел. И приколоченное оторвут да утащат. А тут зерно..”
Угодил тот мешочек аккурат на нашу многострадальную. Она и не поняла в начале, что на нее такое шмякнулась, сказала еще тогда: “Да-да, давайте еще чем прижмите.. Всё стерплю..”
Нижние зерна попытались было прорасти, да погнили враз - погубили их сырость и холод. За ними других та же участь постигла... Много росточков сгинуло, но вдруг верхние взяли да и проросли - вглубь корешки пустили.
А перегной и говорит глине:
— Почто радуешься? Не в тебе это проросли семена, а во мне!
— Хэээ, куда махнул, — засмеялась она. — Теперь нет ни тебя, ни меня, а есть мы- Матушка земелька.