Татьяну в родном селе считали не от мира сего. За глаза нередко называли помешанной. Хотя, казалось бы, что странного… Женщина как женщина, несчастная только – так тоже говорили.
Внешне она старалась не выделяться. Сельчанки всё больше молодились, джинсы и футболки носили, будто студентки на каникулах, а Татьяну видели в скромном платье и всегда – в платке. Этого тоже не понимали, ведь была она для всех городской. Уехав ещё совсем юной из родных мест, отучилась в пединституте и проработала почти три десятка лет учителем истории. Недавно вот только вернулась. Зачем-то… Это тоже обсуждали: будь она в ладу с умом, поступила бы так? Из города, где удобства, все магазины под боком, и в село, где даже асфальта нет? Ещё не понимали – была Татьяна миловидной, с правильными чертами лица и необычайно выразительными карими глазами, которые всегда смотрели смело и прямодушно, потому мало кто мог сдержать их упор. С годами красота её не поблёкла, но замуж Татьяна почему-то так и не вышла… И это в городе, где – не как тут, а тысячи женихов!
– Характер упёртый, а надо быть мягче, податливей! Вот потому и без мужа! А без мужа – как без головы. Да по ней и видно! – шли и такие разговоры.
Никто не знал, как тянуло, а порой неудержимо рвало её, будто ветрами, чтобы сорваться и улететь из надоевшего чужого города в родные места. Как мучали её сны о реке, восходах и закатах, о покосившемся крылечке. В этих снах даже запахи были – сена, свежей опилки, тракторной солярки, и все они казались одинаково милыми, терпкими и зовущими. Не раз собиралась она всё бросить и бежать домой, но никак не решалась. Но вот в их школе сменился директор, с новым – молодым и нагловатым, не удалось найти общий язык, и Татьяна однажды не сдержалась, ответила ему холодно и метко на нетактичное замечание, а на следующий день пришла на работу уже с заявлением…
Так она изменила жизнь, и, не доработав совсем немного до пенсии, вернулась в родное село, где жила одна в родительском доме, который долго и основательно приводила в порядок. И быстро поняла: оказалась она тут вроде и своей, но и чужой. Односельчанки надменно подсмеивались, иногда в пересудах даже и сочувствовали, но если кто из мужей нет-нет, да решался предложить бывшей городской учительнице поправить забор или что по хозяйству помочь, тут же устраивали им скандал. Ещё как ревновали! Да, не растеряла красоты Татьяна, но что толку, ведь – не от мира сего она…
Сама же никого ни о чём не просила Татьяна – привыкла справляться сама. Ещё всех удивляло, что из города она через столько лет вернулась с тем же потёртым старым чемоданом, с которым и уезжала. Не было в нём ни денег, ни драгоценностей. Ничего, кроме книг, справок, копий из метрических книг и газетных вырезок не скопила и нажила она за столько лет в городе! Ни у кого, кроме отца Максима – настоятеля храма из соседнего села, весь этот её «нафталин» интереса не вызывал.
Казалось бы, ну и что такого – одинокая, пусть странноватая, за что же столько внимания, нередко замешанного на злобе? А дело было как раз в этом «нафталине». Однажды на собрании в клубе Татьяна выступила, сказав, что село их Красно-Новостроево до революции называлось Покровским – по церкви Покрова Пресвятой Богородицы, которую снесли в тридцатые годы. Больше ничего не сказала – только важный момент из истории, но, как бывает, многие часто мыслят не фактами, а выводами, а в этом заходят подчас очень далеко. Вот и понеслось, будто Татьяна, никого не предупредив, самовольно добивается возврата прежнего названия селу. Даже слух прошёл, что она какие-то свои бумаги-справки в район уже отослала, а то и повыше, и что одобрение вроде как сверху получила – быть скоро опять Красно-Новостроеву Покровским!
– А значит, всем – мучься, паспорт – меняй, табличку на доме – меняй, туда плати, сюда плати, по всем счетам из нашенских карманов! И всё из-за какой-то помешанной городской, ишь ведь надуло её! Сидела б себе там и седела, и не гудела! – кричала в сельмаге местная неугомонная тётка Изосиха.
– Подумаешь, Покровское! Да из-за такой ерунды и такой сыр-бор нам? – добавляли спокойнее другие женщины. – Ну было и было, что ворошить-то?
И ещё говорили:
– Красно-Новостроево даже вроде как и получше! Сколько их разных там Покровских да Покровок – не сосчитать, а мы, может, вообще одни такие и есть!
Встречались у Татьяны и редкие доброжелатели – в основном из местных стариков, некоторые из них даже помнили, каким был тот самый белокаменный Покровский храм. Испокон веков для церкви выбирали красивое и высокое место, вот и в их краях воздвигли её на холме. Было то ещё в начале девятнадцатого века, средства дал местный помещик Суханов, но и крестьяне тоже кто чем мог – помогли, участвовали. Строили всем миром, и вышла не церковка, а загляденье! Раньше, вспоминали деды, храм издали хорошо было видать, кто по южному торговому тракту следовал – любовались, крестились. А ехало в те времена торгового люда очень много. И колокол какой был – по всей округе слышно!
Но пришёл новый век, принёс войны и революции, в двадцатые храм закрыли, а в тридцатые – взорвали. Опять же, вспоминали старики, одного заряда мало оказалось: дрогнули своды, но устояла церковь, только на бок опрокинулась, словно вздохнула и в молитве поклонилась небу. Потом уж, как снова в город съездили и заряд усилили, справились с ней:
– Так мы что ж, мальчишки были, бегали смотреть, как нашу церковь рушили. Мне отец всыпал потом, само собой, осерчал на меня, придавить могло. А мы да, поближе лезли, замучались нас отгонять. Попрятались в кусты, и тянемся глянуть, как галчата. Помню, вот так она, матушка, повалилась, прямо как человек! – рассказывал за чаем Татьяне местный дед, которого и в старости почему-то называли Витюшкой.
– Да, по-людски вздохнула, и упала, ссыпалась. А кому мешала? – дед Витюшка долго молчал, щипал ногтем порез на клеёнке. И смотрел на Татьяну, будто она знала. – Ну, Танюш, ты мне что ль ответь: кому до неё какое было дело? Да к тому ж ещё – ай-яй месяц май, в брюхе пусть – в душе грусть, как говорится… Нет, мы не сеем и не пашем, нам давай, того… В общем, активисты выискались. Ага, свои, какие ж ещё, когда такие свои есть, и чужих не надо! Церковь, значит, валять им приспичило! – дед Витюшка хмурился. – Помню, и разбирали потом её долго, та ещё маята. Чего говоришь, Танюш? Нет, да какие активисты, не таскали они, им бы только орать! Нас, кто помельче, заставили! И я камни на слеге стаскивал. Знаешь, какие такие слеги? Да не телега, а слеги, без колёс говорю! Две жёрдочки такие – хвать и тащишь, а за тобой полоски по песочку тянутся! А церковь-то… Осколками её ямы потом подсыпали. Дорог-то у нас до сей поры ведь и нетути! В соседнем селе и то есть, положили асфальт, а мы почему всё без дорог, знаешь? Поняла теперь, отчего такое? Грех на нас, вот и не даёт Бог! Мы же церковью дороги отсыпали тогда, по ней, по матушке, считай и поныне ногами топчемся!..
Татьяна записывала местных стариков на диктофон. Рассказывали они вечерами иногда такие важные, но и, в общем, чаще какие-то обыденные истории. Но для поиска правды, она знала, рядовое тоже ценно. Татьяна даже посчитала – скопилось, если соединить все записи диктофона вместе, сто двадцать восемь часов стариковских монологов! Всё это она бережно переносила на компьютер и называла своим «золотым фондом». Одинокими вечерами пересушивала самые интересные фрагменты, а потом, уже отходя ко сну, часто включала любимую свою песню «Есть только миг». Та зацепила с юности, и каждая строка стала девизом её жизни.
Татьяна твёрдо знала, что вечный покой – для седых пирамид…
Впрочем, сельчанки были правы: Татьяна и на самом деле хотела, чтобы село вновь стало Покровским, но понимала, что правду быстро не восстановить, и начинать нужно не с этого. О возрождении храма были её мысли! Но задача трудная, без поддержки невыполнимая. Первый и важный шаг она сделала – добилась встречи с самим Митрополитом, получила благословение на труды. Помогли упомянутый отец Максим из соседнего села и местный фермер. Так общим итогом стало то, что на холме, где когда-то был храм, установили и освятили двухметровый поклонный крест, а также – и блестящую золотым отливом табличку с именами тех, кто был похоронен у церковной стены. Про местного помещика-благотворителя Суханова указано было отдельно – возродила Татьяна и его имя из небытия.
Сельчане тогда пришли на освещение креста и дивились, читая фамилии на табличке – вроде свои, все знакомые, только никто не помнит, кто такие были Никанор Митрофанович, Пелагея Исаевна и прочие… А Татьяна имена и годы жизни скрупулёзно восстановила – об этих давно ушедших людях было всё точно отмечено в выписках из метрических книг, что хранились в её потёртом за годы скитаний по архивам чемодане.
Татьяна полюбила это тихое место на холме. Там почти всегда дул ветерок, и даже осенью и зимой был он не злой, а лёгкий, приветливый. Там хорошо дышалось и думалось. Она часто склоняла голову к кресту и молилась. Однажды к ней кто-то подошёл и осторожно положил руку на плечо. Татьяна вздрогнула и обернулась – это был отец Максим. Оказалось, он тоже часто бывал у поклонного креста – признался, что и ему тут, на месте храма, мысли светлые всегда приходят. Батюшка тоже молился и верил в возрождение святыни...
***
Татьяна отрицала мистику и не верила в совпадения, но тут – прямо по русской поговорке – беда не явилась одна. В конце августа ночью разыгралась буря, и ураган обломил поклонный крест – упёрся и надорвал его своими ветряными лапищами у самого основания. А утром в село приехал синий грузовик, промчался, подняв пыль и распугав кур, что бестолкового бродили и клевали вдоль центральной дороги. Проводили его сельчане взглядом, думая, что в сельсовет приехали по какому делу, но нет – без остановки устремилась машина к холму.
В тот ранний час Татьяна была уже там, утирала слёзы – поваленный крест напоминал сломанную мачту корабля. Нет, это не были слёзы отчаяния – жалко было до щемящей и неумолкающей боли в сердце, но ведь плачем не поможешь, нужно снова поднимать! Только как лучше – наверное, сходить к фермеру, даст машину, людей… Но тут и без того тревожные мысли распугал сигнал шум приближающейся машины. Татьяна вздрогнула – синий грузовик поднялся по косогору с пробуксовкой и остановился. Свет фар пробивался сквозь поднятый песчаный туман. А через миг – это хорошо было видно сверху – высыпали из заднего отсека кажущиеся отсюда такими крохотными синие человечки в одинаковых комбинезонах и устремились наверх по тропинке. С пластиковыми коробками, лентами, какими-то высотомерами.
Поднявшись, на Татьяну они не обратили внимания, не поздоровались даже, как это давно заведено у городских, и стали суетно что-то измерять. Их старший – мужчина лет пятидесяти с осунувшимся нездоровым лицом и уставшими равнодушными глазами, ненадолго задержал взгляд на Татьяне. Она остановила дрожащую ладонь у горла, где давил намокший от слёз узелок платка. Ему не было дела до причины этих слёз, и он также безразлично перевёл взгляд на поваленный крест. Затем обернулся и негромко дал команду. Притом – вроде по-русски, а ничего не поймёшь. Одни термины!
Наконец она сделала шаг и протянула руку. Молодой юркий работник, что растягивал шуршащую ленту, прогоготал другому:
– Ты глянь, ну прям это, как её… скорбящая мать какая-то! Странная какая-то тётка!
– Да и место само какое-то странное. А тут что, кладбище какое, раз кресты сломанные валяются? – небрежно буркнул другой.
Татьяна подошла к старшему, тот водил пальцем по экрану планшета, глаз его нервно жмурился от бликов:
– Интернет вам будем проводить! – сказал он, не оборачиваясь и будто зная, о чём спросят. Потом отчеканил заученно, как робот. – Будет тут сотовый узел! Базовая станция!
– Что же, какая такая станция? – еле слышно спросила Татьяна.
– Не какая, а БТС семьдесят она называется! Опорно-мачтовое устройство! – и он вздохнул. – Да вышка, короче, сотовая вышка!
– Это значит, что же, вышку – и здесь? – она провела ребром ладони снизу вверх, но в сторону от холма. Словно хотела отвести туда беду.
– Да не там, а здесь, прямо тут! Вот тут, да! – ответил старший, ткнув пальцем в землю. Знать о том, что он, скорее всего, указывает прямо на чью-то могилу, он не мог. Но если бы и знал, перестал ли быть равнодушным?..
– Прямо… тут? – не верила Татьяна.
– Да. Место выбрано, сегодня должны утвердить окончательно.
– Как это… выбрано?
– Как и всегда, по спутниковой карте! Отличный холм! Вот, точные координаты! – и он протянул ей планшет, на глянцевом мониторе вновь блеснуло солнце и, словно лезвие, полоснуло по глазам.
Татьяна отошла, покачиваясь – ноги стали тяжёлыми. На дежурную неискреннюю фразу: «Вам плохо?» не ответила и встала на самом краю. Ветер обдувал хрустящую полынь, ею пахло так щемяще-терпко, что в уголках глаз стало нестерпимо горячо. Татьяна смотрела на раскинувшееся село, на дорогу вдали, которая когда-то была южным торговым трактом, и, едва сдерживаясь, простонала.
Она не помнила, как вернулась домой, металась от икон к окну, от стены к стене, не зная, что делать. Упал венский стул, рассыпалась коробка с пуговицами, дрогнул блюдцами старый сервант, и всё затихло, лишь тикали старые мамины ходики… С сочувствием наблюдали за ней ушедшие в мир иной родные с выцветших чёрно-белых фотокарточек, провожая глазами каждое её движение.
Нужно бить в колокола – во всех смыслах. Но… к кому идти? К чиновникам! Но стоит ли? Они, как и Татьяна, тоже жили бумагами, но вовсе не так. Если бы это место, холм, поклонный крест имели, как это сухо называют люди в кабинетах, охранный статус объекта наследия, да хотя бы вообще какую-то регистрацию… А без этого – увы и ах, скажут ей те, кто назначен защищать это самое наследие. И глазами укажут на дверь. Ну и что, что церковь стояла, и кладбище при ней когда-то было – нет о том ни официальных бумаг, ни печати. К тому же – ни здания, ни могильных холмиков, одна голая земля, охранять нечего. А значит, вышку ставить нет оснований запретить!
Татьяна отошла к рукомойнику, нервно дёргала «гвоздик», тот колыхался и стонал, словно захлёбывался. Вода казалась нестерпимо тёплой и стоялой, отдающей кислым металлом. Она поняла, что нужно делать: отбросив полотенце, кинулась к телефону – звонить отцу Максиму! На него вся надежда теперь!
Отец Максим был родом из Красно-Новостроево. Чем-то его путь был схож с тем, что прошла Татьяна – мальчишкой он уехал из родного дома и служил в армии на краю страны, затем поступил в военное училище, служил, прошёл многие «горячие точки» на полыхавшей тогда алыми огнями карте бывшего СССР. Но во время конфликта в Нагорном Карабахе и в Приднестровье, в первую Чеченскую компанию, а затем уже позже в дни вооружённого конфликта в Южной Осетии, где ему также пришлось участвовать, он вспоминал родное село, молился и думал о том, как вернётся. И вот в конце «нулевых» годов это произошло. Майор в отставке пробовал себя и в торговле, и в фермерстве, но ничего не вышло. Как ему тогда объясняли, вся проблема в его «излишней» честности. После затяжного внутреннего кризиса, который едва не закончился для него катастрофой, ему открылся путь. Сначала он крестился, а затем поступил в духовную семинарию, где был самым старшим среди обучавшихся на тот момент. После получил приход в соседнем от родного селе, а желание возродить храм на малой родине, вернуть своему селу историческое имя стало для него таким же ревностным и жгучим, как и для Татьяны. К ней он относился с большим братским теплом.
После звонка не прошло и четверти часа, как батюшка был у Татьяны – от соседнего села путь недолог, да и, узнав обо всём, давил он крепко на педаль своих шустрых «Жигулей». Священник её успокоил, настроил, и в итоге решили провести небольшой сход – обсудить всё с людьми, и, может, коллективное письмо составить, чтобы те, от кого это зависит, всё поняли и поискали другое подходящее место для этой вышки.
– Если жив огонь веры и не измельчал наш народ, должен ведь постоять за свои святыни! – сказал отец Максим. Татьяна посмотрела на его массивные плечи и широкую грудь, на которой поблёскивающий жёлто-медовыми оттенками крест казался совсем небольшим, на узкий, плохо скрываемый бородой шрам – след былых военных драм, и поверила этому сильному, много претерпевшему и понявшему в этой жизни человеку. С ним всё получится, он добьётся, верила она.
Но мрачнел и мрачнел всё больше отец Максим, густо наливался, словно опять воспаляясь и темнея крови, старый шрам на его щеке, когда слушал он с Татьяной людей на сходе. Никого собирать оказалось не нужно – сами подтянулись, ведь столько событий произошло за одно утро! Все собрались у водонапорной башни, батюшку и Татьяну женщины взяли в кольцо. Мужчины покуривали в сторонке, у колонки, вздыхали и поплёвывали, ничего не говоря, лишь изредка перешёптываясь и с выжиданием поглядывая в стороны.
– Ишь, чего опять удумала, помешанная! – тётка Изосиха взвилась и плевалась, рвала глотку, размахивая тряпкой. – Перенести вышку! А ежели в затяг дело пойдёт, а то и вовсе решат: раз не хотите, то и во вам, а не вышка! – и она скрутила фигу, устремив ломаный ноготь к носу Татьяны. – Ишь, скажут, не хотите – как хотите! Получите, распишитесь!
– Ко мне внуков и на аркане не затащишь, а с интернетом, глядишь, может и поедут! Им же в эту тыкалку надо играть, а она от интернета работает! – послышался другой, уже спокойный голос. Но и эта женщина недобро посмотрела на Татьяну.
– Да что там интернет, мне вот его и не надо вовсе, а связи, связи же нет! – добавила другая, грузная бабка. – У меня вон, токмо на конце огорода на самой картошке только две «палочки» ловит, звонить шкандыбаю туда! А каково мне больной старухе с моими ногами!
– А в дождь вообще не ловит! Васильна вон помирала, в скорую помните, не дозвонились!
– Интернет тоже нужон!
– А по телевизору двести штук каналов станет! А то и триста, до ночи переключать устанешь, а не кончатся! У меня у кумы в городе такая есть телевидения! Хошь танцы, хошь шманцы, серьялы там со всего света!..
Отец Максим, слушая эту рваную женскую многоголосицу, вздрогнул. Он долго всматривался в лица и наконец произнёс:
– Смотрю на вас, братья и сёстры… Глас вопиющего в пустыне, слышали такое выражение библейское? Вот и мне возопить хочется! О чём вы, опомнитесь! Хоть кто-нибудь из вас, очнись! Хоть один кто-нибудь, кроме Татьяны, есть ли ещё здесь, среди вас… с душой не помутнённой? Какой интернет, какие сериалы, когда о святом месте речь! Это же ваше святое место, а не чьё-то! Церковь там была ваша, и могилы родные, предки – это же не кто-то чужой, а часть вас самих там лежит! Без памяти о них, о прошлом и вы – неполные! Неужели не защитим их? – и он указал на небо, подняв взор. – Оттуда на нас сейчас смотрят родные и плачут, думая – что же выберите, их, или этот ваш интернет со звонками?
Все враз замолчали. Кажется, что слова всё-таки дошли, подействовали. А отец Максим тем временем думал о том, что семь советских десятков лет безбожия – не так ведь много, в вечности – миг, а тридцать лет новой России – и того меньше. Вместе – сто лет… Неужели за них удалось полностью вымыть боль, свет и память из людей? Ничего не осталось?
Неужели смогли забыть, а значит – предать?
Он вглядывался в лица. Вышка, это бездушное око, интернет, дающий связь с миром потребления, победит и встанет стальной холодной башней на месте церкви? Да как же допустить? И мужчины стоят, молчат, глаза потупили, ничего решать не хотят. Трусят! Одна Татьяна неравнодушна, борется, и потому такая чужая стала здесь для всех!..
– Что же вы выберете, их, родных, или этот ваш интернет? – повторил он опять вопрос, но не получил ответа. – Как можем забыть мы род свой, братья и сёстры, как можем веру православную предать? Не вышка там должна стоять, но храм!
Женщины сбились в кучу и нарушили «кольцо», которым сначала обступили Татьяну и батюшку, и стояли, потупив взоры. Все здесь уважали отца Максима, и если не умом, но душами точно понимали, на чьей стороне в этом споре правда.
Татьяна всё время молчала, а затем и вовсе незаметно скрылась в стороне. Все он ней, казалось, забыли, разве что стоявшие у колонки мужчины сказали ей что-то – кажется, спокойное такое, одобрительное, вроде бы как «Танюш, не грусти!», но она не расслышала.
Она отошла к поржавевшей ограде, и схватилась за неё, словно за тюремную клетку. И вдруг подняла взор, изменилась в лице: вспомнила о чём-то важном… Лишь шепнула:
– А что если они?! А что если – они сейчас снова!..
Её будто укололо, и она стремительно зашагала к центральной дороге – и по ней устремилась наверх, к холму.
Татьяна не знала, заметил ли кто-то её уход. Она волновалась совсем о другом.
***
Ураган оставил о себе память и в селе – повредил крыши, повалил заборы, обесточил несколько домов. Сам же ушёл, как не бывал – траву обдуло, лужи потемнели и стремительно сохли, и вновь давила совсем уж нетипичная для конца августа жара.
Отец Максим, так и не услышав внятного ответа на прямой свой и острый вопрос, уехал – вернее, он стремительно сорвался после звонка на сотовый телефон, так, что из-под задних колёс «Жигулей» вырвалась песчаная пыль и накрыла сходку облаком.
Никто, однако, больше не кричал и не спорил, даже тётка Изосиха затолкала куда-то тряпку и помалкивала, водя быстрыми глазками и кусая губы. Отец Максим своим вопросом о том, что же им дороже, поднял со дна душ сильную волну, разбудив народную память. С непростым мыслями все собирались расходиться по домам, но тут!..
Они обернулись к дороге и увидели Татьяну. Та осторожно спускалась назад, с холма. Издалека выглядела большой точкой. Чёрной, да ещё и с крыльями, будто птица! Женщины прикладывали ладони к глазам, шумно обсуждали. Когда же та постепенно приблизилась, поняли, что на плечах Татьяна несла… поклонный крест!
– Ох! Тащит, смотрите! Да как же, да в нём же?!
– Да килограмм под сорок будет! А то и все полсотни! Это как же она его взвалила-то на себя?
– Ничего себе! – начались новые разговоры. – Вот это… Татьяна!
– Вот это вера у человека! А мы что? Набросились на неё все! Ведь и правда – всех собак на неё спустили, а за что? Вот ты, Изосиха, чего кидалась, что мутишь?
И начался новый гвалт, уже – в защиту Татьяны.
Крест и правда был не для женских плеч. Тот словно напитался дождём и влагой земли, а ещё – вобрал в себя кровь, слёзы и пот тех, кто покоился на холме, и потому так отчаянно давил и пригибал к дороге ссутулившуюся Татьяну. Она, обхватив побелевшими ладонями перекладину, со смирением и неудержимыми от напряжения слезами несла на себе одна всю эту боль предков. И эта боль беззвучно, но остро, как раскалённая игла, доносилась и прожигала теперь сердца людей.
Колени Татьяны подламывались, крест кренился и уже чертил по песчаной дороге, оставляя за собой длинную неровную полосу. Татьяна на миг обернулась, и ей вдруг вспомнился рассказ деда Витюшки о том, как они, мальчишки тридцатых годов, растаскивали по на слегах церковные камни, оставляя такие же следы… Клали они тогда родную церковь… на дорогу.
То было время разбрасывать камни… А теперь настало собирать!..
И только эта мысль посетила Татьяну, ей показалось, что обступили её незримые силы, и помогли! Совсем уже обессиленная, она не поднимала глаз, а только слышала какие-то неземные, похожие на далёкое, но такое доброе эхо голоса. Словно это были певчие в храме, только звучали они издалека – то ли с холма, а то ли – с самих облаков. Выдохнув, Татьяна поправила крест, и тот лёг на плечи как-то удобнее и будто сам потянулся вверх, отдав небесам всю свою тяжесть.
…Татьяна не находила сил даже чуть разогнуться и потому не могла увидеть и понять, почему же стало так легко. Не видела, как её молча обступили сельчане. Редко на земле бывают чудеса, и это тоже, наверное, не было в полной мере чудом. Но, увидев, как Татьяна одна несёт крест, первыми, потушив цигарки, бросились мужики, а за ними устремилась и женская шумная толкотня. Даже раскрасневшаяся от стыда Изосиха забегала вокруг, рыдая в голос и задыхаясь, сбивчиво что-то лепетала Татьяне.
Не слова, не доводы и даже не острые вопросы, а всё же только вид одинокой Татьяны, несущей по дороге крест, будто ночной ураган, окончательно сорвал всю шелуху, пыль и паутину с душ людских.
Крест до самого крылечка дома Татьяны несли всем селом, всем миром…
А Татьяна слышала голоса и не слышала, верила и не верила:
– Да что мы, правда, в самом деле! Нельзя же так. Люди мы или нет? Сгоряча как-то вышло. Танюш, не ж не сердись на нас! Ты нас прости, грешных! Правда, всё обдумаем, всё сделаем! И перед батюшкой неловко вышло… надо с ним повидаться, сказать, что нам родные-то наши дороже! А интернет этот пусть там думают и другое место для него ищут! Да и не будет его – век без него жили, и ещё проживём! Да там и верно говорят, от него одни беды! – звучали обрывки голосов. – И церковь нам наша нужна, восстановим! Танюша, ты уж нас прости ради Бога! Да, насчёт Покровского! Будем опять Покровским! Если бумагу подготовишь, мы её подпишем! Верно, все подпишем!
***
Татьяна ничего не хотела показать и тем более доказать, нет, и не думала о подобном. Она всё оставила и устремилась к холму не ради этого, а только потому, что её внезапно пронзила догадка, – а вдруг эти шустрые ребята на синем грузовике сейчас же вернутся, да и приступят к «очистке» территории… вмиг погрузят и увезут обломанный поклонный крест? Ведь сказал же этот их старший, что окончательное решение примут именно сегодня. Значит, и работать сейчас начнут. А для них крест ведь… как мусор! И табличку, и венки, и всё остальное увезут, да в городской контейнер бросят!..
Так и побежала, побежала. А что потом было – уж не помнила…
Она очнулась на скамеечке у своего крылечка, подняла воспалённые глаза. Никого рядом не было. Как в тумане! Вроде бы голосили недавно – доброе ей что-то говорили… Неужели это было свои, сельские, все те, кто её, казалось бы, совсем недавно клевал, высмеивал, недолюбливал?.. Да, они, открыл Господь им глаза. А теперь вот… разошлись. Что это вообще было? Неважно: вот он, крест, здесь! Татьяна провела ладонью, бережно погладила острые щепки на сломе, как рану. Здесь её крест, на месте! Прислонён к стене родного дома и будто тепло от него идёт, как от живого! Никто не приедет, не заберёт его, а если что – она грудью за него встанет!
Голова медленно прояснялась. Но всё же, ведь люди… помогли! Свои, сельские, те, кто только-только так ругался! А значит, бывают перемены, пробивается в душе каждого родник, стремящийся к Богу, промывается ил, а значит, ничто не потеряно! С Богом никогда, нигде, ни в чём и ни у кого не может быть безысходности!
– Какая же духота! – Татьяна тяжело дышала, и, сняв платок, утёрла лицо. Она пересела на другой край лавочки в тень, смотрела на жарко догорающий август, медленно плывущие рваные облака. Как только дыхание сделалось ровным, голова невольно склонились.
Татьяна увидела себя в церкви. И она точно знала, что была не где-нибудь, а там, в Покровском храме! Не раз Татьяна представляла, каким тот был, но теперь всё явилось до таких тонких завораживающих мелочей! Полы не окрашены, как будто плотники работали только вчера, пряно пахнет сосновой смолью, хочется встать на колени и опустить на него ладони. Престол накрыт расписанным золотыми узорами платом, за ним – выносной крест. Она смотрит, смотрит – мелькают оклады икон серебром и камнями, горят, меняют очертания дрожащие огоньки свеч и лампад. И люди – много людей здесь, одеты по-крестьянски, но празднично, идут к Причастию, скрестив у груди ладони. Идут мимо, проходят сквозь неё, словно она – облачная, и поначалу не видят. А она их видит! И лица вроде знакомые, родные такие! Скулы, разрез глаз, походка даже! Точно Татьяна угадывает, кто с какого двора и улицы, из какого рода-фамилии, даже звать как! Понимает, кто чей прадед! И вот они все перед ней – кто жил в их родном селе Покровском, те, кто теперь забыт родными. Это – они! Все их имена есть на табличке, и подняты они из небытия, из пыльных архивов к свету… на её ладонях.
И, надо же, крестьяне все оборачиваются, смотрят, смотрят на неё, а лица их светятся… такие добрые! Люди отходят после Причастия и кланяются! Бережно, по родному поглаживают её покрытые ссадинами и занозами ладони. А ей и неловко, и радостно. Расступаются люди, и оказывается Татьяна лицом к лицу с помещиком Сухановым! Тот и после отставки носил парадный мундиром цвета тёмной зелёной бутылки, всегда одевал его на праздничных церковных службах. Высокий, сухой, видит Татьяна, что у него острый профиль, похожие на утиные хвосты бакенбарды, и весь такой строгий, даже грозный, только глаза – улыбаются Татьяне!
Служит в храме почему-то не священник тех далёких времён, а отец Максим, завершается служба. И он тоже теперь смотрит на неё, собирается что-то сказать, но тут раздаётся музыка и голос:
– Вечный покой сердце вряд ли обрадует…
Что же такое, не понять... Откуда льётся песня? Вроде бы отец Максим что-то говорит, но голоса не слышно.
– Вечный покой – для седых пирамид…
Она с трудом разомкнула глаза и подняла голову. Любимая песня, конечно же, звучала из телефона, который настырно вибрировал в кармане. На чуть треснутом дисплее высветилось: «Отец Максим».
– Татьяна, всё в порядке? Дома? Я уехал – срочно позвонили! По нашему вопросу звонок был из города! Не переживайте, хорошие новости! – голос звучал эхом, словно говорили с другого конца света. – Вышку эту перенесут! Определили другое место для неё!
– Воля Божья! – прошептала она.
– Плохо слышно!.. Вы поняли, поставят эту вышку, но не на нашем месте она будет, Татьяна!
Нет, она уже ничего не слышала, а, прижав похожий на мышонка телефон к вздрагивающей груди, смотрела на облака и благодарила Бога. Сил совсем не осталось, но они вот-вот появятся! Обязательно! Вот сейчас она немножко ещё побудет одна, помолится, и пойдёт в контору хозяйства – искать фермера.
Надо просить его, нужно поднимать поклонный крест на положенное ему место. И крепить как можно надёжнее.
Храм Покрова Пресвятой Богородицы обязательно будет возрождён! И село станет вновь Покровским! А до той поры стоять на холме поклонному кресту и, кто знает, сколько ещё предстоит ему и Татьяне выдержать ураганов…