- Можно подумать, вы ничего не слышали о клерикальном заговоре и руке Ватикана...
—Ничего не слышала, - на голубом глазу уверяет Блавски. - Расскажите!
— И о том, что новый вирус - специально культивируемый миф для прикрытия массового исследования биологического оружия?
Блавски клянется, что и об этом не имеет понятия.
Мало-помалу выясняется, что заговорщики задались целью привить мистеру Айо и ему подобным контактерам с тёмной стороной богобоязненности и благочестия путём насильственного внедрения управляющего микрочипа, каковое внедрение как раз и пыталась произвести медсестра-португалка.
- Но вы могли бы просто отказаться от процедуры, - недоумевает Блавски - Зачем было жевать и глотать стекло - вы могли подавиться, порезать пищевод, могли умереть…
- Отказаться? - сарказм Сатаны зашкаливает. - Вот так просто взять и отказаться? Может, вы не заметили, что я уже на вязках. Можно подумать моё "не хочу" заставило бы её отступиться.
- А так? - спрашивает тоже с долей сарказма, но очень-очень дозированной, Блавски.
-А так я в порядке, приборчик ваш безнадежно сломан и противник деморализован, - самодовольно заявляет Айо.
- И вам сделали серьезную операцию, что при вашем состоянии…
- Во время которой ничего не мешало хирургам засунуть вам этот ваш чип, куда угодно, - встревает Хаус, и Блавски досадливо косит на него одним глазом.
- Как бы не так! - победоносно восклицает Сатана. – Я подумал об этом. При отключенном сознании как вы его сконнектите?
- Так главное внедрить, - не унимается Хаус, - а сконнектить и потом...
- Слушай, - шиплю я ему в ухо, - Заткнись, а?
—Если бы вы не сделали операцию, у меня был бы перитонит или прободение средостения, - сообщает Сатана. - Я не дурак, операция была вынужденной. Подготовиться вы бы не успели. Но операция на теле - это по-любому, лучше чем операция на сознании.
Это звучит, как лозунг, и меня не оставляет ощущение, что в значительной степени этот тип придуривается.
Через плечо Блавски я заглядываю в блокнот, который она держит на коленях и чиркает в нем ручкой, не отводя взгляда от лица Айо, вслепую. "Бред связный, сверхценная идея служения тёмным силам и использования их в своих целях. Парафрения"
- Думаешь? - тоже подглядел в блокнот Хаус.
-А у тебя есть возражение? - живо оборачивается она.
-Есть. Парафреники по мелочам не размениваются, они «дерутся, потому что дерутся», а этот аудиторию вербует, как паршивый параноик, – он рассуждает, ничуть не смущаясь присутствием самого Айо. - Можно, конечно, счесть автоматизмом это бормотание Библии навыворот, но вот наш босс, например, – он кивает на меня, – со скуки , бывает, перебирает ISC. Думаешь, он тоже?
Это удар ниже пояса. Я стою открывая рот, как рыба на суше, и только недоумеваю, откуда он про ISC-то узнал. Я же про себя, я же никогда никому…
Хаус между тем прижимает к груди Айо стетофонендоскоп, предупредив:
- Не вздумай вцепиться зубами в мой фонендокоп, приятель, он у меня с третьего курса, почти реликвия.
Несколько мгновений слушает, прикрыв глаза, причем головку фонендоскопа не перемещает, прикладывая к разным местам, как делают большинство, а держит прижатой, с одной точки выслушивая всю грудную клетку, как мог бы прослушивать комнату через одну-единственную замочную скважину.
– Значит, так, - говорит, наконец, вслух. - В нижних долях симметрично застойные хрипы, сердце не справляется, а не справляется из-за левых отделов. Митральная недостаточность, аортальная вдогонку, Сделай доплер - уточним степень. И скажите боссу, что, как материал для чипизации, этот землянин не годен, ему жить осталось два понедельника. Хотя, известие, наверное, для него радостное. Этот человек несколько лет планомерно и методично себя убивает, а то, что при этом так мало преуспел, свидетельствует о редкостный бесталанности. Даже в этом.
И, когда мы выходим, оставив свиту на несколько шагов сзади, спрашивает меня :
- Тебе тоже кажется, что там сумасшествия там на дайм, а рисовок на доллар?
Я киваю.
Опередившая всех и догнавшая нас Блавски явно злится:
- Вы оба ни черта не понимаете в психиатрии, а лезете со своими вердиктами.
- Уилсон не лез, - справедливости ради возражает Хаус. – Он вообще слова не сказал.
- Да? А вот это? – и она, передразнивая меня, яростно и преувеличенно трясёт головой.
- Хочешь сказать, он не аггравирует?
- О! – вопит она. – А аггравация – признак психического здоровья? Давно? И ты ещё пытался индуцировать его бред дурацкими шутками!
- Точно, - спокойно говорит Хаус. – И если у меня получилось, это лишнее доказательство твоей правоты.
- А что ему помешает прибавить это к своим выдумкам, если он таки-аггравирует?
- А я вообще не слушаю, что он говорит. Пробирку сожрать – вот это было сильно. Поставь к нему пост – начнёт пытаться шов вскрыть, права ты, не начнётся – прав Уилсон, - и он тоже передразнивает моё кивание, самоустраняясь вообще из поля спора с детской непосредственностью.
- Или он – хороший игрок и пойдёт до конца, - говорю. – Откуда ты про ISC узнал?
Но Хаус не успевает ответить – нас нагоняет всё наше сопровождение. Идём дальше.
Тауб в сознании и чуть улыбается нам. Он всё ещё на кислородной поддержке, но уже не всё время. Очень слабый, но стабильный, его Хаус тоже удостаивает аускультации
- С лёгкими порядок, - говорит он вслух - Но сердце, надорванное многолетним кобеляжем, вопиет к небесам... К виагре даже близко не подходи - смотри у меня!
Улыбка Тауба делается чуть увереннее, но говорить ему пока трудно Мне, кстати, очень нравится это «пока». В данном случае нравится. Сулит улучшение. Хаус быстро вполголоса диктует Ней изменения для листа назначений.
- Иди за Айо следить, - отсылаю я Блинкена – им ещё можно помыкать, не задевая самолюбия. – По ходу подумай, как будете вести наркоз у Рубинштейн. С вариациями, если операцию придётся расщирять.
Это лишнее – думать будет Сабини, но пусть ощутит себя самостоятельной единицей хоть в мыслях.
Когда мы подходим к палате Харта, свита «отцепляется» - в боксы толпами не ходят. Проходим через фильтр вдвоем – я и Хаус.
Оксигенация снизилась. Температура повысилась. Всё больше склоняюсь к тому, что это «то самое» - волдемортит, в общем. Харт не из тех, кто самозабвенно предаётся болезни, но в его глазах читается тревога.
- Дышать стало не совсем… - неопределённо жалуется он. – Так вроде ничего не мешает, но вот тут… – и ладонью показывает, как сжимается грудь. На запястье электронный браслет.
Хаус, коротко кивнув, в глаза ему не смотрит – я знаю, это потому, что он не хочет отвечать на вопросы, а контакт глаз провоцирует вопросы задавать. Сам Хаус пациентам вопросов тоже не задает, если не нужно проверить уровень сознания, потому что «все лгут», и потому что с показателями датчиков и мониторов разговаривать ему проще.
Так, пока я выслушиваю лёгкие Леона, Хаус быстро пробегает пальцами по клавишам многоканального многофункционального монитора слежения, как по клавишам рояля, вызывая пульт, а потом говорит в микрофон:
- Отмотай часа четыре и пусти один к тридцати двум.
По экрану начинают бежать сразу пять разноцветных ломаных линий истории четырехчасового мониторирования, и Хаус смотрит на них с непроницаемым лицом ацтекского вождя.
Аускультативно почти ничего. Дыхание ослаблено, но прослушивается над всеми полями. Сердце частит, то и дело проскакивают экстрасистолы. Хаус видит больше в лихорадочной пляске зубцов и впадин:
- Нарастает перегрузка правых отделов – видишь?
- Вижу.
- Плохо? – живо реагирует Харт.
- Плохо. Перегрузка – всегда плохо. Пусть ставят мочевой катетер и считают диурез каждый час.
- А дальше что будет?
Вижу по глазам, что Хаусу хочется сказать что-то ехидное. Но он сдерживает себя. И вот то, что он сдерживает себя, нравится мне меньше всего. На месте Харта я бы испугался.