Красное каление кн. четвертая гл. шестая

КРАСНОЕ КАЛЕНИЕ
Книга четвертая
Глава шестая
- Товарищ Тимошенко, - Сталин, попыхивая неизменной трубкой-кулак, задумчиво глядя в пол, медленно, будто крадучись,  шел по темно-бордовому ковру кабинета, так же медленно бросая глухие слова  куда-то в пол, - а Вам известно, что в результате провала наступления Юго-Западного фронта образовалась брешь... Которая… Шириной около двадцати километров и в которую теперь хлынули танковые кулаки Клейста и…
   Он остановился, было повернулся, так же глядя в пол, но потом еще ниже наклонил голову и продолжил неспешный свой путь:
- Дивизии Шестой армии Паулюса… А вот… Вы скажите нам… Вот здесь. Товарищи все… Почему Вы восемнадцатого мая, когда Клейст со стороны Краматорска уже почти замкнул кольцо окружения Ваших… Вверенных Вам советским народом и советским Правительством войск, рапортовали, Вы нам сюда рапортовали, что никакой опасности окружения нет? Вы что… Уже тогда… Растерялись? Вы, что… Не владели обстановкой? Или…
      Вождь, уже вплотную приблизившись к гиганту Тимошенко, с помертвевшим лицом стоявшему навытяжку, остановился, спокойно положил потухшую трубку на  край стола и медленно поднял на Маршала взгляд желтых неподвижных глаз.
     И таким же желтым светом тускло отсвечивала на широкой груди Маршала единственная медаль Героя Советского Союза.
    И сам Тимошенко и все, кто находился теперь в кабинете, Молотов, Буденный и Берия хорошо понимали, что значит это «или…» Вождя.
   Оно, это короткое слово, эта  якобы недоговорка, эта незаконченная мысль, это негласное подозрение теперь, именно здесь и именно сейчас, могла обозначать только одно: «… или Вы, товарищ Тимошенко, совершенно преднамеренно ввели в заблуждение всех нас!»
   И,  если это так,  если бравый Маршал дрогнет, согласится, станет тут же каяться, то тут же, именно здесь и именно сейчас,  судьба Тимошенко будет решена, и решена она будет однозначно и бесповоротно, и выйдет теперь уже бывший Маршал и бывший Герой из этого кабинета в сопровождении двух-трех дюжих конвоиров, так же, как и еще прошлым летом вышел на ватных ногах из приемной Ближней дачи генерал Павлов и дальнейший, тяжкий и скорбный земной путь у него, уже бывшего Маршала Советского Союза Тимошенко,  будет теперь вполне предсказуемым  и совсем недолгим.
          Все присутствующие знали, что эта война ошибок не прощает.
    Ибо, точно так же ошибся с оценкой вражеских сил генерал Павлов, посчитавший, что прут на Минск всего две пехотные дивизии немцев, а там их оказалось аж три моторизованных корпуса и тех сил, которое Павлов поставил перед ними тогда, было катастрофически мало!
              И теперь славный сталинский Маршал совершил точно такую же ошибку.
 Один в один.
Сталин тем временем взял с полки том, раскрыл его, ткнул пальцем в текст и тут же с силой захлопнул:
- Вот. Сорок первый том! Великий Ленин завещал нам, что самое страшное на войне, это недооценка сил противника!И успокоиться, что мы сильнее!
       Тимошенко слегка побледнел, но ни один мускул не дрогнул на его широком загорелом лице, а лишь еще глубже обозначились резкие борозды на лбу и щеках:
- Товарищ Сталин… Да! Обстановкой мы владели слабо! У нас была слабо поставлена разведка. А… Генштаб никаких данных не давал. Сами мы не имели ни разведавиации, ничего, чтобы выявить в районе Краматорска сосредоточение танковых частей Клейста. Эти части были очень скрытно переброшены… Хорошо прикрывались авиацией! Накануне! А Баграмян и знать не знал… И не мог знать! Баграмян…
- Л-л-адно! Хватит! – Сталин резко и раздраженно оборвал Маршала, обернулся и так же медленно пошел от него прочь. На другом краю стола он обернулся и, набивая табаком трубку, уже спокойнее сказал:
- Баграмян, в отличие от Вас, хоть какие-то вывел войска. А Вы… Просто удрали с этим… Плясуном! Вы… Будьте пока в Москве. Скоро мы подыщем подходящую Вам…
Он быстро из-под седых бровей взглянул на Тимошенко:
- …именно Вам службу. А вот… Скажите нам, товарищ Тимошенко… Как вел себя член Военсовета фронта товарищ Хрущев в условиях окружения, ведь он был с Вами все это время?
     Маршал переменился в лице, мощный его кадык заиграл и выпятился, он проглотил сухой ком в горле, громогласно выдохнул на одном дыхании:
- Как вел… Как трус и предатель, товарищ Сталин!
   Сталин прекратил набивать трубку, поднял на Маршала изумленные глаза и в них блеснул какой-то озорной огонек:
- Вот как?
     И снова надолго умолк. Берия нахмурился и придвинулся поближе, поблескивая стеклами очков и злобно косясь круглыми глазами на бледного, как полотно Маршала.
     В кабинете воцарилась гулкая, пугающая тишина. В дальних углах, полутемных, с едва различимыми стенами, метались тени Вождя, когда он проходил мимо светильников, расположенных с противоположной стороны, невысоко, экономно, лишь бы освещать стол и стену, на которой до войны висела карта мира, а теперь была плотно  зашторена громадная карта советско-германского фронта.
- А вот… Вы, надеюсь,  сами понимаете, товарищ Тимошенко, что могло случиться, попади Вы, бывший нарком обороны нашей… Социалистической страны, в плен к Гитлеру? Кстати, пришлите сюда к нам Вашего спасителя, этого старшего лейтенанта…
- Есть, товарищ Сталин! На какое время прислать?
- А Вам там… Поскребышев скажет. Идите, товарищи.
        Когда все вышли и массивная дубовая дверь бесшумно закрылась, Молотов, раскладывая свои бумаги для доклада, молча хмурил свой высокий нависающий лоб и было видно, что он чем-то озабочен, что он теперь  мучительно раздумывает над чем-то таким, что вовсе не относилось к его прямой компетенции наркома иностранных дел, но, тем не менее, было очень нужно, весомо, важно и важно не только для него самого.
А прежде всего для страны и партии.
- Черчилль раскритиковал наше провальное наступление на Харьков, он вчера в парламенте выступил… Слушай, Коба, - наконец, обычным своим тихим голосом заговорил Молотов, - я вот одного не могу понять. Что за игру ты затеял с этим чистым троцкистом, Никиткой, а? « Как трус и предатель»! Слыхал? Он же другим уже никогда не станет. И ты это лучше меня знаешь. Маску дурачка только умеет носить. А сам хитер и изворотлив, как…
- Ты думаешь, Вячеслав, я этого не вижу? – Сталин тяжело вздохнул и задумчиво заулыбался, привычно приглаживая пышные усы, - я его насквозь… Вижу. И Микоян, который тянет, тянет его по жизни, и теперь вот вытянул на самый верх, тоже этого не видит? И он видит! Но тянет!
- Так, а для чего он тебе-то  нужен? Семен вон говорит, Хрущ сдаться ему предлагал, когда вдвоем остались, без самолета и охраны, сидели в конюшне какой-то…
      Сталин несколько минут молча прохаживался по мягкому ковру, слегка раскачиваясь и задумчиво разминая в здоровой правой руке трубку. Верхний край ее был изрядно закопчен, а сама трубка тускло отсвечивала черным лакированным боком.
     Наконец, он вздохнул, сел на стул рядом с Молотовым, сгорбился, как под тяжким гнетом, слегка приобнял его за плечо:
- А… Пускай этот плясун нам еще попляшет! А? Вот мы с тобой, Вячеслав, старые революционеры.  А?.. Ты даже еще старее, чем я… Ты в девятьсот пятом на питерских баррикадах с царизмом уже бился, я в Баку рабочих на промыслах только агитировал… Уж… Мы-то с тобой хорошо понимаем, Вячеслав, с ликвидацией Троцкого перед этой войной разве покончено с троцкизмом в стране? Нет. А в мире? Нет, не покончено. А троцкисты чего теперь говорят? Раз не случилась мировая революция, надо сворачивать и нашу! Не выстоим против всего мира, мол. Какие… Дур-р-раки…
     Сталин злобно, по-солдатски сплюнул, пристально всмотрелся в неподвижное лицо старого друга:
- Вот, Вячеслав, закончим через пару лет войну. Восстановим, отстроим страну. А троцкисты опять станут подымать голову. Вырастет их новое поколение. И особенно, Вячеслав,  это касается временно занятой врагом Украины. Там, Вячеслав,  и так были всегда сильны мещанские, местечковые характеры и настроения. И теперь, в условиях войны и оккупации все то, что мы давали Украине для ее блага, для ее национального развития, в этих условиях быстро, очень быстро перерастет в самый… Самый махровый национализм!
     Сталин умолк, неожиданно поменялся в лице.  Всегда желтушное от чрезмерного табакокурения, теперь оно приобрело багровый оттенок, стало холодным и зловеще суровым. Он поднялся, здоровой рукой аккуратно задвинул стул, отошел на противоположный край стола, стал спиной к белому камину и, задумчиво глядя в небольшую карту мира тихо заговорил опять:
- Немцы из лагерей военнопленных отпускают только украинцев. Они… Хорошо… Знают, что делают. Русских, белорусов, казахов не отпускают. Без борьбы, без поэтапного удаления националистов, в будущем вполне возможно, Вячеслав, там вырастет поколение, которое захочет вырвать украинский народ из семьи русских, советских народов…
- Ты думаешь, что это когда-то будет, Коба? Вырастут пионеры, комсомольцы…
   Заметно взволнованный Молотов приподнялся от неожиданности и, поправляя очки,  растерянно взглянул на Верховного.
Тот отрицательно помахал указательным пальцем:
- Этого не будет никогда. Никуда Украина не денется! А почему? А потому что… Великий Ленин не зря прикрепил к неустойчивым украинским землям наш русский Донбасс. Это стена, надежный якорь. Шахтеры никогда и никому этого не позволят, запомни, Вячеслав!
   Он прошелся вдоль стены, размышляя о чем-то своем. Молотов, оставив в покое свои бумаги, поблескивая круглыми очками, неотрывно следил за каждым движением Вождя.
- Когда мы советскую Украину освободим и восстановим, там станут люди жить лучше. Это богатые, щедрые  земли. И тогда неизбежно пойдет обуржуазивание тамошней верхушки… Ее отход от принципов социализма. Когда никто не имеет права  жить лучше, чем все. Ты… Ваню Кабакова помнишь? Вот тогда… Мы и ударим! Вот тут нам, Вячеслав, наш плясун, наш Никитка и понадобится. Мы отправим его обратно в Киев. К нему подтянутся, неизбежно подтянутся, да он и сам подтянет всех, кто по-сути есть троцкисты. С него, с них  и до последнего сельского совета  мы и начнем новую борьбу с троцкизмом, а точнее, с украинским национализмом, Вячеслав!
    Он опять прошелся по ковру, о чем-то мучительно раздумывая. Присел на краешек стула, склонил голову:
- Вот… Старый я дурак, Вячеслав! Принял сторону этих… Авантюристов. Тимошенко, Хрущева… На весь мир опозорились! Что мне Черчилль… Как мне теперь Василевскому в глаза смотреть… Борису Михайловичу как смотреть? С больничной койки, с постели звонил человек! Они ж все… Они отговаривали меня!
    Он придвинулся ближе к Молотову, склонился над ним, проговорил почти шепотом:
- А те, двести пятьдесят тысяч, которых они погубили, загнали, бросили в «котле»… Загнали в германский плен! Что они теперь скажут, что матери и детишки ихние скажут  теперь нам всем, Вячеслав?



           « Achtung! Minen!»
     Табличка была едва заметна, она была прибита на короткую тонкую палочку, потемнела от дождей и верхним краем  едва выступала из густой приболотной осоки.
     Крестинский резко поднял руку, с побелевшим лицом развернулся, автоматом,  висящем наизготовку,  решительно преграждая путь Гришке:
- Мины, минное поле тут. Как же это нас, Григорий, этот капитан прямо на неснятые немецкие мины отправил, а?
     Гришка невозмутимо осмотрелся вокруг, цепко ухватил  взглядом противоположный край поляны, поросший редким молоденьким сосняком:
- Не скули, полковник. По кромке этого болотца этого теперь и пойдем. Там уж никаких мин не будет.
- Это почему же? – Крестинский недоверчиво обвел глазами  окрестности, пучковые заросли осоки, молодого камыша, хилые сухие деревца, кривые и скользкие от влаги, выступающие из сырых туманных сполохов.
- А ты сам подумай… Немец у нас  тут  когда стоял? Зимой и ранней весной, так? А куда вода из болота доходила в те месяцы? А вон, видишь, едва заметно белеет солью, выступает бережок, подмытый паводком. Значит, и мин он понатыкал только повыше этого самого бережка. Не мог же он мины в воду ставить?
- Не мог, твоя  правда, Гриша, - продолжая коситься вокруг, заметно смутился Крестинский.
- А потом водица отошла с жарой. Но ты все одно. Не зевай. На, держи палку. Все подозрительное проверяй. Так оно вернее.
    Вскоре  болото с тухлым  его воздухом осталось уже позади и теперь они пошли, осторожно ступая по сухой и мягкой,  прелой почве, правясь на юго-запад.
    Туман все не расходился, хотя сырая приболотная низина уже осталась внизу.  Тяжелый сырой воздух давил на виски, затруднял дыхание.
    Поднялись на невысокий сухой пригорок, остановились. Григорий, довольно улыбаясь,  присел на кочку, отхлебнул из фляжки воды, развернул карту, достал компас.
        Владимир, тяжело дыша,  перекинул автомат за спину, устало прислонился к хилому деревцу, осмотрел окрестность, слабо затянутую легким утренним туманцем, присел на замшелую колоду, стал стаскивать  с затекшей ноги сапог. Сокрушенно качая головой, размотал мокрую рудую портянку.
Гришка развернулся, кривя губы в усмешке, сощурился:
- Што,  Вас, господин полковник, Гитлер к портянкам не приучил?
Крестинский стерпел обиду, глухо сказал:
-  Не язви, Гриша. Не ношу я портянки, Гриша и, наверное,  никогда уже их не намотаю. Я сапоги просто сымаю, травка тут сухая и мягкая, как коврик, без  них пока пройду. Ноги вон посинели аж. Пусть порадуются травке.
- Без сапог тебе сподручнее или как? – все не унимался Гришка.
- Ты что, позабыл, наверное? Меня ж без сапог на тот свет не берут? – невесело заулыбался Крестинский, аккуратно связывая рыжие от пыли сапоги в пару и взымая их на палку, - не хочу я и теперь вот, на мину наступить ненароком.
- А-а-! – довольно качая головой, лукаво скалясь, как мальчишка, широко усмехнулся Гришка, грозя пальцем, - вишь, ведь не забыл ты, полковник… Сколько годов прошло, а все ж… Ну, подумаешь, раз было. И што теперь? Какие ж вы, офицерики, все… Дюже… Мнительные, што ли!
- Ну почему же раз. Не раз,  это уже мною проверено, Гриша. Я бы в холодном Балтийском море уже давно рыбок кормил, если бы меня опять же, не разули одни… Товарищи. И вот… Без сапог остался и… Живой пока.
- Ну, тогда иди первым, раз ты, когда  босой,  будто заговоренный, - примирительно пробубнил Гришка, -  а я уж потихоньку позади, по твоему следку поплетусь.
      Дальше пошли молча, осторожно ступая по мягкой болотистой почве новой низины. Порыжевшие кирзовые сапоги весело болтались за спиной Владимира. Он о чем-то мучительно раздумывал, то морща лоб, то грустно улыбаясь своим мыслям, то и дело он приостанавливался, брал в руку  сапоги, осторожно тыкал сучковатой палкой в подозрительные кочки, замшелые пни, старые сурчиные норы, молча старательно обходил их стороной и  не раз подымал голову, будто бы хотел что-то сказать Гришке важное, очень важное, но тут же опять хмурился и уходил в себя.
- Што хочу тебе сказать, полковник…
      Гришка приостановился, сломал прутик с кривой березки, повертел в ладони, отбросил его в сторону. Сощурился:
- Вот, пришлось на память-то… Ты, когда я тебе ногу прострелил… А кончать тебя не стал… Ну, при нашем знакомстве… Хотя старшой и приказал мне. Да и Лопату, может именно ты и застрелил… Вот… А я тебя тогда пощадил, не убил. Ты как сам-то думаешь, от чего это я так?..
- От чего? - Крестинский тяжело перевел дух, задумчиво осмотрелся, - сердце у меня болит, Гриша. Хоть бы разок сына… Ну, Николая, Колю моего успеть мне повидать. Какой он. Да тогда и… Тогда и помереть можно.
       Он устало опустился на узенький прелый пень, мучаясь одышкой, держась  левой ладонью за грудь. Лицо его вдруг резко побелело и Григорий, сам переменившись в лице,  уже было пожалел, что завел такой разговор. А Владимир и сам себе, там, в Германии, долгими ночами мучаясь от бессонницы, перебирая в памяти все перипетии своей прежней жизни, часто задавал этот непростой вопрос.
   Но ни разу он не нашел ответа. И он, конечно, никогда и не мог себе представить, что судьба опять сведет их вместе на этой огромной земле и что ответит ему когда-нибудь на этот тяжкий вопрос сам Гришка.
- От чего ты меня тогда не прикончил? Так, известно ведь. Ты ж сам тогда так и сказал, чтобы кровью запахло, да волки учуяли… Чтобы умер я не сразу от твоей милосердной пули, а в великом мучении… От злобы, наверное, от ненависти, Гриша. За вашего товарища этого… Лопату?
- Эх ты, полковник. От ненависти! От ненависти…
    Гришка, искоса поглядывая на Крестинского,  присел рядом на кочку с сухим вершком, достал и раскурил папиросу:
- Ты думаешь, я там, на этих развалинах тепляка,  запашок близкой горнушки  не услыхал? А то! Еще как унюхал! Знал, знал я, что там где-то рядом, поблизости,  кураем да кизяком топят. Што там… Людишки где-то там имеются совсем  рядышком! И потому нашу стрельбу наверняка услыхали. Знал, что спасут тебя, мною раненного. Уверен был. Потому и просто бросил, а кончать не стал!
- Ладно, пусть будет и так. Хотя и довольно неожиданно.
Владимир глубоко вздохнул, снял и положил в траву автомат.
- Ты, Гриша… Если посмотреть в упор, то… Обрек меня на дальнейшие муки в этой жизни. Выходит, не из ненависти? А из жалости? А от чего же ты меня тогда пожалел, Гриша? За что?
    Крестинский достал платок, смахнул с глаз вдруг накатившую пелену. Задумчиво осмотрел дали, затянутые неподвижными серыми туманами. Шумно втянул сырой болотный воздух.
   Гришка вздохнул, повернул к Крестинскому небритое широкое лицо. Глубокие глаза его влажно блеснули из  хищных впадин:
- За што! Вот… Вопрос! А я… Почем… Знаю? Не знаю! Жаль, жалко  стало, вот и все. Молодой, красивый. Русский человек, как и я и…  Как и мы все. Тогда ведь, в восемнадцатом, злобы к вам,  лютой, звериной, што ли, к вам, офицерам, у нас такой еще не было. Вот и…
- Ты прости меня, Гриша… Я… Я…
- Постой, еще чего скажу. Товарищ у меня был, дюже хороший товарищ, под одной шинелькой спали, один последний сухарь делили… Митька Дзюба звали. Так я ему как-то возьми, да и сознайся, так, мол и так, Митяй, отпустил  я раз одного офицерика! А он мне знаешь чего? - Гришка отбросил окурок, кисловато усмехнулся, а его серые глаза стали серьезные, холодные:
- Он говорит, зря ты, Григорий Панкратов это изделал! Ведь попади ты к нему в лапы, он же теперя с тебя три шкуры спустит!
- Живой? Жив остался? – после молчания издалека спросил Крестинский.
- Кто? – не понял его Гришка.
- Ну, товарищ тот твой, Митька?
- А-а-а… Нет, нет, от тифа, страдалец,  весной помер. А вот насчет трех шкур он прав оказался! Едва попал я к тебе в лапы и… Разделал ты меня, как Бог черепаху, полковник.
- Вот я же начал. Прости, Григорий, прости! За все меня… Ты прости! Жизнь как распорядилась, а? Я тебя ломаю, заставляю сделать грех великий… А ты мне потом сына моего, единственный мой след на земле и в жизни этой, как своего воспитал. За что мне так, Гриша?
- Так я ж не знал, што это твой… Хотя, мне какая разница? Хоть и знал бы. Я женщину, мать его полюбил. А пацанчик ведь не при чем… А за што тебе все это… Ну… Ты же верующий… Или как?
- Верующий, конечно, хоть и не всегда я…
- Вот у Господа-бога и спрашивай, за што… Хотя…
Гришка почесал затылок:
- Ты его, Бога, ежели он есть, конешно, за все только благодарить должон. Вот и все!
        Луговые травы, уже выкинувшие  ядреные свои колосья,  поникли от обильной изумрудной росы, и теперь стояли, несмотря на легкий ветерок, неподвижно и величественно. Где-то позади, в болоте, пропела выпь, несколько уток вдалеке ударили по зеркалу вод крыльями, гулко, пронзительно.
Туман все не расходился.
Мельчайшими капельками переливался он на лучах восходящего солнца.
    Гришка вздохнул, усмехнулся:
- Надевай сапоги, полковник! Автомат не забудь, это дело казенное. Дальше вон, по лугу пойдем. Жаб давить, оно в сапогах сподручнее будет.
- Я тут вот что подумал, Григорий, - первым нарушил молчание Крестинский, когда они снова спустились к самой кромке неподвижной болотной воды, - может быть, мы с тобой неслучайно… Не поместились в самолет Маршала? И совсем не случайно нас направили на это минное поле, а? Ведь мы же с тобой… Вроде как  свидетели. Вот и… Не нужны стали.
- Свидетели мы… Чего? – приостановившись, не понял вопроса Гришка. Крестинский присел на сухую кочку, ловко перематывая сбившуюся мокрую портянку:
- А мы с тобой, Григорий Панкратыч… Свидетели жалкого состояния Тимошенко, его унижения, когда он, этот бывший сталинский Нарком, остался без войска и без пяти минут в плен не попал! А таких свидетелей, как известно, тихо убирают… У него же, наверное, теперь своя версия, как он из окружения выходил. Героически! Отстреливаясь. Мудро обходя тактические заслоны врага. И вряд ли мы с тобой, Гриша,  там, в этой сказке, ему теперь нужны будем.
- Нет, погоди. Погоди. Ну и… Што из этого… Ты думаешь, он бы сдался?
Крестинский пожал плечами и молча развел руками.
- Он бы живым не дался, я тебе зуб на это даю! Застрелился б! И нас он не продаст! Ты не думай! Уж я-то нашего Тимоху хорошо знаю, - улыбнулся Гришка, но улыбка получилась усталой и какой-то кислой, натянутой.
- Ты ж, Гриша, не первый год воюешь… И… Застрелиться то же не всегда можно успеть, Григорий.
      Вечерело. Теперь уже Крестинский снова раскрыл карту-пятиверстку, которую им вчера дал капитан, командир батальона:
«- От сердца отрываю! С картами у нас прямо беда. Здесь расположение штаба армии не указано, сами понимаете, а я так вам скажу, что штаб пока располагается в этом вот хуторке, где речка делает поворот на юго-восток. Мне самому эту карту полковой комиссар товарищ Кривцов одолжил. При случае, верните. Очень вас прошу!»
    Гришке захотелось вернуться к прежнему разговору, закончить его. Всю дорогу он молчал, думал что-то свое. Ему все казалось, что Крестинский, конечно,  чего-то не понимает, многого не понимает, не знает пока, раз много лет жил за границей. А если и знает, не придает значения. Но надо ему все объяснить коротко, надо найти такие слова, которые…
Наконец, он приостановился, обернулся к отставшему товарищу:
    - Вот что, полковник, я тебе скажу. Свидетели нужны, когда суд идет. Над Тимохой суда никакого не будет. Над Буденным не будет, над Ворошиловым не будет. Никогда, запомни мое слово.
      Где-то внизу, в уже предвечернем тумане, в оставшихся уже позади болотцах протяжно заклокотала ночная выпь. Свежие струи воздуха, пронизывая насквозь гимнастерку,  устремились из низины, уже погрузившейся во мрак близкой ночи.
   Поднялись на сухой пригорок, окруженный молодым веселым сосняком, потоптались, осмотрелись, решили тут сделать привал.
- А то в этом тумане обратно к фрицам приблудимся, - широко улыбаясь, Гришка бросил на траву сидор, послабил ремень, снял пилотку, достал из мешка банку тушенки, - собираем дрова, полковник, будем как-то харчишки подогревать. А уж для сугреву… У меня и спиртец найдется!
    Костерок весело трещал, изредка бросая в черное небо мелкие колючие искорки. Искорки, кувыркаясь над огнем,  быстро уносились в темень и пропадали. Из седых клочьев тумана вдруг вырвалась полная луна и холодным розовым светом стала медленно заливать притихшую округу. Выступили из прибрежной речной низины, бросая длинные черные тени, невысокие перелески, кустарник, дальние холмы и овраги.
- Тихо-то как… Давно не знал такой тишины.
    Крестинский, о чем-то размышляя,  задумчиво ковырялся тростинкой в самом огне. Тростинка то вспыхивала от близкого жара, то опять тухла, испуская тонкую струйку черного дыма. Наконец он повернул к Гришке лицо, небритое, темное, в мерцающем свете костра исчерченное глубокими бороздами морщин:
- Вот что давно хочу у тебя спросить, Гриша. И разговор этот давно назрел, а все… Воюем, бегаем… Да все нам некогда. Скажи мне, ты вот мою жену Олю… Мою бывшую жену, ты ее где и как встретил? Ведь то, что есть теперь, то, что случилось между нами, между нами тремя, это же… Ну не укладывается в никакой здравый смысл! Расскажи кому, не поверят! Как безжалостный, жестокий сценарий какого-то… Злого гения!
    Он поперхнулся, закашлялся, отхлебнул из фляги, и пристально всмотрелся в темное лицо Гришки, сидевшего по ту сторону костерка. Блики от костерка весело играли на его широком лбу. Глубоко посаженные его глаза теперь видны не были, они были скрыты в темных провалах глазниц.
    Он спокойно открыл тушенку, подсунул ее ближе к жару, оскалился в слабой улыбке:
- Эх, союзнички… Жир жалеют, што ли… Ну, одно тебе мясо!
- Не томи, Гриша. Завтра нас могут опять разделить и все, жизнь может нас развести надолго, может быть, навсегда, и я так и не узнаю  ничего! А ты сам помалкиваешь, а я…
- А… Зачем тебе это? Хотя… Да… Ничево тут удивительного нету, полковник. Я ее, если ты уж хочешь знать, знаешь, когда приметил? Ну и… Полюбил с ходу? В одну минуту?
- В одну минуту? А разве такое может быть? Ты ж человека, женщину эту совсем… Совсем же не знаешь? Как?!
- Эх, полковник…
   Гришка незлобно усмехнулся, открутил крышку фляжки, налил до верха спиртом, протянул Крестинскому:
- На, хлебни. Ты… Еще скажи, как же так ты полюбил, ты же личное дело ее не видел… Ты, видать, и не влюблялся так вот никогда. Женщина не кобыла, што б ее полюбить, ее ни седлать, ни в зубы ей заглядывать иной раз и не надо! Вот раз увидал и все! Р-раз! Три секунды. И на всю жизнь. На всю! Так только оно, - он большим пальцем ткнул себя в грудь, - оно, сердце наше любит. Не разум, полковник, не рассудок наш. А само сердце. Глупое наше сердце. Да только… Самая это верная любовь, полковник, дюже верная, она времени не боится и ничего на свете не боится. Ни разлуки какой, ничего. Приходит она ниоткуда. И… Не уходит она никуда. Навек.
    Он принял из тонких пальцев Крестинского уже пустую крышку, плеснул теперь из фляги себе, задумчиво рассматривая ее, уже очень тихо проговорил:
 - И вот, когда я Олю увидал тогда… А хочешь знать, когда? – он широко оскалился железными зубами, - ты…  Два тех яблочка помнишь? Ну,  когда я от тебя вышел, когда ты меня в подвале, как ту щепку об колено, поломал, когда я комполка Гаврилова ликви… Ну, впрочем, это… Помнишь, да? И вот вышел я, опять живой, опять свободный, душа поет, а она стоит под деревьями в тенечке, тебя дожидаясь. Вся такая… Такая… Увидела меня, босоту,  и разулыбалась, смутилась, отвернулась, такая вся чистая, свежая, так вся и светится! Вот тут я и пропал, полковник! Как увидал ту ее улыбку… Конечно, вид у меня тогда был неважный. И вот рассудок тогда мне сказал, и не думай, и не мечтай, голытьба, не твоя это краля! А сердце… Сердце наше, оно, полковник,  с рассудком иной раз рази дружить?
     Он тяжко вздохнул, взял в рот травинку, пожевал, тут же сплюнул:
- Оно само по себе! Рассудок иной раз кричит «Т-пр-р-ру! Стой!» А сердце наше как не слышит. Прет дальше!
- Н-н-да… А ведь ты тогда, если я не ошибаюсь, был женатым человеком, и, кажется, двое детишек уже имел?
- Да, имел, - глубоко и взволнованно вздохнул Гришка, - ну и што с того? Я ж говорю  тебе, ее как увидал, так мой рассудок сразу же и пропал кудысь.
- И вы с нею… Вы тогда же что… Познакомились? Поговорили? Условились опять встретиться? – с заблестевшими глазами ревниво слегка повысил голос Крестинский.
- Да не-е-е-т… Ты што! Такого и быть не могло. Конечно… Не от меня, хулигана. А от нее. Я тогда тут же пошел в город и напился. На ту зарплату, какую ты мне ссудил, помнишь? И больше, до самой зимы двадцатого года я ее, Олю,  нигде не встречал. Но забыть-то не мог! А потом… Тогда мы с корпусом подходили к Ростову, в январе, кажись, мороз страшный давить, мы с нашими конниками чешем по дороге, а нам навстречу сани, баба какая-то в санях, вся, по самые глаза закутанная в тулуп. Я – к ней, проверить же надо! Сколько ваших тогда повсюду по степу шлялось, голодных да  неприкаянных! Щас выбросит из-под дерюги «Льюис»  и положит нас на этой дорожке всех, мы и гавкнуть не успеем!
   Ну… Подбежал, с коня чуть нагнулся, и чуть не упал, глазам своим не поверил!
Она! Она, бог ты мой! Ведь… Она!!!
    Гришка уже был на ногах, туда-сюда он перемещался вокруг костерка, рассказывая, он невольно размахивал руками и Крестинский с пылающим лицом взволнованно ловил каждое его слово и следил за каждым его жестом.
    - Строгая такая, ты не подступи! И все наганом, наганом  в меня тычет! А наши-то конники  позади уже насторожились. Ну, думаю, надо ее теперь спасать! Меня ежели и стрельнеть, та и черт со мной! А ее ж они… Тут же и… Зарубят!
    Он смолк, повернулся к костру, наклонился, вытянул прутом пожелтевшую от разогрева банку:
- Так! На тушенку, твоя уже шкварчить аж. Ты… Еще… Спирта дернешь?
    Владимир сидел, угрюмо повесив седую голову на грудь. Сердце его ныло в груди, оно теперь неотступно болело глухой, неизжитой болью, болью такой далекой, такой глубокой, такой, что не достать, не вынуть, болью, которую не смогло ему заглушить ни время ни расстояние. Ему было больно и тяжко. Он вдруг вспомнил, как той проклятой зимой в сутолоке быстрого отступления из Ростова он не сумел, не смог  бросить развалившуюся армию, свой истекающий кровью полк, бросить и, позабыв обо всем на свете, кинуться в холодные заснеженные степи искать пропавшую в их бескрайних глубинах Ольгу.
   Только и смог попросить об этом друга Олешу. И тот пропал, и его поглотила и, наверное, погубила бесконечная, холодная и безжалостная та степь!
- Нет, Григорий, больше нельзя мне, сердце, сам знаешь.  Ладно… Раз судьба так распорядилась. Главное, что жива. И сына моего сберегла. А тебе… Того несчастного, командира Гаврилова… Не жаль было?
    Гришка как и не слыхал вопроса. Он деловито открутил пробку, оскалился:
- А я еще выпью. Спиртец, он не подведеть, не подкачаеть. Гаврилова, говоришь? Да-а-а… Сперва жалко, конечно, было, знал бы ты, сколько я потом ругал, корил себя. Мучился! А потом… Он же чистый троцкист был. Мир-р-ровая революция и шабаш!! Все равно, потом бы он… Ну… Никак, слышишь? Не выжил бы.
    Григорий тем же прутом с обгоревшим кончиком теперь выкатил и свою банку из костра, обхватил ее засаленной пилоткой, быстро вскрыл и, смакуя, стал жадно есть тушенку, временами отчего-то опасливо поглядывая в тихое темное небо.
     Крестинский, спиной прислонившись к дереву, засопел, от чрезмерной усталости стал ронять голову на грудь. Григорий искоса посмотрел на его босые, растертые портянками ноги, протянутые поближе к костру, забросил в кусты пустую банку, зевнул. Достал пачку «Беломора» вынул папиросу, прикурил от затухающего костерка.
    Крестинский вдруг вздрогнул, резко поднял голову, тревожно огляделся вокруг. Гришка затушил окурок, усмехнулся:
- Ты подремай малость, полковник. А я пару часов покараулю. Ну, а потом тебе на пост заступать! Но ты, пока не заснул, вот скажи-ка мне, полковник. Вот ты с самим… Самим  Гитлером дюже близко… Беседовал, так?
Владимир глубоко зевнул, нахмурился:
- Так. Как вот теперь с тобой.
- А он… Какой? Ну, рядом, ну вблизи? Небось… Дурак-дураком? А?..
    Крестинский тяжело поднял усталые веки, удивленно и как-то вымученно улыбнулся:
- Ну да… А что ж это вы… Большевики… С дураком-то  уже второй год возитесь? И пока конца-края не видать этой вашей возне? Никакой он, Гриша, не дурак. Так, слегка психика у него не в порядке, какой-то он… Ну, импульсивный, взрывной, что ли,  временами. Так это ему и на руку, там же на митингах все начинается. Его там, в Германии, все, весь народ очень любит и боготворит. Верят ему! Разумеется, кроме евреев и коммунистов.
- Да ну-у-у? – Гришка привстал, непритворно раскрыв рот, - любят?! И рабочие… И пролетариат, и крестьяне?
- Эти как раз больше всего. Он там прямо-таки народный вождь. Как у вас когда-то Ленин. Богатые там его, наоборот, недолюбливают. Банкиры… Генералы кое-какие…
- Но-но!!
Гришка аж встрепенулся, помрачнел, грубо оборвал Крестинского:
- Ты, полковник, нашего вождя товарища Ленина с этим… Недоноском! Не сравнивай! Не по ваньке шапка, понял? А ну скажи… А… А… Отчего ж так? Его там все любят?
Владимир невозмутимо и спокойно продолжал:
- Так ведь он, Григорий,  сам тоже из бедноты вышел. Из Австрии сам он. Неприметный был художник из города Линц. Воевал, правда, не с нами, а с французами. Сидел в тюрьме даже. А теперь занимает пост, который испокон веку за богатыми закреплен и положен только им был. Вот и злятся. А для народа он… Много чего сделал. Из нищеты вывел! Да и вообще, в ту войну немцев с Кайзером побили и унизили, а теперь… Немцы с ним всех побили!
- Ну, допустим, не всех…
Крестинский умолк, сморщил лоб, будто вспомнил что-то:
- В Европе. Ладно, черт с ним. Меня больше вот что волнует, Гриша. Вот приедем мы с тобой в Москву. Дальше что?
- Дальше нам с тобой, полковник, проверку пройти надо будет, да и не одну, наверное. Тебе легче, ты просто перешедший на нашу сторону враг. Разумеется, про твоего… Про нашего с тобой сына ничего там говорить не надо, понятно? Просто, ты, как русский человек, оказавшись мобилизован, не смог служить тем, кто убивает русских и все. Сам, находясь на службе при штабе, никого не убил. Все тут понятно. Мне похуже. Надо будет убедительно доказать, как я в плену оказался и не по своей воле, а еще хуже, как я целый и невредимый обратно из этого плена пришлепал. И не завербован ли я фашистами! У нас с этим очень, очень  строго! Ну, да я - битый. Выкручусь!
- Не сгущай тучи, Гриша. Тебе спасение Маршала зачтут. Вот увидишь. Да!  Ты меня, когда все пройдет, ты меня если что, просто в пехоту куда-нибудь похлопочи, Гриша. Я ведь офицер, могу командовать ротой, батальоном, полком…
    Лицо Гришки вытянулось от изумления, глаза выкатились, рот от неожиданности аж приоткрылся, покачивая головой, он с едва заметной издевкой передразнил Крестинского:
- Эх, ты, в пехоту! Отставить пехоту! Да… У тебя ж сердце… Да… Ты ж после инфаркта? Эта война, полковник, совсем не такая, как прошлая, Империалистическая! Отдельная землянка, денщики, отдельный стол для комсостава… Да ты… Ты тут… За месяц в грязи окопной ты точно загнешься! Вши тебя сожрут! Да и еще есть кой-какие соображения.
   Он хитровато усмехнулся и уже тише назидательно сказал:
- Тебя ж там с твоими культурными манерами местные особисты быстро вычислят! Нет, брат, ты теперь при мне будешь! Куда б меня не запихнули. Ясно? Все! Спать, спать, отбой! Ишь ты… В пехоту ему!

                Поскребышев, блестя круглыми маленькими глазами, встал из-за небольшого стола, быстро прошел через всю приемную, приобнял его, как старого знакомого:
- А Вы, товарищ Остапенко, ничуть не изменились. Такой же бравый и…
- Да откуда ж Вы меня, - захлебнулся Гришка, - знаете, товарищ…
- Эх… Так… Служба ж такая. Ведь Ваш портрет тогда сама «Правда» напечатала! Герой! Ну, когда Вы эту банду… Размазали по этому… Вашему Манычу.
- А-а… Так там не Маныч течеть, там… Речка, Средний Егор…
- Ну-ну-ну… Смелей. Проходите! Товарищ Сталин ждет.
  Дверь бесшумно захлопнулась за его спиной.
       Гришка, впервые, после стольких лет,  после могильного подвала Крестинского, после ростовского измора, после того самого вагончика Смилги, вдруг почувствовал, что  стало ему - ни с того ни с сего - холодно и что поджилки теперь у него мелко трясутся и что эти поджилки вовсе и не его, а совсем чужие… Он им больше не хозяин. Они тряслись мелко, волнами, как щеки пономаря. И он не мог ничего поделать с ними.
Он сгорбился, невесело оскалился, робко огляделся вокруг.
Вона… Куда судьба заносит.
     В длиннющем кабинете было… Пусто. Только оранжевый от больших красных гардин свет тепло гулял по широкому столу, покрытому сукном, да в дальнем углу из-за занавеси тускло отсвечивал, блестя медным боком,  громадный русский самовар. С другой стороны над небольшим столиком висел большой черно-белый портрет Ленина, склонившегося над газетой «Правда».
       На столике стояла большая лампа с круглым зеленым абажуром.
На большом столе одиноко стоял простой стеклянный  графин с водой.
     Он затаил дыхание, прислушался. Но было тихо и от того, что было тихо, стало сыро и тоскливо на его душе.
     Где-то, за какой-то неведомой преградой слышался какой-то невнятный шорох, скорее, возня.
    Правая рука,  по старой оперской привычке заныла, засвербела, готовая бесшумно раскрыть кобур. Но кобура не было.
Сам себе он усмехнулся, проглотил сухой ком в горле.
- А Вы… Проходите, товарищ Остапенко, - вдруг откуда-то сбоку раздался приятный, мягкий, насквозь прокуренный баритон, - раз ко мне зашли, так Вы проходите, не стесняйтесь.
    Гришка, покачиваясь,  прошел вперед, растерянно остановился перед кромкой покрытого толстым сукном стола. Робко огляделся.
     Позади него, почти впритык, стоял невысокий сутуловатый человек в военном френче и протягивал ему стакан чая в таком же, как и в плацкартных вагонах,  медном подстаканнике:
- Садитесь, товарищ Остапенко. Давайте вот… Мы с Вами чаю выпьем. И с Вами мы потолкуем. Если Вы, конечно, не против.
       В следующее мгновение человек, которого он как-то раз в своей жизни увидел еще в двадцатом году, в Польше, перед Львовом, и которого он все последующие годы видел только на газетных снимках и кадрах кинохроники, человек, имя которого он с великим воодушевлением всегда читал под постановлениями партии и Правительства, человек, которого боготворили миллионы, любила вся страна, и человек, из-за которого его, Гришку, всего-то  пару лет назад очень просто чуть не расстреляли в холодном Ростовском НКВД...
          Этот человек теперь, дружелюбно и простецки улыбаясь себе в густые усы, приветливо приглашал его выпить с ним… Чаю!
    Гришка оторопел, в висках его застучало, пол под ним зашатался. Но эта простота, это такое домашнее «Давайте выпьем чаю» - в раз привели его в чувство.
- Да Вы садитесь, садитесь. Вот я…
    Сталин неожиданно умолк, ссутулился, медленно размешивая чай в своем стакане:
- Это хороший грузинский чай, товарищ Остапенко. Вам сахар класть? Сколько Вам положить?
- Н-нет, товарищ Сталин, я чай ни с чем не смешиваю.
- А это… Правильно, товарищ Остапенко, как правильно! Чай и нельзя мешать с сахаром. Вот я… Ведь совсем пропащий человек! Привык! Мне доктора что говорят?
     И желтый тигриный взгляд прищуренных глаз вдруг уперся в Гришкино самое нутро, в то самое место, где, как говорят, тайно живет человеческая Душа. Но взгляд был добрым, теплым и каким-то самым простым и Гришка, сам собой не владея, вытянул в истоме под столом затекшие в сапогах ноги.
- Они, эти доктора,  в один голос твердят одно: товарищу Сталину после двух инсультов не надо пить, не надо курить, а надо… Отдыхать надо!  Вот какие у нас доктора! Идет такая война, а ты, товарищ Сталин, все забудь, поезжай и отдохни.
- Товарищ Сталин, Вы ведь… Верховный… А…
- Мне это известно. А я чихать хотел на их разговоры, товарищ Остапенко. Вот скажите Вы мне. Мы с Вами с какого времени знакомы, а?
- Так ведь… С Львовской опера…
- Правильно! Ведь я не забыл того чекиста, который несколько дней и ночей стоял метров пятьдесят против моего окошка и который был готов своей грудью поймать пулю, летевшую в меня. Вас трудно спутать. У Вас глаза глубокие, заметные глаза. Вот какая память у товарища Сталина! Так… Это что, инсульт? Западение  сосудов мозга?
      Гришка оторопело молчал, разглядывая порядком заношенный суконный френч Сталина, часто дышал и только крепко сжимал в ладони теплый подстаканник.
- А… Вы пейте, пейте, товарищ Остапенко, а то стакан раздавите… А стаканы тут у нас все казенные.
    Сталин слабо усмехнулся, поднялся, мягко ступая по ковру, прошелся вдоль стены, повернул и встал у Гришки за спиной, положил легкую стариковскую руку ему на плечо:
- А Вы, товарищ Остапенко… Ведь до Первой Конной воевали, кажется в корпусе Думенко?
- Да, товарищ Сталин, я там воевал, - Гришка напрягся, захотел привстать, но та же мягкая и легкая ладонь чуть придавила и уверенно остановила его:
- Сидите, сидите, ничего… В корпусе Думенко и сам наш товарищ Буденный даже когда-то воевал. А вот скажите мне, товарищ Остапенко… Вы такого военкома, товарища Микеладзе, там не помните? Должны ведь помнить, Вы же у Думенко в штабе служили.
     Гришка похолодел. Тяжкая, невыносимо холодная  волна прошла по его животу, ушла в самый низ, опять предательски затряслись где-то внизу лодыжки.
- Его, этого товарища Микеладзе,  тогда партия направила в корпус Думенко, с целью направила, чтобы комсвокора вашего привести в порядок, а он оттуда уже не вернулся. Его направили, чтобы он правильно сориентировал самого  Думенко и штаб Думенко в нашей классовой борьбе. А… Его товарищу Буденному привезли уже мертвым. Говорят… На льду Маныча нашли.
    Гришка, уже почти не владея собой,  встал, вытянул руки по швам, повернулся кругом. Сталин был гораздо ниже, он стоял почти вплотную и внимательно, снизу вверх  смотрел в лицо Григория. Но его проницательный  взгляд не был ни злым, ни колючим.
- А… Вот… Как Вы думаете… Кто же убил тогда нашего товарища по партии военкома Микеладзе? Нам тогда доложили, что кто-то из штабных Думенко. Может, товарищ Остапенко, Вы слыхали что-то…
     Гришка  молчал, жалко ссутулившись, угрюмо наморщив лоб. Он чувствовал, как его обнимает и к его спине прилипает мокрая холодная гимнастерка. Лютым холодом дохнула в пах, пронеслась вдруг по его жилам та глухая манычская ночь, дальняя канонада, заснеженная равнина, тот одинокий след и тот хромающий на одну ногу черный человек вдалеке…
    Он напрягся, сжал волю в кулак, вперил взгляд в это желтое тигриное сияние на рябом старческом лице:
- Так… Ведь… Я и убил, товарищ Сталин.
- Вот как? Каким образом?
- Зарубил. С плеча. Шашкой. Он сам попросил…
      Сталин повернулся, отошел на два шага, достал из бокового кармана френча трубку, спокойно разжег ее, задымил, прошелся в сторону дверей, вернулся не спеша, положил дымящуюся трубку на край стола, усмехнулся в усы:
- Кто Вам приказал это сделать, товарищ Остапенко? Комсвокор  Думенко?
- Нет, товарищ Сталин, не Думенко. Он и не мог.
- Не Думенко? Вот как? Почему не Думенко? Ведь он давно мертвый, а на мертвого можно все свалить, разве не так?
- Нет, товарищ Сталин, не так! Есть же еще и…
     Гришка запнулся,  ноги его задрожали и подогнулись, он даже не сел, а плюхнулся  в стул, сжал кулаки и вдруг безвольно склонил голову на стол, глухо прохрипел:
- Есть же еще и… Правда, товарищ Сталин.
    Тишина длилась целую вечность. Но он спиной чувствовал, что его настырная Смерть опять стоит за его спиной, стоит, радостно улыбается  и ждет.
     Когда он поднял отяжелевшую свою голову, Сталин уже стоял напротив, с той стороны стола, редко попыхивая трубкой, примирительно усмехаясь себе в усы.  Его желтые тигриные глаза, налитые хронической бессонницей, смотрели теперь Гришке в самое его дно. И дно это показалось самому Гришке таким мелким, таким илистым, таким вонючим и гиблым, што…
- А в чем состоит Ваша правда, товарищ Остапенко?
- Думенко тогда всерьез не хотел в партию, товарищ Сталин. Он боялся, что партия все возьмет…  Сядет на шею трудового народа. И будет… Черте што, а не жисть. Ну, как и раньше, при прежнем режиме царском. А  ведь люди воюют за власть Советов. А не партии. И… Он к прибытию Микеладзе отнесся…
- Нам это известно. Тогда и товарищ Буденный то же еще совсем не хотел в нашу партию. Но к нашим агитаторам относился… Хорошо. Умный потому что.
- Товарищ Сталин, можете меня расстрелять прямо теперь… Я… Ведь я попал в плен в девятнадцатом году. И меня…
- Нам и это известно. Мы располагаем документами деникинской контрразведки. Меня интересует другое,  Вы, товарищ Остапенко, чей выполнили приказ, убивая товарища Микеладзе? Этого деникинского полковника? Или…
- Или, товарищ Сталин. Деникинцев я тогда не боялся, я тогда дюже крепко их бил. Но когда свои же…
- Вы имеете в виду Смилгу? И других троцкистов?
- Я Вам все начистоту… Меня тогда… Молодой же был! Меня  поразило и сбило с толку то, что…
    Он умолк, как провинившийся гимназист кусая губы.
- Что сбило Вас с толку?
- Что… Разве может один человек, один, маленький такой человечек и  так навредить всем… И Думенке он по боку. И полковник Крестинский приказывает. И Смилга приказывает, но…
- Но?!
- Но я и не собирался выполнять ихние приказы! Мне што! Подхватился, перемахнул Волгу, да и ищи меня - свищи! Но я его все равно убил, товарищ Сталин… Так как…
     Сталин уже стоял опять очень близко. Его желтые глаза тигра теперь сузились, обвислые и такие же желтые щеки упали куда-то в седые усы, он смотрел теперь не в глаза Гришки, он смотрел гораздо дальше, через него, через его, Гришкино плечо и через его время, через годы, годы и годы…
- Он сам то же… Товарищ Сталин! Там, на льду Маныча, под хутором… Процыков. Попросил меня убить его! Христом-богом просил! Не вынес… Он… Позора! Ведь его… По пьянке… Они… Как мужчину обидели и…
       Сталин вдруг потемнел лицом и решительным жестом правой руки остановил его:
- А Вы… Успокойтесь, товарищ Остапенко. Достаточно, товарищ Остапенко. Давайте мы теперь перейдем от войны Гражданской к теперешней нашей войне, а? Сейчас пригласят сюда товарища Буденного, Вашего старого знакомого. Вы, я надеюсь, будете рады такой встрече?
      Сталин сам теперь присел рядом, придвинул Гришке открытую красивую пачку югославских папирос:
- Курите, товарищ Остапенко. А Вы женатый человек? Семья у Вас есть?
- Конечно, товарищ Сталин. Жена у меня, правда, вот уже вторая, а вот дети и от первой и от второй, все они при мне. Всех поднял. Воюют, правда, теперь почти все…
     Гришка аккуратно вынул из пачки тонкую белую папиросу, украдкой машинально оглянулся по сторонам в поисках спичек.
- А что случилось с Вашей первой женой? – Сталин сам теперь вынул папиросу, распотрошил ее и стал медленно набивать табаком заношенную деревянную трубку. Дух ароматного табака тут же распространился по кабинету.
- Умерла, товарищ Сталин. После родов умерла.
- У меня вот тоже, две жены было. Ну, а… Теперь вот один я остался.
   Сталин спокойно набил трубку, вынул зажигалку, огонек ее тут же колыхнулся  перед Гришкиным лицом:
- Больше все… Не будет. Хватит!  Я, товарищ Остапенко, только горе женщинам приношу. А мои сыновья, - он тяжело вздохнул, насупился, - то же теперь на войне. А сколько у Вас детей?
- А у меня, товарищ Сталин, детишек всего пятеро, - Гришка с наслаждением затянулся папиросой, аккуратно, в сторону, выпустил дым, - вот… Я вот один был у папаши и мамаши, а сам, вишь,  пятерых выдал.
- Ах, какой Вы молодец, товарищ Остапенко. Когда Вы успели это? А вот Ваш командир, Семен Буденный, тут, на этом фронте, от Вас сильно отстает!
- Так ведь дело это нехитрое, товарищ Сталин!
Сталин заметно повеселел, качнул головой, добродушно спросил:
- Какой… Вы интересный человек, товарищ Остапенко. А мы… Чаю еще выпьем, товарищ Остапенко? Я Вас сам обслужу, Вы сидите. У меня тут редко бывает простой человек. Вы же хорошо помните, как Вас тогда, в вагоне Смилга ломал… А… Он там один был?
- Нет, товарищ Сталин, не один. Я, честно говоря,  оттуда сигануть в окошко хотел, да не вышло…
- А кто там еще был тогда? – равнодушно спросил Сталин.
- Тот человек сидел молча в тени, там темновато было… И я его не запомнил.
- А Вам хотелось бы узнать, кто этот еще один свидетель вашей вербовки… Разоблаченным… Троцкистом Смилгой?
   Сталин запнулся и, слабо улыбаясь,  вопросительно всмотрелся в Гришкино лицо. Тот спокойно отхлебнул чай, поставил стакан, твердо проговорил:
- Я, товарищ Сталин, честно Вам все рассказал. Про тот случай. Вам, главному в нашей партии большевиков. И мне теперь все равно, кто там был. Душа моя чиста!
    Сталин подул на темно-бордовый чай, отхлебнул из стакана, слегка поморщился:
- Вот, врачи меня ругают, что очень горячий чай пью. А я, товарищ Остапенко,  его все равно люблю с самого детства. Горячий. Разве можно человека отучить от того, что он привык с детства? Это я там был.
   Гришка спокойно сделал пару глотков, бережно поставил стакан на стол, равнодушно всмотрелся в лицо Сталина и вдруг, будто и не слыхал последней фразы,  ни с того, ни с сего сказал:
- Я вот с Вами, товарищ Сталин, чай пью. А вот мой напарник, с которым я из плена выходил и товарища Тимошенко встретил… Он как-то раз с самим Гитлером так же вот говорил, как и я теперь с Вами!
    Сталин удивленно поднял брови, его глаза расширились и сверкнули нехорошим холодом:
- А Вы что… С германским генералом  из плена выходили?
- Нет, товарищ Сталин. Он простой человек. Вернее, не совсем простой, но… Он бывший полковник Генштаба царской армии, ну и у Деникина послужил… А потом в Берлине жил. Это долгая история. Но это так.
- А где он теперь, этот Ваш простой - непростой человек - напарник?
Гришка понял, что сболтнул уже лишнего, но и виду не подал:
- Так… Тут он… По приказу товарища Тимошенки, мы оба и прибыли в Москву.
- А я бы хотел задать ему… Всего один вопрос. Какой вопрос ему задал Гитлер? Как русскому офицеру, ненавидящему большевиков. Его фамилия…
- Крестинский, товарищ Сталин! Он в расположении сто двадцать восьмого саперного батальона находится, на Волхонке.
Сталин поднялся и молча поднял трубку.
      Неслышно распахнулась дверь и вошел Молотов. Аккуратно присел в углу, раскрыл черную папку.
       Сталин мельком взглянул в его сторону и добродушно спросил Гришку, как старого знакомого:
      - Что Вы, товарищ Остапенко, думаете делать дальше?
- Служить… Воевать, товарищ Сталин! Куда пошлет партия!
- Вот и отправляйтесь на фронт. Там теперь очень много идет… С той стороны. Изменников, предателей. Шпионов! В наши боевые порядки лезут, лезут. А что для них… Какой конец должен быть у этих шпионов, товарищ Остапенко?
- Смерть! Товарищ Сталин!
- Правильно. Смерть шпионам!
      Установилась тишина. Сталин подошел к громадным стеллажам книг, взял в руку какой-то небольшой томик. Раскрыл на закладке, не меняясь в лице, что-то быстро посмотрел и тут же вернул книжку на ее место.
- А… Вот скажите мне, товарищ Остапенко.
Сталин подошел еще ближе, так близко, что у Гришки и дых сперло.
Глубоко посмотрел своими тигриными глазами в самое его нутро:
- Вот кто у вас. Там. В вашем городе – руководит всем? Всем, что делает народ?
   Гришка аж поперхнулся, но виду не подал, ответил бойко, как привык отвечать начальству:
- Известно кто,  товарищ Сталин. Партия наша руководит, В-э К-а П-э  б-э руководит … Строительс…
- Нет, товарищ Остапенко, партия не должна руководить, - Гришке показалось, что Сталин сказал это с глухим каким-то упреком, - народ сам всем должен руководить! Вот Вы, - Верховный опять приблизил свое рябоватое и такое простенькое лицо, - вот Вы, товарищ Остапенко. Вы лично… За что воевали. За что головы клали… Били врагов, белых, поляков… А?!
    Гришка выправился, гаркнул, как когда-то ушлому унтеру в учебной команде:
- Так это… Известно за что, товарищ Сталин. За власть новую. За власть Советов. Как это и в песне поется…
- Вот! Во-от! – приглушенно произнес Сталин, сузив свои узковатые  глаза, - за власть Советов народных депутатов, товарищ Остапенко. А не за власть одной какой-то там… Политической партии! Жизни клали. Чтобы народ правил.
   Он неспешно прошелся по кабинету, попыхивая только что разожженной трубкой, погрузившись в свои мысли. Поправил за чем-то тяжелую портьеру, заглянул под нее. Обернулся внезапно:
- Политическая партия, если она всего одна, товарищ Остапенко, оставшись на вершине   власти в своей стране, всегда перестает быть партией. Вот в чем беда! Она превращается в касту неприкасаемых, в монстра, который медленно, но уверенно разлагается! Мы хотели… Еще тогда, в семнадцатом году. Думали, что из левых эсеров получится еще одна партия. На нашей же платформе. Но они…
    Сталин поднял указательный палец и слегка погрозил им в темноту потолков:
- Они, как известно, подняли мятеж! В самый неподходящий момент, товарищ Остапенко. Пришлось их… Просто… Убрать с политической сцены.
     Молотов при этом приподнял темное лицо, чуть заметно кивнул и снова углубился в свои бумаги.
           Гришка верил своим ушам и не верил. Думки вертелись у него в голове. Как такое возможно? Чтобы сам товарищ Сталин…  Идет такая война… Партия ведет народ. В каждой роте, в полку, бригаде есть  товарищ полковой комиссар… Бойцов в атаки подымают. Тянут лямку вместе со всеми.
- А Вы не думайте, что идет такая война и товарищ Сталин вдруг говорит… Не то! Товарищ Сталин не говорит глупостей. Товарищ Сталин думает, как сохранить эту великую страну и после… Товарища Сталина! День и ночь думает. А вот придумать ничего не может!
    Сталин хитровато прищурился, улыбнулся, желтые его глаза почти скрылись за мешками воспаленных век. Гришка невольно так же прищурился, изображая глубокую думку, но улыбнуться у него не вышло, какая то кислая гримаса вместо улыбки исказила его раскрасневшееся лицо.
- Ничего тут уже и не придумаешь, товарищ Сталин.
- Правильно, товарищ Остапенко. А… Скажите, откуда Вы лично знакомы  с товарищем Тимошенко?
- Так ить я ево… Я ему раз жизню спас.
- Вот как? Мне что-то говорил вот Семен, - Сталин кивнул в сторону тихо вошедшего Буденного, - про этот случай, а Вы теперь вкратце расскажите нам снова.
- Да што тут рассказывать, дело это давнее, товарищ Сталин. Я тогда прискакал с донесением, или приказом, теперь не помню, в штаб бригады, вечером уже, впотьмах, ну а Тимоха…
    Гришка поперхнулся, покраснел. Маршала назвать по старой привычке Тимохой, да еще и где!!
Буденный молча скривился в усмешке, пряча ее в широкие усы.
Сталин усмехнулся, дружески взял Гришку за петлицу гимнастерки:
- Ничего, ничего товарищ Остапенко. Старая кличка, у кого партийная, у кого боевая, она не в обиду, это ведь кусок жизни… Вот мы когда-то в ссылке жили с покойным товарищем Свердловым, жили в одной избе, а он же был человек интеллигентный… И вот он свою миску всегда тщательно вымоет после еды и выставит сушиться. А я был тогда молодой, сам из бедных… Да и кавказскому человеку не пристало за собой убираться. А к нам приблудился пес, небольшой такой, но шустрый да гавкучий! Особенно не любил он надзирателя Григорьева, который нас… Навещал по средам. И я свою миску сам не мыл, а всегда прямо с остатками еды ставил, он ее так вылижет, ну, получше всякой там ветоши. Яков Михайлович всегда надо мной шутил по этому поводу, а я в отместку прозвал этого пса Яшкой и представьте себе, он эту кличку сразу же подхватил и ни на какую больше не отзывался! А товарищ Свердлов очень тогда на меня обижался! Как-нибудь, в другой раз, расскажу Вам, товарищ Остапенко, как мы с товарищем Свердловым забавно бежали с той ссылки, а теперь вот…
       Сталин мельком взглянул на часы, виновато развел руками:
- Время поджимает! Ну, как же Вы нашего Тимоху спасли от смерти, товарищ Остапенко?
- А у него в бригаде был еще один ухарь, то же в комбриги метил, звали его Быч. Я вхожу в штаб с пакетом, а там… Попойка, товарищ Сталин! Товарищ Тимошенко со штабными празднует что-то там…
- Ну, в те годы Красная армия -  известно что собой представляла…
- Да, панибратства  в армии хватало, - шумно вздохнул Буденный, - а дисциплина хромала. Туда-сюда и уже не бригада, а банда. Помню и я того Быча.
- Ну и задрались они с этим самым Бычом, товарищ Сталин. Тот Тимоху, то есть, товарища Тимошенко, выволок на улицу, кинул к стене и давай душить!
- Семена кинул? – Сталин удивленно вскинул густые седые брови, - этого здоровяка?
- Так ить Быч, товарищ Сталин, - усмехнулся Буденный, - был еще повыше и поздоровее. Дюже ж был сильный, как твой бык! И не вырваться бы Тимохе, если бы вот не он, - он кивнул в сторону Гришки, - не Гриша. Мне потом доложили про это.
     Сталин какое-то время молча прохаживался вдоль стены, покачивая головой и усмехаясь в усы.
- Что-то ты какой-то кислый, Семен?
Сталин примирительно подошел к Буденному, коснулся трубкой его кителя.
- Жаль товарища Свердлова, рано помер, - сузивши глаза до щелок, глухо сказал Буденный.
- Да, очень, очень  рано помер наш товарищ Свердлов.
- А знаете, где его старший брат теперь, Зиновий Пешков? – Молотов, в углу молчавший уже больше часа, приспустил на нос круглые роговые очки и уперся изучающим взглядом в Буденного.
- Это тот самый, которого сам Максим Горький крестил?
Сталин самодовольно усмехнулся в усы.
- Именно, Коба. Потому и Пешков. Он при генерале Де Голле нынче. Помогает собирать французов по всему свету для войны с Гитлером. Правая рука! Хотя сам-то он правой руки лишился. Еще в той войне.
     Сталин, будто не слыша слов Молотова,  медленно подошел к Буденному, приблизил свое потемневшее от недосыпания лицо вплотную, немигающий взгляд его тигриных глаз уперся в неподвижное лицо старого товарища:
- А… Вот… Есть у финского народа, Семен, очень мудрая пословица. Нельзя бежать впереди собственной тени, Семен. Ведь тогда ты бежишь на солнце!
                Было душно. Тяжелая лиловая туча низко зависла над землей, над неухоженными полями, над серыми пологими холмами, виднеющимися вдалеке. Владимир с нетерпением поглядывал вдаль, куда убегали рельсы. Состав где-то недалеко уже гремел, медленно выстукивая свой замедляющий ход, сизый дым из паровозной трубы столбом стоял за перелеском, приближаясь к станции.
Сердце его ныло. Столько пережить за последние месяцы!
    Наверное, если бы не мечта, надежда  увидеть сына, сердце и не выдержало бы, думалось ему.
А Ольга… Ну, что ж Ольга. Ее жизнь сложилась и без него! Он уже и лицо ее позабыл. Как-то поймал себя на этой глупой мысли. Помнил только ее голос. Звонкий, юный, смешливый, совсем не такой, как у Татьяны.
Любил ли когда-то он Ольгу?
    Сколько раз задавал он себе этот вопрос. Мучительно раздумывал, вспоминал.
И ни разу не нашел ответа.
А сердце все не находило покоя.
      Едва вошли в вагон, на удивление обоим почти новый, не по-военному чистенький, едва разместились в купе, Григорий заметно повеселел:
- Так, Володя. Я тебе обещал, я слово свое держу. Вот, значит… Выправил нам отпуск, убыли  мы с тобой из столицы нашей Родины прямо на розыск моих… Наших с тобой мальчишек. Сталинских соколов.
Крестинский удивленно вскинул седоватые брови:
- Да… Как же ты… Узнал-то, где их теперь найти?!
- А, пустяки. Старый товарищ маленько подсобил. Перед войной в Ростове сдружились. Он меня…
    Гришка, поправляя матрац,  искоса бросил взгляд на Крестинского, сощурился:
- От пули спас. От своей же и пули. Когда свои же к стенке меня поставили…
- И такое с тобой было? – в голосе Владимира прозвучали едва заметные нотки удивления, хотя  лицо его оставалось невозмутимым.
- А то… У нас, брат, и такое бывает. Абакумов его фамилия. Причем, дюже  хорошо  подсобил. Они, наши парни,  как раз на прошлой неделе забрали самолеты из Красноярска, теперь гонят их на свой аэродром. Промежуточный у них в Уфе. Это, похоже, вчера они там сели. Вчера вечером ребята Абакумова звонили в полк, в полку их ждут уже сегодня. А мы с божьей помощью попробуем быть там уже завтра. Это под Ленинградом. Район Волхова. Там теперь идут бои.
   Крестинский просветлел лицом, пальцы его, лежавшие на столике, мелко  вздрогнули. Радостное предчувствие скорой, такой долгожданной встречи с сыном, сыном, которого он никогда еще не видел, кроме как на той самой карточке,  переполнило его. Он с минуту взволнованно, даже как-то умиленно и с воодушевлением рассматривал Гришку, не зная, что и сказать. Вдруг он подумал, что видел бы его теперь Их превосходительство, Антон Иванович. Или Вальтер… Хотя… Уж Вальтер – то и сам ему не раз говорил, что, несмотря на безупречный немецкий, немцем он так и не стал и что  рано или поздно, а Россия его, Владимира, все равно притянет обратно.
    - Что ж, Григорий… Я рад, рад… Что и сказать тебе. Кстати… Поздравляю, ты теперь, как я понимаю,  тоже полковник.
     Он расшнуровал свой солдатский «сидор», достал бритву, маленькое артельное зеркальце, полотенце:
- Теперь ты мне «полковник» и я тебе «полковник», так что мы теперь квиты. Вроде бы. Пойду-ка я попробую побриться. Не может быть, чтобы в этом царском вагоне и воды не было!
- Иди-иди. А то ты больше на партизана похож.  А я вот теперь, - загадочно улыбаясь, Григорий  коснулся пальцем двух шитых золотом звезд  на обшлаге рукава, - старший майор госбезопасности, если быть точным. Кстати, тебе тоже офицерский чин положен. Как прибудем в часть, я уж похлопочу, полковник. Младшего лейтенанта, а то и лейтенанта,  так и быть, добьюсь тебе. Это ж как капитан в армии!
- Нет, нет, Гриша. Ты давай, как парней наших навестим, ты мне похлопочи в пехоту. Я человек простой и…
- Я те дам, пехоту! Лейтенантом, говорю, при мне будешь. Это как капитан в армии. Следователем будешь мне помогать.
- Вот как? Следователем? – уронив полотенце, бледнея, растерянно переспросил Крестинский, - но Гриша… Я же… Я ведь… Совершенно с этим делом незнаком, Григорий. И потом… Я же…
- А я знаком? – Гришка усмехнулся, почесал бритый затылок, - я вообще, если ты не забыл, в путейские всегда мечтал податься. А сам вот уже третий десяток размотал на этих делах. К тому же у тебя отличный немецкий язык. И ты вражью армию изнутри знаешь. Так что… Будем вместе трудиться! Вот берем мы, к примеру, в разработку изменника Родины. Или пленного фрица под золотыми погонами. Сперва ты, следователь «добрый» с ним потеешь. Колешь его, уговариваешь, припугнуть даже можешь. Ты же наших пленных допрашивал недавно? Вот! Теперь ихних будешь допрашивать. А уж если он не колется, не желает раскаяться и всю правду выложить, то тут уж я подключаюсь, то есть следователь «злой». Я косточки ему поломаю, потом тебе его верну. Способ очень убедительный! Меня самого так… Перед войной… Мордовали. Понятно, полковник?
- И что… Добились они от тебя своего? И еще. А… Дозвольте узнать… А если он и у тебя не расколется?
- Не добились, верно. Так то ж я был! А этот, ежели не расколется… За угол его и пуля в лоб! Делов-то! Но наша с тобой задача, именно расколоть… А пулька, она, брат,  терпеливая, она его, врага народа,  завсегда дождется!
   Гришка еще долго что-то говорил и объяснял ему. Привскакивал в пылу, переходил на крик, махал руками…
    Владимир пристально всматривался в раскрасневшееся лицо Гришки. И вдруг он сам себе представил, как он сам будет «колоть» пленных или предателей. И тут же содрогнулся при мысли, что тех, кто не пойдет на сделку со следствием, то есть не признается, ему придется отправлять на верную и скорую смерть.
   Там, в штабе танкового корпуса, пленных, в том числе и офицеров,  после допросов, и он это знал в точности, отправляли дальше, на сортировку, по лагерям. А дальше, со строгой германской пунктуальностью, отправляли каждого туда, где он будет полезнее для Рейха.
- …и запомни, Володя. Наш враг - и тебе это хорошо известно, там, с нашими не церемонится, верно? Так что, раз уж твоя судьба в такой трудный час вернула тебя на Родину… Так… Ты уж… Послужи ей, полковник!
        Состав стал замедлять ход. Где-то впереди раздался протяжный гудок паровоза. По проходу деловито засновали какие-то люди, военные и штатские, куда-то толпились крестьянки с детишками, толкались и ругались сердитые старухи с какими-то баулами и цветастыми мешками…
     Владимир, переминая в руке полотенце,  растерянно смотрел в окно вагона. Там мелькали обожженные от бомбежки старые ветлы, осины, изорванные и скрученные взрывной волной провода и поваленные телефонные столбы. Разбитые, обгорелые  станционные здания, кирпичная водокачка  с сорванной крышей. А над всем этим разорением мирно кружились птицы и тихо голубело высокое сентябрьское небо.
       Он поднял на Григория повлажневшие свои глаза:
- Ты не старший майор, Григорий. Ты страшный майор!
                Вагон резко качнуло, состав замер. В распахнутое окошко пахнуло теплом и горьким дурманом уже подсыхающей полыни.
     Гришка, всматриваясь в окно, вдруг  обернулся и оскалился в невеселой усмешке:
- Это еще кто из нас страшный… Кто молодого парня, военно-пленного, заставил пристрелить своего командира, а?
- Я… Я давно раскаялся в этом, Григорий. И я… Всегда молил Господа о прощении.
- Вот и мы будем и каяться и молить. Только потом, не теперь. А… Если мы теперь станем каяться, нас… Сотрут в порошок!
     Когда Владимир, уже без многодневной щетины на лице, заметно повеселевший и бодрый от холодной водички, которой вволю освежился в туалетной кабинке, вернулся в купе, Гришка, как ему показалось, мирно дремал, вытянувшись во весь свой рост. Не открывая глаз, он вдруг тихо проговорил, будто сам себе:
    - Слушай, Володя, все никак тебя не спрошу. Если, конечно, это не государственный секрет. О чем тебя товарищ Сталин расспрашивал? Небось, все про Гитлера пытал?
- Я у него всего пять минут без минуты был.
     Крестинский задумчиво всматривался в затертый пол вагона, словно выискивая там какую-то важную для себя деталь. Наконец, поднял голову, усмехнулся:
- Гм… Я же тебя не спрашиваю, о чем вы с ним два часа толковали, а, Григорий?
- А што тут скрывать. Мы ж с ним как-никак, а  в Гражданскую воевали в одних и тех же местах. Он был членом Военного совета фронта. Я даже как-то стоял в карауле у него. Было нам чего вспомнить, полковник.
- Да нет тут никакой тайны. Он у меня спросил… Для чего вызывал… Какой главный вопрос мне Гитлер задавал. Ведь это было в конце апреля сорок первого года. Очень интересный момент, не так ли?
- Ну, тогда и мне скажи, как и товарищу Сталину. Ну и какой же вопрос тебе задал Гитлер?
- Гитлер? – Владимир аккуратно развесил мокрое полотенце над изголовьем. Повертел в ладони зеркальце и опустил его обратно в раскрытый «сидор», улыбнулся:
- А… Он только и спросил меня… Как прошедшего все этапы борьбы с… Большевиками. Будет или нет новая Гражданская война в России, когда он начнет широкомасштабные боевые действия. Понимаешь, Григорий, ведь военный и экономический потенциал Советов он довольно неплохо себе представлял. Ну и… Разумеется,  понимал, что тут надо несколько недель, ну, пару-тройку месяцев, чтобы все закончить. А если война затянется, как прошлая, то это будет губительно для Германии, хотя она и захватила почти все ресурсы Европы. Я думаю, что под влиянием нашей эмигрантской пропаганды, он ошибочно считал и… Надеялся, что сразу после начала войны Советский Союз начнет рушиться, в том числе и по национальным границам.
- Ну так что же ты ему сказал? – с немым лицом нетерпеливо перебил Гришка.
- И он… Наверное, ожидал и от меня эту ерунду. А… Я сказал ему, что сам думал. Что предатели, конечно, у Советов будут. Как у любой страны и при любой войне. А войны, гражданской новой войны, на которую он надеется,  между русскими уже не случится.
- Почему ты так решил? Ты ж сам… С той стороны! Да и… Ты ж не жил… Дома, обстановку вовсе не знал…
- Сам не знаю. Сказал, что думал. Сказал ему, что не только он на свой лад переделал германскую молодежь. Но и Сталин воспитал русскую, советскую молодежь. И она не даст. Не позволит. Вот и все.
- Правильно ты сказал, полковник! А он?
- Мне показалось, несколько обиделся. А потом мы перевели беседу на искусство и… Все. Он меня проводил.
- Он што же… И в искусстве кумекает?
Владимир смутился:
- Он же сам неплохой художник. Любит и скульптуру.
- Ты погляди… Интеллигент, выходит,  этот гад. Сейчас будет остановка. Надо раздобыть кипятку, полковник. Меня вот товарищ Абакумов хорошим чайком снабдил. Индийский чаек, от наших союзничков.
    На перроне небольшой тыловой станции сгрудилось много народу. Бабы в застиранных кофтах толкались с громадными  плетеными корзинами, какими-то цветастыми баулами, скандалили, болтали или ругались между собой, туда-сюда деловито сновали мальчуганы в изодранных взрослых ватниках и громадных драных картузах, стоял смешанный запах паровозного дыма, вокзальной мочи, горячего мазута.   
    Было много раненых, их как раз перегружали в стоящий на парах напротив длиннющий санитарный эшелон. Покойников сносили в сторонку, бережно складывая в штабели. Штабели с той стороны тут же покрывались измазанным глиной, изодранным брезентом. «Зачем им теперь это?» - отчего-то подумалось Крестинскому. Повсюду бегали озабоченные строгие санитарки, с кипами белья в руках, где-то неподалеку играла, грустно всхлипывая, одинокая солдатская гармошка.
    Владимир обратил внимание, что все военные время от времени как-то замирают, прислушиваются и внимательно осматривают небо. Там, в штабе танкового корпуса, некоторые немцы, особенно ветераны с нашивками за ранение, часто делали точно так же.
   Гришка впереди и Крестинский с чайником в руке, расталкивая толпу,  пробились сквозь гомонящее и толкающееся это людское море, остановились. В середине, на пустом пространстве перрона, стояла девушка, скорее, еще девочка, лет двенадцати, в школьной пионерской форме и галстуке и, гордо приподняв кудрявую головку, жмуря глаза, тонким полудетским голоском с упоением читала раненым бойцам стихи:
- С неба полуденного
Жара - не подступи!
Конная Буденного
Раскинулась в степи!
Не сынки…
Она широко открыла глаза, погрозила пальчиком  и строго окинула толпу:
- У маменек!
В помещичьем дому!
Выросли мы в пламени!!
В пороховом дыму!
   Оба застыли от неожиданности. Рядом с девушкой сидел молоденький одноногий инвалид-баянист с медалью на гимнастерке и с густыми усами и временами кивал ей в такт.
…все, что мелкой пташкою
Вьется на пути!
Перед острой шашкою
В сторону лети!
    Баянист, улыбаясь,  слегка растянул свой инструмент, начищенная его медаль сверкнула на солнце, его узловатые пальцы кинулись по клавишам   и легкая мелодия тихо  полилась в такт девичьему голосу:
…- Не затеваем бой мы!
Но помня Перекоп,
Всегда храним обоймы
Для белых черепов!
    Где-то вдали, в голове состава, раздался протяжный и тревожный гудок паровоза. Толпа загудела, колыхнулась. Владимир оглянулся. Гришки рядом не было, чайника в его руке тоже. Девушка вздрогнула, но не сбилась, а только чуть ускорила темп:
- Никто пути пройденного
Назад не отберет!
Конная Буденного
Армия – вперед!
     Состав, раскачиваясь и временами мелко дрожа, быстро набирал ход. Когда он вошел в купе, Гришка, скрестив босые ноги в новеньком синем галифе, прикрыв глаза и блаженно улыбаясь, лежал на диванчике. Он приподнял бровь, кивнул на позвякивающие стаканы на столике:
- А вот Вам… И… Ваш чай, товарищ… Будущий… Лейтенант госбезопасности! Че красный такой? Как рак, в натуре…
   Владимир, страдая одышкой,  присел, взял в ладонь стакан в подстаканнике, но тут же отставил, забарабанил пальцами по столику:
- Ты знаешь, а я уж было испугался… Что у меня наш чайник увели. Меня, Гриша… Девочка поразила, девушка эта. Очень искренне читала, живо так, горячо, душевно. Кто это? Маяковский?
    Гришка злобно усмехнулся, оскалился, сжал кулак, погрозил им куда-то наверх:
- У нас молодежь вся такая, вся! Советская, боевая!
    В проходе показались сразу несколько человек, давно небритый мужик в новенькой летней «буденновке», мальчишка неопределенного возраста в драном тулупе почти до колен, вся всколоченная баба с полосатым мешком за плечами. Мужик сквозь щелки глаз пристально взглянул на Гришкины синие галифе и поспешил пройти мимо.
- Вот про них, про такую молодежь, именно про них  я тогда Гитлеру и сказал, Гриша. Что они и…
     Гришка порывисто подскочил, будто в вагон генерал зашел. Сел, нахмурился. Жестами, как немой, замахал руками:
- Я ж тебе… Про это! Помалкивай! При посторонних!! Никогда вслух, понял?! А то ведь и я не помогу! Не… Помогу! Просто не смогу помочь!!
Крестинский умолк на полуслове,  обиженно поджал губы:
- У вас тут что… Как в темном лесу. Чуть зазевался и уже сцапали? То ты сам за него расспрашиваешь. То и рта открыть не позволяешь.
Гришка отвернулся к стенке, поджал ноги:
- Не у вас. А у нас. У нас. Не забывай теперь!
      Колесные пары мерно и холодно отстукивали версты. За окошком тянулись покосившиеся телеграфные столбы, мелькали пожелтевшие холмы, редкие перелески, но в пустых и заросших серыми бурьянами полях – ни души, ни одного человека. Только стаи гомонящих ворон порой подымались от паровозного гудка из частых туманистых низин.
- Не спишь, полковник?
      Гришка, не оборачиваясь, заговорил тихо, едва слышно сквозь перестук вагонных колес:
- В прошлом году, в декабре месяце, когда фрица мы от Ростова уже отогнали, это было. Мне приказали взять команду комендачей артполка и собрать ихних же парнишек, которые так и лежали неприбранные после осенних боев со стороны Таганрога. Ну, разобраться там, как там оно было на самом деле, а не по газетам. Ну, выяснить, задокументировать, с местными поговорить… Парни те были из артучилища, сводные батареи. Их собрали кое-как, вооружили чуть ли не берданками, патронов совсем почти не дали. Клейст с танками тогда сильно напирал. Их поставили позади полков народного ополчения, прикрывать от танков. Так вот, едва танки пошли, и разбежалось то ополчение, полковник. Мужики зрелые, жизнью битые, как полоумные в тыл побежали. А курсанты не дрогнули. Те в тыл бегут, с оружием бегут, а курсанты, пацаны ж по-сути, просят, дяденьки, дайте нам патроны и винтовки! Те кричат, уходите и вы, там смерть идет! А эти… Мы комсомольцы кричат, дайте нам патроны, дайте нам свои винтовки!
     Так там они и остались, дали бой, никто не ушел с позиций. Фрицы потом над ними, даже мертвыми издевались. Что мы там только не находили… Видно, очень уж разозлили они фашиста!
Вот она, Володя, наша молодежь.
   Гришка, миролюбиво улыбаясь,  протянул Владимиру свою заветную фляжку:
- Че скис, полковник? К сыну едешь! Красному сталинскому соколу! Как-никак, а… Мечта твоя вот-вот сбудется. На, плесни себе в стаканчик.
- Нет. Нет-нет, Гриша, не хочу. Сердце вот… И так выскакивает из груди. Тяжко мне. На этом свете. Бесприютно. Сам понимаешь…
- Та… Понимаю, как не понять. Я вот их, пацанов наших, с сорокового года не видел, а тоже… Душа вся так и рвется.
    Владимир все же взял фляжку, плеснул себе в пробку, влил в рот. Слезящимися глазами всмотрелся в Гришку:
- Я тут, Григорий, всю дорогу думаю… Да не всю, что… А с самого того дня, ну, ты понимаешь, еще у немцев когда… Давай, если ты не против, так сделаем. Я ведь ни на что не рассчитываю, Гриша. Сын Николай мой, а вот Господь так управил, что растил-то его ты. Человеком сделал. Мы вот придем и скажем, что…
      Он тяжело вздохнул, опустил седеющую голову, провел ладонью по лысеющим  вискам. Эта тяжкая дума, эта мысль неотступно преследовала его все последние дни и недели, она появилась, залегла в голове  сразу же, еще тогда, когда он принял для себя то непростое, но единственное решение, когда выходили  они из немецкого тыла, когда шли по заминированному болоту, когда проходили проверку в Особом отделе НКВД. Мысль эта не давала ему покоя ни днем ни ночью, в голову лезли всякие глупости, которые он сперва принимал за выход, и тут же отметал, отбрасывал, как ненужные и никчемные, он все думал, думал, да придумать ничего не мог кроме того единственного выхода, который напросился сам собой и который он самым естественным образом высказал теперь Гришке:
- Что я просто твой товарищ… Твой… Боевой товарищ, друг. Помощник, денщик, скажи как сам знаешь. И все. А я… Мне бы… Просто посмотреть на него. Краем глаза. Несколько минуток. Рядом побыть. Руку пожать. Да и все. Он же, Гриша,  летчик, пилот. Какая ведь для него травма будет душевная. А ему ведь задумываться никак нельзя. Он каждый день в бой уходит и…
- Так!
    Гришка встал, щеки его загорелись на темном лице, он хмуро и строго взглянул на Крестинского:
- Отставить нюни! Я командиру части чего скажу? Я – отец, а ты кто, денщик при мне? Нет, не пойдет. Да ты, Володя, и сам посуди, - уже совсем миролюбиво продолжил он, подсаживаясь поближе и дружески приобнимая Крестинского за плечо, - ну… Вот… Сам посуди… Во-первых, вы ж с ним… Как две капли!.. Понял ты меня? Он же сразу… Тебя… Во-вторых, он прекрасно знает, что я ему не родной отец! И где-то у него, возможно, есть родной. Мы с Ольгой никогда от него это и не скрывали. Ну, а в третьих… Мне, полковник, такая жертва от тебя ни к чему. Я сам ему и скажу. А уж… Он взрослый человек, сам разберется. А сопли распускать… И особенно в бою. Два года воюем мы и воюют они! Отучились мы от соплей, полковник! Высохли наши сопли еще прошлым летом! Так что ты не горюй. Он парень крепкий духом.   Он… Перед экзаменами в училище руку сломал. Видел бы ты, как он гипс на себе раскрошил, когда… Чтоб взяли! Что б… Не забраковали!!
                - Покатилов! Командир авиаполка! Мне утречком звонили из штаба, товарищи.
     Комполка, немолодой высокий подполковник с двумя Орденами Боевого Красного Знамени и медалью «20 лет в РККА» на кителе, крепко пожал им ладони, внимательно выслушал Гришку, сделал вид, что никуда не спешит, хоть и украдкой посматривал на часы. Скупо сказал, что братья, старшие лейтенанты Остапенко, Кузьма и Николай  дерутся с врагом героически, по-комсомольски, матчасть знают превосходно, тактику воздушного боя сами уже смогут кому хочешь показать, у каждого уже по пять-шесть лично сбитых фрицев, ( - И это ж на «Ишачках» наших!) Были недавно откомандированы за новыми американскими машинами ( - За «Коброчками» их отправил) и он, командир, пока не знает, они хоть отоспались от долгого перелета… 
      Решающее значение сыграло удостоверение старшего майора Госбезопасности и природная Гришкина способность и мертвого уговорить:
- Мы твоих героев-летчиков надолго не задержим, товарищ подполковник. Малость побеседуем. Привет им от мамки перекажем, да и… Сами спешим!
    Выпили за знакомство по стопке, разговорились. Бравый военлет, оказывается, когда-то тоже в кавалерии начинал:
- Сам-то я с Николаевска. Слыхал? Почитай, бок о бок с самим товарищем Чапаевым беляков бил! В нашей стрелковой двадцать пятой, героической! Она где-то на юге теперь. А вы ж, получается, как раз  оттуда прибыли. Как там она теперь дерется, не слыхали чего?
    Гришка малость стушевался, но виду не подал. Еще позавчера, когда довелось мимоходом повидаться с Буденным, тот хмуро сказал:
- На днях вот… Приказ о расформировании двадцать пятой, Чапаевской подписан. Вся полегла под Севастополем, вся! Знамя в море утопили. Можно было Крым пока удержать, можно! Да… Угробил там все этот… Мехлис!
      Гришка сделал вид, что не расслышал, с невинной усмешкой кивнул командиру полка:
- Бьется твоя двадцать пятая! Так… Где теперь пацаны наши, товарищ подполковник? Дрыхнут, небось, после перегона?
- А то, - несколько обиженно поджал губы тот, - вы моих соколов не знаете? С самой зорьки летают! В бой рвутся! А нам тыловики еще и снаряды к пушке «Кобры» не подкинули пока. С меня войска, с меня бомберы требуют прикрытие, а я чего? У меня половина личного состава пока не в деле!
- Так они сегодня просто летают, выходит? – Крестинский тихо спросил комполка, внутренне радуясь, что вот-вот увидит сына.
- Ну, просто летать они и так умеют. Они вон с утра на полигоне бомбометание с пикирования отрабатывали. Правда, ночью наши техники доработали американские держатели под наши «сотки».
       Полосатый флюгер на краю летного поля четко показывал крепкий юго-восточный ветер. С востока «Аэрокобра», ревя мотором, блеснув плоскостями, плавно заходила на посадку. За ней вдали показалась и вторая.
- Хорошая, говорят, машина, - придерживая ладонью фуражку, сквозь рев моторов прокричал Покатилов, - но только до пяти тысяч высоты! Выше против «Мессера» уже слабовата!!
    Голубое утреннее небо стихло. Истребители, вырулив в ряд, один за другим замерли у кромки взлетной полосы аэродрома. Прислуга тут же затянула их маскировочными сетями. Техники, о чем-то оживленно споря,  быстро шли к машинам, на ходу застегивая черные комбинезоны.
- Способные хлопцы. Крепко бьются! – командир полка, улыбаясь,  приподнял полевую фуражку, уложил взмокревший вороненый чуб, нахлобучил ее поглубже, - думаю их вскорости командирами эскадрилий рекомендовать. Само собой, с повышением в звании. Как пересядем на новые машины. А вот характеры у них разные. Будто бы и не родные браты! Кузьма, тот смеляк, напористый, прет, иной раз, можно сказать, туда, куда и я бы не полез! Смышленый!  Фрица в бою перехитрить ему - как два пальца…
    Крестинский, всем своим видом показывая, что ему хочется услыхать что-то еще,  внимательно всмотрелся в разгоряченное лицо Покатилова. Тот, будто почувствовав это,  невольно повернулся к нему:
    - Ну… А… Николай, тот поосторожней будет. Больше правил придерживается, не фантазирует на ходу. Но и дырок в машине у него поменьше приходится латать! Я в спарке его ведущим посылаю. Не подведет!
    Наконец, оба пилота пошли в сторону командира. Было видно, как они что-то живо и с напором обсуждали. Один, тот что повыше, с аккуратными тонкими усиками, чуть приотстал, сдернул шлемофон и небрежно закинул его на плечо.
     Мокрая прядь темных волос вырвалась наружу, на ветерок  и упала на крупную голову.
Уверенной походкой он шел чуть позади брата.
   Что-то перевернулось в груди у Владимира.
     Он никогда не видел его. Своего сына! Он только часто, бессонными ночами, представлял его себе там, на чужбине, представлял то вихрастым мальчишкой, то уже юношей, представлял его характер, его внешность, иногда он невольно сравнивал его, такого далекого, такого недоступного, и вообще, существующего только в его мечтах, с покойным Андреем, получившим характер своей дворянки-матери, взбалмошным, недалеким, неустойчивым, совершенно непонимающим его, Владимира, сравнивал и отчего-то находил его, такого неизвестного, призрачного и недоступного гораздо лучше, чем Андрей, который был всегда рядом… Рядом. Но никогда не вместе. Но…
     Он всматривался в фигуру сына и, насколько позволяли слезящиеся от резкого аэродромного ветра глаза, уже находил и с радостью открывал  для себя в ней свое, родное.
     И он узнал эту походку! Он узнал эту фигуру, их природную фигуру, высокую, чуть сутулую, совсем как у деда, он узнал этот наклон крупной головы, чуть выше, чем обычно и чуть в левую сторону, он понял, что перед ним, пока еще далековато, но уверенно приближается к нему его, даже не его, а покойного его отца, деда этого парня, точная копия.
    Точное, как в зеркале, беспощадном и неотразимом зеркале  времени отражение!
    Он неожиданно вздрогнул и стал бледен, как полотно. Дыхание его сбилось и замерло.
     Огонь, нестерпимой жары огонь вдруг полыхнул в его груди, каким-то беспощадным  валом прокатился этот огонь по всему его телу, воспламенил, охватил все до ниточки его существо, вдруг  часто застучало в его висках и потемнело у него в глазах и тут же предстала перед ним та самая картина, которая явилась ему там, в кавказских горах, той далекой весной двадцатого года, когда после разгрома, в минуту слабости поднес он было уже холодное револьверное дуло к своему виску… Мелькнула в памяти опять ясно та самая ночь, косые струи холодного дождя, одинокая телега в степи и две сутулые женские фигурки под нею, обнимающие и кутающие в рваных одеждах своих малюток.
       Родина, та самая Родина, которая все эти его годы на чужбине была им почти позабыта, грубо, насильно забыта, с обидой выброшена им же самим из своей памяти и из своего сердца, Родина, где, как он всегда знал и думал, не осталось у него никого, ни одной родной души, Родина, на чью землю он подло вступил еще в прошлом году как враг, в рядах ее смертного врага, эта Родина теперь пришла, возвратилась к нему, она неспешно шла по аэродромной выгоревшей траве ему навстречу легкой походкой молодого его, его родного сына!
      И он, задыхаясь от волнения,  позабыв обо всем на свете, робкими шагами тронулся навстречу!
- А говорил, не выдавай меня… А его ноги сами понесли.
    Григорий с едва заметной улыбкой  легким движением руки приостановил дернувшегося было вслед комполка, одним кивком головы пояснив тому, что пока не надо мешать.
        Будто бы ничего особенного вовсе не происходит, Гришка простодушно усмехнулся в усы:
- Не мое дело, командир. А што ж они… С «Ишачков» и сразу на такую сложную машину пересели?
- Ну не-е-ет… Мы ж с апреля новенькие «Яки» получили. Почитай, пять месяцев на них уже фрица валим!
     Гришка между тем пристально всматривался в своих приближающихся сыновей. Кузьма, который шел несколько впереди, вдруг остановился, как вкопанный, потом, дождавшись брата, хлопнул его по плечу и указал рукой на отца.
       Он оба ускорили шаг, затем побежали, как дети, минуя растерявшегося Владимира.
     Григорий уже шел им навстречу, показывая пальцем на Крестинского и с шутливым упреком выговаривая сыновьям:
- А что у вас там за незнакомый рядовой болтается? Товарищи старшие лейтенанты? Да еще и… На взлетке почти?
- Батя! Ба-а-атя-я-я! Отец! Родной! Откуда?!!
    Гришка обнял парней, которые последние несколько шагов, не обращая внимания на стоящего в сторонке комполка, как мальчишки бросились к нему бегом.
- А мы от матери письмо получили! Прилетаем в полк, а тут… Батя!! А… Наш Петька без вести пропал! Ты знал? А Максимка женился!! А ты сам… Куда ты пропал, батя? Где ты был?! Мы уже думали… Всякое, батя!
    Гришка, тиская сыновей и,  временами и сам пропадая в их объятиях, изредка  все поглядывал на одиноко стоящего в поле Крестинского. Тот с едва заметной и жалкой улыбкой на потемневшем лице растерянно остановился в нескольких шагах и ждал, переминаясь с ноги на ногу.
- Так! Ну, хлопцы, хорош! Хватит эти… Ваши… Нюни! А еще командиры! Военлеты!
Он несколько отстранился, вмиг посерьезнел, взял за руку Николая:
- Коля. Николай! Коля. Прежде всего скажу! И ты, Кузя. Слушайте оба. Вон стоит человек. Это не просто… Рядовой красноармеец. Это, Коля…
Они как по команде повернули головы.
   Он помрачнел, тяжело вздохнул, огляделся, всмотрелся в еще пока веселое, раскрасневшееся лицо сына, не отводя взгляда, сказал тихо, обыденно, будто что-то самое простое, но и самое важное:
- Ты… Это, Николай, твой отец. Твой настоящий… Ну, природный твой отец. Владимир Крестинский.
    Он обнял за плечи смолкших, ничего пока не понимающих парней и хрипло закончил:
- Ничего пока не спрашивайте. Нас судьба… Наша. Жизня свела уже давно. Дюже давно! Потом развела. Теперь вот… Короче… В общем. Отец!
     Кузьма, блестя глазами,  качая мокрой головой, открыл от изумления рот:
- Вот это да-а-а… Коль-ка-а-а…
    Николай же безвольно опустил руки, сомкнул губы, лицо его стало строгим и несколько даже грустным. Он пристально и отрешенно всматривался в Крестинского. Глаза его горели. Было видно, что в нем идет борьба, борьба тяжкая, сила горячей и бескомпромисной молодости, всегда готовая сделать ошибку,  то берет свое, то уступает силе разума и природы, силе, всегда уберегающей человека от резкого и необдуманного шага или слова.
    Все четверо молча смотрели друг на друга. Над их головами в синем осеннем небе в грохоте и гуле заходили на посадку истребители. Они возвращались из боя и один за другим проносились по взлетке, гасили скорость  и умело выруливали на стоянку.
  Молодые улыбающиеся пилоты ловко вспрыгивали с крыла, техники тут же накрывали машины мохнатыми массетями.
- Ты не держи… Ты подойди… Ты… Обними што ли… Отец ведь.
    Гришка взял за плечо Николая  и легонько подтолкнул вперед. Он немного придвинулся и встал, как вкопанный. Через миг переборол себя и уже спокойно и очень тихо выдавил:
- Да… Да-да, я знаю. Он… Вы… Ты…
Николай исподлобья взглянул на отца:
- Ты тогда потерялся. В суматохе и никто не знал, никто, ни мама… Никто… Не знал, где ты…
   И, виновато оглянувшись на Григория, тихо выдавил:
- Отец.
- Я… Я не хотел уезжать из страны, сын. Не хотел! Ни с Деникиным ни с…
   Гришка вдруг тихонько присвистнул и строго взглянул на Владимира. Но тот невозмутимо продолжал:
- Я… Меня насильно выслали. Да… Большевики меня… Они…
   Тут Гришка уже не выдержал. Бросив мимолетный взгляд на курившего чуть в сторонке Покатилова, он с ухмылкой подошел к ним, приобнял обоих за плечи и тихо сказал:
- Так, родственники мои… Родненькие! А ну… Идите-ка  вы во-о-он туда.
    Он кивнул на дальний угол взлетки, где в густых зарослях дикого терна чуть виднелась небольшая деревянная скамейка, приземистая, из свежеструганных досок.
- Идите, да и поговорите, чтобы вас никто… Оно никому тут не надо!
     Он пристально взглянул Николаю в его влажные глаза:
- Никто! Ты меня… Сышишь, Коля? Не слыхал! Ну а мы тут… Пока займемся своими разговорами. А вам надо, надо…

- Как же ты меня… Как же ты нашелся… Отец?
- Я, сын, всегда… Всегда знал, что ты есть. А сюда меня привели такие пути, что… Так… Сразу и не расскажешь. Жизнь ведь прожить, это не поле перейти. Долго жил в эмиграции, в Германии. Женился там и у тебя есть…
Его взгляд потух, он сгорбился, сжал ладони,  и хрипло проговорил:
- У тебя был еще брат. Там, в Германии был. Звали его Андрей. Но он теперь погиб.
- На войне? – тихо спросил Николай.
- Да! Убит партизанами близ Риги, - сухо сказал Владимир.
- Ну а ты-то сам… Как ты-то, отец… Как перешел к нам? Оттуда? Через союзников?
- Н-нет, сын. И я так же как и Андрей стал… Он же был для меня единственным родным человеком, пойми это, сын. И я стал… Служить в Вермахте. В звании полковника, переводчиком в штабе танкового корпуса. На Украине. Но…
Он вдруг задохнулся, умолк, лицо его побелело. Мучительно раздумывал, как, что говорить дальше.
- И… Ты потом перебежал к нам? – нетерпеливо спросил Николай.
- Да. Да-да, перебежал, конечно. Да! Сам! Перебежал. Свои же. Использовал первую же такую возможность.
       Он вдруг почувствовал себя человеком, только что укравшим что-то. Нагло, бессовестно укравшим. Стыд обуял его, стыд и позор. Никогда он не был так виноват, как теперь. Виноват перед сыном, перед Ольгой, перед Григорием, перед… Родиной, наконец! Он вдруг подумал, что надо будет просить, умолять Григория никогда, никогда не говорить Николаю или Ольге, каким именно образом он, Владимир, оказался теперь в рядах Красной армии. Никогда!
        Николай вдруг поднялся, всматриваясь в заходящий на посадку истребитель, глухо, но твердо сказал:
- Мать никогда не говорила о тебе. Наверное, ты для нее… Давно умер. А давай, отец… Мы перенесем этот разговор на… После войны! Вот кончится война, соберемся дома и…
- Дома? Война пока только разгорается, сын. Да-да, разумеется, все равно победит Россия. Но…
- Ты испугался, что фриц пока все еще прет на Волгу? – с грустной усмешкой проговорил Николай, тонкими пальцами доставая папиросу из пачки и невольно любуясь, как виртуозно сел этот «девятка» Ла-пятый против нехилого ветра.
- Н-нет, сын, меня страшит не это. Пусть прет, там он и останется. Ибо заходит вторая русская зима. Нет, я просто… Только что оттуда. Ну, ты понимаешь. И служил там не простым чином, а… Ну, в общем, генералитет после прошлогоднего побоища под Москвой настроен критически. Война затянулась, война на два фронта. Для Германии это гибель! И я больше всего боюсь за… Ты пойми правильно! Боюсь за Гитлера, сын.
Николай обернулся, удивленно вскинул высокие брови:
- За Гитлера? Да пусть же его черти возьмут!
- Если они, германские генералы, устранят Гитлера, - невозмутимо продолжал Владимир, - то они тут же прихлопнут его нацистскую партию, все эти эС-Дэ, гестапо и в один момент заключат перемирие, сперва с Черчиллем, а потом и американцы никуда не денутся, ибо они связаны жестокой борьбой на Тихом океане. И это перемирие будет началом их общего союза против нас, сын. И вся эта масса войск попрет на нас!
- Что-то мы… Не туда свернули, отец.
   Николай с нескрываемым любопытством украдкой рассматривал умолкшего Крестинского. Наконец он затушил папиросу, растоптал ее сапогом, улыбнулся:
- И все таки, давай, после войны! Нам к вечеру обещают боекомплект подбросить. Думаю, уже сегодня будем с Кузей в деле. А все наши семейные дела… После войны!
                Обратно пришлось подцепиться в товарный вагон с сеном. Какая-то кавалерийская часть перебрасывалась на юг и суровый на вид старшина сперва наставил на них винтовку, а потом, внимательно прочтя удостоверение старшего майора госбезопасности, разрешил им ехать в последнем вагоне:
- Вы сидайтэ, сидайтэ, товарыщи, а тилько бильше мини  вам пособыть ничим.
   - Ты, старшина, про нас обязательно доложи старшему эшелона.
- Так я сам старший и е.             
                - А скажи мне, Володя. А где теперь Деникин? Не слыхал ты чего, ты ж оттуда прибыл?
- Переписывался как-то. Во Франции живет с семьей. Жена у него и у них есть и дочь.
- Я уж думал, что опять к нам пожаловал. Как Краснов или Шкуро.
- Нет, ему предлагали немцы, но он не согласился.
- Что, небойсь, старым сказался?
- Нет, не в этом дело. Там и постарше пошли, тот же Краснов, например. Просто не стал он больше поднимать руку.
- Руку? На кого?
- На свой народ руку, Григорий. На Россию.
- Да, дело это дохлое.