Нет, уважаемый Читатель, конструктивизм двадцатых не был убит трагическими тридцатыми — предвоенным десятилетием выравнивания политической и творческой идеологий, — он бесстрашно пророс корнями в творчестве молодых поэтов, одним из которых стал Давид Кауфман, известный под псевдонимом Давид Самойлов.
Принято считать, что поэтическое имя Кауфмана — «Давид Самойлов» — стало общеизвестным в августе 1948-го, когда в 8-м номере журнала «Знамя» под псевдонимом «Д. Самойлов» увидели свет три его стихотворения — «Тавда», «Примечание к бюджету 1948 года» и «Новоселье», напечатанные под общим заголовком «Стихи о новом городе».
Но это не так.
Первым человеком, которому Давид Самуилович принес свой рукописный текст, подписанный то ли Давид Кауфман, то ли Давид Самойлов, а может быть и вовсе не подписанный, был композитор Евгений Жарковский, а авторское имя «Д. Самойлов» появилось на обложке печатной нотной тетради песни «Марш футболистов» на музыку Евгения Жарковского, вышедшей в 1947 году в издательстве Союза композиторов СССР. На следующий год «Марш футболистов» был опубликован в переложении для голоса или хора с фортепиано, а под названием «Песня футболиста» вышел на пластинке ленинградской артели «Пластмасс» в исполнении Юрия Хочинского в сопровождении эстрадного оркестра Ленинградского радио под управлением Николая Минха.
То, что слова песни («На трибунах алеют знамена…») принадлежат Давиду Самойлову подтверждается хранящимся в Российском национальном музее музыки машинописным текстом, озаглавленным «Марш футболистов», который приложен к рукописному клавиру Жарковского.
В своих дневниках поэт умолчал о знакомстве и сотрудничестве с Жарковским, как и вообще об истории сочинения песенных текстов. Вероятнее всего даже дневнику он не решился доверить такую поэтическую «мелочь», объяснявшуюся необходимостью получения хоть каких-либо заработков. 27-летнему женатому студенту дневного отделения филфака МГУ, каким был поэт в 1947 году, точно необходимы были дополнительные средства к существованию. За помощью он обратился к старшему другу и учителю поэту Илье Сельвинскому, которого знал с довоенных времен: в 1938—1941 Кауфман учился в МИФЛИ (Московский институт философии, литературы и истории), на филологическом факультете, западное отделение, а любимый преподаватель Илья Сельвинский оказал тогда большое влияние на начинающих поэтов из числа учащихся. Поэтическая молодежь охотно посещала семинар молодых поэтов при Гослитиздате и поэтический семинар в Литинституте, которыми также руководил Илья Львович. Содействию Сельвинского девятнадцатилетний Давид Кауфман был обязан своей первой публикацией стихотворения «Охота на мамонта»:
Я спал на вокзале.
Тяжелый мамонт,
Последний,
шел по болотам Сибири.
И камень стоял. И реки упрямо
В звонкие
берега
били.
А шкуры одежд обвисали.
В налушнах
Стрелы торчали. И было слышно:
Мамонт идет по тропам непослушным,
Последний мамонт идет к водопою.
Так отступают эпохи.
Косые,
Налитые кровью и страхом глаза.
Под закосневшим снегом России
Оставив армию,
уходит на Запад.
Но челюсть разорвана криком охоты.
Кинулось племя. В руках волосатых
Свистнули луки, как птицы…
И кто-то
Уже умирал
на топях проклятых.
И вдруг закричал
последний мамонт,
Завыл,
одинокий на всей земле.
Последним криком своим и самым
Угрюмым и долгим
кричал зверь.
Так звал паровоз в ледниковой ночи,
Под топот колес,
неуемно,
грозно…
Мы спали тогда на вокзале тифозном
И там же кончались
при свете свечи.
Стихотворение было напечатано в 3-м номере журнала «Октябрь» за 1941 год. Позднее, уже в 1947-м году, помочь бывшему ученику Сельвинский не мог: положение дел у самого Ильи Львовича было не из лучших. Еще в 1937 году Сельвинский попал на заметку секретно-политического отдела ГУГБ НКВД СССР в связи с изучением вредных настроений советских писателей. Война невольно сгладила возникшие идеологические противоречия: Сельвинский служил в армейских газетах Крымского, Северо-Кавказского, Прибалтийского фронтов, принимал участие в боевых действиях, был дважды ранен и окончил войну в звании майора. Награжден многими боевыми наградами и после войны вернулся к преподавательской работе и руководству семинаром в Литературном институте.
Именно Сельвинский посоветовал Давиду подработать тем же относительно доступным способом, каким сам подрабатывал в конце 30-х — сочинением песенных текстов, получивших, к слову сказать, высокую оценку Бухарина еще на первом съезде советских писателей: «Сельвинский, опираясь на песню, на разные говоры, при тщательнейшей работе над словом, его звуковой и смысловой стороной, дал значительные вещи, которые прочно войдут в историю нашей поэзии как одни из самых крупных ее достижений».
Вспомним, как в 1939-м Сельвинский написал умышленно простую песню под названием «Казачья шуточная» на музыку того самого Евгения Жарковского. Казачья тема была в ту пору актуальной, а вышедшие ноты и щелаковая пластинка принесли автору неплохие гонорары. В общем Илья Сельвинский познакомил Дэзика (Давида Кафумана) с композитором Евгением Жарковским. И вероятнее всего именно Жарковский, зная нравы и негласные правила, царившие на послевоенной отечественной эстраде, в инфраструктуре советской песни и грамзаписи, предложил Давиду Кауфману использовать «русифицированный» псевдоним. Так поэт-конструктивист Давид Кауфман превратился в поэта-песенника Д. Самойлова.
Под этим именем, кроме «Марша футболистов», он запомнился как автор текстов «Весенней песенки» (1950) на музыку Михаила Старокадомского, песен «Песня юных мичуринцев» (1949) и «На Кубани» (1952) на музыку Евгения Жарковского, «Воспоминание» и «Лед идет» (1952) на музыку Исаака Дунаевского и «Полечка» (1961) на музыку Якова Рассина.
В области формы стиха Давид Самойлов долгие годы вел непрекращающийся спор со своим другом Борисом Слуцким — из категории вечных споров между традиционалистами и новаторами. Самойлов спросил у Слуцкого:
— Не надоело тебе ломать строку о колено?
Слуцкий ответил:
— А тебе не надоело не спотыкаться на гладком месте?
Неприятие гладкописи было органическим свойством поэтики Слуцкого, создававшего стихи не столько «одноразовые», сколько неповторимые, и это качество поэзии Слуцкого высоко оценивалось Самойловым:
— Стих его ни на чей не похож, Слуцкий не всегда писал хорошо. Но читать его всегда интересно.
Поэтика Самойлова с возрастом видоизменилась и стала другой: он перестал тяготеть к левизне и непохожести, придя к естественному желанию быть интересным в классике.