Часть первая. Лирическая.
Мамина мать, Александра Николаевна Гусева, появилась на свет в Москве, хотя в ее паспорте местом рождения было указано село Тропарево. Но ей было безразлично, что написано в документах: она всегда помнила, что родилась и первые два года жизни провела в Первопрестольной. И память ее не подвела — а память у нее была и глубокая, и долгая, и подробная. Много позже, упорно просматривая микрофильмы в Историческом архиве Москвы, я выяснил, что в церковных записях села Тропарева за 1907 год (а также за 1906 и 1908 — на всякий случай) никаких упоминаний о рождении и крещении Александры Гусевой нет. А еще через несколько лет, когда архив выложил в своем читальном зале оцифрованный архив ЗАГС Москвы о родившихся-крестившихся в 1906-1917 годах, бабушкины воспоминания получили документальное подтверждение.
Бабушка была человеком меланхоличным, склонным жалеть себя. Впрочем, основания к тому у нее, безусловно, были — она рано осталась без родителей и, хотя росла окруженная заботой сначала бабушки и дяди, а потом тетки, упорно помнила о своем сиротстве. В середине жизни тяжелые болезни прошлись по ее внешности, сначала высушив, а потом оплавив фигуру — а ведь в молодости она была невероятно хороша собой. Полные, почти неправдоподобно четко очерченные губы; большие серо-зеленые глаза — даже к старости, неизбежно поблекшие от времени и хворей, они оставались яркими и выразительными; густые волнистые рыжие волосы — уже после бабушкиной смерти я обнаружил в коридорном сундуке ее косу, отрезанную во время затянувшейся болезни и бережно сохраненную мамой в газете, переложенной сухими апельсиновыми корками. Коса была толщиной с мое запястье, длиной почти полметра, и необычного рыжего цвета — не привычного блондинисто-рыжеватого и не отливающего пламенной краснотой. Такой цвет бывает у старой сосновой коры, если снять верхний облачно-седой слой, или у давно и ровно легшей на железный лист ржавчины. И сквозь этот густой цвет были пропущены нечастые, но толстые, золотые нити. Мама рассказывала, что надо лбом у бабушки был один светло-рыжий клок волос, унаследованный от отца, а впоследствии проявившийся и у меня. На моей памяти бабушка была совершенно и равномерно седой. К старости она вновь отпустила длинные волосы, и распущенные, они тяжело падали маслянистыми волнами цвета старого серебра.
Бабушкины жалобы на жизнь, если они не были вызваны приступами бронхиальной астмы, редко вызывали сочувствие у родственников, а, может, окружающие просто привыкли к бабушкиной ипохондрии и перестали обращать на нее внимание. Поэтому все копящиеся претензии и огорчения бабушка изливала дневнику.
У нее была буквально физическая потребность зафиксировать на бумаге прошедший день. Если, скажем, на даче заканчивалась тетрадка в коленкоровом переплете, а другую из Москвы еще не привезли, бабушка писала на случайных листках. Сохранились разрозненные тетради и листочки за 30 лет — с конца 1953-го по конец 1983-го. В них нет глубоких философских рассуждений и мудрых мыслей, происходившие исторические события — необязательный фон, упоминаемый порой и мельком. Это хроника повседневной жизни обычной семьи с точки зрения жены, матери и бабушки: какая была погода, как кто себя чувствует, что происходило с домашними, что куплено в магазине, что приготовлено на завтрак-обед-ужин, кто заходил, кто что сказал, с кем встречалась, о чем беседовали, какие дела остались недоделанными, напоминания себе об ушедших близких. При этом от чтения оторваться совершенно невозможно. Когда читаю тетрадки 1970-х – начала 1980-х, вдруг, благодаря какому-то слову, возникает абсолютно стершийся из памяти день — со всеми его звуками, красками и запахами.
Бабушка обладала какой-то обостренной обидчивостью и способностью видеть в чужих действиях если и не злой умысел в отношении нее, то проявление глубинных, природно-запрятанных у одних и старательно скрываемых другими неприятных черт личности. И это, конечно, находило место в дневниковых записях. Кто-то не сказал ей за что-то спасибо; кто-то не поделился чем-то имеющимся в избытке; кто-то, собираясь в лес по грибы, не позвал ее с собой; кто-то рассказал, что в магазине выкинули вдруг некий деликатес, но немедленно по возвращении из магазина не поставил бабушку об этом в известность... А уж если кто-то покритиковал ее стряпню или усомнился в том, что она совершенно без сил, поскольку отдала все свои силы на благо семьи!.. О постоянной неблагодарности близких за ее труды и говорить не приходится.
Однажды дед, достав из дачного погреба бутылку перебродившего сока (хотя, может быть, это было домашнее вино — дед производил и то, и другое), случайно встряхнул ее, и внезапно вылетевшая в пенном дыму пробка угодила в щеку стоявшей рядом бабушке, оставив по себе идеально круглый кроваво-черный синяк. Бабушка не скандалила. Глядя на деда налитыми слезами глазами, она прямо обвинила его в попытке убийства. После дедовских сокрушенных извинений, затем шуток, про то, что он — прекрасный стрелок (что было абсолютной правдой), и хотел бы — уж точно застрелил бы, и, наконец, его утомленно-рассерженной брани — бабушка согласилась, что он сделал то, что сделал, не нарочно. Просто вместе с пробкой наружу сама собой вырвалась долго и тщательно скрывавшаяся дедом ненависть к ней, бабушке. Ледяной холод в их отношениях продолжался до следующего утра. Нужно было кормить нас с дедом завтраком, и бабушка сменила обиду на милость.
Как-то раз на даче же, бегая по двору, я напевал дурацкую детскую песенку о непростой жизни лягушонка Пети на мотив шлягера из «Кавказской пленницы». Там были такие слова:
Мама его любила, папа его ласкал,
Бабушка тряпкой била, дед за штаны таскал.
Дед, что-то мастеривший здесь же во дворе, только хмыкнул. Бабушка же, само собой, приняла слова переделки на свой счет. «Когда, когда тебя бабушка тряпкой била?! Бабушка вон только думает, как бы накормить повкусней, чем бы побаловать…— возмущенно причитала она. — Дедушка души в нем не чает, любой каприз — будьте любезны… а он… за штаны таскал! Конечно… мама любила… папа ласкал. Мама с папой хорошие, а дедушка с бабушкой плохие. А где ж они, папа с мамой? Из Москвы любят? А бабушка с дедушкой все лето…» Мы с дедом бежали в сарай.
Вообще, в отношении тех, кого любила, бабушка была ревнива. И если мама, чтобы заставить меня, малолетнего, есть, придумывала застольные сериальные сказки про лесничего Дедушку Ермолая, во время наших с бабушкой застолий неизбежно должна была явиться на свет самоотверженная Бабушка Ермолаевна (тоже жившая в лесу, правда, немотивированно). Придуманные бабушкой отвлекающие сказки были богаты разнообразными бытовыми подробностями, но, в отличие от маминых, не слишком увлекательны сюжетно. Гораздо интереснее было слушать ее рассказы о прошлом, особенно, о детстве. Не в пример вымученному в пику маме эпосу о Ермолаевне, жизненные истории в бабушкином изложении были яркими и сочными. А звучавшие в них ностальгические нотки вызывали скорее ощущение «Ух ты, как бывало!», чем «Эх, ведь было же…» Рассказывая о прошлом, бабушка как будто сама молодела, улыбалась, отпускала остроумные замечания… Она вообще могла неплохо пошутить, несколькими словами точно и очень забавно описать ситуацию — но делала это, к сожалению, нечасто. Огорчительные поступки окружающих, опасения возможных недомоганий и неизбежно отзывавшиеся на эти ожидания болячки вкупе с постоянно культивируемыми мыслями о том, что еще необходимо в данный конкретный момент сделать для дома и семьи, возвращали бабушку к привычной меланхолической задумчивости.
«Работники мои разошлись. Пора за дела», — не раз писала бабушка в дневнике. Она постоянно что-то готовила, шила, наводила чистоту… Шить она училась в молодости самостоятельно (на даче сохранялась масса журналов 1920-х годов с моделями и выкройками) и достигла в этом непростом деле значительного мастерства. После войны она даже некоторое время преподавала на курсах кройки и шитья. Мама вспоминала, что в то время в комнате прописался безголовый манекен, которого она поначалу очень боялась. Понятно, что вся семья носила вещи «от бабушки» — причем вещи, представленные в советских (а иногда и попадавших к маме дефицитных иностранных, польских, к примеру, или даже финских) модных журналах, но при этом не представленные в советских одежных магазинах. Под стук ручного «Зингера» на свет появлялись белье и платье, костюмы и пальто, женские и мужские, взрослые и детские.
Бабушка хорошо готовила, а ее коронными, с моей точки зрения, блюдами были картофельные оладьи — цвета хаки с красноватыми армейскими узорами и, конечно, пироги. Большие — на весь противень, с мясным фаршем и яйцом или с повидлом, эти выпекались к приходу гостей или же в будние дни — чтобы «извести» в готовку годное только в мясорубку мясо и засахарившееся варенье. К праздникам же пеклись пирожки в ладонь величиной, перевернутой лодочкой, румяные от яичной помазки — с кислой или свежей капустой и яйцом, с мясом, с печенью. Вслед за ними в духовку непременно отправлялись ватрушки со сладким творогом. А к Пасхе в придачу к вкуснейшим куличам — мои любимые жаворонки: небольшая тестяная колбаска, завязанная в узел и сплющенная с верхнего конца в горизонтальной плоскости, а с нижнего — в вертикальной, вместо глаз — горошинки душистого перца.
А еще были блюда, которые бабушка изготавливала непременно вместе с дедом — пирог-утопленник, казавшийся мне пресным и невкусным, и потому не стоившим затраченных на него усилий, и холодец — ставший с тех пор одним из моих самых любимых кушаний. Правда, такого правильного холодца, как у деда с бабушкой, я не пробовал больше никогда. Мясо свиных ног было крупно порублено вместе с проваренными до мягкости шкуркой и хрящиками, обильно сдобрено нарезанным чесноком и черным перцем, сверху — почти на половину общей высоты был слой плотного ароматного желе… Благодаря холодцу, у меня появился комплект для игры в бабки — деду, видимо, хотелось освежить в памяти детские годы, но меня игра не увлекла. А бабки еще долго валялись в ящике с игрушками. Первой почему-то потерялась залитая свинцом «чушка»…
В отличие от деда, бабушка была консерватором и пуристом. Ее близкая приятельница Клавдия Ивановна, жившая на втором этаже в нашем подъезде, женщина одинокая, была участницей войны и получала ветеранские заказы, которыми щедро делилась с бабушкой. В начале 1980-х в эти заказы начали подкладывать консервированных кальмаров — снедь дотоле невиданную, причем, сразу по много банок. Клавдия Ивановна, применения новому продукту не нашла и принесла нам на пробу. А я полюбил морепродукт сразу и навсегда, поэтому все банки по получении заказов немедленно переправлялись к нам. Бабушка неустанно брезгливо изумлялась тем, что я потребляю эту гадость. Ношение джинсов она не осуждала, но и не одобряла и, как мне кажется, сознательно отказывалась запоминать название несимпатичных штанов, упорно именуя их «щорсами». А еще я помню искреннее негодование бабушки при упоминании по радио имени тогдашнего главы китайских коммунистов Ху Яобана.
Вообще, бабушкина внутренняя жизнь была очень насыщена и крайне непроста, о чем свидетельствуют записи в дневнике. Нельзя при этом сказать, что она была заполнена исключительно внутренним (и не только) брюзжанием и жалостью к себе. Бабушка умела искренне и очень светло радоваться самым обычным и, возможно, совершенно незамечаемым другими вещам — и пригревшему вдруг среди ветреного дня солнышку, и запевшей ранним утром в саду птичке, и первой закрасневшей на грядке земляничине, и выходу на балкон — подышать морозным воздухом после череды астматических приступов. Она с удовольствием общалась с приятельницами, охотно принимая их у себя или выходя посидеть на лавочке — посреди двора нашего старого московского дома или около калитки, если на даче.
Гулять со мной бабушка предпочитала в скверике с памятником Алексею Толстому у церкви Большого Вознесения. Во-первых, идти от дома недалеко и непременно встретишь кого-нибудь из знакомых, во-вторых, в окруженном со всех сторон оградой квадратном сквере было удобнее наблюдать за мной с лавочки, чем, скажем, на Тверском бульваре. Если же выходы из дома были долгие — в лес на даче или на кладбище в Москве — бабушка непременно брала с собой для меня «закусец»: бутылочку со сладким холодным чаем, пирожок или бутерброд, вареное яйцо.
Бабушка любила смотреть по нашему старенькому черно-белому «Рекорду» соревнования по фигурному катанию и знала наперечет все отечественные пары. Еще она любила теле- и радиоконцерты, юмористические — с участием Аркадия Райкина, Вероники Маврикиевны и Авдотьи Никитичны — и музыкальные с любимыми певицами Людмилой Зыкиной и Ольгой Воронец.
Бабушка и сама замечательно пела. Несмотря на многолетнюю астму, она сохранила мягкий глубокий голос и способность мастерски выстраивать самые сложные рисунки народных песен и романсов. Особенно она любила «Очаровательные глазки», «Окрасился месяц багрянцем», «Живет моя отрада» и еще — в исключительных случаях — выпевала бесконечную душещипательную балладу о Ваньке-ключнике. Пела она действительно красиво и артистично, с искренним чувством, но, к сожалению, бывало это нечасто, а с годами — все реже и реже…
Я понимаю, что именно благодаря бабушке у меня подспудно формировалось отношение к религии и, как ни странно, к советской власти. Я не помню ни единого раза, чтобы бабушка перекрестилась, тем паче прилюдно, но — как убеждают ее дневниковые записи — была она человеком верующим и регулярно обращалась к Богу с просьбами и просто душевными разговорами. При этом она неизменно осуждала излишнее религиозное рвение — например, няни, в своем весьма почтенном возрасте истово постившейся и выстаивавшей на больных ногах всенощную. О своей тетке Екатерине она писала в дневнике не без яда: «Ты ж богомолка, ты ж все посты держишь, а ни о ком никогда слова доброго не скажешь, только шипишь да бранишься. В Бога веруешь, а к людям так относишься…»
Не делая никаких далекоидущих выводов, бабушка с грустью рассказывала о том, как шло раскулачивание в селе Тропарево. Добрых знакомых бабушкиной семьи объявили кулаками и выслали в Сибирь. «А какие они были кулаки? Просто крепкая семья, один за одного, и работали с утра до ночи. Жалко их было, сил нет, от дома, от земли людей оторвали ни за что… — размышляла вслух бабушка. — Так они потом письма присылали, они и в Сибири дом отстроили и хозяйством обзавелись. Кто работать умеет — тот везде жить сумеет. Зато начальниками в селе назначили самую что ни на есть пьянь да рвань… Дом из щелей и забор — два кола. А туда же — начальство беспортошное».
Сама бабушка, хотя и была основную часть жизни домохозяйкой, работать, безусловно, умела. Точнее сказать, она не умела не работать. Если она не готовила, то перемывала посуду или убиралась в квартире, подрезала в дачном саду малину или пропалывала грядки с любимыми астрами, а если все необходимое уже было переделано, придумывала себе занятие — например, сшивала для дачи очередной пушистый прикроватный коврик из лоскутов. В последние пару лет жизни трудовая активность давалась бабушке с трудом, и она глубоко это переживала.
Коко Шанель как-то сказала, что настоящая женщина из ничего должна уметь сделать три вещи: салат, шляпку и скандал. С поправкой на отечественные условия и личные особенности можно сказать, что бабушка практически из ничего могла сочинить обед, построить все — от трусов до парадного костюма, и… сотворить себе повод для огорчения. А еще бабушка умела самоотверженно любить, такая у нее была органическая потребность. Любить по-своему, наполняя жизнь любимых людей заботой — порой чрезмерной, обижаясь, что ее забота не получает ожидаемого отклика… и снова заботясь.
Часть вторая. Фактическая
20 марта (2 апреля по новому стилю) 1907 года у слесаря московского металлообрабатывающего завода «Шпис и Прен» Николая Никитича Гусева и его жены Татьяны Осиповны, в девичестве Тихоновой, родился первый ребенок — девочка. Молодые родители назвали дочь Александрой. Через десять дней она была крещена в Богоявленском соборе в Дорогомилове. Крестными стали «Клинского уезда деревни Коренки крестьянин Николай Иванов Филофеев и Верейского уезда села Кубинского крестьянка вдова Гликерия Федорова Лихачева».
Судя по церковным книгам Покровской церкви в селе Тропареве, откуда был родом Николай, в семье Гусевых принято было, чтобы в роли крестных выступали родственники — бабушки, дядья и тетки, двоюродные братья и сестры. Так же было и после — с братом Александры. Сама она считала, что ее крестной была тетка Анна, сестра отца, но она ошибалась. Почему в данном случае традиция была нарушена, может объяснить дата венчания в том же Богоявленском соборе Николая и Татьяны — 4 (17) февраля того же 1907 года. То есть, невеста была глубоко беременна, и показывать ее в таком положении родным, тем более что глава семьи, старший брат Осип, был человеком глубоко религиозным, Николай, видимо, не решился. Возможно, той же причиной объясняются и постоянные в будущем трения между Татьяной и семьей ее мужа.
Любопытно и то, что Николай и Татьяна приходились друг другу кумовьями — в 1904 году оба они были крестными одной девочки. А это означает, что по церковным законам они пожениться не могли — для этого требовалось особое разрешение религиозных властей. Возможно, беременность кумы и стала аргументом для выдачи такого разрешения.
Мать Александры, Татьяна Осиповна, в девичестве Тихонова, родилась в 1885 году в селе Кубинском Кубинской волости Верейского уезда Московской губернии. Крещена была в тамошней церкви Архангела Михаила.
Николай Гусев (1885-1909) происходил из крестьян села Тропарева Борисовской волости Можайского уезда Московской губернии.
У его деда Георгия Петровича (1822-1885) и бабки Анны Николаевны (1823-1886) было всего двое детей, редкость для того времени: старшая дочь Ульяна и сын Никита. В Подворной росписи сел Борисовской волости Можайского уезда за 1883 год хозяйство Георгия Петрова описано так: надел на три души, обрабатывает сам (т.е. без нанятых батраков), сверх надела купленной земли не имеет. В 1882 году покосов арендовал на 15 рублей. Изб — одна, мужчин в хозяйстве проживает 4 (2 грамотных), женщин 5, один мальчик учится в местной школе. Мужчины — это, видимо, сам Георгий, его сын Никита, внуки Осип (он, скорее всего, и был учеником) и Степан (5 лет). Женщины — жена Георгия Анна, жена Никиты Ольга, воспитанница Наталья, дочери Никиты Анна (6 лет) и Прасковья (2 года).
В хозяйстве 2 лошади, 3 коровы и 17 голов мелкого рогатого скота. На общем фоне жителей села Георгий Гусев выглядит (по количеству скота, плате за покосы) крепким середняком. А вот два грамотных мужчины на сравнительно небольшую по тогдашним меркам семью — уже редкость.
В семье Никиты Георгиевича (1849-1887) и Ольги Андреевны (1849-1926) Гусевых было пятеро выживших детей — Осип, Степан, Анна, Прасковья, младший, любимец матери — Николай, и еще приемная Екатерина — удочеренная питомица Императорского воспитательного дома. После смерти в 1887 году отца семейства хозяйство вел старший из сыновей — Осип. Он на протяжении многих лет был бессменным старостой сельской церкви Покрова Пресвятой Богородицы, в 1908 и 1909 годах избирался в члены Можайской уездной землеустроительной комиссии от крестьян.
Анна и Прасковья уехали в Москву и стали ткачихами Прохоровской Трехгорной мануфактуры. Прасковья умерла молодой после неудачной операции по удалению кисты желудка.
Екатерина (1885-1975), несмотря на противодействие приемной матери и старшего брата, ушла в монастырь, о чем мечтала с детства.
Средний брат Степан попробовал себя в Москве, некоторое время поработав на заводе «Шпис и Прен». Затем к нему на заводе присоединились брат Николай и племянник Федор, сын Осипа. Перед самой революцией Степан перебрался в уездный город Верею.
Николай, устроившись, как говорили в семье, на «немецкий завод» сначала временным, а затем постоянным рабочим, охотно и успешно учился, стал слесарем. С женой у него отношения были непростые, она, по семейной легенде Гусевых, не уставала пенять Николаю на его недостаточные усилия по обустройству достойного быта.
23 октября 1909 года после очередного скандала с беременной вторым ребенком женой, Николай, видимо, будучи в расстроенных чувствах, погиб в результате несчастного случая.
Газета «Голос Москвы» (№244 от 24 октября 1909 года) в разделе «Происшествия» описывала ужасные подробности случившегося: «Вчера на заводе Шпис и Прен в Дорогомилове слесарь Н.Н. Гусев 24-х лет надел ремень на шкив вала, вращающегося в минуту 180 раз, так неудачно, что попал между муфтой и шкивом и затерся, а когда вал завертелся, слесарю оторвало руки, ногу и голову».
Александра, обладавшая изумительной памятью и ясно помнившая себя с полутора лет, писала в дневнике: «Отец мой чуял свою смерть, предсказал ее. В день гибели перед уходом поднял меня на руки, сказал: “Девочка несчастная, что с тобой будет, как меня не станет…”»
Николая отпевали 25 октября в храме Михаила Архангела при университетских клиниках и похоронили за счет завода в дальнем конце Ваганьковского кладбища, неподалеку от жертв Ходынки и убитого в 1905-м большевика Баумана. На могиле установили памятник из черного габбро-диабаза с крестом наверху, вокруг — кованую ограду с куполом, украшенную растительным орнаментом с крупными цветами и выкрашенную в белый цвет. Место для захоронения по просьбе сестры Анны выбрали на самой верхней точке холма, смотрящего на железную дорогу, — так, чтобы мать Николая, проезжая на поезде из Можайска в Москву, могла видеть из окна вагона могилу сына.
7 (20) февраля 1910 года Татьяна Гусева родила сына, названного Игорем. Его крестили в Николаевской церкви на Новом Ваганькове, крестными стали его двоюродный брат Федор Осипович Гусев и тетка Анна Никитична Гусева. С братом, как и с матерью, Александра никогда близка не была. Он жил в Москве и умер сравнительно нестарым в конце апреля 1958 года.
Вскоре после рождения сына Татьяна Гусева отвезла дочь в деревню Тропарево и отдала на воспитание брату покойного мужа Осипу Никитичу, его жене Вассе Евстигнеевне и бабушке Ольге. Разговор при этом получился нехороший, молодая вдова разругалась с родственниками мужа и фактически отказалась от дочери. Уходя, она швырнула на стол как-то связанные с мужниной семьей золотые серьги и брошь с изумрудами — на продажу для содержания Александры — и венчальную икону — раз та не принесла счастья. Драгоценности дядя Осип сберег и впоследствии отдал племяннице. Брошь пришлось поменять на еду в первую зиму Великой Отечественной — Александре нужно было прилично кормить годовалую дочь. Серьги же Александра, не меняя на другие, носила с юности до конца жизни.
С дочерью Татьяна впоследствии практически не общалась, более того, судя по бабушкиному дневнику, когда та перебралась в Москву, мать просила ее не говорить общим знакомым о том, что она теперь постоянно живет в Первопрестольной. Почему? Это уже невозможно восстановить. Замуж Татьяна Осиповна больше не выходила и умерла в Москве 6 января 1954 года. Похоронена на Ваганьковском кладбище.
До десяти лет Александра жила в Тропареве. Она вспоминала, как с другими детьми лазила в парк барской усадьбы за хворостом, и как «старая барыня» гоняла непрошеных гостей. Скорее всего, это была вдова владельца усадьбы А.А. Армфельда — Евдокия Васильевна. А гоняла она детей, возможно, из-за того, что в парке располагались ее опытные делянки с новыми сортами картофеля.
Зимой дети лепили ледянки из резаной соломы с коровьим навозом (тщательно перемешать, сделать блин, поместить в старое решето, облить водой и выставить на мороз) и катались на них, слетая с высокой горки, на которой стояла Покровская церковь, на лед реки Протвы.
Александра росла вместе со своим двоюродным братом и тезкой, сыном дяди Осипа, старше ее четырьмя годами. Как-то перед Рождеством дядя Осип закоптил двух поросят и повесил их в холодном чулане. Двое Саш решили полакомиться, не дожидаясь праздника, забрались в чулан и осколком кувшина откромсали поросячьи уши. Результатом стали гонения дяди Осипа на живших в доме кошек. Еще Александра вспоминала, как каталась на трехколесном велосипеде по просторному чердаку большого крестьянского дома.
С 8 лет Александра ходила в деревенскую школу, попечительницей которой была Е.В. Армфельд. При этом она вспоминала Москву, мечтала вернуться туда.
В 1917 году Анна Никитична на какой-то праздник приехала в Тропарево навестить родных. Воспользовавшись случаем, десятилетняя Александра попросила тетку забрать ее с собой в Москву. Незамужняя бездетная Анна, обожавшая покойного младшего брата, была не против, но, видя недовольство Осипа и матери, отказалась.
Когда она отправились на станцию, девочка долго бежала за телегой, упрашивала взять ее, плакала и отказывалась возвращаться в село. Вернуться пришлось Анне. Дядя Осип и бабушка Ольга поворчали, но после долгого и обстоятельного семейного совета дали согласие.
Александра поселилась у тетки — в общежитии ткачих Трехгорной мануфактуры на Пресне, вполне благоустроенном по тем временам. Александра вспоминала, что у насельниц общежития были во дворе собственные запиравшиеся на замок погреба. В их с теткой погребе стояли лари с мукой и крупами, нередко висел копченый окорок.
Анна Никитична часто болела: как рассказывала Александра, тетка после гибели любимого брата часто приходила зимой поплакать на его могилу и заработала тяжелейшую простуду, развившуюся без должного лечения в туберкулез. И вышло, что за Александрой начала присматривать младшая подруга теток — Надежда Родионовна Крючкова, которую еще совсем юной ткачихой взяли под опеку сестры Гусевы. Родом она была из деревни Срезнево Каширского уезда Тульской губернии. Никогда не выходившая замуж баба Надя прилепилась к Александре и ее семье, много позднее она нянчилась с ее сыном Юрием, потом с дочерью Верой, сыном Юрия Александром и со мной. Умерла она в январе 1977 года в возрасте 94 лет от последствий инсульта. Бабу Надю похоронили на Ваганьковском кладбище.
Анны Никитичны Гусевой не стало в конце января 1927 года, ей было 49 лет. Похоронили ее на том же Ваганьковском кладбище, недалеко от церкви.
Александра окончила ФЗУ при Трехгорной мануфактуре, получила профессию гравера, жила по-прежнему в общежитии. На Трехгорке проработала с ноября 1922-го по июль 1930-го. В 1929 году стала женой рабочего-слесаря Николая Николаевича Лапина и переехала к нему, в комнату около Арбатской площади. В 1930-м родился сын Юрий, в 1940-м дочь Вера.
Во время войны бабушка работала в отделе кадров того же 3-го инструментального завода треста Оргоборонпром, где служил муж. После войны преподавала на курсах кройки и шитья, располагавшихся у Никитских ворот бок о бок с Кинотеатром Повторного фильм (теперь в этом здании театр «У Никитских ворот»).
В конце 1940-х тяжело заболела малярией. Лечили ее в основном хинином, от которого она временно оглохла, но болезнь не отпускала. Александра начала впадать в беспамятство, как вспоминала дочь Вера, у домашних появилось ощущение полной безнадежности. Тогда по совету знакомых Николай поехал к старику-знахарю, жившему в ближнем Подмосковье. Тот дал ему маленький тугой газетный сверточек на нитке и велел, ни в коем случае не разворачивая, надеть больной на шею. Три дня не снимать, а потом, опять же, не заглядывая внутрь, сжечь — непременно в самоваре. Поступили в строгом соответствии с полученной инструкцией, и к общему удивлению и радости, Александра пошла на поправку.
Малярия ушла, но осталась бронхиальная астма. Болезнь то отступала, то усиливалась, и Александра всегда держала под рукой стеклянный ингалятор с «Солутаном». Больше она не работала, занимаясь домашним хозяйством, а впоследствии и присматривая за внуками.
С 1938-го года семья жила в коммунальной квартире № 25 по Малой Никитской улице (улице Качалова). Юрий в конце 1950-х получил комнату в военном городке в Крылатском и перебрался туда. В начале 1971-го в квартире освободилась одна комната, и Николай Николаевич добился ордера. Оставив большую комнату с балконом дочери Вере с мужем и сыном, Николай и Александра переехали в квадратную солнечную 15-метровую комнату с роскошным видом на улицу Герцена (Большую Никитскую), Калининский проспект (Новый Арбат) и здание МИД на Смоленской площади.
На окне всегда стояло много цветов — гордость Александры «свиное ухо» (Королевская бегония), регулярно выпускавшие стрелки с огромными бордовыми цветами-граммофонами амариллисы, фиалки, выращенный из зернышка лимон, алоэ. Вскоре после смерти бабушки «свиное ухо» и амариллисы перестали цвести, а лимон заболел и засох…
В марте 1979 в военном госпитале в Кунцево Николаю Николаевичу сделали операцию по удалению раковой опухоли в желудке, но рак уже метастазировал. Последние несколько дней жизни деда бабушка провела в госпитале рядом с ним. Накануне его смерти она видела сон: муж плыл ей навстречу по волнующейся вспененной воде и никак не мог выплыть, она протягивала ему руку, но вода отталкивала его все дальше.
Поскольку работала она совсем недолго, всего семь лет, пенсия по старости ей полагалась минимальная — 35 рублей, но после смерти мужа ей была назначена пожизненно персональная пенсия 50 рублей. Сама она трогательно считала, что и после смерти ее Колюша продолжает заботиться о ней.
После смерти мужа астма резко обострилась, Вера доставала матери дефицитные импортные ингаляторы «Астмопент» и «Интал», договаривалась о консультациях с врачами, но здоровье бабушки постепенно ухудшалось. Она до последних дней оставалась в здравом уме и твердой памяти и продолжала вести дневник.
Летом она по-прежнему жила в Верее, по мере сил занимаясь садом. Ей стало изменять зрение — начиналась катаракта, и это было настоящей трагедией, поскольку мешало писать. Часть последнего дачного лета она провела в постели — нездоровье и слабость усиливались.
Александра Николаевна Гусева умерла 18 декабря 1983 года на уколе, который делала вызванная по ее настоятельным просьбам врач «скорой помощи». До этого она долго болела — что грипп, что ОРЗ на фоне астмы всегда протекали тяжело, держа ее в постели неделями — но уже шла на поправку. В тот день ближе к вечеру она вдруг встревожилась, стала просить Веру вызвать «неотложку». Объяснить, что не так, не могла — просто, было «как-то не то» — то ли сердце щемило, то ли приступ астмы начинался, но все никак не мог начаться. Чтобы успокоить мать, Вера нехотя вызвала «скорую». Чтобы успокоить пациентку, у которой ничего критического сходу не обнаружилось, врач сделала укол.
Официально смерть наступила от «острой сердечной недостаточности». Санитарные нормы не позволяли положить бабушку, как ей того хотелось, в могилу к мужу — со дня его смерти не прошло положенных пятнадцати лет. Похоронили Александру Николаевну Гусеву с ее отцом и матерью в дальней части Ваганьковского кладбища.