Друзья постепенно отсеялись сами собой. Одна оказалась на противоположной стороне из-за разницы в политических взглядах, другой психанул из-за какой-то непонятной гордости, уединился на даче и самодовольно занялся пчеловодством, третий с головой погрузился в проблемы со здоровьем, а четвёртый – «земля ему пухом» – умер. Одиночество грызло Клавдию Львовну почём зря, но в одинокой душе ещё хватало здравого ума не слишком зацикливаться на неизбежных потерях, поэтому всеми силами она старалась держаться «бодрячком» наперекор гнетущим переживаниям.
Всё чаще случались дни, когда тоскливое настроение, вызревшее до степени привычки, тяжело ворочалось в душе утомлённой жизнью Клавдии Львовны и не приносило ни покоя, ни радости, ни прежнего умиротворения. «Время такое…» – оправдывала она это самое время. Причины тревожного и малоприятного состояния, конечно, существовали, а всякого рода поводы считались не слишком значительными, но организм воспринимал их, как нечто чужеродное и пагубное для здоровья. Приходилось замечать, как ни с того ни с сего начинало шуметь в ушах или поддавливать сердце; частенько беспокоили, то покалывание в пальцах, то резкая боль в плече.
Клавдия Львовна любила, оставшееся лишь в воспоминаниях, далёкое счастливое время общения с друзьями. Она сожалела о его скоротечности, о том, что люди меняются и теряют своё прежнее, немного детское, любопытствующее настроение; уходят из «песочницы», вдруг понимая и одновременно забавляясь, как потом объяснял её лучший друг – «мыслями о временности человеческих отношений, не говоря о сущности; вроде бы только что ощущалось единение душ, невидимое, неощутимое родство их витало в воздухе, предвещая крепкую дружбу, намёк на совместные дела, некую интригу и, через миг, – всё в прошлом… и нет ни-че-го!»
Такого рода измышления Клавдия Львовна считала чуждыми: она ценила близких по духу людей, умела прощать и оправдывать их поступки и слова, но вот полное расставание было равносильно товарному поезду, промчавшемуся с чудовищным грохотом по её судьбе. Она вслушивалась в его долгое гулкое эхо, запоздало пытаясь различить в этом отзвуке свою несуществующую вину.
Клавдия Львовна зашла в ванную, включила горячую воду и приблизила лицо к зеркалу. С сожалением и даже некоторым сочувствием она рассматривала крупный план, говорящего всю болезненную правду, отражения. Высокий лоб с залысинками, пористая кожа, уродливая родинка на переносице, красное пятнышко над губой от бывшего прыщика, поредевшие брови и ресницы… Это лицезрение вводило её в состояние непоколебимой убеждённости в том, что «возраст берёт своё, и ничего тут не поделаешь». Но, если собеседник смотрел прямо глаза в глаза Клавдии Львовны, то всё остальное меркло; некрасивость утрачивала своё значение, недостатки кожи смягчались, а то и вовсе исчезали из поля зрения. Особо внимательным удавалось разглядеть даже самое сокровенное – душу…
Давно пришло время расстаться с комплексами и перестать думать о собственной «неотразимости». Спасала самоирония.
– Да и наплевать! – вслух сказала Клавдия Львовна, проводя рукой по начинающей запотевать глади зеркала, слегка притушёвывающей резкость знакомых до боли черт. – Нужно будет обязательно заменить зеркало с паучьей татуировкой – кружевной трещинкой в углу – на новое. Озвучивая пролетающие мысли, в её сознании создавалась иллюзия присутствия невидимого собеседника.
Завтрак представлял собой выверенный до мельчайших подробностей ритуал, заведённый несколько лет назад. Клавдия Львовна щедро намазывала хлеб маслом, поверх укладывала две пластинки сыра и заваривала кофе в кружке с олимпийской символикой, некогда подаренной прежним вздыхателем. Но сегодня она добавила ещё и бутерброд с кабачковой икрой, вкус которой напоминал студенческие счастливые годы, когда в общежитской комнате, порой, на ужин была единственная банка любимого лакомства на четверых.
Порядок в квартире сохранялся надолго: нарушать было некому. Стареющая такса Линда покорно выполняла все команды строгой хозяйки. Посапывая, она мирно дремала на подушке, но вдруг неожиданно вздрогнула, конвульсивно задвигала задними лапами и тихонько тявкнула несколько раз, отпугивая в чутком сне кошек, чужих собак или каких-то неведомых зверей. Клавдия Львовна погладила любимое существо по тёплой голове.
– Пятнадцать лет счастья! Я у тебя в неоплатном долгу, моя дорогая девочка, – с умилением прошептала хозяйка, чувствуя под рукой шёлк мягкой шёрстки и разливающийся теплом прилив нежности.
Телевизор, эта «говорящая голова», раздражал своими бесконечными тревожными новостями, а всякого рода музыкальные передачи и фильмы казались примитивными, пустопорожними и не внушали ни малейшего чувства радости и интереса. А ведь раньше Клавдия Львовна так любила сидеть далеко за полночь перед светящимся экраном, где мелькали кадры новых сериалов, всевозможных, перекупленных на Западе, проектов телепередач; отвечать вместе со знатоками на заковыристые вопросы и угадывать мелодии популярных песен. Но, всё это – в прошлом… Теперь на безмолвном ящике красовалась кружевная салфетка, прижатая фарфоровой статуэткой балерины в позе умирающего лебедя.
По уставленной традиции пришло время прогулки. Клавдия Львовна вышла из подъезда и устроилась на скамейке в предвкушении своих любимых занятий: понаблюдать за прохожими и полузгать семечки, которые тепло согревали бок, приятно оттягивая карман старой вязаной кофты. Для шелухи она свернула кулёк из газеты и нацелила взгляд на проходящих мимо, ничего не подозревающих людей.
– Вот же, кабанище двурогий! – пробубнила она, заметив бочкообразного мужчину, медленно вышагивающего по тротуару со старомодной сеткой в руках, через мелкие дырочки которой просматривались батон и пакет молока. Почему именно – двурогий, не имело никакого объяснения, просто так подумалось.
– А эта пигалица, худющая как смерть… наверное, уже и ноги не носят! – досталось молоденькой девушке, подбегающей к машине и открывающей дверцу с помощью электронного ключа.
Так, мимо Клавдии Львовны проследовали – пожилая женщина с сумкой-тележкой в позорных стоптанных туфлях; двое парней, конечно, неправильной ориентации; расфуфыренная дама средних лет, на которой негде очередное клеймо ставить; бестолковый отец-калека, не способный успокоить орущего ребёнка… Кто бы ни проходил мимо, никому не удавалось ускользнуть от зоркого взгляда беспощадного критика и все «получили по заслугам».
Мальчишки, сидящие на бортике, словно воробьи на жёрдочке, под крышей старой беседки, награждали знакомую всем соседку по дому разными прозвищами, но неизменным оставалось одно: «А вот и наша старая Калоша вышла погулять!»
Семечки закончились внезапно, как запасная пулемётная лента. Клавдия Львовна, с трудом распрямив затёкшую спину, переваливающейся походкой направилась домой. В прихожей её шумно встретила Линда. Она уже не могла подпрыгивать от радости, а только энергично хлопала по полу хвостом и качала головой, в улыбке оскаливая пожелтевшие зубы.
– Ты моя деточка! Лапушка моя, сладобушка, крошечка моя! – как будто перекатывая во рту леденцы, причитала Клавдия Львовна, не скрывая всю силу искренней любви к своей питомице.
– Пойдём со мной, моя рыбонька, мамочка даст тебе ливерной колбаски, солнце моё родное…
Поток уменьшительных слов и бесконечных нежностей лился, как расплавленное сливочное масло. Сердце Клавдии Львовны теплело, млело, лицо светлело от добра и ласки, а душу заполняло настоящее блаженство, делая её одинокую жизнь осмысленной, радостной и вполне счастливой…