Роман Юрия А. Домбровского «Одиночество-сука» - очередная книга-раздумье писателя, призывающая читателя задуматься о превратностях судьбы, о её неожиданных поворотах и зигзагах. Кодовое слово здесь – одиночество. Одиночество в большом городе. Жизнь человека основана на контрастах: полоса чёрная, полоса белая. Важно не задерживаться долго на чёрной полосе и жить в согласии собой и людьми как можно дольше на белой полосе. Роман рассчитан на самый широкий круг читателей.
ПРОЛОГ
Одиночество в большом городе – это не миф. В боль-шом городе легче раствориться, потеряться, забыться. Здесь сосед по лестничной клетке не знает, как зовут соседа. Здесь все куда-то спешат, и никому нет дела до голодной старушки в подземном переходе или оборванного нищего в метро. Да, что там говорить о стариках и бездомных – здесь молодые люди не могут найти друг друга, сталкиваются, иногда спят вместе и разбегаются, даже не запомнив имени друг друга. Все мы, живущие на этой планете, а в большом городе особенно, хотя бы раз испытывали острый приступ одиночества. Такого мерзкого состояния, когда чувствуешь себя все-ми забытым и непонятым, никому не нужным, когда, кажется, что все против тебя, и ты один на всём белом свете. Когда идёшь домой, где тебя никто не ждёт, а во время редких встреч с друзьями понимаешь, что у каждого из них своя жизнь и им совсем не до тебя. Но это одиночество ещё как-то можно объяснить, потому что это объективное одиночество. Но бывает так, что человек одинок по внутренним ощущениям. Вроде бы есть семья, родители, друзья, коллеги по работе, много прочих людей в большом городе, а человеку одиноко. И чем больше вокруг людей, тем острее человек это чувствует. Прохожие растворяются в бешеном ритме города, в его движении, суете, разноголосице, шуме, гаме, недопонимания, агрессивности, грубости, равнодушии. Начинаешь ощущать себя песчинкой, подхватываемой вихрем и уносимой в неведомую даль. И некогда остановиться, некогда поразмышлять. Потому что опять нужно куда-то бежать. Нет уже времени на общение и ограничиваешься пустой болтовнёй. Находим время на секс, но его не хватает на любовь. Пытаемся наладить контакты с посторонними людьми, а забываем про своих близких: и уже нет возможности помочь им, помочь друг другу. Нет даже времени, чтобы подумать о том, как ты одинок. И лишь изредка, остановившись под хмурым осенним небом мегаполиса, вдруг понимаешь, что к сердцу опять подкатывает щемящее чувство отчуждённости, оторванности от мира. И тогда начинаешь вспоминать, когда последний раз ты говорил с мамой, пил с ней вместе чай, выслушивал её проблемы. Сколько времени назад сидел в кафе с любимой девушкой или гулял с ней по парку.
А ведь общение необходимо, хотя бы для того, чтобы ощутить душевную близость человека, чтобы понять, что есть ещё где-то родственная душа, которая тебя понимает. Кого-то спасает от одиночества общение на социальных сайтах в интернете, но ведь это совсем не то. Ту энергию, которой наполняют глаза собеседника, не способны никакое виртуальное общение, никакие анимированные смайлики.
А, может быть, всё это надумано? Может, если не думать об одиночестве, его и нет. Может, просто такое грустное настроение – нашло что-то такое? Может, забыть всё и не думать ни о чём таком, отогнать от себя мрачные мысли - и дальше по жизни? Впереди ведь ещё столько разных дел. Тогда для чего всё это, для чего суета, беготня, копание в самих себе, в своём настроение, в своём отношении к людям, в пустоте, что тебя окружает?
Нет, всё не так просто, не так однозначно. Иногда нужно остановиться в этом немыслимом беге и задуматься, правильно ли ты живёшь. Может быть, набрать номер друга, которому ты давно не звонил, или подруге, и сказать:
- Привет! А мы ведь уже так давно нормально не общались. Давай, встретимся сегодня и просто поговорим. – И может, уже не будет так одиноко. Город – он же такой огромный и шумный. Он заполнен посторонними звуками, вечным, беспрерывным движением, суетой и повседневностью. Он заполнен сотнями тысяч, миллионами людей. Это постоянно бурлящее броуновское движение огромной массы, населяющей город, приводит в уныние. Казалось бы, в таком огромном скоплении народа, среди такого количества людей, в таком тесном существовании, не должно возникать проблем с общением. Но отчего же, именно одиночество становится самой распространённой трагедией больших городов? У больших городов своя специфика. Стоит только посмотреть на ночные окна многоэтажных жилых домов. Тысячи светящихся глубокой ночью окон. А за каждым из них не спящие одинокие люди. За каждым окном своя история одиночества и отчаяния. Кто-то ждёт детей, которые ушил в ночь и не звонят. Кто-то болен и не знает, что со своей болезнью делать, потому как от душевной тревоги ещё не придумали лекарств. У кого-то бессонница от того, что он не знает, что будет завтра кушать. У кого-то просто болит голова от разных мыслей и никакие таблетки не уже помогают
А днём ведь тоже не лучше. В суете рабочих будней, среди рядовых рабочих проблем, мы опять несёмся куда-то, крутимся, как белка в колесе и никому нет дела до наших проблем и сомнений. Несёмся по жизни, расталкиваем друг друга локтями, мчимся, сломя голову. Даже глаз поднять некогда. И мимо нас пролетают такие же, как мы – очумелые, резкие, несобранные. Таков уж ритм больших городов. Бурная и стремительная жизнь породила необходимость в этом бешенном темпе, в быстрых и коротких связях, в торопливых разговорах. И в этом немыслимом для небольших провинциальных городков беге, некогда остановиться, некогда вслушаться, некогда услышать даже близких тебе людей, не говоря о других прочих. Просто взглянуть в глаза. Вот и получается, что каждый из нас остаётся один на один со своим одиночеством, один на один с самим собой.
А, когда мы остаёмся один на один с собой, нам уже не нужна маска уверенности, мужества, самодостаточности. Мы уже сдираем её с себя, иногда с болью, впадая опять в привычное для себя одиночество. Ведь, оказываясь наедине со своими мыслями, нам уже неоткуда ждать совета, сочувствия или помощи, хотя бы моральной. Нам некуда податься, не с кем поделиться своими сомнениями, правильно ли мы живём. Человек – существо разумное и чем больше он задаёт себе вопросов, тем глубже погружается в недопонимание самого себя. Ему необходимы забота и тепло, этакие эмоциональные поглаживания. А если человек этого не получает? Независимо мужчина это или женщина, девушка или парень, старик или старуха, – тогда и возникают эти страшные депрессии, неврозы, суициды. Возникают, даже если человек в этом не признаётся. Его точит эта болезнь отчуждённости изнутри, разрушает его с каждым днём, с каждой ночью всё сильнее и сильнее. Как уже говорилось, одиночество, в полном смысле этого слова, вовсе не означает одинокое проживание. Одиноким можно себя чувствовать и в кругу семьи. Когда семейные отношения ограничиваются простой привычной ритуальностью, не предусматривая при этом ни откровения, ни сопереживания. Поэтому за горящими в ночи окнами могут быть и вполне приличные, на первый взгляд нормальные семьи. Оттого и сидит у окна женщина, молча вглядываясь вдаль, судорожно сжимая губы. Поблекшая и опустошённая она думает о том, что могла бы жить по другому, если бы… Как много этих «если бы». Сколько бы ещё чего она смогла, если бы… Как много она ещё не успела и могла бы, если бы… А потом тихо плачет, роняя слёзы на подоконник, всматриваясь в темноту. А её муж в это время сидит на кухне, уткнувшись в телевизор, молча потягивая пиво и размышляя, отчего ему досталась такая непутёвая жена. Привычно хмурится и ворчит что-то себе под нос. Что мешает им разрушить стену недопонимания? Что мешает им просто поговорить? Риторический вопрос… Большой город полон людей, полон судеб, полон одиночества. Неужели ничего нельзя изменить? Может, стоит остановиться в этом безумном марафоне. Остановиться и подумать, посмотреть на окружающий мир, на его красоту. Может, стоит вспомнить о близких, друзьях? Может, стоит позвать их, собраться вместе? Посмотреть друг другу в глаза, выслушать, а ещё лучше – услышать. И тогда, возможно, одним одиночеством станет меньше. Просто пе-рестать бояться общения, верить в то, что если не бежать по жизни, а идти ровным шагом, всматриваясь в окружающие тебя лица, гораздо больше шансов встретить своё счастье. Смотреть на мир широко раскрытыми глазами и не позволять одиночеству одержать верх над собою. И тогда одиночество отпустит…
ПОЛОСА ЧЁРНАЯ…
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Одиночество – это разлука,
Боль лоб сжимает в тиски.
Одиночество – это сука,
А у неё ведь ещё есть щенки…
(стихи из снов)
1
Одиночество не имеет границ. Оно не в пределах понимания. Это похоже на вакуум, на субстанцию, в которой границы размыты. Оно жрёт изнутри червем, точит капля за каплей камень на сердце, заполняет собой всё пространство. В трёх братьях – дураки Иванушки, а одинокие – Емеля, да Афоня. Это особенно ощущается, когда вокруг люди, а никого близкого рядом. Когда совсем один, без семьи, без жены и детей, без друзей, товарищей…
Фамилия у него была такая – Афонин, а звали - Емельян. Вот тебе и народная мудрость! Его ещё в детстве дразнили – то Афоня, то Емеля. И за что его родители так назвали? Мать сказывала - в честь Емельки Пугачёва, любил того бунтаря отец почему-то. Была у него ещё и сестра, тоже с редким для теперешнего времени именем – Глафира, или попроще - Глаша. Как она теперь? Он не слышал о ней уже три года.
Отец его – Тимофей Афонин, потомственный охот-ник, приехавший когда-то в молодости из Сибири в солнечную Среднюю Азию, поселился в не менее солнечном городе Алма-Ате – отце яблок. Яблоки там были знатные. Один апорт чего стоил – величиной с голову годовалого ребёнка. Хотя, при чём здесь яблоки? Отец погиб на охоте, как и по-добает охотнику – сорвался со скал, когда они с напарником охотились на снежного барса. Промучился три дня, но спасти его так и не удалось. Так и помер, не приходя в сознание. Емельяну было тогда семь лет, и он всё отлично понимал и помнил. Глаше было тогда три годика. В общем, воспитывать их с сестрой пришлось матери одной. Замуж она так больше и не вышла.
По стопам отца Емельян не пошёл. Возможно, будь он постарше, отец сумел бы привить ему любовь к охоте, но как вышло, так вышло… Он вообще не мог поднять руку на что-то живое, так и не смог даже голову курице отрубить. Какой уж из него охотник… Мать сама курам головы рубила. Хозяйство-то у них было своё: свой домик с баней, свинарник, курятник, сад с огородом. Всё отец содержал, а после на материнские плечи переложилось. Всё это на окраине Алма-Аты, ближе к горам, - частный сектор называлось.
Разум мирится с истиной. Ложь кормится истиной и на ней расцветает. Но жизнь её недолговечна. Хочешь, чтобы люди любили тебя – люби их сам. Емельян в душе был философом. Станешь им, когда в собеседниках остаёшься наедине с собою, со своими невесёлыми мыслями. Возможно, Бог хотел, чтобы мы встречали тех людей до того, как встретим того единственного человека, чтобы, когда это случится, мы были бы благодарны ему… Мать умерла три года назад. На похороны приезжала сестра из Америки – он не видел её лет десять. Приехала, похоронили, помянули, обещала писать, оставила ему тысячу долларов на памятник и улетела… Будто её и не было.
Дети – они не простили ему того, что он их бросил. Несколько раз он пытался поговорить с дочкой, которая была постарше, но она сказала, что не желает его видеть больше никогда в жизни. Такой юношеский максимализм. Пытался встретиться с сыном – сын сделал вид, что его не знает…
Одиночество – это состояние души. А душа просила выпить. Емельян достал из клетчатой сумки свёрток с дешёвой закуской и бутылку портвейна. В коллекторе на Газгольдерной, недалеко от Текстильщиков было тепло. Место в этом коллекторе ему удружил знакомый бомж – бывший инженер, интеллигентный, но опустившийся и спившийся человек. Он пропал куда-то уже как месяц, и слуху о нём не было никакого. Такое случалось с бомжами и не раз. Возможно, его тоже ждёт что-то подобное, раз уж опустился на самое дно общества…
Емельян вскрыл бутылку, ополоснул алюминиевую кружку - крысы здесь явление обычное – налил полкружки и выпил. Тепло разлилось по утробе. Мрачные мысли постепенно отошли в сторону. В такое время он любил пофилософствовать, чаще всего вслух. Если носить в себе мрачные мысли – недолго и свихнуться. Да и что не поговорить с самим собою – собеседник и выслушать сумеет и поправить корректно, если что не так. Беляш, завёрнутый в салфетку и бережно уложенный в пакетик, стал дополнением к портвешку – совсем неплохой ужин, бывало и похуже…
Так о чём это он? Ах, да, об одиночестве. Вечная тема для тех, у кого в собеседниках лишь бутылка, да ты сам.
Люди столетиями искали лекарство от одиночества, но, к сожалению, до сих пор такого лекарства изобретено не было. Кто-то пытался убить одиночество, тоску и внутреннюю пустоту отрываясь на дискотеках, в пивных барах, кто-то искал дружбу и общение в Интернете, кто-то флиртовал, другие пытались заменить отсутствие отношений, мыльными операми. Сидели целыми днями уткнувшись в телевизор, проживая несуществующие жизни актеров мыльных опер… Но когда наступала тишина и человек оставался один на один с самим собою, он вдруг обнаруживал, что чувство одиночества и ненужности стало еще больнее и ярче… Кто-то бежал за бутылкой в магазин, чтобы снять «стресс». Но проспавшись, снова обнаруживают внутри себя чувства, которые были вчера и позавчера… Кто-то пытался заглушить одиночество занятостью, жизнью по расписанию, не оставляя себе ни минуты свободного времени, чтобы ни на секунду не оказаться снова лицом к лицу со своим одиночеством.
Емельян налил ещё. Выпил, крякнул и произнёс вслух:
- Что же случилось с людьми?
Дальше думал молча. Что за вирус поразил человечество настолько, что его действие впору бы сравнить с национальной катастрофой… Сколько одиноких людей спиваются, кончают жизнь в таких же вот коллекторах, в одном из которых нашёл себе убежище и он, художник с вполне состоявшемся именем, персональные выставки которого ещё несколько лет назад устраивались в Доме Художник на Крымском валу, на Кузнецком мосту…. Сколько его знакомых и коллег по ремеслу закончили свою жизнь в безвестности, сколько их уже давно лежат на погосте или влачат жалкое существование в полном одиночестве… Если представить визуально, то каждый год, по собственному желанию уходит из жизни население одного миллионного города! Это примерно такой город как Екатеринбург или Новосибирск. Или каждые десять лет исчезает с лица земли население Москвы! Правительство объявляет траур, чтобы почтить погибших в региональных конфликтах или в технологических катастрофах… Но когда ежегодно с лица земли исчезает миллионный город, – этого никто не замечает, никто не устраивает траура, не бьёт в колокола… Как будто так и было… Почему? Емельян, снял с себя старое, прожжённое в некоторых местах пальто, размотал шарф на шее и достал из ниши матрац. Расстелил его на двери, уложенной на горячие трубы, под голову положил свёрнутую в несколько раз фуфайку, служащую подушкой, допил остатки портвейна и лёг спать, оставив свои невесёлые мысли до утра…
2
Хлопнула форточка и занавеска колыхнулась. Ирина вздрогнула, ей показалось, кто-то ключом открыл входную дверь и вошёл в прихожую. Она встала и тихонько на цыпочках подошла к двери своей спальни. Прислушалась – вроде тихо. Может, показалось? Приоткрыла дверь и выглянула в холл. Через холл хорошо просматривалась прихожая. Щёлкнула выключателем, увидела – цепочка на двери не тронута. Значит, показалось. С ней такое уже не впервые… Ей стало холодно. Муж просто нашёл другую - помоложе, попокладистее, наверное. Сначала она просто догадывалась об этом, так как всё чаще он стал задерживаться на работе, приходить домой поздно, слегка навеселе, пахнущий чужими духами и чужой женщиной. Она пробовала было выяснить отношения, но сделала только хуже тем самым. Муж замкнулся. А потом и вовсе перестал возвращаться домой. Она звонила ему, устраивала сцены, кричала на него, плакала, умоляла не мучить её. Он перестал брать трубку, а потом и вовсе заблокировал её номер. Дети спали в своих комнатах. Дочке было восемнадцать – совсем взрослая девочка, сыну четырнадцать – тоже не маленький, всё понимал. Ирина прошла на кухню, достала успокоительное, накапала в стакан с водой и выпила. Ей казалось, что её поразил какой-то неизлечимый вирус. Вирус, пожирающий её изнутри. Она знала его причину, но не знала, что делать, как бороться и как справится с этим вирусом! Вакцины его не брали, и генетика не помогала… Ещё не хватало сойти с ума на этой почве. Психбольницы и так переполнены умалишёнными, где людей пристёгивали ремнями к кровати, чтобы они не наложили на себя руки. Получается, людей отхаживали в больницах после сильнейших отравлений сильнодействующими лекарствами, для того, чтобы те, выйдя из больницы снова, если повезёт, попали туда же, по той же причине… Она просто не знала, как избавиться от своей душевной болезни. Понимала, что она такая не одна со своими проблемами, она такая, как большинство одиноких женщин. Но они-то как-то держались на плаву, пытаясь справиться с проблемой одиночества. Они как-то крепились, не заканчивали жизнь самоубийством, а просто жили в каком-то другом мире, который сами себе и создали. Среди них были алкоголички, трудоголики, наркоманки, токсикоманки, игроманки… да мало ли чем ещё можно прикрыть обнажённое чувство тотального одиночества… Это был не её путь. Все эти явления, – прямое следствие всё той же проблемы одиночества. Людям больно и они ищут способ успокоить эту боль, спрятаться, уйти в другой мир, где нет одиночества, пустоты, ненужности и бесцельности… уйти и не возвращаться. После крупного скандала, инициатором которого была она сама, он сказал, что готов на развод, что больше не хочет и не может терпеть её сцен. Что он больше не станет ей напоминать о себе, что готов на размен квартиры, готов отдать ей их общую дачу, отдать ей всё, лишь бы она перестала «мешать ему жить», так как хочет он сам. - А как же дети? – применила она тогда запре-щённый приём. – Они тебе тоже не нужны, о них ты тоже больше не будешь вспоминать? - Я от детей и алиментов не отказываюсь, - резко бросил он. – Дети вырастут - сами всё поймут. Я просто хочу жить так, как живу. Видимо, как прежде, у нас с тобой уже не получится, а так как было, я жить не желаю. - Мы не нуждаемся в твоих алиментах, - презрительно сжав губы, сказала она тогда. – Ты сделал свой выбор. Живи, как хочешь, развод я тебя дам завтра же, - по-лучилось даже как-то сильно театрально. Потом они разменяли квартиру. Дачу он ей оставил, как и обещал, машину свою тоже оставил, сказав, что купит другую. Сказал, что теперь он свободен и начинает жизнь с чистого листа. С бравадой такой сказал… С тех пор прошло три года. Она слышала, что у него умерла мать – хотела даже приехать на похороны, но никто не пригласил её, да она бы, наверное, и не поехала. Он просто исчез. Исчез из поля видимости, из поля её зрения… Эпидемию одиночества, словно никто не замечал. Кто-то пытался «лечить» её внешними способами, как бы припудривая слегка, не удалив причину. Людям внушали, что всё хорошо, что все так живут, что об этом нужно забыть и не вспоминать, – лучше заняться чем-нибудь полезным. Но больное сердце не обманешь фальшивкой. Если больного язвой желудка успокаивать тем, что у многих такой же диагноз, говорить, что всё в порядке, попутно увеличивая дозы обезболивающих препаратов, не занимаясь сутью проблемы – это только приведёт человека к преждевременной смерти. Чтобы остановить эпидемию одиночества, – нужно устранить её корень и все последствия от-падут сами собой… Но где этот корень? Тогда она сходила в церковь. Помолилась там своими словами, поговорила с батюшкой. Батюшка, внимательно выслушав её, сказал: - Ответ на ваш вопрос находится в Библии, которую вручил нам сам господь Бог. Ирина подумала тогда: «Ну, началось…» Батюшка, заметив её замешательство, сжал её ладонь в своей крепкой руке: - Не спешите уходить, дочь моя. Если всё, что вы перепробовали, не помогло вам, может, стоит попробовать…или хотя бы понять, в чём состоит суть ответа, который даёт Бог, сотворивший вас и давший вам жизнь. Взяв её под локоток, подвёл поближе к иконостасу. - В жизни нашей, увы, не всё так просто, - он слега понизил голос. - У меня, поверьте, не малый жизненный опыт и передо мной исповедалось достаточно прихожан с подобными проблемами, - он сделал паузу. - Знал я одного молодого человека. По его словам, он уже испытал в своей жизни всё, что можно было испытать, но ничего из испытанного им не принесло ему удовольствия. И вот однажды он решил, что жизнь его не имеет больше никакого смысла, что стоит закончить свои попытки в поисках истины -искать ему больше нечего. Он взобрался на крышу многоэтажного дома и шагнул вниз… И в тот самый миг, когда он летел вниз, у него мелькнула мысль, что он ни разу не обращался к Богу. Миг был такой короткий, но он успел мысленно произнести: «Боже, если ты есть, спаси меня, и я уверую в тебя». В тот же момент, внезапно появившийся откуда-то порыв ветра, снёс его на высокое, стоящее рядом дерево. Прочесав всю крону, переломав себе рёбра, руки и ноги, он оказался живой. - Зачем вы мне это рассказываете? – спросила Ирина. - Наберитесь терпения, дочь моя, - батюшка прикоснулся к её плечу. – После того, как все его переломы и ушибы зажили, он первым делом пошёл в церковь, чтобы поставить за своё исцеление свечку. Ему тогда вдруг очень захотелось познать Бога, который дал ему ещё один шанс. И с того момента его жизнь кардинально изменилась. Он нашёл ответы на свои вопросы, поступил в Духовную семинарию и посвятил всю свою жизнь тому, чтобы помогать людям находить ответы тем, кто не может найти их самостоятельно… - Вы про себя сейчас рассказали? – озарило её внезапно. - Да, тем молодым человеком был я, - кивнул батюшка. - Знаете, нам всем ведь с детства вдалбливали историю Дарвина о происхождении человека, - подумав о чём-то своём, произнесла, почти прошептала Ирина, - что мы всего лишь бывшие обезьяны. Получается, что живём так и также обращаемся друг с другом. Свои желания и эмоции воспринимаем с точки зрения звериных инстинктов. Заставляем страдать друг друга, мучиться, плакать по ночам. - Потому-то как раз и распадаются семьи, не успев создаться, - батюшка вновь коснулся её плеча рукой. - Хотя это не совсем ваш случай – ведь у вас уже дети почти взрослые. - Потому и живут люди чаще всего по той самой теории, как самцы и самки животных. Поели, поспали, детей произвели – и снова в поисках новой пищи, снова по кругу. А про душу, про Бога забыли… - Да, наверное, вы правы, – вздохнула она, вернувшись к мучавшим её мыслям. - Но отчего люди так изменились, отчего совесть и стыд потеряли? - А кто составил свод законов и вложил их в сознание каждого, появившегося на божий свет человека? – вопросом ответил священник. – Если бы люди сами по себе появлялись на земле, они бы воспринимали всё, происходящее вокруг, как само собой разумеющееся. Всё происходящее казалось бы им правильным, понятия добра и зла не существовало бы как такового. Ведь рыбы не чувствуют, что вода мокрая, потому что им никто об этом не рассказывал. Они просто не знают, что есть ещё жизнь не только в воде, но и на воздухе… - Откуда же человек, едва появившийся на свет, знает, что плохо, а что хорошо? – перебила его Ирина. – Кто ему об этом рассказал? - Об этом теория эволюции умалчивает, - грустно усмехнулся в густые усы и бороду батюшка. – Ведь та же теория эволюции никак не может объяснить, каким образом окаменевший скелет человека, найденный археологами, мог принадлежать че-ловеку, живущему десятки миллионов лет до того, как появилась теория о человекоподобных обезьянах… - Но я сейчас не об этом, батюшка, - остановила она философствующего священника. - Меня просто измотали думы о собственном одиночестве. Я просто не знаю, что мне делать, как жить дальше. - Продолжать жить и ждать. Бог всё видит, - ответил тогда батюшка. - Очень часто, хотим мы того или не хотим, мы оказываемся одинокими среди людей, не то что с сами с собой. – А когда человек задумывается, он, как правило, находится наедине с собою, со своими мыслями... Ирина вернулась в спальню, выпила таблетку снотворного и скоро заснула. И снился ей почему-то окаменевший Ноев ковчег, где-то в араратских горах, который она видела так отчётливо и даже трогала его руками. Снилось ей Красное море с кораллами и цветными рыбками, на дне которого лежали обломки египетских колесниц, останки солдат и лошадей, которые были потоплены при переходе израильтян под руководством библейского Моисея, через расступившееся перед ним море, как посуху… и бородатый батюшка, который смотрел на неё откуда-то сверху и го-ворил: - Всё будет хорошо. Муж ещё вернётся к тебе, но будет ли он тебе уже нужен, вот, в чём вопрос…
3
В Библии говорится – людей сотворил Бог, поставил их управляющими над животными, над всей Землёй. Мало того, в той же Библии сказано - мы не просто какие-то животные организмы – мы созданы по образу самого Бога. Ну, или что-то в этом роде. Так что, если человек не потомок обезьян, значит всё, что он чувствует, всё к чему стремится, заложил в его сердце Бог с определенной целью, и значит, всему есть объяснение! «Скажи, Всевышний! Если ты меня создал, если ты создал мои чувства и потребности, почему я одинок? Что со мной происходит? Почему я не могу найти того, кто бы лю-бил меня таким, какой я есть, не за то, что я делаю, и как вы-гляжу, а просто любил? Почему я не нахожу радости ни в чём? Что мне нужно сделать, чтобы обрести покой и душевное равновесие?», - примерно так размышлял поэт Виль Карецкий, работая над своим сборником стихов, который складывался медленно и как-то очень туго. Все самые печальные драмы, существующие на Земле, как и самые счастливые, так или иначе, крутятся вокруг двух библейских заповедей: первая – любовь к Богу, вторая – любовь к ближнему своему. Всё вокруг этих заповедей – все трагедии радости, все печали. Радости связаны с тем, что люди повинуются и применяют эти заповеди. А трагедии – когда люди пренебрегают этими заповедями. Жена ушла от него. Просто собрала все свои вещи, сказала, что любит другого и… ушла. А он даже и не стал её удерживать. Просто понял, что семьи у них и не было… Семьи, как ячейки общества, с детским смехом, с общими семейными заботами, с общими интересами. Ведь семья – это не только, объединяющая их вместе постель, совместные завтраки и ужины – это нечто большее. Это ещё как бы подразумевало разделять вместе радость и беду, то есть, повиноваться тем самым заповедям. А она этого понять не смогла…или не захотела. Кто-то в этом грешном мире верит в Бога, кто-то в Дьявола, кто-то вообще ни в кого не верит. Дьявол действует таким образом, чтобы люди переставали понимать друг друга. Чтобы они забыли Бога, оставили его, оставили друг друга, вернули человека к первоначальному состоянию одиночества. Две заповеди, два пути. Один из которых – благословение, жизнь, счастье; второй – проклятие, боль, одиночество. Ведь та же Библия рассказывает, что Бог сотворил человека в первую очередь для общения, прежде всего, с ним самим. Тогда зачем человеку общаться с подобными себе самому? Но ведь общение – это потребность, которая вложена в каждого из нас. Для того, чтобы быть счастливыми, эту потребность нужно удовлетворять, разговаривать друг с другом, делиться мыслями, писать стихи, наконец, чтобы читать их другим людям. Может, когда Адам с Евой поссорились, чтобы спрятаться от Бога, в их жизнь и пришёл страх? Они вдруг осознали, что Бог взыщет с них за тот первородный грех, и выстроили стену, чтобы спрятаться от него. На самом деле они прятались от собственной боли. Ведь, когда Бог призвал их к ответу, они сразу стали сваливать всё друг на друга… Вот и теперь, люди по-прежнему строят стены, винят в своих бедах кого угодно, только не самих себя. Винят родителей, судьбу, обстоятельства, друзей, близких, начальство, правительство, даже собственных детей – лишь бы свалить с себя ответственность за всё происходящее. То нас не правильно поняли, то кто-то пустил о нас сплетни, отплатили за добро – злом. Да, мало ли… А, может, мы сами сотворили что-то такое, что побудило людей сказать о нас то, чего мы заслуживаем? И тогда мы начинаем испытывать боль, обиду, душевные терзания… И самое первое, что мы делаем в подобных ситуациях – начинаем прятаться от боли, от самих себя. Нас не правильно поняли, не ответили на нашу улыбку, не заметили, ответили злом на наше добро. Начинаем прятаться от душевной боли, начинаем придумывать способы, чтобы как-то защитить себя от этой боли… Стихи в тот вечер определённо не шли. А заставлять себя писать Карецкий не мог – в поэзии необходимо вдохновение. Но Муза, видимо, загуляла где-то с другим поэтом и к нему не торопится. Он встал, перечеркнул лист и заходил по комнате туда-сюда, заложив руки за спину. Всё что он писал – не то! Он просто разучился отличать зёрна от плевел. Не задевает, а раз не задевает, значит, он движется не в том направлении, значит, сбился с пути. Любил ли он свою жену? Да, наверное, любил. Иначе, зачем было ему жениться. Детей у них не было. Сначала он не хотел, потом она. А потом оказалось, что детей у них и не могло быть по причине её аборта в юности. Он тогда об этом не знал, она не рассказывала, не посвящала его в подробности своей жизни до встречи с ним… А если он не любил её никогда? Просто пришло время жениться - женился; фигуркой и личиком она была не обделена. Тогда отчего его так грызло одиночество, не хотелось никого видеть? Почему он не мог спокойно работать, а думать всё время про неё, искать ответы на свои вопросы в библейских сюжетах? Ведь раньше его не тяготило так одиночество. Он даже просил жену оставить его одного на какое-то время, чтобы она дала ему возможность немного поработать. У одиночества множество граней. Волей-неволей, он снова возвращался к своим невесёлым размышлениям об этих самых гранях. Кто-то в своём одиночестве прятался на рыбалке или охоте, становится вечным рыбаком или охотником, не осознавая, что он стал ещё более одиноким. Кто-то с утра спешил к магазину за заветной бутылкой. Кто-то запирался дома на все замки, отключал телефон, общаясь лишь с телевизором - таким образом, якобы, избавляясь от внутренней боли и неустроенности. В первое время им даже казалось, что они переживали при этом некоторое внутреннее облегчение. И выстраивалась стена, разделяющая людей. Люди переставали общаться, разговаривать, переставали быть людьми. Виль сварил себе кофе, сделал пару бутербродов и снова задумался. Они развелись официально. Она, то есть бывшая жена, о себе не напоминала. Возможно, нашла своё счастье. Развод прошёл вполне цивилизовано. Никто друг другу горло не перегрыз, в карман друг другу не заглядывал. Ему осталась квартира «двушка». Свои вещи и часть мебели она вывезла, забрав при этом и их общий домик в деревне. Он не стал ничего оспаривать. Зачем тратить нервы, сходить с ума на ровном месте? Ведь люди, выстроившие стену недопонимания и вражды, начинают, так или иначе, деградировать, терять человеческий облик. Потому что одному человеку плохо! Да, просто нехорошо быть человеку одному. Люди ведь не пшеница, не зёрна гороха чтобы сеять их по одному, чтобы скудела вера, чтобы люди шли к отступничеству и удалялись друг от друга. Мир соткан из метафор. «Хотя, - продолжал он лениво рассуждать, - сколько вокруг людей семейных, но глубоко одиноких. Есть у них и штамп в паспорте и живут под одной крышей, но остаются одинокими. Потому что выстроили между собой стену и спрятались по разные стороны. Таким людям, когда возникают проблемы, нелегко плюнуть на всё, хлопнуть дверью и уйти. Потому что они уже почувствовали себя одинокими, а ещё более одинокими они не хотели быть. Они боялись менять свои отношения или, скорее, отсутствие отношений, на ещё большее одиночество – и начинали деградировать. Катиться вниз, под горку». У одиночества свои плюсы: Здесь отвечаешь лишь за себя. Уединение – не значит тру-сость, Одиночество, скорее, судьба… , - вывел Виль неуверенно и захлопнул тетрадь – он всегда так делал, когда улавливал мысль за хвост, словно, давая мысли сформироваться и не дать ей улететь. Потом, сделав несколько глотков кофе, раскрыл тетрадь и добавил: Какое там к чёрту пророчество Об Апокалипсисе и кон-це света. Смерть на земле – одиночество, Когда некому передать привета. Ещё он подумал, что можно поменять страну, дом, семью, одежду, но если в тебе сидит проблема, от которой ты не можешь убежать, значит, не сможешь убежать и от себя самого. Потому что, всё опять повторится.
4
Qvo vadic – Камо грядеше – Куда идёшь? По какому пути мы идём, что движет нами всеми, ко-гда мы постигаем или, хотя бы пытаемся постичь Истину, шагая по жизни дальше и дальше? Та же Библия рассказывала, что когда Моисей вывел свой народ из Египта, некоторые евреи отставали от общего стана израильского и оставались в одиночестве. Все двигались вперёд, а они оставались для отдыха на некоторое время. И на них нападали шакалы пусты-ни – амеликетяне, грабили и убивали тех, кто оставался в одиночестве. И Библия призывала – вернитесь к Богу, под его защиту! Он всё сделал для того, чтобы повернуться и придти к нему. Он примет и вас и ваши грехи… Ещё Библия учила: «Возмездие за грех – смерть». Ну, таковы уж законы Божьи. Неважно, один грех или много, большой он или маленький. За любой грех поло-жена смерть, - так учила Библия. Хотя та же Библия говорила – что на земле нет ни одного праведного человека, который был бы без греха – «Кто без греха – тот пусть первый бросит в меня камень», - это ведь всем известно. Но, если это так, то все люди на Земле должны погибнуть. И тогда Бог послал Иисуса, чтобы он умер за людей. То есть получалась какая-то некрасивая картина – грешили люди, а погибнуть за их грехи должен быть Иисус. Ну, а коль он заплатил за нас на кресте, значит все мы в неоплатном долгу перед ним. Получается, обращаясь к Богу за прощением, с молитвами или иными словами, мы как бы совершаем серьёзный шаг, снова приобщаясь к Богу. Начиналась ломка мозга. Ориентиры менялись. Вроде как шёл себе человек, не зная куда, и вдруг осенило его – не туда шёл! Или шла… Оказывается, есть Божий путь, а есть другой путь, ведущий в никуда. Дина лежала под капельницей третьи сутки. Ей было всего двадцать один. Привезли её в больницу в полной отключке. То есть, вообще, никакой… Думали уже, что она отдала Богу душу. Нет, сердце было здоровым, но уже подавало признаки старения. Ломка мозга – это ничто по сравнению с ломкой отсутствия дозы. Яд из её организма вывели, отмыли тело, в душу заглянуть не удалось. Её пытались вернуть к нормальной жизни. Но что с ней будет, когда она оклемается? Что с ней станется, когда её выпишут из больницы? Пойдёт за новой дозой или встанет на путь истинный? Подсадил на наркотики Дину её парень. Первая же доза стала для неё роковой – в девичьем сознании влияние своего первого мужчины становится какой-то навязчивой идеей. Ей было восемнадцать, когда она первый раз попробовала наркотик. Он был старше её на семь лет, казался ей настоящим мужчиной, знал толк во многих вещах, о которых Дина тогда и подозревать не смела. Наркотики она никогда не покупала сама, всё доставлял Стасик – так звали её закадычного друга. Сначала она была предана Стасику и душой и телом, потом её телом стали уже распоряжаться другие. Причём с великодушного позволения её друга. Он просто брал с клиентов, которые с ней спали, мзду. То есть, деньгами…или порцией дозы. Душу свою, после того, как проснувшись однажды, обнаружила себя голой в кровати с каким-то отвратительным типом, она уже никому не открывала. В партнёрах она стала неразборчива, была бы доза. Склонность к риску и острые ощущения стали дня неё дополнительным стимулом производить на окружающих неизгладимое впечатление. На наркотики частенько подсаживаются любительницы красивой, беззаботной жизни, жизненным кредо которых является получение от жизни всех благ без приложения к тому особых усилий. Таким девушкам наркотики придают особый жизненный тонус, считающих, что это делает их наиболее сексуально привлекательными. Они предполагают, что с помощью зелья, им удастся преодолеть депрессию, решить свои личные проблемы. Дина постепенно отходила от ломки. Не от ломки мозга, конечно. Антидепрессанты, транквилизаторы, барбитураты делали своё дело. Наркотическая зависимость у женщин гораздо сильнее, чем у мужчин, и лечить её гораздо сложнее. Она опасно ещё и тем, что толерантность к ним у женщин растёт очень быстро. По причине отсутствия в жен-ском организме фазы эпизодического употребления наркоты. - Где я? - были её первые слова, когда она пришла в себя. - Вы в наркологической клинике, - услышала она голос. - Давно я здесь? - она спросила. - Четвёртые сутки, - ответил тот же женский голос. – Полежите спокойно, я доктора позову. Доктор сообщил, что кризис миновал и теперь только она сама сможет помочь себе. Что ремиссия у неё протекает в допустимом режиме, и что если она будет хорошей девочкой, то скоро её выпишут. Дина прикрыла веки и почувствовала необычайную слабость во всём теле. Голоса ещё какое-то время доносились откуда-то сверху, но она их уже не воспринимала. Просто она вдруг почувствовала себя совершенно одинокой. Будто забрела в какую-то книжку об одиночестве, расположилась на одной из её страничек, а книжка, взяла, да и захлопнулась. Люди, как муравьи в громадном муравейнике. Особенно это ощущается в мегаполисе. Москва сливается с Подмосковьем и теряется в дебрях железнодорожных путей, потоков автомобилей, метро, с всё более доступным интернетом для жителей самых отдалённых уголков Московской области. Реальность здесь смешивается с виртуальностью, одиночество выплёскивается наружу всё большими порциями. Казалось бы, Москва и Подмосковье – центр России, место, где происходит столько событий, как ни в какой другой точке страны. Здесь живёт столько выдающихся личностей, сюда приезжает ежедневно миллионы людей, стремящихся найти себя в этом безумном мире. И в этом скопище людей особенно чувствуется одиночество. Казалось, живи и радуйся. Здесь столько возможностей, столько развлечений, что скучать некогда. Но впечатление обманчиво. Одиночество острее чувствуется в громадной толпе, когда вокруг столько много людей, но никого не знаешь. Все куда-то бегут, куда-то спешат, говорят сразу по нескольким телефонам. Дина приехала в Москву из Нижнего Новгорода. Поступала в театральный – провалилась. Возвращаться домой было стыдно, и она осталась, устроившись по объявлению в небольшой ресторанчик на окраине Москвы официанткой. Там и познакомилась со Стасиком. Он её казался тогда каким-то совершенно необыкновенным – красиво ухаживал, дарил цветы, водил в кино. Он стал её первым мужчиной. Она влюбилась в него по уши. Просто теряла контроль в его присутствии. Он это быстро понял и стал использовать её в своих интересах. Она даже и не заметила, как оказалась в его сетях, стала послушной и готовой пойти за него хоть на что. Тогда-то он и подсадил её на наркотики. Сначала ЛСД, затем кокаин и, наконец, героин. Травку она вообще за наркотики не принимала, так - детская шалость. Но за всё нужно платить. И тогда она пошла во все тяжкие. За очередную дозу, чтобы избежать очередной ломки, она готова была продать дьяволу душу…а тело, что тело – он принадлежало ей и она вправе была им распоряжаться сама, как хотела. Хо-тя она уже точно и не знала наверняка, принадлежит ли ей это самое тело или уже не принадлежит…
5
Как ни печально, но в этой жизненной суматохе теряется главное – близкие, теплые отношения, друзья. Порой кажется, что для множества людей деньги, карьера, успех, и всякое прочее - это самое важное в жизни, и ради этого они готовы потерять своих любимых, детей, друзей и близких. Каждую неделю они ждут с нетерпением выходных, чтобы, наконец, остановиться и успокоится от суеты и бесконечной вереницы дел. Но не тут-то было… Кто-то пытается спрятать своё одиночество в работе – уйти в работу с головой настолько, чтобы даже мыслей никаких не возникало по поводу одиночества. Многие умудряются работать и в выходные… А почему? – Потому что когда человек останавливается, – он вдруг обнаруживает, что он совершенно один и никому до него нет никакого дела. Среди недели некогда позвонить друзьям, написать письмо, потому что все расписано по минутам… А когда так хочется, чтобы тебе кто-то позвонил, или пришел в гости, – у других так же не находится на это времени. Поэтому люди чаще предпочитают бежать без остановки, чем испытывать чувство одиночества. Заболотный был одним из таких трудоголиков. Было ему уже под полтинник, а семьи так до сих пор и не создал. Был женат, даже два раза, но детей с ними так и не нажил. Встречались периодически в его жизни женщины, но ничего, кроме тоски и безвозвратно потерянного времени после себя они не оставляли. Работал он исполнительным директором в одной из многочисленных строительных фирм, ему не принадлежавшей. Жил в Крылатском, а фирма, в которой трудился – на другом конце города, в Текстильщиках. На одну только дорогу туда-обратно уходило больше двух часов. Но его это не угнетало. Раньше ездил он на работу на своём видавшем виды «Фольксвагене», но московские пробки окончательно доконали его и он стал добираться до работы на метро. Однажды, задержавшись, как всегда на работе допоздна, он брёл к метро. На плечи и шляпу крупными хлопьями падал снег. Поправив сбившийся на бок шарф, он втянул голову в плечи, и собирался, уже было, войти в метро, как вдруг услышал: - Мужчина, не могу ли я вас попросить об одолжении. Он остановился, не совсем понимая, к кому был обращён вопрос, но, кроме себя никого больше не приметив, обернулся и увидел мужика потрёпанного вида, хотя и с при-знаками былой интеллигенции. Переминаясь с ноги на ногу, мужик, как-то очень заученно, отчеканил: - Не будете ли вы так любезны, помочь человеку в беде: у меня «спёрли» бумажник и нет даже денег на проезд в метро. Заболотный как-то неловко похлопал себя по бёдрам, извлёк из кармана брюк бумажник, покопался в нём слегка и протянул мужику бумажку в пятьдесят рублей: - Надеюсь, столько вам хватит. - Премного благодарен, - склонил в поклоне голову бомж. Дай Бог вам крепкого здоровья! И тут Заболотный признал в его ухмылке так знакомую ему иронию старого приятеля художника Афонина. - Емельян, неужто ты? Тот, в свою очередь всмотрелся в своего благодетеля и радостно воскликнул: - Толик… Заболотный… дружище! Какими судьбами? Ты-то откуда здесь? Для того чтобы не быть одиноким – не нужно ждать того, что кто-то к вам придёт или позвонит, или скажет доброе слово. Требуется действие от себя самого. Подари своё время, внимание и тепло тем, кто рядом с тобой, и ты увидишь, как ситуация начнёт меняться в лучшую сторону. Ещё пару минут назад, голодный и продрогший Емельян стоял у входа в метро, выпрашивая милостыню у прохожих, и прохожие шарахались от него, как от чумы. Теперь же он сидел в тёплом кафе, неподалёку от своего коллектора в компании старого приятеля Толика Заболотного, пил с ним коньяк, вкус которого он уже давно успел позабыть, закусывал бутербродами с сёмгой и уже не так остро ощущал своё одиночество. - Как же так получилось? - спрашивал его Толик. – Ты ведь всё имел, семью, имя, квартиру, дачу… Куда всё это подевалось? - Знаешь, дружище, а я ведь сейчас богаче, чем был раньше, - он опять улыбнулся своей ироничной, слегка грустной улыбкой. – Теперь я свободен, как никогда. Сам себе хозяин. Не поверишь, я нашёл себе друга, с которым могу общаться на равных, когда захочу. - Как же в своём положении, ты можешь называть себя богачом, - перебил его Заболотный. – Если ты бомжуешь, просишь у прохожих милостыню? Что собираешься делать дальше? Также продолжать наслаждаться своей свободой? - Наливай! – предложил Емельян. – Выпьем за встречу! Я попытаюсь объяснить, ответить на твой вопрос, - что делать дальше? Можно много говорить об этом, - его уже слегка развезло в тёплом зале кафе после выпитого коньяка. - Самый главный вопрос, – что делать? Обстоятельства ставят нас поневоле на такие рельсы. Как говорится: Хочешь жить – умей вертеться! - И как же ты вертишься? Ты же сам себя загнал в угол, из которого нет выхода. - Послушай, - Афонин залпом осушил пластиковый стакан, - выход всегда есть, было бы желание. Библия говорит: «Кто хочет иметь друзей, тот и сам должен быть дружелюбным…». А ты, скажи… ты счастлив? Ты ведь смотришь на меня свысока, презираешь даже где-то. И не спорь, я же чувствую это. - Ты ошибаешься, Емельян, - Заболотный достал сигарету и закурил. – Я уважаю тебя. Но ты не ответил, как ты оказался на улице – у тебя же всё было. Я помню твои работы, я гордился дружбой с тобой. - Да, надоело всё, - хлопнул по столу Афонин. – С женой развелись, разменяли квартиру, дачу ей оставил… А потом… кинули меня «чёрные риэлторы», забрали мою однокомнатную обманом и… вот так на улице оказался. - А твои картины? - Заболотный разлил по стаканчикам остатки коньяка. - За них ведь можно было выручить немалые деньги, как я понимаю… - Так с того всё и началось, - Афонин тоже закурил. – Грабанули мою квартирку, подчистили всё, потому и решился её продать… я ведь ещё кредит перед этим крупный взял, а платить нечем стало. - Да, невесёлая вырисовалась картина, - задумался о чём-то своём Заболотный. – Я ведь, по сути, тоже глубоко одинокий – никто дома не ждёт, весь в работе, ни жены, ни детей, а ведь скоро полтинник… - В народе говорят: как человек себя воспринимает, таким и видят его окружающие, - философски изрёк Афонин. - Если человек считает себя одиноким, он таким и будет по жизни. - Странно, но всё это происходит в реальности… - Наш внутренний мир связан с внешним, и если изменить внутренний мир – то изменится и внешний, - Емельяна после выпитого явно потянуло на философию. - А кто твой друг? – перебил его Заболотный. – Ты сказал, что у тебя друг появился, с которым ты общаться можешь всегда, когда захочешь. Хочешь с ним познакомиться? – усмехнулся в густые усы и бороду художник. - Хочу. - Это самый надежный друг во всей Вселенной! Он никогда не бросит и не оставит в беде, У него всегда есть время и к нему не нужно вставать в очередь на аудиенцию. Его невозможно шокировать каким-то плохим поступком или нехорошей чертой характера, потому что он знает о тебе всё! Он знает, что ты натворил в прошлом, и знает, что ты выкинешь в будущем, он знает абсолютно всё! И, несмотря на всё это, он готов быть твоим другом. - Кто же он, у него есть имя? - Моего друга зовут Иисус. Он Бог. Не ожидал? – Емельян крякнул от удовольствия произведённого эффекта. - Хочу сказать, что он сотворил нас для того, чтобы мы могли быть с ним друзьями, Только вот до сих пор он не может дождаться ответной реакции. - Ты опять шутишь. Узнаю тебя… - Какие уж тут шутки? – Афонин доел последний бутерброд и потёр ладони. - Могу предложить тебе познакомиться с моим другом, который навсегда сможет избавить тебя от одиночества, изменить твой внутренний мир и сделать тебя другим человеком. - Ты хочешь обратить меня в веру? – улыбнулся Заболотный. – Бросить свою работу и составить тебе компанию, вместе с твоим придуманным другом. - А, что? - засмеялся громко Афонин. - Пугают перспективы? Несмотря ни на что, он готов быть твоим другом. Многие боятся дружить с ним, пока не узнают его получше. Бог знает кто ты, и, несмотря ни на что готов быть твоим другом! - Пойду-ка, я, пожалуй, - Заболотный медленно поднялся со стула, как-то с опаской поглядывая на бывшего приятеля. – Дел ещё полно, а завтра на работу чуть свет. - Подумай, Толик над моими словами. Тебе предлагает дружбу не начальник, не олигарх, и даже не президент! Тебе предлагает дружбу тот, кто выше всех олигархов, руководителей и президентов, – тот, кто сотворил Вселенную, в чьих руках миллиарды звёзд… С его разрешения бьётся твоё сердце… И он протягивает к тебе руку и предлагает тебе дружбу. Поверь, это самый необычный и интересный друг, он точно сможет помочь тебе справиться с одиночеством! Примешь ли его предложение? - Я подумаю, - Заболотный поспешно пожал протянутую ему руку и быстрым темпом покинул кафешку.
6
Ещё издревле люди верили, что ад это преисподняя. И только один из кругов ада – ад одиночества. Он неожиданно возникает в воздушных сферах над горами, полями, лесами, окружает человека. Он может в мгновение ока превратиться для него в ад мук и страданий. Одиночество, - настоящее одиночество без всяких иллюзий наступает перед безумием или самоубийством. Ирину в этой жизни держали только дети. Она не могла их оставить. Она просто обязана поставить их на ноги. Мысли о самоубийстве не раз приходили к ней в голову, но она старалась отбросить их подальше. Ведь её больная душа не была одинока. Одиноким было тело, сердце, которое болело вместе с душой и границы боли души и сердца были такими зыбкими и тонкими. Если душа живёт независимо от тела, а сердце бьётся в теле – отчего боль и того и другого так ощутима… Она продолжала жить среди людей, но человек ещё глубже чувствует своё одиночество в гуще толпы. В этом мире всё так сложно, особенно тогда, когда люди замыкаются в собственном одиночестве. Она вспоминала последний свой разговор с батюшкой, его слова: «Если бы люди сами по себе появлялись на земле, они бы воспринимали всё, происходящее вокруг, как само собой разумеющееся. Всё происходящее казалось бы правильным и понятия добра и зла не существовало бы как такового. Ведь рыбы не чувствуют, что вода мокрая, потому что им никто об этом не рассказывал. Ведь они просто не знают, что есть ещё жизнь не в только воде, но и на воздухе…». Она многое пересмотрела с тех пор. В той мере, в которой человек отвечает за собственную жизнь, он одинок. Но у неё растут дети, и она несёт за них ответственность. Как-то грустно всё… Её вдруг посетил вопрос – а можно ли быть одинокой и счастливой одновременно? Странный вопрос – она же не одна, у неё есть дети, которых она любит и которые любят её. Они до сих пор не простили отцу, за то, что он их бросил. Она всё ещё думала о нём. Как он, где он сейчас, чем занимается? Он просто пропал. Уже три года прошло, как она о нём ничего не слышала. Да и притупилась уже как-то эта боль. Просто угнетала неизвестность – куда он делся, жив ли он, почему не подаёт никаких признаков жизни. Она всё ещё любила его… - Ма-ма, ты опять плачешь, - она не заметила, как дочь подошла к ней сзади. – Зачем ты себя мучаешь? Уже прошло больше трёх лет, а ты всё ждёшь его. Он ведь бросил тебя, бросил нас и ни разу о нас не вспомнил. - Доченька, - она обняла её за талию, уткнувшись лицом ей в живот. – Ты у меня уже совсем взрослая. Я так люблю тебя и Женьку. У меня кроме вас никого нет и никого мне не нужно. - Я тоже люблю тебя, мама. - Если он жив, я уверена – он думает о нас, - сказал она. - А если нет? - А если нет, – вздохнула она, - то смотрит на нас сверху. Давай, не будем судить его. Думаю, он уже сам себя наказал, когда сделал свой выбор… Мы все живём в суете. В суете городской жизни, череде проблем и неурядиц, в холодных серых буднях, в окружении одинаково бесцветных лицах и сердец. Для кого-то человек в этом мире просто человек, для кого-то он – целый мир. Все желания и мечты уже не так важны, все дела уже на втором плане, когда существует одна цель, которая как порыв ветра уносит нас вдаль, забывая обо всём, лишь бы быть вместе с любимым человеком, видеть друг друга, дышать с ним одним воздухом, чувствовать, что чувствует он сам. Создать семью, родить детей и, чтобы это совместное счастье бегало бы по комнатам и называло вас папой и мамой. Ведь она не хотела слишком многого. Она просто хотела быть счастливой. Но, оказывается, это так не просто – можно найти любовь и потерять её безвозвратно. При этом, оставить веру в неё, казалось бы, потерянной раз и навсегда. Но в глубине своей души она всё ещё надеялась на чудо. Надеялась, что всё ещё вернётся и она снова станет счастливой… Зачем батюшка сказал ей, что, возможно, он к ней вернётся. Но будет ли он нужен ей… Пока есть вера в чудо, остаётся надежда, что удастся защитить себя от боли и обид. В глубине души она всё ещё надеялась на это чудо. Она влюбилась в него с первого взгляда, как принято было говорить. Он очаровал её своей манерой держаться. Своей бородкой, своим юмором и плохо скрываемой иронией над всем окружающим. Она даже не успела заметить ту любовь, как любовь уже заметила её. Её можно было перепутать с дружбой. Да, они изначально и были друзьями. Он показывал ей свои работы, свою живопись, графику. Она поражалась, вполне искренне, его умением видеть мир в таких ярких красках, его благородным манерам. Ей так приятно было видеть в нём друга, единомышленника… просто объектом её страсти. А любовь к ней пришла, когда она уже знала все его достоинства и недостатки, все его слабые и сильные стороны. Она приняла его таким, каким он был. А он принял её, таковой, какой являлась она. Казалось для них уже не могло быть каких либо тайн и сюрпризов… Расписали их в одном из Московских дворцов браков сочетаний. Обременять её родителей он не захотел сам. Они сняли квартиру в Сетуни. Там же в Доме детского творчества он устроился работать преподавателем рисунка и живописи, там же родилась и их дочка Жанна. Кажется, это было так недавно. А прошло уже столько времени… Потом уже, когда они купили свою квартиру, помогли родители и его и её, у них родился Женька. Было какое-то заоблачное счастье. Казалось, так будет продолжаться всегда. У людей, которые любят друг друга, напрочь пропадает желание ссориться. Но иногда начинаются вмешиваться люди, которым неймётся. Такие «добрые люди» - друзья, родственники, родители, наконец. Не каждый способен смириться с чужим счастьем, особенно, когда своего нет. Однажды подруга, как бы ненароком, сообщила, что видела её мужа Емельяна с какой-то длинноногой блондинкой, и что оказывал он ей явно не только дружеское внимание. Всё тайное - когда становится явным, но нервные клетки при этом не восстанавливаются. Её родители тоже подливали масло в огонь, особенно в этом преуспевала её мама. Она просто навязывала ей мысль, что он ей изменяет. Что нужно быть слепцом, чтобы не видеть того, что для всех очевидно. Всё это напоминало ей сон, когда какие-то люди в чёрных шляпах объясняли ей, что жизнь их не сложится, если они останутся вместе. Она просила всех оставить её в покое. Ей казалось, что всё это было лишь проверкой её чувств. На небесах обязательно есть тот, кому ты не безразлична, тот, кто любит тебя. Просто важно верить и ждать…
7
Мы все приходим в этот мир голыми, голыми и уходим. Все мы одинокие корабли в темном море. Мы видим огни других кораблей – нам до них не добраться, но их присутствие и сходное с нашим положение, дают нам большое утешение. Мы осознаем своё абсолютное одиночество и беспомощность. Но если нам удается вырваться из своей клетки без окон, мы начинаем осознавать других, встречающихся с тем же ужасом одиночества. Наше чувство изолированности открывает нам путь к сочувствию другим, и мы уже не так сильно боимся. Он всегда спрашивал родителей – зачем его назвали Виль? Мать говорила, что его имя имеет арабские корни, означающие «святой». Отец был более прямолинеен, как все коммунисты и говорил, что это производное имя от инициалов – Владимир Ильич Ленин. Так или иначе, с этим именем Виль Карецкий немало намаялся. Некоторым он представлялся просто – Вильям, на что, как правило, спотыкался о вопрос - Шекспир? В общем, с именем своим он смирился. Смириться бы ещё со своим одиночеством, в которое он погрузился, как в пустоту. Его могли бы назвать Горшком, лишь бы в печь не сажали, могли назвать Гоблином со всеми вытекающими последствиями, могли Графином…А что – такое звучное имя – Графин Карецкий, что-то аристократическое, графское. Такой весь из себя стек-лянный, деревянный, оловянный в виде юбочки на кринолине, с матовыми горошинками. Он всегда так переживал, когда был пуст, пылился в шкафу и никому не был нужен. Рядышком стояли рюмки, фужеры, вазы, но до него у них не было дела. Да он и сам ни с кем не общался. Переживал, что был пуст. Жизнь за пределами шкафа, конечно, была интереснее, чем в шкафу. Плохо одному, даже в очень хорошем шкафу. Такая вот аллегория с графином. У него были длинные светлые волосы – блондин с голубыми глазами. Таких любили некоторые девушки. А некоторые – ненавидели, считая его слащавым. А у него был один секрет, с которым он никогда ни с кем не делился. Он просто толком не знал, как с ним быть, как с ним обращаться, как контролировать. Ещё с детства он слышал одну легенду о древнем голубом лесе. Туда могли попасть только те, кто верил в волшебство. Только они и могли его увидеть. Тот лес охраняла добрая фея, о которой ходили слухи, что красивее её нет на свете. Её красота завораживала. Она сидела в какой-то необычайно красивой цветочной беседке у водопада, С её плеч свисали длинные прямые волосы золотистого цвета. От лучей солнца её волосы были похожи на шёлк. А её голос и пение могли пленить любого. И хотя Виль знал, что это всего лишь сон, он был покорён ею, наслаждаясь её пением. А когда она переставала петь, он видел её завораживающую улыбку и … просыпался. Он часто вспоминал эту девушку из сна, её дивный голос, тот таинственный лес и водопад. Он просто очень жалел, что не спросил, как её зовут. Помнил только образ и голос. Но в душе он верил, ждал и надеялся, что когда-нибудь найдёт ту таинственную девушку с красотой богини и голосом ангела. Он не терял надежду. Это и отличало его от других людей. А потом снова наступала ночь. Ночь волшебства, как он её называл. Ночь магии внушала ему силу, он преображался и снова парил где-то в облаке райских птиц. А когда открывал глаза, то видел тех самых птиц, которые являлись ему в снах, в его воображении. Они парили в воздухе легко и свободно, и он парил вместе с ними. И снова появлялся тот таинственный лес из сна. Он входил в него, шёл по тропе и оказывался у беседки из роз возле водопада, а рядом сидела девушка, та самая которую он видел во сне… О том, что случилось в том волшебном лесу, Виль никому не рассказывал. Да ему никто бы и не поверил. Это и было его секретом. С тех пор, Виль не обращал внимания на девушек, он верил, что она к нему непременно вернётся, та девушка из таинственного волшебного леса. Прошло время, в жизни Виля появлялись периодически женщины, но так же и исчезали, не оставляя в душе никаких воспоминаний. А вот та девушка из сна до сих пор не отпускала его. Она приходила к нему по ночам, нашёптывала что-то и исчезала. Она стала его несбывшейся мечтой, сделав его одиноким. Теперь ему снились совсем другие сны, из которых он черпал свои стихи. Он как бы жил в двух мирах одновременно. В реальном мире, в котором он существовал физически и мире подсознания, переплетающийся с его сновидениями. Стихи приходили к нему во сне – крупными формами, чаще всего в цвете, хотя случались и чёрно-белые. Его сны предвещали какие-то события или могли рассказывать о чём-то уже случившемся. Порой ему снились стихи совершенно непонятного направления, без темы и определённого сюжета, - музыка рифм и красота метафор его вдохновляли. Порой снились ему необычные страны с вечнозелёными лесами, полями, горами, какие-то сказочные существа, люди, звери, воздушные шары, звёзды. И в тех странах он был королём. И было в тех снах всё, что ему хотелось. А когда он просыпался, то ему снова хотелось заснуть и погрузиться в те сны, где он был королём. Потому что в своих снах он видел то, что хотел увидеть, то чего ему не хватало в обычной жизни. Подсознательно он, наверное, хо-тел перемен и изменений в своей жизни, но та девушка у водопада упорно не отпускала его, держала его в своих призрачных ласках. Его сны являли ему тот мир, в котором он хотел жить. Они определяли его настроение и скрытые желания и мечты, которые по непонятным для него причинам он пытался загнать куда-нибудь подальше, в силу их абсурдности и невозможности осуществления. Некоторые его сны указывали на некий путь в зашифрованном виде, которые он был не силах понять. Ему всегда хотелось жить в таком мире, где он мог быть сам себе хозяином и ни от кого не зависеть. Распоряжаться своей жизнью и временем по-своему. Но не отпускала его та девушка… Сновидения – это ведь, не литература, не кинофильм или сценарий, не пьеса, разыгранная по нотам, хотя, наверное, могли бы претендовать на подобную форму изложения. Это нечто непонятное, происходящее в сознании, за пределами понимания. Это субстанция, состоящая из времени и пространства, в котором находился его мозг. Ведь, когда он видел сны, то считал, что бодрствовал, точно также, когда бодрствовал на самом деле. Он как бы попадал в объективную реальность, в тонкую материю потустороннего мира. А находясь в ней, переживал определённые моменты, со-бытия, эмоции, считая, что всё это происходит с ним на самом деле. Всё, что он видел в своих снах, принадлежало тон-кому астральному миру, в котором хранилась информация, оставленная сознанием людей из прошлого, а может быть даже и из будущего. Картины тонкого мира накладывались на всё, что он видел в реальности, проявлялись сквозь эту реальность. И если что-то происходило в его жизни, он относил это к так называемым чудесам, внезапно обнаруживая, что он окружён миром теней, настроений, звуков, картин. И тогда он понимал, что этот таинственный мир, мир чудес, всегда существовал внутри него. Поток его мыслей вдруг стал трансформироваться в форму рифмованных строчек, будто его неожиданно подключили к невидимому генератору поэтической информации. Он включил компьютер и быстро стал набирать текст, лившийся на него откуда-то сверху:
Извилист и тернист земной наш путь. Глубок, как дно он мирового океана. Чтобы понять его земную суть, Не обязательно смотреть на дно стакана. Колодец, полный мыслей и стихов Готов я выпить и звезды коснуться. Избавить душу от мирских грехов, Пройтись по небу и в себя вернуться. Пусть звёздный свет наполнит мой стакан, Пусть божья искорка ко мне вернётся. Пусть мировой, солёный океан С раздумьями моими вновь сольётся…
Стихи лились на него откуда-то сверху мощным потоком. Он просто воплощал их в графическое состояние, перенося поступающие в мозг строки на экран монитора. Его подпитывала какая-то необъяснимая внешняя энергия, и он умело этим пользовался, стараясь ничего не упустить. Одиночество тоже имело свои плюсы. Когда никто не стоит над тобой, не отвлекает, не мешает творить – процесс творчества приобретает гораздо более яркий эффект.
8
Одиночество становилось в последнее время какой-то постыдной болезнью. Оно заставляло думать, напрягать извилины. В наши дни Декарт бы не написал: «Я мыслю - следовательно, существую». Он бы сказал, наверное: «Я одинок - потому я и мыслю». Никто специально не стремится быть одиноким, потому что это приводит к обострённому копанию в самом себе, придаёт слишком много времени для размышлений, для чего человек, собственно, живёт. А чем больше думаешь на эту тему, тем больше чувствуешь себя непонятым и одиноким среди людей. Тем становится грустнее… Дину уже стали периодически отключать от капельницы: кризис миновал. Теперь ей необходимо было восстановить силы, вернуть организм к привычному для него биоритму. Кроме неё в палате находилась ещё одна больная. Она всё время лежала недвижно с открытыми глазами и смотрела в потолок на одну, только ей ведомую точку. Кто она, как её звали и как давно она здесь, Дина не знала, да её это и не интересовало, по большому счёту. Ей вообще никого не хотелось видеть, ни с кем не хотелось говорить. Она раз за разом прокручивала в памяти события последнего времени – как же низко она опустилась… Медсестра сказала утром, что она здесь уже две недели, что от капельницы её отключили на время, что ещё предстоит минимум неделю подключать её к приборам, капельнице, вводить глюкозу. Попросила поменьше двигаться, больше спать и не думать ни о чём плохом. Легко сказать – не думать о плохом. А о чём же ей думать, если в последнее время не было ничего хорошего? За эти две недели её так ни разу и не посетил Стасик. Дина даже спросила медсестру, навещал ли её кто, пока она была без сознания. Сестра ответила, что звонили с её работы, интересовались её самочувствием, но никто к ней не приходил. Значит, он оставил её, бросил. Попользовался, а потом выбросил, как ненужную вещь…. И что же теперь ей делать, как жить без него? А как она жила с ним? Она же стала для него вещью , тряпкой, которой он вытирал ноги. Нет, назад к нему она уже не вернётся. Но ведь нужно как-то жить. С работы её теперь наверняка уволят – её уже не раз предупреждали. Нужно жить… нужно жить… нужно жить, - стучало в голове молоточками. И не просто жить, а наслаждаться жизнью, жить по максимуму, как она привык-ла. Но как? Слёзы, предательски душили её, сердце разрывалось на части от внутренней борьбы с собственными мыслями. Не хотелось ни есть, ни пить – ничего не хотелось! Нет, пожалуй, хотелось. Хотелось забиться в угол, спрятаться от всех, чтобы никто не видел её, не слышал, свернуться в клубок – и умереть. Мысли невольно снова возвращались к нему. Может, с ним что-то случилось, может, его уже нет в живых – иначе бы он обязательно пришёл к ней, навестил бы её. Он ведь говорил, что любит её. Любит? Если бы любил – не позволил бы ей быть с другими. Не обменял бы её на несколько доз зелья. Она плохо помнила, как она оказалась в первый раз в постели с другим мужчиной. Ведь это случилось с его молчаливого согласия. Он ведь тоже был в той злосчастной квартире тогда. Правда, потом он просил прощения, говорил, что ничего не помнит, что был в «отключке» и ею просто кто-то воспользовался. Но потом это повторилось снова, а потом ещё и ещё… Неужели он её никогда не любил? Как больно! Как же всё-таки больно… Как он сейчас без неё? Чем занимается? Какая же она дура, что думает о нём… Если он так легко мог от неё избавиться, значит она ему была совсем не нужна. Или нужна была только для того, чтобы проворачивать свои грязные делишки? А она ведь думала даже выйти за него замуж, жить с ним вместе, родить ему ребёнка… Боже, она ведь даже забеременела однажды, надеясь таким образом привязать его к себе. Как глупо! Думала, тем самым, помочь ему сделать первый шаг. Шаг к чему? Шаг в сторону пропасти… Он помог тогда сделать ей аборт – срок был совсем маленький. Он просто не хотел брать на себя ответственность. Не хотел утруждать себя семейными проблемами, домашними делами. Он даже мусор никогда не выносил. Придёт домой, сядет у компьютера и сидит в интернете. А она, как преданная кошка, вертится во-круг, готовит ужин, приносит ему на подносе… По щеке её снова скатилась слеза. Нужно что-то делать, нужно жить дальше. Найти выход, не раскисать. Снять с себя розовые очки, оценить создавшуюся ситуацию. Она больше не притронется к наркотикам никогда! Ломки у неё нет, тяги к ним тоже нет. Она больше не посмеет медленно убивать себя. Она ещё совсем девчонка и крест на жизни рано пока ставить. Дина сжала кулачки и почувствовала, что сил у неё почти нет…Теперь она вспоминала, как он изменился в последнее время. Причём, с резким креном в худшую сторону. Раньше он не позволял себе повышать на неё голос, кричать, унижать её. А ведь когда она отказалась делать аборт, он ударил её в живот. Тот удар она ему никогда не простит… Нет, это невозможно вспоминать! Это так мерзко и противно. Где было её чувство гордости, чувство собственного достоинства? Она жила в каком-то тумане. Не заметила, как он опустил её ниже плинтуса. Нужно научиться любить себя, тогда и другие уважать станут. Как она могла вообще полюбить это чудовище? Она имела полное право на спокойную, интересную жизнь… а наркотики – это страшный сон из прежней жизни. Она к ним уже никогда не вернётся. Никогда! Отныне она будет смотреть на вещи реально, и больше не допустит ошибок… Настроение её менялось, как покачивание маятника. То ей казалось, что она его любит, то ненавидела его всеми фибрами души. Примерно также она относилась и сама к себе – то ей было жалко себя, то она презирала себя самою. Она совсем запуталась в своей жизни… Дина не заметила, как провалилась в сон. И снилась ей маленькая девочка, в которой она узнала самою себя. Эта девочка, несмотря на то, что была маленькая, никому не давала себя в обиду. И держалась она так уверенно, будто всю жизнь была принцессой.
9
Третий час ночи. А в приёмное отделение хирургии всё везут и везут. Кого с переломами, кого порезанными – какое-то всеобщее помешательство. Днём отсыпаются, чтобы ночью бить, резать, жечь друг друга… Ночное дежурство в клинике, особенно в хирургическом отделении крупного мегаполиса – это что-то особенное. Кого сюда только не привозят. Вот мальчика привезли с кастрюлей на голове – говорил, что теперь он космонавт. Что-бы кастрюлю снять - слесарей пришлось вызывать. Расти-тельное масло и инструменты по резке металл помогли высвободить бедолагу из кастрюльного плена. Только освободилась, опять кричат – уже с другого конца коридора: - Анюта, анализы давай в амбулаторию. - Анюта, я тута, - бормочет она себе под нос, – не присесть, не прилечь, всё бегом, да бегом и всё срочно – слова молвить не с кем, все только орут, да приказывают. – Хоро-шо, Павел Сергеич, сейчас сбегаю… В приёмную опять кого-то скорая привезла. Кого тут только нет: и без сознания, и с сотрясением мозга, и с пере-ломами конечностей. Ей бы, может и хотелось пообщаться с пациентами, узнать, как их к ним занесло, но им не до рассказов – шипят только, да матерятся от боли. - Анюта, ты с кем там опять лясы точишь? - слышит она опять голос из коридора. – Где анализы? - Да, какие там лясы, - опять бормочет себе под нос медсестра. – Бегу я уже, бегу. Скрипнув на повороте резиновой подошвой тапочек, она бежит дальше. А насчёт разговоров с больными – много ли они наговорят без сознания, да со своими переломами. Вот сестричкам в отделении над ними хорошо – пациенты там уже отмыты, загипсованы, а если кто и страдает, так от скуки, от одиночества. Они уж и не помнят, как она им ещё вчера только вытирала сопли, слушала их маты и отмывала от грязи и крови. - Ой, извините, Павел Сергеич, задумалась! – на скорости она налетела на дежурного хирурга. – Несу, несу анализы. Бегу, уже в амбулаторную. Это даже неплохо, что ночка такая тяжёлая выдалась. А то снова бы приставать начал. Пристаёт, будто бы по дурной привычке, легко и скучно. Всерьёз-то она ему не интересна – вон, сколько по отделению молоденьких сестричек бегает, а ей-то уже под сорок. По ходу дела, он даже и не помнит, кто ему отказывал. Карусель, круговорот воды в природе. С этой работой уже и не хотелось ей ничего, всё уж омертвело, кажется. Дни свернулись в недели, недели в месяцы, а месяцы в годы. Пустая беготня, мелочные, никому не нужные дела. Прям, какая-то космическая пустота - только работа и отвлекает немного. Так и жизнь потихонечку утекает куда-то. Грустно… А ведь пришла она из училища людям помогать, избавлять их от страданий, по зову сердца, можно сказать. И где её розовые мечты юности, где её идеалы и кони на белых принцах? А ей ведь уже тридцать шесть – старая, как усталая лошадь… Кажется, в приёмном отделении угомонились. Надолго ли? Анна присела на кожаный диванчик и сладко потянулась. - Эх, - прошептала вслух, - куда бы деться от всей этой вони и грязи, от этих подленьких интриг, от похоти, равнодушия…тишины хочется. Она подняла голову к лампам потолка длинного коридора и тихонечко так завыла. И на лампы смотреть противно – грязные, пыльные, жужжат как-то мерзко, да и светят не все. Ладно, анализы определила, жаль, что не за шиворот тому же Павлу Сергеичу. Теперь посидеть здесь немножко в уголочке, минут на пятнадцать хоть ноги вытянуть, а то ноги уж совсем не держат… - Ань, а ну-ка объясни, чегой-ты сегодня мне подмаргивала? - Она и не заметила, как к ней подсела сестричка из ординаторской. - Кто, я подмаргивала? - не поняла Анюта, неожидан-но вспугнутая. - Ага, - томно выдохнула сестричка Ольга. – Так многообещающе… - Ой, Оль, не бери в голову, - улыбнулась та во всю ширину лица. – У меня иногда нервный тик бывает. - А я уж было подумала… - поджала губки Ольга. – Ну, ладно, лечись от нервов, подруга, - и поплыла по коридору, пошатывая бёдрами. Ну, про склонности Ольги к однополой любви в клинике среди персонала не знали только ленивые. Нет, как не хотелось бы выть от одиночества, лесбийская любовь Анюту как-то не прельщала. А она ведь почти заснула, даже вроде как сон ей какой-то сниться начал. А тут и Василий Иваныч нарисовался – дежурный врач из наркологического отделения. Ну, ему-то что здесь нужно? Она же тут на днях его так отшила. Шла она себе по коридору, заглядывала в палаты, по привычке, а он навстречу и вдруг, так неожиданно, как щипнёт её ниже пояса. Так она его тут же матом, да так заковыристо, что он даже ножками засучил от неё подальше. А она так спокойно, будто ничего и не случилось, поплыла белым лебедем дальше по коридору. Остановился теперь перед ней и говорит: - Анна, я тут договорился с главврачом, чтобы ты завтра в ночную смену в нашем отделении подежурила, у нас сестёр не хватает. - За что же мне такая милость? - Да, ни за что – даром! – на ходу тот ответил. - Из наиблагоприятнейшего отношения к тебе, разве что. Не успел Василь Иваныч испариться, опять кричат её: - Анюта, там, в приёмном, мужик с гололёду, жалуется, что к нему уже два часа никто не подходит. Она в приёмное: там старик какой-то на каталке, лежит, стонет, на руку жалуется. Она ему одеялко откинула, посмотрела, покачала головушкой, да как дёрнет его за руку. Старик взвыл поначалу, потом смолк, прислушался к своему организму, рукой покрутил – скок с каталки и поспешил к выходу. Даже спросить не успела, как того угораздило. Тут Павел Сергеич заглянул: - Ты ещё и вывихи править умеешь! Да тебе цены нет… Может ещё и за сигаретами в палатку сбегаешь? - так, с ехидцей спросил. Анюта медленно повернулась и так спокойно не торопливо послала его: - А заодно по пути и за сигаретами сбегаешь, - добавила. А что ей терять – не уволят; кто ещё на такую работу пойдёт, когда медсестёр не хватает. Павел Сергеич и не подумал обижаться, сбегал за сигаретами, а потом и её позвал покурить, компанию, так сказать, составить. Он как-то странно на неё смотрел, как-то не так, как раньше. Будто увидел в ней женщину что ли, а не медсестру в белом халате. Она даже заёрзала на кресле от такого оценивающего взгля-да. - Какая-то ты одинокая, Анюта, - сказал он, выпустив кольцо дыма, - неприкаянная, а потому и озлобленная на всех. - Я одинокая? – спросила она. – Да, я одинокая, такая одинокая волчица из тайги. - Пусто, наверное, в тайге одинокой душе, особенно, когда по ночам ветер с волчьим воем соревнуется? Будто ты не из училища, а из глухого леса к нам пришла. Да, - кивнула Анна, - одиночество – пустота, страшное дело, сидишь там с кобелём под ёлкой и воешь с ним на пару. - Ань, а у тебя есть кобель? – он спросил. Она не успела ответить – позвали его пациента очередного шить. Тихо так стало…
10
Открыл Емельян глаза, смотрит – ночь вокруг. Потрескивают дровишки у костра. Ноги замёрзли, в животе тихонько бурлит. А чувствует, к спине привалился кто-то тёплый. Где же одеяло? Тут он понял, что в мешке лежит – в спальнике синтепоновом. Вот это да, приснится же такое! Хотя уж очень как-то свежо в этом сне, да и мороз за щёки кусает. Что же это с ним такое – опять напился до чёртиков? Куда это он попал? Ага, рядом с костром куча сухих веток. Для начала надо подбросить, а потом уж разбираться, что к чему. Оказалось, за спиной пёс дрыхнет – чёрный такой, большой, пушистый. Емельян тихонько выбрался из спальника - авось не цапнет. Пёс спал. Покрутил головой Емельян, но сухих веток в костёр подбросил. Потрогал руками бороду, жёсткую, колючую. И ладони такие большие, шершавые – ужас! Подкинув в ко-стёр, сел, пригорюнился. - А-аааа, - раздалось вдруг где-то в глубине леса. От крика иней с деревьев посыпался, пёс вскочил и залаял. Огляделся по сторонам Емельян, привстал – никого. Ветки занялись, затрещали, пёс успокоился, сел рядом. Тряхнул головой Емельян – ничего не помнил, как здесь оказался. Откуда пёс, спальник… «Богу так угодно», - подумал. Ещё раз огляделся – ружьё рядом со спальником приметил. Рядом рюкзак. Оружие он не любил, не смотря на то, что отец охотником был – отложил ружьё в сторону, развязал рюкзак. Рассеяно изучил его содержимое. Вздохнув, достал нож и банку тушёнки. Открыл её, поставил поближе к костру, отломил ку-сок лаваша. Тихо-то как вокруг… Получил, что хотел – тишину и одиночество по полной программе. Но кто-то кричал в лесу, значит, он не один здесь… и как он во-обще здесь оказался? Мозги напрягать совсем не хотелось. Еда есть, тепло у костра, пёс рядом, даже ружьё есть. Костёр уютно потрескивал, ветер шуршал о вечности, а лесные деревья покачивались слегка в такт его сонному состоянию своими серебряными лапами. Что-то смутно стал он припоминать электричку, своего приятеля Заболотного, даже голос кондуктора. Дальше память отключалась. Да, пи-ли они в электричке – водку пили. И собака сидела у ног, чёрная, лохматая, она. Кажется, пришла вместе с Заболотным. А, может, прибилась к ним по дороге. Пёс предан-но смотрел ему в глаза, намекая, что его тоже следовало бы покормить. Выложил ему Емельян остатки тушёнки на кусок лаваша – спасибо, друг, что ты здесь, без тебя я бы тут со-всем… В рюкзаке ещё фляжку нашёл, отвинтил, принюхал-ся, спирт вроде как. Глотнул с горлышка – обожгло всё внутри. Чистый спирт, без дураков. А был ли Заболотный? Может, это он кричал давеча из глубины леса, или померещилось спьяну? Ладно, пёс, - сказал он вслух, - перекусили и спать, утром разберёмся, что к чему и полез в спальник. «Ежели не усну, так хоть погреюсь», - по-думал. Проснулся он, когда уже светало. Костёр погас. В кармане рюкзака нашёл он спички, собрал ветки, разжёг снова. Пёс тоже проснулся, бегал рядом, вилял хвостом. В рюкзаке в свёртке оказалась ещё колбаса и пара луковиц, печенье ещё было. Да и во фляжке спирт побулькивал. Хряпнул Емельян ещё спиртяги, зажевал колбасой с луком, бросил печенье псу. - Ну, что, друг, надо выбираться отсюда, - сказал вслух. Он давно уже привык разговаривать сам с собой. Огляделся ещё раз – увидел следы, ведущие вглубь леса. Верхушки сосен уже окрашивали лучи солнца. Солнечное выдалось утро! Белый снег соперничал в белизне с проплывающими над головой облаками. Снег на тёмных хвойных ветках лежал такой свеженький и чистый, - не сравнить с городским снегом. Он взял пригоршню снега и отправил себе в рот. А воздух, какой морозный, вкусный! Чуть в стороне он приметил следы - это были явно не его следы. Это он отметил сразу. Следы чёткие, свежие. А какими они ещё могут быть в лесу, коль снег ночью не шёл? Тут он вспомнил ночной крик. Он попытался как-то воедино собрать следы и крик, понять, наконец, как здесь оказался, что ему привиделось, а что было на самом деле. Но голова гудела каким-то неестественным гулом, и он не стал напрягать её ненужными инсинуациями. Набросив на плечи рюкзак и ружьё, помочился на остатки костра и побрёл по следу. Пёс сперва шёл рядом, потом обогнал его и побежал впереди по следу. Рюкзак удобно лежал на спине, ружьё не казалось тяжёлым. Синее небо в просветах еловых крон, под ногами мягко похрустывал снежок, а впереди – следы. По ним он и шёл. Сосны и ели мудро поглядывали на него. Впереди что-то ухнуло. Большая чёрная птица опустилась на ветку, осыпая с неё шапку снега. «Наверное, глухарь, - подумал Емельян. Или тетерев какой-нибудь». Птица поглядела на него, наклонила голову с красными бровями, снялась с ветки и, взмахнув крыльями, шумно улетела. Пёс незлобно залаял. Следы пересекли небольшой ручей, взятый тонким льдом. Емельян пробил ледок, набрал пригоршню воды и выпил – сразу заломило и зубы и руки. В ручье ещё оставались травинки, на кисточках которых намёрзли хрустальные шарики. Солнечные блики рассыпались на сколотых льдинках. Какая прелесть – зарисовать бы всё это! Вдруг собака, убежавшая далеко вперёд, отчаянно залаяла. Она вернулась к Емельяну и громко лая, позвала его вперёд. Емельян оторвался от созерцания красоты зимнего леса и бегом припустился за собакой. Собака привела его к яме на тропе, где следы обрывались. Вокруг лежали еловые ветки, а внизу, на самом дне Емельян увидел скрючившееся тело человека. - Эй, ты кто… ты живой там? – крикнул в яму Емельян. Внизу кто-то зашевелился и застонал. - Погоди, сейчас что-нибудь придумаем, - достав из кармана нож, Емельян принялся им рубить молодую осину. Срубив её под самый корень, опустил толстый конец в яму и скомандовал? – Держись крепче, буду тебя вытаскивать. Человек внизу, громко застонав, поднял голову вверх и тут Емельян признал в нём своего приятеля Заболотного. - Толик, ты что ли ? - Я, - услышал он хриплый голос, - кому же здесь ещё быть… Как они до-брались до железнодорожной платформы, Емельян уже плохо помнил. Тащил его и на себе, и на еловых ветках, поил его спиртом, растирал ему руки и пальцы ног. Правая нога у него была сломана и совсем, кажется, окоченела. Да ещё открытый перелом. Жгут и шину наложил, как мог. В вагон электрички им помогли забраться пассажиры, на московском вокзале уже ожидала скорая помощь. Доставил его в больницу, сдал, как положено. - Я тебе по гроб жизни обязан, - сказал ему тогда Заболотный. – Ты меня от смерти спас. - Да, ладно, - смутился Афонин, - я так надрался вчера, что вообще ничего не помню. С этим пора завязывать. А то, того и глядишь, самого на погост снесут.
11
Зимой на даче холодно, даже когда тепло. Потому что вокруг снег и больше никого. Дети на дачу не захотели – у них свои интересы. Жанна сказала, что ей нужно готовиться к сессии, - будто на даче нельзя готовиться. Но, кажется, у неё появился парень, она намекала на своего сокурсника. Женька, тот вообще на компьютере помешан, если бы его не сгонять от монитора, он бы и спал вместе с ним. Отца нет. А её он совсем не слушается. Что с ним будет дальше – одному Богу известно. Хорошо, что она завела себе собаку. Она преданная – никогда не подведёт. Серенькая, такая помесь болонки с дворняжкой. Ну, и что, что не породистая, зато верная – бегает за ней как хвостик, с работы встречает, гулять с ней лю-бит. Ирина сидела у камина, потягивала виски и гладила левой рукой свою собачку, сидящую у неё на коленях. - Джули, ты меня только и понимаешь, - думала она о своём, о женском. Ей нравилась эта бревенчатая дача. Они купили её с Афониным за три года до их развода. Он тогда очень выгод-но продал свои картины, какому-то западному коллекционеру русской современной живописи. Кажется, это было уже так давно. И где он теперь? Мысли невольно возвращались к бывшему мужу. Любила ли она его? Да, конечно любила, зачем врать себе-то? Любит ли до сих пор? Вряд ли… ушло всё куда-то. Осталось просто какое-то тотальное одиночество, тоска по чему-то, безвременно утерянному, по ушедшей молодости, по неопределённому будущему. Наверное, он поступил благородно, оставив ей всё после развода. Разменяли только квартиру в центре. Она с детьми ушла в двухкомнатную в Крылатском, он в «однушку» где-то в Текстильщиках. И всё, – как отрезало. О себе он больше не напоминал, как и обещал. Пустота внутри! Будто тебя что-то гложет изнутри, жрёт и никак не нажрётся. И на сердце тоска и тяжесть. Может быть, ей просто не хватило ума быть похитрее, потерпимее, перебесился бы и вернулся. Она ведь знала ещё тогда, во время развода, что он расстался с той женщиной, которая влезла в их жизнь. Влезла, всё разрушила и ушла… Тяжело, очень тяжело на душе. Что может быть хуже одиночества? Конечно, есть вещи и похуже, но это одно из наихудших вещей, которые могут быть в жизни стареющей женщины. Интересно. Это когда-нибудь кончится? Говорят же, что после темноты всегда наступает свет, что чёрную полосу жизни сменяет белая. Но как- то затянулась эта чёрная полоса. Возможно, это не в её случае. Она сделала глоток виски и снова погладила собачку. Хотя в каждом правиле есть исключения, которое, в принципе, подтверждает то самое правило. Вроде бы есть работа, квартира, дети – уже совсем взрослые, машина, шмотки… а не было чего-то главного, че-го-то такого, что приносило бы спокойствие и удовлетворение от жизни. Но вот приезжаешь на своей неплохой машине в свою неплохо обставленную квартиру, снимаешь с себя очень даже неплохую норковую шубку – и всё! Одна. У детей своя жизнь, ещё немного и разбегутся каждый по своей жизни. И как-то обречённо бьётся о стены домика ветер за окном. Как пьяная, шальная баба колобродит метель по редкому леску в пойме речушки на краю деревни, где они ещё совсем недавно купили этот домик. Колобродит, носится, мечется рваными, судорожными, стонущими порывами. Откуда-то взялась эта ассоциация метели с пьяной шальной бабой. Может от выпитого виски? Хотя пила она совсем мало. Виски или хороший коньяк. С бокалом могла просидеть весь вечер и так его и не допить до конца. Под разноголосый вой метели за окном и гул в камине становится особенно тоскливо. Ирина привстала с кресла и подошла к окну, откинула занавеску. За окном мело, закручивало до зубного скрежета седые космы снега, обволакивало чёрные стволы деревьев, такие же одинокие, как и она сама. Что же делать? Позвонить друзьям по работе или подруге – впереди два дня выходных? Но, у каждого своя жизнь, у большинства семейная, да и кто попрётся в такую погоду к ней в гости. Новый год прошёл, старый новый год тоже - конец января. Ещё февраль пережить, а там уже и весна. Всё как-то легче будет! Она подошла к столику, плеснула себе в бокал ещё виски и включила телевизор. Всё, хоть кто-то составит ей компанию. «Нужно было настоять и взять с собой детей, - подумала. – Да они только рады, что им предоставлена свобода. Жанна, наверное, со своим парнем встречается, Женька, как всегда сражается в компьютерные игры – выходит на новый уровень. Смешно, если бы не было так грустно». Пощёлкала пультом – ничего интересного. Включила музыку – пусть будет фоном её невесёлым мыслям. Для чего всё это, во имя чего? Деньги, конечно, нужно зарабатывать, детей поднимать, обувать, одевать их. Деньги, возможно, смогут дополнить счастье, но никак не создать его. Что бы там не говорили, а всем хочется счастья, тепла, любви, заботы… просто элементарного участия в твоей жизни. А счастье лучше всего создавать вдвоём. Вдвоём с любимым человеком. И делиться им, ничего не прося взамен. Это всё так банально, конечно. Все эти её мысли спонтанные в этом забытом Богом домике, почти в сотне километров от Москвы. Банально, но, в то же время, так ей нужно, просто жизненно необходимо. Как долго ей ещё оставаться одной? Всю оставшуюся жизнь? Наверное, да. Люди ведь ко всему привыкают, привыкнет и она. Четвёртый год, как они развелись. Проходят год за годом, а ничего не меняется – она всё ещё думает о нём. Ну, почему она такая дура? Почему он такой дурак? Ведь всё у них было хорошо, а он взял и собственными руками всё раз-рушил. Сломал всё, что так долго строилось. Или он до сих пор считает, что всё идёт так, как надо? Ведь даже если одинокий до мозга костей человек говорит, что всё идёт так как надо, что его не беспокоит одиночество, что он им наслаждается – это ведь не так! Ведь глубоко в душе он несчастен. Несчастен настолько, что ему даже больно говорить об этом, не то что думать… Метель за окном, кажется, усилилась ещё сильнее. Стегало ветками деревьев по стене домика, било ветром больно до осязания. Безжалостно рвало в клочья острые вершины елей и сучья, унося прядями хлопья снега в расхристанную мглу. - А вдруг его уже нет в живых? – произнесла она вслух неожиданно для себя. И тут же подумала: «Совсем плохая стала, сама с собой разговариваю». И как-то, опять неожиданно, накатились на неё воспоминания откуда-то из далёкого детства… Метель, слёзы, эти седые космы снега клочьями, с кровью, разбросанные по тёмной комнате. А на грязном полу билось, каталось в рыданиях её маленькое, худенькое, нелепое, изломанное страданиями тело… Ей тогда было чуть больше семи лет, когда умерла мама. Её похоронили, закопали в грязную мёрзлую землю, А она осталась, одна… одна на весь белый свет. Потому что отца своего она вообще не помнила. Была ещё где-то тётка – сестра мамы, но она жила где-то далеко, у неё своих детей был целый выводок, и она даже не приехала на похороны. А потом приехали чужие люди откуда-то из района, забрали её и определили в детский дом… Ирина смахнула слезу – много потом ещё чего в жизни было. Отмахнулась с испугом от нахлынувшего чувства, которое спокойно могло перенестись в реальность, если его вовремя не подавить. Что это с ней? Зачем она это вспомнила? Зачем сама себе травит душу? Ведь это всё было. Было, но давно – прошло мимо. А ведь не должно было так произойти, если бы с мамой был тогда взрослый, муж или просто близкий человек, он бы не допустил… он бы не дал ей умереть. А она тогда была маленькая – чем она могла ей помочь. Она тогда просто забилась в уголок и плакала и просила: «Боженька, спаси маму, не дай ей умереть!» - А он не спас… И она вдруг поняла, что если прямо сейчас не разберётся в себе, то ей будет ещё хуже, много хуже… Пусть эта метель не напоминает об утраченном. Пусть будет больно, страшно, но она не должна себя так мучить, так изводить. Метель окутала её изнутри. Она боялась себя и одновременно стыдилась. А коль стыдилась, значит, была не права, значит, нехорошо тогда поступила, устроив сцену ревности с битьём посуды, закатив истерику. Она вдруг сильно захотела его увидеть, хотя бы краем глаза, крохой души. А за окном пурга набирала силу, поднимая в воздух клочья снега, в мглистой непроницаемой ночи срывая одежду с веток мохнатых елей. Камин не спеша потрескивал полешками, всполохи пламени играли на стенах. Ветер завывал через дымоход, от чего становилось тревожно и неуютно. - Я должна его найти, и я его найду! – произнесла она вслух, и ей стало легче…
12
Порой одиночество обостряется до такой степени, что становится уже не столько данностью, сколько единственной верой, тогда утрачивается желание общаться. Общаться с кем бы то ни было. Будто вдруг оказаться изгнанным из сообщества живых, чья единственная добродетель сводится к тому, чтобы, затаив дыхание, ждать чего угодно, лишь бы не смерти. Отчего люди одиноки? Наверное, от того, что вместо мостов строят стены. «Сам придумал, или откуда-то позаимствовал, - задумался поэт Карецкий. – Да, какая разница! Всё, что написано после Библии – плагиат». Люди, что окружали его по жизни, никогда его и не выбирали. Они просто позволяли себе быть вы-бранными им. Собственный выбор ничего не значит. Кого-то выбрали деньги, кого-то символы высокого положения, кого-то работа. Кого выбрал Виль – он не знал, потому и не знал, кто бы выбрал его. И грустно было как-то смотреть на тех, кто не понимал, что не сам он выбрал, а выбрали его для каких-то своих корыстных целей. А ещё грустнее было смотреть на тех, кто это понимал, но ничего с этим не мог поделать. Потому, наверное, он и чувствовал себя отделённым от большинства людей, изолированным, что ли от общества. Временами ему нравилось подобное состояние, и он даже был рад этому. Виль сидел за компьютером в своей одинокой, пустой квартире и прислушивался к завыванию вьюги за окном. А за окном «мело, мело по всей земле, во все пределы» и «слетались хлопья со двора к оконной раме». Такая вот поэзия ощущений! Казалось, никого не было вокруг, только, ночь, вьюга и он один на один со своими невесёлыми мыслями. Лист обшивки козырька балкона хлёстко гремел на ветру. Дребезжал так пронзительно, с треском и уханьем. Открыть бы окно балкона, да сорвать этот кусок обшивки, подвязать или придавить каким-то грузом, но он это пробовал сделать уже и в гораздо более спокойную погоду, не получилось, а сейчас и подавно при таком-то ветре. Да и страшновато как-то – при всей тоске, желания вывалиться из окна девятого этажа не было. Прислушался. Ни к ветру за окном, ни за дребезжанием листа железяки – к своим ощущения. Он только что вернулся с вечерней прогулки: мог бы ещё погулять, да не-погода загнала домой. Ввалился в квартиру, снег с себя стряхнул. Кажется, он везде – за воротник набился, за пазуху, в ботинках... Прогулка взбодрила на время. На бульваре хорошо – деревья в снегу, стволы корявые, чёрные – на контрасте с белым снегом. В квартире тепло, поставил чайник, включил компьютер в надежде немного поработать. Уже ни раздражения, ни злости… Осталась только тоска непонятная - тягучая, печальная, охватившая его своими тяжёлыми лапами. Какая-то необъяснимая тревога. Хаос разбросанных мыслей…. Страх – не страх, а, скорее, попытка оправдать себя перед собственным одиночеством. Что дальше – ему тридцать во-семь, скоро пятый десяток разменяет, а чего он добился? Может, своим страхом он пытается оправдать себя? Или страшится того, кто стучится в его испуганное сознание? Может, это стучится его будущее? Нет, только не это, это ему знать не нужно. Тут с настоящим бы разобраться… Пока он мучился в раздумьях, что природа хочет ему показать, вьюга за окном постепенно затихла. Виль допил свой чай и снова вгляделся в темноту за окном. Ветер гудел ещё, но уже ровно, лениво даже как-то. Круговерть прекратилась. Внизу по тротуару спешили куда-то одинокие прохожие, полировали свежевыпавший снег подошвами, трамбовали его. Лёгкая дымка над старыми кронами деревьев бульвара, срывала с её верхушек белые коконы и белым об-лачком опускала их на сугробы под ними. Метель отчего-то приводила душу в непонятное томление, а тоска, ею вызванная, привели его к каким-то особым впечатлением одиночества и думам высокого слога. Виль достал томик Пастернака и перечитал несколько его стихотворений, хотя и знал их по памяти. Сможет ли он так же легко писать когда-нибудь, так легко, чтобы строчки сами собой складывались, напрочь изгоняя из себя мрачные ассоциации? Зачем он вообще пишет, для чего, для кого? Для других или для себя? Скорее, для себя… Что он может дать другими нужно ли им это? Думал недолго, а додумавшись, удовлетворённо вздохнул: Сеять вечное и разумное... Не это нужно твердолобыми и всезнающим выскочкам. Нужно посеять сомнения! Сбить с толку. Чтобы души у них завертелась волчком, чтобы из-под черепных коробок дым повалил, чтобы их самодовольные сердечки заныли от посетившей их растерянности. Они считают себя во всём правыми, у них всё «так». Ау меня не «так», у меня всё по-другому. И всё, оказывается совсем, совсем не так, как они сами себе напридумывали. Пусть считают, что мои мысли только кажутся мне моими. Волей или неволей, они пропустили эти строчки через себя, а значит, что-то осталось. Ведь поэт своим творчеством должен, обязан… Да, никому он ничего не должен и не обязан. Он, скорее, в долгу… так вернее. Если стихи или проза учат думать, переживать, спорить, соглашаться или нет, тогда ты из себя что-то представляешь. Вот так бы он хотел писать! Виль будто ухватил какую-то мысль в воздухе. Открыл в worde свой начатый сборник стихов и принялся бойко выстукивать на клавиатуре: Какое там к чёрту пророчество Об апокалипсисе и конце света? Смерть на земле – одиночество, Когда некому передать привета.
Жить на земле – уже доблесть, Ведущая от нежности к ярости. Где бродит заблудшая совесть, Ведущая от ярости к ясности?
Дождливая осень сменяет лето, Зима к рукам прибирает осень. Хочу найти, но не нахожу ответа, Когда средь туч я увижу просинь?
Таким я сам себя самого создал, Во всём живущем преломляясь. Может, рано родился и опоздал, Перед будущим так преклоняясь?
Прожив на земле достаточно лет, Пешком исходил я немало дорог. Не знаю, моя вина здесь или нет, Что в жизни своей я так одинок? Написал и снова задумался. Ему казалось, он ухватил птицу за хвост, нужно не останавливаться, держать её по-крепче, пока она не вырвалась и не улетела. Писать и писать, тысячу раз писать, пока есть силы, пока есть желание и такая возможность. И всё ещё обязательно наладится, сложится, состыкуется. Только скрыться от себя не получится, да и не стоит этого делать. Такого счастья просто обыденность не позволит. Неожиданно он вспомнил ту девушку из сна, её дивный голос, таинственный лес и водопад. Он очень жалел, что не спросил тогда, как её зовут. Помнил только образ её и голос. Но в душе он верил, ждал и надеялся, что когда-нибудь найдёт её. Этот, придуманный им или приснившийся образ, снова посетил его. У неё были такие красивые глаза – зелёные, отдающие мягким сапфировым светом. И в голове родились новые стихи: Прекрасные глаза – не наяву. Сапфирами они в ночи сверкали. Я пил эти глаза, был в их плену, Хотя они об этом и не знали.
Божественного вина нектар С серебряного кубка пил. Как будто свыше солнца дар Меня с небес благословил.
Крылатых птиц я слышал взмах, Взлетевших с краешка земли. И вспыхнул свет в её глазах, В глазах, мечтавших о любви. Он потёр виски и вздохнул. Так хотелось, чтобы хоть кто-то любил его, или хотя бы почитал… или боялся его, по-носил, презирал, только бы не был к нему равнодушным. Хотелось, чтобы окружающие его люди видели в нём личность, чтобы он внушал хоть какое-нибудь чувство. Душа его содрогалась от пустоты вокруг. Его работа корректором в не-большом издательстве казалась ему бессмысленной и никому не нужной.
13
Дину снова подключили к капельнице. Казалось, она зависла в пространстве – где-то перед недавним тёмным прошлым и непонятным светлым будущим. А такое ли оно светлое? Что она успела в своей короткой и такой непутёвой жизни? Что она оставит после себя? Временами ей хотелось просто уснуть и больше не просыпаться. Умереть в своём прежнем мире, а не в том аду, в котором теперь оказалась. Нет, она не права, она не должна уйти из жизни таким по-стыдным способом. Её не хотели понять, когда она жила, не поймут и потом. Она – наркоманка. Нет, не так – её сделали наркоман-кой, «подсадили ни иглу», как принято говорить. «Травка» - это не кайф, это баловство. Но она начала именно с травки, чтобы выглядеть постарше, чтобы не слыть «белой вороной» в компании, куда её привёл тогда Стасик, будь он неладен. А дальше – больше. Ей вручили ржавый ключ, который ненадолго открывал дверь в иной мир, где её ждали, где она не просто единица без нуля, не клетка общества, а полноценный человек, где её, по крайней мере, понимают. Нет, она не наркоманка. Она просто хочет жить. Парадоксально, да? Желает жить, медленно убивая себя. Может, она устала жить в мире, где человек человеку волк? Где никому нет дела до неё, и все пекутся лишь о собственной шкуре. Может, мир, в котором она жила, который считала своим домом, своей единственной обителью, оказался просто миром, в котором она была проездом? Тогда, зачем ей в нём оставаться… Какое всем до неё дело? Зачем теперь все бегают вокруг неё, суетятся? Почему не замечали её, когда она была среди них и медленно себя убивала? Да потому, что теперь, сидя на кислоте, она олицетворяла собой опасность, показывала всем им страшный оскал этого сумасшедшего времени машин, суеты и всеобщего безразличия. Ведь она может заразить их детей, показать им дурной пример, которому они могут последовать. В конце концов, она просто не такая как они, и уже поэтому, они боялись её, как бы тщательно это не скрывали. Она пыталась улыбаться, пыталась не обращать внимания на скрытые насмешки, которые чувствовала даже спиной. Она чувствовала себя втоптанной в грязь, а когда пыталась сопротивляться насмешкам и смеялась в ответ, её втаптывали в грязь ещё глубже. Неужели, если она такая, непохожая на других, её нужно сломать, уничтожить её непохожесть? А что её вообще держит в этом мире? Друзья? А есть ли они у неё? Кто из бывших приятелей и подруг навестил её хоть раз в этой клинике? Доктор сказал ей только, что звонили с её работы, интересовались её здоро-вьем. Да она была просто уверена, что после выписки её по-просят с работы, если вообще не вышвырнут, как ненужную вещь. Не было у неё друзей, как и врагов, впрочем. Были окружающие её люди, которые называли её друзьями – куда они теперь все подевались? Она не винила их, не осуждала – в этом мире каждый думает только о своей шкуре, каждый платит по счёту за всё свою цену. Никто и не заметит, если она умрёт. Она представила себя одинокой песчинкой, выброшенной волнами на пустынный берег. Если её и раньше никто особо не замечал, кто заметит, когда её не будет. И тут она вспомнила маму. Как давно она уже не видела её. Уже больше года прошло, как она навещала её. Забыла про неё, даже не поздравила её с днём рождения, с Новым годом. Потому что была занята собой и поиском дозы, чтобы избежать очередной ломки… - Приготовьтесь к уколу, - пре-рвал её невесёлые размышления голос медсестры, стоящей у её кровати со шприцем в руке. – Повернитесь набок и при-поднимите рубашку. Дина вздрогнула. Посмотрела в глаза медсестры – как она похожа на её мать. Усталый взгляд, такой же цвет волос, нос, губы… Раньше она её здесь не видела. Когда сестра сделала укол, она неожиданно для себя спросила: - Как вас зовут? - Анна, - ответила та уста-ло. - Вы так похожи на мою маму. - Хорошо, хоть не на бабушку, - грустно улыбнулась Анна. – Я что, так плохо выгляжу? - Нет, что вы, я не это имело ввиду, просто похожи глазами, лицом…и вообще, - смутилась Дина. - Сколько же тебе лет, дочка? - Двадцать один, в апреле двадцать два будет… - Ну, теоретически я могла бы быть твоей матерью, - грустно улыбнулась медсестра. – Если бы родила тебя в четырнадцать лет. Но, увы, у меня вообще нет детей. - Вам тридцать шесть? – подсчитала в уме Дина. – А моей маме недавно сорок исполнилось. И я забыла её поздравить… - Бывает, - вздохнула Анна, думая о чём-то своём. - Вы, наверное, новенькая, я вас здесь раньше не видела, - пытаясь скрыть неловкость, сказала Дина. - Нет, я старенькая… в том смысле, что давно уже здесь работаю, – внимательнее рассмотрев девушку, сказала она. – Я работаю в хирургическом отделении, медсестёр не хватает, вот меня просто попросили подменить на время. У вас здесь относительно спокойно. - Вы ведь ещё зайдёте ко мне? – Дине вдруг захотелось выговориться, увидев в медсестре близкого себе по духу человека. - Я бы хотела… - Ну для бешеной собаки – лишний крюк не помеха, - ухмыльнулась Анна. – Я работаю в соседнем корпусе в основном, хотя по переходу недалеко, зайду, конечно. А ты как давно уже здесь? - Я не помню, когда меня сюда привезли, говорят, что уже третью неделю здесь. Хорошо, хоть ломки кончились, но внутри пустота какая-то, ей почему-то захотелось вдруг вы-говориться этой незнакомой женщине – медсестре хирурги-ческого отделения, чем-то так напомнившей ей её маму. - У тебя грустные глаза, но красивые и добрые, - ей почему-то стало жалко эту хрупкую девушку с золотистыми волнистыми волосами. – Тебе нужно успокоиться, стараться не думать о прошлом и всё у тебя ещё будет хорошо. Я к тебе ещё зайду, зайду обязательно. - Спасибо вам, - на глаза Дины неожиданно навернулись слёзы. – Я буду вас ждать. - Я сделала тебе укол, сейчас ты заснёшь, а когда проснёшься – тебе станет легче, - сказала Анна и удалилась. Дина повернулась на бок лицом к стене. И снова ощутила пустоту вокруг себя. Когда-то она писала стихи, пробовала даже писать рассказы, хотя рассказами их сложно было назвать, разве что с натяжкой; так, размышления и эпизоды из своей жизни. Надо будет всё это сжечь, когда она вернётся домой – это ведь никому не нужно, кроме неё. Всё равно их никто никогда не слышал и не читал. Мысли мешались в голове, путались и не находили выхода наружу. Пророк тоже шёл по земле, слушал, правду людям открывал. Но люди его не слушали, закрывали уши, а некоторые даже в страхе убегали. А, может быть, это и к лучшему – пусть им будет спокойнее! Она бы тоже хотела уйти, чтобы не возмущать их покой, чтобы не идти против их порядков. Слёзы душили. Слёзы… Неужели она ещё мог-ла плакать? Она ведь не верила уже ни во что: ни в Бога, ни в Дьявола, ни в жизнь, ни в смерть. Белая смерть… Это было её верой, её религией! Развести в воде героин – минутное дело. А потом – до боли знакомое чувство счастья, мнимого счастья… Хотя, может быть, это лучше, чем погибнуть от ру-ки какого-то маньяка в подворотне или под колёсами пьяного водителя, в страхе, боли, отчаянье… Своё горе нужно пережить в одиночестве, а радость, чтобы познать её в полной мере, нужно разделить с друзьями, с любимым человеком. Дину обволокло, словно тёплым одеялом и она заснула в обломках своего придуманного счастья. Птицы взмахнули крыльями и улетели куда-то вдаль. Блеснула дыра в небе, сверкнул краешек солнца. Знакомый поток тепла потёк по венам. В конце концов, имела же она право на счастье хотя бы на несколько часов…
14
Проснулся он в больничной палате. Почему вдруг он сразу понял, что кровать больничная? Да, потому что продав-ленная, скрипучая и мерзко пахла хлоркой. В окно глядел пасмурный вечер – смеркалось. Зимой рано смеркается. На соседних кроватях лежало ещё несколько больных. На него они не обращали ни малейшего внимания. Дверь в палату неожиданно распахнулась, и вошёл доктор с медсестрой: смутно он припоминал – видел их уже где-то. Доктор посмотрел на него поверх очков: - Проснулись, больной? - Где я? - он вдруг почувствовал острую боль в затылке и в глазах потемнело. - Вы в клинике, в отделение травматологии и хирургии. Худшее уже позади, можете успокоиться, - сказал добродушно доктор. – Скажите спасибо вашему друг, который привёз вас вовремя – ещё бы немного, и мы были бы не в силах, пришлось бы ампутировать ногу. Если бы рана не была обработана спиртом и, надо сказать, вполне умело наложена шина – пришлось бы это сделать. Гангрена уже под-ступала. Да и обморожение уже начиналось. - Я смутно всё помню, и голова ужасно болит. - Это нормально, проходит наркоз, новокаиновая блокада, сейчас сестричка сделает вам обезболивающий и вам станет лучше. У вас был открытый перелом – пришлось повозиться. Реанимационные, противошоковые мероприятия мы уже провели, теперь всё зависит от вашего организма. Повреждение мягких тканей ещё может привести к самым непредвиденным осложнениям. Но будем надеяться на лучшее. Сейчас вам нужно расслабиться и как можно больше спать, набираться сил. - Спасибо, доктор, - пробормотал он чуть слышно. - Осколочки аккуратно уложили, провели остеосинтез, рану зашили, - продолжал доктор, будто на лекции для медиков-первокурсников. – Возможно, денька через три понадобится повторная операция с пластическим закрытием раны местными тканями. Главное, чтобы не было инфекции. Если всё пойдёт гладко, через пару недель сменим фиксатор. - Что значит, фиксатор, вы не наложили мне гипс? - Нет, мы пока только зафиксировали аппарат наружной фиксации, закрепили большеберцовую кость стержнем. Вам, возможно, это ни о чём не говорит, да это вам и не нужно – это уже наша работа. - Похоже, я здесь надолго застрял, - вздохнул он. - Ну, на месяца два, как минимум – это в лучшем случае, - доктор опять улыбнулся добродушной улыбкой. – Молите Бога, чтобы всё хорошо закончилось, могли бы вообще потерять ногу до колена. Сестра сделала укол и через некоторое время он отключился. И снилась ему какая-то бревенчатая избушка, похожая на сибирскую зимовку, керосиновая лампа с тусклым светом, а за маленьким окошком, взятым инеем, зависла бледно-белая луна, такая огромная, будто заполняла собой всю избушку. Избушка стояла где-то на краю глухой тайги. От неё тянулась в сторону леса утоптанная тропа, тянувшаяся от покосившегося крыльца куда-то вдаль, в бесконечную чащу. Внутри избушки гудела печка ровно и надёжно, от чего становилось на душе спокойно и безмятежно. Он привстал с кровати, поставил чайник на печку и снова вытянулся во весь рост на широком деревянном настиле, покрытый шкурами и толстым ватным одеялом, что и служило кроватью в этом, Богом забытом местечке. Пахло еловыми ветками, потрескивали в печке дрова. Чёрный пёс, лежащий на подстилке у порога, вдруг приподнялся, посмотрел на дверь и гавкнул. Дверь отворилась, и на пороге он увидел бородатого кряжистого мужика. - Васильич, ты чего это, зараза, дрыхнешь? – загремел он баском. - Я уж думал, не застану тебя дома, а ты вот он. Не приболел ли? - Ногу я сломал, кажется, Емельян, - замотал тот головой, ошеломлённый его громким басом. – Присаживайся, я там чайник на плиту поставил, чай сейчас пить будем. - Дай-ка посмотрю, - Емельян подошёл к кровати, задрал приятелю штанину, снял шерстяной носок. – Припухла нога-то. Щас, разберёмся, - помял её немного, погладил, а потом, как дёрнет резко – круги со звёздами из глаз полетели. - Подвернул ты её, вывихнул, чёрт ты эдакий! - погладил Емельян бороду, - полежи немного так, пройдёт скоро, а я пока чаёк заварю. Да и покрепче тут у меня есть кое-что, - извлёк он из вещевого мешка бутылку самогона и шмат сала с луковицей. – Буду лечить тебя... Надо же пережить такое в глухом таёжном лесу! Прошли почти сутки, как они с собакой вдвоём в зимовке. И как его Тимофеич нашёл только ? Старый друг Емельян Тимофеич! Как быстро время летит… Ещё недавно пацанами были, учились в одной школе в параллельных классах в Алма-Ате – тогда ещё столице Казахстана, за одними девчонками бегали. Теперь столица в Астану перебралась, а они давно уже москвичами заделались. Он после школы в Инженерно-строительный в Москве поступил, а Емеля после «художки» в Алма-Ате в Строгановское училище – талант художника у него от Бога был. Здесь уже дружить семьями стали. Семьями… где они эти семьи теперь… Заболотный вдруг понял, что он уже не спит, а просто лежит с закрытыми глазами в кровати и думает, вспоминает что-то из прошлой жизни: так бывает иногда, когда сон плавно переходит в действительность на фоне размытого зимнего утра. А сон будто продолжался – снова этот голос: - Васильич, ты чего это дрыхнешь? Утро уже давно… Он размежил веки и уви-дел в дверях палаты Афонина. В белом халате тот выглядел как-то непривычно. Рядом стояла вчерашняя медсестра – приятная женщина лет тридцати пяти. - Я вам таблеточки принесла, выпейте, - сказала она. – Можете с вашим спасителем поговорить пока, только недолго, а я потом вам укол ещё сделаю и перевязку. Афонин как-то неловко поправил наброшенный на плечи белый халат и присел на стул рядом с его кроватью. - Ну, как ты? – спросил. – Оклемался немного? А то позавчера, когда привёз тебя сюда, ты уже заговариваться стал, меня не узнавал. - Я здесь уже два дня? - Да, почитай уж третий, - кашлянул в кулак. – Меня ненадолго к тебе пустили. Там ещё собака меня ждёт на улице у входа. Это она тебя в яме нашла. - Какая собака? – не понял Заболотный. - Как это - какая? – недоверчиво посмотрел Емельян на друга. – Я думал это твоя. Привязалась ко мне, как хвост за мной бегает, ночевала даже у меня. - Емель, у меня никогда не было собаки, - признался Заболотный. – Да, я вспомнил – она привязалась к нам в электричке. Мы ехали в полупустом вагоне, холодно было, открыли бутылку водки – пили, закусывали. Она подошла к нам, а ты её прикормил, вон она и пошла за нами, когда мы вышли на станции. - Я вообще всё смутно помню. - Ну, так, я тебя пьяным встретил в Текстильщиках на платформе, - память возвращалась к Заболотному после общего наркоза и временного провала. У меня лицензия на глухаря и тетерева была, поохотиться хотел, а ты со мной напросился. - Странно, - пожал плечами Емельян. – Охоту я никогда не любил, видно не знал, куда себя деть, вот и напросился. - И хорошо, что напросился, хотя я очень сомневался, брать ли тебя с собой. Ты ведь в дугу пьяный был. Потом подумал, в лесу протрезвеешь – хорошо, что взял, иначе бы замёрз там в этой яме. Я ведь тебе жизнью обязан… - Не мне, собаке нашей – это она тебя нашла, - напомнил Афонин. – А она сукой оказалась, и у неё уже совсем скоро будут щенки. Я её Альфой назвал. - Почему Альфой? - Так у меня это первая собака, а «альфа» - первая буква в латинском алфавите. - Понятно, - Заболотный напрягся, боль снова к нему стала возвращаться, тупая, безжалостная, ноющая. – Ты оставь мне щенка, я тоже хочу собаку, - попросил он. Вошла медсестра. - Вам пора, - сказала. Емельян стал подниматься. - Я зайду на днях, если ты не против, - повернулся и направился к двери. – А щенка тебе оставлю, обещаю. - Приходи, друг, ты мне нужен, - Заболотный произнёс эти слова почти шёпотом, но Емельян услышал, оглянулся, кивнул рукой на прощание. - Поправляйся скорее, приду обязательно…
ПОЛОСА БЕЛАЯ…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Люди просто ложатся спать,
Чтобы утром снова проснуться…
(стихи из снов)
1
Прижавшись лбом к оконному стеклу, обхватив плечи руками, Виль думал. Наверное, с работой корректора придёт-ся проститься. Во-первых, она его тяготила, во-вторых, он имел наглость предложить сборник своих стихов главному редактору своего издательства. Он знал, что издательство стихи не печатает по каким-то своим идейным или коммерческим соображениям. Один сборник он уже издал на стороне, три года назад – за свой счёт, но это было ещё до того, как он устроился работать корректором. За свой счёт он больше не хотел, да и не было у него такой финансовой возможности. Он хотел гонорар за свой труд, о чём и сказал редактору. Тот посмотрел тогда на него, как на больного, сверкнул глазами, но распечатку стихов взял. Теперь ему казалось, что главный сторонился его, избегал с ним встречи, и как-то косо на него посматривал, когда они встречались взглядами. Может он был чрезмерно мнительным, накручивал себе чёрт знает что, маялся, изводил себя попусту. Но что-то же нужно было предпринимать, не сидеть же всю жизнь в корректорах. Он и устроился на эту должность толь-ко потому, что она была вакантна. А вакантна она, потому что мало оплачивалась, и охотников до этой должности было совсем не много. Считал, что ненадолго, но прошло уже три года, ничто не менялось в его жизни, зарплату не повышали, нового ничего не предлагали. Вот он и решился на этот шаг. С тех пор прошла неделя. Главный редактор молчал. Скорее всего, даже и не раскрывал его рукопись. Крыша медленно съезжала, и даже не столько от тоски, сколько от одиночества. И самое что во всём этом интересное – он никого не хотел видеть. Мучился от одиночества, но сделать что-то, чтобы изменить своё состояние не мог и не хотел. Такой садомазохизм скрытой формы. Одиночество, которое не радовало, которое угнетало его, но расставаться с ним он не хо-тел…или боялся с ним расстаться. Вот такие ежики зелёные! Может, стоит обратиться к врачу? Хотя, внутренняя беседа с врачом у него уже состоялась. Чего этот бедный врач в своей жизни только не наслушался. О душе, мечущейся в одиночестве, о мыслях, о суициде, о наркомании, алкоголизме, несчастной любви… Однажды он даже записался на приём, пришёл, занял очередь к психиатру в коридоре. Может, остатки знаний опытного психиатра помогут ему как-то выкрутиться из того положения, в которое он сам себя и загнал? Там, в коридоре, он даже заметил галерею портретов каких-то старушек и старичков под общей вывеской – «Ветераны психиатрических сеансов». Вот она - земная слава при жизни! Посмотрел он на уныло опущенные плечи вокруг, на угрюмо сидящих вдоль стенки, жаждущих помощи. Потом поднял взгляд вверх – и замерло в нём вдруг что-то со звоном. Звуки все ушли куда-то, забрав с собой даже запах больничный, растворились среди одиноких несчастных душ. Сделал он тогда было шаг вперёд, но потом – три шага назад, по-вернулся и ушёл из этого бесцветного мира, который потерял даже свой запах. Нигде, ничто, никогда не ждёт человека, надо самому приносить с собой всё и всегда… Откуда пришла мысль, он не знал, да и не было особого желания знать – откуда. На дворе уже конец февраля, скоро весна – март, апрель, май… мир, труд, счастье… Он не хуже других, не лучше, он лишь чересчур много думает обо всём, чересчур много уделяет внимания самому себе. Одиночество – не самое скверное испытание; гораздо хуже – сидеть, сложа руки, и ничего не предпринимать, чтобы изменить что-то. Оно такое холодное, как холодное тихое пространство, где вращаются и живут своей холодной жизнью далёкие мириады звёзд. Прижавшись лбом к оконному стеклу, он смотрел на далёкие звёзды, и стихи медленно потекли в его разгорячённый мозг. Чтобы не вспугнуть посещение Музы, он быстро взял в руки лист бумаги и принялся записывать то, что подпитывало его из космоса: Вне власти времени и пространства, Среди таинственных мириад, Я возвращался из дальних странствий, И был тому беспредельно рад. Я возвращался в свою обитель, Туда, где память свою оставил. Казалось, я вечности был хранитель, Был исключением из правил. Я возвращался к своим истокам, Туда, где я когда-то родился. Был окружён я чистым потоком, Который с небес лился. С заоблачных вершин к тебе спускался, Пронзая время в пустоте. Божественным ликом твоим любовался, Свет рассыпая в темноте. Рухнуло надо мной равнодушное небо, Разлились широкие реки. И повсюду, где был я, и даже, где не был, Раскрылись усталые веки. Я возвращался из дальних странствий, И был тому беспредельно рад. Вне власти времени и пространства, Среди таинственных мириад. Внезапно зазвонил мобильник – давно ему никто не звонил. Он взял трубку. - Виль Александрович, извините за поздний звонок, - он узнал голос главного редактора. – Не могли ли бы вы завтра с утра зайти ко мне в кабинет, нужно будет обсудить один вопрос. - Какой вопрос? - сердце его бешено заколотилось, потом сжалось. - Вы хотите меня уволить? - Бога ради, Виль Александрович, с чего вы взяли? Как раз наоборот. Мы тут обсудили ваш сборник стихов и решили его печатать, хотелось бы обсудить некоторые детали, некоторую корректировку, если вы позволите, и условия вашего гонорара. Так я вас жду… - Хорошо, - едва сдерживая волнение, - почти прохрипел в трубку Карецкий. - Завтра с утра я буду у вас в кабинете. Сперва он просто не поверил. Потом его охватила эйфория. «Йес, йес, йес», - закричал он, сжимая руку в локте – клюнуло!» - Он ждал своего часа, и он его дождался! Одиночество - это независимость! Он хотел его, не спешил с ним расставаться, он работал, писал, не смотря ни на что. Одиночество это было холодным, как далёкие звёзды, как холодное безмолвное пространство. Но он выдержал это, он добился своего!
2
Наступила весна. Март, пока ещё холодный, неуступчивый, но уже несущий в себе потоки свежего воздуха, потоки свежих мыслей. Одиночество не измеряется мыслями, которые отделяют человека от его ближних. Емельян думал о своих детях, вспоминал жену Ирину. Корил себя за свою не-сдержанность и глупость. Жанна – совсем уже взрослая девочка, скоро девятнадцать, Женьке скоро шестнадцать… А ещё ведь есть Алиса – внебрачная дочка… О её существовании он узнал семь лет назад. У мужчин такое случается – они ведь не рожали в муках, как им помнить всех своих детей? В очередной раз он погрузился в воспоминания. В период одиночества, он всё чаще и чаще обращался к своей прежней жизни, будто бы подводя своеобразные итоги прожитому… Семь лет назад он закончил один крупный заказ и собирался провести отпуск с пользой дела. Его давней мечтой было посещение русского Севера - Карелия, Валаам, Архангельск, Беломорье, Соловки… Взять с собой рюкзак, этюд-ник с красками, картон, холсты – и махнуть подальше от людских глаз. Он даже изучил маршрут в интернете, про-смотрел ряд турфирм с предполагаемым маршрутом, как вдруг позвонил однокашник из Алма-Аты - Мишка Фишман. Поинтересовался. Как дела, куда на этот раз собирался поехать отдыхать, а потом вдруг озадачил новостью: оказывается, через пару недель в Алма-Ате устраивается встреча одноклассников по поводу тридцатилетия окончания школы их выпуска. Мишка сказал, что приедут даже из Израиля и Германии. А он так был увлечён работой, что и забыл про этот юбилей, хотя обсуждали это ещё полгода назад. Да, ещё и заинтриговал, что будет там для него сюрприз. - Какой ещё сюрприз? – попытался, было, он выяснить. - Вот прилетишь, узнаешь. - Если честно, я собирался на Валаам поехать, на Соловки, - признался Емельян, – поработать там немного, а заодно и отдохнуть. - Ну, на Соловки ты всегда успеешь, - засмеялся Мишка, довольный собственной шуткой, - и лес повалить и соболей пострелять, а вот встреча с одноклассниками у нас не так часто случается. Мы ведь, кажется, договаривались, и ты был совсем не против. - Миш, да я и сейчас не против - приеду, конечно, ку-да я денусь, - он уже понял, что открутиться не сможет. – Север может и до осени подождать… А про какой сюрприз ты мне там намекал? - Вот приедешь – сам всё узнаешь, - Фишман сделал паузу. – Тебе никто не говорил, что у тебя здесь дочь есть? Я подробностей и всех тонкостей не знаю, но слухи такие хо-дят. - Моя дочь? – насторожился Емельян. – Ты ничего не путаешь? - Дружище, я не хочу выглядеть испорченным телефо-ном, приедешь, сам разберёшься, может и слухи, - Фишман развивать тему не стал. - В общем, 25 июня, это день нашего выпускного, если помнишь, мы забронировали банкетный зал в ресторане на площади Абая, купишь билет – звони, встречу в аэропорту. До Емельяна и раньше доходили какие-то слухи о том, что в Алма-Ате у него есть дочь, но он не придавал тому особого значения, не верил, или не хотел ве-рить. Кто–то намекал об этом его матери. Она расспрашивала его, но ничего определённого он ответить ей тогда не смог. В общем, нужно лететь, решил тогда Афонин. Да и с матерью не виделся уже три года. Последний раз заскочил к ней всего на пару дней, уговаривал в Москву к нему перебраться, но она наотрез отказалась. Да и слишком набожной стала она в последнее время. Сколько видел её последние годы – всё молилась, да Библию читала. Общий язык с ней находить становилось всё труднее. Может, потому и реже стал её навещать. В Алма-Ате тогда неплохо они оттянулись. Собралось человек пятнадцать, чуть больше половины их класса. С некоторыми не виделся со времён того самого выпускного вечера. Всё организовал Мишка, он и в аэропорту встречал гостей и ресторан, и Медео, и в горы сходили на озерки. Всё пролетело быстро, на одной высокой волне, обменялись адресами, электронной почтой, обещали друг другу не теряться, общаться, переписываться, встретиться ещё и на сорок лет. А уже за день до отлёта в Москву, Емельян попросил Мишку подвести его по одному адресочку. - Ты знаешь, кажется, я знаю, кто мог бы быть матерью моей дочки, - лицо Афонина стала серьёзным. – Просто подвези меня и подожди немного в машине. Я зайду, узнаю. Может, она и не живёт там уже давно – вон как всех разбросало; от Канады и Америки до Австралии и Но-вой Зеландии. - Да, конечно, я подожду… Дверь на третьем этаже пятиэтажки дол-го не открывали. Афонин звонил несколько раз. Наконец, за дверью что-то зашуршало и, в приоткрытую щелку, он уви-дел даму неопределённых лет в домашнем халате. - Простите, а Вера Сергеева здесь живёт? – спросил он женщину. Цепочка на двери откинулась, и он увидел в дверном проёме уже всю даму целиком. В паль-цах она держала длинный мундштук с сигаретой и, кажется, была не совсем трезва. - Я и есть Вера, - выпустила она кольцо дыма в его сторону. – Только Сергеева – моя девичья фамилия… А вы, собственно, кто такой? Афонин никогда бы не узнал её. Вместо юной красивой девочки Верки Сергеевой, с осиной талией, высокой грудью и роскошной гривой светлых волос, которую он помнил, теперь перед собой он видел потёртую жизнью женщину, в мятом халате, с короткой стрижкой чёрных крашенных волос «под каре». Как время меняет людей! Но, похоже, она тоже не узнала его; значит, тоже сильно изменился. - Емельян, - представился он, - Афонин. У неё слегка подкосились ноги. Или это ему показалось. Лицо её, во всяком случае, побледнело. Некоторое время она смотрела на него молча, потом выдавила из себя: - А у тебя есть дочь… - Ты уверена, что это моя дочь? – он внутренне напрягся. – Уверена? - Если я тебе покажу её фотографию, у тебя, наверное, отпадут сомнения, - она уже взяла себя в руки. - Покажи! - А надо ли? – она снова затянулась сигаретой. - Столько лет прошло. - Ты сама предложила, никто за язык не тянул, - ему не понравилась её резкая перемена – отдавало чем-то вульгарным. – Покажи, мне интересно… Приглашать в квартиру она не стала – похоже, была не одна. А, когда вынесла фотографию и показала её Афонину, ноги слегка подкосились уже у него. Это была вылитая дочка Жанна, только немного постарше. - Она так похожа на мою дочь, - процедил он чуть слышно, но она услышала. - У тебя есть дочь? - Да, ей двенадцать, есть ещё сын, ему скоро девять. - Счастливый папаша, - ухмыльнулась она зачем-то. - Сколько ей лет? Могу ли я её увидеть? – постепенно он пришёл в себя. - Ей двадцать один, - она ответила. – Увидеть ты её не можешь. - Почему? - Потому что её здесь нет… Алиса живёт в Бельгии, вышла замуж недавно, - она уже отвечала ровно и даже как-то сухо, давай понять, что разговор ей не приносит особого удовольствия. - Какое у неё отчество? - Твоё – Емельяновна, - снова выпустила струйку дыма в его сторону, – Алиса Емельяновна. Ещё вопросы есть? - Почему ты не сказала мне, что у нас будет ребёнок? - Потому что узнала об этом, когда ты уже улетел в Москву. Ты так спешил, что даже не попрощался со мной тогда. Впрочем, теперь это не важно... Извини, я не одна, потому тебя не приглашаю. Всего хорошего! - Погоди, - он придержал ногой закрываемую дверь, - Вот моя визитка, здесь указан домашний и мобильный телефон. Пусть Алиса позвонит мне, если захочет. Вера взяла визитку и захлопнула дверь. Он ещё немного постоял у двери и услышал, как она плачет по другую её сторону…. Едва он вернулся в Москву, только забравшись под душ после дороги из аэропорта, услышал пронзительный звонок телефона на кухне. Так мог звонить только межгород. Набросив халат, он выскочил из ванной. - Алло, алло, алло, - кричал он в трубку, - говорите, вас не слышно. Наконец, на другом конце провода он услышал глухой женский голос: - А, Емельяна Тимофеича можно? - Я у телефона, - он прижал трубку ближе к уху, - кто это, с кем я говорю? - Это Алиса, - едва расслышал он слабый голос. Знакомой Алисы у Афонина не было, поэтому не сразу понял, а когда вдруг сообразил, спросил: - Алиса Емельяновна? - Да, - голос на другом конце географии совсем сник, слышалось только дыхание. – Можно я перезвоню вам минут через десять? – и пошли гудки… Перезвонила она через пять минут. - Здравствуй, папа, - услышал он уже более уверенный голос дочери. – Я всю жизнь тебя ждала, знала, что ты найдёшь меня. Я так рада, что ты у меня есть, что ты нашёлся, - она выговорила это почти скороговоркой, видимо, пересилив волнение, отрепетировала перед повторным звонком. - Здравствуй, доченька, - комок подступил к его горлу, - я тоже очень рад, что нашёл тебя. Теперь я уже тебя не потеряю, надеюсь. - Папа, - она легко перешла на «ты», будто знала его всю жизнь, - а у тебя есть электронная почта, чтобы могли общаться с тобой? Мне так много нужно тебе рассказать… Он продиктовал ей адрес и ссылку на свой творческий сайт, и у них началась потом такая оживлённая переписка, какой у него не было никогда и ни с кем. С тех пор минуло семь лет. Алиса роди-ла через год ему внучку Лерочку, а ещё через три - внука Бориса. Жене он тогда всё рассказал. Ирина - мудрая женщина, знала не по наслышке каково ребёнку без родителей. Они даже ездили через год навестить Алису вместе с женой и подружились. - Будем считать, что теперь у нас трое детей, - сказала тогда Ирина.
3
Одиночество отнюдь не редкость, не какой-то не-обычный случай. Напротив, оно всегда было и останется главным и неизбежным испытанием в жизни человека. Толь-ко разумный человек может так остро чувствовать боль одиночества. Ирина стыдилась своего одиночества. Казалось, все знали, как она одинока, может, где-то в глубине души даже жалели её. Но ведь это чувство безысходности и грусти не может вызывать в людях, ни интереса, ни симпатии. Ощущение, что она никому не нужна, мешало ей дышать полной грудью, жить в радость детям. Они её не понимали или не хотели понять. А заполнять одиночество воспоминаниями – только усугублять его. В последнее время у Ирины что-то совсем не заладились отношения с дочерью. Какой-то баланс на грани конфликта. Она перестала с ней делиться своими делами, идеями, проблемами. Постоянно происходили какие-то выяснения отношений на повышенных тонах. Причём, по любому поводу. Их мнения всё чаще не совпадали, а споры переходили из начальных тем в личностные. Со стороны, наверное, казалось, что они слишком разные, поэтому и не могут общаться спокойно. Хотя, на самом деле, они были слишком похожи, особенно в своих лидерских качествах. Поэтому никто и не хотел уступать. Конфликтов, как таковых, у них вроде бы не было, но не было и прежней дружбы, как раньше, когда дочка ей всё рассказывала, советовалась с ней. Ирина понимала, что с Жанной что-то происходит, но на все её вопросы дочь замыкалась, а того хуже, запиралась в своей комнате и просила оставить её в покое. Она просто перестала делиться с ней своими радостями и горестями, предпочитая матери самой барахтаться в своём одиночестве. И в кого она такой привередливой уродилась? С утра у Ирины было ещё вполне сносное настроение. Посмотрела в зеркало на своё отражение – и зачем она напилась чаю с жасмином на ночь – веки опухли, круги под глазами тёмные. Вообще всё лицо отекло, как она с таким лицом на работу? Перевела взгляд на дочь, собирающуюся в институт, настроение мгновенно изменилось. - Какая ты у меня красавица, Жанночка, - окинула она её взглядом. – Глаза такие у тебя яркие, блестящие, фигурка стройная, кожа упругая – вся жизнь впереди для радости и проблем, надеюсь решаемых. - Мам, ты опять начинаешь, - вздыхает дочка, - ну какой же ещё быть моей коже и фигуре, я ведь ещё не такая старая, как ты. - Ну, спасибо, доченька за комплимент, - настроение сразу испортилось. – Умеешь ты поднять дух с утра. - Прости, не хотела тебя обидеть, - попыталась дочь исправить неловкую ситуацию. – Ты у меня ещё ого-го! - Да, уж, - вздохнула тяжело. - Женя, вставай, - крикнула она в комнату сына. – Зубы чистить, завтракать и в школу, опять вчера за полночь за компьютером просидел. - Дай ещё немного поспать, - проворчал тот из комнаты, - мне сегодня ко второму уроку, у нас историчка заболела. - Жанна, - она снова переключилась на дочь, - ты когда меня со своим парнем познакомишь? Пригласила бы его к нам вечером на чай, что вы всё по подворотням где-то. - Мам, если я вдруг выйду замуж, ты первой об этом узнаешь, - ответила дерзко, даже с каким-то вызовом. - А что, скоро уже свадьба намечается? - Мамуля, твоя дочь не собирается замуж в ближайшее время, а может и вообще никогда. Чем-то дочь недовольна с утра - может, поругались. Так категорично, но не безысходно – оставляет ещё какой-то шанс на внуков и счастливую старость. - Почему это? – ей, действительно, становится любопытно. - Поругалась что ли со своим Димкой? - С чего вдруг? – она подвела глаза перед зеркалом. – Просто он мне стал не интересен. - А кто тебе теперь стал интересен? - Мам, наверное, в детстве ты давала мне слишком много книжек читать, - ответила она как-то не к месту. - Это тебе папа давал книжки, - вспомнила Ирина опять что-то Афонина и взгрустнула. - Не важно, - палец ей в рот не клади. – Я уже в двенадцать лет читала Петрарку, Данте, любовь к Беатриче, бедную Лизу, Сонечку Мармеладову и всякое такое… По тем меркам у меня уже давно был бы муж, а может и два уже. А что теперь? Тот же Димка – он ведь не имеет никакого представления о Бетховене – считает, что это футбольная команда в Голландии, ничего не знает ни о Фете, ни о Цветаевой, а тем более о Ван Гоге или Матиссе. Зато он «тащится» от вы-сокоскоростного интернета, от компьютерных игрушек и разных там новомодных прибамбасах. О чём с ним говорить… - Многое бы ты понимала в этих прибамбасах, - это Женька выполз из своей комнаты, вялой походкой направляясь к туалету. – Попросишь меня ещё установить тебе какую-нибудь программу. - Вот ещё один гений технического прогресса, - повела смеющимися глазами в сторону брата Жанна. – Диссонирует общество без всякой надежды на последующую идеальную гармонию взаимоотношения по-лов. - Какая ты умная, это что-то, - буркнул брат, прикрывая за собой дверь клозета. - Позволь с тобой не согласиться, - вяло попыталась снова поспорить Ирина, разливая по чашкам кофе. – Все люди разные, кто-то гуманитарий, кто-то технарь… - А позволь тебе не позволить, мама, - так легко и изящно уходила дочь от спора, обрывая её на полуфразе. – Мне уже пора, опаздываю, кофе выпью с девчонками в кафешке у института. Вот так всегда… Встаёшь раньше всех, готовишь завтрак, а она «в кафешке с девчонками». И шутить как-то совсем не хочется – значит, настроение действительно на нуле. А подумать стоит, однако. Озадачиться некоторыми вопросами Девочка её, в чём-то, безусловно, права. Нынешнее поколение стало каким-то инфантильным, что ли. Взять того же Женьку, он же учебники в руки не берёт, не то что книжки. Отца на них нет. Он умел заинтересовать. Не заставить, а именно – заинтересовать. Женька сильно переживал, когда они развелись, наверное, больше всех. Но простить ему не мог той другой женщины, которая разрушила их мир. Нет, конечно, не так пафостно. Просто не смог ему простить, что ушёл, бросил их. Ну почему она всё время возвращается к мыслям о нём? Где он теперь, что с ним? Женская эмансипация – что в ней хорошего? Порой, скрыть собственный интеллект от сильной половины человечества ставит женщин в неловкое положение. А нужно ли смотреть на мужчин снизу вверх, непрерывно восхищаться их речами, убедительно хохотать над их скабрезными шутками, когда хочется встать, выйти вон и никогда больше не возвращаться к этому образчику мужского совершенства, окончательно ушедшего в спячку на диване у заветного экрана телевизора с вечным футболом или хоккеем? Но Афонин ведь не такой. А как он преобразился, ко-гда нашёл свою дочку – плод далёкой любви, когда она о его существовании даже и не догадывалась. Уже на следующий день, как он поговорил с Алисой по телефону, он всё ей рас-сказал. У него даже слёзы на глазах навернулись. Потом они даже вместе съездили с ним Бельгию - навестили его дочку. Она оказалась такой милой и симпатичной девочкой. Они с ней так быстро подружились – Алиса уже тогда ждала ребёнка. И муж у неё такой ответственный и надёжный человек. Ирина вспомнила: Афонин тогда предложил ей съездить с ним в Париж на пару дней – там три часа езды на автобусе, или взять машину напрокат. Она отказалась, сказала, что лучше останется с Алисочкой, научит её готовить настоящий борщ и блины. Он - творческий человек, художник, ему необходимы новые впечатления; он и ездил всегда и вез-де с фотоаппаратом и альбомом для зарисовок. Вот и тогда привёз из той поездки серию парижских зарисовок. Он – увлекающаяся натура – вот и увлёкся той женщиной. Но ведь нужно уметь прощать человеческие слабости. Потом - все люди такие разные… и это нормально! Это естественно! Ей просто не хватило мудрости, не хватило терпения. А он – гордый. И что получилось в итоге? Не очень утешительный вывод получился. Вроде бы построили вместе уютный домик. Такое семейное гнёздышко. А как тяжело было его строить, особенно в лихие девяностые, когда приходилось перебиваться от зарплаты к зарплате, да ещё детей поднимать, одевать, обувать, платить за обучение – кружки, спортивные секции, музыкальная школа… Ничего – выдюжили! Но потом пришла некто, как тот мед-ведь в теремок, и разрушила их семейное гнёздышко. Разрушила и ушла. Да, дочка права, - думать много вредно! Тяжела ты доля женская, материнская. Всё, пора с этой тоской заканчивать – март уже на дворе, пора выбираться из депресняка, из тупика, в который сама себя же и загнала. Да и день такой солнечный, снег тает, ручьи журчат, весной по-настоящему пахнет. Собаку выгулять, Женьку в школу спровадить, и в банк, сегодня можно и попозже на работу приехать. А главное, внушить себе мысль – чёткую, аргументированную, логичную: думать женщине вредно, накручивать себя, тем более…
4
Лечение подходило к концу. Успех зависел не столь-ко от препаратов, сколько от желания самой Дины избавить-ся от этой пагубной привычки, от этой болезни, как от дурного сна. Ломку она перенесла не очень тяжело. Лечащий врач рассказывал, бывало и гораздо хуже. Капельницы с витаминами, укрепляющими средствами довольно быстро восстановили водно-солевой баланс в организме. Покололи ей немного обезболивающего трамала, снотворного радедорма, подержали немного на противосудорожном карбамазепине. А когда у неё вдруг появилась необъяснимая тревога, а затем полная апатия – ввели ей ряд транквилизаторов, а затем назначили антидепрессанты. В общем – всё по науке! Дина стала чаще улыбаться, общаться с соседкой по палате. Лечащий врач сказал, что если всё пойдёт также плавно без осложнений, её очень скоро могут выписать из клиники, а дальше уже будет всё зависеть от неё самой. Нуж-но будет просто ещё некоторое время посещать наркологический диспансер и следовать его рекомендациям. Для профилактики срывов возможен будет приём препаратов-антагонитсов, то есть, наркотиков. - Но это в том случае, Дина, - доктор говорил медлен-но и чётко, чтобы слова его фиксировались в её памяти, что напоминало аутотренинг или гипноз, как это чаще называют, - если вдруг ты по каким-то причинам примешь нар-котик. Привычной для тебя эйфории ты уже не получишь, но твоё физическое состояние резко ухудшится. Так что думай сама – надо тебе это ли нет. - Я уже всё для себя решила, - посмотрела она в глаза врачу, - и больше не хочу этого ада. Можете мне поверить. - Тогда завтра буду готовить тебя на выписку. Но на неделю попрошу тебя пока никуда не уезжать, будешь отмечаться в диспансере нашего отделения один раз в день. - Спасибо, доктор, я всё поняла. - А у тебя есть, где остановиться? – врач посмотрел на неё поверх очков. – Ты ведь у нас девушка иногородняя. Ну, а к своим старым друзьям тебе нельзя, как ты понимаешь. Иначе всё лечение насмарку. Да, и кончиться всё это может очень плохо, сама понимаешь. - Да, у меня есть подруга, мы вместе снимали с ней комнату. А потом я съезжу домой к маме. - Идея неплохая, - он взял её ладонь в свою руку. - Главное – не встречаться с бывшими «друзьями», да и вообще сменить своё окружение. - Я обещаю. - Я тебе верю, - доктор встал со стула. – Сейчас я пришлю сестру, она сделает тебе укольчик, чтобы ты поспала немного. Будь умницей! В последнее время Дина сдружилась здесь с медсестрой Анной. И, хотя та работала в другом корпусе – в приёмном отделении хирургического от-деления, частенько забегала к ней в свободную минутку, приносила фрукты, конфеты, соки. И Дина уже не чувствовала себя здесь такой одинокой и брошенной всеми. Ведь, одиночество – это ещё и некое состояние человека, лишённого помощи соучастия. Иногда ей даже казалось, что здесь, в клинике, часто наедине со своими невесёлыми мыслями, она не так была одинока, как там, на воле, в толпе, где каждый был сам за себя, а на неё было всем наплевать. На следующее утро Дину выписали. В приёмном отделении хирургии она нашла Анну. - Анечка, а меня выписали сегодня, - сообщила она радостно, зашла с тобой попрощаться. - Ой, - изумилась Анна. – Я думала тебя ещё здесь недельку - другую продержат. - Мне ещё неделю нужно будет отмечаться в диспансере и принимать таблетки, так что ещё увидимся. - А сейчас ты куда? - Аня сверкнула глазами. – Ты же говорила, что у тебя нет никого в Москве, кроме твоих бывших друзей и подруг, благодаря которым ты чуть концы не отдала. Что, опять к старым друзьям? - Ань, ну что ты, к ним я уже не вернусь, - попыталась она её успокоить. – У меня ещё есть подружка, с которой мы раньше снимали вместе комнату. Ещё до того, как я ушла к Стасу. Я к ней заеду, может она ещё не съехала с той квартиры. - Так, погоди, - решительно сказала Анна. – Я через полчаса сдаю смену и освобожусь. Поедем ко мне, всё обсудим, и поживёшь пока у меня, а там видно будет. - Ань, ну неудобно как-то… - Всё, - оборвала та резко, – никаких раз-говоров – через полчаса едем ко мне. Подожди меня здесь, в приёмной – я скоро, - развернулась и удалилась. Осознание своего одиночества уже не казалось Дине таким беспросветным. Уже не чувствовалось той беспомощности перед силами природы и общества, которое ещё несколькими днями тому назад её так тяготило. Уже не было того зловещего ощущения, приносящее в её расколотое существование невыносимую тюрьму отчуждённости. Переживания, вызывающие тревогу, как-то сами собой сошли на нет, и она поверила, поверила, прежде всего, себе самой, что теперь всё изменится, она больше не вернётся к прежней жизни. Хотя и понимала, что отчуждение – удел нашего времени, как следствие жестокого насилия и принуждения, которое один человек совершает в отношении другого. Но, – она ведь сильная, она больше никому не позволит заставлять её делать то, чего ей не хочется. Они сидели с Анной в её уютной однокомнатной квартире, где-то недалеко от метро Чертаново и пили чай. Дине казалось, что к ней вернулось совсем ещё недавнее детство, когда они вот так же с мамой чаёвничали, рассуждали о будущем, строили какие-то планы и фантазировали. - Я устала быть одна, - призналась Анна своей новой подружке. – Годы уходят, а семьи так и нет. Вроде бы всё пучком, смазлива – мужики проходу не дают, фигурка есть, руки из нужных мест растут, - а счастья нет. Все норовят быстро и сразу, а серьёзно и на-долго боятся или не хотят. - Ань, - Дина погладила её по плечу. – Ты такая красивая, добрая, умная… Козлы они все, если этого не замечают. - Ты знаешь, - улыбнулась она какой-то светлой улыбкой. - А в нашем отделении ухажёр один завёлся, среди больных. Такой галантный – цветы мне дарит, угощает всё время чем-нибудь вкусненьким. Мне кажется, что он специально для меня цветы припасает. Он начальник какой-то, к нему столько посетителей приходит, продуктами вся тумбочка забита и половина холодильника. Всегда так мил со мной, любезен, и так смотрит на меня – не с похотью, как смотрят обычно мужики, а с какой-то любовью и даже грустью. - Ой, Анечка, а не влюбилась ли ты в него? - Не знаю даже, - задумалась она на минутку. – У меня давно не было такого чувства, каждый день его видеть хочется – от него какое-то тепло исходит. - И как его зовут, чем он вообще занимается? - Анатолием зовут, - Анна даже как-то слегка смутилась. – Фамилия - Заболотный. Я в карте посмотрела – он коммерческий директор крупной строительной корпорации. Где уж мне до него… - Ну, не факт, - перебила Дина, - а ты посмотрела в карте – женат он или нет? - Я даже в паспорт его заглянула, - окончательно смутилась Анна. – Не женат, разведён и уже давно. - Анечка, а ведь ты влюблена в него, - улыбнулась Дина. – Я так рада за тебя. - Чему тут радоваться? - Ну, как же, - обняла её за плечи Дина. – У вас взаимное чувство: он цветы тебе дарит, ждёт, когда ты к нему в палату зайдёшь, радуется тебе, а ты о нём думаешь, скучаешь… Что это тогда, если не любовь? - Скажешь тоже, - отмахнулась Анна. – У него таких, как я, поди, пруд пруди. Мужик видный, красивый, умный, да при такой должности, нужна ему простая медсестра… - Ты не простая, ты – золотая медсестра, - сказала Дина серьёзно. Пусть он ещё докажет, что достоин тебя. - Дурочка ты моя, - обняла её Анна. – Я так рада, что ты у меня появилась. Ты для меня, как младшая сестрёнка.
5
Как бы ни была жестока судьба, как бы человек не был покинут и одинок, всегда найдётся сердце, пусть даже неведомое ему, но открытое, чтобы отозваться на зов его сердца. Нога Заболотного находилась в подвешенном состоя-нии на вытяжке с небольшим грузом. Швы у него уже сняли, на ноге была установлена лангета, обёрнутая мягкой тканью, как младенец тёплым одеялом. Он полулежал на высоко под-ставленных подушках с ноутбуком на животе и что-то бойко отстукивал на клавиатуре, то и дело, поглядывая на дверь палаты. Казалось, он кого-то ждал. Форточка слегка хлопнула, и он увидел в дверях своего друга Афонина. На плечи его был небрежно наброшен белый халат, в руках он держал пакет. Заболотный даже как-то не сразу узнал своего приятеля, насколько тот переменился. От него исходила определённая свежесть и новизна. Аккуратно подстриженная бородка и уложенные волосы, новый свитер и брюки с начищенными туфлями под ними. - Да у тебя здесь прям настоящий офис, - улыбнулся Емельян. – Секретарши только не хватает. Бумагами весь обложился, пишешь что-то… я не помешал? - Емельян, - Заболотный отложил ноутбук на тумбочку, - дорогой. Я уж думал, с тобой что-то случилось – неделю целую тебя не видел. Ты куда пропал-то? Ни слуху, ни духу – и связи никакой. - Да у меня всё хорошо, - поспешил его успокоить Афонин. – Дел было много разных, вот и не смог пораньше. - Что у тебя новенького? – кивнул, приглашая друга взглядом присесть на стул. - Ты так изменился, тебя и не узнать. Имидж свой переменил ни-как? - Я тут тебе яблочек принёс, бананов, сок, - и стал выкладывать на столик содержимое пакета. - Спасибо, друг, рад тебя видеть, - он пожал протянутую руку, - а этого добра у меня тут девать некуда. Сослуживцы уже всю тумбочку забили фруктами и сладостями. Даже коньячок принесли. Ноутбук вот – продолжаю работать – счета, договора, подряды… Может, по маленькой за встречу, - подмигнул прозрачно. - Спасибо, я завязал, Толик, - наотрез отказался Афонин. – Больше ни капли. Я даже пива не пью теперь. - Что это вдруг? На тебя не похоже. - Надоело. Да и организм уже не тот, - он даже как-то голову в плечи вжал, будто виноват в том был. – Я на новую работу устроился – художником, по объявлению, на Шарик. - На какой ещё шарик? – не понял Заболотный. - Шарикоподшипниковый завод, - пояснил Афонин. – Это рядом с метро Дубровка, там раньше вьетнамский рынок был, теперь рынок с Лужников туда ещё переместился, там азиаты в основном торгуют, - вот устроился там художником. Директор меня узнал, говорит, что на выставках моих бывал, помог устроиться, комнату в общежитии дал, аванс выдал. Попросил только не пить на рабочем месте. А куда уже пить дальше – меня уже с кровью проносит. - Ты же вроде грузчиком в универсам недавно устроился? – вспомнил Заболотный. - Да я там три дня продержался, потом напился, ну и послали меня оттуда. Как и обещали – без выходного посо-бия. Короче, Толик, всё завязал я бухать. Так что прости, не смогу поддержать тебя. А ты выпей, если хочешь. - Да, ладно, в другой раз, - махнул тот рукой. – Я не любитель пить один, ты же знаешь. Помолчали, каждый думая о своём. - Я тут попросил своего приятеля с работы телефон купить, - произнёс Заболотный, нарушая неловкое молчание, - для тебя. Когда ты неделю назад пропал, я что только не передумал – где ты, что с тобой, почему не появляешься, а связи никакой – вот и решил подарить тебе телефон, - он открыл верхний ящик тумбочки и достал коробку. – Тут всё – и под-зарядка, и сим-карта, уже оплаченная, и инструкция к теле-фону – там всё просто, разберёшься. Я там тебе уже свой но-мер мобильного забил – теперь будем на связи. - Спасибо, Толик, телефон мне нужен, - он пожал другу руку, - свой я давно пропил. Сам собирался с получки ку-пить. - Я рад за тебя, Емельян, мы ведь ещё прорвёмся! - Прорвёмся, куда мы денемся, - согласился Афонин. - А как Ирина, дети, ты с ними видишься или как? - Скорее, или как, - задел больную мозоль товарищ. – Видел недавно Женьку, у школы его подкараулил. Он не один был, не решился к нему подойти. - Почему? - Грязный, помятый, только бы хуже сделал, - вздохнул тяжело, - зачем ему такой отец? Решил, что, если подойду к детям, к Ирине, то не в таком виде, чтобы не шарахались от меня, не стеснялись моего присутствия. - То же верно, - согласился Заболотный. - Ирину тоже как-то недавно мельком видел, - про-должил Афонин. – У банка, садилась в свою машину, - мою, наверное, уже продала. Я даже сначала её не узнал – в норковой шубке, такая вся тонкая, изящная. Только глаза у неё бы-ли какие-то грустные. Я тогда прикрылся газетой, чтобы она меня не узнала. Если честно – люблю её до сих пор. Опять возникла неловкая пауза. - Ты знаешь, Емель, а у меня к тебе просьба большая будет, - первым нарушил молчание Заболотный. - Какая просьба? - Вот ключи от моей квартиры в Крылатском. Я там не был уже больше трёх недель. Цветы и пальма в кабинете, наверное, уже совсем зачахли – полить их надо. Зачем тебе маяться в рабочем общежитии, поживи у меня, за квартирой присмотри. Там у меня и холодильник полный продуктов и бар, хотя бар тебе сейчас, пожалуй, не нужен. - Далековато от моей новой работы будет, - попытался было отказаться Афонин. - Да, ладно, на метро всё близко. Потом ты ведь не каждый день можешь там жить, так, когда захочешь ванну принять, отдохнуть, телевизор посмотреть. Ты уж не отказывайся – не обижай меня. - Ладно, - Емельян взял ключи и положил в карман брюк, - заеду, может быть, завтра. Сегодня ещё дела кое-какие… Да ещё, не успел тебе сказать, Альфа ощенилась – семерых щенят принесла. - Во как! А про меня ты не забыл? Один щенок мой. - Помню, не забыл, я уже выбрал одного щенка тебе, одного себе, - успокоил Афонин. - А где сейчас Альфа? - Я пристроил её в котельной к истопнику Кузьмичу – мировой мужик, я тебя с ним познакомлю, как поправишься. Философ, со своим убеждённым мировоззрением. Книгу пишет. Просил его почитать что-то из неё, говорит – всему своё время, как допишет - покажет. Он в лагерях по молодости двадцать лет оттарабанил. - Да, у тебя, действительно, немало событий накопилось за неделю, что не виделись, - призадумался о чём-то своём Заболотный. – А я, старик, кажется, попал… - Ты о чём? - Да, вот… кажется, на старости лет влюбился. - В кого это? - Да ты её видел, сестричка наша, я про неё тебе уже говорил, Анной зовут, - похоже, сам смутился от собственного откровения. - А что, красивая женщина! – согласился Афонин. – Так в чём же дело? Скажи ей об этом. Если она не замужем, конечно. - Не замужем, я уже справлялся, - улыбнулся своим мыслям Заболотный. - Только нужен ли ей я, у неё, небось, поклонников этих… - На свадьбу свидетелем пригласи, - Емельян пожал руку товарищу. – Пора мне, дел ещё нужно много сделать. Ушёл друг и снова тишина. Работать совсем расхотелось. Ведь что такое «одинокая душа»? Это не существо, покинутое людьми, это нечто страдающее сред них, влачащее за собой одиночество по жизни, раскрывающего свои таланты улыбчивого прокажённого, неисправимого комедианта. Великие отшельники былых времён – они ведь были счастливы, они не ведали двоедушия. Им нечего было скрывать - они беседовали лишь сами с собою и были при этом счастливы. Он бы так не смог - жить без друзей. Вот, когда нет друзей и не с кем поговорить о сокровенном, наболевшем – тогда это полное одиночество. Самое страшное одиночество – это не иметь друзей.
6
Всё как-то происходило у него с середины наполовину. Не успевал закончить одно, приступал к другому. Брался за другое, как уже впереди маячило третье, потом четвёртое, пятое… Отец бросил их, когда он только пошёл в школу, мать одна воспитывала – опять середина наполовину. Мать учительницей работала, литературу и русский язык преподавала в Джанкое. Крым – вроде море рядом, а до него далеко: к Азовскому ближе, чем к Чёрному. Сиваш ближе, но это не море – так, лиманы, вода по колено. До Евпатории дальше, чем до Симферополя, а от Симферополя тоже до моря ещё добираться и добираться. Опять – ни то, ни сё. Получается, живёшь на полуострове, окружённом морем, а моря не видишь. Стихи он писать начал ещё в восьмом классе. Ну, этим никого не удивишь, многие в таком нежном возрасте стихи пишут – не многих печатают. А его стихи уже в девятом классе местная газета напечатала. Мать тогда вырезала стихи из газеты, в альбом вклеила – гордилась сыном. В армию его не взяли по причине плоскостопия. Вроде мужик, а армии не нюхал. С техникой он тоже не дружил, технарём и в школе не был, потому, как мать внушила ему, что у него гуманитарный склад ума и ему дорога только на филологический. В университет он не поступил – недобрал баллов, утроился работать в газету курьером, продолжал писать стихи и от случая к случаю печатался в местной газете на воскресной литературной страничке, познав радость первых гонораров. Через два года уехал в Москву – к тётке – старшей сестре матери, которая прописала его у себя в однокомнатной квартире, а спустя пару месяцев после этого события, слегла и, да больше и не встала. На похороны приехала мать, поплакала немного, призналась сыну, что прописать его в Москве – был их общий с сестрой план, потому как сестра уже была безнадежна – рак у неё был на последней стадии. А квартиру отдавать государству, за просто так, не хотелось. Так Виль Карецкий стал москвичом, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Мать перебираться в Москву не решилась, сказав, что лучше Крыма для неё ничего нет. А ещё через год, собрав подшивку вырезок из газет со своими стихами, он прошёл конкурс, сдал экзамены и посту-пил в Литературный институт на отделение поэзии. Время в стране было неспокойным. Перестройка перевернула всё с ног на голову, газеты, одна за другой, печатали разоблачи-тельные статьи, пресса стала отдавать желтизной, стихи уже мало кого интересовали. Карецкий с приятелем пытался было на общей волне нахлынувшей демократии, организовать свой кооператив, но тут Союз затрещал по швам и рухнул… похерив все их добрые начинания. Литературный институт он бросил, проучившись три курса. Опять – серединка на половинку… Кем только не пришлось работать и подрабатывать в лихие девяностые, - хорошо, хоть живым вышел из всей этой передряги. Он даже жениться умудрился в это бурлящее событиями время. Сперва они просто жили вместе, потом расписались официально – по её инициативе, конечно. Мать свою он просто поставил перед фактом. Да свадьбы, как таковой и не было, посидели за столом в их однокомнатной квартире с кучкой друзей-приятелей и нескольких подружек жены. Все перепились только, хотя «горько» кричали исправно… Прожили они вместе пять лет. Детей не нажили. Несколько раз он возил её в Крым, познакомил с мамой. Та была не в большом восторге от его избранницы, пилила его этим, упрекала, что не посоветовался с ней, открыто конфликтовала с невесткой. Так что, навещать матушку он стал реже, да и жила она теперь в другом, по сути, государстве. А однажды он застукал свою жёнушку с любовником на их семейном ложе. Скандалить не решился – просто предложил ей собрать вещи и уйти. Она оправдываться не стала, сказала, что любит этого человека и давно уже хотела сама всё ему рассказать. Развелись они мирно, без итальянских сцен и дележа имущества. Да, по большому счёту, и делить там было нечего. Она даже не была прописана в его квартире. Вот и получается: за что бы он не брался, до конца ничего не доводил. Порхал, как мотылёк-однодневка в поисках заработка, в поисках пищи и… синей птицей удачи, которая никак не давалась ему в руки. И вот, допорхался… Издательство, в котором он работал, выпустило, наконец, пробную серию сборника его стихов, хотя и небольшим тиражом, но с весьма привлекательным гонораром. Для кого-то подобный гонорар, возможно, был и мелочью, но сразу столько денег Карецкий раньше в руках не держал. Директор поздравила его, сказала, что если сборник будет иметь успех у читателей и станет продаваться, тираж увеличат, а соответственно и гонорар. Да он готов был вообще обойтись без гонорара, лишь бы видеть в своих руках книжку со своими стихами, набранную в типографии, с его фотографией на титульном листе с именем и фамилией на обложке – «Виль Карецкий». В издательстве он, конечно, «проставился»: купил шампанского, фруктов, торт. Его поздравляли, говорили тосты, хлопали по плечу, жали руку. Но ему хотелось большего – хотелось поделиться своей радостью с прохожими на улице, дарить свои книжки первым встречным. Он присел на скамейку напротив памятника Пушкину, на другой стороне Тверской. Мартовское солнце припекало уже совсем по-весеннему, хотя сугробы снега ещё напоминали о сопротивляющейся зиме. Его окружили голуби. Виль достал из портфеля батон хлеба, отломил кусок и принялся кормить голубей. Он даже и не заметил, как на дру-гом конце скамейки присела девушка. А когда вдруг повернул голову в её сторону, неожиданно встретился с нею взглядом. У неё были удивительно зелёные глаза и золоти-стые волосы – она так походила на ту девушку из его сна в беседке, у водопада. Она была настолько тонкой и прозрачной, что, казалось, от неё исходил свет. Виль невольно пододвинулся к ней поближе. - Простите, - робко начал он. – Мы не могли с вами где-то встречаться раньше? - Вы так со всеми девушками знакомитесь? - улыбнулась она обворожительной улыбкой. - Нет, не со всеми, - смутился Карецкий. – Я вообще редко знакомлюсь с девушками на улице. Просто лицо ваше мне показалось очень знакомым. - Я вас вижу впер-вые, - голос её походил на журчанье ручья. - Хотя, может, и встречались когда-нибудь где-нибудь в компаниях. - Меня зовут Виль, - представился он, поправляя на шее длинный шарф. - Виль Карецкий, поэт… А вас? - Как-как вас зовут? – переспросила она. Я не рас– слышала. - Виль, - повторил он . – Меня так отец назвал. В честь Ленина, по его инициалам. Глупое имя, понимаю… - Ну, почему же глупое. Мне даже нравится, - бросила она на него заинтересованный взгляд, - оригинальное, таких имён, наверное, ни у кого нет. - Я знал одного писателя с таким именем – Виль Липатов, - оживился Карецкий. – Вы, наверняка тоже о нём слышали. Помните, он написал книжку такую – «Деревен-ский детектив» про деревенского милиционера Анискина. Потом на её основе киносценарий написали и фильм сняли. - Фильм такой помню, видела как-то по телевизору, - снова посмотрела заинтересованно, - а писателя такого не знаю, он, наверное, давно жил, когда я ещё не родилась. - Ну да, давно уже, ещё до развала Союза, - кивнул он. – А вы так и не сказали своего имени. - Дина, - представилась она. - Просто Дина… А вы вправду, поэт? Я тоже в юности стихи писала. - В юности почти все стихи пишут, - он открыл портфель и достал книжку, – а у меня вот новый сборник стихов вышел. Разрешите подарить его вам? - Ой, как интересно! - она так искренне это сказала. – Я никогда ещё не была знакома с настоящими поэтами. Карецкий достал ручку и написал размашисто на титульном листе: «Дине на добрую память от автора», подписался и поставил число. Протянул ей книгу и неожиданно для себя предложил: - Дина, а можно я приглашу вас в кафе на чашечку кофе? Здесь рядом, я знаю, там готовят отличный кофе. - Можно, - легко согласилась она. – У меня как раз есть немножко свободного времени.
7
Счастье, без окружающих тебя людей, невозможно. Одному человеку также плохо, как выдернутому из земли растению, выброшенному на бесплодные холодные камни. А тот, кто находит удовольствие в уединении – или одинокий зверь, или сам Господь Бог. Хотя, уединение и одиночество свойственно большим городам, где легко затеряться в толпе, раствориться среди себе подобных. У метро в Крылатском было людно. Афонин стоял со щенком в руках и табличкой – «Отдам щенка в хорошие руки». Кто-то останавливался, смотрел на щенка, кто-то равнодушно проходил мимо. Неожиданно он увидел Ирину. Она прогуливалась с собачкой на поводке по бульвару – он сразу узнал её. Она, будто почувствовав на себе взгляд, посмотрела в его сторону, и они встретились глазами. Она подошла. - Афонин? – вопрос застыл на её губах, будто она встретила динозавра из мезозойской эры. – Емельян… ты как здесь? Ты торгуешь щенками? - Здравствуй, Ира! – он неловко пере-мялся с ноги на ногу. – Я не торгую, просто хочу пристроить щенка, троих уже забрали, последний остался. - Не ожидала тебя здесь увидеть, - румянец тронул её щёки. – Хотя, не скрою, в последнее время вспоминала о тебе. - Я тоже вспоминал… иногда, - он будто даже смутился. – Ты, я так понимаю, живёшь где-то здесь рядом… - Да, мой дом недалеко от метро, - она неопределённо махнула рукой в сторону. – Симпатичный щенок. Сколько ты за него просишь? - Я ничего не прошу, просто хочу, чтобы щенок попал в хорошие руки, - он уже пришёл в себя от неожиданной встречи. – Хотя, чисто символично, деньги мне дают. - А как ты здесь оказался, у тебя же квартира была где-то в Текстильщиках? – она погладила щенка по мордочке, - хороший пёсик. - Мой приятель, да ты его должна помнить – Толик Заболотный, здесь недалеко живёт. Он сейчас в больнице – ногу сломал, попросил присмотреть за его квартирой. Цветы там полить и вообще. Я иногда там ночую. - А, давай, я возьму у тебя этого щенка, - неожиданно предложила Ирина. – Он мне так по-нравился. - У тебя же есть уже собака, - кивнул он на серую болонку. – Зачем тебе ещё одна? - Где одна, там и вторая, - улыбнулась, как когда-то прежде. – Ну, так, что? - Бери, - он протянул ей щенка. - А ты не мог бы проводить меня до подъезда? - попросила она. – Просто донести щенка, а то мне неловко будет сразу с двумя. Шли молча, каждый думая о своём. У людей, когда-то близких, но разлученных временем, всегда есть на душе что-нибудь такое, что они охотно бы рассказали друг другу. А ещё больше вопросов. Причём, вопросов было столько много, что каждый из них не знал с какого начать. Дом, где жила Ирина, действительно оказался близко. У подъезда, бросив на него проницательный взгляд, она спро-сила: - Зайдёшь? - Ты одна? – ответил он ей вопросом. – В смысле, не вышла ли ты замуж? - Одна, - она опять смутилась. - Не было подходящей кандидатуры, да и желания особого тоже. - А дети, они дома? – Афонин даже как-то весь сжался. - Женька должен быть дома, - устало вздохнула она. – А Жанна ушла гулять со своим парнем. - Я, пожалуй, не пойду, - замялся он. – Не готов я к встрече с ним. Ещё прогонит… Да и вообще, неожиданно это всё как-то. - Да его пушкой от компьютера не оторвёшь, - она взяла щенка у него с рук, - сидит сутками в интернете. Если бы не сгоняла, спал бы вместе с ним… Помоги мне открыть дверь, пожалуйста. Афонин и не заметил, как они оказались в лифте, а потом и у двери её квартиры. - Подержи, - она передала щенка ему в руки, достала ключи из кармана куртки и открыла замок. – Зайди, я тебя хоть чаем угощу... Ирина давно уже рисовала в своём воображении подобную встречу, подобное развитие событий. Где-то в глубине души, Емельян тоже видел что-то похожее, но теперь он окончательно растерялся. В нём боролись противоречия. С одной стороны он хотел войти, с другой – его что-то останавливало. Откуда-то из подсознания пришла в голову мысль, что никто так сильно ненавидит друг друга, как те, кто рань-ше друг друга любил. Насколько справедлива была эта мысль в отношении к нему, он не задавал себе вопроса. Три года назад они вдруг пришли к неутешительному выводу, что дальнейшая их семейная жизнь не имеет смысла продолжения. Если бы кто-то из них тогда, прислушался к своему сердцу, сделал бы шаг навстречу друг другу, то, возможно, никакого бы развода и не было. Емельян понимал, что виноват в том разрыве был он, что потерял тогда голову от другой женщины, которая того не стоила. Очень скоро после развода, они расстались и больше никогда не встречались. Но дело было сделано, и назад пути он не видел. Всё это так быстро пронеслось в его мозгу, что он не заметил, как уже стоял в прихожей, а Ирина закрывала за ним дверь. - Снимай пальто, разувайся, - она подала ему комнатные тапочки. – Сейчас я с собачками разберусь, щеночка определю. Ты пройди пока в ванную, вымой руки – полотенце там на крючке. Как-то всё получилось естественно, по-домашнему. Будто и не было этих трёх лет разрыва. Но они ведь, несмотря, ни на что, оставались близкими людьми. Были влюблены когда-то, обручены, детей родили, прожили вместе столько времени. А потом вдруг стали чужими. И что теперь, никогда не встречаться, ненавидеть друг друга за прошлые ошибки? У них ведь даже скандала особенного не было, не считая эмоций жены. Не было выяснения отношений, кто кому должен. Он оставил всё ей и детям. А их квартиру она сама тогда предложила разменять. Тоже, очевидно, на эмоциях. Он на всё тогда согласился, потому что чувствовал свою вину, а оправдываться не хотел, как не хотел ничего и менять. - Ты уже вымыл руки? – прервала его мысли Ирина. – Проходи на кухню, я сейчас чайник постав-лю. Или выпьем что-нибудь покрепче за встречу? У меня виски есть. - Спасибо, я бросил пить, - присел он за стол. – А вот от горячего чая не откажусь. - Пойду, посмотрю, чем там Женька за-нимается, - она вышла, оставив его на кухне одного. Чувство неловкости постепенно проходило. Бывает же так, что бывшие жёны и мужья по одной улице спокойно пройти не могут, не то чтобы поговорить. Оставляют после себя ворох претензий и придирок. Но они-то ведь разошлись спокойно, благоразумно, просто отпусти-ли друг друга… Нет, не отпустили. Незримая нить всегда их связывала. Сколько раз он был близок к тому, чтобы вернуться к ней, попросить прощения у неё, у детей, но мешала гордыня. А ведь гордыня – тяжкий грех! Это – порок! Это - обида, ощущение чувствовать себя оскорблённым, обиженным, а это значит, осуждать кого-то. А кто ему дал право судить? Судить ведь мог только сам Господь Бог, – так говорил ему батюшка, когда Емельян решился исповедаться. Он со-творил всё и нас в том числе, а мы берём на себя это право, без его разрешения. Была, наверное, обида. Где-то его не правильно поняли, не правильно восприняли его слова, наговорили на него, чего не было. Ему это, естественно, тогда не понравилось. Он и высказал свой протест. Но, протест против кого? Ведь он сам создал ту ситуацию. Или её создал Господь Бог? Выходит, обидевшись, он выразил свой протест Богу, своему Другу, с которым он уже не раз вступал во внутренний диалог, выставив на первый план своё гордое «я». Обиделся, оскорбился, встал в позу, и перечеркнул, тем самым, всё, что у него было до этого… - Здравствуй, папа, – услышал он вдруг за спиной голос, прервавший его философские размышления. Емельян обернулся и увидел сына. Медленно поднявшись со стула, обнял его. - Здравствуй, сынок! – комок подкатил к его горлу. – Как давно я тебя не видел. В дверном косяке заметил Ирину. Незаметно смахнув со щеки набежавшую слезу, она предложила: - Давайте, пить чай, чайник давно уже кипит. -Ты так вырос, меня уже догнал по росту, - продолжал Афонин, будто не слышал ничего вокруг. - Я не хочу чай, - Женька высвободился из рук отца. – Пойду к себе, мне ещё уроки нужно делать, - повернулся и ушёл в свою комнату. - Кажется, он не очень мне рад, - подумал Афонин вслух. – Я тоже, пожалуй, пойду, неловко как-то. - Ты не сердись на него, - Ирина попыталась успокоить бывшего мужа. – Ему ещё надо привыкнуть к тебе. - Я понимаю… - Это я попросила его выйти к тебе и поздороваться. Он сперва не хотел…. Но - это такой юношеский максимализм, - она будто извинялась за сына. - Ладно, пойду я, - Емельян как-то совсем растерялся, - Мне ещё самому нужно всё это пере-варить в себе… Ты уж щенка береги, я его молоком кормил, хотя он уже и супчик ест. - Хорошо, - буду кормить, как ты скажешь, - похоже, ей тоже нужно было какое-то время, что-бы прийти в себя от нахлынувших чувств и эмоций. - Передавай привет Жанне, - сказал он в прихожей, надевая пальто. – Я очень скучал по всем вам… Прости.
8
Как там, в Екклесиасте, сыне Давида, царя Иерусалимского: «Человек одинокий, и другого нет, ни сына, ни брата нет у него; и всем трудам его нет конца, и глаз его не насыщается богатством». Ещё он говорил: «Суета сует – всё суета!» Заболотный уже не чувствовал себя таким одиноким в клинике, как в первое время пребывания там. Сослуживцы навещали не так часто – у всех свои дела, свои семьи. Чаще других его посещали друг Афонин и медсестра Анна. Афонин сообщил, что пальма его не вовсе завяла, а кактусы вообще могут жить без полива полгода. Рассказал он и о своей встрече с женой и сыном. Видно было, намаялся друг, наболело у него на душе. Может, у них ещё всё сложится, и они снова будут жить вместе. Анна в основном работала на первом этаже, в приёмном отделении, но при первой возможности забегала к нему, просто проведать, перекинуться словечком, угостить чем-нибудь вкусненьким. Хотя этого вкусненького у него и так скопилось немало – сладкоежкой он никогда не был. Получалось, что больше он угощал её, чем она его. Стоило ей не зайти к нему в палату день-другой, как он стал замечать, что скучает, думает о ней. Но у неё уж был такой график – двое суток работает, двое отдыхает. Он радовался её посещениям, как ребёнок. Чувствовал, как исходит от неё какой-то свет – его это вдохновляло и поднимало настроение. Доктор пообещал, что через неделю снимут гипсовую лангету и можно будет начать ходить на костылях. На костылях самое малое – месяц. Потом только можно перейти на палочку. А там – физиотерапия, массаж, лечебная физкультура, но это уже будет не в клинике, а под наблюдением районного травматолога по месту жительства. А после снятия лангеты нужно будет развивать стопу, катая мячик или бутылку подошвой по полу. В общем, не всё так просто. Главное с ногой остался, а хромать будет ещё с полгода. Заболотный от такого прогноза совсем было скис: не думал он, не предполагал даже, что лечение его растянется на такое большое время. Анна успокаивала его: - Hе переживайте вы так, Анатолий Васильевич, - ни-куда ваша работа не денется. Вы и так целыми днями, что-то печатаете, работаете. Отдыхаете, наверное, только когда к вам посетители заходят. Главное, чтобы срослось хорошо, и нога не болела. - Спасибо, Анечка, - улыбался он в ответ. – Сколько раз просил, называйте меня просто Анатолием или даже лучше Толей… и давно нам пора перейти на «ты», хотя бы на правах старых знакомых. Вам не кажется? - Да всё воспитание аристократическое не позволяет, - отшучивалась Анна. – Мне нужно время, чтобы привыкнуть. Да и вы сами всё время ко мне на «вы» обращаетесь, как я могу иначе? - Ну, времени у нас с вами ещё предостаточно… С тобой, - поправился он. – Мне доктор сказал, через неделю лангету снимут, а там уже можно на костылях ходить. Так лежать надоело, ты бы только знала. - Понимаю, перелом у вас…у тебя, то есть, - улыбнулась глазами, - не простой был, открытый, со смещением обеих костей. Скажи спасибо другу своему, он так умело то-гда всё сделал, когда шину накладывал, могло быть хуже. - Да, я ему многим обязан, он вообще жизнь мне спас, не только ногу. Мы знакомы с ним ещё со школы – в параллельных классах учились. - Это здорово, когда есть такие друзья. Да, вы… то есть ты, - она всё никак не могла привыкнуть называть Анатолия на «ты», - рассказывал, как он тебя из волчьей ямы вы-тащил, как тащил на себе. Только он какой-то неухоженный, что ли. Какой-то одинокий. И глаза у него всё время грустные. Я ни разу не видела, чтобы он улыбался. - Да, судьба его помотала, а он ведь прекрасный художник. У него свои выставки персональные были, уважение, почёт, семья, дети… Но он сам загнал себя в угол и боится из него выбраться. Человек быстро привыкает к тому, что он одинок, но стоит нарушить его одиночество хотя бы на день, и ему снова приходится к нему привыкать, - философски изрёк Заболотный. - А зачем к нему привыкать, к одиночеству, что в нём хорошего? - не поняла Анна. - У одиночества есть свои плюсы. Если человек одинок, он отвечает, лишь за себя и принадлежит только себе самому. А вот если рядом находится ещё кто-то, то приходится отвечать уже не только за себя и принадлежишь себе уже только наполовину или того меньше. - Как-то мудрёно всё это, - не согласилась Анна. – Выходит, человек предпочитает одиночество, лишь бы не нести за кого-то ответственность. Чушь собачья... Человек создан для любви, для того, чтобы делить свои радости и горе с любимым человеком, а иначе – зачем тогда жить? - Одиночество – обычное, естественное состояние человека. Он рождается один и уходит в другой мир также один, - попробовал было спорить Заболотный. - Поэтому ты и один, - парировала Анна жёстко, - боишься брать на себя ответственность. - Анечка, ну, зачем так принимать всё близко к сердцу и буквально, - решил сгладить ситуацию Заболотный. – Я же не о себе, я - в общем смысле. Мы же начали разговор о моём друге – отчего он такой одинокий и отчего у него глаза такие грустные. Просто иногда человеку необходимо одиночество, чтобы подумать, взвесить, сопоставить, сделать определённые выводы. - Всё это слова, - вздохнула она. – Я устала быть одна. Хочется, чтобы рядом был любимый человек, чтобы можно было поделиться с ним своими мыслями, готовить ему завтрак, ужин, стирать его рубашки, ждать с работы. Женщине ведь много не нужно – ей хочется обычного человеческого счастья. А мужчины, как правило, эгоисты. Думают лишь о себе любимых, любят рассуждать о высоком, а чтобы опуститься с небес на землю и посмотреть вокруг себя – времени не хватает. - Раньше мы не касались таких серьёзных тем, - грустно улыбнулся Заболотный. – Человек, жалующийся на одиночество, невольно грешит против истины. Есть более точные слова, обозначающие наши тревоги и депрессии – это «заброшенность, равнодушие, невнимание…» - Это не меняет сути, - перебила Анна. – Ладно, мне пора уже, заболталась я здесь с тобой. Меня уж, наверное, там внизу потеряли. - Ань, а можно один вопрос? - Можно. - Ты говорила, что живёшь одна? – он сделал небольшую паузу, будто бы подбирая слова. - А как ты проводишь вечера, когда тебе не нужно идти в ночную смену? - Ну, это слишком нескромный вопрос. Я что обязана на него отвечать? - Нет, конечно, совсем не обязана, - видимо, он хотел спросить о чём-то другом. - Тебе скучно одной вечерами? - Это уже второй вопрос, - улыбнулась она. - Потом я сейчас не одна. У меня временно живёт одна девушка. - Что за девушка, ты про неё ничего не говорила. - Диной зовут, бывшая наркоманка, лежала у нас в наркологии. Ей жить сейчас негде, а к старым друзьям нельзя по понятным причинам. Вот и решила взять её к себе на время. - У тебя широкая душа и доброе сердце, Аня, - он от-кинулся на подушки. – Я рад, что познакомился с тобой. - Я тоже рада, - она махнула рукой. - Ладно, я побежала. Будет время, заскочу ещё вечерком. Заболотный задумался. Он ничего не имел против разовых приключений, как ничего не имел и против любви. Но эта женщина его чем-то зацепила. Чем? - он не мог пока себе объяснить. Красивая? – Да, дурнушкой её никак не назовёшь. Умная? – Ну, не дурочка, это точно. Ей палец в рот не клади – умеет аргументировать. Чувствуется и характер, и темпера-мент. А как она жёстко по поводу ответственности: «Боишься брать на себя ответственность», - прямо не в бровь, а в глаз. Наверное, он действительно боялся этой ответственности. Дважды уже был женат, и ничего хорошего эти браки не принесли. Наступать на одни и те же грабли в третий раз не хотелось. Хотя, «наступая на грабли, мы приобретаем неоценимый опыт», - где-то он слышал эту шутку. Он даже как-то образно представил Анну в подвенечном платье – и ему понравилась эта картина. Правда, себя в роли жениха, он пока не мог представить. Тем более, в роли мужа. Но ведь в этом мире не получается оставаться совсем одному – здесь всегда что-то связывает одного человека с другими.
9
Люди разного склада по-разному чувствуют одиночество. Самодостаточным людям не нужно никакого окружения и общения - им хорошо с самими собой. Среди них встречаются и эгоисты, и отшельники. Первым одиночество нужно, потому что они не хотят любить, то есть жертвовать чем-то ради кого-то. Вторым - потому что страдают от недостатка любви в себе по отношению к другим и пытаются научиться жертвенности через добровольное перенесение испытаний наедине с Богом. Одиночество – это состояние души, а не окружения. Обстановка может это состояние только спровоцировать, а может оно и просто прийти само - одиночество среди людей, которые, как кажется, тебя не понимают. В сущности, что бросили тебя, что забыли, что не поняли — все сводится к одному: не с кем поделиться чем-то дорогим и сокровенным, некому понять и пожалеть. Это страдание от недостатка любви к себе. И нельзя в поисках любви требовать от людей невозможного. Но при этом нельзя и относиться ко всему человечеству с презрением. «Почему люди так часто не находят радости в жизни? Да, потому что не хотят быть взаимными в любви. Именно не хотят, а не умеют. Одиночество человека среди мира людей возможно. Даже неизбежно. И чем мы старше, тем больше мы понимаем эту горькую истину. Любовь не бывает без грусти, но это приятней, чем грусть без любви», - примерно так рассуждал Виль Карецкий после встречи и знакомства с Диной. Дина тогда в кафе вдруг неожиданно разоткровенничалась и рассказала о себе всё; как не поступила в театральное училище, как стыдно потом было возвращаться назад в Нижний Новгород, где бы знакомые посчитали её неудачницей. Рассказала, как устроилась работать сперва в продуктовый ларёк, где хозяином был чеченец, который стал домогаться её, и она сбежала с той работы. Потом устроилась официанткой в небольшом ресторане, там познакомилась с парнем по имени Стас, который и подсадил её на наркотики. Как бестолково жила она эти последние два года, после чего попала в наркологическое отделение клиники, где пролечилась почти три месяца. Она считала себя одинокой, разуверилась в людях, не хотела никого видеть. Но нашлась одна добрая душа - медсестра Аня, которая приютила её в своей одно-комнатной квартире в Чертаново. Виль тогда взял её ладони в свои руки и сказал: - Девочка моя, как много тебе уже пришлось пережить за свою короткую жизнь. Если позволишь мне быть твоим другом, я буду счастлив. Я так давно искал тебя, что теперь боюсь потерять. - Спасибо, Виль, я тоже рада нашему знакомству. Я уже купила билеты на завтра домой – маму не видела больше года. Съезжу к ней, отойду немножко от всего, потом непременно вернусь, и мы обязательно встретимся. Я обязательно прочту все твои стихи – обещаю. Он спросил номер её телефона. Она сказала, что телефон у неё пропал перед тем, как она попала в клинику. Тогда он оставил ей свою визитку с мобильным номером. Сказал, что с нетерпением будет ждать её возвращения и звонка. С тех пор прошло две недели. Она не звонила – она просто исчезла. Тогда он нашёл клинику, про которую рассказывала Дина, нашёл даже медсестру Анну, у которой та жила, перед тем как уехать домой. Но Анне она тоже не звонила. Виль оставил свою визитку и ей, чтобы она непременно перезвонила ему, как только Дина объявится. Похоже, он попал. Влюбился, как безусый мальчишка. Такого с ним давно не было, а, может быть, и вовсе никогда не было. Увлечения были, встречи, переживания, но чтобы так зацепило – такого он не помнил. Хотя вправе ли он рассчитывать на взаимность. Ему тридцать восемь, ей в апреле, как она сказала, будет двадцать два. Разница в возрасте больше шестнадцати лет. Да, теоретически, он мог бы быть ей отцом. И он ещё на что-то рассчитывал… В жизни его настал период, когда свои чувства высказывают уже не словами, а поступками. И свобода для него уже не была так важна. Поэтому он уже совершенно был готов к тому, чтобы снова жениться и не тянуть время в надежде ещё немного погулять. Его не пугала мысль о том, что ему придётся принять на себя ответственность, что он может стать отцом. Ему даже хотелось этого, но хотелось ли этого ей? В его жизни установилась стабильность, вышел первый сборник стихов, неплохой гонорар, да и зарплата корректора – не са-мая последняя в Москве. Так что он вполне бы мог обеспечить и молодую жену и ребёнка, которого она родит ему. Он не конфликтен и никогда не оскорбит её, не унизит; она и так немало уже хлебнула в своей жизни. Конечно, он осознавал разницу в возрасте. Поэтому и смотрел на неё не просто влюблёнными глазами, он обожал её, обожал её ямочку на щеке, когда она улыбалась, блеск её глаз, вкус её губ… Когда он проводил её до Чертаново на метро, она позволила ему поцеловать её. Он до сих пор пом-нил тот поцелуй… Казалось. Он готов был исполнять любые её капризы, прощать все обиды и недоразумения. Он готов был отдать ей всё, что у него было, лишь бы она позвонила ему, лишь бы вернулась. Он ревновал её к незнакомым людям. С которыми она могла сейчас находиться. Где она, с кем, почему за две недели так ни разу не позвонила ему? Боже, какой же он дурак! Она ведь сказала ему тогда, что у неё пропал телефон; украли его или она его потеряла, он не уточнял. Она просто вскружила ему голову – ему было не до того. Ему нужно было просто купить ей новый, или дать денег, чтобы она сама себе купила. Но она могла бы его не правильно понять. Подарил ей сборник своих стихов – велика важность! Он даже не спросил, есть ли у неё деньги. Может, билет на поезд она купила на последние? И тут зазвонил телефон… «Кто говорит? – Cлон. - Откуда? – От верблюда». Он сразу узнал её голос. - Виль, это Дина, привет! - Дина! – закричал он в трубку. - Я как раз думал о те-бе. Где ты сейчас? - Я подъезжаю к Курскому вокзалу, - голос её казался немного взволнованным. – Ты бы не мог встретить меня? У меня тяжёлые сумки, мама нагрузила продуктами, не знаю даже, как их донесу. - Встречу, конечно, Диночка! – он испытывал какой-то переполняющий его восторг. – Скажи только номер поезда и вагон. Уже выезжаю… Сумки действительно оказались тяжёлыми – с вареньями, соленьями, закрученными в банки, с новой одеждой, обувью – мама для дочки ничего не пожалела. Дотащил до самых дверей квартиры в Чертаново. Хозяйка квартиры Анна оказалась дома. - Наслышана о вас, поэт, наслышана, - пригласила она на кухню. – Дина мне всё про вас рассказала, или почти всё, даже стихи читала из вашей книжки. Хорошие стихи – мне понравились, хотя я в них не особо разбираюсь. - Спасибо, - Карецкий слегка смутился. – Мне Дина тоже про вас рассказывала. - Да, вы проходите, не стесняйтесь, усаживайтесь поудобнее. Кухня у меня хоть и небольшая, но вполне уютная, - засуетилась хозяйка. - Дина, ты что, как не родная, давай свои сумки сюда… ничего себе, у тебя там кирпичи что ли? - Мама гостинцы передала, - как бы извиняясь, сказала она. – Говорила ей, зачем столько, но её разве переспоришь. Там и клубничное варенье, твоё любимое, я маме рассказала про тебя, это специально тебе от неё.. - Ладно, сейчас будем пить чай, - она включила электрический чайник. - Я как раз пирожков напекла. Хотя, у меня есть и наливочка, можно за знакомство и за встречу по рюмочке, вы не против? - Да мы хо-тели тут ещё погулять пойти, - как-то робко начал Карецкий. – Хотя, погулять можно и после чая, как ты считаешь, Дина? - Я бы хотела ещё душ принять после дороги, - призналась Дина, – потом чай, а там видно будет. Когда Дина ушла в ванную, Анна спросила строго: - Надеюсь, у вас серьёзные намерения и вы не обидите девочку, она ещё такая наивная, а вы - уже достаточно взрослый мужчина. - Не обижу, - успокоил он Анну. – У меня самые серьёзные намерения. Я бы хотел, чтобы она стала моей женой… лишь бы она только согласилась за меня выйти. - Спасибо за ответ, - она достала из шкафчика бутылку настойки. - Дина стала для меня, чем-то вроде младшей сестры и далеко мне не безразлична… Ну, а согласится или нет – это ей решать.
10
Люди созданы для любви. Но пока мы одни – жизнь бессмысленна. Смысл появляется, когда встречается кто-то другой, без которого ты уже свою жизнь не представляешь. Размышляя об одиночестве, тайну своей жизни не откроешь. Ведь смысл жизни – это тайна за семью печатями, и открывается она лишь в любви, через того, кого мы любим. С того времени, как Емельян встретился с женой и сыном прошла почти неделя. Перед уходом тогда, Ирина сунула ему в карман пальто свою визитку с номером мобильно-го и рабочего телефона. Сколько раз он порывался позвонить с тех пор, но что-то его останавливало. Он понимал, что про-должает любить свою бывшую жену, может, даже ещё больше, чем прежде, но упрямая гордость мешала сделать ему этот шаг. Скорее, это была даже не гордость, а нечто другое - нерешительность, упрямость, упёртость… Если возвращаться, так на белом коне. А что он мог предложить – свою комнату в заводском общежитии, свою свободу, с которой он не знал, что делать, свою бомжеватую унылость, что осталась сидеть в нём с тех пор, как он остался один и без квартиры? Хорошо ещё, что он хоть привёл себя в относительный порядок, купил с аванса новый костюмчик, пальто и ботинки, на которые ушли почти все деньги. В квартире Заболотного, в прикроватной тумбочке он обнаружил небольшую сумму денег. Поразмыслив, взял десять тысяч, пообещав самому себе, что с получки, вложит деньги обратно – надо же как-то жить. Вообще, с Заболотным они были одной комплекции, поэтому он мог бы свободно носить его одежду, пока тот лежит в больнице, но ему становилось неловко даже от собственных мыслей на этот счёт. Впрочем, его рубашку и галстук он всё же надел, когда решился, наконец, позвонить Ирине. - Ира, - робко как-то начал он, - я тут вот подумал, а не сходить ли нам сегодня вечером в кино, например. - Емель, ты что ли? – услышал он в трубке обрадованный голос. – Ты куда пропал? Я ведь даже не знаю номера твоего телефона, чтобы связаться с тобой. - Работой загрузили, - соврал он, потому, как работой его особенно не загружали. - А что, что-то случилось? - Ничего не случилось, - успокоила Ирина. Женька спрашивал, придёшь ли ты ещё или опять исчезнешь надолго. Да и Жанна интересовалась. Спрашивала, как ты выглядишь, во что одет, спрашивал ли про неё? Я передала ей привет от тебя… Кстати, у неё через три дня день рождения – девятнадцать лет, если ты помнишь. - Помню, конечно, - опять соврал; начисто отшибло память. – Я приду, поздравлю, если она не против. Ну, так что, насчёт сегодняшнего вечера? - Где, и во сколько? - Давай у касс кинотеатра в восемь вечера, - предложил он. - Я сегодня в Крылатском, в квартире Заболотного. - Хорошо, - согласилась она, - к восьми я успею. Сколько совпадений, сколько случайностей нужно для рождения того, что принято называть любовью или дружбой. Афонин волновался, как перед первым свиданьем. Подстриг бородку и усы, выбрил щёки, обильно побрызгал на себя одеколоном, облачился в дорогой костюм друга и даже воспользовался его шляпой. Оценил себя в зеркале. Вроде, совсем даже недурно. В палатке, недалеко от дома, купил цветы. Посмотрел на часы - без пяти восемь. Опаздывать не хотелось, и он решил срезать угол, через дворы. Шагнул в темноту и, не пройдя десяти шагов, услышал: - Папаша, закурить не найдётся? Он остановился, почувствовав недоброе. Полез в карман, достал пачку сигарет. Перед ним стоял верзила лет двадцати. Косой луч света от фонаря у угла дома упал на его небритый подбородок. За его спиной заметил ещё несколько подростков с надвинутыми на глаза чёрными вязаными ша-почками. Протянул верзиле пачку. Тот сигареты забрал и пе-редал за спину дружкам. - Деньги! – приказал коротко. – И мы тебя не тронем. Афонин, собравшись с духом, сжал кулаки. - Ребятки, а работать вы не пробовали? Верзила выхватил из его рук цветы и швырнул в грязный сугроб. Где-то поблизости громко залаяла собака. - Деньги! – прохрипел тот. – Или цветы твоей шмаре уже сегодня не понадобятся. Емельян, оттянул локоть назад и резко ударил парня кулаком в челюсть. И тут же почувствовал острую боль внизу живота, будто внутри что-то лопнуло, надорвалось и потекло - тёплое, липкое. Блеснуло лезвие ножа, и он медленно осел на колени. - Шухер! – последнее, что он услышал, падая ничком на грязный снег. Собака, залаяв уже совсем рядом, подбежала к нему и ткнулась в него носом. Следом за ней оказалась хозяйка собаки. Заметив на снегу кровь рядом с лежащим мужчиной, она пронзительно завопила: - Убили! Убили, люди, человека убили, - и бросилась на освещённую улицу в сторону кино-театра. Скорая помощь и полиция приехали быстро. - Так, граждане, разойдитесь, освободите дорогу, - пробивался сквозь толпу зевак врач. – Дайте санитарам носилки пронести. Жив он, просто крови много потерял. К месту происшествия продолжали подходить люди. Среди них оказалась и Ирина. Когда она услышала сирену Скорой помощи, а затем следом подъехала и полицейская машина, сердце её как-то сразу заныло, будто предчувствовало беду. Когда уже проносили носилки к карете Скорой помощи, она признала в потерпевшем Афонина. - Емельян, - закричала она и бросилась к носилкам. - Вы его знаете? – спросил врач. - Да, это мой муж, - ответила она машинально. – Что с ним, что-то серьёзное? - Ножевое ранение в живот, крови много потерял, - доктор поторопил санитаров. – Быстрее, что вы еле шевелитесь. - Я должна быть с ним, должна поехать с вами, - она вцепилась в рукав доктору. - Хорошо, садитесь в машину, - разрешил врач. Водитель Скорой помощи включил сирену, и резко рванул с места. Врач набросил на лицо Афонина кислородную маску и попытался как-то успокоить женщину, сидящую у ног потерпевшего: - Не переживайте вы так. Ранение хоть и глубокое, но закрытое. Возможно внутреннее кровотечение из брюшных сосудов. Сейчас он просто в болевом шоке. Это не очень приятно, но не смертельно. Кровь мы вовремя остановили. Наложили на рану пластырь и лёд. - Он такой бледный, - на глазах Ирины навернулись слёзы. – Он не умрёт? - Да успокойтесь вы, наконец, - доктор бросил на неё строгий взгляд. - Всё будет хорошо. Сейчас главное быстрее доставить его в больницу. Необходимо сделать компьютерную томографию, что позволит точнее оценить характер ранения и установить количество крови в брюшной полости. - Это, наверное, долго? – всё больше волновалась Ирина. - Компьютерная диагностика и всякое такое, его ведь будут сразу оперировать? - Да, конечно, согласился врач. – Не переживайте вы так - у нас отличные хирурги. Операция длились около двух часов. Всё это время Ирина просидела в коридоре, не находя себе место от тревоги. Не для того же она снова его нашла, чтобы теперь потерять. Она позвонила домой. Трубку взяла дочка. - Папа тяжело ранен, - сообщила она дрожащим от волнения голосом. – Ножевое ранение в живот: потерял много крови. Сейчас его оперируют. - Как это случилось? - Жанне передалось волнение матери. - Где ты находишься, я сейчас приеду. - В хирургическом отделении клиники, на Молодёжной. Какая-то шпана местная – пырнули ножом у кинотеатра, у нас в Крылатском . Я слышала, что их уже задержали по свежим следам в соседних дворах. - Мама, дождись меня, я скоро приеду, - Жанна повесила трубку. Ирине казалось, что время тянется ужасно медленно. Медсестра, выходившая из операционной, подтвердила внутренне кровотечение, но успокоила Ирину, что жизненно важные органы не повреждены, лезвие прошло по касательной с селезёнкой, но не задело её. Сказала, что операция уже заканчивается, хирург накладывает последние швы. А вскоре вышел и сам доктор, проводивший операцию. - Как он, как прошла операция? – бросилась к нему Ирина, всё ещё не верившая, что всё закончилось благополучно. - Можете успокоиться, - бросил на неё усталый взгляд хирург. – Ваш муж в рубашке родился. На пару миллиметров выше и была бы поражена селезёнка, а это грозило бы большим выплеском крови в брюшную полость и сепсисом... А вы сейчас поезжайте домой, отдохните. Всё равно к нему сейчас нельзя, он в реанимации. Приезжайте завтра – думаю, после полудня уже переведём его в общую палату.
11
В этом мире можно иметь всё и в то же самое время быть ужасно одиноким. Наверное, это самый горький вид одиночества. Вроде бы есть успех, карьерный рост, уважение коллег по профессии, неплохие деньги, но всё это меркнет по сравнению с душевным одиночеством. В том, в чём чёловек нуждается больше всего – во всепоглощающей любви. Примерно так рассуждал Заболотный, лёжа на больничной койке. Уже несколько дней у него не было посетителей, будто все забыли о его существовании. Он позвонил Афонину, телефон его молчал. Анна была вне зоне доступа - возможно, где-то в метро; где не принимает телефон. В воскресенье вообще какое-то затишье: в выходные люди стараются решить все вопросы, скопившиеся за неделю или просто отдохнуть от трудовых будней. Лечащий врач обещал снять лангету уже в понедельник и тогда он сможет, наконец, впервые за два месяца лежания в койке, встать на костыли, размять немного застоявшийся организм. Человека страшит одиночество, особенно – душевное. Отшельники древности, старцы в скитах и монахини в тесных кельях жили в общении с Богом, пребывая в самом населённом мире, в мире духовном… Первая потребность человека, будь то прокажённый или каторжанин, отверженный или переступивший черту, - обрести покой в своём сердце, утолить жажду общения с себе подобными. Он вспоминал своё детство, когда очень часто испытывал необычайно сильно чувство одиночества, потому как считал, что его не понимают не родители, ни одноклассники; как тщетно искал друга, с которым можно было бы говорить обо всём, поделиться самым сокровенным; как пытался в книгах найти ответ - для чего он появился на этот свет, в чём его предназначение… Как часто уединялся в ближайшие горы для единения с природой, пытаясь там найти вопросы на свои ответы. Природа, книги, а позже увлечение математикой спасали его от глубокой подавленности. А уже позже, перебравшись в Москву, где он поступил в инженерно-строительный институт, он уже искал любви, ибо ему казалось тогда, что она непременно спасёт его от этого душевного одиночества, которое заставляло его сознание преклоняться перед неизмеримой ледяной бездной небытия. Внезапно зазвонил телефон, прервав его размышления. Заболотный взял трубку – звонил Афонин. - Алло, - услышал он тихий голос друга, - Толик, здравствуй! Ты меня не потерял ещё там? - Емельян, - Заболотный плотнее прижал трубку к уху. – Говори громче, я плохо слышу тебя. - Не могу громче, - почти прошептал тот. – Мне запретили пока общаться по телефону. Я в больнице – позавчера мне сделали операцию. - Какую операцию?- не понял Заболотный. – Что случилось? Ничего не понимаю… - Меня шпана какая-то подрезала недалеко от твоего дома - ножом в живот пырну-ли. Но, кажется, всё страшное уже позади. Сказали, жить буду… - Как это случилось? - Потом расскажу, - голос Афонина стал едва слышным. – У меня сейчас в палате были Ирина с дочкой. Она и передала мне мой телефон – ей мои вещи вернули. Представляешь, она сказала доктору, что она моя жена. Не бывшая, а просто – жена. И дочка… так была внимательна ко мне. Они меня всё ещё любят, переживают за меня. Наверное, нужно было себя под нож подставить, чтобы вернуть их расположение к себе… - Емель, я рад за тебя, - искренне порадовался Заболотный. – Не в том смысле, что ты в больнице оказался, а в том, что с семьёй у тебя налаживается. - Спасибо, извини, друг, кто-то в палату идёт, шаги слышу, я тебе попозже ещё позвоню, - и голос оборвался. Разум человеческий был бы менее совершенен, если бы душа оставалась одинокой и не познавала ничего, кроме самой себя. Потому человек так и тянется к другому человеку. Кто-то сказал, что мужчина ищет дружбы тогда, когда не находит себя в женщине. Все эти мужские братства и компании, сродни монашеским орденам. Человек может иметь семью, жену, детей, но всё равно быть одиноким, искать какого-то духовного родства, что ли. Однако, мужчина, нашедший себя в женщине, обретя своё духовное отечество, часто не имеет друзей среди мужчин. Чего только не взбредёт в голову, будучи привязанным к койке уже почти два месяца. Доктор обещал с понедельника снять лангету и выдать костыли – так уже надоело валяться на этом матрасе, давно уже принявшем форму его тела. Внезапно дверь открылась и в палату вошла Анна. - Признайся, не ждал меня сегодня? – улыбнулась лукавой улыбкой. - Если честно, не ждал, - он даже вздрогнул от неожиданности. – Ты же сегодня выходная, насколько я помню, завтра только должна выйти. - Надоело сидеть дома одной, - она выложила на тумбочку фрукты и восточные сладости из пакета. – Была тут неподалёку по делам, вот и решила тебя навестить. А ты что, не рад меня видеть? - Анечка, ну как ты могла такое подумать, - Заболотный даже заёрзал на матрасе. – Я всегда тебя рад. А почему ты дома одна? У тебя же подружка там поселилась. - Подружка вчера подала заявление вместе с молодым человеком – расписаться решили, - как-то грустно она сказала, – в конце апреля свадьба у них. - Так порадоваться нужно за подружку, а ты что-то грустишь. - Опять одна, - вздохнула Анна. – Привыкла я к ней – хорошая она девчонка. А так, конечно, рада за неё. В палате на время зависла пауза. - Я тут тебе бананов и яблок немного принесла и орешки разные с марципанами – здесь и фундук, и миндаль, и грецкий орех с шоколадом. Я сейчас схожу, чайник поставлю, и попьём с тобой чаю, хочешь? - Хочу, - Заболотный посмотрел на Анну с особенным интересом, вдруг ясно представив, что она его будущая жена. Они пили чай. Он смотрел на неё и будто собирался ей сказать что-то важное. Она почувствовала это. - Ты хочешь мне что-то сказать? – сделала она попытку помочь ему быть решительнее. - Да, - он слегка замялся. – Тут, это… перед тобой звонил мой друг Емельян, ну ты его знаешь, он попал в больницу. Его ножом пырнули в живот, позавчера сделали операцию. - Сильно порезали? – спросила. – Операция прошла успешно? - Сказал – жить будет, - Заболотный снова замолчал. - Ты хочешь поговорить об этом? - Да, - он окончательно стушевался. – Нет, об этом, конечно, тоже… Я давно уже хочу тебе предложить… спросить тебя – ты бы вышла за меня замуж? - Ну, наконец-то, разродился, - грустно улыбнулась она. – Я думала, ты уже никогда не решишься. - Ну, так что скажешь, Аня? – лицо его приняло каменный вид. – Ты согласна? - Я так понимаю, ты делаешь мне предложение? – Анна вздохнула полной грудью. – А ты знаешь, Толя, я согласна, -она наклонилась к нему и коснулась губами его губ. – Я уже так к тебе привыкла, что даже не знаю, как буду обходиться без тебя, когда тебя выпишут. Он ответил на её поцелуй и прижал её к себе. - Я люблю тебя, Аня! Давно уже хотел сказать тебе об этом, но никак не мог решиться. - Я знаю, - она погладила его волосы. – Я это чувствовала. Понимала, что тебе нелегко решиться сказать мне это, но чувствовала сердцем. Я тоже люблю тебя…
12
Новое отношение к жизни Виль выпестовывал в себе по крупицам. Он уже был не один, был полностью поглощён своей новой любовью, но прошлое отчего-то держало его, не отпускало, хотя не было в том прошлом ничего, что могло бы заставить его задержаться в нём. Просто он отвык от того, что теперь он не один. Он вроде бы как вырвался за пределы своей ограниченной замкнутости, за пределы своего базисного одиночества, но теперь он уже не мог принадлежать только самому себе. Теперь он нёс ответственность и за Дину, свою будущую жену, свою невесту. Если раньше он мог позволить себе лечь спать голодным, то теперь ему нужно было думать о том, что близкий человек, рядом с ним находящийся, может хотеть есть, пить, заниматься своими личными делами. И он должен теперь с этим считаться. Его это совсем не угнетало, нет. Просто теперь его жизнь стала другой - богаче, насыщеннее, что ли. Теперь ему приходилось думать не только за себя и принимать решения, но и делать всё для того, чтобы Дина не почувствовала себя в чём-то ущемлённой. Он предложил ей переселиться к нему и жить вместе. И она согласилась. Уже это одно являло собой условие открыться новому отношению к миру, соотнести себя с ним, стать в какой-то степени уязвимым и, вместе с тем, испытать свою целостность и ответственность за любимого человека. Условием обрушившегося на него наслаждения быть с любимой девушкой, когда он того захочет и когда того захочет она. Изливать свои поэтические способности на окружающий его мир, смотреть на него по-новому. - Диночка, - прошептал он ей на ушко, получив очередную порцию ласк своей невесты, - как же мне хорошо с тобой, ты бы только знала. - Мне тоже с тобой очень хорошо, - призналась она. - Мне кажется, я никогда не был так счастлив. - Я тоже, - прошептала она в истоме. - Хорошо, что сегодня воскресенье и не нужно никуда идти. Мы можем весь день заниматься любовью. - Милая моя, - улыбнулся он. – Любовь нельзя заниматься, так же как нельзя заниматься дружбой. Нужно или любить или просто заниматься сексом. - А разве нельзя эти два понятия как-то объединить в одно целое, - лукаво посмотрела она на него и прильнула его губам. – Мне так хорошо с тобой, что слова ни имеют никакого значения. - Наверное, ты права, - он перебирал её волосы, пропуская через пальцы золотистые пряди. – Слова есть слова. Слова, слова… Но словом можно ранить, им можно даже и убить, на гибель можно им отправить, а можно и благословить… Погоди, - он вскочил с кровати, подошёл к письменному столу и быстро что-то набросал на листке бумаги. - Ты что там пишешь, милый? – потянулась она. - Погоди минутку, малыш, я сейчас, - накинув на себя халат, он присел в кресло и принялся сосредоточено писать. – Кажется, меня опять посетила Муза, а этого нельзя упускать. Дина смотрела на него со стороны и думала, что ей, наверное, ещё долго придётся привыкать к подобным переменам её избранника. Только что он целовал её губы, ласкал её тело и вот уже он принадлежит другой женщине – Музе. Она, конечно, понимала, что редкий поэт и художник обходится без музы. Муза – это всего лишь воображаемая женщина, всепоглощающая страсть, вдохновляющая поэта на творчество и созидание. Карецкий, кажется, не замечал в это время никого. Он что-то записывал, перечёркивал, снова писал, запуская пальцы в свои длинные волосы на затылке. Дина не стала ему мешать. Просто, натянув одеяло до подбородка, ещё глубже ушла в собственные размышления. Внезапно её поразила парадоксальная мысль. Если Муза - всепоглощающая страсть, то это бы значило, что ни на что другое, как на эту страсть, он уже может быть не способен. - А у твоей музы есть имя? – спросила она, неожиданно для себя. - Малыш, погоди, не сбивай меня, - он даже не повернул к ней головы. – Я скоро закончу и снова буду весь в твоём распоряжении. Она сбросила с себя одеяло, встала и набросила на себя домашний халат. Критически осмотрев себя в зеркале, осталась довольна собою. - Я сварю кофе, - сказала. - Ты будешь? - Да, - кивнул он. – Чуть попозже. Ей хотелось, чтобы его музой была она сама, чтобы его музу звали Дина. Никаких других муз она признавать не хотела. Если уж провидение направляло его страсть на некий предмет обожания, пусть этим предметом будет только она. Хотя, с другой стороны, предметом становиться ей совсем не хотелось. Кажется, она совсем запуталась в собственных мыслях, ощутив вдруг вокруг себя пустоту, такую безликую, холодную, бездонную. Ту страшную пустоту, которую она чувствовала, когда лежала в клинике. Вроде бы ничего не произошло за эти последние несколько минут, откуда же снова это ощущение пустоты? Ведь с тех пор, как они познакомилась, затем подали заявление в ЗАГС, и она перебралась к нему в его холостяцкую квартиру, он так отчаянно стремился заполнить собой эту пустоту, сбрасывая в бездонный колодец безразличия, что царило вокруг неё до встречи с ним, свою любовь к ней. Он поэт, поэтому выражал свои чувства стихами. Что в этом плохого? Что её вдруг так насторожило? Она сварила кофе, зашла в комнату и, молча, поставила чашку перед ним – не хотела отвлекать его от работы. Миг обоюдного счастья – он такой краткий и обманчивый. Свет и тепло тонут во тьме, дух поглощает пустота. Благородство бессильно перед лицом одиночества. Встреча с Карецким стала для неё кульминацией, новым витком в жизни. Кульминацией той беды, той трагедии, что случилась с ней совсем недавно. Она должна быть просто благодарна ему за то, что он появился в её жизни в этот переломный момент. Да и сам он до их встречи был одинок и неприкаян, она это сразу почувствовала тогда, ещё в их первую встречу… - Диночка, послушай, что я тут набросал, - голос Виля прервал её размышления, вернув к действительности. - Это ты подбросила мне идею этих стихов. - Значит, я твоя Муза, - улыбнулась она ему. - Конечно, – он поцеловал её. - Мою музу зовут Дина. – Вот. Послушай! – и стал декламировать: Слова, слова… Ведь словом можно ранить, И можно даже им убить. На гибель можно им отправить, А можно и благословить. Слова, слова… Порой, они бывают святы, Как лик божественный тихи. Быть могут порваны и смяты, Как неудачные стихи. Слова, слова… Приходят к нам с рожденья, Летят по жизни, а потом - Звучат при нашем погребенье, Круг завершив земной на том. Слова, слова… Как часто мы их произносим Порой, не вдумываясь в них. В словах кого-то превозносим, Или третируем других. Слова, слова… Они терзают и рвут душу, Черны бывают, как смола. Зелёные сады собой осушат И сбросят с неба купола. Слова, слова… Они сухой бамбук не курят, Не пьют креплёного вина. Они безропотно охмурят, Едва допив бокал до дна. Слова, слова… В предсмертном одеяле Они срывались в хрип глухой. Незримою дырой зияли Над умирающей больной. Слова, слова… Воплощены в живые звуки. Уж недоступен им словарь. Им не нужны для жестов руки, Как инокам когда-то встарь. Слова, слова… Все научились говорить, Вливая мысли в наши уши. Едва только начав ходить, Ты лишь молчи и слушай. Слова, слова… Они подобны пятнам крови. На взятом корочкой снегу. Как будто звуки буквы ловят И складывают слова на льду. Слова, слова... Они подвластны лучам солнца И бледности бессонной ночи. Подобны глубине колодца. И многому чему прочему. Слова, слова… Ведь словом можно ранить, Им можно даже и убить, На гибель можно им отпра-вить, А можно и благословить… Стихи Карецкий всегда читал с самозабвеньем. С каким-то особым придыханьем и хрипотцой, с ударением на последних гласных каждой строки. У него, как у творца, были особенные отношения с Музой, олицетворяющие созидательное начало. В его стихах читалась трагедия не столько самого поэта, сколько той самой Музы, ибо в ней просыпалось индуцированное мужским духом созидания стремление стать тем, кем она изначально, по определению, не могла стать. Его творческая активность в последнее время была не ровна и как-то плохо управляема. А почему, собственно, она должна была быть управляемой? Просто случались дни, когда он не мог заставить себя написать и строчки – ничего не шло в го-лову. Как он мог что-то писать, если в голове в такие дни была полная пустота? Внутри него шла постоянно какая-то борьба с самим собой – напряжённая и мучительная. И она могла длиться бесконечно долго, если бы он не встретил лю-бовь. Это совсем не означало, что борьба эта внутри него самого вдруг прекратилась. Она просто приняла несколько иные формы и содержание. Борьба эта уже выглядела прекрасной, потому как не была теперь безнадежной. В ней теперь присутствовало тепло близкого к тебе человечка – любимой девушки, которая восторженно слушала его новые стихи, затаив дыхание. А что может быть для поэта выше похвал и внимания к своим стихам любимых и близких тебе людей? - Вилька, ты талантище! – воскликнула Дина, когда он закончил читать свои, только что рождённые стихи. – Да ты чуть больше чем за полчаса, сочинил шедевр. Дай, я тебя поцелую… - Это всё благодаря тебе, моя девочка, - оторвавшись от долго поцелуя, произнёс он. – Ты одним только своим присутствием вдохновляешь меня. Я тебя так люблю! - Я тоже тебя так люблю, - она сказала. - Ты моя добрая Муза. - А разве музы бывают злыми? - Бывали случаи, когда музы пожирали поэтов, - ответил он очень серьёзно. - Тогда поэт умирал, как поэт, хотя физически продолжал жить, просто как особь мужского пола. А кто-то и вовсе покидал этот грешный мир. - Ты кого имеешь в виду? - Знаешь, Диночка, - Карецкий сделал паузу, - не вся-кий, даже самый великий поэт, способен уйти из жизни с достоинством. Кого-то Муза подкашивала, о тогда поэт уже не мог справиться с собственными чувствами, не мог жить дальше, потому как не видел впереди будущего. Кого я имею ввиду? Да, взять тех же Есенина, Маяковского… Есенин писал незадолго до своей смерти: «Пой же, пой. В роковом размахе Этих рук роковая беда. Только знаешь, пошли их на х… - Не умру я, мой друг, никогда». - Он просто погряз в своих чувствах к Музе, в своих, непомерно разросшихся чувствах к ней. Ему не хватило твёрдости воина, твёрдости духа. Этим и объясняется уязвимость поэта, как поэта, да и как мужчины тоже, впрочем. - Сильно сказано! - Дина посмотрела на Виля с нескрываемым уважением и удивлением – таким она его ещё не знала и не видела. - Вместо того, чтобы черпать новые силы, новую энергию, в подчинившей себе его Музы, он просто раскис самым непристойным образом. Но даже в таком раскисшем состоянии он создавал свои замечательные глубокие стихи. И, конечно, недостойно обвинять в своих бедах только свою Музу, которая точно такой же инструмент провидения, как и он сам. Которую он должен благодарить хотя бы за то, что она существовала в его поэтической судьбе. - А Маяковский? – она спросила. – Он ведь тоже покончил с собой из-за женщины? - Маяковский – это отдельная тема. Перед своей трагической смертью он писал: «Море уходит вспять, море уходит спать. Как говорят - инцидент исперчен. Любовная лодка разбилась о быт. С тобой мы в расчёте, и не к чему перечень Взаимных болей, бед и обид…». - Знаешь, если рассуждать обыденно, Лиля Брик была просто обычной шалавой. Однако он ничем её не упрекнул. И в этом тоже был велик. - Ты открываешься мне с другой стороны, - Дина даже как-то сжалась вся от его слов. - Рассуждаешь как-то грубо, топорно, будто это и не ты вовсе. - Иногда в лес по грибы нужно ходить с топором, милая моя девочка, - он обнял её и прижал к себе. – Поэзия – это не только сопли с сахаром, но ещё и острый топор, которым тоже нужно уметь пользоваться. - Я люблю тебя, - на глаза её навернулись слёзы. - И буду твоей доброй музой. - Я тоже люблю тебя, очень, - поцеловал он её.
13
Одиночество не может притягивать, оно отталкивает. Оно навевает грусть, порой приводит к отчаянью, и уже по-тому не может вызывать в людях ни интереса, ни симпатии. Хотя, в той или иной степени, одиночество – удел каждого. А ещё люди, поражённые одинаковым недугом тоски одиночества, лучше и легче понимают друг друга. Ведь только во взаимном соучастии обнаруживается смысл собственного бытия. После операции прошло две недели. Рана постепенно заживала, образовался рубец и доктор, осмотрев больного, сказал, что всё идёт как нельзя лучше и что через пару дней ему снимут швы, а ещё через неделю, возможно, выпишут домой. Но пока ему всё-таки лучше лежать и не делать резких движений. Рассказал доктор и о правильном питании после выписки, о полноценной диете с повышенным количеством белка и витаминов. «Домой, - подумал Афонин. – Знать бы ещё, где этот его дом». Он сделал попытку посмотреть на себя со стороны, но ничего утешительного не увидел. В одиночестве каждый видел в себе того, кем он являлся на самом деле. Он ясно осознавал своё абсолютное одиночество и беспомощность. Представлял себя ветхой, разбитой лодкой, выброшенной в тёмное открытое море. Вроде бы даже видел огни других кораблей, но как до них добраться не знал. Хотя их близкое присутствие и придавало ему небольшое утешение. Чувство изолированности, оторванности от мира открывало ему путь сочувствия к другим людям, которые также считали себя одинокими. И ему уже было не так больно. Ирины не было у него уже три дня. Может, она забо-лела, может, что случилось? В первое время она приходила почти каждый вечер после работы. Дважды была у него Жан-на, а вот Женька так ни разу к нему не зашёл. Хотя Жанна передавала от него привет. Емельян не обижался на него. Да и не имел он права на кого-то обижаться или сердиться. Он сам себя загнал в эту ситуацию, и нужно время, чтобы из неё выбраться. Внезапно дверь открылась и в палату вошла Ирина. За её спиной он заметил ещё какую-то женщину. Вглядевшись пристальнее, признал в ней Глафиру – свою сестру. Он не видел её со времён похорон, когда она, словно милостыню, оставила ему тысячу долларов на памятник матери. - Лежите, лежите, больной, - пошутила Ирина. – Мы постоим. - Ну, здравствуй, Емеля! – сестра подошла к его кровати, нагнулась и поцеловала его в лоб. - «Как покойника», - мелькнула мысль в голове Афонина. - Здравствуй, Глаша, - голос его всё ещё оставался слабым. – Кого-кого, а тебя, сестрица, никак не ожидал здесь увидеть… Здравствуй, Ира, - пожал он протянутую ему руку. - Берите стулья у тумбочки, присаживайтесь, рассказывайте, как вы вдруг оказались здесь вместе. Ирина выложила из пакета банку с куриным бульоном, завёрнутую в махровое полотенце, бананы и несколько баночек с детским питанием. - Давай я сперва тебя покормлю, - Ирина присела на стул рядом с его кроватью, открыла банку с бульоном, до-стала ложку. - Пока бульон не остыл. Я сварила куриную грудку час назад, пока ждала Глашу. - А это-то зачем? – указал он взглядом на баночки с детским питанием. – Да и кормили меня уже недавно. - Доктор сказал, что тебе сейчас можно только кури-ный бульон с белым мясом, бананы и детское фруктовое пи-тание - вот я и принесла, - она подложила ему под голову ещё одну подушку. – Давай, не стесняйся, что ты как чужой. Тебе нужно сейчас больше есть, сил набираться. Глаша тоже присела рядом, нервно перебирая в руках носовой платок. В лице её что-то переменилось, будто стало мягче, роднее. Уже не было в ней той напыщенности и того неприятного высокомерия, когда она приезжала в Москву последний раз. - Емеля, братик мой, - она смахнула слезу, - я так напугалась за тебя, когда мне Ирина сообщила о том, что тебя ранили ножом. У меня ведь никого больше не осталось на этом свете, кроме тебя. - А твой муж? – спросил Афонин. - Раньше ты говорила, что ближе его у тебя никого нет. - Джек умер полгода назад, - с грустью сказала она. – Болел долго, рак у него был, и никакие лекарства и связи не помогли…. Да ты ешь, Емель, ешь, пусть Ира тебя покормит. Мы ещё успеем с тобой наговориться. Ирина кормила его бульоном с грудкой, предварительно измельчённой, и рассказывала: - Женя помог мне открыть свою страничку в «В кон-такте» - такой социальный сайт в интернете, ну ты знаешь. Я там в поиске и нашла Глашу кое-как. Всё ей написала о нас, о тебе, о твоём ранении, вот Глафира сразу собралась и прилетела. Я так рада видеть вас обоих. - А я-то как рада вас видеть вместе, - промокнула Глаша платочком выступившие слёзы. – Теперь всё будет хорошо, братик, ты только поправляйся. Ирина, закончив кормить бульоном Афонина, стала чистить банан. - Это ещё зачем, не нужно, - отмахнулся он от банана. - Это я и сам в состоянии почистить. Ты меня и так уже перекормила. - Доктор сказал, что тебе сейчас нужно усиленное белковое питание и перетёртые мягкие фрукты. Я так хочу, чтобы ты поскорее поправился, - она всё-таки заставила его съесть этот банан. - После смерти Джека, - снова вступила в разговор Глафира, - всё его дело, бизнес, дома, аптеки остались на моё имя по его завещанию. – У меня не хватает ни рук, ни времени, чтобы со всем этим справляться. Я хотела, чтобы ты стал моим помощником, Емельян. Я уже создала совместное российско-американское фармацевтическое предприятие и очень хочу, чтобы ты переехал ко мне в Америку, можно вместе с Ириной и с детьми. - Глаша, - перебила её Ирина. – Мы уже говорили на эту тему. Я никуда не поеду. У Жанны скоро сессия и она перейдёт на третий курс института, Женьке тоже нужно ещё окончить школу, и получить аттестат. - Ну, я же не говорю, что переезжать нужно прямо сейчас, - попыталась спорить Глафира. – Есть время всё ещё обдумать и решиться, наконец. – Видно было, что этот разговор они уже начинали не один раз. - А моё мнение тебе случайно не интересно? – Афонин явно разнервничался. - Меня вы спросили, хочу я в Америку или не нет? Или тебе наплевать на меня… - Емель, ну скажи, что тут тебя держит? – начала было опять спорить Глаша. – Это же страна бандитов, воров и пьяниц. Тебя чуть жизни не лишили здесь хулиганы. И ни где-то на окраине или в провинции, а почти у входа в кинотеатр, рядом с метро. - Так, сестра, давай не будем начинать, - остановил её Емельян. - В прошлый раз мы уже разругались по этому поводу, да так, что больше трёх лет не общались. Ты снова этого хочешь? - Нет, не хочу, - замотала та головой. - Это моя страна, - твёрдо сказал Афонин, - и какой бы она не была, я никуда отсюда не уеду. Пусть это звучит пафостно, но я люблю свою родину и не брошу её, чтобы у вас там про неё не рассказывали. А в твоей Америке я просто издохну от тоски. Так, что, давай, не будем об этом больше… - Я предвидела твою реакцию, - уже спокойно сказала Глафира. – Сейчас я оформляю документы на покупку квартиры недалеко от станции метро «Таганская». Теперь мне придётся частенько приезжать в Москву по делам бизнеса, а гостиницы я не люблю. Ты после выписки из больницы сможешь жить там. Я оформлю её на тебя, мне только нужен твой паспорт. А когда буду приезжать сюда, буду в ней останавливаться, если ты не возражаешь. - Глаша, если ты делаешь это исключительно для меня, то лучше не стоит себя утруждать, - он почувствовал слабость и прикрыл глаза. – Я не хочу быть потом тебе обязанным до гробовой тоски и зависеть от твоего настроения. - Емельян, не говори так, - она снова полезла за платочком. – Я оформлю на тебя дарственную и делай с этой квартирой всё, что хочешь потом. Захочешь – живи там сам, хочешь – переберись к Ирине, а в квартире пропиши Жанну. Она уже совсем взрослая девочка и скоро, может быть, выйдет замуж. А если вдруг стану мешать тебе, когда буду при-езжать в Москву, тогда, так и быть, сниму номер в гостинице. - Ладно, - махнул рукой Афонин, - давай только без жертв. Поступай, как знаешь, только в Америку я не поеду. Ирина за всё это время не проронила ни слова. Он просто наблюдала за разговором, как бы со стороны, словно третейский судья. - Хорошо, - согласилась Глафира. – Отложим этот разговор на другой раз. Для тебя сейчас главное – по-правиться поскорее. В возникшей паузе Ирина вдруг вспомнила: - Да, Емельян, а я «В контакте» нашла ещё и твою Алису, нашу Алису, - поправилась она. - Мы с ней тоже переписываемся. У неё там выложены фотографии её детишек – твоих внуков Лерочки и Босика; такие ангелочки. Я рассказала, что ты в больнице, но уже идёшь на поправку, она передавала тебе привет и скорейшего выздоровления. - Ты ей тоже привет от меня передай, - и пусть внуков за меня поцелует. - Она в конце мая в Москву собирается приехать с детишками, погостит у нас немножко, а потом к маме своей собиралась в Екатеринбург - она перебралась ту-да три года назад из Алма-Аты. - Вот и будет где ей с детьми остановиться, на Таганке, - обрадовалась Глафира. – Что вам там всем тесниться в вашей «двушке». В палату вошла медсестра. - Всё, приёмный час заканчивается, - строго напомнила она. – Приходите завтра. Мне нужно ещё сделать больному перевязку, а потом у нас тихий час. Ирина с Глашей засобирались. - Ой, чуть не забы-ла, Емель, я тут тебе цветы принесла – ромашки, знаю, ты любишь полевые цветы, - она достала из пакета небольшой букетик ромашек, обвязанный ленточкой. - Завтра к тебе Женька с Жанной зайдут, - уже у двери сказала Ирина. – Женька переживает за тебя, скучает.
14
В той мере, в какой человек отвечает за собственную жизнь, он одинок. Именно встреча с одиночеством, в конеч-ном счёте, делает возможной для человека глубокую и осмысленную потребность войти в жизнь другого. Все мы в какой-то степени универсальны, стремимся быть индивидуальностью, но эта самая индивидуальность приводит нас к изоляции от окружающих. Наше существование начинается с одинокого крика в тревожном ожидании ответа. Ответа на вопрос – почему мы одиноки? Заболотный в последнее время часто задавал себе этот вопрос. И это было совершенно естественным в его положении. Он привык к общению с людьми, коллегами по работе, клиентами, заказчиками, он крутился в мире людей, не заме-чая того, что одинок в личной жизни. Всё его время забирала работа. Ему некогда было думать о том, что он одинок. Но когда вдруг вся эта круговерть оборвалась, и он оказался на больничной койке один на один со своими мыслями, он вдруг осознал суть своего одиночества. Наконец-то ему сняли лангету и выдали костыли. За два месяца лежания в койке, у него отрафировались мышцы. Он не чувствовал силы ни в руках, ни в ногах. Наступать на сломанную ногу ему было больно. Ему казалось, что этот затянувшийся процесс уже никогда не кончится. Но теперь он уже мог ходить по палате на костылях и даже выходить в коридор. Мир не перевернулся, но стал не-сколько другим. Он позвонил Афонину, тот сообщил, что ему только что сняли швы и, возможно, через неделю уже выпишут. - Я рад за тебя, дружище! – искренне так сказал. – А я вот, пожалуй, ещё с месяц здесь задержусь. - Не переживай, - попытался успокоить его друг, - у тебя был сложный перелом, хорошо ещё что с ногой остался. - Ты всегда можешь утешить, - улыбнулся в трубку Заболотный, - всегда можешь найти нужные слова. - Ну, так, - в тон ему ответил Афонин. – на том стояли, стоим и стоять будем. - Что у тебя ещё новенького, как Ирина, дети, заходят к тебе? - полюбопытствовал Заболотный. - Да, вчера были дети - Жанна и Женька. А позавчера была Ирина и Глафира, помнишь мою сестру? - Так ты говорил, она в Америке и ты давно с ней связь потерял. Как она узнала, что ты ранен и в больнице? - Интернет – великая сила! – Афонин был явно в хорошем расположении духа. – Ира нашла её в поиске, сообщила ей, она и прилетела. У неё муж умер, и весь его бизнес к ней перешёл. Теперь она бизнес-леди. Организовала совместное российско-американское предприятие, что-то связанное с фармацевтикой, покупает квартиру в Москве, говорит, что теперь часто будет в России по делам. - Ну, я рад за тебя, дружище, что у тебя всё так хорошо складывается, - искренне порадовался Заболотный. – А у меня тоже новость: я сделал предложение Анне - нашей медсестре, ну ты её видел у меня не раз. И, представь себе, она согласилась. Вот как только выпишут, брошу костыли, перейду на палочку, и пойдём с ней заявление подавать. - Ну, тогда мои тебе поздравления! Вот и на старого холостяка нашлась проруха. А как с твоей работой? – поинтересовался Афонин. – Место-то за тобой оставили хоть? - Оставили, не переживай, - успокоил друга Заболотный. – Хоть и говорят, что незаменимых людей нет, место моё за мной. Более того, коллеги навещают меня, хоть и не часто, но постоянно, звонят, приносят договора, счета, документы разные на подпись. Так что я и в больнице продолжаю работать… Извини, друг, ко мне пришли, позже поговорим, - сказал и отключил телефон. В палату вошла Анна. - Вот, вырвалась на пять минут, - она подошла к кровати Анатолия. – Давай, вставать, нечего валяться. Бери свои костыли, и пойдём разминаться по коридору. Заболотный долго уговаривать себя не стал, взялся за протянутую ему руку, поднялся и, прихватив, стоящие рядом костыли, пошёл вслед за Анной. Боль в голени он чувствовал только когда наступал сломанной ногой на пол. Слегка кружилась голова – видимо, слишком резво встал. - Тебе сейчас нужно как можно больше ходить, двигаться, а не лежать на кровати, - выговаривала его Анна. – Нужно тренировать ступню, давать ей каждый день новые нагрузки. - Да я, уже ходил сегодня, совсем недавно, перед твоим приходом, - оправдывался Заболотный. – Устал просто с непривычки, вот и прилёг ненадолго. - Я тебе тут мячик теннисный принесла, - она положила ему в карман пижамы ярко салатовый мяч. – Ты, как устанешь ходить, просто присядь и катай его голой подошвой по полу. Ещё можно пластиковую бутылку наполнить горячей водой и также её катать – очень хорошо помогает, способствует укреплению мышц ступни и голени. - Ой, Анюта, чтоб я без тебя делал, - улыбнулся он че-рез силу; не ожидал, что так тяжело будет снова начать ходить, хотя и на костылях. - И не говори, - ответила она ему в тон, - совсем бы пропал без меня. За тобой, как за малым ребёнком уход ну-жен. - Емельян сейчас звонил, - перевёл он разговор. – Сестра к нему из Америки приехала – миллионерша. Бизнес в России свой открыла, квартиру в Москве покупает. Говорит, на него дарственную оформлять собирается. - Да, ты никак завидуешь другу, - поддела его Анна. - Что ты, как такое подумать только могла? – отмахнулся он. – Я рад за него, искренне рад. Он и так в последнее время столько хлебнул, что не дай Бог никому. - Да, это я так, пошутила, - они остановились у дивана в холле. – Толь, мне бежать пора, там опять больного привез-ли с переломом. Я к тебе ещё забегу, как освобожусь, а ты пока посиди на диванчике, мячик покатай. - Спасибо, тебе, Анечка! - За что, за мячик? – улыбнулась лукаво. - За то, что ты у меня появилась, за то, что ты у меня есть, - он оглянулся по сторонам и чмокнул её в губы. Заболотный сидел в просторном холле в конце коридора, покатывал мячик подошвой, чувствуя при этом хоть и болезненные, но вполне приятные ощущения тепла и мягкости прикосновения упругой сферы к коже ослабшей стопы, и размышлял. Ещё пару месяцев назад он не мог себе даже представить, что его сердце заставит волновать какая-то женщина, что его холостяцкие принципы – не пускать в своё сердце никого, потерпят фиаско. Ранее неведомое чувство охватило его от корней волос на голове до кончиков пальцев ног. Похоже, он преодолел тот барьер одиночества, который маячил перед ним всё это время. А что скрывалось за его чувством одиночества? Может, душевные терзания, страдания? Нет, чего не было, того не было. Он был полностью погружен в работу – она была и невестой его и женой. Он даже как-то бессознательно отгородился от людей вне работы. Он не раскрывал свою душу ни перед кем, потому что после неудачных браков видел в женщинах только меркантильность и желание подчинить его волю чуждым ему интересам. Он не желал принимать в своё сердце никого – из опасения, что не выдержит контакта с ними. Боялся он и эмоций, которые могли бы возникнуть в ответ на их внимание. Порой, он сам себе был не рад, замечая, что сам же явно препятствует собственному счастью. И как только отношения с очередной женщиной становились чуть более тесными, он сразу находил способ, чтобы прервать их. - Ах, вот вы где, - прервал его размышления лечащий врач. – А я вас потерял. Подумал было, что, получив костыли, вы тут же сбежали с больницы. - Вот, разминаю стопу, - будто оправдываясь, сказал Заболотный, указывая на теннисный мячик. - Ну, что же, неплохо, неплохо, - он взял в руки мячик. – Кто это вам дал? - Анна – медсестра из приёмного отделения, - он отчего-то смутился. – А что, нельзя? - Почему нельзя? Даже нужно! Сам хотел предложить вам такой же, - и вернул мячик Заболотному. – Мне нужно осмотреть вашу ногу, давайте, пройдём в процедурную. Медсестра приложит вам новую мазь и сделает перевязку… А Анечка с приёмного что-то к вам подозрительно зачастила, - и хитро так ухмыльнулся себе в усы. Ближе к вечеру Анна снова забежала к нему в палату. - Сегодня какой-то сумасшедший дом, - всплеснула она руками. – Трое с переломами, один с сильными ушибами - под машину попал, на одного сосулька с крыши упала… Так, вроде всех определила, можно и чайку попить. Я сейчас чайник принесу и шоколадку – меня угостили. А ты вот пока почитай, - она протянула ему книжку, - сборник стихов Виля Карецкого, жениха Дины. Ну, я тебе про них рассказывала. У них ведь свадьба назначена на первый день лета – 1 июня. Хорошие стихи, я уже прочитала, хочу, чтобы и ты почитал. - Да я стихи – как-то…, - но не успел он договорить фразу, как она уже выпорхнула, бросив в дверях: - Почитай, почитай, я скоро вернусь. Что может дать человек другому человеку, кроме любви и капельки тепла? И что может быть больше этого? Прошла зима, заканчивался март. До начала лета оставалось ещё два месяца…
ЭПИЛОГ
Весну так долго ждёшь, и так быстро она проходит. Да что там весна, когда жизнь быстро проходит. Кажется, совсем недавно была школа, выпускные экзамены, первые свидания под луной, первая любовь. Потом свадьба… Традиции красиво отмечать свадьбы уходили корнями куда-то в давние времена, когда считалось чем-то обязательным демонстрировать богам, что молодые люди созданы не только для любви, но и для красивой, богатой, сытой жизни. Сейчас тоже немало любителей пустить пыль в глаза, закатывая роскошные свадьбы, заказывая дорогие лимузины, приглашая на торжества популярных певцов, актёров, свадебных генералов. Зал ресторана был обставлен изысканно. Идеально подобранные и приготовленные блюда, фарфор, хрусталь, цветы, шампанское, лучшие повара с лучшими блюдами, обслуживание, праздничная атмосфера – всё говорило о том, что в ресторане проходит не рядовое торжество. Это так и было. Хотя с утра зарядил дождик. Но ведь дождь это совсем неплохо – это обновление природы, это утренняя свежесть, это небольшое, но приятное томление перед свадьбой. Впрочем, дождик быстро закончился, небо прояснилось и выглянуло солнышко. Регистрация закончилась, как и предполагалось, до полудня. Зал был заказан на двенадцать часов дня. Первыми ко входу в ресторан подъехал белый лимузин в сопровождении ещё нескольких машин, украшенных цветными ленточками и воздушными шариками. Специально обученный человек ловко подбежал к лимузину и открыл дверку. Первым вышел мужчина в светлом костюме с яркой розочкой на лацкане пиджака. Оглядевшись по сторонам, он наклонился и подал руку, выпорхнувшей из машины девушки в роскошном белом платье, с букетом белых роз в руках и развевающейся на лёгком летнем ветерке фатой. Её золотистые длинные волосы, красивыми волнистыми локонами падали на её плечи. Среди встречающих хлопнула бутылка шампанского, и со всех сторон послышались возгласы приветствия молодым. Вокруг сновали фотографы и видеографы. Молодые и гости прошли по красной дорожке, устланной лепестками роз, и остановились на площадке перед входом ресторана. Следом подъехал серебристый Хаммер, в сопровождении преимущественно чёрных дорогих машин, также украшенных лентами, цветами и шариками. Тот же обучен-ный человек распахнул дверку и из машины вышел мужчина с тросточкой, в чёрном фраке с алой бабочкой на шее. Он заметно прихрамывал. Следом за ним появилась невеста в бледно-розовом платье с тонкими бретельками и, с потрясающе красивым колье на высокой груди. Сопровождавшие их гости также поднялись по ступеням лестницы и остановились на площадке рядом с первой парой. Но это было ещё не всё. Пока подъехавшие машины припарковывались на стоянке для гостей ресторана, подъехало ещё несколько машин, во главе с чёрным Мерседесом, украшенные похожими ленточками, шариками и цветами. Задняя дверка открылась, и перед участниками и гостями свадьбы предстал мужчина лет пятидесяти с аккуратно подстриженной седой бородкой в добротном тёмно-синем костюме и шёлковом галстуке в полоску. Следом вышла женщина в кремовом платье с оборочками, в шляпке такого же цвета, украшенной букетиком фиалок. На площадке у входа в ресторан все дружно зааплодировали. Пара и сопровождающие её лица медленно поднялись по ступенькам и присоединились к общей группе. И началось всеобщее веселье. Хлопнула разом несколько бутылок шампанского, официанты разливали шипящий напиток по фужерам, угощая всех присутствующих. Тут и там слышался звон разбитых бокалов – на счастье! Суетились флористы, фотографы, официанты, охрана на входе – все будто бы стали участниками одной красивой игры. - Дамы и господа!- объявил тамада или, как принято теперь говорить, диджей. – Приглашаю всех пройти в зал, где для вас уже накрыты столы. Хочу всем сразу напомнить, что после ужина в ресторане молодожёнами заказан теплоход, где продолжится банкет. Желаю всем отличного настроения, а молодожёнам – любовь, да совет! Не-большой оркестр со скрипачом-солистом исполнил марш Мендельсона. Гости рассаживались по местам. Между гостя-ми сновали официанты. Музыканты продолжали играть что-то из классики – такое музыкальное ассорти. Что-то не со-всем понятное, но гостям, похоже, нравилось. Во главе стола, по самому центру сидела молодая пара – Дина и Виль. Справа от них – Анна и Анатолий, слева - Ирина и Емельян. Столы были выставлены в форме большой буквы «П», что позволяло официантам ловко лавировать между ними, а диджею быть всё время в центр событий. - Дорогие друзья! – он постучал вилочкой по бокалу с шампанским, призывая гостей к тишине. – В этот замечательный летний день, первый день лета, хочу всем по-желать, а в первую очередь молодым, здоровья, счастья, любви! На моей памяти это первая такая свадьба, когда семейные узы связали сразу три пары, три пары друзей и единомышленников! Всем нам пришлось изрядно потрудиться, чтобы подкорректировать сроки трёх свадеб, объединить их в одну, как того желали все присутствующие здесь люди. Предлагаю первый тост – за молодых! Совет вам, да любовь! Гости выпили и дружно зааплодировали. Праздник только начинался. И большинство из присутствующих сделали для этого праздника очень многое, избавив молодожёнов от многих организационных вопросов и проблем, как в самом процессе подготовки, так и на самом торжестве. Ведь это огромное счастье, когда встречается группа единомышленников и делает одно общее дело. И снова говорили тосты, кричали молодым «Горько!». Глафира сидела рядом с Ириной и что-то оживлённо ей рассказывала, Емельян перебрасывался фразами с Анатолием, Дина обменивалась впечатлениями с Анной, Виль наблюдал за всеми ими и в голове его рождались новые стихи. По левому ряду столов сидели в основном родственники молодожёнов. Мама Дины сидела рядом с мамой Виля и тоже о чём-то оживлённо беседовали. Жанна что-то рассказывала своему другу Диме. Женька разливал сок своим маленьким племянникам Лерочке и Босику: Алиса прилетела в Москву с детишками за два дня до свадьбы и всё никак не могла отойти от впечатлений. Здесь же расположились и прочие родственники виновников торжества, со своими домочадцами, мужьями, жёнами, детьми. По правому ряду сидели в основном сослуживцы и коллеги по работе всех брачующихся. Большинство их них считали своим долгом сказать несколько напутственных слов своим друзьям и товарищам по работе, произнести тост и прокричать «Горько!». До теплохода дошли не все…
(Москва, декабрь, 2012 - январь, 2013 г.)
Содержание
Одиночество – сука
/роман/
Пролог ………………… 4
Часть первая Полоса чёрная………. 9
Часть вторая Полоса белая………… 68
Эпилог…………………. 136
Содержание………….. 140