16.
Стояли ясные осенние дни. В прозрачном небе проплывали легкие облачка, теплый ветерок сдувал с дороги палые листья, а где-то из дальних дворов винокурен в такт большого деревянного молотка неслось бойкое и звонкоголосое «Эн-я-са, эн-я-са!». На каменных плитах двора и на крышах погребов, где помещались бетонированные сушильные площадки, лежали, ожидая своего часа, льняные рыжевато-коричневые мешки с рисом. Чуть поодаль орудовали ножами бочары, расщепляющие на обручи для новых чанов сложенный аккуратной россыпью у крыльца бамбук. Терпкий запах незрелой хурмы, соком которой были пропитаны мешки, смешивался со сладковатыми запахами бамбука и криптомерии (древесины, из которой изготовлялись чаны для сакэ).
Сацуо, как зачарованный, смотрел на эти строения, которые внезапно возникли перед ним на окраине города: с их звуками и запахами, разительно похожими на звуки и запахи винокуренного заводика, соседствующего с его родительским домом в Токио. Та же суета и крики промывщиков риса, тот же скрип механических прессов, те же детские ватаги, катающие в непроглядной дорожной пыли бамбуковые обручи. «Как это так? – думал он. – Откуда здесь в глухой маньчжурской провинции такой сугубо японский уклад?». Как будто снова он очутился в родном предместье большого города, где прошло его детство. И так защемило сердце, что заслезились глаза. Ему вдруг так страстно захотелось домой. Упасть на колени перед родимым домом, прижаться щекой к материнской ладони. О, как много бы отдал он за глоток свободы…каким счастливым был бы он человеком, если б хотя бы на месяц его отпустили домой. И эти мысли о доме вдруг как будто толкнули его в бок: ну, как он мог забыть о сегодняшнем приезде Тацуэ? Он, на всякий случай перепроверяя себя, достал из кармана скомканный бланк телеграммы: так и есть – «приезжаю пятнадцатого вечерним поездом…».
…Они зашли в маленькую харчевенку, чтобы отдышаться и немного перекусить. В обнесенном черным дощатым забором и узкой, давно не крашенной дверью строении только что, видно, закончилась уборка, и свежепомытые полы вкусно пахли какой-то ароматной травой.
- Ты сильно проголодалась? – спросил Сацуо.
- Съела бы сейчас целого поросенка, засмеялась Тацуэ.
- А если я предложу рыбу в соусе из мисо?
- Тоже не откажусь…
- Извините, что заставила ждать. – Появилась официантка, мило улыбающаяся, в руках которой была переносная газовая плита. Она ловко поставила на нее кастрюлю и расставила на столе мелкие тарелочки и мисочки. Потом она принесла большое плоское ослепительно белое фарфоровое блюдо, на котором лежали тонко нарезанные сочные кусочки белой мясистой рыбы.
- Какая прелесть! – прошептала Тацуэ, у которой от запаха закипающего соуса побежали слюнки.
- Не представляю, о чем же ты пишешь в своей газете на маньчжурские темы.… - вдруг сказал Сацуо, вылавливая палочками ароматные кусочки рыбы из кастрюли.
- Ну, конечно же, не о буднях оголтелых членов «Кевакай» («Общество согласия», политическая организация фашистского толка, созданная японцами в Манчьжурии во время ее оккупации), которые сейчас развернулись не хуже нацистских эсэсовцев.
- А о чем же, если не секрет?
- Обо всем, кроме политики…
- Ах, я болван! – хлопнул себя по лбу Сацуо, - ты же у нас репортер женского отдела.
- Но я пишу и для других отделов.
- Слушай, дай же мне наконец почитать твои статьи. Жутко интересно.
- Ты меня ни о чем не спрашиваешь, - глянув юноше в глаза строгим взглядом, вдруг спросила Тацуэ.
- Пока нет…, - отложив аккуратно палочки в сторону, ответил Сацуо.
- Я навела справки…подключила очень влиятельных людей…и знаешь, что я узнала?
Чудовищную вещь!
Тацуэ ожидала увидеть смятение на лице юноши, но его лицо было спокойно недвижным, и даже глаза не выдавали какого-либо волнения.
- Ну-ну, говори же, - попросил ее Сацуо, но она совершенно растерялась какими словами сказать свою страшную новость.
- Понимаешь…- она боялась совсем не того, что Сацуо, узнав плохие вести, спровадит ее в гостиницу и уйдет от горя в себя. Напротив - она боялась его равнодушной реакции и усилий не придавать значения информации, каким-то непонятным боком вклинившуюся в их милую беспечно-шутливую игру. – Понимаешь…по каким-то неведомым причинам она попала в лапы господина Сиро.
И по реакции Сацуо она увидела, что он все понял. Он побледнел, сжал руки в кулаки и покачал головой:
- Это конец…
- Но это еще не все…
- А что еще?
- Она в тюрьме родила ребенка…
* * *
Мнения заговорщиков о времени начала своих действий разделись на два варианта. Важным аргументом первого была разумная тактика выжидания, сводящая к минимуму риск. Требовалось всего-то ничего – дождаться, когда в камеру придет с инспекцией какая-нибудь важная птица, и взять ее в заложники. Во втором варианте на руку играл фактор неожиданности, предполагающий нападение на караул в ночное время суток. Но в первом варианте главным минусом была неопределенность сроков, отдаление которых могло обернуться крахом всего задуманного, а во втором – все отдавалось на волю судьбы, ибо они не знали ни численности караула, ни расположения помещений, ни способа преодоления вахты или тюремных ограждений.
Сошлись все же на варианте ночного нападения, а, решив, тут же и определились со временем – завтра. Решили безоговорочно, хотя все понимали, что шансов на успех – почти никаких. А на завтра отложили побег, потому что к нему еще надо было настроиться.
Алексей весь день просидел в оцепенении на тюфяке, откинув голову на сырую стену камеры. Он не понимал, что с ним происходит. Страшно хотелось пить, жестким обручем стянуло голову, а тело обмякло от парализующей все его клеточки слабости. «А что если до вечера мне лучше не станет? – с ужасом думал он. – Неужели они уйдут, а я здесь останусь…». И ему виделись его сообщники, перелезающие через забор на волю, в которых стреляли, но попасть не могли заполошенно бегающие по тюремному двору охранники. Он так отчетливо видел волю…с предутренней дымкой сырого тумана…с полоской ярко расцвеченного солнечными лучами неба…с запахами луговых трав, в которых все оттенки пахучего разнотравья затмевала полынь…
Он впал в глубокую дрему, крепкими веревками спеленавшую тело и сделавшую бесчувственным сознание.
А в это время в соседней камере случилось то, чего все и боялись: пришли забирать Гошу и Петра. Конвойные, как всегда, открыли дверь, чтоб предупредить, и тут же снова ее закрыли.
- Ребята, не надо дергаться, - сказал хмуро Петр, - видно такая наша судьба.
- Ты чего такое городишь? – возмутился Гоша, - дать им, гадам, себя терзать? Так и так погибать…но хоть не задаром…
- А ты, дурак, о ребятах подумал?
- Так и за ними завтра придут…
- Ладно, кончай базар, - оборвал перепалку Никита, - кричите Леху…будем действовать…
Гоша с Петром одевались медленно. Отчаянно тряслись руки, а негнущиеся пальцы никак не могли сладить с пуговицами заношенного тряпья. Василий с Никитой тихо перешептывались. Они, сдерживая готовое вырваться из груди сердце, обсуждали план возможных действий.
- Если нам удастся их свалить, я предлагаю затащить их обратно в камеру, чтобы одеть их шмутье…
- Это в том случае, если мы их возьмем бесшумно…
- Да…если они успеют поднять шум, надо всем нам бежать в караулку, пока они не очухаются…брать оружие…а дальше – по обстоятельствам…
Дверь камеры со скрежетом открылась. Молодой с чуть пробивающимися черненькими усиками охранник, улыбаясь и часто моргая глазами, прокричал:
- Быстро руски, быстро…
Он только чуть покосился на вставшего со своего тюфяка Никиту, который, помахивая зажатым в кулаке листочком бумаги, скорчив заискивающе подобострастную мину и смешно отклячивая зад, двинулся навстречу ему.
- Вот гляди, чего тут пишут…
17.
Едва Никита схватил охранника за горло, Василий с Петром бросились ему на помощь, а Гоша выскочил за дверь. Второй охранник стоял с задумчивым видом спиной к дверям и тихо насвистывал, а потому Гоше не стоило больших трудов ухватить его за шею и, закрыв рот ладонью, втащить в камеру.
И это уже была почти победа! Друзья, возбужденные невероятно удачливым поворотом событий, почти не сговариваясь, начали готовиться: Гоша с Петром лихорадочно натягивали на себя снятое с убитых охранников обмундирование, Никита следил за обстановкой в коридоре, а Василий полез выяснять, что с Алексеем. Время, сжатое безмерным напряжением усилий в звенящую пружину, замерло леденящим, безмолвным холодом. В открытую дверь камеры отчетливо задувал свежий уличный воздух, донося дальние голоса и лай собак. И этот пьянящий дух свободы, смешанный с тошнотворным запахом тюрьмы, возбуждал друзей нездоровым азартом смертельной игры, ставкой которой были их жизни. И не было пути назад. И не было раздумий по поводу того, стоит ли та их безумная задумка, какую они сейчас затеяли, потерь даже призрачных шансов на продление жизни. Теперь их жизни из всех несчастий и побед, из всех бесчисленных мгновений чувственных переживаний ужались, как шагреневая кожа, в крохотные лоскутки, готовые тут же истлеть в безжалостных ладонях обстоятельств.
- Ну, с Богом…- шепнул, нервно сплюнув, Никита и, увидев выпачкавшегося в глине Василия, удивился, - а где Леха?
- Слушай, он, кажется, умирает…
- Чего ты городишь…
- Да лежит, ноги вытянул и почти не дышит…
- Ну, что теперь поделаешь, пошли без него.
* * *
- У Вас все? – спросил Исии, завязывая тесемки картонной папки и тем самым давая понять собеседнику, что время доклада истекло.
- Да, господин Сиру…хотя…я забыл доложить, что беременная заключенная номер 826 вчера благополучно родила…
- Вот как, - раздвинул губы в едва уловимой улыбке генерал. Его глаза оживились, - а поподробнее?
Кавасима покопался в своих бумагах, отыскивая аккуратно исписанный иероглифами листочек докладной тюремного врача, а найдя его, так же аккуратно и ровно доложил:
- Младенец мужского пола…вес 3100 граммов, рост 52 сантиметра. Родился вчера в 23.15. Роды прошли без осложнений. Сейчас роженица находится в стационаре под наблюдением медсестры. За ребенком наблюдает медсестра из производственного отдела.
- Подготовьте для них отдельную камеру.
- Но, господин генерал…
- Никаких «но»…продезинфицируйте хорошенько, смените белье. Больную переведите на питание по первой норме.
Когда за начальником производственного отдела закрылась дверь, генерал медленным шагом подошел к окну и приоткрыл занавеску. В синем безоблачном небе, слепя глаза по осеннему бесхитростным светом, над всем пропыленным и угрюмым пространством Маньчжурской степи повисло теплое и доверчивое солнышко. Оно светило, не обращая внимание на чудовищное скопище зла, выплеснутое из океана людской вселенской свары, спокойное, умиротворенное, одинаково любвеобильное для праведников и убийц.
Генерал, жмуря и без того глубоко упрятанные за веками глаза, перевел взгляд на дворовые постройки своего отряда, и от неожиданности вздрогнул. Из дверей первого отделения один за другим выбежали три охранника и, обогнув угол здания, то и дело озираясь на ходу, стремглав бросились к вахте. И тут же вслед за ними, стреляя вслед беглецам, вывалились из дверей трое с винтовками.
Это было похоже на безумие. Исии провел машинально рукой по глазам и, придя в себя после минутного замешательства, бросился к внутреннему телефону:
- Вахта? Что там у вас?
Голос его срывался от холодного, сковывающего все члены тела ужаса. Неужели это побег? Как? Каким образом? Как они могли, эти недочеловеки с кандалами на ногах и почти умерщвленные его изощренными опытами? И что теперь будет, если они сумеют уйти? Это же крах всему…крах всей этой глубоко законспирированной, блестяще организованной и такой перспективной военной идеи…в которой главным элементом грядущего успеха была неожиданность…
- Это побег, господин генерал…Мы перешли на повышенный вариант тревоги…Личный состав готов к отражению атаки, господин генерал…ведем огонь на поражение…
- Кто командует караулом?
- Я, унтер-офицер Норимицу Кикучи.
- Я вверяю Вам все необходимые полномочия по ликвидации побега, старший унтер-офицер Кикучи…убейте всех, кто посмел стрелять в воинов Ямато…я верю в Вас…
- Все будет выполнено в точности так, как вы сказали, господин генерал.
Пометавшись по кабинету и немного успокоившись, Исии сел наконец за стол и набрал номер своего заместителя по оперативной работе.
- Ну и почему Вы молчите? Вам нечего мне сказать? – гневно и с трудом подбирая слова, прохрипел он в трубку. – Почему Вы до сих пор не командуете ликвидацией побега? Позор! Такого я даже в дурном сне представить не мог: побег! И откуда? Из образцового во всех отношениях отряда № 731! Беглецы атакуют вахту, а Ваши подчиненные чаи распивают в кабинетах. Позор! Я Вас примерно накажу, если Вы, как истинный самурай, сами не примете правильного решения. Все! Действуйте!
Он откинулся на спинку стула и стал ждать. Он успокоился, потому что прекрасно понимал: этим трем сумасбродным смельчакам укрепленную и ощетинившуюся десятками единиц огнестрельного оружия вахту ни при каких обстоятельствах штурмом не взять. Он даже закурил, достав из стола припрятанную для таких непредвиденных нервных случаев помятую пачку сигарет.
Уже через пять минут бодрый голос начальника караула доложил не без тени самодовольства:
- Беглецы ликвидированы…в количестве трех человек. В личном составе потерь нет.
- Благодарю Вас, старший унтер-офицер Кикучи. Попрошу Вас подготовить списки всех отличившихся для поощрения.
В наступившей тишине Исии даже услышал веселое щебетанье птиц за окном. Молчали телефоны, молчало все многочисленное население этого мрачного строения, как бельмо на глазу, выделявшегося на девственно зеленом фоне безбрежного, пахнущего теплыми ветрами степного пространства. Молчали все, кто понимал жестокую кошмарность случившегося. Молчали и не понимали, как такое вообще могло случиться. А не понимали, потому что подопытные «бревна» были настолько безропотны и безвольны, что, казалось, должны были думать только о скорейшем своем конце во избежание дичайших мучений. Молчали, потому что каждый чувствовал меру своей личной вины и ожидал неминуемой кары, которая по законам военного времени могла оказаться такой же жестокой, как и в отношении их подопытных…и, странное дело, те жестокости, какие виделись повседневными и будничными, как оправка в туалете, примеряемые каждым из проштрафившихся обитателей мрачного строения сейчас на себя, вдруг начинали холодить душу смертельным, пронизывающим сознание страхом. Одно дело смотреть, как извивается в смертельной агонии беспалый, с растлевающимися промежностями какой-нибудь безропотный китаец, а другое – извиваться на земляном полу самому…
И господин Исии каким-то неведомым чувством улавливал сейчас этот коллективный страх. Он смотрел на колеблемые воздухом занавески, и ему делалось невыразимо хорошо от чувства превосходства над всеми этими людишками с их приземленными чувствами и мыслями. Он испытывал невыразимое чувство блаженства, какое было сродни испытанным в далекие времена юности чувствам от физической близости с женщинами. Ему было в такие минуты хорошо еще и от того, что вся эта огромная и хитроумная машина, винтиками которой были сотни людей, а предназначение охватывало миллионы, если не все человечество, жила и работала, чутко отзываясь на его, лично на его, господина Исии, повелевания. И сбои этой машины не могли быть значительными из-за гениальной продуманности конструкции каждого ее узла и их между собой связей. Но как даже маленький посторонний звук работающего механизма выводит из равновесия опытного механика, так и господин Исии был очень расстроен этой пускай и по-дилетантски робкой, но все же состоявшейся попыткой побега. И профессионализм бывалого механика уже ясно подсказывал ему в каких местах нужно подкручивать гайки.
18.
Недалеко от усадьбы, где жили когда-то старые родители, а теперь проживали семья младшей сестры и вдова недавно умершего брата, стоял храм, и начальник отдела кадров штаба Квантунской армии Кодзиро Компару решил заехать туда – этого было достаточно чтобы о его приезде узнали все жители заштатного городишка.
Когда зеленого цвета бьюик остановился у главных ворот храма, к нему потянулись все, кто в это время проходил мимо. Из ближайших лавок выскочили на улицу любопытные хозяйки. Отдав священную дань памяти родителей, господин Компару с трепетом в душе направил машину к родимой усадьбе.
В начале эпохи Мэйдзи, когда дома росли как грибы после дождя, о вкусах некогда было спорить, все следовали быстро меняющейся моде. Потому в обстановке и убранстве комнат этих домов царил полный хаос. Новые вещи помещались между чужеродными им старыми; с ценными, изящными вещами соседствовали безвкусные безделушки. Но все, чем наполнены были старые комнаты; все, что годами занимало когда-то определенное хозяевами место; все, что вкупе и создавало неповторимую ауру детских лет, – было таким родным и близким сердцу, что слезы сами собой наворачивались от теплой, тихой радости.
Господин Компару почти не помнил отца: он умер, когда маленькому Кодзиро было всего шесть лет, а вот мать Кимико стояла перед глазами всегда так явственно, что всегда, когда он вспоминал ее, душа его цепенела от неизбывного горя. Он боготворил мать даже после того, как она благословила его брак с нелюбимой Тадзуко. «Закроешь глаза – и черт за ангела сойдет», - сказала она в тот день, когда он ей признался в своих намерениях. И он был поражен ее проницательностью, ибо до этих слов и сам не понимал, что чувства его к богатой девушке были очень далеки от тех, какие зовутся любовью. Скромная, небогатая семья Компару была уважаема всей округой, потому что совсем в недалекие времена их родословная соприкасалась где-то своими густо разветвленными ветвями с родословной священного императорского семейства. И маленький Кодзиро с детских лет уверовал в свое великое предназначение, осознанно занимаясь доскональным изучением школьных предметов и чтением исторических книг. Его юность была чем-то вроде прокрученной перед фильмом документальной черно-белой хроникой прошедшего дня: будничной и ничем не примечательной. Вот он в кругу друзей, отмечая поступление в университет, выпивает первую в своей жизни чашечку саке. Вот он в числе отличившихся в учебе студентов едет на знаменитый студенческий конгресс в Токио, где их приветствует и благодарит за учебу сам император. Вот он сидит со своей будущей супругой за огромным столом, во главе которого восседает его будущий тесть – влиятельный чиновник кабинета министров страны.
Нет, все то, чего он достиг, было не только благоволением судьбы, пославшей ему влиятельного родственника. Кодзиро, унаследовавший умный и склонный к самоанализу характер отца и душевные с ярко выраженным чувством юмора черточки характера матери, был всегда первым кандидатом на заполнение освободившихся вакансий ступенек карьерного роста. И он шагал по этим ступенькам своею легкой, пружинистой походкой (какою обладал вследствие постоянных занятий легкой атлетикой), подолгу не задерживаясь ни на одной из них. Ему не важно было, каким делом он занимается. Волею судьбы сменившийся вид деятельности он воспринимал, как новый полигон для деловых и творческих экспериментов, и брался за неизведанные проблемы с таким энтузиазмом, что результативностью работы ставил в тупик даже бывалых специалистов.
Когда страна стала ощущать себя военной машиной, когда каждый ее житель проникся идеей выживания за счет активного противодействия враждебному окружению соседствующих стран, тридцатилетний Кодзиро поступил на службу в императорскую армию. Все, знавшие его люди – родственники, друзья и приятели – крутили пальцем у виска, справедливо считая, что для манерного аристократа военная служба – это, как седло для коровы. Но, странное дело, он и в армии не затерялся в строю одинаково закамуфлированного и одинаково оболваненного солдафонского братства. Начав службу с младшего офицерского звания, он уже к сорока годам получил звание подполковника, а с ним – высокую должность в штабе Квантунской армии.
Он, конечно, уже был не тем, беспечным и остроумным весельчаком, заводилой шумных компаний, каким его помнили друзья по студенческой поре. Его характер стал сдержанней и скрытней, он стал более разборчив в выборе друзей; ум его, и без того рациональный, от бесконечно аналитической штабной работы вообще превратился в сухую, быстродействующую машину. Он и внешне стал вальяжней и внушительней. Лицо его, сохранившее тонкие черты, перерезалось крупными мимическими морщинами, хотя и не очень старивших, но придававших ему вид бывалого вояки.
Семья у Кодзиро жила в Киото. Он никогда не пытался возить жену с детьми за собой, и они существовали вдали от него сами по себе, никак его не донимая и ничем не волнуя. Он часто звонил жене, интересовался успехами детей, давал советы – все, как полагалось делать заботливому мужу и отцу. Он делал это с добрым сердцем и радовался успехам детей, и успокаивался за жену, искренне досадуя на обстоятельства мешающие им жить вместе. Но в глубине души понимал, что такой вариант семейной жизни его устраивает тоже вполне.
Такой вариант его устраивал, и он с годами начал к этому привыкать (хотя почему-то верил в чудесные перемены), потому что после неудачных попыток любовных связей с легкомысленными женщинами, его физиологические мужские функции уснули крепким летаргическим сном. Лишь изредка просыпался, щемяще отзываясь позабытым трепетом, жгучий похотливый позыв, когда его глаза встречали точеную фигурку милой скромницы, живущей в родительской усадьбе – Сакуко, вдовы его недавно умершего брата. И всякий раз, когда он поминал родителей, ему невольно вспоминался тот теплый летний день, когда у входа в храм, она, прижавшись в людской толчее на мгновение к его груди своим невесомым телом, вдруг обожгла таким неистовым теплом, что все его существо пронзило, будто электрическим током.
* * *
С тех пор, как появилась на свет ее желанная кроха, Светлана стала как будто другим человеком. Она стала мудрее и расчетливей. Она уже вполне осознала, что если ее не умертвили до сих пор и дали возможность во вполне приемлемых медицинских условиях родить ребенка, значит, теперь по крайней мере ближайшее время ей можно передохнуть от смертельных ожиданий. Она просто забыла об этих ожиданиях, уйдя с головой в заботы о ребенке. Как дикая кошка, она, чутко вслушивалась в запахи и шумы, сосредоточив все свое внимание на дитя и поджимая коготки при малейшей опасности.
Камера, куда ее переселили, была чуть поменьше, но в ней, кроме нее, больше никого не было. От земляного пола, шла та же промозглая сырость, так же сквозило холодным воздухом из дверных щелей, и Светлана постоянно подтыкала одеяльце, чтобы ребенок не простудился. Она в последнее время совсем почти не спала. Ребенок, будто чувствуя несвободу, беспричинно нервничал, беспокоился, возясь и не находя места, и она нежно его успокаивала, гладила маленькое, теплое тельце и шептала ласковые слова. Она почему-то сразу стала звать его Витей. «Ви-и-и-тя, - нежно катала она в губах это светлое имя, - Витя, Витя – завиток…спи мой маленький дружок…». И он, сладко причмокивая губками, вздыхал и засыпал невинным сном, доверчивый и беззащитный.
И в распорядке дня установилась для Светланы некая стабильность. Два раза в день к ней в камеру приходила медсестра, чтобы убедиться в правильности ухода за ребенком. Появлялась изредка в камере и еще одна медсестра, хмурая и молчаливая, которая внимательно осматривала младенца, проверяла двигательные реакции ручек и ножек, заглядывала в ротик. И малыш заходился в пронзительном крике, едва она появлялась в дверях камеры.
Она до того свыклась со своей установившейся жизнью, что чувствовала себя вполне сносно, и душа ее успокоилась, устав метаться от дикой безысходности. Где-то в прошлой жизни остались старенький отец, пылкий и порывистый жених, подруги, соседи…ушли, выветриваясь из памяти люди, которые встречались в тюремной жизни: Глафира, Зоя…и какие-то другие женщины-узницы. И ей уже давно не снились, преследующие поначалу кошмары с оскаленными ртами и впавшими щеками ее недавних подруг.
19.
Склонив маленькую головку набок, бледная, с чуть приметными веснушками, Тацуэ внимательно слушала рассказ дяди Кодзиро, который плотно покушав с домочадцами, вышел во двор усадьбы, где уже вовсю щебетали ранние птички. Чуть взволнованный от такого пристального внимания Компару против своего обыкновения начал придумывать к своей истории несуществующие детали, высвечивающие ее в выгодном свете. Когда они поравнялись с беседкой, Тацуэ вдруг остановилась и, чуть запнувшись, тихо сказала:
- Дядя Кодзиро, у меня к Вам очень серьезный разговор.
Он внимательно посмотрел на девушку – нет, она не выглядела взволнованной: только глаза заблестели, а на лобик набежали тоненькие морщинки.
- Слушаю тебя, племянница.
- Это очень серьезно, дядя…я даже не знаю как начать…
- Ну, начни с погоды…- засмеялся Кодзиро, пытаясь подбодрить девушку. Он любил Тацуэ как свою родную дочь и даже находил в них неуловимое сходство и во внешности, и в характере. Его сводила с ума их одинаковая детская непосредственность и то милое очарование, какое таят в себе раскрывающиеся для цветения и уже источающие благоуханный аромат бутоны. Он неосознанно видел в девушке красоту женского начала, какая приходит к прекрасному полу после рождения первого ребенка. И он радовался, что к этой красоте восходят его родовые связи. Ему хотелось обнять и поцеловать этот невинный цветок уже только за то, что он так нежен и тонок. Ему было так прекрасно от смешения чувств умиления очарованием милых сердцу уголков старой усадьбы и тихого очарования девственной красотой племянницы.
- Дядя, по делам службы я была недавно в Харбине…
У Кодзиро от изумления сделалось холодно в груди:
- В Харбине? Зачем? Что ты там делала?
- Как репортер «Токио ниппо»…там я встретила одного давнего приятеля по учебе в университете. Понимаешь, дядя, у него – страшная беда…его невесту без суда и следствия отправили сначала в «Хагоин», а потом в застенки Исии…что с ней, какова ее судьба – тайна за семью печатями. Известно только, что она в тюрьме родила ребенка.
- И что ты хочешь от меня, - сухим голосом спросил Компару.
- Дядя, я знаю, что Вы очень добрый…
- Девочка, я прошу тебя…
- Вы только не обижайтесь, дядя, я прекрасно понимаю, что можно, а чего нельзя…
- Тогда к чему весь этот разговор?
- Я прошу всего лишь узнать, что с ней…и если спасти ее никак нельзя, то хотя бы помочь ей не мучиться…
- Милая Таттян, зачем тебе все это нужно? – ласково взял ее под руку Компару.
- Вы считаете меня взбалмошной дурочкой, дядя, ну признавайтесь, так ведь? – Тацуэ недовольно тряхнула своими по-европейски коротко стрижеными волосами. – А если мы с Вами договоримся, и вы сможете ну, хоть чем-то ей помочь – разве мир от этого не станет чуточку добрее?
- Ну допустим, - пытался переубедить ее Компару, - я о ней поговорю с кем следует…а не ухудшит ли это мое к ней внимание ее положение? И более того, я боюсь, что мою просьбу могут истолковать очень в превратном свете…ты, надеюсь, меня понимаешь?
- Понимаю, дядя, но Вы же у меня умненький…
…Уезжая на следующий день из родной усадьбы, господин Компару долго смотрел на остающиеся позади старенький дом в густой зелени дико разросшегося кустарника, стайку местной ребятни, играющей у ворот и двух родных его сердцу женщин – Сакуко и Тацуэ. И на душе у него было светло, и сердце рвалось на волю от невыразимой радости за то, что эти женщины ему так дороги. И ничего, кроме радости за их существование у него в мыслях не было.
* * *
Алексей очнулся от резко ударившего в нос запаха нашатыря. Он импульсивно дернулся головой, протер заслезившиеся обильной влагой глаза и недоуменно посмотрел на человека в белом халате, деловито укладывающего в чемоданчик флакончики и шприц.
- Кватит болет…все…давай-давай…, - весело похлопал его по плечу человек, и пошел к двери.
- Постойте, - тихо попросил Алексей, - что это было со мной?
- Закупорка…кровь…надо…как это…мало двигайтся…
- Да погодите же вы…где я? – в глазах Алексея блеснули слезы.
Человек в белом халате на мгновение оглянулся и, окинув его равнодушным взглядом, пожал плечами.
Алексей тупо уставился в потолок, пытаясь восстановить в памяти события, предшествовавшие его забытью. Но в еще не отошедшей от болезни голове всплывали какие-то разрозненные обрывки его давней довоенной жизни, где он был беззаботным, босоногим и, как все его дворовые приятели, немного хулиганистым пацаном. Всплывал школьный двор с густыми зарослями черемухи у забора, класс с запахом свежей краски и девчонка Рита с длинной белой косой, которую он любил первой детской наивной любовью. В его воспоминаниях не было ничего такого, что бы могло возбудить его резкими эмоциями, а потому совершенно выпали из сознания его ссоры с отчимом, разочарования в отношении с любимой женщиной – все то, что оставило в памяти горькие зарубки. И время пребывания в японском плену тоже напрочь выпало из памяти. Он силился понять, почему так больно незаживающей занозой саднит душу какое-то неизбывное чувство вины. Какой вины и перед кем – он, как ни пытался, вспомнить не мог.
Ночью он долго не мог заснуть, а когда впал в забытье, увидел вдруг ясно квартирку в деревянном бараке, где они жили дружной семьей: отец, мама и они – два брата близнеца. Ему привиделся теплый летний вечер, когда даже от раскрытого настежь окна веяло липкой духотой. Они сидят за столом и кушают. Отец что-то рассказывает матери. И вдруг их рыжий кот Барсик начинает яростно прыгать на стену и, стукаясь головой, неуклюже падать на пол. «Что с ним?» – испуганно спрашивает мать. «Не знаю, - отвечает отец, - но видишь, какое время пришло…даже коты с ума сходят».
Тускло светила лампочка над дверью камеры. Алексей до рези в глазах всматривался в яркую точку, помещенную внутрь лампочки, точно пытаясь в ней увидеть разгадку скопившихся вопросов. И вдруг лампочка моргнула, а где-то за стеной жалобно замяукала кошка. «Барсик!» – почему-то подумал Алексей. Он медленно встал с тюфяка и шатающейся от слабости походкой прошел от одной стены камеры до другой. «Какой Барсик? – сказал он сам себе вслух, - это же тюрьма…». Тюрьма! Вот он ключ к разгадке! Как он мог позабыть, где находится? Вот тюфяк, на котором он лежит, когда усталость валит с ног. А вот стены и пол…а вот параша. Все! Весь его мир, заключенный в эти мрачные и сырые стены. Он, взволнованный своим открытием, снова прилег на тюфяк, но ясно различимое кошачье мяуканье за стеной снова заставило его вздрогнуть. Алексей, приставив кружку к уху, приник к стене камеры. Точно! Сомнений не было – то была кошка…или кот. Он мяукал длинно и заливисто, точно в предвкушении каких-то своих кошачьих удовольствий. И этот его истошный крик, переплетаясь с воем пикирующих самолетов и разрывами снарядов, возникших из дальних тайников сознания, ударил его вспышкой света, ярко-красными брызгами разлетевшегося внутри головы, и улетел, отзываясь удаляющимся эхом, в глубокую бездну безразмерного пространства.
И потом этот свет отдалился, колеблясь как в свечке от дуновения воздуха, и в изломе теней возник ярко очерченный кошачий силуэт. Он увеличивался, превращаясь в громадного зверя с ощерившейся пастью, который только и ждал малейшего повода броситься на жертву. И вожделенно предвкушая свой кровавый пир, этот зверь пускал слюну и глядел на жертву маслянистыми, круглыми и неморгающими голубыми глазами. И этот зверь был совсем не похож на того еще совсем только недавно безмятежно трущегося об ноги и сладко закрывающего оплывшие от теплой жизни глазки пушистого зверька, который даже и повода не давал подумать о нем что-нибудь плохое.
А утром, наклонясь за упавшей ложкой, Алексей увидел дырку в стене, наспех заделанную еще не засохшей глиной. И он, оглушенный увиденным, сгреб со стола одним махом еду и, запинаясь о вертящуюся под ногами кружку, бросился на тюфяк, не в силах совладать со слезами горя и отчаяния.
Он вспомнил! По крупицам, по маленьким зернышкам деталей Алексей уже к вечеру собрал из разрозненной мозаики воспоминаний хронологию событий последних дней. Ему отчетливо увиделись лица парней, с которыми он собирался в побег. Его снова забил озноб так и не произошедших перемен, в которых неизвестность была выкрашена черным цветом смертельной опасности. «Но почему вместо них в камере кошка?, - недоумевал он, и мысли его путались, и он ничего не мог понять, каким образом они потеряли друг друга. «Они убежали без меня…возможно у них все получилось…а я остался здесь…- думал он, - а может быть они все погибли…и что с того, что я остался? А может быть то, совсем не кошка, а просто я схожу с ума? Нет…если бы я сходил с ума, я бы этого не знал…». Он улыбнулся своей мысли и подошел к стене. И еще не осознавая своих намерений, машинально поскреб ногтями глину в дырке. Рыхлая, холодная глина обильно посыпалась на пол, а за стеной установилась тишина. И ему показалось, что большая кошка за стеной, изогнув спину и поджав когти, изготовилась к его появлению, как она изготавливается к появлению мышки из норы.
20.
Церемония выпуска сводных унтер-офицерских учебных отрядов подходила к концу, и генерал Ямада, подозвав к себе генерала Исии, без обиняков спросил его о трудностях, какие надо устранять в первую очередь. Увидев недоумение в глазах хитрого бактериолога, господин Ямада пояснил, что в этот раз он визита в отряд делать не будет, потому как положение дел ему хорошо известно и попутно, к явно выразившемуся на лице собеседника удовольствию, добавил о правильности программы наращивания продукции на его подопытных объектах.
- Я прошу меня извинить, господин генерал, за повторное обращение, - начал Исии, - и, увидев резко поднятую бровь главнокомандующего, поспешно уточнил, - я имею в виду письмо, направленное Вам в начале мая.
- Слушаю Вас, - нетерпеливо спросил генерал Ямада.
- Я просил Вас для ускорения темпов производства направить в отряд дополнительно 30 офицеров.
- Просьба была обоснована?
- Письмо содержало два листа пояснений…
Генерал Ямада, ничего не ответив, повернулся к плацу, на котором еще маршировали курсанты, и махнул начальнику учебных курсов рукой, что означало «пора кончать!».
А на аэродроме, прощаясь с Исии, он вдруг подозвал к себе начальника отдела кадров полковника Компару и строго спросил:
- Вы знакомы с хозяйством отряда № 731?
- Только заочно, господин генерал.
- Плохо. Я даю Вам сутки…до 15.00 завтрашнего дня. Для ознакомления положения дел. Поезжайте сейчас же. Я Вас не задерживаю.
Генерал Исии оказался очень общительным человеком. Полковник Компару, задремавший было вначале дороги от усталости, накопившейся за три долгих и беспокойных дня маньчжурской командировки, был искренне очарован раскованной манерой ведения беседы своего остроумного попутчика.
- О, я знаю…я был в тех местах, - заговорил Исии, когда речь зашла о родовом поместье Компару. У меня большая родня живет в Юке, от которой до вашей усадьбы – два часа езды на машине.
- Вы сами родом из Юки?
- Нет, но мои предки появились там уже в семнадцатом веке.
- Вы так хорошо говорите о наших местах…
- А как же иначе? Как можно забыть вечерние катания на лодках, когда, кажется, все жители города, веселые и нарядно одетые, спускаются к реке и садятся на большие крытые лодки, украшенные разноцветными бумажными фонариками. А потом, когда все лодки отплывут от берега, ведомые ловкими лодочниками, там закатывается такой пир на весь мир! А с лодки, плывущей в некотором отдалении, где сидят гейши, до очарованного слуха гостей доносятся мелодичные звоны самисэнов…
- Да Вы настоящий поэт, господин Исии!
- Вы мне льстите…
- И Вы душою стремитесь в те места?
- Стремлюсь, но, увы, дела не позволяют…
- А я, грешным делом, хотя бы раз в году стараюсь попасть в родные места…ни с чем, знаете ли, не сравнимое ощущение.
- Да, родина – это святое…как мне порой не хватает ее милого присутствия…я чувствую, что начинаю черстветь и становиться все нетерпимей к людям…
- О, это непреложные издержки армейской службы и военного времени, господин Исии…Дай Бог, закончится смутное время…и вот увидите, весь мир поменяется…
- Вы думаете, война скоро закончится, - спросил генерал Исии, бросив быстрый взгляд в сторону собеседника.
- Не знаю, - откровенно ответил Компару и поправился, - но это, конечно, совсем не означает, что я не верю в мудрость императора и в проведение Божие.
Он сказал последние слова так поспешно и неловко, что его собеседник улыбнулся и, повозившись на сидении, заметил:
- Вы честный человек, господин Компару, но это, разумеется, не всегда добродетель. И не все безыскусную честность воспринимают так же безыскусно. И то, что Вы со мной откровенны, я искренне оценил.
* * *
Отправив господина Компару в сопровождении Кавасима осматривать производственные лаборатории, генерал Исии вызвал тюремного врача: ему не терпелось узнать состояние новорожденного малыша, которому шел второй месяц.
Врач, скромно опустившись на краешек предложенного стула, положил подрагивающие от волнения ладони на стол и с готовностью преданного пса поднял голову на своего господина.
- Ну, докладывайте, что там с новорожденным? – брезгливо взглянув в сморщенное от напряжения лицо врача, спросил Исии.
- Здоровье и мамы, и малыша – в норме. Развитие – без отклонений. Контроль постоянен.
- В поведении матери подозрительного нет?
- Нет. Она полностью занята ребенком.
- Хорошо…давайте, антропологические данные…посмотрю…
Он совершенно искренне радовался удачному развитию ребенка. Уже одно то, что свершался пускай пустяковый, но давно задуманный план, радовало Исии, как ребенка радует купленная родителями желанная игрушка. «Только бы ничего не стряслось до начала опытов, - думал он, - только бы мне самому дожить до тех дней…». Он подумал об этом машинально, и тут же ему стало немного не по себе. «Что значит дожить? – удивился он самому себе, - хорошенькое дело – дожить…». Он с ужасом подумал о том, что если и в самом деле, с ним что-то нехорошее случится, то вся его гениальная конструкция фабрики смерти в одночасье рухнет. Как у всякого гениального человека, у него практически все многомерье усилий по воплощению идеи замыкались на нем самом, и при этом у него никогда не было времени подумать о замене. Да и самолюбивые до болезненности амбиции не допускали и мысли о готовке достойных его знаниям и опыту преемников.
«Ну что же это еще, если не фарт, честное слово», - подумал он о ребенке, и маленькое голое детское тельце возникло в сознании, как распластанная на лабораторном столе тушка маленького животного – темно-вишневого цвета, рыхлая, скользкая и с характерным запахом свежей крови. И срезы тканей, которые делал опытный препаратор виделись такими же, как всегда, аккуратными и идеально ровными.
- Докладывайте дальше…
- За истекшие сутки, - поборов волнение, сухим и ровным голосом, - заговорил врач, - зарегистрирована смерть семи испытуемых.
Он оторвал на мгновение глаза от бумажки, лежащей перед ним, чтобы посмотреть на реакцию генерала, и увидев привычно насупленные, выжидательные глаза Исии, продолжил, не меняя интонации:
- Трое – от последнего опыта по чуме, двое – от опыта по обморожению, один – от опыта по сифилису и один – от острого отравления…
- Отравления от чего? – поинтересовался деловито генерал.
- Корейского вьюнка…
- Передозировка?
- Нет, господин генерал, непереносимость организмом из-за сильного истощения…
…Врач уже вышел из кабинета, когда генерал вспомнил вдруг об интересном и не совсем еще им осмысленном случае: полное восстановление одного из подопытных после заражения чумой. Ему уже доложили, что следов смертельного для всех теплокровных существ заболевания в организме больного после тщательного обследования не обнаружено. При обычном течении инфекционного заражения и полном отсутствии медицинского вмешательства, при внешне обычной анатомии и психопатических параметрах подопытного это было настолько непонятно и загадочно, что генерал в последнее время места себе не находил, теряясь в догадках. Ему доложили, что подопытный через месяц после заражения перенес гипертонический криз в легкой форме, но это уже, по мнению генерала, не имело к делу никакого отношения. И этот сбой в успешно отработанных методиках массовых убийств оставлял в душе генерала легкий осадок недовольства и не давал ему покоя. Его руки чесались попробовать немедленно подопытного в новом эксперименте, чтобы убедиться в том, что методики не врут. А рассудок противился, заставляя оставить экспериментальное поле маневров свободным от эмоций.
21.
Генерал Компару был неплохо осведомлен о деловых способностях генерала Исии, но уже в первые минуты обхода увиденное им ошеломило его. Развернутая за короткий срок практически в чистом поле фабрика смерти выглядела гигантским, идеально отработанным механизмом. Сотни людей, четко отмуштрованных и великолепно вышколенных, делали свое дело спокойно, без суеты и видимого напряжения. И если бы не специфические запахи и присутствие людей в униформе, это выглядело бы заурядными буднями какого-нибудь медицинского научно-исследовательского хозяйства. Все делалось основательно, без оглядки на тревожность настоящего и непредсказуемость будущего. Лаборатории и производственные цеха работали слаженно, буднично производилось в массовом количестве смертоносная биологическая зараза, меланхолически заученно отрабатывались методики смертоубийства на подопытных людях. Генерал Компару подолгу стоял, зачарованный у вольеров с крысами, где за беззвучием стенок из небьющегося стекла в матовом свечении электрических лампочек происходило неспешное действо выработки бактерий. Крысы лежали, высунув языки, и печальными глазами обречено смотрели на генерала. И читалась в этих глазах невыразимая печаль о заканчивающейся крысиной жизни, и безвольно склоненные на лапы мордочки были осмысленно скорбны. И представлялось генералу, что в крысиных глазах был осмысленный взгляд. Как будто накануне смерти в них пробудился разум, который с ужасом понял всю безысходность ситуации. Как будто встали они по разуму рядом с человеком, но от этого в мире ничего не могло поменяться. «Ну, помогите же нам, люди, - молили их глаза, - поймите нас и умерьте наши страдания». А люди вносили в их клетки новый полчища блох, предварительно убрав тех, какие уже насосались отравленной крови.
Генерал, брезгливо ставя ноги, заходил и в казармы обслуживающего персонала. На него никто не обращал внимания: мало ли кто тут ходит – и с большими регалиями, и с малыми. Так уж повелось: посланники штаба армии друг за дружкой наведывались в лаборатории, будто боялись, что без их присутствия часовой механизм производства может дать непредвиденный сбой.
- А сейчас мы Вам покажем тюрьму…- льстиво улыбаясь гостю и обернувшись к нему всем туловищем, вдруг сказал Кавасима.
- Пожалуй…только прошу Вас – в общих чертах…- неуверенно промямлил Компару.
- Понимаю Вас…- улыбнулся Кавасима, - но таков протокол, господин генерал.
Все то время, что генерал Компару находился в отряде Исиии, в нем трепетало тоненькой ниточкой полузатертое делами и заботами, полузабытое за ненадобностью давнишнее обещание, данное им в последнее посещение родительской усадьбы любимой племяннице Тацуэ. Он вначале даже и думать забыл о том разговоре, настолько он был нехорош и даже опасен. «Взбалмошная девчонка, - сердился он, - такое удумать…». Но потом отходил: «Истинный ребенок, хоть и достигший совершеннолетия…надо и воспринимать его причуды, как детское милое неразумие…». Он и забыл поначалу тот разговор, потому что предмет его совершенно не лежал в плоскости повседневной жизни. Но с того момента, как он получил распоряжение от главнокомандующего армии поехать в отряд Исии, в нем тот разговор как бы начал проявляться тревожащими душу неясностями. Его даже начало удивлять уже само то, обстоятельство, что разговор так скоро начал находить практическое приложение. «Как же так получилось?» – удивлялся он такому невероятному совпадению. И в этом совпадении ему виделся знак судьбы, и сердце его сжималось от нехороших предчувствий.
Уже первая камера тюрьмы ужаснула генерала своей азиатской изощренно-дикой жестокостью. За открывшимися с металлическим лязгом ржавыми дверями он увидел лежащих на земляном полу вповалку истерзанных и замученных людей в истлевшей одежде, с массивными цепями на руках и ногах. Эти люди даже стонали как-то тихо и обречено. Резкий запах хлорки, обильно рассыпанный у двери не мог перебить трупного смрада, исходящего от этих, лежащих вповалку гниющих тел. Генерал окаменело стоял в дверях, не решаясь переступить порог камеры, и тупо смотрел на своего провожатого, который носком ботинка отопнул от дверей какой-то обрывок тряпья.
- Это отработанный материал. - простодушно пояснил Кавасима, когда они пошли дальше по коридору, - Более одного цикла никто их них не выносит…мы их лечим по самым последним методикам, и только, удостоверившись в необратимости болезни, отправляем умирать.
- Вы смелые люди, - сказал раздумчиво Компару, - ходить каждый день по лезвию ножа…
- Привычка, господин генерал.
- Но это же может стоить жизни и Вам, и вашим подчиненным.
- Мы исполняем свой священный долг, господин генерал, - сказал спокойным тоном Кавасима, и это выглядело немного фальшиво, если не сказать – иронично – по отношению ко всем штабистам, наезжающим в отряд.
…Когда завизжала ржавыми петлями последняя дверь тюремного коридора, Компару, махнув рукой и стараясь не выдать подступившего вдруг волнения, бодро похлопал по плечу своего провожатого и сказал:
- Достаточно, господин Кавасима. Искренне Вам благодарен за Ваше ко мне расположение.
- Спасибо, господин Компару…
И они уже повернулись к выходу, когда машинально оглянувшись, в просвете открытых нараспашку дверей камеры Компару увидел женщину, державшую на руках грудного ребенка.
* * *
Маленькая черная точка на стене, на которую, проснувшись, смотрел Алексей, вдруг задвигалась и медленно поползла. Он вначале даже не понял, что она сместилась почти на сантиметр от угла. Едва различимая в сумерках камеры, точка неумолимо стала спускаться к полу. Потом она качнулась и стала двоиться. Потом, превратившись в большое, продолговатое пятно, сорвалась со стены и бесшумно улетела в дверь, проскользнув в студеные щели. Но закрыв глаза ладонью, а потом снова их открыв, Алексей увидел вдруг эту точку прямо у своего изголовья. «Да это же паучок!», - обрадовался он неожиданному визитеру. Он заворожено стал смотреть на это маленькое живое существо, которое, почувствовав чужое внимание замерло и оцепенело выжидало. «Дурашка, - шептал ему ласково Алексей, - ну ты-то зачем попал в эти гиблые места, где все отравлено и дышит смертью?». А паучок смотрел на него настороженно немигающими бусинками глаз и тихо шевелил лапами. И этот паучок, эта нежданная весточка с воли так растрогала Алексея, что он впервые за долгие месяцы неволи вдруг по-детски – с полной неприкаянностью чувств и неизбывностью горя – искренне, не стесняясь себя самого, расплакался. Слезы текли из его воспаленных от болезни глаз, и он их растирал по лицу ладонью, ощущая на губах, знакомый с детства вкус соли. Руки его уже не болели и в ногах он уже не чувствовал донимавшей все последние дни ломоты. И он смотрел на свое распластанное на тюфяке тело уже не как на тело покойника. И ноги его и руки были полны прежней энергией и были его прежними ногами и руками. «Я снова живу, - думал он, - и тело мое, растерзанное неволей, не хочет умирать. Я вот он – открытый всем бедам, какие есть на земле. Но разве могу я назвать себя неудачником? Разве могу я быть в обиде на свою судьбу, которая до сих пор берегла меня от смерти? И что может быть слаще вечно живущего в каждой клеточке тела ощущения жизни? Когда просыпаясь по утрам и засыпая по ночам, шепчешь слова благодарности Богу за то, что он тебя бережет.
И снова тюремная жизнь начала обретать для Алексея свой обыденный смысл. Снова вполне съедобной начала казаться тюремная пища, а долетающий из дверных щелей ветерок неуловимо пах степным полынным ароматом. И мысли о каком-то ему неведомом его предназначении снова начали вселять в сознание надежды на какой-то счастливый для него поворот судьбы. Тюремный врач уже появлялся в камере только по утрам. Он, молча, мерил температуру и давление, забирал в шприц очередную порцию крови и, оставив горсть таблеток на столике, поспешно уходил. И мысли о побеге, как-то уже перестали его донимать, отодвигаемые рассудочностью, ждавшей счастливых перемен.
Но перемены все не наступали. Никакие: ни счастливые, ни печальные. Даже приход в камеру самого главного начальника тюрьмы (он об этом догадался по свите визитера и по его поведению) не внес в его положение ясности. Начальник, перешагнув с брезгливой гримасой порог камеры и остановившись у дверей, поинтересовался у Алексея через переводчика о его здоровье. Потом он что-то спрашивал у тюремного врача, при этом глаза его выражали неподдельный интерес. Потом ему что-то начал объяснять тоже важный чин из свиты, но начальник резко его оборвал и долго, эмоционально жестикулируя руками, говорил, то и дело тыкая пальцем в сторону Алексея.
И он скорее от безделья, чем от неосознанной необходимости начал снова ковырять дырку в стене. Сначала перед тем, как ложиться спать – понемногу, потом уже, разохотившись – и по ночам. Ковырял сначала ногтями, потом попробовал сломанной пуговицей – получилось (ногти уже начали болеть и гноиться). И однажды он отчетливо услышал за стеной человеческий голос: женский и певучий, с необыкновенно нежными и добрыми интонациями. И он прекратил работу, подумав, что начинает снова впадать в забытье. И засыпал со страшными опасениями новых проявлений перенесенной болезни. И только на следующий день понял, что услышанный им голос был настоящим, а не навеянным болезнью.
22.
Завершив все дела, связанные с командировкой, полковник Компару с удовлетворением выполненного долга направился исполнять последний пункт своего служебного плана – ему оставалось попрощаться с господином Исии. Вообще-то его не очень вдохновляла перспектива пустого и выхолощенного с протокольными взаимными комплиментами разговора. Но что-то томительно давило на его подсознание, делая предстоящий обязательный разговор необходимым и к чему-то пока неосознанному обязанным. И он шел по длинным и пустым коридорам задумчивый и слегка озадаченный смутными нехорошими предчувствиями.
Несмотря на поздний час, господин Исии был бодр и, судя по завалу на столе, загружен большой работой. Он резво вышел из-за кресла и, встретив гостя у дверей, проводил его в свой уголок для чаепития, где уже стояли на расписанном яркими красками подносе большой термос с кипятком, заварочный чайник и две фарфоровые миниатюрные чашечки.
- Прошу Вас…- театрально жестикулируя, произнес он, и тут же принялся исполнять процедуру чаепития. – Как Вам, господин Компару, наше хозяйство?
- Не буду скрывать, поражен, господин Исии…
- Позвольте, поинтересоваться – чем?
Господин Компару улыбнулся, прекрасно понимая кокетливое желание собеседника покрасоваться своим любимым детищем и с усладой для тщеславного удовольствия услышать хвалебные о нем речи.
- Тем, что о Вас пока ничего не знает страна…- учтиво сказал он.
Господин Исии, чутко уловив желание гостя завуалировать ответ протокольными словесами, поморщился и с присущей ему прямотой, вдруг резко произнес:
- Было бы не скромным с моей стороны, господин Компару, спрашивать Вас о сущности Вашего доклада главнокомандующему по поводу Вашего визита, но позволю себе Вас спросить о главном: будут ли нам добавлены кадры?
- Извините, господин Исии, в свою очередь поморщился Компару, но это как раз и есть сущность моего доклада.
- Прошу Вас меня извинить, господин Компару, за мою бестактность, - спохватился Исии, - здесь в глуши не мудрено растерять все манеры тактичного поведения…
- Понимаю Вас, господин Исии, - примиряющим голосом ответил Компару и взял в руки чашечку с ароматно пахнущим чаем.
И они оба надолго замолчали, смакуя глоточками чай. Стучали настенные часы, отбивая летящие в пространстве мгновения. Скреблась где-то неподалеку настырная мышь. И все, происходящее сейчас вокруг показалось господину Компару настолько обыденным, что он в какой-то момент потерял чувство реальности. Но подняв глаза на собеседника, он вдруг снова ощутил дискомфорт от пронзительного, бесцеремонного взгляда холодных глаз и понял, что теперь он вряд ли заговорит с этим человеком о вопросе, касающемся деликатных подробностей трагического бытия запутавшейся в жизненных обстоятельствах какой-то рядовой человеческой личности. Но господин Исии, как будто прочитав мысли собеседника, вдруг проникновенным голосом спросил:
- Я вижу, что Вас эмоционально тронуло посещение тюрьмы?
И этот вопрос, заданный как раз в тот момент, когда Компару думал о женщине с ребенком, настолько застал его врасплох, что он даже вначале не знал, как ответить.
- Да, признаться, тронуло…
- Вы знаете, я ведь тоже не бесчувственный человек…и где-то в глубине души прекрасно даю себе отчет в неслыханном злодеянии над человеческой плотью. Но может ли сострадание к плоти остановить служение глобальной общечеловеческой идее? У плоти коротка жизнь, и рано или поздно плоть завершает свое существование, превращаясь в прах. И жизнь плоти не совершенна. Она сродни жизни примитивного животного, руководствующегося природными инстинктами. И вся история человечества показывает никчемность и абсурдность общественного самосознания нашей плоти. Весь хаос общественного развития – от главенства природных инстинктов над чувствами и разумом. Не будет никогда в мире равенства и братства, миролюбия и любви, если над всем этим не возникнет Власть! Не важно, откуда она придет и каким образом, но она должна прийти, чтобы избавить общество от распрей…
- Но плоть любого человека священна, ибо она подарена Богом…- вырвалось у Компару, как будто он забыл о том, что и сам причастен к военной касте воюющей страны. Но господин Исии не обратил на лицемерие реплики (или сделал вид, что не обратил?) никакого внимания.
- А счастье и процветание всего человечества разве нам Бог не завещал?
- Вы хотите сказать…
- Да, я хочу сказать, что все мы здесь выполняем священную миссию Всевышнего – очистить мир от скверны…убрать с лица земли всех тех, кто нам мешает жить…и установить вечный, справедливый порядок…
Господин Компару, тронутый красноречием собеседника и разомлев от чая, улыбался и довольно жмурил усталые от тревожного дня глаза. Он уже и думать забыл о каких-то там ободранных людишках, с синюшными лицами, выглядывающих из дверей тюремных камер, открываемых перед ним при обходе. Что собственно, они за люди? Преступники, сброд, отбросы общества…и женщина с ребенком – тоже, наверное, преступница…
- Да, мы даем себе отчет в том, что можем выпустить джина из бутылки, который не пощадит ни правых, ни виноватых…И вот тут-то и важен эксперимент…вот тут-то и нужна серьезная и обширная научная практика, которую без человеческого материала осуществить невозможно…мы задействовали все группы возрастов и разные расы, не делая исключения женскому полу…
- Я видел в тюрьме даже грудного ребенка…- вдруг как-то машинально сказал господин Компару.
- Да, так получилось…Но, будьте уверены, господин Компару, что ребенок здесь ни причем. Мы его трогать не будем, в конце концов не с детьми же мы воевать собираемся. А вот подрастет, тогда посмотрим…
- На свободу он не выйдет?
- Господин Компару, из нашей тюрьмы никто на свободу не выходит.
* * *
Когда Алексей окончательно понял, что за стеной женщина, он растерялся и остановил свою работу. Зачем она ему, а он ей? Какое-то странное чувство то ли досады на свою мужскую несостоятельность, то ли огорчения от обманутых надежд охватило его. Он понимал, что его жизнь каким-то образом продлилась из-за неожиданно случившихся обстоятельств. Ему повезло не умереть сразу, но можно ли назвать это везением? Не может быть, чтобы за временным послаблением его режима, не последовали жестокие испытания, которых не вынесет ни тело, ни разум. Зачем ему в таком случае общение с женщиной? Польстить своей плоти возможностью хотя бы духовного сближения с женской плотью? Сблизиться, чтобы умирать было мучительнее вдвойне?
Он лежал ничком на своем тюфяке и прислушивался к голосу за стеной. Женщина снова негромко запела. «Да она, наверное, сошла с ума», - подумал он, грустно вздохнув. И в тот же момент вдруг явственно различил мелодию и слова песни: «Колыбельная? И на русском языке…Боже ж ты мой…». Как такое возможно? Он уже слышал негромкое агуканье ребенка и ласковый говор женщины вперемежку с пением. И ясная картина его далекого детства снова встала перед глазами. Он увидел широкий двор с сараями и поленницами, большой стол посреди двора, врытый в землю, вокруг которого всегда стояли металлические скамьи. А возле двери у подъезда было высокое крыльцо, на котором сидели женщины и бабушки. И внимательный, ребячий взгляд всегда отличал в цветастой гудящей, словно весенние мухи, толпе веселый и светлый лик матери, которая не только внешне выделялась из всех. Ее звонкий хохляцкий говорок придавал посиделкам какую-то ярмарочную праздничность, и Алексею всегда казалось, что мать специально выходила на крыльцо, чтобы повеселить честной народ. «Ой, душечка, да что же ты ребеночка не так держишь?» – смешливо цеплялась она к молодухе, первый раз вышедшей с пищащим сверточком на улицу. «Вот смотри как…- говорила она, ловко взяв сверток на руки, - на левую руку, а правой поддерживаешь и поправляешь, если что…». «Ой, смотри, Олеся, чужого ребеночка подержишь, своего тут же нагуляешь». «И нагуляю, бабоньки! Какие наши годы!, - хохотала она в ответ. Но ребеночек, которого она очень хотела, умер вместе с ней накануне весенних первомайских праздников. И с тех пор, когда поблизости агукал маленький ребенок, у Алексея жалостливо замирало сердце, а в горле перекатывался горький комок.
Он снова начал скрести дырку в стене. Глубокой ночью, когда стихали все живые звуки, он взял стершийся до размера копеечной монеты огрызок пуговицы и сел на корточки у стены. Он даже сперва и не понял, что скрести до сквозного отверстия – всего-то ничего. Уже после первого надавливания на пуговицу, глина посыпалась, и кулак с пуговицей проскочил в пустоту.
- Ой, что это такое, - тихо всполошился женский голос.
- Не пугайтесь… это я – ваш сосед, - неуклюже ответил Алексей и замолчал, ожидая ответной реакции.
- Вы кто? - спросила после некоторого молчания женщина.
- Алексей…военнопленный…а Вы кто?
- А я Светлана…жила в Харбине…училась в университете…
- У Вас грудной ребенок?
- Я здесь родила, в тюрьме…ему уже, наверное, годика полтора…
- А муж Ваш на свободе?
- На свободе…и он ничего о нас не знает…
И разговор их на этом прекратился, потому, что от всхлипывания матери проснулся ребенок и со сна начал капризничать.
23.
- О, да ты совсем далек от политики, - засмеялась Тацуэ, - не знать о великом переходе китайцев с юга на северо-запад страны – это, дорогой мой солдат Отечества, верх политической некомпетентности.
- Ну, что поделаешь, не у всех ведь есть возможность черпать новости из независимых печатных источников, - засмущался Сацуо.
- Так вот, десятки тысяч мирных жителей, среди которых были даже глубокие старики и малолетние дети, за год с небольшим прошли пешком около десяти тысяч километров…ты это себе представить можешь? – решила просветить своего приятеля девушка, - Они перебрались в верховье реки Янцзы, перешли горы Тайсюэшань и, пройдя вдоль тибетской границы, сосредоточились на стыке провинций Шэньси и Ганьсу…и теперь, территория, которую контролируют коммунисты, не уступает по площади всей Японии…
- То есть получается, что в Китае сейчас два правительства? Чего же мы добились?
- Да в том-то и дело, что ничего существенного…Как был для нас Китай чужим и недружелюбным, таким он и остался.
- Ну, хватит о политике, все равно я в ней ничего не понимаю, - махнул рукой Сацуо, - ты лучше расскажи о себе. Как съездила домой, как твои родные?
- Съездила хорошо, - лукаво улыбнулась девушка, - дом есть дом…а для тебя у меня есть хорошая новость…
- Ну говори же, не тяни…
- Мой дядя ездил по служебным делам в хозяйство Исии…
- Боже мой…- с бьющимся сердцем выдохнул Сацуо.
- А до этого я с ним переговорила о твоей Светлане…
- И что же?
- Ты представляешь, она жива и жив ее ребенок…
Сацуо закрыл ладонями лицо и покачнулся.
- Что с тобой, - испугалась Тацуэ, - тебе плохо?
- Что же ты сразу не сказала, что у тебя такие новости, мы б зашли в кафе и обо всем спокойно поговорили.
- Ну, это сделать никогда не поздно, - улыбнулась девушка и взяла своего спутника осторожно под руку.
…Перешагнув порог малолюдного с неуютным полумраком помещения придорожного кафе Сацуо вдруг развеселился и попросил себе чашечку сакэ.
- Что это тебя утром потянуло на спиртное? - строго спросила Тацуэ.
- Ты еще меня об этом спрашиваешь? – шутливо огрызнулся юноша.
- Смотри не переусердствуй, а то мне тебя такого упитанного до дома не довести…не обижайся…шучу…
- Ну рассказывай же дальше, что ты знаешь о Светлане…не томи…
- Родила она в тюрьме мальчика…
- Бедная моя девочка…
- Их содержат сносно…отдельно ото всех…
- Дядя говорил о них с генералом?
- Ты что? – возмутилась Тацуэ, - с какой это стати он стал бы о них разговаривать?
- Извини…, - тихо произнес Тацуо и взял девушку за руку, - ты ведь должна меня понять…
- Я понимаю…
- Это чувство беспомощности меня просто угнетает…Я – живой и здоровый мужчина, вполне вменяемый и отдающий себе отчет в степени опасности, которая угрожает жизни родным мне людям, - сижу здесь…а они там…
Он налил себе из чайничка с розовым рисунком в чашечку сакэ и залпом выпил.
- Все! Довольно…надо действовать…
* * *
Весь день Алексей находился под впечатлением ночного разговора. «Ну ладно, - думал он, - меня замуровали в каменную могилу, как врага, воюющего на стороне неприятеля. А женщину-то с ребенком за что сюда определили?». Он никак не мог взять в толк, чем могла так насолить японским военным та молоденькая женщина, что попала к ним в руки уже на последних сроках беременности. «Ну неужели ж только ради своих экспериментов?» – с удивлением думал он, не в силах постичь степень окаменелости и омертвелости сердец военных, которые решились на ее арест. Ему делалось нехорошо уже только от одной мысли о том, что военные могут удумать относительно ребеночка. Он ясно представлял себе картину, где ребенка вырывают из рук бьющейся в истерике матери, а потом вкалывают у нее на глазах в маленькую беспомощную ручку ядовитую жидкость из хищно отблескивающего в полусумраке камеры шприца. «Как ей все это пережить?» - думал он, и ему делалось дико невыносимо от того, что он никаким образом не может ей помочь.
После того, как смолкли шаги надзирателя, делающего последний перед наступлением ночи осмотр камер, Алексей отодвинул тюфяк, закрывающий прокопанный им лаз и сердце его екнуло: в соседней камере было тихо. Он долго прислушивался, надеясь уловить какое-либо движение или звук, а потом чуть слышным шепотом позвал:
- Светлана
И только тут в звенящей тишине он вдруг услышал слабый шорох и тихое покашливание.
- Светлана, что с Вами? – снова едва различимым шепотом позвал он в тишину.
- Мне плохо, - отозвался женский голос, - мы с моим мальчиком сильно заболели…
Алексей в комок сжался от безысходного чувства дикой беспомощности. Еще не вполне давая себе отчет в своих намерениях, он вдруг неожиданно для самого себя просунул голову в лаз и пополз.
Светлана как будто даже не удивилась, увидев его у своего изголовья.
- Подай мне, пожалуйста воды, - попросила она так просто и буднично, будто они были сто лет знакомы и будто он был для нее таким родным и близким человеком, что она не стеснялась лежать перед ним в нижнем белье.
- Вас лечат? – спросил Алексей, подавая ей чашку.
- Врач смотрел, сказал, что простуда…дал каких-то порошков…
- А как мальчик? Почему он молчит?
- Не знаю, - плачущим шепотом ответила Светлана, - он весь горит, кашляет, плохо дышит…и молчит…
- А грудь берет, - деловито осведомился Алексей.
- Берет…хотя и сосет мало…
- Ну значит, выкарабкаетесь…главное, тебе не надо расклеиваться…
Светлана улыбнулась и пожала благодарно ему руку:
- Спасибо, Алексей…ты иди, а то, не дай Бог, заразишься тут от нас…
…А на следующее утро ему все это припомнилось, как тот сон, от которого долго не можешь очнуться. Он долго не открывал глаза, пытаясь в деталях вспомнить каждое мгновение нечаянной ночной встречи. Он вспоминал неясное в темноте лицо Светланы, и виделось ему тоненькое юное личико с милыми чертами; вспоминал фигурку, и виделось очертание мягких женственных линий, от которых пахло теплом и уютным запахом домашних вещей. Вспоминалось неспешное движение невидимых рук и быстрый, шелестящий приятной мелодикой шепот, в котором были и боль, и страдание, и надежда на спасение. Ему было хорошо даже от того, что он просто прикоснулся к этим надеждам: чужим, но таким же выстраданным. И ничего больше не было для него в этом мире: ни войны, ни плена, ни боли, ни страха за свою неудавшуюся жизнь. Что это были у него за страдания в сравнении со страданиями девочки-женщины, запертой в тюремной клетке вместе с грудным младенцем? Ему неожиданно вдруг увиделось, что вот он берет эту женщину на руки (а она нежно обнимает его за плечи) поднимает ее (всю такую мягкую со всеми ее припухлостями и округлостями) и несет к свету, навстречу расцвеченному солнцем дню. И рядом где-то смеется ребенок, которого он тоже любит всем своим еще не успевшим познать всех тайн любви сердцем.
24.
Выйдя из машины, на которой его подвез сослуживец, Сацуо прошел асфальтированный торговый проспект и свернул на улицу, застроенную особняками. Оттуда он вышел на узкую неосвещенную дорожку, поднимающуюся в гору, позади кладбища и старинных храмов, которые прилепились на террасах обширного плато.
Когда он очутился на открытом от голых веток пространстве, то увидел на горе цепочку веселых огоньков – свет в окнах неуклюжего двухэтажного деревянного строения. То была гостиница, где жила Тацуэ.
- Господин Сацуо, а для вас оставлено письмо, - скрипучим голосом, с трудом поднявшись со стула и часто моргая болезненно припухшими веками, сказал ему пожилой смотритель. – Госпожа Тацуэ уехала сегодня утром и сказала, что вернется не раньше, чем через неделю.
- Она мне ничего об отъезде не говорила, - вслух удивился Сацуо.
- Ей позвонил какой-то важный господин, и она тотчас же засобиралась…
- В каком она была настроении?
- Да в обычном, господин Сацуо, в озабоченном…
Сацуо медленно повернулся к выходу, на ходу надрывая конверт. «Неужели ничего не получилось, - с горечью думал он, - завтра истекает срок формирования группы пополнения кадров отряда Исии, а я пока ничего не знаю о результатах». Он сел на скамью врытую возле густых кустарников вишни и развернул письмо.
«Милый мой, любимый Сацуо! – с удивлением прочел он: Тацуэ никогда не была столь сентиментальной, чтобы говорить подобные слова. – Прости меня, но я полная идиотка. Я никого не любила, как тебя, и уже, наверное, никогда не полюблю. Если б ты знал, как тяжело было мне знать, что ты любишь другую. Я ничего не могла поделать с собой, и со временем моя любовь переросла в нечто непереносимое. Мне постоянно не хватало тебя, как будто ты стал частью моей жизни. Я жила все это время только с мыслями о тебе. Если мне было плохо, я советовалась с тобой. Я радовалась всем твоим успехам и горевала от твоих неудач. И твое горе, связанное с арестом Светланы, я искренне переживала, как свое. Нет, конечно, где-то в глубине сознания иногда мелькали темные мыслишки о своем шансе на счастье, но ты ведь знаешь меня: я никогда бы не смогла перешагнуть через чужую беду, чтобы самой быть счастливой.
Я смогла добиться невозможного: ты зачислен в штаты отряда №731. Не знаю кем, но списки уже утверждены в штабе армии. Сегодня, наверное, тебя уведомят о назначении, и уже совсем скоро ты будешь направлен по месту новой службы.
Я очень боюсь за тебя. Будь осмотрителен, мой любимый. Знай, что я всегда буду любить тебя. Пусть мы никогда уже больше не увидимся на этом свете, в будущей жизни я обязательно буду с тобой».
Сацуо обхватил голову руками и тихо застонал. «Ну как же сложно устроена жизнь…- думал он, - какой же я был глупый болван по отношению к моей милой Таттян». Ему стало нестерпимо жаль Тацуэ. Дремавшее где-то в тайниках души чувство вдруг вырвалось на волю и захватило его настолько, что он не знал что ему делать от нахлынувших нежности и обожания. И отошли куда-то на задний план Светлана с ребенком, и позабылись волнения и заботы последних дней – все вытеснили из сознания мысли о Тацуэ. И он потерял счет времени – какой смысл следить за мгновениями жизни, когда они перестали ощущаться? Какой смысл был во всех его поступках и намерениях, если их результатом могла стать всего на всего невыясненная в ощущениях горечь запретных встреч? Он их не мог бросить – свою Светлану и своего ребенка. Но те невидимые, повисшие над его разверзнутой душой весы, где на одной чаше лежали чувство долга и забытая любовь, а на другой – безумно терзающая душу влюбленность в другую женщину, дрогнули и пришли в непредсказуемо мучительное движение. И ему было больно и нехорошо. Ему было стыдно за себя и свою слабость. И волком выть хотелось на весь белый свет со всеми его выморощенными и надменно довлеющими над душами людей сложностями.
* * *
Антон Никитович Зубов тихо и покойно лежал на своей железной кровати и прислушивался к шумам за окном. Дикая, не дающая спать по ночам боль отступила, и он, еще не доверяя чувствам, боялся потревожить ее каким-либо неосторожным движением. Он уже давно жил один, забытый и заброшенный людьми. Даже соседи, некогда заглядывающие к нему спросить не нужна ли помощь, перестали интересоваться его здоровьем, как будто смирились с безысходностью ситуации. Боль терзала его тело так страшно и так мучительно долго, что Антон Никитович с каких-то пор стал откровенно с вожделением ждать смерти. Ему уже не было стыдно за полнейший разор обстановки и хаос вещей в его маленькой квартирке, за его нищенское обличье и неприличный запах, исходящий от его истлевшей от нечистот постели. И смерть ему виделась ярким светом в конце далекого коридора, куда он плыл по воздуху, задыхаясь от приступов подступающей радости. Весь мир, затаившись, ждал этого мгновения. И никто не упрекал его за стремление покинуть всех, чтобы уйти в неведомое пространство, в котором ничего не будет, кроме бездонной пропасти, в какую он воспарит без мыслей и без чувств.
И когда у его изголовья появился Сацуо, он вначале ничего не понял.
- Ты кто? – слабым голосом спросил он.
- Сацуо, жених Вашей дочери…Вы меня не узнали? – удивился юноша и пододвинул к кровати стул.
- Сацуо? Какой дочери? …Светланы?
Он сделал попытку привстать, но бессильно упал на подушку, не отрывая от юноши умоляюще просящих сострадания глаз.
- Почему с вами нету сиделки, - строго спросил Сацуо, - ей заплачено за два месяца вперед…
- Что со Светланой, моей доченькой? - тихо простонал Антон Никитович, не слыша слов собеседника и словно электрическим током пораженный возникшей в его воспаленном сознании мыслью о дочери.
- Жива Светлана…хотя до сих пор сидит в тюрьме…, - юноша посмотрел в слезящиеся горьким бессилием глаза старика и добавил, - я не знаю, радоваться или нет, но она в тюрьме родила…
- Что? – не понял Зубов, - родила?
- Да, и этот ребенок мой.
- Так что же ты здесь сидишь, - вскинулся было Зубов, но тут же затих и слабым голосом прохрипел, - ты прости меня, Сацуо…
- Да что Вы…я конечно сделаю все возможное, чтобы вытащить Светлану из тюрьмы…Я и зашел к вам, чтобы попрощаться…
- Ты едешь к ней? – спросил Зубов.
- Да…- чуть слышно сказал Сацуо.
- Тогда прощай…и передай ей, что я ее очень люблю.
- Вы выздоравливайте, Антон Никитович, - сказал юноша, вставая со стула, а я Светлане обязательно помогу.
- Ты обо мне не беспокойся…а сиделку я сам отпустил, что ей смотреть на мои мучения…
…И когда юноша вышел за дверь, Антон Никитович повернулся к стене и, расслабленный свершающимся благом, снова поднялся над земным покровом, чтобы лететь к спасительному свету. И боли уже не было в его немощном теле. Не было ни чувств, ни попыток к движению членов. Был покой и приятный холодок приближающегося умиротворения.
25.
Третью экспедицию в Центральный Китай генерал Исии решил возглавить сам. Нет, он полностью доверял своим подчиненным, но ему не терпелось самому поучаствовать в том шуме, какой он предполагал наделать своими опытами и которого, как он пролагал, ждало от него командование армии. Японская армия оказалась неспособной сломить сопротивление освобожденных районов Китая. К тому времени 8-я и Новая 4-я армии Коммунистического Китая накопили достаточный опыт, чтобы успешно воевать с начинающим терять былую самонадеянность врагом. Японское командование было крайне раздражено тем обстоятельством, что Китайский фронт отвлекает значительную часть контингента от операций на Тихом океане. Как ни пытались хитрые и изворотливые, до какого-то времени везунчики – японские вояки переломить ход событий, но к концу 1943 года англо-американские морские силы захватили острова Тарава и Макин, откуда было уже рукой подать до собственно японской территории. И пока сопротивление Китая не было сломлено, у японских военных не было возможностей для маневров.
Да и на Китайском фронте ситуация завязалась к тому времени в клубок причудливых хитросплетений. Гоминдановский Китай, где вся власть была монополизирована «кликой четырех семейств» (представленной от каждой семьи: Чан Кай-ши, Кун Сян-си, Сун Цзы-вэнь, братьями Чэнь Ли-ф и Чень Го-фу), воспользовавшись «мотивами военной целесообразности» установил «правительственный» контроль над не оккупированными японцами территориями. За японскими же линиями фронта прочно обосновался другой Китай – освобожденные районы, где народ в условиях блокады и непрерывных боевых действий защищал отвоеванную территорию.
И если с гоминдановским режимом Япония воевала вяло, оставляя на «регулярном фронте» за все время боевых действий всего 5 – 6 дивизий, то против армии народного сопротивления концентрировались гораздо более внушительные военные силы. Гоминдановский режим, называемый в международных дипломатических кругах «чунцинским правительством», воевал американским оружием и вел себя так, чтобы и американцам не дать повода разочароваться в его амбициозных намерениях, и японцам не показать излишней агрессивности. И японский генералитет, решивший разрубить клубок одним ударом, делая свой очередной глубокомысленный ход в шахматной партии за мировое господство, дал отмашку военным бактериологам на полномасштабные действия.
…Когда прибывшие поездом из Харбина офицеры и вольнонаемные вывалились шумной толпой на перроне Нанкина, было уже далеко за полночь. Их ожидали грузовики с обтянутыми брезентом кузовами и небольшая группа людей в военной форме. Генерал Исии не был сторонником долгих церемоний приветсвований, а потому, сухо поздоровавшись с подошедшими к нему людьми, увлек в сторону руководителя своего нанкинского филиала – отрядов «Нами» и «Эй» – Сюндзи Сато и попросил коротко проинформировать о состоянии дел. Генерал Сато, поджарый и очень живой, в свойственной ему развязной манере начал рассказывать, вдаваясь в совсем ненужные детали. Исии его слушал внимательно, хотя легкое раздражение понемногу начало сказываться на его вопросах. Глубоко уважая этого внешне взбалмошного человека за его фундаментальные знания (Сато до войны, имея звание доктора медицинских наук, патолог по специальности, работал преподавателем Военно-медицинской академии) и хорошие организаторские способности, он всегда приходил в негодование от совершенно неумело построенной манеры разговора своего подчиненного. В его докладе то и дело проскальзывали жаргонные словечки, а в тоне доклада совершенно не просматривался положенный по этикету и чувствуемый интуитивно любым должностным лицом прозрачно завуалированный намек на чинопочитание. И у генерала Исии в разговоре с Сато даже при благоприятных обстоятельствах в служебных делах то и дело прорывались неприязненные нотки, нить разговора делалась нервной и напряженной, и это никак не способствовало сближению коллег во внеслужебной сфере их взаимоотношений.
Именно поэтому, обсудив с Сато программу экспериментов, Исии отказался от вяло предложенного коллегой приглашения расположиться на ночлег в его служебной квартире и отправился с колонной приехавших с ним людей обустраивать палаточный городок на территории отряда «Эй».
* * *
Какое липкое и неотвязно парализующее все твое существо наваждение – это сон, обволакивающий сознание пеленой рассеянного и вспыхивающего затуманенными бликами света. Монотонный голос пожилого учителя растворяется в мерном хаосе повседневного шума, и будто лесной ручеек, журчит где-то поблизости, никому не мешая и никого не обременяя своим присутствием.
Неимоверными усилиями приводя себя в чувство, Сацуо принимался за дальнейшее написание иероглифов, с ужасом обнаруживая корявую абракадабру только что им выведенных текстов накануне. Как ему в эти минуты было жаль себя. Он совершенно не понимал, что будет с ним в ближайшей перспективе и почему из всей группы прибывшего в отряд пополнения кадровики «Отдела профилактики и водоснабжения и Квантунской армии» отобрали вместе с ним только двух человек. Поначалу его определили в интенданты и даже вручили, как и всем, направление на службу, отпечатанное на тонкой розовой бумаге. Но потом, изучив более тщательно личное дело, кадровики передумали и отправили на учебу лаборантскому делу в специально оборудованный для этого учебный корпус при отряде «Эй».
Дисциплинированный по натуре, Сацуо терпеливо и дотошно вникал в хитрости бактериологии, испытывая при этом глубокое отвращение к изучаемым дисциплинам. Только иногда, заслушавшись занимательно подаваемым стареньким и мудрым учителем материалом лекций, он начинал принимать зигзаг судьбы таким, какой он есть, и покорно приспосабливался к реалиям курсантских буден. Он быстро был замечен местным руководством, его назначили старостой группы, поручили заведовать инвентарем комнаты для публичных собраний. Он активно участвовал во всех спортивных состязаниях, проводимых на курсах, и во многих из них выделялся, благодаря еще тем навыкам, какие приобрел во время учебы в университете.
…В тот день, когда на курсы пришел с инспекцией генерал Исии, Сацуо вместе со всей группой занимался в лаборатории вирусологии. Вошедшие шумной делегацией офицеры внимательно осмотрели стенды и лабораторное оборудование, задали несколько вопросов учителю, а потом вдруг заинтересовались степенью подготовленности по инспектируемой дисциплине курсантов. Внимательно посмотрев на оробелых от волнения курсантов, генерал Исии показал рукой на Сацуо и спросил:
- Знакомы ли Вы с конструкцией культиватора «системы Исии»? Если да, то возможно ли применение этих культиваторов для выработки вакцин?
- Нет, господин генерал… - ответил, невозмутимо глядя прямо в глаза Исии, Сацуо.
- Прошу Вас, продолжайте, – попросил его строгий экзаменатор.
- Я знаком с конструкцией культиватора… и считаю, что его назначение – это массовое производство бактерий…
- И что из этого следует?
- Судя по характеру бактерий, их накопление свидетельствует о создании бактериологического оружия.
- Да! – торжественно поднял руку генерал, - Мы стоим у истоков великого перелома мирового противостояния цивилизаций. И вам, будущим вершителям мировой истории предстоит сделать тот решающий шаг, который сделает нашу страну победительницей в последней кровавой бойне. Он, этот шаг, будет непростым выбором между жалостью к врагу и твердостью духа. Но от вашего выбора будет зависеть цена победы. Чем больше будут потери врага, тем зримей будет финал этой последней войны за утверждение господства рода «Ямато»…Успеха вам, в вашей учебе…прошу вас, продолжайте…
…И, повернувшись к выходу, генерал Исии тихо спросил сопровождающего его начальника учебных курсов:
- Как фамилия этого курсанта?
- Сацуо Ямадзаки, господин генерал, - поспешно выдохнул его собеседник.