Пушкин и мiр с царями. Книга первая. Раскрытие.
Часть вторая. Ссылка. Глава третья.
Уж не порывы это были –
Уж это жизнь его была…
Почти сразу после принятия в масоны Пушкин выпросился у Инзова в Одессу.
Поэт был очень доволен своим достижениями последнего месяца, доволен
настолько, что даже написал письмо А.И.Тургеневу в Петербург и похвалился в нём своей последней работой, то есть, «Гавриилиадой»: «Я привезу вам за то
сочинение во вкусе Апокалипсиса и посвящу Вам, христолюбивому пастырю поэтического нашего стада». Автор свеженаписанной поэмы очевидным образом был ещё весьма далёк от минимального раскаяния в содеянном.
В Одессе он с удовольствием провёл некоторое время, вдыхая свежий морской воздух и радуясь подзабытым прелестям городской жизни – как всегда, недоставало только денег. В это же время в других местах происходили неприметные глазу события, которые тоже так или иначе имели прямое отношение к жизни поэта, а если смотреть шире – не только к его жизни, но и к жизни многих тысяч других людей.
Когда в Петербурге решали, что делать с вновь образованной масонской ложей в Кишинёве, это не было простой политической блажью, как бы теперь сказали, «компетентных органов». Ещё в 1920 году часть устава «Союза благоденствия», известного как «Зелёная книга» была представлена императору Александру генералом Чернышёвым и император давал читать этот текст своему брату Константину. Государь поначалу не придал этому уставу «Союза» политического значения, но это не значит, что оно было оставлено без внимания и интерес к членам «Союза благоденствия» никуда не исчезал, а после революций в Европе и после бунта Семёновского полка естественным образом он наоборот, усилился.
В январе 1821 года в Москве был созван съезд «Союза благоденствия», в котором участвовали представители Петербурга, второй армии и несколько москвичей. Из-за серьёзных разногласий, касавшихся в первую очередь путей развития России после свержения действующего императора, союз номинально был распущен, но на самом деле он продолжал существовать, а информация о его роспуске была распространена для того, чтобы отсеять ненадёжный элемент и по возможности дезинформировать политическую полицию.
Уже в марте 1821 года по инициативе Пестеля Тульчинская управа «Союза благоденствия» восстановила тайную антиправительственную структуру под названием «Южное общество». Структура общества повторяла структуру «Союза спасения». В общество привлекались исключительно офицеры, и в нём соблюдалась строгая дисциплина. Предполагалось установить республиканский строй путём цареубийства и «военной революции», а фактически - военного переворота. Южное общество признало своей основой армию, считая её единственной силой, способной реально влиять на ход событий. Члены общества намеревались взять власть в столице, вынудив императора отречься от власти, хотя сам Пестель сразу предвидел возможный отказ императора от выполнения требований заговорщиков и потому планировал убийство царя и его семьи. Заговорщики недооценивали деятельность двойных агентов в своей среде. Информация об их деятельности, пускай и в неполной, но в довольно внятной форме доходила до нежелательных для будущих декабристов мест.
Так, 24 мая 1821 года почти сразу по возвращении императора из очередной поездки в Царское Село, ему была доставлена записка коман¬дира гвардейского корпуса князя Иллариона Васильчикова, в которой о будущем заговоре говорилось весьма детально и подробно. Вызванный императором, генерал с величайшим удивлением для себя услышал, по его воспоминаниям, от государя такие слова: «Любезный Васильчиков! Вы, который служите мне с самого начала моего царствования, вы знаете, что я разделял и поощрял все эти мечты и эти
заблуждения (vous savez que j’ai partag; et encourag; ces illusions et ces erreurs), — и после долгого молчания император прибавил: — не мне подобает быть строгим (ce n’est pas a moi ; s;vir)».
Генерал-адъютант А.Х . Бенкендорф в свою очередь представил царю
записку со сведениями о тайных обществах. Записка была составлена с возможной полнотой и с наименованием главнейших деятелей, но и она также была оставлена без последствий. Записка после смерти императора Александра была найдена в его кабинете его в Царском Селе. Единственное, что было сделано – государь отдал распоряжение об устройстве военной полиции при гвардейском корпусе – и всё.
4 июня Пушкин возвратился из Одессы в Кишинёв. Летняя Молдавия встретила его солнечным светом, черешнями и возможностями для самых разных провинциальных развлечений. Пушкин продолжал жить и столоваться в доме у Инзова. Дома он ходил всегда очень свободно одетый, если не почти раздетый – по крайней мере, в жаркие дни. Очень много времени поэт посвящал упражнениям в стрельбе из пистолета – он заряжал стволы восковыми или другими мягкими пульками и стрелял по всевозможным мишеням, устроенным прямо на стене комнаты или во дворе. Это стало тогда одним из его излюбленных занятий - и просто по причине любви к стрельбе, и потому, что у Пушкина в то время в этих упражнениях была одна сокровенная цель – он очень серьёзно продолжал готовиться к дуэли с Фёдором Толстым-американцем, которого он продолжал уверенно считать виновником слуха о своём телесном наказании в полицейском управлении Петербурга. По этой же причине он продолжал всеми способами добиваться распространения своих эпиграмм на Толстого в обоих столицах, всячески стараясь довести дело до того, чтобы Толстой не задумал уклониться от дуэли. Пушкин прекрасно знал, что Толстой был выдающимся и крайне хладнокровным стрелком, выход с ним к барьеру без должной подготовки был бы просто самоубийством – в надежде на удачу поэту приходилось тренироваться.
Интересно, что никаких конкретных доказательств того, что источником слуха, так зацепившего Пушкина был именно Фёдор Толстой, поэт до того времени, о котором мы говорим, так и не получил. Толстой очень удивлялся, когда до него доходили пушкинские оскорбительные эпиграммы в его адрес, в ответ он сам написал пару острых эпиграмм, и понятно, что дуэли с Пушкиным он не боялся и в любое время был готов к ней.
Кто же в действительности был автором порочащего честь поэта слуха? Мы об этом в точности никогда не узнаем, да и в разрезе нашей книги это и не слишком важно, но очень интересной выглядит версия известного пушкиниста Козаровецкого, пишущего о том, что наиболее вероятным автором слуха мог быть Катенин. Мотивом этого поступка элементарно могла быть банальная зависть к юнцу, не оставлявшему по причине своей гениальности трудолюбивому и умному Катенину никаких шансов на первенство в русской литературе.
Невозможно всё время стрелять из пистолета и невозможно всё время писать стихи. Также невозможно всё время жить без денег. Инзов, видя хроническое безденежье поэта, и сердечно сочувствуя его трудностям, написал по инстанции письмо в столицу с просьбой о выделении Пушкину положенного ему по чину жалованья, и вскоре получил на него положительный ответ. Отныне Пушкин мог вновь рассчитывать на свои семьсот рублей годового жалованья. Учитывая бесплатное проживание и бесплатное питание, это были не такие уж и плохие деньги для одинокого холостяка, но – не для Пушкина, у которого деньги в
кармане просто не держались. Исключение он почему-то сделал для нескольких золотых монет, которые ни за что не хотел никуда тратить, зато все остальные деньги при первом их появлении очень быстро разлетались из его кармана.
Вечное безденежье и склонность к риску в конечном итоге закономерно привели его за карточный стол. В карты он начал понемногу играть ещё в лицее,
но тогда это было мальчишеской забавой. Во время жизни в Петербурге карты постепенно стали более значимым развлечением, а поскольку игра велась почти исключительно на деньги, карты представляли из себя величайшее искушение в плане чуть ли не единственной возможности легко и непринуждённо поправить своё грустное финансовое положение. Участие в кружке «Зелёная лампа» состояло не только в театральных рецензиях, чтении стихов, общении с актёрской средой, в попойках и встречах с приятными дамами. В этом кружке ещё и играли в карты, и однажды Пушкин там проиграл Всеволожскому тетрадь со своими стихами, которые он оценил в пятьсот рублей. Всеволожский ставку принял, тетрадь выиграл и надолго оставил у себя. По условию договора между игроками до поры возврата долга Пушкин не имел права публиковать стихи из этой тетради. Никаких обид по этому поводу Пушкин к Всеволожскому не питал – карточные долги считались делом чести и подлежали обязательной выплате.
Часто пишут о проигрышах Пушкина – да, он всегда играл по-честному, и проигрывал немало, а идея шулерства, идея игры наверное категорически претила ему. Карты виделись Пушкину знаком судьбы, но ведь он не только проигрывал – иначе бы он очень быстро перестал играть вообще, нередко он и выигрывал, а поскольку делать в Кишинёве было особо нечего, Пушкин взялся там довольно регулярно появляться за карточным столом, и окончательное формирование его твёрдой привычки к этому развлечению произошло именно в Молдавии, и именно в те годы.
Ещё одной его страстью мог стать бильярд, Пушкин неоднократно порывался достичь успехов у зелёного стола, но тут удача почти абсолютно была не на его стороне – бильярдный кий не хотел служить ему так же, как это делали эспадрон и пистолет.
Ну, и описывая тогдашнюю жизнь Пушкина, мы не можем тут опять не вспомнить о женщинах. Мы уже говорили с Вами о том, что к этому возрасту Пушкин отлично знал женщин, знал в том смысле, что мог прекрасно уловить в настроении и поведении женщины потенциальную склонность к флирту и к его возможному логическому продолжению. Флирт - это всегда игра, и Пушкин чем дальше, тем больше становился в ней выдающимся игроком. Нет ничего удивительного в том, что сочетание великосветских манер, высокой внешней образованности, мощной сексуальной энергии и некоего интимного бесстыдства действовало на определённую категорию местных южных женщин как сильнейший магнит.
Нам нет смысла в этой книге перечислять многочисленные любовные истории поэта, случившиеся с ним в Кишинёве. До нас не дошли вести о том, чтобы он там в кого-то серьёзно надолго влюбился, скорее там имела место череда увлечений. К сожалению, история интимных отношений поэта с замужними женщинами, начавшаяся в Каменке с Аглаи Давыдовой, получила в Кишинёве активное развитие. Существуют подробные и достоверные рассказы о нескольких семейных скандалах, причиной которых стали связи Пушкина с замужними дамами. Не раз в этих историях Пушкина выручил Инзов. В частности, хорошо известен случай, когда оскорблённый муж загулявшей с поэтом дамы вызвал Пушкина на дуэль, и Пушкин вызов принял. Инзов вовремя узнал о
происходящем, посадил Пушкина под арест на гауптвахту, а обиженному Пушкиным супругу предложил вместе с женой на год выехать за границу. Молдаванин понял намёк, и так и сделал.
Тот случай с арестом и посадкой на гауптвахту был у Пушкина не единственным – ещё несколько выходок поэта, правда, не только адюльтерных, но и некоторых других, заканчивались аналогичным образом. Правда, ни разу
Пушкин не досидел объявленного ему срока наказания – обычно уже на следующий день к нему приходил сам Инзов, и после душеспасительного разговора, проходившего вперемешку с обсуждением текущих политических моментов, поэт выходил на свободу. Однако, о его помещении под стражу каждый раз становилось известно в городе, и местные молдаване радовались тому, что беспокойный Пушкин тоже не избегает наказания у русского генерала.
Что же касается отношения самого Пушкина к историям с замужними женщинами, то о нём лучше всего говорит тот факт, что примерно в то время он написал два широко известных стихотворения, одно из которых является прямой сатирой на свободный взгляд самой Аглаи Давыдовой к интимным развлечениям, а второе обращено к её мужу и красноречиво начинается строкой «Иной имел мою Аглаю…» Публичный смех над женщиной, которая изменила мужу с тобой, и смех в другом стихотворении над её мужем никак не похожи на шаг в сторону какого-либо раскаяния – вот и всё, что можно сказать по этому поводу с грустным чувством в сердце.
Вообще, Пушкин развлекался в Кишинёве так, как только мог – он переодевался в костюмы самых разных местных народностей, и в таком виде бродил по улицам. Иногда он включался в разные уличные развлечения, вплоть до народных плясок, с удовольствием участвовал в нередких дружеских попойках, причём пил, не особо при этом пьянея, и, как отличный танцор, часто выступал в роли некоего танцевального маэстро на местных полусветских балах и вечеринках.
Было у него и немало скандальных историй, среди которых широкое распространение получил случай с бывшим французским офицером Дегильи. Пушкин едко посмеялся над ним за то, что француз был в подчинении у своей жены. Француз резко ответил Пушкину, за что получил от поэта вызов на дуэль. Зная, что Пушкин – меткий стрелок, Дегильи выбрал в качестве оружия сабли. Узнав, что по российскому дуэльному кодексу царапины недостаточно для прекращения дуэли, Дегильи от вызова отказался, а историю предал гласности. Взбешенный Пушкин написал Дегильи письмо, но, немного поостыв, пожалел противника и письмо не отправил. Оно так и осталось среди пушкинских бумаг. Это, кстати, был редчайший случай, когда Пушкин добровольно решил спустить дуэльное дело на тормозах.
Интересовался ли политикой Пушкин в то время? Спросим по другому: мог ли он ей не интересоваться, если политика и стала причиной его ссылки? Испытывал ли он какое-либо раскаяние по поводу ошибок, сделанных им в Петербурге и приведших его к перемене положения? Не испытывал абсолютно. Люди вокруг него говорили почти то же, что говорили и люди в Петербурге, кое-что высказывали даже в более резкой форме, чем это делали столичные жители, и никто из этих людей не был никоим образом наказан, а наказан изо всех один только Пушкин. Что из этого следует? Следует то, что поэт наказан безвинно, а виновата наказывающая сторона – виновата в непонимании ситуации, виновата в нежелании что-либо менять в стране, виновата в бессердечном преследовании неравнодушного человека, посмевшего просто громко озвучить известные всем
вещи.
О политике действительно говорили все - даже генерал Инзов, арестовывая Пушкина за очередной проступок и приходя к нему в камеру на следующий день, перед тем, как выпустить его, заводил с поэтом разговор на европейские политические темы. О генерале М.Ф. Орлове и говорить нечего – в его доме Пушкин появлялся относительно часто и одной из любимых тем разговоров в этом случае становились идеи вечного мира аббата Сен-Пьера или что-нибудь подобное.
Очень интересным собеседником для Пушкина оказался подчинённый генерала Орлова майор В.Ф.Раевский. Среди других кишинёвских приятелей он занимал особое место – если с Алексеевым Пушкин любил уделять внимание женщинам, а с Горчаковым – просто вместе проводить время, то сдержанный и не склонный ко всяческим авантюрам Раевский привлекал Пушкина своим ясным умом и образованностью. Он часто задавал Пушкину неудобные вопросы, обнаруживавшие недостаточное знание Пушкина по какому-то предмету. Пушкин в этих случаях не обижался и не вспыхивал, а на другой день отправлялся к Липранди за нужной книгой, чтобы пополнить своё знание по конкретному предмету.
В этот период жизни поэта начинается его постоянное движение в сторону расширения своих знаний. Возможности, упущенные в плане получения системных знаний он начинает компенсировать самообразованием – пока что фрагментарным. Очень близкого сближения у Пушкина с Раевским не произошло из-за разницы характеров, но глубокое уважение между ними было – об этом говорит хотя бы тот факт, что Раевский всю жизнь писал стихи, умные, но слабые, а Пушкин никогда не подвергал их убийственной критике, в то же время более-менее благосклонно выслушивая критику своих ранних стихов, звучавшую со стороны Раевского.
Критическими разговорами на политические темы в узком кругу тогдашний Пушкин ограничиться не мог никак. Вот как звучит донесение одного из секретных агентов о поведении Пушкина в столицу: «Пушкин ругает публично и даже в кофейных домах не только военное начальство, но даже и правительство». С этим донесением прямо перекликается дневниковая запись князя П.И Долгорукова, служившего в ту пору чиновником в Бессарабской области: «…Пушкин…всегда готов у наместника, на улице, на площади всякому на свете доказать. что тот подлец, кто не желает перемены правительства в России… любимый разговор его основан на ругательствах и насмешках. И самая его любезность стягивается в ироническую улыбку…» Можно, конечно, сказать, что мнение Долгорукова – это частное мнение частного человека, не склонного к либерализму и к особым симпатиям к Пушкину, но оно основано на реальных фактах и тут ничего не поделаешь.
Косвенным подтверждением эмоционального контекста слов Долгорукова является свидетельство декабриста И.И. Горбачевского: «Нам от Верховной Думы было запрещено знакомиться с поэтом А.С. Пушкиным, когда он жил на юге. Прямо было сказано, что он, по своему характеру и малодушию, по своей развратной жизни, сделает донос тотчас правительству о существовании тайного общества: Мне рассказывал Муравьев-Апостол и Бестужев-Рюмин про Пушкина такие на юге проделки, что уши и теперь краснеют».
Не будем здесь ничего говорить о конкретных пушкинских проделках – нам о них ничего не известно. но жёсткость рекомендаций декабристских руководителей не может не породить неких размышлений насчёт их справедливости.
В это же время невдалеке от Бессарабии продолжалось греческое восстание
против турок и Пушкин пристально следил за всеми новостями, приходившими с той стороны русско-турецкой границы. При этом он время от времени очень активно высказывал желание перейти через кордон и примкнуть к греческим повстанцам. Желание это он не считал нужным от кого-либо скрывать и вести о том, что Пушкин собирается в Грецию, к середине лета достигли Москвы, а значит – и Санкт-Петербурга. До Греции поэта не довели неудачный для повстанцев ход событий – глупо было присоединяться к слабеющему и гибнущему восстанию, ну – и непостоянный характер поэта. Пушкин вообще не был постоянен в очень многих своих порывах. Вот что писала о нём в том же 1821 году Екатерина Орлова, бывшая Раевская: «Пушкин больше не корчит из себя жестокого, он очень часто приходит к нам курить свою трубку и рассуждает или болтает очень приятно». То есть, поэт не всегда хотел быть революционером – он нередко хотел быть светским человеком, и эта вполне реальная роль нравилась ему не меньше роли воображаемого революционера.
Вы помните, что уезжая из Петербурга он дал клятвенное обещание Карамзину не писать ничего против правительства, по словам Карамзина, «хотя бы два года». Сам Пушкин говорил о том, что он обещал ничего не писать год. Год прошёл, и конечно же, Пушкин больше не мог сдерживаться. Он написал очередное революционное стихотворение «Кинжал». Мы все читали это стихотворение и нет никакого смысла приводить тут строки из него. Единственное, о чём хочется с горечью сказать: в своих стихах вновь поэт воспевает потенциальное убийство, вновь воспевает наказанного за посягательство на чужую жизнь человека и вновь пытается доказать, что этот человек достоин бессмертной славы, а дело его – всяческого почтения и повторения при удобном случае.
Безусловно, стихотворение изначально писалось для распространения в максимально широком круге читателей. Оно очень быстро ушло в армейские полки и там распространилось с удивительной для нас, людей эпохи телефонов и компьютера, скоростью. Достигло оно и обоих столиц. Доверенный сотрудник Сперанского Г.С Батеньков, возвратившийся вместе с ним из Сибири в 1821 году в Петербург после долгого отсутствия в столице тогда же писал: «В сие время Петербург был уже не тот, каким оставил я его прежде за 5 лет. Разговоры про правительство, негодование на оное, остроты, сарказмы встречались беспрестанно, как скоро несколько молодых людей были вместе — В обществе, особенно среди молодежи, были широко известны и заучивались наизусть вольнолюбивые стихотворения Пушкина («К Чаадаеву», «Сказки», «Вольность», «Кинжал», эпиграммы на Аракчеева и Александра), которые по цензурным условиям не могли быть напечатаны и распространялись в рукописях».
Если всё это сразу стало заметно Батенькову, то неужели это же не было известно людям из тайной полиции? Понятно, что в этих условиях не могло быть никакой речи об ослаблении режима наблюдения за опальным поэтом или о досрочном его возвращении из ссылки, которое в таком случае могло трактоваться, как триумф вольнодумства и слабость власти – не иначе. Поставь сейчас любого из нас на место государственного руководителя, мы бы тоже или усугубили положение беспокойного стихотворца, или оставили бы его и дальше постигать особенности жизни национальных окраин империи.
А что же поэзия? Ведь наша книга – о поэте! Пушкин-поэт продолжал расти. В его голове постоянно роились сюжеты новых произведений, он прекрасно понимал, что короткие стихи – это промежуточные дела поэта, и мысли его тянулись к крупным работам. К осени 1821 года у него созрел план новой поэмы и
он приступил к ней.
Поэма посвящалась крымской тематике, героями её должны были стать крымский хан и две женщины из его гарема. Пушкин постарался основательно подготовиться к новой работе. Он искал и находил различные книги, посвящённые быту и истории Крыма, искал различные устные истории, посвящённые Крыму. Поэт вынашивал образы героя и героинь. Поэма должна была носить романтический характер и в этом плане являлась продолжением романтической идеи, ставшей основой «Кавказского пленника», но Пушкин безусловно хотел сделать шаг вперёд в плане проработки образов героев поэмы и углубления драматургических ходов произведения.
Что-то у него получалось, что-то – не получалось, но чёткое сквозное видение произведения, несмотря на идущую работу, ещё не возникало и тут его хороший приятель, подполковник И.П. Липранди, предложил ему поездку на юг, в гарнизоны возле Одессы, куда он был направлен в командировку по службе. Инзов легко отпустил поэта, и тот провёл с Липранди пару недель в причерноморских воинских частях, где его с восторгом встречала армейская молодёжь и с подозрением, о котором он не мог догадываться – люди другого положения и настроения. Об зтом мы можем найти в записках декабриста Д.И. Завалишина: « …можно наверное сказать, что по крайней мере 9\10,если не 99\100 тогдашней молодежи первые понятия о безверии, кощунстве и крайнем приложении принципа «цель оправдывает средства», то есть, крайних революционных мерах, получили из его стихов… Пушкин очень хорошо знал, к чему он возбуждал и знал, что возбужденные им стремятся от слов перейти к действию… его заповедано было не принимать, зная крайнюю его изменчивость… его тщеславного стремления проникнуть в великосветский и придворный круг, чтобы сделаться там своим человеком…»
Завалишин в своих записках, безусловно, едок, критичен ко всем, в том числе и к самим декабристам - за это оно был предан забвению советскими историографами, но из его слов мы можем понять некоторые причины популярности Пушкина в тогдашней низовой офицерской среде.
Поэт, довольный приёмом, оказанным ему в гарнизонах, в приподнятом настроении вернулся в Кишинёв. Приближались святки, время чрезвычайного оживления кишинёвской жизни, время балов, встреч и всяческих развлечений. С удовольствием в них участвовал и Пушкин, который, как мы с Вами помним, был заводилой в танцевальных делах. И вот на одном из балов Пушкин отменил заказанный одним из молодых офицеров танец и назначил свой. Это заметил командир полка Старов, боевой полковник, и сделал Пушкину замечание, Пушкин свободно ответил Старову, и всё закончилось вызовом на очередную дуэль.
Надобно заметить, что незадолго до поездки с Липранди у Пушкина была ещё одна дуэль, с офицером Генерального штаба Зубовым, которого он во время игры в карты уличил в игре наверняка. Зубов вызвал Пушкина на дуэль, стрелял первым и промахнулся. Пушкин вёл себя очень смело, стоял под пистолетом очень свободно, по одному из рассказов, чуть ли не поедая черешни. После промаха Зубова поэт спросил противника: «Довольны Вы?» и стрелять в ответ не стал. Зубов кинулся к нему с объятиями, Пушкин сказал ему, что это лишнее, и удалился.
Дуэль со Старовым также, как и предыдущая, дошла до огневой точки. Противники в сильнейшую метель стрелялись с шестнадцати шагов, промахнулись, потом стрелялись с двенадцати шагов, опять промахнулись, хотели ещё сблизить дистанцию, но тут воспротивились секунданты и, мотивируя всё дурной погодой, развели стрелков по домам. Через несколько дней те же
секунданты свели Пушкина и Старова в ресторане, а дальше читаем у П.И. Бартенева: ««Я всегда уважал вас, полковник, и потому принял ваш вызов», – сказал Пушкин. – «И хорошо сделали, Ал. Серг-ч, – сказал в свою очередь Старов, – я должен сказать по правде, что вы так же хорошо стоите под пулями, как хорошо пишете». Такой отзыв храброго человека, участника 1812 г., не только обезоружил Пушкина, но привел его в восторг. Он кинулся обнимать Старова, и с этих пор считал долгом отзываться о нем с великим уважением».
Дуэль наделала много шума в городе и добавила Пушкину в глазах местных молдаван немало почтения не без опаски к острым связям с горячим поэтом.
Желание продолжать поэму на таврическую тему в это время в нём как-то охладело, поэт чувствовал некую неготовность полноценно развить бродивший в душе материал, и решил оставить его на время, решил дать ему отстояться.
Ради развлечения он написал короткую сказку в стихах, назвав её «Царь Никита и сорок его дочерей». Сказка представляет собой смешение волшебного и бытового сюжетов, в ней есть намёки на правящего государя, но они носят лёгкий, неагрессивный характер. Сказка имеет явно выраженный эротический подтекст, но интересна в этом плане тем, что в ней совершенно нет нецензурных слов и потому мы можем спокойно говорить, что создавая эту свою работу Пушкин полностью освободился от барковского наследия. При этом нельзя не заметить, что в стихотворном плане сказка не безгрешна – в некоторых местах смещены цезуры, и это сбивает внутреннюю стихотворную ритмику - скорее всего это связано с тем, что стих, выбранный поэтом для этой работы очень короток – в строках всего лишь по восемь и по семь слогов, а это создаёт очень большие трудности в расстановке внутристрочных акцентов.
Подозревать Пушкина этого времени в недостаточном поэтическом мастерстве у нас уже нет ни малейших оснований – практически любое его стихотворение написанное тогда, близко к совершенству. При чтении его стихов иногда ловишь себя на мысли о том, что даже мысль поэтическая куда-то ускользает просто потому, что тебя с первых двух-трёх строк захватывает поэтическая музыка. Я специально не выделяю ни одно из стихотворений этого времени – путь читатель в удобное для него время сам откроет томик Пушкина, найдёт там стихотворения 1822 года и прочитает какие-нибудь из них ради собственного удовольчтвия.
А вот об одной вещи, написанной поэтом в то же время, мы не сможем умолчать – это «Песнь о вещем Олеге». Удивительно, что поводом для написания этой замечательной мини-поэмы послужили две-три летописные строки. Вот оно, мастерство и наитие гения! Всё прекрасно в этом пушкинском произведении, абсолютно всё в нём на своих местах, все образы выписаны свободной и точной рукой, все эмоциональные аспекты расставлены идеальнейшим образом, и конечно не зря эта пушкинская работа давно является частью обязательной школьной программы по русской литературе.
Почти тогда же Пушкин написал относительно небольшую поэму «Братья разбойники», оттолкнувшись в её сюжете от истории с побегом из заключения двух скованных одной цепью преступников, на глазах у стражи переплывших в кандалах реку. Побег этот произошёл во время пребывания Пушкина в Екатеринославе, вызвал бурное обсуждение досужей публики, и вскоре был забыт, как обычно забываются многие другие яркие факты, привлекающие внимание человеческой толпы. Пушкин сумел создать из этого целую историю, в которой побег стал значимой и яркой его частью, но – только частью. Преступники в поэме стали братьями, они приобрели выпуклые характеры, а характеры получили развитие. Поэма Пушкина – это не история побега, это
история жизни двух людей с трагической и закономерной развязкой, это высокоморальная история. Пушкин в этом произведении занимает позицию нравственного учителя. В первом варианте поэмы она даже заканчивалась некой человеческой моралью, но поэт впоследствии убрал её из окончательного текста, и, с художественной точки зрения очевидным образом поступил правильно – читатель самим ходом произведения приводится к единственному чувственному и логическому выводу и потому в дополнительной морали и выяснении позиций не нуждается.