1.
У высокого окна за суконной старинной портьерой, сгорбившись, уже четверть часа, сунув руки в карманы брюк, чуть раскачиваясь от пяток до носков туфель, стоял старик. Невысокий, высохший, смуглый, с густой прядью белых волос магистр великого ордена, безучастно разглядывал подъезжающие за окном автомобили. Сверкающие лимузины один за другим останавливались у крыльца парадной, выпуская важных пассажиров. О каждом магистр знал всё. Привычки, интересы, страсти. Карьерный рост от комсомольских вожаков, членов КПСС, директоров и замов, до коммерческих воротил, великих аферистов, бандитов, альфонсов и членов богатейших семейств города.
Исключительная осведомленность, ворох дел из папок досье на членов ордена порой самому мастеру казались отвратительными, он морщился от мысли, как история его собственного взлета делается объектом пристального изучения и толков. Но, то была оборотная сторона Луны.
Орден в миниатюре включал в себя всю вертикаль управления городом. Лидеры депутатского большинства районов, коммунальных хозяйств, подрядчики, чиновники исполнительной и судебной власти, банкиры и представители организованного криминала. На собраниях ордена, между прочим, обговаривались насущные проблемы города и по большому счету, организация устраивала всех. Элита казалась заинтересованной в сохранении её структуры и магистр это знал. К обвинениям в узурпации, тирании и злоупотреблениям в свой адрес относился демократически снисходительно.
Под туфлей упорно поскрипывал паркет. Магистр нащупал подлую планку и раскачивался на ней. Словно досадовал самому себе. Он был расстроен, нетерпеливо ждал посыльного с подробностями трагической гибели Владимира, своего зятя. Последний гладиаторский поединок с прокурором города закончился триумфальной победой Владимира, но за тем что-то произошло, и молодого человека обнаружили мертвым в собственном кабинете загородного дома.
Новость облетела город, и члены ордена с озабоченными физиономиями съезжались к особняку на экстренную встречу. В соответствии с уставом ордена, последний бой определял наследника великого магистра и ситуация представлялась не ясной и запутанной.
Планка паркета неумолимо скрипела. Особняк в центре города эпохи князя Потемкина в своё время стоил магистру нервов и средств. Ещё миллионы вложены в капитальный ремонт, штучный паркет.
И дело даже не в том, что Владимир муж его единственной дочери. Мастер знал, она давно не любила его. Гроссмейстер долгие годы возводил сложную конструкцию. Своей математикой, сложной иерархической геометрией она выдвигалась далеко за пределы организации ордена. Магистр подчинил город великой ложе и теперь словно пол уходил из под ног. Рушился многолетний труд, огромные средства и надлежало держать ответ перед капитулом.
Наконец, распахнулась дверь, вбежал потный посыльный с растрепанными листами бумаги в руках.
- Он покончил с собой, - испуганно выдохнул слуга.
Магистр резко обернулся, закружилась голова. Он заскользил взглядом по стене. В углу покоилось старинное кресло с резными подлокотниками и екатерининскими вензелями в изголовье. Мастер испытал облегчение, забившись в темный угол.
- Что за вздор! – загремел он, с ужасом ощутив, как голос лишился твердости и сделался хриплым.
- Вот, распечатка. С электронного адреса перед смертью. Последнее письмо, - сбивчиво лепетал слуга, протягивая страницы, - вы всё поймете, господин.
- Кому? Кто адресат?
- За городом, плотник, краснодеревщик.
- Какой плотник, ты что несешь?!
- Прочтите, господин, вы всё поймете!
Магистр закрыл глаза.
- Принц датский Гамлет. Я должен был предвидеть, - выговорил он сжимая виски тонкими пальцами .
Кровь схлынула, лицо мастера сделалось желтым, растеклись глубокие морщины, нос заострился. Нервным движением он сделал знак слуге, тот исчез за дверью. Мастер принялся читать последнее письмо своего несчастного зятя. На лбу проступили капли, с каждой строкой он ощущал чьё-то постороннее присутствие в пустой комнате. С омерзительной дрожью холодные капли одна за другой текли из подмышек. Впервые в жизни гроссмейстер боялся поднять глаза.
«Дорогой друг! Ты наверняка удивишься моему письму. Оно давно приготовлено, оставалось кое что дописать в последние минуты. Если ты получил и читаешь, значит, письмо закончено. Я знаю, каким будет мой конец, и с легким сердцем ни сколько не таясь открываюсь тебе, потому что меня больше нет среди вас.
На самом деле мы знакомы давно, но ты вряд ли запомнил тихого, серенького однокурсника. Имя моё начало греметь, когда на втором курсе тебя вышибли из университета. С первых лекций я жадно следил за тобой. Я завидовал и ненавидел тебя. Твоему положению, незаслуженному, как мне казалось, дарованному не усердием и стремлениями, а случайной игрой природы. Я был свидетелем твоего блестящего начала и я первым безошибочно угадал твой уход.
Возможно, ты помнишь, всё началось на одной из первых лекций по истории древнего мира, когда маститый профессор рассуждал о Боге и теории идей Платона, ты вдруг спросил:
- А что такое Бог?
- Бог, это любовь, надо полагать.
- Но настоящая любовь безыдейна, господин профессор. Она чиста как воздух, прозрачна как вода, бескорыстна как солнечный свет и почва.
- Да, да, вы правы, молодой человек, именно потому Платон предлагал оторваться от почвы, возвыситься.
- На планете Земля нет таких запасов энергии, чтобы 8 миллиардов человек вдруг сумели возвыситься.
В аудитории засмеялись.
- Я надеюсь, юноша, вы понимаете , что Платон философ?
- Золотой миллиард, господин профессор. Вот кому Платон предлагал возвыситься.
С первых слов ты затеял игру, нарочито сбиваясь в определениях, словно насмехаясь над маститыми университетскими потомками советского атеизма. Каждая следующая лекция по культурологи или истории объявлялась анонсом новой дискуссии. А студенты в шутку, с легкой руки теории идей Платона, прозвали тебя Душой.
- Почве безразлично какое растение на её поверхности пустит глубокие корни. Возвысится ядовитая амброзия или гречичное зерно. Почва безыдейна, господин профессор.
- А вам, господин, студент тоже безразлично?
- Положим, нет. Но я сомневаюсь, кто более искусный сеятель, Платон, ветер или случайная птица. В природе нет такого явления как разумная душа. Всё выдумано и чаще во вред.
- В чем же вред, любопытно?
В аудитории царила тишина. Мы все смотрели на тебя с недоумением. Иные испуганно тупились в пол, но равнодушных не было. Первый курс, первые лекции, новые ощущения, перспективы, надежды, тревоги, волнения. Такие моменты отпечатываются в памяти.
- Жизнь на земле не от разума, - помолчав, говорил ты. – От интуиции, от созвучия, от гармонии. А разумная душа утрачивает интуицию. Остаются сны.
Иногда ты надолго замолкал, исчезал, но только за тем, чтобы взять паузу. А когда объявлялся, все знали, что лекция полетит кувырком.
- Платон технолог, в современном понимании, господин профессор, не более. Теория идей как проходной бал в касту избранных.
- Пусть так, господин студент. Как будущего представителя элит, что вас не устраивает?
- Долгие пять лет нас будут наставлять люди ничего не смыслящие в настоящей любви. Когда Платон овладел технологией, вам не кажется, он что-то безвозвратно при этом утратил? Разум притупляет чувства, остужает душу.
- Это прямая дорога к варварству, - вздохнул профессор, сняв очки.
- Какое счастье, скоротать жизнь среди чужих идей. Тому ещё и учиться следует, каким образом ненароком не расквасить какой-нибудь античный ночной горшок.
В ту минуту тобой впервые заинтересовалась она. Самая красивая, блистательная девушка потока, дочь ректора университета. Я ревностно следил за её взглядом. Нет. Это был ещё не интерес, не страсть, которая непременно вспыхнет между вами. Ты был неказистым, невысокого роста, тощим, в сереньком пиджаке, застиранном свитере, сбитых туфлях и вытертых брюках. Её глаза лишь наполнились любопытством, искренними были слова твои, или ты насмехался над стариком.
Когда-то она мне заметит, что именно тогда впервые уловила в твоих глазах невероятную глубину, словно дверь в иной мир, которая на мгновение открывается и тут же захлопывается, храня невероятную тайну.
Ты становился маленьким героем факультета, а я прозорливо осознал твою непростительную ошибку. Как неопытные спортсмены в забеге на марафон, когда с первых минут выбиваются в лидеры.
То были первые годы внезапной государственной независимости. Гуманитарные элиты университета усердно лепили национальную идею. В процесс втянулись все прогрессивно мыслящие представители общества. Каждый в силу особенностей национального характера стремился нащупать собственное место в будущей конструкции. Ректор университета, её отец, организовал тайный орден, по слухам, вступивший в безжалостную борьбу за теневой контроль над властями города.
- Киев никогда не был «колыбелью православия», - негромко возразил ты на лекции по истории культур. – Странно слышать подобное от кандидата наук.
- Я имел ввиду, русское православие, - оправдывался лектор.
Я запомнил презрительную усмешку на твоём лице. Ты не добивал противников. Великодушие в твоем щуплом организме сила сердца, но в современном мире великодушие слабость. Между лекциями вокруг тебя собралась группа, среди которой была и она.
- Русское православие, армянское, грузинское, это как осетрина первой, второй, третьей свежести, - усмехался ты. – Всё кругом пыль в глаза. Знаете, что на самом деле нас сегодня роднит с теориями идей Платона? Эпоха. Всегда следует учитывать контекст. Платон афинянин, был свидетелем развязки в Пелопонесской войне. Победа олигархической Спарты над демократическими Афинами. Новоявленный союз Спарты и Афин. Вот тут и понадобился принцип разумной души. Союз разума и души. Надо полагать, Афины душа, Спарта разум. С тех пор всякое душевное шевеление подвергается тщательному эмпирическому расчленению на хирургическом столе европейских философов.
- Ну и что плохого?
- Сколько клавиш на твоём любимом фортепиано? 52 кажется? А сколько сию минуту звуков вокруг нас наше ухо не способно слышать? Обладай человек элементарно с собачьим слухом, представляешь, на каком бы рояле он играл?! Мне порой кажется, словно мои умственные способности искусственно ограничены моими человеческими возможностями. Как ограничитель мощности в карбюраторе суперкара. Человек обучается в пределах своих ограниченных человеческих возможностей. Принцип разумной души это как соловей в клетке. Иногда душа вырывается, обретает свободу от разума и случается озарение, интуиция. Изобретается колесо.
- Это уже мистика.
- Да нет, же. Иногда мы что-то интуитивно выхватываем из пространства. Случайно. То, что есть вокруг, но мы не видим, не слышим. Это всегда рядом с нами. Не где-то там, в царстве бога, где обитает душа до земной жизни как у Платона. А тут, теперь, сию минуту! Я не могу передать словами, но я чувствую, ощущаю, верю, и выходит Лунная соната.
Ты никогда не был ортодоксом, но откуда-то брались ощущения потусторонних взаимосвязей. Они давались тебе не усердным трудом, корпением над книгами. Твоя правда была интуицией, чувствами, догадкой. Правда с каждым днем стремительно открывала свои чертоги вместе с тем, как не таясь, разрасталась любовь между тобой и самой красивой девушкой курса. Словно любовь, страсть, она одна была бездонным источником, из которого ты непринужденно черпал. Противостоять тебе в открытом поединке, казалось делом бессмысленным. Твой клинок коснется острием прежде, чем несчастный успеет сообразить, что произошло. Я чувствовал холодок на своей груди и потому молча, наблюдал. Тогда родилась зависть, она подчиняла помыслы, желания, мечты. Что бы занять твоё место я должен был тебя уничтожить.
Согласись, мне хватало ума трезво оценивать перспективу. Это было твоё время. Тебя вела интуиция и любовь лучшей девушки университета. У меня не было шансов. Я едва поспевал, чтобы не выпускать из виду путь к успеху открывавшийся тебе с завидной легкостью, всякий раз рискуя быть разоблаченным. Но великодушие обернулось твоей слабостью. Ты снисходительно прощал мои колкие выпады, не обращал на меня внимания. Таким образом, я заработал шанс безнаказанно оставаться тенью, чтобы в подходящий момент свалить тебя, сделаться двойником и первым вступить на открывшуюся вершину. И никто не посмеет осудить меня.
Ты часто пропадал с лекций и семинаров, иногда исчезала она. Преподаватели делали вид, что не замечали вашей пропажи. Но атмосфера в аудиториях как на театральных подмостках. Кто-то насмехался, а в моем сердце закипала трагедия. В конце концов, о твоих вольностях заговорили в деканате.
- Молодой человек, у вас свободный график? – хмуро поинтересовался однажды декан.
- Нужно быть разборчивым, - отвечал ты в такой тишине, словно в аудитории кроме вас двоих никого не было. – Когда лекции о православной культуре читают вчерашние атеисты, следует защищаться.
- Так вы ещё и принципиальный у нас, - багровел декан. – В таком случае, вы что-то слышали об элементарной дисциплине?
- Мы вступаем в историческую эпоху великого лицемерия, господин декан. Давайте вы будете делать вид, что я посещаю лекции и семинары. А я буду представлять вас кандидатом исторических наук. Если все мы будем принципиальными, кому-то придется оставить факультет.
Декан хлопнул дверью, лекция сорвана, в аудитории возня.
- Ничего нет впереди, только интуиция, - с досадой проговорил ты. – Наш декан, словно садовник с хирургическими инструментами срезает дикую лозу под корень и норовит воткнуть в живой организм культурную прививку.
В тот момент я понял, что ты встал на край и тебя следует слегка подтолкнуть. Если ты удержишься, рядом с тобой уже не посмеет встать никто.
- Это же хаос, - заметил тогда я желая зацепить, раздразнить тебя .
- Давай устроим философский эксперимент, - горячился ты. – Вот зажигалка, открытый огонь, для пущей убедительности жертвую на костер свой конспект. Дотронься рукой. Смотри, ты, я, она, все реагируем одинаково, нет хаоса. А теперь я покажу хаос. Включи теорию идей, смотри на огонь, попробуй к нему прикоснуться, испытай боль настоящей жизни и говори, что ты там видишь.
- Пыль, грохот копыт, степь, табун хрипящих лошадей!
- А ты, Алёнка? Ну!
- А я вижу как бесятся ведьмы.
- А мне кажется храм, вход, яркий центральный неф, над ним своды. Боковые нефы в глубине чуть темнее, языки пламени словно фиалы и шпили. Готический средневековый храм, там дальше за алтарем разгадка вечности… Как странно, мы смотрим на один огонь, терпим схожую боль, наши чувства возбуждены, но видим разные картины. Разве не хаос? Отныне нужен верховный Закон над огнем? Владыка огня, божество! Я, в храме! Иначе война идей! Но вдруг, я скажу тебе Аленка, солнышко, а что если никаких ведьм в огне нет. А есть необузданные сексуальные страсти в твоей прелестной головке, что ты мне на это ответишь?
- Я тебя сейчас прибью!
- Всё, владыка огня низвергнут. Я пал, растоптан, уничтожен! Ничего нет, никаких идей. Всё только в нас. В тебе и во мне. Вот! Вот так мы плавно перетекаем из одной философии в другую, от одного учения к следующему. А я не хочу! Дай мне руку, я хочу чувствовать, ощущать, надеяться, верить, ждать и всё уже не во мне, ни в тебе, а между нами, вокруг нас, рядом с нами. Чувствуешь, Аленка?
- Счастье? Не льсти себе, малыш.
- Да, я маленький, нелепый, невзрачный. Но я подрасту, я тебе обещаю.
- Красота? – усмехнулся тогда я. – Словно огонь не обжигает? Мистика. Сансара. На самом деле обжигает, причиняет боль, смерть. Тем самым внушает, каждому своё. От способностей, от страсти, от идеи. Всё то же, только наоборот. Не от сердца во внешний мир, а из жестокого внешнего мира в человеческие сердца.
Ты промолчал, так, словно представление больше тебя не интересовало. На столе чернела кучка пепла, кто-то открыл окно, ворвался ветер и пепел рассеялся по аудитории.
- Аминь, - грустно заметил ты. – Закройте, пожалуйста, окно.
Не удивительно, что тебя вызвали к ректору. Факультет замер в ожидании удивительного, необыкновенного скандала. Произошел поединок. Каждый из дуэлянтов выстрелил в воздух. Все понимали, в конце концов, в конфликте замешана девушка, дочь всесильного ректора. Её образ маячил между вами. А через полуоткрытую дверь по факультету расползались подробности скандала:
- В стенах университета, мы с вашей дочерью как Адам и Ева в Эдеме. Независимость безыдейна, а вы змий искуситель упорно стремитесь вылепить из нас монстров.
- Боюсь, молодой человек, дело не во мне. Конструкция, которую вы так усердно возводите, не вяжется с вашим характером. Вам нужен не университет, а монастырь.
- Ах, да. Сегодня мерзкая погода, унынье и тоска. Но история изменчива, она как времена года. Диалектика ещё не мировоззрение. Всего лишь хирургический инструмент в руках мясников философов. Они кромсают человеческие сердца, души и бросают кровоточить. Следом словно злые духи являются идеологи, грубыми нитками наспех стягивают раны. Хорошо кто успеет забиться в монастырь. Я ещё в железных доспехах, господин ректор, со щитом и именем вашей дочери.
- С чего вы взяли, что я вам враг?
- Когда вы с отличием штурмовали факультет марксизма ленинизма, кое кто хлебал баланду в лагере по 58 ой статье. Никогда не задумывались?
- Ах, ненависть, слепая жгучая ненависть. Я должен оценивать вашу чувственность как угрозу? Это не серьезно, молодой человек. Бесперспективно. Дон Кихот тоже был в доспехах, с копьем и именем возлюбленной. Дульсинея? Так, кажется, она звалась? Да вы и сами всё осознаете, только смотрите, чтобы не было слишком поздно. 58ая – статья вечных русских мечтателей, мой юный друг. И удел один и тот же.
Началось противостояние, оно продлится почти год, не долго. Особый период в истории страны, когда на факультете зрела революционная ситуация.
Государство, словно огромный корабль потерял ход, мрачным исполином раскачивался на волнах. Во власти ветров ворочался носом на восток, то на запад. Ты демонстративно не посещал лекции, семинары. Но являлся на сессии и сдавал экзамены, преподаватели, молча, что-то рисовали в зачетке. Факультет склонил голову. Все в тайне ждали, когда ты взойдёшь на капитанский мостик и возьмешь в руки штурвал.
Шанс, которым ты не воспользовался. Иногда я сожалею об этом. Я, на самом деле, всегда предчувствовал свой трагический конец. Но тогда, твоя беспечность, болезненная мягкость, врожденная слабость. Мне казалось, я в силах вырваться в лидеры. Люди порой готовы покорно склонить головы, но они никогда не прощают превосходства слабого. Ты не нашел в себе силы утвердиться, воспользоваться случаем, сделаться тираном. А я не упустил шанс в одночасье занять твоё место.
Мне всегда хотелось откровенно поговорить с тобой. Я, на самом деле, жаждал узнать, почему ты медлил. Почему без боя уступил капитанский мостик своему неминуемому сопернику. Было слишком поздно, когда я понял, что попал в западню. Иногда мне кажется, ты знал, ты чувствовал, что наш корабль, словно Титаник, вышел в свой последний рейс.
Пусть я не узнаю ответ, что там, за последней чертой. Тайну, которую ты не открыл, унес с собой, утаил, спрятал. Если ты читаешь письмо, значит, я оказался у черты и дороги дальше нет. И было бы наивно глупо обратиться к тебе за помощью. Я уже вижу как в грязных рабочих лохмотьях ты смеешься мне в лицо. И я предпочитаю добровольный конец постыдному унижению….»
Магистр оторвался от чтения. Он всегда помнил день, когда вызвал к себе студента. Тот неприятный разговор. Состояние невероятного бессилия, беспомощности, двусмысленности . Тогда в одночасье рушилось всё, страна, история, идеалы. И этот слабый, хрупкий юноша, бесстрашно бросавший в лицо ректора университета вызов на поединок. Именно тогда, в ту минуту в голове ректора блеснула идея, превратившая его со временем во всесильного городского сановника.
Была надежда, вера в европейские ценности. Смутные очертания идей Платона. В тот момент бывший член КПСС, будущий магистр всесильного ордена, был один. Дочь единственное живое существо на планете, за чью теплую руку он хватался как утопленник за соломинку. Всё остальное кругом враждебно и дышало ненавистью.
Гроссмейстер вышел из тени, подошел к окну. Под туфлей скрипнула коварная планка, он больше не обращал на неё внимания. Из окон Потемкинского особняка открывался вид на устье Днепра. Потемкин строил дом для своей Екатерины. Она провела в нем несколько ночей, из знаменитого полугодового путешествия в Крым.
Мастер гордился домом, но впервые ощутил ничтожность владения и пребывания в нём. Он вспомнил свою жену. Покорно болезненное лицо с невыраженной мольбой и упреком. Он замечал, как она угасает. Оставлял докторам, сам искал повод исчезнуть, не видеть её измученных глаз, не слышать слабеющего голоса. С тех пор он стремился откупиться от неприятных чувств смутных осознаний. Когда её не стало, он заботился о единственной дочери.
Ему вдруг показалось, что покаянное письмо он писал самому себе. Тому безвозвратно ушедшему, навсегда исчезнувшему, каким остался где-то там в юности, много лет назад.
Мастер совершил долгий и честный путь от атеизма к богу. Студент был прав, философы мясники с хирургическими инструментами в руках. С годами истерзанная идеями душа рубцуется, исцеляется сладкими речами проповедников. Но на самом деле, он догадывался, что прибывал там же с чего начинал. Ни на шаг не приблизился к ответу – кто он, бог?
Он был виновником гибели своего несчастного зятя. Они были похожи. Он сам его сломал, за тем слепил на факультете по своему образу и подобию. Подчинил противоречивой страсти своего темного неверия – страсти познания бога. Теперь он понял, навязчивая страсть к познанию бога могла родиться только в душе безнадежного безбожника.
От атеизма к богу, такой была идея. Он втянул его в жестокую игру. В тот самый день и час, когда приметил честолюбивого студента влюбленного в дочь ректора университета. Но это не всё, было что-то ещё… Ах, да…
Кавалькада блестящих автомобилей у парадной Потемкинского особняка. Он должен держать ответ перед капитулом. Сколько раз он представлял себе эту торжественную минуту – «Господа, я открыл бога!»
Теперь, потерянный, ослабевший, в свете ярких прожекторов словно нагишом. Непременно всплывет история отношений с спецслужбами, его аккуратные доносы. Ещё не повод, не посмеют. Но тень сомнения уже приговор, он это понимал. Его мертвый зять, баловень судьбы, призван был открыть ему тайну высшей идеи, указать бога… Но всё кончено.
Он успокаивал себя и это пугало. Поводов к спокойствию не было. Магистр не понимал, с какой стороны всё посыпалось. Теперь в любую минуту следующей жертвой может стать он. За всю жизнь мастер не подходил ближе к черте как теперь.
Он снял трубку, набрал номер каким пользовался всего несколько раз, и дождавшись ответа проговорил:
- Мне нужна помощь. Да, немедленно, сей час.
Следовало спрятаться, хотелось найти повод, оттянуть. Он вновь забился в угол и принялся читать.